Глава 1 Проблема метода и техники в аналитической психологии
Автор: procyon, дата: сб, 04/08/2007 - 11:26
В отличие от фрейдистского психоанализа, в котором с самого начала был большой интерес к аналитическим техникам и методам, в аналитической психологии только несколько работ обращались к этим темам, хотя Юнг (С. W. 7) отмечал их важность. Сильно упрощая, фрейдистский психоанализ исходит из того, что аналитический сеттниг является правильным оптимальным методом организации поведения и переживаний аналитика и пациента, и что пациенту в начале лечения нужно сообщить необходимую для сеттинга систему правил и инструкций. Любое нарушение правил рассматривается как сопротивление или отреагирование и подлежит немедленной интерпретации пациенту. Среди основных правил «классической аналитической техники» по Райкрофту (1968), например, следующее: пять сессий в неделю, использование кушетки, запрет на советы, отказ от использования лекарств и вмешательств в жизнь пациента, абсолютное требование метода свободных ассоциаций, а также ограничение высказываний аналитика интерпретациями.
Шульц-Хенке (1970), основатель нео-аналитической школы в Германии, дал гораздо более дифференцированное, точное и современное описание правильной аналитической техники в своем руководстве по анализу. При создании так называемого терапевтического соглашения в начале анализа Шульц-Хенке рекомендует одиннадцать инструкций, с которыми нужно ознакомить пациента. Они включают «основные правила», касающиеся свободного ассоциирования, лежания на кушетке, оплаты, продолжительности и длины сессий, поведения пациента в важных жизненных ситуациях, принятия решений и взаимного согласования отпусков. Даже среди фрейдистов и нео-фрейдистов мнения разделились. Есть те, кто отстаивает классическую аналитическую технику, и те, кто ее не придерживается или оспаривает ее. Среди самых известных представителей второй группы Махаэль Балинт (1965). Строгая психоаналитическая техника подверглась множеству модификаций, описанных в довольно обильной литературе по психоанализу. Можно обнаружить прорастающие, словно грибы из плодородной почвы психоанализа, совершенно новые методы, позволяющие достигнуть лучших и более быстрых результатов совершенно другими техниками. Некоторые методы распространяются по всему миру, и книги по ним находят широкого читателя.
Тем не менее, в свете этой ситуации нужно спросить себя, не делаем ли мы что-то совершенно неправильное, когда рассматриваем психические процессы с точки зрения возможного применения стандартизованного метода или техники, типа существующей, например, в хирургии, — техники, предназначенной для достижения оптимального эмоционального развития и здоровья. Проблема заключается в том, действительно ли здесь нет другого пути. Ведь все наши усилия в этой области направлены на поиск специфических методов, которые можно было бы использовать в работе с пациентами.
Чтобы ответить на этот вопрос, я предприму довольно необычный исторический экскурс в алхимию, пережившую свой расцвет в средние века. Читатели книг К. Г. Юнга уже знакомы с параллелями между символизмом процессов психического развития и алхимией.
Алхимия — чрезвычайно любопытное, частично материалистическое, частично религиозно-философское движение, рассматривавшее себя и как науку и как искусство. Оно возникло в третьем веке, но ее корни могут быть прослежены в античности, в учениях Платона и Аристотеля. Более 13 веков алхимия блистала во всем цивилизованном мире. Императоры, короли и принцы давали на ее исследования большие деньги, и большинство великих ученых того времени были адептами алхимии или интересовались алхимическими процедурами. Только после развития естественных наук и триумфального шествия технологии в течение последних трех столетий алхимия постепенно исчезла, оставив после себя лишь несколько чудаков, все еще занимающихся ею в наши дни. Сразу задаешься вопросом, не были ли все эти усилия алхимиков только заблуждениями, ошибками и предрассудками темных веков. Но вспомним, что люди такого уровня, как Альберт Великий, Святой Фома Аквинский, Гебсер, Флуд и Парацельс, посвятили себя этому искусству и науке. Конечно, современная химия в долгу у алхимии за открытие многих химических процессов типа изготовления стекла и за изобретение таких лабораторных приборов, как реторта. Однако, для алхимиков все это было только несущественными вторичными изобретениями, подобно тому, как современная кухонная посуда делается из того же материала, что и носовая часть ракет. Реальная нее цель этого занятия заключалась в ином. Алхимия не «просто» начальная, подготовительная стадия в развитии химии.
Ее настоящая цель (не надо забывать, что алхимия признавалась как наука и существовала гораздо дольше, чем многие современные науки) — прежде всего изготовление золота. Кроме получения золота, алхимики говорили о других, в равной степени, важных целях, особенно о lapis philosophorum, философском камне, антропосе, совершенном гермафродите и о ряде других символах, отражавших кульминацию алхимического процесса. Алхимический принцип молено выразить в девизе «Aurum vulgum, non est aurum nostrum» (Jung, C.W. 13), «Наша цель не в обычном золоте». Поэтому возникает подозрение, что получение материального золота могло быть лишь вторичным и символом для чего-то совершенно иного, невыразимого словами. Нужно попытаться понять, что еще означает золото для алхимиков, кроме того, что является драгоценным металлом. В этой связи важно кратко рассмотреть теорию соответствий, центральную концепцию алхимического дорационального мышления, поскольку она так же играет большую роль в аналитическом процессе.
Мышление через соответствия было настолько естественным для алхимиков, как и для средневековых ученых вообще, что они никогда не описывали его как метод, а просто применяли его. В отличие от логического- дедуктивного мышления, которому нас непрерывно обучают начиная с детства, мышление соответствиями стало настолько чуждым для нас, что приводит в замешательство и кажется сомнительным, когда мы с ним сталкиваемся. В действительности, мы можем обнаружить его в наши дни у детей и среди так называемых примитивных народов, у которых еще активны бессознательные символические процессы. Встречая его, мы обычно высокомерно отвергаем его, как нелогичное и запутанное, полагая, что мы выше его. Это несправедливо, так как мышление соответствиями является первой стадией, чем-то вроде матрицы, из которой вырастает весь корпус нашего логического рационального мышления. Более того, логическое рациональное мышление является только сегментом того дологического слоя, который все еще существует в нашем бессознательном (Diekmann 1969). Часто он служит основой для творческих процессов, ведущих прямо к формулированию теорий в естественных науках, как Паули (1952) продемонстрировал на примере Кеплера.
Мышление в терминах соответствий является самым «архаическим», оно основывается на идее, что специфические первичные факты выражаются в самых разных областях и проявляются в огромном разнообразии соответствий, заменяя по принципу аналогии друг друга. Следовательно, это аналоговая форма мышления, оперирующая по принципу sicut «как бы», а не «потому что» — , как в каузальных логических процессах. Лучше проиллюстрировать это примером.
Для мышления соответствиями огонь = свет — энергия = солнце = ад = дракон = тепло = любовь — ненависть и т.п. В этой серии соответствий не только самые отдаленные объекты такие, как дракон и солнце, оказываются идентичными, но также и чувственные состояния и идеи, например, как ад и энергия. Алхимия, как и примитивные культуры, серьезно относилась к связям между такими соответствиями, особенно в отношении тех фактов, которые могли проявляться в различных сферах духа, души или материи или в области четырех первоэлементов — огня, воды, воздуха и земли. Такие серии могут все еще существовать у нас сегодня. Благодаря им у нас создается впечатление, что конкретная вещь в действительности может быть чем-то другим. Несмотря на полный парадоксов хаос соответствий, нужно признать, что есть очень отчетливые и определенные формы порядка, открывающиеся всякому, кто вникнет глубоко в процесс мышления аналогиями. Есть много вещей, просто не соответствующих друг другу, например, огонь не равен воде, матерь — отцу, но в то же время дочь = матерь = вода.
Мы обязаны французскому структуралисту Леви-Строссу (1973) за то, что он дал ясное описание принципов «первобытного мышления» примитивных народов и показал, что их можно, например, положить в основу классификации царства растений, и она может оказаться не менее эффективной и далее значительно более понятной и точной, чем система Линнея. Потребность в порядке лежит в основе любого мышления, но оно не приводит прямо к практическим и утилитарным выходам, так что всегда можно спорить, какая система наиболее полезна. Поэтому важно помнить, что существуют другие возможные системы упорядочивания. Книга Леви-Стросса (1973) содержит огромное количество примеров, когда так же, как в области культивирования растений, система первобытного мышления позволяет достичь результатов, которые недоступны нам со всеми нашими научными средствами. Так что зря мы навешиваем на этот «архаический» режим мышления ярлык «примитивного» или «предварительной формы», ведь никто не будет отказываться от своего детства или юности, но, вспоминая об этих периодах, всегда будет ждать чего-то нового. Как объяснил Бернулли (1935), одно из главных соответствий в алхимии выражается в формуле мир = человек = Бог. Это означает, что любой факт выражается в трех формах существования. В своих трудах алхимики писали: «Действуй, чтобы познать Бога, природу и самого себя» (Bernoulli 1935., р. 155). Именно здесь следует искать ответа на вопрос о целях алхимии. Алхимия как искусство и наука ни в коей мере не является корыстным поиском метода получения золота (по этому ложному пути шли лишь мошенники и обманщики), ее цель в чем-то более возвышенном и, может быть, описана в трех аспектах:
1. В качестве теории алхимия переназначалась для более широкого, все охватного постижения космоса, для анализа человечества в качестве феномена, созданного Богом, и для накопления знаний в форме соответствий во всех областях.
2. В практическом аспекте алхимия была попыткой доказать эти идеи экспериментально не только на уровне материи, но прежде всего в применении к человеческой душе, которая и считалась подлинным центром становления, единственной доступной для исследования областью.
3. На трансцендентном уровне великая цель алхимии заключалась в содействии освобождению от мира через познание и опыт.
Если углубиться в выводы Бернулли, становится ясным, что алхимия в действительности занималась внутрипсихическими процессами, поисками индивидуации в той области, в которой объекты души и материи все еще так тесно связаны, что отражаются друг в друге. Следовательно, это секретное искусство или науку нельзя считать только предварительной стадией или матрицей для современных естественных наук химии и физики, возникших из чисто материальной стороны алхимии, т.е. из экспериментов с веществами и материалами. Есть второй психологический уровень, относящийся к духовным и эмоциональным процессам, сопровождавшим поиски алхимиков. С этой, другой, стороны, алхимия является также матрицей или предварительной стадией в истории современной глубинной психологии и особенно исследований бессознательного. Seccare naturum necesse est — таков неоспоримый девиз научных исследований, из-за которого мы разделили первоначально единую структуру трансформации души и материи в алхимии. В результате, душа теперь больше не несет материального качества, и мы больше не рассматриваем ее в качестве тонкого тела, как описывали ее алхимики. Материя, в свою очередь, больше не содержит качеств души, и всякий, кто сегодня попробует увидеть душу в куске золота, встретит, в лучшем случае, лишь снисходительные улыбки. Следовательно, то самое отделение, в котором мы нуждались для создания современной эпистемологии, в большей степени, чем другие факторы, виновато в упадке древней унитарной науки алхимии.
Только будущие поколения смогут оценить, было ли правильным отделение физического/материального/от психологического/духовного и существует ли идентичность духовно-эмоциональных процессов и материи подобно тому, как теперь доказано в противовес старым научным идеям, что материя и энергия эквивалентны.' Для нас важен тот факт, что это отделение соответствует современному состоянию знаний, которое нужно учитывать при построении методологии. Нужно помнить об этой лакуне в наших знаниях о связи между физическим и психическим. Это важно нам, например, для понимания связи между психологическими проблемами и симптомами психосоматических болезней, отражающихся на состоянии нашего тела. Возвращение или плодотворное использование старой унитарной науки алхимии безусловно могло бы пригодиться нам и способствовало бы формулированию новых теоретических гипотез, как поступил Юнг в своей теории unis mundus, позаимствованной у алхимика Дорна.
Ни один алхимик не достиг цели получения сверхобычного золота, совершенного человека, философского камня, воды жизни. Эта цель алхимического процесса остается утопической. Однако, как и все утопии, алхимия нацелена на краеугольный камень человеческого бытия, как отмечал Эрнст Блох (1976). Для нас и сегодня утопической является задача становления полностью индивидуированным в результате аналитической терапии или, что звучит еще более ужасно, превращение пациента в «полностью
проанализированного». Даже если наша цель — в достижении индивидуации через ассимиляцию бессознательных содержаний, то нужно признать, что мы сопровождаем- наших пациентов только небольшой отрезок пути, что индивидуации длится всю жизнь и что методология аналитической психологии может только подтолкнуть этот процесс у тех пациентов, у которых он застопорился. Анализ может помочь человеку понять что-то про него самого, про бессознательные части его психики и скрытые мотивы. Это только часть возможностей, содержащихся в бессознательном, но именно эта часть ответственна за переход от болезни к здоровью в большинстве случаев.
Точно так же, как в алхимии, есть бесконечно много методов, и каждый алхимик в действительности имеет свой собственный метод для аналитической психологии, основывающейся на принципе индивидуации, не подходит требование фиксированной методологии. С этой точки зрения может показаться бессмысленным писать книгу о методологии. Через опыт собственного обучающего анализа и знание своей личности каждый практик должен в конце концов найти свой метод и развить тот стиль лечения, который соответствует его личности и конкретному пациенту.
Тем не менее, есть некоторые фундаментальные идеи, составляющие методологические постулаты, на основе которых работает каждый аналитический психолог. Каждый из нас работает с бессознательным, а следовательно, со снами и фантазиями. Каждый создает необходимые условия для приведения в движение аналитического процесса, а техники являются необходимым инструментом для этого. Каждый работает с переносом и контрпереносом и нуждается в структурированном пространстве для аналитического процесса подобно тому, как алхимики использовали алхимическую реторту vas hermeticum, что конечно не означает только внешнее пространство консультационной комнаты. Каждый принимает в расчет возраст пациентов и их типологию и работает со специфическими традиционными методами, разработанными К. Г. Юнгом, например, амплификацией или активным воображением. Поэтому стоит писать о методологии только для того, чтобы объяснить и описать основные аспекты аналитических методов, тогда как каждый практикующий свободен наполнять их своим собственным содержанием.
Хотя я выше сказал, что каждый аналитический психолог подходит к изучению неврозов, интрапсихических процессов развития и созревания, опираясь на определенные общие методы, хочу напомнить, что в добавление к этим методам, которые используются всеми нами, у каждого практика есть так же свой индивидуальный набор техник, не подпадающих под выделенные пункты и поэтому не рассматриваемых в этой книге. В качестве примера скажу, что я много интересовался любимыми детскими сказками своих пациентов и использовал мифологему, вокруг которой выстраивались эти сказка, не только диагностически, но и в качестве действенного метода в терапевтическом процессе. В многочисленных публикациях (Dieckmann 1967а, 1967b, 1971e, 1974b, 1975, 1986) я обсуждал этот опыт, который считаю очень важным и хочу кратко осветить в этой книге. (В двух других работах (Dieckmann 1968, 1971b) я так же описал методологию работы с этими феноменами в аналитическом процессе).
Детская сказка очень часто всплывает на анализе или как самая любимая, или как очень впечатлившая пациента, или как особенно пугавшая его. Все мы из опыта общения с детьми знаем, что они слушают некоторые сказки снова и снова или, если они постарше, читают и перечитывают их, или разыгрывают темы из сказок перед зеркалом. Позже эти сказки забываются и часто появляются вновь только, когда детские воспоминания всплывают из бессознательного. Я убежден, что сказка служит особенно удобным средством для выражения тех либидных энергий, которые содержатся в магико-мифологическом слое психики и отвечают за облачение архетипа в специфический образ, способный придать символическое направление и значение драйвам и инстинктивным энергиям. Более явно, чем миф, сказки сочетают магические и мифические. элементы так, как они сочетаются в коллективном бессознательном. Более того, они имеют более личный характер и более тесно связаны с жизнью отдельного человека чем мифы, часто описывающие богов и богоподобных героев. Знание любимой сказки пациента дает не только диагностическую информацию, но и понимание интрапсихической динамики в коллективном бессознательном индивидуума. Работа с этими сказками в анализе имеет так же хороший терапевтический эффект. Вследствие идентификации с архетипической фигурой из сказки или инфляции индивидуум бессознательно задается невыполнимой задачей проживания мифа, что порождает его невротические проблемы.
Как следствие, эго комплекс идентифицируется с частью сказки, обычно с главной фигурой, а другие персонификации уходят в бессознательное и начинают проецироваться на окружающих. Эти проекции и констеллирующаяся сила активированного архетипа действуют на окружающих, в результате заставляя пациента проживать судьбу, соответствующую герою любимой сказки, за исключением избавления или освобождения, почти всегда наступающего в конце повествования. Так что, в действительности, такая жизнь принадлежит не самому человеку, например, реальному мужчине или женщине, а герою, принцессе, бедному свинопасу или нищему, неожиданно получившему сказочные сокровища, или одержимой анимусом женщине, которая в фигуральном смысле отрубает голову любому мужчине, который пытается ее добиться.
Решение проблемы лежит в понимании паттернов событий сказки в качестве частей личности и в освобождении эго комплекса от идентификации с этими паттернами. В результате процесса распознавания и аналитической интерпретации пациент должен научиться переживать миф как существование вне эго в слое коллективного бессознательного своей психики. Несомненно, в некоторых ситуациях пациентом руководят силы коллективного бессознательного, но он не должен слепо подчиняться им. Скорее, пациенту нужно освободить свое эго от идентификации с мифологическими фигурами. Когда мне удавалось открыть главную мифологему в любимой сказке моего пациента, то очень продуктивным было работать с образами этой сказки и символами снова и снова в течение всего анализа и доводить до понимания пациента его собственную доминирующую мифологему. Заинтересованный читатель найдет более интенсивное обсуждение этой темы в других моих работах, упомянутых выше.
Аналитическое использование любимой сказки является примером индивидуального метода, который используется только небольшим количеством аналитических психологов, и читатель не должен делать вывод, что это стандартный аналитический метод. У каждого аналитика юнгианской ориентации есть ограниченное число используемых им индивидуальных методов, которые он разработал на основе собственного опыта или взял из других областей и научных дисциплин. Есть ряд пассажей, в которых Юнг отмечает, что в аналитической психологии необходимо знание основных фрейдистских постулатов, особенно в отношении работы с персональным бессознательным или личной тенью. Это говорит об открытости Юнга в принятии полезных влияний других школ. В процессе развития аналитической психологии после Юнга, однако, произошли из7менения. Исследования Фордхама (1969), Нойманна (1973) и Кандинского (1964) по развитию эго и начало разработки специальной теории неврозов в работах Дж. Уилке (1969, 1978), Дикманна (1966) и У. Дикманн (1974) дают нам теперь возможность выразить многие находки на языке психологии комплексов с точек зрения, которые отличаются от фрейдистских взглядов. Однако, эти нововведения не устранили того, что является более — менее одинаковым во всех школах, например, рассмотрение семейной ситуации. Открытость аналитической психологии методам других школ остается весьма характерным качеством. Кроме интеграции некоторых фрейдистских позиций, о чем уже говорилось, можно говорить так же о связи с гештальт-терапией (Whitmont and Kaufmann 1973), с адлерианскими теориями и даже с некоторыми аспектами поведенческой терапии (Plaut 1971), учитывающими скрытые бессознательные мотивы. Тем не менее, важно подчеркнуть, что многие психотерапевтические методы возникли в результате модификации соответствующих базовых идей аналитической психологии. Так что часто их использование носит характер ретрогрессивного возвратного движения, как например, в случае гештальт-терапии, в которой делается акцент на методе интерпретации на субъективном уровне, заимствованном из аналитической психологии. Юнг дал решающий импульс развитию гештальт — методов, и теперь в более разработанном виде их используют аналитические психологи. Тот же процесс произошел в случае метода Лейнера (1970), использующего активное воображение, изобретенное Юнгом («The Transcendent Function», С. W. 8). Разновидности техник Лейнера получили дельнейшее развитие в методологии активного воображения в аналитической психологии.
У многих юнгианцев наблюдается отвращение и укоренившееся недоверие к методам и техникам. Поэтому аналитическими психологами написано очень мало работ по этой теме, особенно по сравнению с фрейдистскими психоаналитиками и самим Фрейдом. Различные факторы внесли вклад в эту сложившуюся ситуацию. Во-первых, мне кажется, что сказалась типология, так как пионеры в этой области и первые поколения последователей юнгианской психологии были преимущественно людьми интровертированного интуитивного типа, что показал в своих исследованиях Брэдвей (1964). Этот тип был и у самого Юнга. Хотя люди интуитивного типа не могут избежать использования определенных методов и техник, обременять себя соблюдением строгой системы правил кажется им отвратительным. Это неприятно для них не потому, что они являются капризными, высокомерными или имеют тенденцию к убеганию в мир туманных идей и мистификаций (другие типы часто по неведению имеют предвзятое мнение о них), но из-за того, что если бы они связывали себя строгими методическими предписаниями, то им труднее было бы использовать лучшие творческие способности, доступные им через ведущую функцию. Эйнштейн никогда бы не открыл свою теорию относительности, если бы придерживался правил классической физики. Роль интуиции в высшей математике и физике хорошо известна. В тот момент, когда человеческая душа приравнивается техническому аппарату, возникает внутренний протест, происхождение которого в сущности связано с религиозными проблемами. Такая тенденция противоречит потребности в трансцендентном измерении, необходимость которого отражена в третьем аспекте алхимии в качестве предшественницы современной психологии. Не только алхимия, но и многие другие религиозные и философские поиски ставят целью освобождение человеческой души в результате познания и постижения на опыте материального мира. Можно спорить, в какой степени эта задача утопична. Но важно то, что эти религиозно-мифологические, а также сами научные потребности ведут человечество к величайшим духовным и культурным достижениям.
Другой фактор связан с отвращением к слову «техника», особенно если речь ведется о душе. В последние годы произошел сдвиг в понимании этого слова. Если человека с улицы спросить о значении слова «техника», он, к примеру, покажет на автомобиль и объяснит, что техникой является что-то, что можно применить, если машина сломается. Но как раз подобного виденья мы и хотим избежать при обсуждении души. Совершенно другой образ появится, если вернуться на 150 лет назад, когда наша современная технология еще не существовала. Можно обнаружить, например, в «Новой расширенной энциклопедии для образованных людей всех классов» 1837 года простое утверждение, что техника является теорией искусства или сводом инструкций, согласно которым следует практиковать искусство. Здесь вообще нет упоминания науки или аппаратов. Термин «техника» относится к способу лепки статуи Мадонны или к написанию картины, или далее, что ближе к нашему предмету, к искусству исцеления человека, страдающего от болезней. То же остается верным и в отношении идеи метода. В «Великой энциклопедии» Пиерера (1943) методом называется процедура, по причине которой собирается, получается или передается информация, так чтобы различные части информации были внутренне согласованы или соотносились между собой. В книге делалось различение между аналитическими, синтетическими, догматическими, аподиктическими, скептическими и критическими методами. Таким образом, видно, что техника и метод были неразрывно связаны с творческим процессом искусства того времени. Только современная технология нашего века создала этот разрыв в восприятии и закрепила его в коллективном сознании.
В своем споре с Фордхамом Дэвид Кандинский (1970), обсуждавший технологический символизм в своей книге Der Mythos der Maschine (Kandinsky 1969), дал определение технике как способу работы с вещами, приобретаемому через обучение и практику и применяемому через непрерывное повторение без участия сознательного мышления или чувств. Следовательно, она представляет приобретенную форму навыка. Здесь техника рассматривается в противопоставлении художнику или ученому. Например, Кандинский приводит пример писания научной работы, в которой есть две разные части: творческая активность формулирования мыслей и бессознательно задействованная способность, приобретенный навык печатания на клавиатуре для их записывания. В этом" отношении Оксфордский карманный словарь соглашается с ним. В нем «техника» понимается как навык ученого в использовании инструментов и как часть художественной работы, которую можно свести к формуле, — механические навыки в искусстве. Под впечатлением этих определений, по моему мнению, возникает некоторый сдвиг акцента с личности аналитика на индивидуальные техники, которые отделяют от нее и рассматривают независимо, например, обозначив их как проспективную и редуктивную интерпретацию или методы ассоциирования и амплификации. Далее, через приобретенный навык и с помощью собственных бессознательных процессов, выученные аналитические техники объективируются и получают автономию, так что могут использоваться в аналитической работе без участия всей личности аналитика в этом процессе. Кандинский пытался разрешить эту проблему, признавая персону частью всей личности аналитика, так что использование техники соответствует реакции всей личности. Следовательно, в анализе у нас нет сползания к позорному конвейеру, где работа ведется по заранее установленным нормам.
Мне кажется, важным выразить безусловное одобрение разделению, произошедшему в коллективном сознании между механико-техническими, приобретенными навыками, с одной стороны, и творческими-артистическими с другой. Будучи аналитиками, мы имеем полное право быть конструктивно регрессивными, работая с соответствующими стадиями развития, активизировавшимися из бессознательного. Современная концепция техники, из которой исключен творческий элемент, отнюдь не остается общезначимой. Энциклопедия Брокгауза (1973) решительно включает творческий элемент в определение концепции техники. В узком смысле Брокгауз понимает технику как творческое изготовление приспособлений, аппаратов и процессов, используя силы и материалы природы, соблюдая в то же время ее законы. Следовательно, для разработки технической продукции следующее является важным: творческая идея, знание законов природы, знание материалов и их свойств, а также умение работать с ними и, наконец, знание экономических и социальных потребностей, (vol. 18)
Согласно Брокгаузу (1973, vol. 12) под методом понимается планируемая (методическая) процедура, зависящая от субъекта и цели, техники решения практических и теоретических задач (рабочие методы, технические методы и т.п.), что особенно характерно для научных занятий. Нужно ясно понимать, что в анализе технические инструменты, с помощью которых мы лечим, не являются объективированными методами проспективной и редуктивной интерпретации, амплификации, ассоциирования, активного воображения или другими, отделимыми от личности. У нас замечательная и совершенно уникальная ситуация, когда задействована вся психика и, следовательно, вся личность является инструментом нашей" аналитической техники. Все ранее упомянутые индивидуальные техники не являются техническими инструментами самими по себе, но только различными формами нашей работы. В этом смысле ассоциирование не соответствует умелому выстукиванию по клавишам печатной машинки, но является специфической формой, в которой одна личность общается с другой, встречей, задействующей обеих целиком.
Юнг считал, что существуют только персональные техники, выкристаллизовавшиеся в результате личного опыта и собственного анализа, в результате собственного perigrinatio, но они не являются абсолютной ценностью для других людей (Jung, C.W. 14 par. 310). В ранний период своих работ Фрейд занимал ту же позицию; в 1912 году он писал: «Для меня эта техника подходит для использования. Я допускаю, что терапевт совершенно другого склада предпочтет другую позицию по отношению к пациенту и решаемым задачам» (S. E., vol. 8, р. 376). Абсолютно необходимо осознавание того, насколько мы зависим от собственных «инструментов» теоретизирования, экспериментирования и практики. В нашей профессии нет общезначимых, четко установленных правил, согласно которым что-то является правильным, а что-то ошибочным, и которые можно выучить, взяв уроки, как учатся игре на пианино. Каждый аналитик вынужден разрабатывать свои собственные методики в процессе обучения и работы с пациентами в соответствии со своими индивидуальными особенностями, что конечно не означает, что открыты двери любым интуитивным прихотям или что анализ вообще может обойтись без методов и техник. Напротив, необходимость техники и метода требует дополнительных интенсивных усилий и работы над собой. Учебный анализ, в котором обретается знание собственной личности, является необходимым основанием и предварительным условием для разработки личной техники.
Если ранее мы говорили, что инструментом нашей работы в анализе всегда является вся наша психика и личность, то нужно так же признать, что невозможно применить техники отдельно от своего личного участия. В анализе нет стандартизированных «ноу хау». Невозможно реагировать на каждую конкретную ситуацию заранее натренированными реакциями, используя только персону. В работе возникают повторяющиеся ситуации, уже знакомые нам из прошлого опыта; но мы бы получили слабый эффект, если бы пытались реагировать на ситуацию пациента А точно так же, как реагировали ранее на схожую ситуацию пациента Б. Хочу проиллюстрировать эту мысль примером.
Часто в анализе пациенты поднимают вопрос: «Как я могу открыться вам, когда вы ведете себя отстраненно и ничего не рассказываете мне о себе, тогда как мне полагается говорить все, что имеет отношение к моей личности?» В зависимости от типологии пациента этот вопрос может быть сформулирован различным .образом, например, с депрессивной печалью и покорностью, в качестве агрессивного требования или истерического крика. Он может сопровождаться попытками эмоционального сближения, а может оставаться на чисто рациональном поверхностном уровне. Но даже если выбрать одну реакцию из перечисленных, к примеру, депрессивное смирение, то все равно невозможны стандартизированные интерпретации, даже если у аналитика в прошлом были пациенты с подобным поведением. Тогда возникает парадокс, который можно выразить следующим образом: «я знаю эту тропинку и однажды ходил по ней», но в то же время «мне совсем незнаком этот путь». Этот парадокс связан с тем, что в коллективных общечеловеческих моментах нельзя устранить уникальность отдельной личности и встреча с ней всегда рождает что-то новое независимо от сходства структур и обстоятельств. С помощью воображения можно обобщить несколько ситуаций, создать картину предполагаемого развития и таким образом прийти к ощущению, что вы знаете, что происходит. Но знаете ли вы в действительности? Реальность никогда не совпадает с воображением, и ничего не происходит в точно такой же форме, как мы планируем. В своей «Психологии миросозерцания» Карл Ясперс (1954) сказал, что событие становится реальностью, только когда мы выносим его на агору - рыночную площадь. Но в анализе агора всегда разная и, следовательно, всегда требует от аналитика творческой «техники» реагирования на ситуацию.
Наконец, тема методологии также касается результата, к которому ведет метод, — в нашем случае вопроса о цели лечения.. Фрейд однажды привел определение цели лечения как возвращение работоспособности и способности получать удовлетворение. Целью лечения в аналитической психологии Юнга является способность к сознательной индивидуации. Обе цели во многих моментах пересекаются, так как способность к сознательной индивидуации включает способность к конструктивной, осмысленной работе и уж никак не исключает радости и удовлетворения. Но подчеркивание способности радоваться мне кажется чем-то проблематичным, так как индивидуация предполагает умение выносить неизбежные страдания и перерабатывать их творчески. Конечно, те же изменения происходят и во фрейдистском анализе, поэтому концепция индивидуации сегодня все чаще используется фрейдистами.
Тем не менее, остается некоторый скептицизм, и на практике во многих моментах есть существенная разница. Принцип удовольствия непримиримо противопоставляется принятию трудных и болезненных задач жизни. Если эти аспекты не приносят удовлетворения, то их можно было бы отбросить как мазохистические, но с точки зрения индивидуации они имеют огромную ценность. Разногласия существуют и в отношении адаптации к социальному порядку. Эта тема стала даже более проблематичной в наши дни. Хотя nolens volens общественная система весьма жесткая и частично компульсивно ригидная, фрейдистский психоанализ делает акцент на адаптации к реально существующим условиям. Эта позиция оставляет мало места для тех важных изменений, которые в начале переживаются болезненно и часто встречают непонимание. Подумайте, например, о том, что несколько лет назад движение в защиту окружающей среды часто высмеивалось как глупая затея. Теперь этих «маленьких зеленых человечков», как их называли раньше в Германии, уважают, потому что большинство политических партий признали серьезную и опасную проблему нашего времени. Неудивительно, что такая система как психоанализ, делающая акцент на удовлетворенности и работоспособности в качестве конечной цели, привела к сильному росту неофрейдистских воззрений (Heigl 1978), сформулированных в следующем постулате, приведенном в медицинском журнале: «Люди, реагирующие на требования общества физическими и эмоциональными симптомами или нарушениями поведения, имеют сильный невроз. Их проблемы связаны с нарушением толерантности эго к фрустрациям, способности эго справляться с внешними и внутренними стимулами и требованиями» (курсив мой).
Если внимательно прочесть этот постулат, то возникнет очень досадный вопрос: кто устанавливает нормальный уровень требований? Очевидно, речь ведется об обществе. Тогда нормальны ли требования нашего общества, если, например, более трети учеников старших классов в германских школах страдают от сильных эмоциональных нарушений и развивают симптомы из-за стресса при сдаче экзаменов, необходимых для выбора дальнейшей профессии? У них сильный невроз, или же именно школьная система и общество являются причиной формирования этого невроза? Не является ли при некоторых обстоятельствах более зрелым такое поведение индивидуума, когда он реагирует страданиями на навязанную ему безвыходную ситуацию, лишающую его возможности бороться за свои права? Тогда, может быть, миллионы молодых людей, пытающихся последние два десятилетия отвергнуть наше потребительское общество, не более невротичны, чем те, кто приспособился к нему «сильными» неврозами?
Опасность сегодня в заключается в том, что мы будем двигаться в губительную бездну, если подчинимся «стандартным требованиям» общества, будь оно на Востоке или на Западе, если мы не найдем иной новый путь. Может быть, однажды действительно разумные люди будущего будут правы, когда назовут нас не «гомо сапиенс», а «безумными обезьянами», как это сделал знаменитый американский биолог и нобелевский лауреат (Szent-Gyorgyi 1970). Индивидуации понимается как путь выхода из этой дилеммы, ведущий к самоактуализации и к связи со своей внутренней природой, которая больше не будет носить те звериные и дикие черты, которые мы должны подавлять и устранять в себе, а станет живой рекой жизни во всех своих проявлениях, которые не надо разрушать ни изнутри, ни снаружи. Установление этой связи и движение к целостности, а не к одностороннему совершенству является целью индивидуации. Однако, полнота бытия объемлет также страдания, болезни, смерть и творческую неадаптированность к существующим условиям. Поэтому ни один юнгианский психолог не считает, что та или иная незначительная дисадаптация должна быть непременно устранена или что пациент должен понять определенную идею, пропагандируемую аналитиком. Терапевтическая цель и изменения в личности пациента зависят от бессознательного, именно его творческая активность должна быть задействована и в аналитике, и в пациенте. Старая максима остается верной: Natura sanat, medicus curat.
С одной стороны, индивидуация никогда не является хаосом или волевым неподчинением (произволом) любой ценой из ложного понимания индивидуализма. Индивидуация — нечто прямо противоположное. Нам известно, что психические факторы в человеческом существе носят универсальный и коллективный характер и что индивидуальность личности состоит в особенных пропорциях этих факторов, различающихся от человеку к человеку. Индивидуация не сводится к эгоцентрической ориентации на особенность индивидуума, но требует живой кооперации всех универсальных факторов, присутствующих в человеке. Индивидуация нацелена на обретение целостности и развитие всех потенциалов в человеке в равной мере. Поэтому она находится в оппозиции к чрезмерно развитой специализации нашего времени, в оппозиции к людям, интересующимся только очень узким сектором жизни, в котором они стремятся к достижению совершенства. Есть много детальных публикаций по теме индивидуации в работах Юнга и его последователей, к которым можно адресовать читателя, потому что развернутая дискуссия в рамках этой книги невозможна. Однако, необходимо отметить разницу в терапевтических целях, потому что случай, оказавшийся неподходящим для психоанализа, может соответствовать задачам индивидуации. Например, пбжилой человек (как в фильме Бергмана «Земляничная поляна») или даже умирающий от неизлечимой болезни могут все еще продолжать индивидуацию.
Шульц-Хенке (1970), основатель нео-аналитической школы в Германии, дал гораздо более дифференцированное, точное и современное описание правильной аналитической техники в своем руководстве по анализу. При создании так называемого терапевтического соглашения в начале анализа Шульц-Хенке рекомендует одиннадцать инструкций, с которыми нужно ознакомить пациента. Они включают «основные правила», касающиеся свободного ассоциирования, лежания на кушетке, оплаты, продолжительности и длины сессий, поведения пациента в важных жизненных ситуациях, принятия решений и взаимного согласования отпусков. Даже среди фрейдистов и нео-фрейдистов мнения разделились. Есть те, кто отстаивает классическую аналитическую технику, и те, кто ее не придерживается или оспаривает ее. Среди самых известных представителей второй группы Махаэль Балинт (1965). Строгая психоаналитическая техника подверглась множеству модификаций, описанных в довольно обильной литературе по психоанализу. Можно обнаружить прорастающие, словно грибы из плодородной почвы психоанализа, совершенно новые методы, позволяющие достигнуть лучших и более быстрых результатов совершенно другими техниками. Некоторые методы распространяются по всему миру, и книги по ним находят широкого читателя.
Тем не менее, в свете этой ситуации нужно спросить себя, не делаем ли мы что-то совершенно неправильное, когда рассматриваем психические процессы с точки зрения возможного применения стандартизованного метода или техники, типа существующей, например, в хирургии, — техники, предназначенной для достижения оптимального эмоционального развития и здоровья. Проблема заключается в том, действительно ли здесь нет другого пути. Ведь все наши усилия в этой области направлены на поиск специфических методов, которые можно было бы использовать в работе с пациентами.
Чтобы ответить на этот вопрос, я предприму довольно необычный исторический экскурс в алхимию, пережившую свой расцвет в средние века. Читатели книг К. Г. Юнга уже знакомы с параллелями между символизмом процессов психического развития и алхимией.
Алхимия — чрезвычайно любопытное, частично материалистическое, частично религиозно-философское движение, рассматривавшее себя и как науку и как искусство. Оно возникло в третьем веке, но ее корни могут быть прослежены в античности, в учениях Платона и Аристотеля. Более 13 веков алхимия блистала во всем цивилизованном мире. Императоры, короли и принцы давали на ее исследования большие деньги, и большинство великих ученых того времени были адептами алхимии или интересовались алхимическими процедурами. Только после развития естественных наук и триумфального шествия технологии в течение последних трех столетий алхимия постепенно исчезла, оставив после себя лишь несколько чудаков, все еще занимающихся ею в наши дни. Сразу задаешься вопросом, не были ли все эти усилия алхимиков только заблуждениями, ошибками и предрассудками темных веков. Но вспомним, что люди такого уровня, как Альберт Великий, Святой Фома Аквинский, Гебсер, Флуд и Парацельс, посвятили себя этому искусству и науке. Конечно, современная химия в долгу у алхимии за открытие многих химических процессов типа изготовления стекла и за изобретение таких лабораторных приборов, как реторта. Однако, для алхимиков все это было только несущественными вторичными изобретениями, подобно тому, как современная кухонная посуда делается из того же материала, что и носовая часть ракет. Реальная нее цель этого занятия заключалась в ином. Алхимия не «просто» начальная, подготовительная стадия в развитии химии.
Ее настоящая цель (не надо забывать, что алхимия признавалась как наука и существовала гораздо дольше, чем многие современные науки) — прежде всего изготовление золота. Кроме получения золота, алхимики говорили о других, в равной степени, важных целях, особенно о lapis philosophorum, философском камне, антропосе, совершенном гермафродите и о ряде других символах, отражавших кульминацию алхимического процесса. Алхимический принцип молено выразить в девизе «Aurum vulgum, non est aurum nostrum» (Jung, C.W. 13), «Наша цель не в обычном золоте». Поэтому возникает подозрение, что получение материального золота могло быть лишь вторичным и символом для чего-то совершенно иного, невыразимого словами. Нужно попытаться понять, что еще означает золото для алхимиков, кроме того, что является драгоценным металлом. В этой связи важно кратко рассмотреть теорию соответствий, центральную концепцию алхимического дорационального мышления, поскольку она так же играет большую роль в аналитическом процессе.
Мышление через соответствия было настолько естественным для алхимиков, как и для средневековых ученых вообще, что они никогда не описывали его как метод, а просто применяли его. В отличие от логического- дедуктивного мышления, которому нас непрерывно обучают начиная с детства, мышление соответствиями стало настолько чуждым для нас, что приводит в замешательство и кажется сомнительным, когда мы с ним сталкиваемся. В действительности, мы можем обнаружить его в наши дни у детей и среди так называемых примитивных народов, у которых еще активны бессознательные символические процессы. Встречая его, мы обычно высокомерно отвергаем его, как нелогичное и запутанное, полагая, что мы выше его. Это несправедливо, так как мышление соответствиями является первой стадией, чем-то вроде матрицы, из которой вырастает весь корпус нашего логического рационального мышления. Более того, логическое рациональное мышление является только сегментом того дологического слоя, который все еще существует в нашем бессознательном (Diekmann 1969). Часто он служит основой для творческих процессов, ведущих прямо к формулированию теорий в естественных науках, как Паули (1952) продемонстрировал на примере Кеплера.
Мышление в терминах соответствий является самым «архаическим», оно основывается на идее, что специфические первичные факты выражаются в самых разных областях и проявляются в огромном разнообразии соответствий, заменяя по принципу аналогии друг друга. Следовательно, это аналоговая форма мышления, оперирующая по принципу sicut «как бы», а не «потому что» — , как в каузальных логических процессах. Лучше проиллюстрировать это примером.
Для мышления соответствиями огонь = свет — энергия = солнце = ад = дракон = тепло = любовь — ненависть и т.п. В этой серии соответствий не только самые отдаленные объекты такие, как дракон и солнце, оказываются идентичными, но также и чувственные состояния и идеи, например, как ад и энергия. Алхимия, как и примитивные культуры, серьезно относилась к связям между такими соответствиями, особенно в отношении тех фактов, которые могли проявляться в различных сферах духа, души или материи или в области четырех первоэлементов — огня, воды, воздуха и земли. Такие серии могут все еще существовать у нас сегодня. Благодаря им у нас создается впечатление, что конкретная вещь в действительности может быть чем-то другим. Несмотря на полный парадоксов хаос соответствий, нужно признать, что есть очень отчетливые и определенные формы порядка, открывающиеся всякому, кто вникнет глубоко в процесс мышления аналогиями. Есть много вещей, просто не соответствующих друг другу, например, огонь не равен воде, матерь — отцу, но в то же время дочь = матерь = вода.
Мы обязаны французскому структуралисту Леви-Строссу (1973) за то, что он дал ясное описание принципов «первобытного мышления» примитивных народов и показал, что их можно, например, положить в основу классификации царства растений, и она может оказаться не менее эффективной и далее значительно более понятной и точной, чем система Линнея. Потребность в порядке лежит в основе любого мышления, но оно не приводит прямо к практическим и утилитарным выходам, так что всегда можно спорить, какая система наиболее полезна. Поэтому важно помнить, что существуют другие возможные системы упорядочивания. Книга Леви-Стросса (1973) содержит огромное количество примеров, когда так же, как в области культивирования растений, система первобытного мышления позволяет достичь результатов, которые недоступны нам со всеми нашими научными средствами. Так что зря мы навешиваем на этот «архаический» режим мышления ярлык «примитивного» или «предварительной формы», ведь никто не будет отказываться от своего детства или юности, но, вспоминая об этих периодах, всегда будет ждать чего-то нового. Как объяснил Бернулли (1935), одно из главных соответствий в алхимии выражается в формуле мир = человек = Бог. Это означает, что любой факт выражается в трех формах существования. В своих трудах алхимики писали: «Действуй, чтобы познать Бога, природу и самого себя» (Bernoulli 1935., р. 155). Именно здесь следует искать ответа на вопрос о целях алхимии. Алхимия как искусство и наука ни в коей мере не является корыстным поиском метода получения золота (по этому ложному пути шли лишь мошенники и обманщики), ее цель в чем-то более возвышенном и, может быть, описана в трех аспектах:
1. В качестве теории алхимия переназначалась для более широкого, все охватного постижения космоса, для анализа человечества в качестве феномена, созданного Богом, и для накопления знаний в форме соответствий во всех областях.
2. В практическом аспекте алхимия была попыткой доказать эти идеи экспериментально не только на уровне материи, но прежде всего в применении к человеческой душе, которая и считалась подлинным центром становления, единственной доступной для исследования областью.
3. На трансцендентном уровне великая цель алхимии заключалась в содействии освобождению от мира через познание и опыт.
Если углубиться в выводы Бернулли, становится ясным, что алхимия в действительности занималась внутрипсихическими процессами, поисками индивидуации в той области, в которой объекты души и материи все еще так тесно связаны, что отражаются друг в друге. Следовательно, это секретное искусство или науку нельзя считать только предварительной стадией или матрицей для современных естественных наук химии и физики, возникших из чисто материальной стороны алхимии, т.е. из экспериментов с веществами и материалами. Есть второй психологический уровень, относящийся к духовным и эмоциональным процессам, сопровождавшим поиски алхимиков. С этой, другой, стороны, алхимия является также матрицей или предварительной стадией в истории современной глубинной психологии и особенно исследований бессознательного. Seccare naturum necesse est — таков неоспоримый девиз научных исследований, из-за которого мы разделили первоначально единую структуру трансформации души и материи в алхимии. В результате, душа теперь больше не несет материального качества, и мы больше не рассматриваем ее в качестве тонкого тела, как описывали ее алхимики. Материя, в свою очередь, больше не содержит качеств души, и всякий, кто сегодня попробует увидеть душу в куске золота, встретит, в лучшем случае, лишь снисходительные улыбки. Следовательно, то самое отделение, в котором мы нуждались для создания современной эпистемологии, в большей степени, чем другие факторы, виновато в упадке древней унитарной науки алхимии.
Только будущие поколения смогут оценить, было ли правильным отделение физического/материального/от психологического/духовного и существует ли идентичность духовно-эмоциональных процессов и материи подобно тому, как теперь доказано в противовес старым научным идеям, что материя и энергия эквивалентны.' Для нас важен тот факт, что это отделение соответствует современному состоянию знаний, которое нужно учитывать при построении методологии. Нужно помнить об этой лакуне в наших знаниях о связи между физическим и психическим. Это важно нам, например, для понимания связи между психологическими проблемами и симптомами психосоматических болезней, отражающихся на состоянии нашего тела. Возвращение или плодотворное использование старой унитарной науки алхимии безусловно могло бы пригодиться нам и способствовало бы формулированию новых теоретических гипотез, как поступил Юнг в своей теории unis mundus, позаимствованной у алхимика Дорна.
Ни один алхимик не достиг цели получения сверхобычного золота, совершенного человека, философского камня, воды жизни. Эта цель алхимического процесса остается утопической. Однако, как и все утопии, алхимия нацелена на краеугольный камень человеческого бытия, как отмечал Эрнст Блох (1976). Для нас и сегодня утопической является задача становления полностью индивидуированным в результате аналитической терапии или, что звучит еще более ужасно, превращение пациента в «полностью
проанализированного». Даже если наша цель — в достижении индивидуации через ассимиляцию бессознательных содержаний, то нужно признать, что мы сопровождаем- наших пациентов только небольшой отрезок пути, что индивидуации длится всю жизнь и что методология аналитической психологии может только подтолкнуть этот процесс у тех пациентов, у которых он застопорился. Анализ может помочь человеку понять что-то про него самого, про бессознательные части его психики и скрытые мотивы. Это только часть возможностей, содержащихся в бессознательном, но именно эта часть ответственна за переход от болезни к здоровью в большинстве случаев.
Точно так же, как в алхимии, есть бесконечно много методов, и каждый алхимик в действительности имеет свой собственный метод для аналитической психологии, основывающейся на принципе индивидуации, не подходит требование фиксированной методологии. С этой точки зрения может показаться бессмысленным писать книгу о методологии. Через опыт собственного обучающего анализа и знание своей личности каждый практик должен в конце концов найти свой метод и развить тот стиль лечения, который соответствует его личности и конкретному пациенту.
Тем не менее, есть некоторые фундаментальные идеи, составляющие методологические постулаты, на основе которых работает каждый аналитический психолог. Каждый из нас работает с бессознательным, а следовательно, со снами и фантазиями. Каждый создает необходимые условия для приведения в движение аналитического процесса, а техники являются необходимым инструментом для этого. Каждый работает с переносом и контрпереносом и нуждается в структурированном пространстве для аналитического процесса подобно тому, как алхимики использовали алхимическую реторту vas hermeticum, что конечно не означает только внешнее пространство консультационной комнаты. Каждый принимает в расчет возраст пациентов и их типологию и работает со специфическими традиционными методами, разработанными К. Г. Юнгом, например, амплификацией или активным воображением. Поэтому стоит писать о методологии только для того, чтобы объяснить и описать основные аспекты аналитических методов, тогда как каждый практикующий свободен наполнять их своим собственным содержанием.
Хотя я выше сказал, что каждый аналитический психолог подходит к изучению неврозов, интрапсихических процессов развития и созревания, опираясь на определенные общие методы, хочу напомнить, что в добавление к этим методам, которые используются всеми нами, у каждого практика есть так же свой индивидуальный набор техник, не подпадающих под выделенные пункты и поэтому не рассматриваемых в этой книге. В качестве примера скажу, что я много интересовался любимыми детскими сказками своих пациентов и использовал мифологему, вокруг которой выстраивались эти сказка, не только диагностически, но и в качестве действенного метода в терапевтическом процессе. В многочисленных публикациях (Dieckmann 1967а, 1967b, 1971e, 1974b, 1975, 1986) я обсуждал этот опыт, который считаю очень важным и хочу кратко осветить в этой книге. (В двух других работах (Dieckmann 1968, 1971b) я так же описал методологию работы с этими феноменами в аналитическом процессе).
Детская сказка очень часто всплывает на анализе или как самая любимая, или как очень впечатлившая пациента, или как особенно пугавшая его. Все мы из опыта общения с детьми знаем, что они слушают некоторые сказки снова и снова или, если они постарше, читают и перечитывают их, или разыгрывают темы из сказок перед зеркалом. Позже эти сказки забываются и часто появляются вновь только, когда детские воспоминания всплывают из бессознательного. Я убежден, что сказка служит особенно удобным средством для выражения тех либидных энергий, которые содержатся в магико-мифологическом слое психики и отвечают за облачение архетипа в специфический образ, способный придать символическое направление и значение драйвам и инстинктивным энергиям. Более явно, чем миф, сказки сочетают магические и мифические. элементы так, как они сочетаются в коллективном бессознательном. Более того, они имеют более личный характер и более тесно связаны с жизнью отдельного человека чем мифы, часто описывающие богов и богоподобных героев. Знание любимой сказки пациента дает не только диагностическую информацию, но и понимание интрапсихической динамики в коллективном бессознательном индивидуума. Работа с этими сказками в анализе имеет так же хороший терапевтический эффект. Вследствие идентификации с архетипической фигурой из сказки или инфляции индивидуум бессознательно задается невыполнимой задачей проживания мифа, что порождает его невротические проблемы.
Как следствие, эго комплекс идентифицируется с частью сказки, обычно с главной фигурой, а другие персонификации уходят в бессознательное и начинают проецироваться на окружающих. Эти проекции и констеллирующаяся сила активированного архетипа действуют на окружающих, в результате заставляя пациента проживать судьбу, соответствующую герою любимой сказки, за исключением избавления или освобождения, почти всегда наступающего в конце повествования. Так что, в действительности, такая жизнь принадлежит не самому человеку, например, реальному мужчине или женщине, а герою, принцессе, бедному свинопасу или нищему, неожиданно получившему сказочные сокровища, или одержимой анимусом женщине, которая в фигуральном смысле отрубает голову любому мужчине, который пытается ее добиться.
Решение проблемы лежит в понимании паттернов событий сказки в качестве частей личности и в освобождении эго комплекса от идентификации с этими паттернами. В результате процесса распознавания и аналитической интерпретации пациент должен научиться переживать миф как существование вне эго в слое коллективного бессознательного своей психики. Несомненно, в некоторых ситуациях пациентом руководят силы коллективного бессознательного, но он не должен слепо подчиняться им. Скорее, пациенту нужно освободить свое эго от идентификации с мифологическими фигурами. Когда мне удавалось открыть главную мифологему в любимой сказке моего пациента, то очень продуктивным было работать с образами этой сказки и символами снова и снова в течение всего анализа и доводить до понимания пациента его собственную доминирующую мифологему. Заинтересованный читатель найдет более интенсивное обсуждение этой темы в других моих работах, упомянутых выше.
Аналитическое использование любимой сказки является примером индивидуального метода, который используется только небольшим количеством аналитических психологов, и читатель не должен делать вывод, что это стандартный аналитический метод. У каждого аналитика юнгианской ориентации есть ограниченное число используемых им индивидуальных методов, которые он разработал на основе собственного опыта или взял из других областей и научных дисциплин. Есть ряд пассажей, в которых Юнг отмечает, что в аналитической психологии необходимо знание основных фрейдистских постулатов, особенно в отношении работы с персональным бессознательным или личной тенью. Это говорит об открытости Юнга в принятии полезных влияний других школ. В процессе развития аналитической психологии после Юнга, однако, произошли из7менения. Исследования Фордхама (1969), Нойманна (1973) и Кандинского (1964) по развитию эго и начало разработки специальной теории неврозов в работах Дж. Уилке (1969, 1978), Дикманна (1966) и У. Дикманн (1974) дают нам теперь возможность выразить многие находки на языке психологии комплексов с точек зрения, которые отличаются от фрейдистских взглядов. Однако, эти нововведения не устранили того, что является более — менее одинаковым во всех школах, например, рассмотрение семейной ситуации. Открытость аналитической психологии методам других школ остается весьма характерным качеством. Кроме интеграции некоторых фрейдистских позиций, о чем уже говорилось, можно говорить так же о связи с гештальт-терапией (Whitmont and Kaufmann 1973), с адлерианскими теориями и даже с некоторыми аспектами поведенческой терапии (Plaut 1971), учитывающими скрытые бессознательные мотивы. Тем не менее, важно подчеркнуть, что многие психотерапевтические методы возникли в результате модификации соответствующих базовых идей аналитической психологии. Так что часто их использование носит характер ретрогрессивного возвратного движения, как например, в случае гештальт-терапии, в которой делается акцент на методе интерпретации на субъективном уровне, заимствованном из аналитической психологии. Юнг дал решающий импульс развитию гештальт — методов, и теперь в более разработанном виде их используют аналитические психологи. Тот же процесс произошел в случае метода Лейнера (1970), использующего активное воображение, изобретенное Юнгом («The Transcendent Function», С. W. 8). Разновидности техник Лейнера получили дельнейшее развитие в методологии активного воображения в аналитической психологии.
У многих юнгианцев наблюдается отвращение и укоренившееся недоверие к методам и техникам. Поэтому аналитическими психологами написано очень мало работ по этой теме, особенно по сравнению с фрейдистскими психоаналитиками и самим Фрейдом. Различные факторы внесли вклад в эту сложившуюся ситуацию. Во-первых, мне кажется, что сказалась типология, так как пионеры в этой области и первые поколения последователей юнгианской психологии были преимущественно людьми интровертированного интуитивного типа, что показал в своих исследованиях Брэдвей (1964). Этот тип был и у самого Юнга. Хотя люди интуитивного типа не могут избежать использования определенных методов и техник, обременять себя соблюдением строгой системы правил кажется им отвратительным. Это неприятно для них не потому, что они являются капризными, высокомерными или имеют тенденцию к убеганию в мир туманных идей и мистификаций (другие типы часто по неведению имеют предвзятое мнение о них), но из-за того, что если бы они связывали себя строгими методическими предписаниями, то им труднее было бы использовать лучшие творческие способности, доступные им через ведущую функцию. Эйнштейн никогда бы не открыл свою теорию относительности, если бы придерживался правил классической физики. Роль интуиции в высшей математике и физике хорошо известна. В тот момент, когда человеческая душа приравнивается техническому аппарату, возникает внутренний протест, происхождение которого в сущности связано с религиозными проблемами. Такая тенденция противоречит потребности в трансцендентном измерении, необходимость которого отражена в третьем аспекте алхимии в качестве предшественницы современной психологии. Не только алхимия, но и многие другие религиозные и философские поиски ставят целью освобождение человеческой души в результате познания и постижения на опыте материального мира. Можно спорить, в какой степени эта задача утопична. Но важно то, что эти религиозно-мифологические, а также сами научные потребности ведут человечество к величайшим духовным и культурным достижениям.
Другой фактор связан с отвращением к слову «техника», особенно если речь ведется о душе. В последние годы произошел сдвиг в понимании этого слова. Если человека с улицы спросить о значении слова «техника», он, к примеру, покажет на автомобиль и объяснит, что техникой является что-то, что можно применить, если машина сломается. Но как раз подобного виденья мы и хотим избежать при обсуждении души. Совершенно другой образ появится, если вернуться на 150 лет назад, когда наша современная технология еще не существовала. Можно обнаружить, например, в «Новой расширенной энциклопедии для образованных людей всех классов» 1837 года простое утверждение, что техника является теорией искусства или сводом инструкций, согласно которым следует практиковать искусство. Здесь вообще нет упоминания науки или аппаратов. Термин «техника» относится к способу лепки статуи Мадонны или к написанию картины, или далее, что ближе к нашему предмету, к искусству исцеления человека, страдающего от болезней. То же остается верным и в отношении идеи метода. В «Великой энциклопедии» Пиерера (1943) методом называется процедура, по причине которой собирается, получается или передается информация, так чтобы различные части информации были внутренне согласованы или соотносились между собой. В книге делалось различение между аналитическими, синтетическими, догматическими, аподиктическими, скептическими и критическими методами. Таким образом, видно, что техника и метод были неразрывно связаны с творческим процессом искусства того времени. Только современная технология нашего века создала этот разрыв в восприятии и закрепила его в коллективном сознании.
В своем споре с Фордхамом Дэвид Кандинский (1970), обсуждавший технологический символизм в своей книге Der Mythos der Maschine (Kandinsky 1969), дал определение технике как способу работы с вещами, приобретаемому через обучение и практику и применяемому через непрерывное повторение без участия сознательного мышления или чувств. Следовательно, она представляет приобретенную форму навыка. Здесь техника рассматривается в противопоставлении художнику или ученому. Например, Кандинский приводит пример писания научной работы, в которой есть две разные части: творческая активность формулирования мыслей и бессознательно задействованная способность, приобретенный навык печатания на клавиатуре для их записывания. В этом" отношении Оксфордский карманный словарь соглашается с ним. В нем «техника» понимается как навык ученого в использовании инструментов и как часть художественной работы, которую можно свести к формуле, — механические навыки в искусстве. Под впечатлением этих определений, по моему мнению, возникает некоторый сдвиг акцента с личности аналитика на индивидуальные техники, которые отделяют от нее и рассматривают независимо, например, обозначив их как проспективную и редуктивную интерпретацию или методы ассоциирования и амплификации. Далее, через приобретенный навык и с помощью собственных бессознательных процессов, выученные аналитические техники объективируются и получают автономию, так что могут использоваться в аналитической работе без участия всей личности аналитика в этом процессе. Кандинский пытался разрешить эту проблему, признавая персону частью всей личности аналитика, так что использование техники соответствует реакции всей личности. Следовательно, в анализе у нас нет сползания к позорному конвейеру, где работа ведется по заранее установленным нормам.
Мне кажется, важным выразить безусловное одобрение разделению, произошедшему в коллективном сознании между механико-техническими, приобретенными навыками, с одной стороны, и творческими-артистическими с другой. Будучи аналитиками, мы имеем полное право быть конструктивно регрессивными, работая с соответствующими стадиями развития, активизировавшимися из бессознательного. Современная концепция техники, из которой исключен творческий элемент, отнюдь не остается общезначимой. Энциклопедия Брокгауза (1973) решительно включает творческий элемент в определение концепции техники. В узком смысле Брокгауз понимает технику как творческое изготовление приспособлений, аппаратов и процессов, используя силы и материалы природы, соблюдая в то же время ее законы. Следовательно, для разработки технической продукции следующее является важным: творческая идея, знание законов природы, знание материалов и их свойств, а также умение работать с ними и, наконец, знание экономических и социальных потребностей, (vol. 18)
Согласно Брокгаузу (1973, vol. 12) под методом понимается планируемая (методическая) процедура, зависящая от субъекта и цели, техники решения практических и теоретических задач (рабочие методы, технические методы и т.п.), что особенно характерно для научных занятий. Нужно ясно понимать, что в анализе технические инструменты, с помощью которых мы лечим, не являются объективированными методами проспективной и редуктивной интерпретации, амплификации, ассоциирования, активного воображения или другими, отделимыми от личности. У нас замечательная и совершенно уникальная ситуация, когда задействована вся психика и, следовательно, вся личность является инструментом нашей" аналитической техники. Все ранее упомянутые индивидуальные техники не являются техническими инструментами самими по себе, но только различными формами нашей работы. В этом смысле ассоциирование не соответствует умелому выстукиванию по клавишам печатной машинки, но является специфической формой, в которой одна личность общается с другой, встречей, задействующей обеих целиком.
Юнг считал, что существуют только персональные техники, выкристаллизовавшиеся в результате личного опыта и собственного анализа, в результате собственного perigrinatio, но они не являются абсолютной ценностью для других людей (Jung, C.W. 14 par. 310). В ранний период своих работ Фрейд занимал ту же позицию; в 1912 году он писал: «Для меня эта техника подходит для использования. Я допускаю, что терапевт совершенно другого склада предпочтет другую позицию по отношению к пациенту и решаемым задачам» (S. E., vol. 8, р. 376). Абсолютно необходимо осознавание того, насколько мы зависим от собственных «инструментов» теоретизирования, экспериментирования и практики. В нашей профессии нет общезначимых, четко установленных правил, согласно которым что-то является правильным, а что-то ошибочным, и которые можно выучить, взяв уроки, как учатся игре на пианино. Каждый аналитик вынужден разрабатывать свои собственные методики в процессе обучения и работы с пациентами в соответствии со своими индивидуальными особенностями, что конечно не означает, что открыты двери любым интуитивным прихотям или что анализ вообще может обойтись без методов и техник. Напротив, необходимость техники и метода требует дополнительных интенсивных усилий и работы над собой. Учебный анализ, в котором обретается знание собственной личности, является необходимым основанием и предварительным условием для разработки личной техники.
Если ранее мы говорили, что инструментом нашей работы в анализе всегда является вся наша психика и личность, то нужно так же признать, что невозможно применить техники отдельно от своего личного участия. В анализе нет стандартизированных «ноу хау». Невозможно реагировать на каждую конкретную ситуацию заранее натренированными реакциями, используя только персону. В работе возникают повторяющиеся ситуации, уже знакомые нам из прошлого опыта; но мы бы получили слабый эффект, если бы пытались реагировать на ситуацию пациента А точно так же, как реагировали ранее на схожую ситуацию пациента Б. Хочу проиллюстрировать эту мысль примером.
Часто в анализе пациенты поднимают вопрос: «Как я могу открыться вам, когда вы ведете себя отстраненно и ничего не рассказываете мне о себе, тогда как мне полагается говорить все, что имеет отношение к моей личности?» В зависимости от типологии пациента этот вопрос может быть сформулирован различным .образом, например, с депрессивной печалью и покорностью, в качестве агрессивного требования или истерического крика. Он может сопровождаться попытками эмоционального сближения, а может оставаться на чисто рациональном поверхностном уровне. Но даже если выбрать одну реакцию из перечисленных, к примеру, депрессивное смирение, то все равно невозможны стандартизированные интерпретации, даже если у аналитика в прошлом были пациенты с подобным поведением. Тогда возникает парадокс, который можно выразить следующим образом: «я знаю эту тропинку и однажды ходил по ней», но в то же время «мне совсем незнаком этот путь». Этот парадокс связан с тем, что в коллективных общечеловеческих моментах нельзя устранить уникальность отдельной личности и встреча с ней всегда рождает что-то новое независимо от сходства структур и обстоятельств. С помощью воображения можно обобщить несколько ситуаций, создать картину предполагаемого развития и таким образом прийти к ощущению, что вы знаете, что происходит. Но знаете ли вы в действительности? Реальность никогда не совпадает с воображением, и ничего не происходит в точно такой же форме, как мы планируем. В своей «Психологии миросозерцания» Карл Ясперс (1954) сказал, что событие становится реальностью, только когда мы выносим его на агору - рыночную площадь. Но в анализе агора всегда разная и, следовательно, всегда требует от аналитика творческой «техники» реагирования на ситуацию.
Наконец, тема методологии также касается результата, к которому ведет метод, — в нашем случае вопроса о цели лечения.. Фрейд однажды привел определение цели лечения как возвращение работоспособности и способности получать удовлетворение. Целью лечения в аналитической психологии Юнга является способность к сознательной индивидуации. Обе цели во многих моментах пересекаются, так как способность к сознательной индивидуации включает способность к конструктивной, осмысленной работе и уж никак не исключает радости и удовлетворения. Но подчеркивание способности радоваться мне кажется чем-то проблематичным, так как индивидуация предполагает умение выносить неизбежные страдания и перерабатывать их творчески. Конечно, те же изменения происходят и во фрейдистском анализе, поэтому концепция индивидуации сегодня все чаще используется фрейдистами.
Тем не менее, остается некоторый скептицизм, и на практике во многих моментах есть существенная разница. Принцип удовольствия непримиримо противопоставляется принятию трудных и болезненных задач жизни. Если эти аспекты не приносят удовлетворения, то их можно было бы отбросить как мазохистические, но с точки зрения индивидуации они имеют огромную ценность. Разногласия существуют и в отношении адаптации к социальному порядку. Эта тема стала даже более проблематичной в наши дни. Хотя nolens volens общественная система весьма жесткая и частично компульсивно ригидная, фрейдистский психоанализ делает акцент на адаптации к реально существующим условиям. Эта позиция оставляет мало места для тех важных изменений, которые в начале переживаются болезненно и часто встречают непонимание. Подумайте, например, о том, что несколько лет назад движение в защиту окружающей среды часто высмеивалось как глупая затея. Теперь этих «маленьких зеленых человечков», как их называли раньше в Германии, уважают, потому что большинство политических партий признали серьезную и опасную проблему нашего времени. Неудивительно, что такая система как психоанализ, делающая акцент на удовлетворенности и работоспособности в качестве конечной цели, привела к сильному росту неофрейдистских воззрений (Heigl 1978), сформулированных в следующем постулате, приведенном в медицинском журнале: «Люди, реагирующие на требования общества физическими и эмоциональными симптомами или нарушениями поведения, имеют сильный невроз. Их проблемы связаны с нарушением толерантности эго к фрустрациям, способности эго справляться с внешними и внутренними стимулами и требованиями» (курсив мой).
Если внимательно прочесть этот постулат, то возникнет очень досадный вопрос: кто устанавливает нормальный уровень требований? Очевидно, речь ведется об обществе. Тогда нормальны ли требования нашего общества, если, например, более трети учеников старших классов в германских школах страдают от сильных эмоциональных нарушений и развивают симптомы из-за стресса при сдаче экзаменов, необходимых для выбора дальнейшей профессии? У них сильный невроз, или же именно школьная система и общество являются причиной формирования этого невроза? Не является ли при некоторых обстоятельствах более зрелым такое поведение индивидуума, когда он реагирует страданиями на навязанную ему безвыходную ситуацию, лишающую его возможности бороться за свои права? Тогда, может быть, миллионы молодых людей, пытающихся последние два десятилетия отвергнуть наше потребительское общество, не более невротичны, чем те, кто приспособился к нему «сильными» неврозами?
Опасность сегодня в заключается в том, что мы будем двигаться в губительную бездну, если подчинимся «стандартным требованиям» общества, будь оно на Востоке или на Западе, если мы не найдем иной новый путь. Может быть, однажды действительно разумные люди будущего будут правы, когда назовут нас не «гомо сапиенс», а «безумными обезьянами», как это сделал знаменитый американский биолог и нобелевский лауреат (Szent-Gyorgyi 1970). Индивидуации понимается как путь выхода из этой дилеммы, ведущий к самоактуализации и к связи со своей внутренней природой, которая больше не будет носить те звериные и дикие черты, которые мы должны подавлять и устранять в себе, а станет живой рекой жизни во всех своих проявлениях, которые не надо разрушать ни изнутри, ни снаружи. Установление этой связи и движение к целостности, а не к одностороннему совершенству является целью индивидуации. Однако, полнота бытия объемлет также страдания, болезни, смерть и творческую неадаптированность к существующим условиям. Поэтому ни один юнгианский психолог не считает, что та или иная незначительная дисадаптация должна быть непременно устранена или что пациент должен понять определенную идею, пропагандируемую аналитиком. Терапевтическая цель и изменения в личности пациента зависят от бессознательного, именно его творческая активность должна быть задействована и в аналитике, и в пациенте. Старая максима остается верной: Natura sanat, medicus curat.
С одной стороны, индивидуация никогда не является хаосом или волевым неподчинением (произволом) любой ценой из ложного понимания индивидуализма. Индивидуация — нечто прямо противоположное. Нам известно, что психические факторы в человеческом существе носят универсальный и коллективный характер и что индивидуальность личности состоит в особенных пропорциях этих факторов, различающихся от человеку к человеку. Индивидуация не сводится к эгоцентрической ориентации на особенность индивидуума, но требует живой кооперации всех универсальных факторов, присутствующих в человеке. Индивидуация нацелена на обретение целостности и развитие всех потенциалов в человеке в равной мере. Поэтому она находится в оппозиции к чрезмерно развитой специализации нашего времени, в оппозиции к людям, интересующимся только очень узким сектором жизни, в котором они стремятся к достижению совершенства. Есть много детальных публикаций по теме индивидуации в работах Юнга и его последователей, к которым можно адресовать читателя, потому что развернутая дискуссия в рамках этой книги невозможна. Однако, необходимо отметить разницу в терапевтических целях, потому что случай, оказавшийся неподходящим для психоанализа, может соответствовать задачам индивидуации. Например, пбжилой человек (как в фильме Бергмана «Земляничная поляна») или даже умирающий от неизлечимой болезни могут все еще продолжать индивидуацию.