Джозеф Кэмпбелл

ГЕРОЙ С ТЫСЯЧЬЮ ЛИЦАМИ

МИФ
АРХЕТИП
БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

«СОФИЯ», 1997

Pедактор И. Старых
Научный консультант профессор католического колледжа теологии св. Фомы В. А. Каравченко
Обложка В. Ерко

Джозеф Кэмпбелл. Герой с тысячью лицами.

Пер. с англ. — «София», Ltd., 1997. — 336 с.

Рождение и смерть, жизнь и небытие, зарождение и исчезновение мира — все это подчиняется единой модели путешествия мифологического героя и космогонического круга. Эта схема остается неизменной и в обрядах инициации примитивных народов, и в развитой мифологии древних цивилизаций, и в знакомом нам с детства мире сказок, и в сновидениях наших современников.

Используя материал сотен мифов со всех уголков земного шара, от древнейших времен до дня сегодняшнего, крупнейший американский мифолог нашего века Джозеф Кэмпбелл разворачивает в своей захватывающей книге величественную и масштабную картину путешествия многоликого героя, переходящего из обыденного мира в запредельную тьму, обретающего там покровителей и врагов, встречающегося с богиней-матерью и богом-отцом и добивающегося в результате своих приключений окончательной награды — щедрого дара, способного облагодетельствовать и спасти человечество.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Истины, скрывающиеся в религиозных доктринах, являются настолько искаженными и методично замаскированными, — пишет Зигмунд Фрейд, — что в массе своей человечество вообще не способно распознать в них истину. Подобное происходит, когда мы рассказываем ребенку, что новорожденных детей приносит аист. При этом мы тоже говорим правду, облаченную в одеяния символики, поскольку нам известно, что именно означает эта большая птица. Но ребенок не знает этого. Он понимает лишь искаженную часть того, что мы говорим, и чувствует себя обманутым. Известно, как часто дети не доверяют взрослым, но в действительности эта строптивость порождается именно подобными впечатлениями ребенка. Мы начинаем приходить к убеждению, что лучше избегать такой символической маскировки истины в отношении того, что рассказываем детям; лучше не отказывать им в знании подлинного состояния дел соответственно их интеллектуальному уровню»^[1].

Цель этой книги заключается в том, чтобы раскрыть определенные истины, замаскированные для нашего глаза образами религии и мифологии, при помощи сведения воедино множества не очень сложных примеров. Такой подход позволит древним значениям этих образов стать очевидными. Древние учителя понимали, что говорили. Как только мы вновь научимся читать их символический язык, для того, чтобы постичь их учения, потребуется всего лишь талант составителя антологий. Но сначала нам необходимо выучить грамматику этих символов, — и среди современных средств мне не известен лучший ключ к этому, чем психоанализ. Даже если не считать психоанализ последним словом в этой области, мы можем позволить себе использовать его в качестве метода нашего исследования. Вторым же шагом станет соединение сонма мифов и народных сказок со всех уголков мира, что позволит этим символам говорить самим за себя. Параллели немедленно станут очевидными и создадут пространные и поразительно неизменные утверждения основных истин, под влиянием которых человек прожил тысячелетия эпохи своего обитания на этой планете.

Возможно, меня упрекнут в том, что в процессе выявления аналогий я упустил отличия между разнообразными западными и восточными, современными, древними и первобытными традициями. Тот же упрек, однако, можно выдвинуть в адрес любого учебника или атласа анатомии, в которых в интересах общего понимания основ человеческого телосложения игнорируются физиологические вариации, присущие разным расам. Разумеется, между различными мифологиями и религиями человечества существуют многочисленные отличия, но эта книга посвящена их сходствам, и, как только последние выявлены, можно обнаружить, что различия между ними не так уж велики, как это принято обычно (и преднамеренно) считать. Я надеюсь, что такое сравнительное разъяснение сможет внести свой вклад в не настолько уж безнадежные попытки тех сил, которые стремятся к объединению современного мира, — не во имя создания некой екклезиастической или политической империи, но для достижения взаимопонимания людей. Как гласят «Веды», «истина одна, но мудрые говорят о ней различно».

За помощь в сложной задаче приведения моих материалов в доступную для чтения форму мне хочется поблагодарить мистера Генри Мортона Робинсона, советы которого невероятно помогли мне на начальном и завершающем этапах работы, миссис Питер Гейгер, миссис Маргарет Уинг и миссис Хелен МакМастер, которые неоднократно изучали рукопись и высказали мне неоценимые замечания, а также мою жену, которая работала вместе со мной от начала до самого конца, слушая, читая и предлагая изменения.

Дж.К.
Нью-Йорк-Сити,
10 июня 1948 года

ПРОЛОГ

МОНОМИФ

1. МИФ И СНОВИДЕНИЕ

Выслушиваем ли мы с отстраненной насмешкой сноподобные «мумбоюмбо» какого-нибудь красноглазого знахаря из Конго, читаем ли с приличествующим выражением восторга переводы строк таинственного Лао-цзы; прорываемся ли вновь и вновь сквозь непроницаемую скорлупу аргументов Фомы Аквинского, или же внезапно улавливаем ослепительное значение причудливой волшебной сказки эскимосов, мы всегда обнаруживаем во всем этом одну и ту же изменяющуюся форму — и все же изумительно неизменную историю, вызывающую в нас странную, но твердую уверенность в том, что в мире можно испытать нечто намного большее, чем уже известное и поведанное.

Во всех населенных мирах, во все времена и при любых обстоятельствах процветали мифы о человеке. Они были живым вдохновением того, что может происходить за пределами привычной сферы деятельности человеческого тела и разума. Вряд ли можно счесть преувеличением слова о том, что миф является потайным ходом, посредством которого неисчерпаемые энергии космоса вливаются в культурные проявления человека. Религии, философии, искусства, социальные формы первобытного и исторического человека, передовые открытия науки и технологии, даже обычные сновидения, терзающие нас во время сна, являются прорывающимися наружу проявлениями изначального, волшебного кольца мифа.

Чудо заключается в том, что та особая действенность, что затрагивает и воодушевляет наши глубочайшие творческие центры, кроется в самой незатейливой волшебной сказке, рассказываемой перед сном, подобно тому, как аромат океана содержится в крошечной его капле, а вся загадка жизни — в яйце блохи. Символы мифологии не являются искусственно создаваемыми; их невозможно направлять, изобрести или временно подавить. Они представляют собой спонтанные проявления души, и каждое такое проявление несет в себе в неповрежденном виде зачаток власти своего источника.

В чем секрет вневременных видений? Из каких бескрайних глубин мозга они исходят? Почему в основе своей, под разнообразием покровов, мифология всегда одинакова? И чему она нас учит?

Сегодня свой вклад в анализ этой загадки вносят многие науки. Археологи исследуют развалины в Ираке, Хэнане, на Крите и Юкатане. Этнологи опрашивают остяков ( Другое название: ханты. — Прим. перев.) на реке Обь и буби с острова Фернандо-По (Современное название: Масиас-Нгема-Бийого, остров в Атлантическом океане, на котором находится столица Экваториальной Гвинеи, Малабо. — Прим. перев.). Последнее поколение востоковедов недавно открыло нам священные тексты Востока, а также доиудейские источники нашего собственного Святого Писания. Тем временем, множество других ученых, еще в прошлом веке предпринявших интенсивное изучение в области народной психологии, пытаются выявить психологические основы развития языка, мифа, религии, искусства и нравственных кодексов.

Наиболее примечательными, впрочем, стали откровения, выявленные в клиниках для душевнобольных. Смелые и в подлинном смысле слова эпохальные труды психоаналитиков являются совершенно необходимым источником для тех, кто изучает мифологию, поскольку, что бы мы ни думали о подробных и временами противоречивых толкованиях отдельных случаев и проблем, Фрейд, Юнг и их последователи неопровержимо продемонстрировали, что логика мифа, его герои и их деяния дожили до нашего времени. Даже при отсутствии эффективной общей мифологии каждый из нас обладает своим личным, нераспознанным, рудиментарным и все же загадочно могущественным пантеоном сновидения. Недавние инкарнации Эдипа и живые олицетворения извечного романа Красавицы и Чудовища можно увидеть сегодня после обеда на перекрестке Сорок Второй стрит и Пятой авеню стоящими в ожидании зеленого сигнала светофора.

«Мне снилось, — написал один американский юноша автору газетной колонки, занимающемуся перепиской с читателями, — что я латал крышу нашего дома. Вдруг я услышал голос отца, зовущий меня снизу, с земли. Я резко повернулся, прислушиваясь; молоток выскользнул у меня из рук, съехал по наклонной крыше и свалился вниз. Я услышал тяжелый глухой удар, похожий на звук падающего тела.

Ужасно испугавшись, я спустился по лестнице на землю. Перед домом лежал мой отец, вся его голова была в крови. Мое сердце разорвалось, и, всхлипывая, я начал звать мать. Она вышла из дома и обняла меня: "Не волнуйся, сынок, это был несчастный случай, — сказала она. — Я знаю, что ты сможешь позаботиться обо мне, даже если он умрет". Она поцеловала меня, и я проснулся. Я старший сын в семье, и мне уже двадцать три года. Почти год назад я развелся с женой; нам почему-то так и не удалось поладить. Я горячо люблю обоих своих родителей, и у меня никогда не было проблем с отцом, разве что он настаивал на том, чтобы я вернулся к жене и продолжал жить с ней, но я понимаю, что не буду с ней счастлив, поэтому никогда не вернусь»^[1].

В этом сне неудавшийся муж с подлинной и поразительной наивностью показывает, что вместо того, чтобы перенести свою духовную энергию на любовь и проблемы своего брака, он ищет покоя в укромных уголках своего воображения, в нелепо устаревшей в наши дни драматической ситуации своей первой и единственной эмоциональной привязанности, в трагикомическом треугольнике младенческих лет — ребенок, вступающий в борьбу с отцом за любовь матери. Очевидно, что наиболее неизменными наклонностями человеческой души являются те, которые исходят из факта, что мы дольше любых животных остаемся у груди матери. Человеческие существа рождаются слишком рано; они не завершены, все еще не готовы встретиться с миром. Вследствие этого единственной их защитой от опасностей вселенной является мать, под защитой которой внутриутробный период растягивается на более долгий срок ^[2]. Таким образом, зависимое дитя и его мать составляют в течение долгих месяцев после катастрофы рождения двойное единство — не только физически, но и психологически ^[3]. Любое долгое отсутствие матери вызывает у младенца напряжение и, следовательно, всплески агрессивности; кроме того, агрессивные реакции проявляются, когда матери приходится стеснять движения малыша. По этой причине первый объект враждебности ребенка совпадает с первым объектом его любви, а его первым идеалом (который впоследствии остается бессознательной основой любых образов блаженства, истины, красоты и совершенства) является двойное единство Мадонны и Младенца ^[4].

Несчастный отец означает первое радикальное вторжение иного порядка реальности в блаженство этого земного возрождения совершенства пребывания в утробе матери; следовательно, он воспринимается в первую очередь как враг. На него переносится тот заряд агрессивности, который первоначально связывался с «плохой», то есть отсутствующей, матерью, тогда как желание соединиться с образом «хорошей», кормящей и защищающей матери, которая всегда рядом, обычно поддерживается в ребенке ею самой. Это роковое младенческое распределение порывов смерти (танатос, деструдо) и любви (эрос, либидо) закладывает основы столь известного в наши дни эдипова комплекса, который Зигмунд Фрейд около сорока лет назад выделил как величайшую причину неспособности нас, взрослых, вести себя так, как надлежит рациональным существам. Как выразил это доктор Фрейд, «царь Эдип, который убил своего отца Лая и женился на собственной матери Иокасте, просто демонстрирует исполнение наших детских желаний. Но, будучи более удачливыми, чем он, мы все же преуспели — ибо не превратились в психоневротиков — в отделении наших сексуальных порывов от матерей и в забывании ревности по отношению к отцам»^[5]. Или, как он пишет в другом месте, «любое патологическое расстройство половой жизни справедливо считать задержкой развития»^[6].

Во сне нередко видят люди, будто
Спят с матерью; но эти сны — пустое.
Потом опять живется беззаботно. ^[7]

Плачевное положение жены возлюбленного, чувства которого, вместо созревания, остаются прикованными к младенческой любви, можно оценить с точки зрения очевидной нелепости другого сновидения нашего современника; благодаря ему мы начинаем чувствовать, что действительно входим в царство древнего мифа, хотя и оборачивающегося любопытным образом.

«Мне снилось, — пишет обеспокоенная женщина, — что повсюду за мной начал следовать огромный белый конь. Я боялась его и отгоняла прочь. Я постоянно оглядывалась, но он продолжал идти за мной, и вдруг превратился в мужчину. Я велела ему отправиться в парикмахерскую и сбрить гриву, и он сделал это. Выйдя наружу, он выглядел в точности как человек, за исключением того, что у него были лошадиное лицо и копыта. Он вновь начал идти следом, куда бы я ни направилась. Потом он подошел ближе, и я проснулась.

Я замужняя женщина, мне тридцать пять лет, и у меня двое детей. Я замужем уже четырнадцать лет и уверена, что мой муж верен мне» ^[8].

Рис. 1. Силены и менады

Подсознательное посылает в мозг самые разнообразные фантазии, странных существ, кошмарные и обманчивые образы — во сне, средь бела дня и при безумии, — ибо под полом относительно опрятного небольшого жилого помещения, которое мы именуем сознанием, человеческое царство неожиданно превращается в пещеры Алладина. Там нас ожидают не только драгоценные сокровища, но и опасные джинны: беспокойные или оказывающие сопротивление психологические силы, о которых мы либо не знаем, либо не смеем воссоединить их с нашей обычной жизнью. Они могут оставаться незамеченными, но, с другой стороны, несколько случайных слов, необычный запах, вкус глотка чая или быстрый взгляд могут коснуться некоей волшебной пружины, и тогда в нашем мозге начнут возникать опасные вестники. Они опасны, потому что угрожают зданию безопасности, которым мы окружили себя и свою семью. Но они также и дьявольски притягательны, поскольку несут в себе ключи, открывающие целое царство желаемого и пугающего путешествия самораскрытия, знаменующего разрушение того мира, который мы построили и в котором живем, и нас самих в этом мире. Но за этим разрушением следует чудесное воссоздание более смелой, чистой, просторной и полнокровной человеческой жизни — в этом соблазн, в этом обещание и ужас волнующих ночных визитеров из того мифологического царства, которое мы храним в себе.

Психоанализ, современная наука чтения сновидений, научил нас с вниманием относиться к этим бесплотным образам. Он, кроме того, обнаружил способ, позволяющий им выполнять свою работу. Опасным кризисам саморазвития разрешается протекать под оберегающим оком опытного практика, посвященного в сокровенные знания и язык сновидений, который выполняет роль и воплощает в себе образ древнего мистагога (Человек, посвящающий ученика в доктринальные или ритуальные мистерии. - Прим. перев.), или проводника душ, подвергающего испытаниям и проводящего инициацию знахаря-колдуна из первобытного лесного святилища. Врач является современным мастером мифологического царства, знатоком всех священнодействий и могущественных слов. Его роль в точности совпадает с ролью Мудрого Старца из мифов и волшебных сказок, слова которого помогают герою пройти испытания и ужасы таинственного путешествия. Он — тот, кто неожиданно возникает и награждает сияющим магическим мечом, способным убить ужасного дракона, сообщает о том, где ожидает героя суженая и замок с невероятными сокровищами, прикладывает целительный бальзам к смертельным ранам и, наконец, возвращает победителя назад, в мир обычной жизни, завершая великое путешествие в зачарованную ночь.

Если теперь, сохраняя в памяти этот образ, мы обратимся к многочисленным странным ритуалам, существовавшим, согласно исследованиям, у примитивных племен и великих цивилизаций прошлого, становится очевидным, что предназначение и подлинный результат этих обрядов заключался в сопровождении человека через те трудные пороги преображения, которые требуют перемен в моделях не только сознательной, но и бессознательной жизни. Так называемые обряды перехода, занимающие столь выдающееся положение в жизни примитивных сообществ (церемонии рождения, присвоения имени, вступления в половую зрелость, брака, захоронения и т. п.) отличаются формальными и обычно очень суровыми испытаниями разделения, во время которых разум полностью отрывается от настроений, привязанностей и привычных шаблонов остающейся позади стадии жизни ^[9]. За этим следует период более или менее продолжительного отдыха, в течение которого проводятся ритуалы, предназначенные для представления путешествующему по жизни надлежащих форм и ощущений его нового положения, чтобы, когда прошедший инициацию наконец окончательно созреет для возвращения в обычный мир, он как бы заново родился.

Самым поразительным является тот факт, что огромное множество ритуальных испытаний и образов соответствуют тем символам, которые автоматически возникают в сновидениях в тот период, когда пациент психоаналитика начинает избавляться от своих инфантильных пристрастий и продвигаться в будущее. У аборигенов Австралии, к примеру, одной из основных особенностей испытания инициации (в результате которой мальчик, достигший половой зрелости, отнимается от матери и посвящается в общество взрослых и тайные знания мужчин) является обряд обрезания. «Когда подростку из племени мурнгин предстоит обрезание, его отец и старшие мужчины говорят ему: "Великий Отец Змей чует запах твоей крайней плоти; он требует ее"^[10]. Мальчики верят, что это на самом деле так, и чрезвычайно пугаются. Обычно они находят убежище у своей матери, матери своей матери или у другой любимой родственницы, поскольку знают, что все мужчины следят за тем, чтобы мальчиков отвели на специальное мужское место, где ревет Великий Змей. Женщины ритуально оплакивают мальчиков; это мешает Великому Змею проглотить подростков»^[11]. Теперь обратимся к копии этого ритуала в бессознательном. «Одному из моих пациентов, — пишет доктор К. Г. Юнг, — приснилось, как змея выскользнула из пещеры и укусила его в области гениталий. Это сновидение случилось в тот период, когда пациент убедился в правдивости анализа и начал освобождаться от оков своего комплекса матери»^[12].

Основной функцией мифологии и обрядов всегда было сохранение символов, направляющих человеческую душу вперед, в противоположность другим постоянным человеческим фантазиям, которые обычно привязывают его к тому, что осталось позади. В действительности вполне вероятно, что очень высокая распространенность невротичности в наше время является следствием упадка столь эффективной духовной помощи в нашем обществе. Мы остаемся прикованными к неизгнанным образам раннего детства и потому не чувствуем настоятельной необходимости перехода к взрослой жизни. В Соединенных Штатах распространен также пафос, подчеркивающий это обратное стремление: целью является не взрослеть, а оставаться молодым, не мужать в отдалении от Матери, но оставаться рядом с ней. Таким образом, пока мужья предаются поклонению своим отроческим святыням, будучи при этом теми адвокатами, торговцами или руководителями, которыми их хотели видеть родители, их жены, даже после четырнадцати лет брака и рождения и воспитания двоих чудесных детишек, все еще пребывают в поисках любви, — любви, которая приходит к ним только в образах кентавров, сатиров и прочих похотливых инкубов из окружения Пана, как во втором из процитированных сновидений, — либо из наших популярных храмов ванильного мороженого, в образах сладострастных богинь, созданных с помощью грима из последних звезд экрана.

Психоаналитикам наконец-то удалось вновь утвердить проверенную мудрость древних, обращенных в будущее учений одетых в маски танцующих шаманов, в результате чего мы обнаруживаем в сновидениях, подобных сну об укусе змеи, что нестареющий символизм инициации спонтанно воспроизводится самим пациентом в период освобождения. Очевидно, что в этих изначальных образах существует нечто настолько необходимое душе, что, если они не приходят извне, посредством мифа и ритуала, они вновь провозглашают себя изнутри, через сновидения, чтобы наша энергия не осталась заключенной в банальной, давно вышедшей из моды детской комнате на дне океана.

Зигмунд Фрейд подчеркнул в своих работах переходы и сложности первой половины срока человеческой жизни, стадий раннего детства и юности, когда наше солнце лишь восходит к зениту. С другой стороны, К. Г. Юнг уделял особое внимание кризисам второй половины, когда для того, чтобы двигаться дальше, сияющему светилу следует покориться неизбежности нисхождения и наконец полного исчезновения в ночном лоне могилы. Привычные символы наших желаний и страхов преобразуются на этом закате биографии в свои противоположности, ибо теперь вызовом становится уже не жизнь, а смерть. Таким образом, трудно расставаться не с утробой, а с фаллосом — если, конечно, сердце человека уже не сковала утомленность жизнью и смерть не являет ему то обещание блаженства, которым раньше соблазняла любовь. Мы проходим полный круг, от гроба утробы до утробы гроба : неопределенное, загадочное вторжение в мир твердой материи, которая вскоре растает, как субстанция сновидения. И, оглядываясь на то, что обещало быть нашим собственным, уникальным, непредсказуемым и опасным путешествием, все мы обнаруживаем в конце его ту цепь стандартных метаморфоз, которую претерпевали все мужчины и женщины во всех четырех сторонах света, во всех датированных столетиях и под самыми причудливыми одеяниями цивилизации.

* Англ."Full circle,from tomb of the womb to the womb of the tomb".

Рассказывают, к примеру, историю о великом Миносе, царе острова-империи Крита в период ее торгового превосходства; историю о том, как он нанял прославленного мастера-художника Дедала, чтобы тот придумал и построил для царя лабиринт, в котором предстояло спрятать то, чего дворец одновременно и стыдился, и страшился, — ибо это было чудовище, порожденное Пасифе, царицей. В истории говорится, что царь Минос был слишком занят важной войной, связанной с защитой торговых маршрутов; Пасифе же тем временем совратил великолепный, белоснежный, рожденный морем бык. Впрочем, это было ничем не хуже того, что позволила себе мать самого Миноса: его матерью была Европа, и хорошо известно, что ее доставил на Крит бык. Этот бык был богом Зевсом, а благородным сыном их священного союза стал сам Минос — ныне повсеместно уважаемый и привечаемый. Как могла Пасифе предположить, что плод ее собственного неблагоразумия окажется чудовищем — малышом с человеческим телом, но головой и хвостом быка?

Общество единогласно порицало царицу, но царь даже не осознавал доли собственной вины в случившемся. Бык, о котором идет речь, был послан богом Посейдоном давным-давно, когда Минос соперничал в борьбе за престол со своим братом. Минос настаивал на том, что трон принадлежит ему по божественному праву, и просил Посейдона, чтобы он явил из моря в качестве знака быка; он скрепил свою мольбу клятвой немедленно принести это животное в жертву как подношение и символ служения. Бык появился, и Минос занял престол, но, узрев величие явленного зверя, он задумался о том, какие преимущества могло бы принести обладание таким экземпляром, и решил пойти на риск подмены в духе торговца, предположив, что бог не заметит разницы. Возложив на алтарь Посейдона лучшего белого быка из тех, какие у него были, он сохранил посланного быка в своем стаде.

Критская империя невероятно расцвела при благоразумном правлении этого известного законодателя и образца общественной добродетели. Кнос, столица государства, превратился в роскошный и элегантный центр, обладающий ведущей торговой властью в цивилизованном мире. Критские корабли посещали все острова и порты Средиземноморья, а критские изделия высоко ценились в Вавилоне и Египте. Дерзкие крошечные суда даже прорывались сквозь Геркулесовы Столпы в открытый океан и направлялись к северу, чтобы принять грузы золота в Ирландии и олова в Корнуэлле ^[13], равно как и к югу, вокруг Сенегала, к далеким землям Йоруба и рынкам слоновой кости, золота и рабов ^[14].

В это время на их родине Посейдон заставил царицу воспылать необузданным вожделением к этому быку, и она приказала мастеру-художнику своего мужа, несравненному Дедалу, изготовить для нее деревянную корову, с помощью которой она могла бы обмануть быка. Исполненная страстного желания, она вошла в эту корову — и бык был обманут. Царица родила чудовище, которое со временем стало представлять опасность. Тогда вновь, на этот раз самим царем, был призван Дедал, которому предстояло построить огромнейший изолированный лабиринт со множеством тупиков, где можно было бы спрятать зверя. Творение оказалось настолько запутанным, что сам Дедал едва сумел найти путь к выходу, когда закончил работу. Там и поселили Минотавра, после чего начали кормить его группами живых юношей и девушек, привозимых в качестве дани из стран, покоренных Критом ^[15].

Таким образом, согласно легенде, первоначальная ошибка была совершена царем, а не царицей, и в действительности он не мог обвинять ее, поскольку понимал, что наделал. Он использовал общественное событие в корыстных личных интересах, тогда как весь смысл жалования ему царской власти заключался в том, что он уже не будет являться частным лицом. Возвращение быка символизировало бы его абсолютно самоотверженное подчинение обязанностям принятого положения. Его сохранение в стаде, напротив, было порывом эгоцентрического возвеличивания себя. Так царь «милостью Божией» стал опасным тираном, — личностью самой по себе. Точно так же, как традиционные обряды перехода использовались для того, чтобы личность умерла для прошлого и возродилась для будущего, так и великие церемонии посвящения в должность лишали его личных особенностей и облачали в мантию избранного поприща. Таким был идеал, независимо от того, являлся человек ремесленником или царем. Кощунство отказа от прохождения обряда, однако, отсекало личность как единицу от более крупной единицы всего сообщества; так Единое расщеплялось на многих, которые затем сражались друг с другом — каждый за себя — и поддавались управлению только с применением силы.

Образ этого тирана-чудовища известен мифологиям, народным традициям, легендам и даже ночным кошмарам всего мира, и его характеристики повсюду остаются по сути своей одинаковыми. Он припрятывает общественные блага. Он — чудовище, алчное на право «мое и только мое». Опустошение, вызываемое им, описывается в мифологии и волшебных сказках как всеобщее, охватывающее все его владения. Иногда эти владения совсем невелики: его домашнее хозяйство, его измученная душа или отравленные жизни тех, к кому он прикасается в своей дружбе и помощи; но временами это влияние распространяется и на всю его цивилизацию. Напыщенное эго тирана является проклятием, лежащим на нем самом и на его мире, — независимо от того, насколько благополучными могут казаться его деяния. Устрашенный самим собой, преследуемый страхом, настороженно относящийся к каждой протянутой руке и немедленно вступающий в бой при любом подозрении нападения на окружающий его мир — что представляет собой основные симптомы неуправляемых стремлений к новым личным обретениям, — этот исполин индивидуальной независимости является вестником мирового бедствия, пусть даже в собственных глазах он тешит себя своими гуманными намерениями. Куда бы он ни простер свою руку, оттуда доносится призыв (если не из-под крыши дома, то — что еще печальнее — из каждого сердца): призыв к герою-избавителю, носителю сверкающего клинка, чей удар, чье прикосновение, чье существование освободит эту землю.

Здесь ни встать ни прилечь ни присесть
Даже безмолвия нет в этих горах
Лишь сухой и бесплодный гром без дождя
И одиночества нет в этих горах
Лишь угрюмые красные лица ворчат и глумятся
Из дверей покосившихся хижин.^[16]

Герой является человеком добровольно принятого подчинения. Но подчинения чему? Именно в этом заключается та загадка, которую нам следует задавать друг другу, та повсеместная и изначальная добродетель и исторический подвиг героя, которые нам предстоит определить. Как указывает в своем шеститомном исследовании законов расцвета и упадка цивилизаций профессор Арнольд Дж. Тойнби ^[17], раскол в душе, раскол в социальном организме не могут быть исправлены ни какой-либо схемой возвращения к старым добрым временам (архаизмом), ни программами, гарантирующими наступление идеального запланированного будущего (футуризмом), ни даже самым реалистичным и продуманным проектом, предназначенным для нового воссоединения разрушенных элементов. Только рождение способно покорить смерть — не повторное рождение чего-то древнего, но рождение нового. В душе, в социальном организме должно происходить — если, конечно, мы стремимся к продолжительному выживанию — непрерывное «повторение рождения» (palingenesia), которое компенсировало бы неудержимые повторения смерти. Ибо именно силами наших собственных побед, если при этом мы не рождаемся заново, исполняется деятельность Немезиды: роковая судьба прорывается сквозь скорлупу каждой нашей добродетели. Мир — западня, и война — западня; изменения — ловушка, и постоянство — ловушка. Когда наступает наш день победы над смертью, смерть приближается; нет ничего, что мы могли бы с этим поделать, кроме предания себя распятию — и воскрешению, полному расчленению — и затем возрождению.

Тезей, герой-победитель Минотавра, пришел на Крит извне как символ и орудие расцветающей цивилизации греков. Это было нечто новое и живое. Но возможно также, что такой принцип возрождения можно обнаружить и в самих стенах империи тирана. Профессор Тойнби использует понятия «отчуждение» и «преображение» для описания кризиса, благодаря которому достигается высшее духовное измерение, что делает возможным возобновление созидательной деятельности. Первый шаг, отчуждение или отстранение, заключается в радикальном переносе основного внимания с внешнего на внутренний мир, с макро- на микрокосм, отступление от безумства «бесплодной земли» к покою вечного царства, которое внутри нас. Но этим царством, как нам известно из психоанализа, является именно инфантильное бессознательное. Это то царство, в которое мы входим во время сна. Мы вечно несем его в себе. Там обитают все великаны-людоеды и тайные помощники наших детских сказок, там происходит все волшебство нашего детства. И, что еще более важно, там существуют иные части нас, все те потенциальные возможности, которые нам так и не удалось привести в исполнение во взрослой жизни, ибо такие золотые зерна не умирают.

Даже если бы только часть этой утерянной целостности могла быть извлечена на свет, мы испытали бы изумительное расширение наших возможностей, бурное обновление жизни. Мы должны возвыситься. Более того, если нам удастся извлечь нечто забытое не только нами, но и всем нашим поколением или всей нашей цивилизацией, мы можем стать подлинными благотворцами, культурными героями дня — персонажами не только локального масштаба, но и мирового исторического периода. Одним словом, первой задачей героя является отступление от мировой сцены вторичных эффектов к тем причинным зонам души, где скрываются подлинные трудности, и прояснить их, избавиться от них в своем собственном мире (то есть дать бой демонам детства собственной локальной культуры) и прорваться к неискаженному, прямому восприятию и уподоблению тому, что К. Г. Юнг назвал «архетипическими образами»^[18]. Этот процесс известен в индийской и буддийской философии как вивека, «различение».

Архетипами, которые следует обнаруживать и усваивать, являются символы, внушающие базовые образы ритуала, мифологии и видения посредством летописей человеческой культуры. Этих «вечных в сновидении»^[19] не следует путать с персональными модификациями символических фигур, являющихся в ночных кошмарах и безумиях терзаемой личности. Сновидение представляет собой персонализированный миф, а миф — деперсонализированное сновидение; и миф, и сновидение обладают одними и теми же символами динамики души. Однако в сновидении формам присущи причудливые особенности личных беспокойств сновидящего, тогда как показанные в мифе проблемы и решения обладают непосредственной значимостью для всего человечества.

Таким образом, герой представляет собой мужчину или женщину, способных преодолеть свои личные и локально-исторические ограничения и перейти к обладающим всеобщей значимостью, общечеловеческим формам. Точки зрения, мысли и воодушевление такого человека в незапятнанном виде исходят из первичных импульсов человеческой жизни и мышления. И поэтому они являются выразителями не современных разъединяющихся общества и души, но того неугасимого источника, благодаря которому общество возрождается. Герой умирает как современный человек, но возрождается как человек вечный — совершенный, обобщенный и всеобщий. Следовательно, вторая его формальная задача и деяние (как утверждает Тойнби и как подтверждают все мифологии человечества) заключается в том, чтобы вернуться к нам преображенным и преподать усвоенный им урок обновленной жизни ^[20].

«Я шла по северной окраине большого города, по убогим и грязным улицам с неуклюжими крошечными домами, — пишет наша современница, рассказывая о своем недавнем сновидении. — Я не знала, где нахожусь, но мне нравилось осматривать все вокруг. Я свернула на какую-то невероятно грязную улочку и пересекла что-то похожее на открытую сточную канаву. Я прошла мимо лачуг и увидела небольшую речку, отделяющую меня от высокой и твердой земли, где начиналась гладкая мощеная дорога. Это была красивая, совершенно чистая река, заросшая травой. Я видела, как травы колышутся под поверхностью воды. Не было никакой возможности перебраться через нее, поэтому я зашла в ближайший дом и попросила лодку. Мужчина, живущий в доме, сказал, что, конечно же, поможет мне переправиться. Он вынес небольшой деревянный ящик, поставил его на берегу реки, и я сразу поняла, что легко перепрыгну на другой берег, если воспользуюсь этим ящиком. Я знала, что все опасности позади, и мне захотелось щедро вознаградить этого человека.

Когда я размышляла об этом сновидении, у меня возникло отчетливое ощущение, что мне совсем не обязательно было идти туда, куда я пришла, и я могла бы выбрать удобную прогулку по мощеным улицам. Я свернула на эту убогую и грязную улочку, потому что предпочла приключение, и, если уж я ступила на этот путь, мне необходимо было его завершить... Когда я думала о том, насколько настойчиво двигалась вперед в своем сновидении, мне показалось, что я заранее знала, что там меня ждет что-то прекрасное, вроде той милой речки, заросшей травой, и безопасной и возвышенной дороги на другом ее берегу. Если размышлять об этом в таких понятиях, то это подобно решимости родиться — или, скорее, родиться заново — в некоем духовном смысле. Возможно, некоторым из нас необходимо преодолеть темные и извилистые тропы, прежде чем мы сможем найти свою реку покоя или дорогу к предназначению души»^[21].

Сновидящая является выдающейся оперной певицей, и, подобно каждому, кто предпочел не уставленный дорожными указателями всеобщий путь сегодняшнего дня, а путешествие за особым, едва слышимым призывом, различаемым теми, чей слух обращен как внутрь, так и вовне, ей пришлось проделать собственный одинокий путь и преодолеть трудности, которые встречаются далеко не каждому, пройти «по убогим и грязным улицам»; она познала темную ночь души, «сумрачный лес половины земной жизни» Данте и печали адских провалов:

Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям. ^[22]

Примечательно, что в этом сновидении в подробностях воспроизводится базовый контур всеобщей мифологической формулы путешествия героя. Мы будем находить сотни видоизменяющихся форм этих имеющих глубокое значение мотивов опасностей, препятствий и удач в путешествии на протяжении всех последующих страниц этой книги. Пересечение сначала открытой сточной канавы ^[23], а затем — совершенно чистой реки, поросшей травой ^[24], образ добровольного помощника, появляющегося в критический момент ^[25], и высокая, твердая земля за последним водным потоком (Земной Рай, Земля за Иорданом ^[26]) — все они представляют собой извечные, потворяющиеся темы чудесной песни возвышенного путешествия души. И каждый, кто осмеливается прислушаться и последовать тайному призыву, постигает трудности этого опасного и одинокого перехода:

Мудрые описывают этот путь труднопреодолимым, как лезвие бритвы;
Когда оно заточено, по нему трудно пройти. ^[27]

Сновидящей помогают пересечь воды, одарив ее небольшим деревянным ящиком, который в этом сновидении занимает место, более свойственное лодке или мосту. Это — символ ее собственного особого таланта и добродетели, благодаря которым она переносится через мировые воды. Сновидящая не предоставила нам описаний ее собственных ассоциаций, связанных с этим моментом, поэтому нам не известно, какое особое содержание мог скрывать этот ящик; с уверенностью можно сказать лишь то, что это разновидность ящика Пандоры — божественного дара богов прекрасной женщине, дара, который был наполнен семенами всех тревог и радостей существования, но скрывающего в то же время и жизнеутверждающую добродетель — надежду. С его помощью сновидящая перебирается на другой берег. И, благодаря такому же чуду, каждый человек, деятельностью которого является сложная и опасная задача самораскрытия и саморазвития, будет препровожден через океан жизни.

Множество мужчин и женщин предпочли последовать менее богатому приключениями пути относительно бессознательных гражданских и родовых традиций. Но и эти люди, пребывающие в поиске, тоже спасаются — благодаря добродетели унаследованных обществом форм символической помощи, обрядов перехода, благотворных причащений, дарованных человечеству древности избавителями и передаваемых нам через тысячелетия. Действительно безнадежно положение лишь тех, кто не слышит ни внутреннего призыва, ни внешней доктрины; или, иными словами, сегодняшнее положение нас самих, блуждающих в лабиринте без сердца внутри собственного сердца. Увы, где же тот проводник, где та любящая дева Ариадна, которая снабдила бы нас простым ключом, обеспечивающим смелость, достаточную для встречи лицом к лицу с Минотавром, и средствами, позволяющими найти путь к свободе после того, как чудовище найдено и уничтожено?

Ариадна, дочь царя Миноса, влюбилась в красавца Тезея в тот же миг, когда увидела его высаживающимся с корабля, на котором Минотавру доставили группу обреченных афинских юношей и девушек. Ариадна нашла способ поговорить с ним и объявила, что может вручить ему то, что позволит Тезею выбраться из лабиринта, если он пообещает ей увезти ее с собой с Крита и взять в жены. Обещание было дано, и Ариадна обратилась за помощью к изобретательному Дедалу, искусство которого сотворило этот лабиринт и позволило матери Ариадны произвести на свет его обитателя. Дедал дал Ариадне простой моток льняной нити, которую чужеземный герой мог прикрепить у входа в лабиринт и разматывать по мере путешествия в нем. Воистину, как немного нам порой нужно! Но без этого средства путешествие по лабиринту стало бы безнадежным.

Малое всегда под рукой. Любопытнее же всего то, что тот же ученый, который, будучи на службе у грешного царя, был мозгом, обеспечившим ужасы лабиринта, с неменьшей готовностью смог оказаться полезным целям освобождения. Но геройское сердце все равно было необходимо. В течение многих столетий Дедал олицетворял собой образ художника-ученого, этого любознательного, но беспристрастного, почти дьявольского человеческого явления, пребывающего вне обычных рамок общественной оценки и преданного морали не своего времени, но своего искусства. Это герой образа мышления — привязанный сердцем к единственному предмету, дерзкий и исполненный веры в то, что истина, если ему удастся ее обнаружить, непременно сделает нас свободными.

И поэтому теперь и мы, подобно Ариадне, можем обратиться к нему. Он собрал лен для своей свитой в клубок нити на полях человеческого воображения. Столетия обработки земли, десятилетия старательной жатвы, деятельность многочисленных сердец и рук были затрачены на чесание льна, старательное очищение волокон и прядение этой тугосплетенной нити. К тому же нам не следует даже бояться того, что мы отправимся в это путешествие в одиночестве, ибо перед нами его пережили герои всех времен, лабиринт уже тщательно изучен, и нам нужно лишь последовать за нитью, отмечающей путь героя. И там, где мы предполагали обнаружить нечто отвратительное, мы встретимся с богом; там, где мы надеялись убить другого, мы убъем сами себя; там где мы надеялись убить другого, мы убьем сами себя; там где мы собирались выйти наружу, мы обнаружим самое сердце нашего существования;там, где, как мы считали, мы будем двигаться в одиночестве, рядом с нами окажется весь мир.

Рис. 2. Минотавромахия

2. ТРАГЕДИЯ И КОМЕДИЯ

«Все счастливые семьи похожи друг на друга; каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Этими зловещими словами граф Лев Толстой начал роман о духовном распаде своей героини, Анны Карениной. В течение семи десятилетий, что миновали с тех пор, как эта обезумевшая жена, мать и охваченная слепой страстью любовница бросилась под колеса поезда — и положила таким символическим жестом конец тому, что произошло прежде с ее душой, прекратила свою трагедию потери ориентации, — беспорядочный и неослабевающий дифирамб романов, громких новостей и никем не замеченных криков боли возносился во славу быка-демона из лабиринта: гневного, несущего разрушение, сводящего сума аспекта того же бога, который, пребывая в милостивом настроении, является животворящим принципом мира. Современные любовные романы, подобно греческим трагедиям, чествуют загадку разъединения, которую представляет собой жизнь в рамках времени. Счастливые развязки справедливо презираются как неверные истолкования, ибо мир, каким мы его знаем, каким мы его видим, допускает лишь одно окончание: смерть, разрушение, разъединение и страдания нашего сердца, вызванные исчезновением тех образов, которые мы любим.

«Жалость представляет собой чувство, задерживающее разум возле всего печального и неизменного, что присуще человеческим страданиям; жалость объединяет со страдающим человеком. Страх является чувством, задерживающим разум в присутствии всего печального и неизменного, что присуще человеческим страданиям; страх объединяет с тайным источником»^[28]. Как указал Гилберт Марри в своем предисловии к «Поэтике» Аристотеля ^[29], катарсис трагедии (то есть «очищение» или «прочищение» эмоций наблюдателя трагедии благодаря испытываемым жалости и страху) соответствует более раннему ритуальному катарсису («очищению сообщества от испорченности и яда прошлого, от прежнего заражения грехом и смертью»), который был функцией празднеств и мистерий расчлененного быка-бога Диониса. В мистерии-драме созерцающий разум объединяется не с телом, которое обречено на смерть, но с принципом вечной жизни, которая какое-то время обитает в этом теле и представляет собой в этот период реальность, облеченную в видимую оболочку (одновременно и страдающего человека, и тайного источника), с субстратом, в котором наши личности растворяются, когда «трагедия, искажающая человеческое лицо»^[30] , раскалывает, разбивает вдребезги и разлагает нашу смертную оболочку.

Быком обернись ты, наш Вакх, наш бог.
Явись многоглавым драконом
Иль львом золотистым ты в очи метнись!^[31]

В этой смерти логики и эмоциональных обязательств нашего короткого мгновения в мире пространства и времени, в этом распознании и смещении внимания на всеобщую жизнь, трепещущую и празднующую свою победу даже в самый миг уничтожающего нас поцелуя, в этой amor /aft, «любви к судьбе», любви к предопределению, которое означает неизбежную смерть, заключается восприятие искусства трагедии; в них его радость, его освобождающий экстаз:

Дни мои вышли, я слуга.

Посвященный Юпитера с горы Ида;

Там, где бродит полуночный Загрей, брожу;

Я стерпел его громовой крик,
Наполнил его красные и кровоточащие кормушки.

Сдержал горное пламя Великой Матери.

И был Освобожден и назван именем

Вакха облеченных в броню жрецов.^[32]. ^[*1]

Современная литература в огромной мере уделяет внимание мужественному, бдительному наблюдению отвратительно изломаных образов, изобилующих перед нами, вокруг нас и внутри нас. Там, где подавляется естественный порыв к выражению недовольства истреблением — к крикам проклятий или к провозглашению панацеи, — величие искусства трагедии более действенно (для нас), чем присущее грекам осознание: реалистичная, сокровенная и интересная с самых различных точек зрения трагедия демократии, в которой бог видится (мучимым катастрофами не только в великих семействах, но и в самом обыкновенном доме, в каждой терпящей кару и терзаемой личности. И в этом нет притворных фантазий о небесах, будущем блаженстве и воздаянии, смягчающих ожесточенное величие, но только полная тьма, пустота неосуществления, вновь получающая и пожирающая жизни, отторгнутые из этой утробы лишь для того, чтобы погибнуть в ней.

В сравнении со всем этим наши короткие истории о достижениях выглядят ничтожными. Нам слишком хорошо известно, как горечь неудачи, потери, утраты иллюзий и иронической незавершенности волнуют кровь завистников мира сего! Поэтому мы не склонны придавать комедии столь же высокое значение, что и трагедии. Комедия приемлема как сатира; в качестве веселья она прредставляет собой приятное бегства укрытие; она принадлежит утопическим землям детства, защищенным от реальности, о которой мы очень скоро получим слишком отчетливое представление, тогда как миф о грядущих небесах предназначен для стариков, жизни которых лежат позади, а сердца должны готовиться к последнему порталу перехода в ночь, — для стариков, чье трезвое, современное западное суждение основано на полном непонимании реалий, описанных в волшебной сказке, в мифе и в божественных комедиях искупления. Именно они обладали в древнем мире более высоким значением, чем трагедия, и считались истиной, более глубокой, более труднодоступной пониманию, обладающей более прочной структурой и несущей более полное откровение.

Счастливое окончание волшебной сказки, мифа и божественной комедии о душе следует рассматривать не как противоположность, а как преодоление всеобщей трагедии человека. Объективный мир остается прежним, но, благодаря смещению акцентов в самом субъекте, мир видится преображенным. Там, где прежде соперничали жизнь и смерть, ныне проявляется неизменное бытие, равнодушное к таким мимолетным случайностям, — как вода, кипящая в котле, равнодушна к судьбе пузыря, как космос равнодушен к возникновению и исчезновению звездной галактики. Трагедия являет разрушение форм и нашей привязанности к формам; комедия, неистовая и легкомысленная, олицетворяет неистощимую радость непобедимой жизни. Поэтому эти два явления представляют собой понятия одной мифологической темы и одного опыта, который включает и то, и другое и ограничивается обоими: нисхождением и восхождением (kathodes и anodos), составляющими вместе всю полноту того откровения, которое есть жизнь и которое личность должна познать и полюбить, чтобы достичь очищения (katharsis = purgatorio) от заразы греха (неподчинения божественной воле) и смерти (отождествления со смертной формой).

Так: изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая.
Входит туда и сюда; тела занимает любые
Дух; [...]
Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу, Новые вечно, затем, что бывшее раньше пропало. Сущего не было, — все обновляются вечно мгновенья ^[33].

«Преходящи лишь тела этого Вечного, который неразрушим и неизмерим»^[34].

Делом подлинной мифологии и волшебной сказки является раскрытие особых опасностей и методов преодоления темного внутреннего пути от трагедии к комедии. Потому происшествия в них фантастичны и «нереальны»: они олицетворяют психологические, а не физические свершения. Даже если легенда связана с реальным историческим лицом, обстоятельства его побед представляются не в житейских формах, а в образах сновидения, ибо смысл заключен не в том, что некто совершил на земле, а в том, что, прежде чем этот некто смог совершить что-либо на земле, иной, более важной, первичной его составляющей пришлось перенестись в лабиринт, известный и посещаемый каждым из нас в сновидениях.

Переход мифологического героя может быть временами и надземным, но в основе своей он направлен внутрь, в глубины, где приходится преодолевать мрачное сопротивление и возрождать к жизни давно утерянные и забытые силы, которые делают возможным преображение мира. Как только это свершение исполнено, изношенная временем и отвратительная на всем своем протяжении жизнь более не страдает безнадежно от ужасных увечий, причиняемых повсеместными бедствиями; пусть ее ужас все еще очевиден, пусть болезненные вопли еще слышны, но жизнь начинает пропитываться всепроникающей, всеутверждающей любовью и пониманием своей собственной неукротимой силы. Наружу с нарастающей силой прорывается часть того света, что озарил невидимое в безднах его обычно непроницаемой материальности. Затем страшные увечья превращаются лишь в тени неизменной и непреходящей вечности; время дарует славу, и мир источает изумительную, ангельскую, завораживающую, хотя и несколько однообразную музыку сфер. Подобно счастливым семьям, все мифы и спасенные миры похожи друг на друга.

3. ГЕРОЙ И БОГ

Типичный путь мифологического путешествия героя является усилением формулы, представленной обрядами перехода: исход — инициация — возвращение; ее можно было бы назвать атомным ядром мономифа ^[35].

Герой отваживается перейти из обыденного мира в область сверхъестественного чуда; там он сталкивается с мифическими силами и одерживает решительную победу; герой возвращается из своего таинственного путешествия, обладая силой, и одаривает благодеяниями своих сограждан.

Прометей взошел к небесам, похитил у богов огонь и спустился на землю. Язон на своем корабле прошел сквозь Сталкивающиеся Скалы в удивительное море, перехитрил дракона, охранявшего Золотое Руно, и вернулся домой с этим руном и силой, позволившей ему отобрать у узурпатора престол, принадлежащий Язону по праву. Эней спустился в подземное царство, пересек страшную реку мертвых, бросил подачку трехглавому сторожевому псу Церберу и, наконец, побеседовал с тенью своего покойного отца. Ему было открыто все: предопределенный удел душ, судьба Рима, основателем которого ему предстояло стать, и «также о том, как невзгод избежать или легче снести их»^[36]. Затем через врата из слоновой кости он вернулся к делам этого мира.

Глубокое проникновение и формальный подход позволяют выявить величественное представление трудностей задач героя и их возвышенной значимости в традиционной легенде о Великой Борьбе Будды. Юный принц Гаутама Шакьямуни тайно покинул дворец своего отца на царственном коне Кантхака, чудесным образом проник сквозь охраняемые ворота, скакал ночью, освещаемый факелами четырежды шестидесяти тысяч божеств, с легкостью перенесся через величественную реку шириной в одиннадцать тысяч двадцать восемь локтей, а затем одним взмахом меча срезал свои царские локоны — при этом оставшиеся волосы, длиной в ширину двух пальцев, завились вправо и прижались к его голове. Облачившись в монашеское одеяние, он путешествовал по миру в облике нищего и в течение долгих лет очевидно бесцельных скитаний достиг и освоил восемь стадий медитации. Он удалился в отшельничество, еще шесть лет закалял свои силы в великой борьбе, дошел до предельного аскетизма и некоторое время пребывал в состоянии, подобном смерти, но вскоре поправился. После этого он вернулся к менее суровой жизни аскета-скитальца.

Однажды он сидел под деревом, созерцая восточную часть мира, и дерево было озарено его сиянием. Девушка по имени Суджата принесла ему рис в золоченой чаше, и, когда он опустил пустую чашу в реку, та поплыла против течения. Это был знак того, что момент его торжества близок. Он поднялся и последовал по проложенной богами дороге шириной в одиннадцать тысяч двадцать восемь локтей. Змеи и птицы, божества лесов и полей выражали ему свое почтение цветами и божественными ароматами, небесные хоры пели ему хвалу, десять тысяч миров наполнились запахами, венками, созвучиями и приветственными возгласами, ибо он направлялся к великому Древу Просветления, Дереву Бодхи, под сенью которого ему предстояло спасти Вселенную. С твердой решимостью он расположился под Деревом Бодхи, на Месте Неподвижности, и перед ним немедленно возник Кама-Мара, бог любви и смерти.

Коварный бог явился восседающим на слоне, с оружием в тысячах рук. Его сопровождала армия, простиравшаяся на двенадцать лиг впереди него, на двенадцать лиг вправо, на двенадцать лиг влево, а позади него — до пределов мира; высотой же она была девять лиг. Опекающие божества Вселенной обратились в бегство, но Будущий Будда продолжал неподвижно сидеть под Деревом. И тогда бог набросился на него, пытаясь нарушить его сосредоточение.

Смерчи, камни, громы и молнии, дымящееся оружие с острыми лезвиями, горящие уголья, раскаленную золу, кипящую грязь, обжигающий песок и четырехкратную тьму обрушил Антагонист на Избавителя, но все снаряды превращались силой десяти совершенств Гаутамы в божественные цветки и притирания. Тогда Мара призвал своих дочерей Желание, Томление и Похоть, которых сопровождали сластолюбивые прислужницы, но разум Великой Сущности не был отвлечен. Наконец бог начал отстаивать свое право сидеть на Месте Неподвижности, яростно метнул свой острый, как бритва, диск и повелел вздымаю

щимся сонмам своей армии обрушиться на Гаутаму горной лавиной. Но Будущий Будда лишь пошевелил рукой и прикоснулся кончиками пальцев к земле; этим он попросил богиню земли засвидетельствовать его право сидеть на этом месте. Она откликнулась на это сотнями, тысячами, сотнями тысяч взрывов рева, после чего слон Антагониста пал на колени в почтительном поклоне перед Будущим Буддой. Армия немедленно рассеялась, а боги усыпали гирляндами цветов все миры.

Одержав предварительную победу до заката, Гаутама в первую часть ночи обрел знание своих прежних существований, во вторую — божественное око всеведущего зрения, и в третью — понимание цепочки причинно-следственных связей. На рассвете он испытал полное просветление ^[37].

Затем в течение семи дней Гаутама — теперь уже Будда, Просветленный, — сидел неподвижно, пребывая в блаженстве; в течение семи дней он стоял и созерцал место, на котором обрел просветление; в течение семи дней он шагал от того места, на котором сидел, до места, на котором стоял; в течение семи дней он жил в шатре, сотворенном богами, и обдумывал полную доктрину причинности и освобождения; в течение семи дней он сидел под тем деревом, куда девушка Суджата приносила ему золоченую чашу с рисом, и медитировал под ним на доктрине блаженства нирваны; он переместился под другое дерево, после чего началась семидневная яростная буря, но из-под корней дерева появился Царь Змеев, прикрывший Будду своим капюшоном; наконец, в течение семи дней Будда сидел под четвертым деревом, наслаждаясь сладостью освобождения. Затем он усомнился в том, что его весть может быть передана словами, и решил сохранить эту мудрость в себе; но спустившийся к нему из зенита бог Брахма умолял Будду, чтобы тот стал учителем богов и людей. Таким образом, Будду убедили в необходимости провозглашения Пути ^[38]. И он отправился назад, к городам людей, и жил среди обитателей мира, даруя бесценное благо знания Пути ^[39].

В книгах Ветхого Завета подобные деяния описаны в легендах о Моисее, который в третий месяц исхода в Израиль из земли Египетской пришел со своими людьми в пустыню Синайскую; «и расположился там Израиль станом против горы». «Моисей взошел к Богу на гору, и воззвал к нему Господь с горы». Господь дал ему Скрижали Закона и приказал Моисею возвращаться с ними в Израиль, к народу Божьему ^[40].

Народная иудейская легенда утверждает, что в день откровения с горы Синай слышались разнообразные громкие звуки. «Вспышки молнии, сопровождающиеся нарастающими трубными звуками, заставили людей весьма испугаться и привели их в трепет. Господь склонился с небес, сдвинул землю и сотряс пределы мира, так что самые глубины взволновались, и небеса расширились в страхе. Его величие прошло сквозь четыре портала огня, землетрясения, бури и града. Цари земли вострепетали в своих дворцах. Сама земля решила, что вскоре случится воскрешение мертвых, и ей предстоит отчитаться за кровь всех сраженных, которую она впитала, и за тела всех убиенных, которые она скрыла в себе. Земля не успокоилась, пока не услышала первые слова Десяти Заповедей. Небеса разверзлись, и гора Синай, освобожденная от земли, поднялась в воздух, так что вершина ее вознеслась в небо, и густые облака покрыли склоны ее, и коснулась она подножия Божественного Престола. Сопровождая Господа, по одну сторону его явились двадцать две тысячи ангелов с венцами для левитов, единственного племени, оставшегося преданным Господу в те времена, когда остальные поклонялись Золотому Тельцу. По другую сторону было шесть мириадов три тысячи пятьсот пятьдесят ангелов с огненными венцами для каждого израильтянина. Вдвое больше ангелов было по третью сторону, тогда как по четвертую сторону количество их было просто неисчислимо. Ибо Господь является не в одном направлении, но во всех направлениях одновременно, что, однако, не мешает славе Его наполнять и небеса, и землю. Несмотря на эти несчетные сонмы, не было на горе Синай столпотворения, не было тесно, и места хватило для всех»^[41].

Как мы убедимся в дальнейшем, путешествие героя — представлено ли оно бескрайними, почти океаническими образами Востока, энергичными повествованиями греков или величественными библейскими легендами — обычно следует описанной выше модели атомного ядра: уход из мира, проникновение к определенному источнику силы и жизнеутверждающее возвращение. Весь Восток был освящен благом, принесенным возвратившимся Гаутамой Буддой, его замечательным учением о Благом Законе, точно так же, как Запад был благословлен Десятью Заповедями Моисея. Греки соотносили огонь, первый хранитель всей человеческой культуры, с подвигом превзошедшего пределы мира Прометея, а римляне связывали основание своего поддерживающего мир города с Энеем, покинувшим разрушенную Трою и посетившим ужасное подземное царство мертвых. Повсюду, независимо от сферы интересов (религиозных, политических или личных), подлинно творческие деяния представлены как происходящие в результате той или иной формы смерти для обычного мира. Человечество единодушно в признании того, что происходит в период его небытия, после которого герой возвращается словно родившимся заново, исполненным величия и созидательной силы. Чтобы вновь увидеть это вечное откровение, нам необходимо, таким образом, всего лишь последовать примеру множества героических личностей и преодолеть вместе с ними классические стадии всеобщего путешествия. Это поможет нам понять не только значение этих образов в современной жизни, но и одиночество человеческого духа в его устремленности, силе, изменениях и мудрости.

На дальнейших страницах этой книги в форме единого составного путешествия будут представлены истории многочисленных символических проводников судьбы Обыкновенного Человека, собранные со всего мира. Первая из основных стадий, этап отделения, или исхода, будет описан в первой главе первой части, имеющей пять подразделов: 1) «Призыв к путешествию» (знаки призыва героя); 2) «Отказ от призыва» (безрассудство попытки совершить бегство от бога); 3) «Сверхъестественная помощь» (неожиданная помощь, приходящая со стороны того, кто уже совершил собственное путешествие); 4) «Пересечение первого порога»; и 5) «Чрево кита» (переход в царство ночи). О стадии испытаний, или побед инициации, рассказывается в шести подразделах второй главы: 1) «Дорога испытаний» (опасные аспекты богов); 2) «Встреча с богиней» (Magna Mater, Великая Мать: блаженство вновь обретенного младенчества); 3) «Женщина как искусительница» (прозрение и агония Эдипа); 4) «Воссоединение с отцом»; 5) «Обожествление»; и 6) «Окончательная награда».

Возвращение и воссоединение с обществом, которое необходимо для завершения кругооборота духовной энергии в мире и которое, с точки зрения сообщества, является оправданием долгого отсутствия, может оказаться для самого героя наиболее сложным требованием, ибо если он, подобно Будде, проложил себе путь к глубочайшему отдыху полного просветления, существует опасность того, что блаженство подобного достижения уничтожит все воспоминания, интересы или надежды в отношении горестей мира; слишком тяжелой задачей может оказаться и попытка разъяснить людям, погруженным в меркантильные заботы, путь к просветлению. С другой стороны, если герой, вместо того чтобы предложить всем испытания посвящения, просто устремляется, подобно Прометею, к своей цели (с помощью насилия, ловкого трюка или удачи) и быстро срывает намеченное благо для мира, то силы, которые он вывел из равновесия, могут отреагировать настолько остро, что он будет наказан как изнутри, так и извне — распят, как Прометей, на скале своего собственного возмущенного бессознательного.

Существует и третья возможность: даже если герой остается в безопасности и желает вернуться, он может столкнуться с настолько полным непониманием и пренебрежением со стороны тех, кому он явился помочь, что все его свершения потерпят крах. Третья глава подведет итог обсуждению этих перспектив; она также состоит из шести подразделов: 1) «Отказ от возвращения» (отречение от мира); 2) «Волшебное бегство» (побег Прометея); 3) «Спасение извне» 4) «Пересечение порога на обратном пути» (возвращение в обыденный мир); 5) «Хозяин двух миров»; и 6) «Свобода, чтобы жить» (характер и значение окончательной награды)^[42].

Составной герой мономифа являет собой необычайно одаренную личность. Иногда он почитается в своем обществе, но часто остается непризнанным и презренным. Он и мир, в котором он живет, часто страдают от символического недостатка в чем-то. В волшебных сказках эта нехватка может быть совсем незначительной и выражаться, к примеру, в отсутствии какого-нибудь золотого кольца, но в апокалиптических видениях физической и духовной жизни всей земли такой дефицит может означать превращение в руины всего сущего или риск такого разрушения.

Типичный герой волшебной сказки добивается «домашней», микрокосмической победы, а герой мифа — всемирно-исторического, макрокосмического триумфа. В то время как первый — неопытный или презираемый ребенок, который становится обладателем экстраординарных способности, — одерживает победу над своими личными угнетателями, последний возвращается из своего путешествия со средствами, обеспечивающими возрождение общества в целом. Народные герои или герои местного значения, такие, как император Хуанди, Моисей или Тескатлипока ацтеков, передают свои блага единственному народу, а всеобщие герои — Мохаммед, Иисус или Гаутама Будда — приносят весть всему миру.

Независимо от того, являются герои нелепыми или величественными, греками или варварами, язычниками или иудеями, их путешествия мало отличаются по своей сути. Народные сказки представляют героические подвиги как физические свершения; высшие религии показывают моральную сторону их поступков; однако в морфологии путешествия, в ролях вовлеченных участников, в одерживаемых победах можно обнаружить поразительно малое число отличий. Если в конкретной волшебной сказке, легенде, ритуале или мифе опускается тот или иной базовый элемент архетипической модели, он непременно, так или иначе, остается подразумеваемым — и даже сам факт такого опущения может рассказать очень многое об истории и патологии выбранного примера, в чем мы вскоре убедимся.

Часть вторая, «Космогонический цикл» разворачивает величественную картину сотворения и уничтожения мира, которой в качестве откровения удостаивается преуспевший герой. Первая глава, «Проявление», посвящена возникновению форм Вселенной из пустоты. Вторая глава, «Непорочное рождение», представляет собой обзор созидательной и искупительной роли женского начала: вначале в космических масштабах как Матери Вселенной, а затем — на человеческом уровне как Матери Героя. Третья глава, «Преображения героя», отслеживает течение легендарной истории человеческого рода и ее типичные стадии на примере героя, возникающего на сцене в разнообразном облике в соответствии с изменениями потребностей людей. Наконец, четвертая глава, «Исчезновение», повествует о предсказаниях смерти — самого героя, а затем и проявленного мира.

Космогонический цикл с поразительным постоянством включается в священные писания всех континентов ^[43] и придает приключениям героя новый и интересный оттенок, ибо теперь оказывается, что опасное путешествие имеет своей целью не просто обретение, а повторное обретение, не просто открытие, но открытие заново. Обнаруживается, что искомые и обретаемые с риском для жизни божественные способности все это время таились в сердце самого героя. «Царский сын» приходит к пониманию того, кто он такой, и переходит к использованию принадлежащей ему власти; он — «сын Бога», научившийся понимать, сколь много означает это звание. С такой точки зрения герой является символом того божественного созидательного и спасительного образа, который скрыт в каждом из нас и только ожидает мгновения, когда он будет понят и воплощен в жизнь.

«Ибо Единый, который стал многим, остается неразделенным Единым, и каждая часть есть Христос» — говорится в трудах св. Симеона младшего (949— 1022 гг. н. э.). «Я узрел Его в своем доме, — продолжает святой. — Среди всех этих обычных вещей Он возник неожиданно и стал неописуемо единым, и слился со мной, и врос в меня так, что не было ничего между нами, как огонь врастает в железо и свет в стекло. И Он сделал меня подобным огню и подобным свету. И я стал тем, что узрел до того и что созерцал издали. Мне неведомо, как изъяснить вам это чудо... Я человек по природе и Бог — милостью Господней»^[44].

Похожее видение описано в апокрифическом Евангелии от Евы: «Я стояла на обрывистой скале и видела огромного человека и, рядом, гнома; и я услышала, как раздался голос грома, и прислушалась; и Он заговорил со мной, и сказал: Я есмь ты, и ты еси Я; и чем бы ты ни была, Я в тебе. Во всем Я рассеян, и когда бы ни пожелала, соберешь Меня; и собирая Меня, собираешь Себя»^[45] .

Таким образом, этих двоих — героя и бога, к которому он устремлен, ищущего и искомого — следует понимать как внешнюю и внутреннюю части единой, отражающей саму себя тайны, которая тождественна загадке проявленного мира. Грандиозным свершением великого героя является то, что он обретает понимание этого единства в многообразии, а затем передает это знание остальным.

4. ПУП ЗЕМЛИ

Результатом успешного путешествия героя является то, что он распечатывает и вновь высвобождает течение жизни в организме мира. Чудо этого течения может быть представлено в физических понятиях как круговорот питающей субстанции, с динамической точки зрения — как распределение энергии, а в духовном смысле — как проявление высшей милости. Такие разные образы с легкостью сменяют друг друга и олицетворяют три степени плотности единой жизненной силы. Обильный урожай является знаком Божьей милости; Божья милость представляет собой пищу для души; вспышка молнии является предвестником животворного дождя и, в то же время, проявлением высвобождаемой энергии Господа. Милость, питающая субстанция, энергия: все они проливаются на живой мир, и в любом лишенном их месте жизнь разлагается и наступает смерть.

Ливень проливается из незримого источника, из точки входа, являющейся центром символического круга Вселенной, из Места Неподвижности в легенде о Будде ^[46], вокруг которого, можно сказать, вращается мир. Под этим местом расположена поддерживающая землю голова космического змея или дракона, символа вод бездны, которые представляют собой животворную энергию и субстанцию демиурга, сотворяющего миры аспектов бессмертного существа ^[47]. Из этой точки произрастает древо жизни, то есть сама Вселенная. Корни этого дерева уходят в поддерживающую тьму; птица золотого солнца восседает на его вершине; родник, неиссякаемый источник бьет ключом у его основания. Это может быть и образ космической горы с подобным лотосу света городом богов на ее вершине и освещенными драгоценными камнями городами демонов во впадинах у ее подножий. Более того, этим образом может стать космическая личность (например, сам Будда или танцующая индуистская богиня Кали), восседающая или стоящая на этом месте, а иногда даже прикованная к дереву (Аттис, Иисус, Один), поскольку герой как инкарнация Бога сам по себе является пупом земли, точкой соединения с пуповиной, по которой в область времени вторгаются энергии вечности. Поэтому Пуп Земли является также и символом непрерывного созидания, тайны сохранения мира с помощью этого непрестанного чуда оживотворения, источник которого кроется во всем сущем.

Ил. I. Чудовище Тамер (Шумер)

Во время ритуала Хако в племени поуни с севера Канзаса и юга Небраски жрец пальцем ноги рисует круг. «Этот круг — гнездо, — согласно отчетам, рассказывал жрец, — и он нарисован пальцем ноги, потому что орел строит гнездо когтями. Хотя мы изображаем, как птица строит свое гнездо, существует еще одно значение этого действия; в этот момент мы думаем о Тираве, сотворяющем мир, чтобы люди могли в нем жить. Если вы взойдете на высокий холм и осмотритесь вокруг, то увидите, что небо касается земли во всех направлениях — в этом огороженном круге и живут люди. Поэтому круги, которые мы рисуем, — не только гнезда; они изображают тот круг, который сделал Тираваатиус как место для жизни всех людей. Круги означают также группу родственников, клан и племя»^[48].

Ил. II. Плененный единорог (Франция)

Небесный свод опирается о землю в четырех местах, и иногда поддерживается кариатидоподобными царями, гномами, гигантами, слонами или черепахами. Из этого следует традиционная важность математической задачи квадратуры круга: в ней кроется секрет преображения небесных форм в земные. Домашний очаг или алтарь в храме являются ступицей колеса земли, утробой Всеобщей Матери, а пламя представляет собой огонь жизни. Отверстие в верхней части помещения — или венец, башенка и фонарь в куполе — олицетворяет ступицу, или центральную точку небес, солнечную дверь, через которую души вновь проникают из времени в вечность, подобно запаху подношений, сжигаемых на огне жизни и восходящих по оси поднимающегося дыма от ступицы земного колеса к ступице колеса небесного ^[49].

Наполняемое таким образом солнце является чашей Бога, неиссякаемым Граалем, изобилующим субстанцией жертвоприношений, плоть которого «истинно есть пища», а кровь «истинно есть питие»^[50]. Одновременно солнце является кормильцем человечества. Солнечный луч, воспламеняющий домашний очаг, символизирует сообщение божественной энергии с утробой мира — и, вновь, ту ось, посредством которой объединяются и вращаются оба колеса. Круговорот энергии продолжается благодаря солнечной двери. Через нее нисходит Бог и восходит человек. «Я семь дверь; кто войдет Мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет»^[51]. «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем»^[52].

Для культуры, взращенной на мифологии, пейзажи природы, равно как и каждая фаза человеческого существования, оживляются символическими намеками. Холмы и рощи имеют своих сверхъестественных хранителей и связываются с общеизвестными эпизодами местной истории сотворения мира. Кроме того, тут и там рассыпаны специализированные святилища. Где бы герой ни рождался, свершал свои деяния или уходил назад в пустоту, соответствующее место помечалось и освящалось. На этом месте воздвигался храм, означающий и увековечивающий чудо совершенного центрального положения, ибо это было место прорыва к изобилию. Где-то здесь можно было обнаружить вечность. Этот участок мог служить, следовательно, средством поддержки плодотворного созерцания. Конструкция таких храмов отражает, как правило, четыре стороны мирового горизонта, а святилище или алтарь в его центре становятся символом Неиссякаемого Источника. Человек, входящий на территорию храма и следующий к святилищу, подражает деянию изначального героя. Его целью является повторение всеобщей модели как средства пробуждения в самом себе воспоминаний о форме, помещающей жизнь в центр, возрождающей жизнь.

Древние города тоже строились подобно храмам; главные входы в город размещались по четырем направлениям, а центр отводился главному святилищу божественного основателя города. Горожане жили и трудились в пределах этого символа. Этому же принципу следуют и области распространения национальных и мировых религий, которые окружают центр-ступицу изначального города: западный христианский мир окружает Рим, мусульманский мир — Мекку. В согласованном поклонении исламского сообщества, повторяемом трижды в день по всему миру, каждый магометанин, словно спица простирающегося на весь мир колеса, обращается в сторону центрального храма Кааба и становится частью бескрайнего живого символа «покорности» («ислам») всех и каждого воле Аллаха. «И Он сообщит вам то, что вы делали!» — говорится в Коране ^[53]. Отсюда вновь следует: великий храм может быть заложен в любом месте, поскольку, в конечном итоге, Все есть везде, и любое место может стать обителью могущества. Даже соломинка может обрести в мифе образ спасителя и провести ищущего скитальца в святая святых его собственного сердца.

Пуп Земли, таким образом, повсеместен. И, поскольку он является источником всего сущего, он приносит миру изобилие как добра, так и зла. Уродство и красота, грех и добродетель, удовольствие и страдание в равной мере являются его порождениями. «Для Бога все верно, и хорошо, и правильно, — провозглашает Гераклит, — но человек считает одно неправильным, а другое правильным»^[54]. По этой причине образы, которым поклоняются в храмах мира, ни в коем случае не являются только прекрасными, исключительно милостивыми и непременно добродетельными. Подобно божеству из Книги Иова, они намного превосходят масштабы человеческой ценности. Аналогичным образом, мифология не всегда присваивает своему величайшему герою качества добродетельного человека. Добродетель является всего лишь педагогическим вступлением к кульминирующему прозрению, которое заходит намного дальше любых пар противоположностей. Добродетель подавляет эгоцентричность личности и делает возможной трансперсональную сосредоточенность; однако, когда последняя достигается, какое значение имеют страдание или удовольствие, порок или добродетель как своего собственного эго, так и любой другой личности? Пронизывая все, такая превосходящая сила воспринимает то, что обитает во всем, что во всем прекрасно и во всем достойно, что во всех проявлениях вызывает почтение.

Ибо, как утвержал Гераклит, «непохожее соединяется, и из различий возникает прекраснейшая гармония; все вещи появляются в борьбе» ^[55]. Или, как выразил это поэт Блейк, «львиный рык, волчий вой, ярость штормящего моря и разящий меч — часть вечности, слишком огромной для ока человека»^[56].

Этот сложный момент живо описан в рассказе племени йоруба (Западная Африка), поветствующем о божестве-шутнике Эдшу. Однажды этот странный бог шел по тропе, разделяющей два поля. «Он увидел, что на каждом поле работает человек, и решил разыграть обоих крестьян. Он надел шапку, которая была с одного боку красная, а с другого белая, впереди зеленая, а сзади черная [это цвета четырех Мировых Направлений, то есть Эдшу стал персонификацией Центра], axis mundi (мировая ось), или Пупа Земли. Когда два приятеля-крестьянина вернулись домой, один сказал другому: "Видел того старика в белой шапке, что проходил мимо?" Но тот ответил: "Почему в белой? Шапка была красной". Первый возразил: "Нет, белая". "Она была красная, — настаивал его приятель. — Я видел это собственными глазами". "Значит, ты слепой", — заявил первый. "Скорее, это ты был пьян", — откликнулся второй. Спор разгорался, и они начали драться. Дело дошло до того, что они выхватили ножи, и соседи отвели их на суд к вождю. В толпе, наблюдающей за разбирательством, был Эдшу, и, когда вождь уже отчаялся выявить истину, старый шутник открылся, рассказал о своей проказе и показал шапку. "Эти двое не смогли удержаться от ссоры, — сказал он. — А я этого и добивался. Распространять раздоры — мое величайшее развлечение"»^[57].

Там, где моралист исполнится негодованием, а поэт-трагик — жалостью и ужасом, мифология превращает всю жизнь в безмерную и ужасающую Божественную Комедию. Ее олимпийский юмор ни в коем случае не является бегством от жизни — он жесток в той же мере, как и сама жизнь, — или, если угодно, как жестокость Бога, Творца. В этом отношении мифология заставляет видеть в трагическом настроении нечто истерическое, а в обычной моральной оценке — близорукость. Впрочем, эта жестокость уравновешивается убежденностью в том, что все, что мы видим, является лишь отражением той силы выживания, которую не затрагивает боль. Поэтому такие рассказы хоть и безжалостны, но и бесстрашны, исполнены радости возвышенной безличности, рассматривающей себя во всех эгоцентричных, во всех сражающихся личностях, которые рождаются и умирают во времени.

[*1]
My days have run, the servant I,
Initiate, of Idaean love;
Where midnight Zagreus roves, I rove;
I have endured his thundercry,
Fulfilled his red and bleeding feasts;
Held the Great Mother's mountain flame;
I am Set Free and named by name
A Bacchos of the Mailed Priests.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ

[1]. Зигмунд Фрейд, «Будущее иллюзии».

ПРОЛОГ

[1]. Клемент Вуд, «Сновидения: их значение и практическое использование» [Clement Wood, «Dreams: Their Meaning and Practical Application»]. «Материал сновидений в этой книге, — утверждает автор, — составлен, в первую очередь, на основе более чем тысячи сновидений, каждую неделю передаваемых мне для анализа в ежедневной колонке в нескольких газетах по всей стране. Дополнительным источником стали сновидения, которые я подвергал анализу в своей частной практике». В противоположность большинству сновидений, представленных в классических работах на эту тему, материалы этой книги, являющейся введением к работам Фрейда, исходят от людей, не подвергавшихся психоанализу. Примечательно их простодушие.

[2]. Геза Рохейм, «Происхождение и функция культуры» (Geza Roheim, «The Origin and Function ofCultiire»).

[3]. D. T. Burlingham, «Die Einfuhlung des Kleinkindes in die Mutter»; цитируется по: Геза Рохейм, «Война, преступность и мирные соглашения».

[4]. Г. Рохейм, «Война, преступность и мирные соглашения» (G. Roheim, «War, Crime, and the Covenant»).

[5]. 3. Фрейд, «Толкование сновидений».

[6]. 3. Фрейд, «Три эссе о теории сексуальности», часть III: «Трансформации в период полового созревания».

[7]. Софокл, Эдип-царь, стр. 956—958 (в переводе С. Шервинского). Подчеркивалось, что отца, кроме того, можно воспринимать как защитника, а мать — как искусительницу. В этом заключается отличие Эдипа от Гамлета: «О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны» («Гамлет», акт II, сцена 2). «Любой невротик, — пишет доктор Фрейд, — либо Эдип, либо Гамлет».

Что касается случая с дочерью (который на порядок сложнее), то для описания основ современных представлений об этом достаточно будет следующего фрагмента: «Прошлой ночью мне приснилось, что отец ударил маму ножом прямо в сердце. Она умерла. Я понимала, что никто не сможет упрекнуть его за то, что он сделал, хотя горько плакала. Сон, казалось, изменился, и теперь мы с ним вдвоем отправлялись в путешествие, и я была очень счастлива». Это сновидение незамужней двадцатичетырехлетней девушки (К. Вуд, ранее цит.).

[8]. К. Вуд, ранее цит.

[9]. В таких ритуалах, как церемонии рождения и погребения, наиболее существенным результатом является, разумеется, то, что испытывают родители и родственники. Обряды перехода нацелены не только на самого кандидата, но и на всех членов его окружения.

[10]. А. ван Геннеп, «Обряды перехода» (A. van Gennep, «Les rites de passage»).

[11]. Геза Рохейм, «Вечные в сновидении» (Geza Roheim, «The Eternal Ones of the Dream»).

[12]. К. Г. Юнг, «Метаморфозы и символы либидо» (С. G. Jung, «Wandlungen und Symbole der Libido»).

[13]. Гарольд Пик и Херберт Джон Флор, «Путь моря» и «Путешественники-торговцы бронзой» (Harold Peake, Herbert John Fleure,« The Way of the Sea»; «Merchant Venturers in Bronze»).

[14]. Лео Фробениус, «Das unbekannte Afrika».

[15]. Овидий, «Метаморфозы», VIII, 132; IX, 736.

[16]. Т. С. Элиот, «Бесплодные земли» (Т. S. Eliot, «The Waste Land»).

[17]. Арнольд Дж. Тойнби, «Изучение истории» (Arnold J. Toynbee, «Л Study of History»).

[18]. «Формы или образы коллективного характера, которые возникают практически по всей земле, представляют собой составные части мифов и, в то же время, автохтонные индивидуальные продукты, источником которых является бессознательное» (К. Г. Юнг, «Психология и религия»; С. G.Jung, «Psychology and Religion»),

Как указывает доктор Юнг («Психология и религия»), теория архетипов ни в коем случае не является его собственным открытием. Сравним со словами Ницше: «В наших снах и в наших сновидениях мы переживаем все мышление древнего человечества. Я имею в виду, что в сновидениях человек рассуждает в точности так же, как он рассуждал в бодрствующем состоянии много тысячелетий назад. [...]. Сновидение относит нас назад, к ранним стадиям человеческой культуры, и предоставляет нам средства более глубокого их понимания» (Фридрих Ницше, «Человеческое, слишком человеческое»). Сравним с теорией Адольфа Бастиана об этических «Элементарных Идеях», которые по своей первичной психической природе (соответствующей Logoi spermatikoi стоиков) следует считать «духовными (или психическими) зачаточными наклонностями, на основе которых органично развивается вся социальная структура», и которые в качестве таковых должны служить основами индуктивного исследования («Etnische Elementargedanken in der Lehre vom Menclien»),

Сравним с Францем Боасом: «После строгого исследования Вайцем вопроса единства человеческого рода не может возникать сомнений в том, что основы умственных характеристик людей всего мира одинаковы» («Разум первобытного человека»; Franz Boas, «The Mind of Primitive Man»). «Бастиан часто говорит о поразительном однообразии фундаментальных идей человечества на всем земном шаре» (там же). «Во всех мировых культурах можно распознать определенные шаблоны мыслей-ассоциаций» (там же). Сравним с сэром Джеймсом Дж. Фрейзером: «Нет необходимости, подобно некоторым исследователям прошлого и современности, предполагать, что люди Запада позаимствовали у более древних цивилизаций Востока концепцию Умирающего и Воскресающего Бога вместе с торжественным ритуалом, в котором эта концепция в драматической форме разворачивается на глазах поклоняющихся. Вероятнее всего, это сходство, которое можно выявить при сравнении религий Востока и Запада, является не чем иным, как тем, что мы обычно — но ошибочно — называем случайным совпадением. Следствие одних и тех же причин одинаковым образом воздействует на сходное строение человеческого мозга в различных странах и под всеми небесами» («Золотая ветвь»). Сравним с Зигмундом Фрейдом: «Я с самого начала распознал присутствие в сновидениях символизма. Но понимание этого возникло во мне постепенно, и по мере того, как мой опыт возрастал, я пришел к полному осознанию влияния и значимости этого символизма и достиг этого под влиянием [...] Вильгельма Штекеля. [...] Штекель пришел к своим толкованиям символов путем интуиции, благодаря редкому дару прямого их понимания [...] Развитие практики психоанализа привлекло наше внимание к пациентам, в изумительной степени продемонстрировавшим прямое понимание подобного символизма сновидений. [...] Символизм не является исключительной особенностью сновидений, но представляет собой характеристику способности бессознательного к восприятию идей, в частности, у человека, — и в фольклоре, в народных мифах, легендах, лингвистических идиомах, мудрости пословиц и современных шутках символизм можно обнаружить в намного более полной форме по сравнению со сновидениями» («Толкование сновидений»). Доктор Юнг подчеркивает, что заимствовал термин архетип из классических источников: у Цицерона, Плиния, Corpus Hermeticus, Августина и т. д. («Психология и религия»). Бастиан отмечает соответствие его собственной теории «Элементарных Идей» и концепции стоиков Logoi spermatikoi. Традиция «субъективно известных форм» (в санскрите: «антарджнейя-рупа») обладает, на самом деле, той же протяженностью, что и традиция мифа, и является ключевой для понимания и использования мифологических образов — которые будут в обилии представлены в следующих главах.

[19]. Этот термин является переводом Гезы Рохейм понятия алтьиранга митьина, означаю щего мифических предков, странствующих по земле во времена, именуемые алтьиранга накала, «предок был». Слово алтьира (альчера) означает: 1) сновидение; 2) предки, существа, являющиеся в сновидении; 3) рассказ.

[20]. Следует отметить, что профессора Тойнби можно упрекнуть в том, что он серьезно искажает мифологическую сцену, объявляя христианство единственной религией, реша ющей вторую задачу. Ее решают все религии, равно как и все мифологии и народные традиции. Профессор Тойнби приходит к своему неверному выводу вследствие банальных и ошибочных истолкований восточных идей нирваны, Будды и бодхисаттвы; затем он противопоставляет этим идеалам (в своих неверных представлениях) чрезвычайно утонченное перепрочтение христианской идеи Града Божьего. Именно это приводит его к ошибочному предположению о том, что спасение современной ситуации в мире может заключаться только в возвращении власти Римской Католической Церкви.

[21]. Фредерик Пирс, «Сновидения и личность» (Frederick Pierce, «Dreams and Personality»).

[22]. Слова, начертанные на Вратах Ада:

Per si va nella citta dolenle,
Per me si va nell' elemo dolort.
Per me si va tra la Pcrduta Cente.

Данте, "Ад", III, 1—3 (в переводе М. Лозинского).

[23]. Сравним с Данте, "Ад", XIV, 76—84: «В безмолвье мы дошли до ручейка [...] чья злость мне и до сих пор жутка [...] в котором воду грешницы берут» (в переводе М. Лозинского).

[24]. Сравним с Данте, "Чистилище", XXVIII, 22—30: «И вдруг поток мне преградил дорогу который мелким трепетом волны клонил налево травы по отлогу. Чистейшие из вод земной страны наполнены как будто мутью сорной пред этою, сквозной до глубины» (в переводе М. Лозинского).

[25]. Вергилий у Данте.

[26]. «Те, что в стихах когда-то воспевали былых людей и золотой их век, быть может, здесь в парнасских снах витали: здесь был невинен первый человек, здесь вечный май, в плодах, как поздним летом, и нектар — это воды здешних рек» (Данте, "Чистилище", XXVIII, 139—144).

[27]. «Катха Упанишад», 3—14. (Упанишады представляют собой форму индийских трактатов о природе человека и Вселенной и образуют позднюю часть ортодоксальной традиции рассуждения. Первые Упанишады датируются примерно VIII в, до н. э.)

[28]. Джеймс Джойс, «Портрет художника в юности» (James Joyce, «A Portrait of the Artist as a Young Man»).

[29]. Аристотель, «Об искусстве поэзии».

[30]. Робинсон Джефферз, «Чалый жеребец» (Robinson Jeffers, «Roan Stallion»).

[31]. Еврипид, «Вакханки», 1017 (в переводе И. Анненского).

[32]. Еврипид, «.Критяне» (The Cretans), фрг. 475.

[33]. Овидий, «Метаморфозы», XV, 165—167; 184—185 (в переводе С. Шервинского).

[34]. «Бхагавад-Гита», 2:18 (в переводе А. Каменской).

[35]. Слово «мономиф» заимствовано из «Поминок по Финнегану» Джеймса Джойса (James Joyce, «Finnegans Wake»).

[36]. Вергилий, «Энеида», VI, 892 (в переводе С. Ошерова).

[37]. Это наиболее важный момент восточной мифологии, двойник Распятия на Западе. Будда под Древом Просветления (Деревом Бодхи) и Христос на Святом Распятии (на Древе Избавления) являются аналогичными образами, объединяющими в себе Спасителя Мира и мотив Мирового Дерева, уходящий в незапамятную древность. В последующих эпизодах можно будет обнаружить множество иных вариаций этой темы. Место Неподвижности и гора Голгофа представляют собой образы Пупа Земли или Мировой Оси. Призывание Земли в качестве свидетеля представлено в традиционном буддистском искусстве изображениями Будды, сидящего в классической позе: правая рука его покоится на правом бедре, а ее пальцы слегка касаются земли.

[38]. Смысл кроется в том, что «состояние Будды», Просветление невозможно выразить словами; существует только путь к Просветлению. Эта доктрина невыразимости Истины, пребывающей вне именований и форм, является базовой в великой восточной, а также платонической традиции. В то время как научные истины, будучи доказуемыми гипотезами, рационально основанными на наблюдаемых фактах, являются выразимыми, ритуал, мифология и метафизика лишь направляют к порогу трансцендентального озарения, последний шаг к которому должен совершаться каждым в соответствии его собственного безмолвного опыта. По этой причине одним из санскритских понятий, обозначающих мудреца, является «муни», «безмолвствующий». «Шакьямуни» (одно из имен Гаутамы Будды) означает «безмолвствующий (муни) из клана Шакья». Хотя он и является основателем широко распространенной мировой религии, сокровенное ядро его доктрины непременно остается скрытым в безмолвии.

[39]. Эта история представляет собой сильное сокращение введения к «Джатакам».

[40]. Исход, 19:3—5.

[41]. Льюис Гинзберг, «Легенды иудеев» (Louis Ginzberg, «The Legends of the Jews»).

[42]. Такое круговое путешествие героя в негативной форме проявляется в историях о потопах, в которых не сам герой отправляется за силой, но сила надвигается на героя, а затем убывает. Истории о потопе существуют во всех концах Земли. Они образуют составную часть архетипического мифа об истории мира, и потому относятся ко ВТОРОЙ части этой книги «Космогонический цикл». Герой потопа представляет собой символ врожденной жизнеспособности человека, выживающего в самых тяжелых нашествиях катастроф и греха.

[43]. В настоящую книгу не включено историческое обсуждение этого обстоятельства. Эта задача оставлена другому труду, над которым сейчас ведется работа. Данная книга представляет собой сравнительное, а не генетическое исследование. Ее цель заключается в том, чтобы показать, что в самих мифах и в тех истолкованиях и приложениях, которые приписывались мифам мудрецами, существуют важные параллели.

[44]. По изданию «Душа в огне», "Дом Ансгар Нелсон" (Dom Ansgar Nelson, O.S.B., «The Soul Afire»).

[45]. По Епифанию, «Adversus haereses»

[46]. См. ранее, стр. 31—32.

[47]. Это тот же змей, который укрыл Будду на пятую неделю после его просветления (см. ранее, стр. 33—34).

[48]. Элис С. Флетчер, «Хако: церемония поуни» (Alice С. Fletcher, «The Hako: Pawnee Ceremony»). «При сотворении мира, — рассказал верховный жрец поуни мисс Флетчер, описывая прославляемых в этой церемонии божеств, — было определено, что в нем должны существовать меньшие силы. Тираваатиус, могущественная сила, не мог приблизиться к человеку, человек не мог его увидеть или почувствовать, потому и было допущено существование меньших сил. Они предназначены для того, чтобы быть посредниками между человеком и Тиравой» (там же).

[49]. См. Ананда К. Кумарасвами, «Символизм купола» (Ananda К. Coomaraswami, «Symbolism of the Dome»).

[50]. Иоан. 6:55.

[51]. Иоан. 10:9.

[52]. Иоан. 6:56.

[53]. Коран, 5:108.

[54]. Гераклит, фрагмент 102.

[55]. Гераклит, фрагмент 46.

[56]. Уильям Блейк, «Бракосочетание Неба и Ада»: "Притчи Ада" (William Blake, «The Marriage of Heaven and Hell», "Proverbs of Hell").

[57]. Лео Фробениус, «Und Afrika sprach [...] ». Сравним с поразительно похожим эпизодом с Одином (Воданом), который описывается в «Младшей Эдде»: "Язык поэзии", I . Сравним также с велением Иеговы в Исходе, 32:27: «...возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего».

«Один отправился в путь н пришел на луг, где девять рабов косили сено. Он спрашивает, не хотя ли они, чтобы он заточил им косы Те соглашаются. Тогда, вынув из-за пояса точило, он наточил косы. Косцы нашли, что косы стали косить много лучше, н захотели купить точило. Он сказал, что пусть тот кто хочет купить точило, заплатит за него в меру. Это всем пришлось по душе, и каждый стал просить точило для себя. Один бросил точило в воздух, но, так как все хотели схватить его, вышло, что он полоснули друг друга косами по шее». — Прим. перев.

Джозеф Кэмпбелл

ГЕРОЙ С ТЫСЯЧЬЮ ЛИЦАМИ

МИФ
АРХЕТИП
БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Моему отцу и матери

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРОЛОГ