I. ЛИЧНОЕ И КОЛЛЕКТИВНОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
II. ПОСЛЕДСТВИЯ АССИМИЛЯЦИИ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО
III. ПЕРСОНА КАК ФРАГМЕНТ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПСИХИКИ
IV. ПОПЫТКИ ВЫСВОБОЖДЕНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ ИЗ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПСИХИКИ
А. Регрессивное восстановление персоны
Б. Идентификация с коллективной душой
III. ТЕХНИКА РАЗЛИЧЕНИЯ "Я" И ФИГУР БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО
Как известно, с точки зрения Фрейда содержание бессознательного сводится к инфантильным стремлениям, которые вытесняются из сознания вследствие их неприемлемого характера. Вытеснение — это процесс, начинающийся в раннем детстве под моральным давлением среды и продолжающийся в течение всей жизни. При помощи анализа вытеснения (repressions) устраняются, а вытесненные желания осознаются.
Согласно этой теории бессознательное содержит в себе лиги. те стороны личности, которые вполне могли бы быть сознательными и были подавлены только благодаря процессу воспитания. И хотя с известной точки зрения эти инфантильные стремления так и бросаются в глаза, было бы ошибкой определять или оценивать бессознательное, исходя целиком из них. У бессознательного есть и другая сторона: оно включает в себя не только вытесненные содержания, но весь тот психический материал, что лежит ниже порога сознания. Невозможно объяснить подпороговую природу этого материала принципом вытеснения. ибо в таком случае устранение вытеснения должно наделять любого из нас фантастической памятью, не позволяющей ничей забыть.
Поэтому мы настаиваем на том, что в добавление к вытесненному материалу бессознательное содержит в себе все те психические компоненты, которые опустились ниже порога сознания: равно как и подпороговые чувственные восприятия. Кроме того. нам известно (как из собственного богатого опыта, так и из теоретических соображений), что бессознательное содержит также весь материал, который еще не достиг порога сознания. Это — зародыши будущих сознательных содержаний. Равным образом у нас есть основание предполагать, что бессознательное лишено состояния покоя, в смысле бездеятельности, и непрерывно занимается группировкой и перегруппировкой своего содержания. Эту активность следовало бы считать полностью автономной лишь в патологических случаях; в норме между активностью бессознательной и сознательной психики устанавливаются компенсаторные отношения.
Можно допустить, что все эти содержания — коль скоро они приобретаются в течение жизни индивидуума — носят личный характер. Поскольку эта жизнь ограничена, количество приобретенных за отпущенный срок содержаний бессознательного тоже должна быть ограниченным. А если так, то исходя из соображения, что бессознательное не способно создать ничего, кроме уже известного и усвоенного сознанием, вероятно, допустимо считать возможным опорожнение бессознательного либо посредством психоанализа, либо путем составления полного перечня его содержаний. Кроме того, нам пришлось бы допустить, что умей мы, устраняя вытеснение, приостанавливать погружение сознательных содержаний в бессознательное, мы могли бы полностью парализовать производство бессознательной продукции. Но это, как мы знаем по опыту, возможно лишь в очень ограниченной степени. Нам приходится постоянно твердить нашим пациентам: прочно удерживайте некогда вытесненные, а теперь заново ассоциированные в сознание содержания, и ассимилируйте их в свой план жизни. Однако эта процедура, как мы ежедневно убеждаемся, не производит должного впечатления на бессознательное, ибо оно спокойно продолжает вырабатывать сновидения и фантазии, которые, согласно оригинальной теории Фрейда, должны быть результатом личных вытеснении. Если в таких случаях мы продолжим систематически и беспристрастно наблюдать за происходящим, то обнаружим материал, хотя и похожий по форме на предыдущие личные содержания, однако несущий на себе признаки чего-то такого, что явно выходит из сферы личного.
Отыскивая в памяти пример, чтобы проиллюстрировать только что сказанное, я особенно живо вспоминаю пациентку, страдавшую слабым истерическим неврозом, каковой, как мы выражались в те времена [около 1910 года], своей главной причиной имел «отцовский комплекс». Этим выражением мы хотели подчеркнуть то обстоятельство, что именно особые отношения пациентки с отцом стали помехой на ее пути. Она была в прекрасных отношениях со своим (теперь уже умершим) отцом. Главным образом, эти отношения носили эмоциональный характер. В таких случаях обычно развивается именно интеллектуальная функция, которая впоследствии оказывается тем мостом что связывает человека с миром. Видимо поэтому наша пациентка стала изучать философию. Ее энергичная погоня за знаниями была мотивирована потребностью освободиться от эмоциональных пуг своего отца. Эта операция может оказаться успешной, если ее чувствам удастся найти выход на новом интеллектуальном уровне, возможно в образовании эмоциональной связи с подходящим мужчиной, равноценной прежней связи с отцом. В данном конкретном случае, однако, такой переход был отвергнут, потому что чувства пациентки повисли в воздухе, колеблясь между отцом и не вполне подходящим ей мужчиной. Движение ее жизни вперед оказалось, таким образом, задержанным, и тот внутренний разлад, что так характерен для невроза, быстро дал о себе знать. Так называемый нормальный человек, вероятно, мог бы прервать эмоциональную связь в том или другом направлении мощным усилием воли, либо — и это, возможно, более обычная вещь - выйти из затруднительного положения бессознательно, по гладкой дорожке инстинкта, даже не сознавая, какого рода конфликт скрывается за его головными болями или иными физическими недомоганиями. Однако любого ослабления инстинкта (которое может иметь множество причин) достаточно для того, чтобы воспрепятствовать гладкому бессознательному переходу. Тогда все движение вперед задерживается конфликтом, а возникающая в результате неподвижность (stasis) ((От др.-греч stasiV — неподвижное). По Пармениду, структурная характеристика бытия, где совершенно отсутствует всякое изменение. — Прим.пер.) жизни равнозначна неврозу. Вследствие такого застоя психическая энергия растекается во всех мыслимых направлениях, по-видимому, без всякой пользы. Например, появляется чрезмерное возбуждение симпатической нервной системы, которое ведет к нервным расстройствам желудка и кишечника; или излишне возбуждаются блуждающий нерв (и, как следствие этого, сердце); или фантазиям и воспоминаниям, которые сами по себе не представляют особого интереса, придается слишком большое значение и они начинают терзать сознательный ум (из мухи делают слона). В этом состоянии требуется новый мотив, чтобы положить конец болезненной «подвешенности». Природа сама подготавливает почву для этого, бессознательно и косвенно, через посредство феномена перенесения (Фрейд). В ходе психоаналитического лечения пациентка переносит «образ отца» на врача, тем самым делая последнего в некотором смысле отцом, а в том смысле, в каком врач не есть отец, делая его еще и заменой мужчины, оказавшегося для нее недостижимым. Таким образом, врач становится и отцом, и своего рода возлюбленным — другими словами, объектом конфликта. В нем объединяются противоположности, и по этой причине он символизирует казалось бы идеальное разрешение конфликта. Без малейшего на то желания врач оказывается объектом завышенной оценки, почти невероятной для постороннего, ибо пациенту он кажется подобием Спасителя или Господа Бога. Сказанное вовсе не так забавно, как звучит. В действительности не так уж и хорошо быть одновременно отцом и возлюбленным. Никто не смог бы выдержать такое в течение долгого времени именно потому, что это уж слишком хорошо. Нужно быть по меньшей мере полубогом, чтобы выдерживать такую роль без перерыва, ибо все время пришлось бы быть тем, кто охотно отдает, дарит, жертвует. Пациентке в состоянии перенесения это временное решение естественно кажется идеальным, но... только вначале; в конце же она попадает в тупик, который так же плох, как был плох невротический конфликт. В сущности, еще ничего не произошло из того, что могло бы привести к действительному решению. Конфликт был просто-напросто перенесен. Тем не менее, успешное перенесение может — по крайней мере временно — привести к полному исчезновению невроза, и потому оно было совершенно справедливо признано Фрейдом целебным фактором первостепенной важности, но, вместе с тем, лишь временным состоянием, которое хотя и продлевает возможность исцеления, само таковым не является.
Это несколько длинноватое обсуждение казалось мне необходимым для того, чтобы мой пример был правильно и до конца понят, ибо моя пациентка достигла состояния перенесения и уже дошла до верхнего предела, где застой начинает становиться неприятным. И вот возник вопрос: что дальше? Я, конечно, превратился в совершенного спасителя, и мысль о том, что со мной придется расстаться, была для пациентки не просто крайне неприятна, но поистине вселяла ужас. В подобной ситуации «крепкий здравый смысл» обычно вытаскивает на свет божий весь репертуар увещевания: «вы просто обязаны», «вам, право, не следует», «вы просто не можете» и т. д. Поскольку крепкий здравый смысл, к счастью, явление не слишком редкое и не совсем бесполезное (пессимисты, я знаю, существуют), какой-нибудь рациональный мотив, появившийся в фазе бурного подъема жизненной энергии, получаемой от перенесения, может вызвать столько энтузиазма, что громадным усилием воли человек способен решиться на болезненную жертву. И если это случается (а такое иногда случается), жертва приносит блаженный плод, и прежний пациент одним прыжком переходит в состояние практически здорового человека. Врач, обычно, настолько рад случившемуся, что ему просто не до теоретических трудностей, связанных с этим маленьким чудом.
Если же такой прыжок совершить не удается — не удалось его сделать и моей пациентке, — тогда мы вплотную сталкиваемся с проблемой «рассасывания» перенесения. Здесь «психоаналитическая теория» окутывает себя непроницаемым мраком. По-видимому, мы должны вернуться к слепой вере в судьбу: так или иначе все уладится само собой. Как однажды заявил мне один циничный коллега: «Перенесение автоматически прекращается, когда у пациента кончаются деньги». Или неизбежные требования жизни делают для пациента невозможным задерживаться в состоянии перенесения — требования, которые принуждают к ненамеренной жертве, иногда с более или менее полным рецидивом в результате. (Тщетно искать сообщения о таких случаях в книгах, восхваляющих психоанализ!)
Конечно, бывают безнадежные случаи, где ничто не помогает но есть и такие случаи, когда пациенты не застревают в состоянии перенесения и выходят из него без горечи в сердце и головных болей. Я сказал себе, что при сложившихся у моей пациентки обстоятельствах, должен существовать ясный и приемлемый выход из такого «безвыходного положения». У нее уже давно кончились деньги (если они у нее вообще когда-нибудь были), однако мне было любопытно узнать, какие средства сама природа могла бы изобрести для удовлетворительного выхода из мертвой точки перенесения. Поскольку я никогда не мнил о себе, будто наделен тем «крепким здравым смыслом», которому всегда точно известно, что надо делать в любом затруднительном положении, и поскольку моя пациентка знала об этом не больше меня, я предложил ей следующее: вместе попробовать, по крайней мере, присмотреться к каждому движению души, приходящему из той ее сферы, которая не осквернена нашей высокомерной мудростью и сознательными планами. Под этими движениями души подразумевались прежде всего ее сновидения. Сновидения содержат образы и мысли-ассоциации, которые создаются без нашего сознательного намерения. Они возникают спонтанно, без нашего содействия, и являют собой образцы психической активности, вышедшей из-под нашей деспотической воли. Поэтому сновидение есть, собственно говоря, в высшей степени объективный, естественный продукт души, от которого мы, вероятно, могли бы ожидать указаний или, по меньшей мере, намеков на некоторые основные тенденции душевного процесса. Но поскольку процесс психической жизни, подобно любому другому процессу жизни, представляет собой не просто причинную цепь событий, но и процесс с телеологической ориентацией, мы, по-видимому, вправе ожидать от сновидений определенных indicia (Показаний (лат.). — Прим. пер.) как о целевой причинности (objective causality), так и о целевых тенденциях (objective tendencies), — именно потому, что сновидения можно без преувеличения назвать самоотображениями (self-representations) процесса психической жизни.
Итак, исходя из этих размышлений, мы подвергли сновидения пациентки тщательному исследованию. Дословное цитирование всех сновидений, имевших место в тот период, увело бы нас слишком далеко. Достаточно будет обрисовать их главную отличительную особенность: большинство из них имело отношение к персоне врача, то есть в персонажах сновидений легко узнавались пациентка и ее врач. Последний, однако, редко появлялся в своем естественном обличий, но обычно искажался весьма примечательным образом. То его фигура принимала сверхъестественные размеры, то он выглядел крайне старым; иногда он походил на ее отца, но, в то же время, странным образом сливался с природой, как в следующем сновидении:
Ее отец (который в действительности был маленького роста) стоял с ней на холме, покрытом пшеничными полями. Она была совсем крошечной по сравнению с ним, а он казался ей великаном. Он поднял ее с земли и держал на руках, как малого ребенка. Ветер проносился по пшеничным полям, и, в такт пшенице, раскачиваемой на ветру, он качал ее на руках.
В этом и других, подобных ему сновидениях, я смог разглядеть разные вещи. Прежде всего у меня создалось впечатление, что бессознательное пациентки твердо придерживалось представления обо мне, как об отце-возлюбленном, так что фатальная связь, которую мы старались уничтожить, казалось, усиливается вдвойне Кроме того, едва ли можно избежать впечатления, что бессознательное особо подчеркивало сверхъестественную, почти «божественную» природу отца-возлюбленного, тем самым еще больше акцентируя завышенную оценку врача, вызванную перенесением Поэтому я задался вопросом: неужели пациентка все еще не поняла целиком фантастического характера своего перенесения или, возможно, бессознательное вообще недоступно пониманию и нужно слепо и по-идиотски неотступно следовать за некой бессмысленной химерой?
Мысль Фрейда о том, что бессознательное «не способно ни к чему, кроме желания», шопенгауэрова слепая и бесцельная Воля, гностический демиург, в своем тщеславии мнящий себя совершенным, а в слепоте своей ограниченности творящий совершенно ничтожное — все эти пессимистические подозрения о негативной по существу подоплеке (background) мира и души подступили угрожающе близко. И действительно, этому, казалось, нечего было противопоставить, кроме имеющего добрые намерения «вам следовало бы», подкрепленного ударом топора, отсекающего всякую фантасмагорию раз и навсегда.
Но, когда я снова и снова возвращался в своих мыслях к этим сновидениям, мне пришла в голову другая возможность. Я сказал себе: нельзя отрицать того, что сновидения продолжают говорить теми же самыми избитыми метафорами, которыми и моя пациентка, и я пресытились до отвращения в ходе наших бесед. Но пациентка обладает бесспорным пониманием своей фантазии перенесения. Она знает, что я кажусь ей полубожественным отцом-возлюбленным, и она способна, по крайней мере интеллектуально, отличить эту кажимость от моей действительной сущности. Следовательно, сновидения явно воспроизводят сознательный взгляд на проблему за вычетом сознательной критики, которую они полностью игнорируют. Они повторяют сознательные содержания, но не in toto (Целиком, полностью (лат.). — Прим. пер.), упорно отстаивая лишь фантастическую точку зрения в противоположность «крепкому здравому смыслу».
Разумеется, я спросил себя: чем вызвано это упорство и какова его цель? То, что оно служит какой-то определенной цели, я был убежден, ибо поистине нет такой живой твари, которая не обладала бы финальным значением, которое можно в других словах объяснить как простой остаток от предыдущих событий. Но энергия перенесения настолько сильна, что производит впечатление витального инстинкта. Коль это так, то какова же цель таких фантазий? Тщательное изучение и анализ сновидений пациентки, и особенно только что приведенного сновидения, вскрыли явно заметную тенденцию, а именно: вопреки сознательной критике, всегда стремящейся привести вещи к человеческим пропорциям, наделять персону врача сверхчеловеческими атрибутами. Ему выпало быть громадным, изначальным, превосходящим отца, подобным ветру, проносящемуся над землей — так не должен ли он был тогда превратиться в Бога? Или, сказал я себе, это скорее тот случай, когда бессознательное пыталось сотворить Бога из персоны врача, как бы освободить вид Бога от покровов персонального, так что перенесение на персону врача было всего лишь заблуждением сознательного ума, глупой выходкой «крепкого здравого смысла»? Может быть, упорство бессознательного только внешне направлено на конкретного человека, а в более глубоком смысле — на Бога? А может быть, стремление к Богу есть та страсть, что бьет ключом из нашей темнейшей инстинктивной натуры, не подчиняясь никаким внешним влияниям, более глубокая и сильная, чем любовь к человеку? Или, возможно, в стремлении к Богу и состоял самый высший и подлинный смысл той неуместной любви, которую мы называем «перенесением», маленькой частичке настоящей Gottesminne («Любви божьей» (нем.). — Прим. пер.), навсегда потерянной для сознания с XV столетия?
Никто не станет подвергать сомнению реальность страстного стремления к какому-то конкретному человеку; однако то, что фрагмент религиозной психологии, исторический анахронизм, фактически средневековый курьез, напоминающий нам Мехтильду Магдебургскую, должен материализоваться в консультационной комнате как непосредственная живая действительность и выразиться в прозаической фигуре врача, выглядит слишком фантастично, чтобы быть принятым всерьез.
Подлинно научная позиция должна быть беспристрастной. Единственным критерием валидности гипотезы, выступает ее эвристическая, то есть объяснительная ценность. Итак, вопрос; в том, можем ли мы рассматривать изложенные выше возможности в качестве валидной гипотезы? A priori нет основания отвергать как предположение о том, что бессознательные стремления имеют цель за пределами конкретного человека, так и то утверждение, что бессознательное «не способно ни к чему, кроме желания». Один лишь опыт способен дать ответ, какая из гипотез окажется наиболее подходящей.
Моей весьма критичной пациентке эта новая гипотеза не внушала полного доверия. Прежний взгляд, согласно которому я был отцом-возлюбленным и, как таковой, представлял собой идеальное разрешение конфликта, обладал несравнимо большей привлекательностью для ее образа чувств. Тем не менее, она была наделена достаточно проницательным умом, чтобы принять во внимание теоретическую возможность новой гипотезы. Между тем сновидения пациентки продолжали дезинтегрировать персону врача и раздувать ее до все более огромных размеров. Одновременно с этим происходило нечто такое, что поначалу только я один понял и встретил с крайним удивлением, именно, своего рода подпольное разрушение перенесения. Ее отношения с неким другом заметно углубились, хотя сознательно она все еще оставалась верной перенесению. Так что когда подошло время расстаться со мной, вместо катастрофы состоялось вполне благоразумное прощание. Я имел привилегию быть единственным очевидцем всего процесса отделения. Я видел, как трансперсональный пункт управления (transpersonal control- point) взял на себя — я не могу назвать это как-то иначе — руководящую функцию и шаг за шагом стягивал к себе все прежние завышенные персональные оценки; как, вместе с этим притоком энергии, .он приобретал влияние на сопротивляющийся сознательный ум, не давая пациентке возможности сознательно заметить происходящее. Отсюда мне стало ясно, что эти сновидения были не просто фантазиями, а самоотображениями (self- representations) бессознательных событий, предоставлявшими душе (psyche) пациентки возможность постепенно выйти из бессмысленной личной связи.
Как я показал, это изменение имело место в результате бессознательного развертывания трансперсонального пункта управления и установления, так сказать, истинной цели, символически выразившей себя в форме, которую невозможно описать иначе как образ Бога. Сновидения раздули человеческий облик врача до сверхчеловеческих размеров, превращая его в огромного и могучего праотца (который к тому же оказывается еще и ветром), в чьих защищающих руках сновидица покоится подобно младенцу. Если мы попытаемся переложить ответственность за появляющийся в сновидениях божественный образ на сознательное и традиционно-христианское представление о Боге, имевшееся у пациентки, нам все же придется подчеркнуть его искажение. В отношении религиозных вопросов пациентка занимала критическую и агностическую позицию, а ее представление о возможном божестве уже давно перешло в область невообразимого то есть выродилось в полную абстракцию. В противоположность этому, образ Бога в сновидениях соответствовал архаическому пониманию Бога как демона природы, отчасти похожего на Вотана. QeoV to pnenma «Бог есть дух» — здесь переводится в свою первичную форму, где pnenma значит «ветер»: Бог есть ветер, более сильное и могущественное, чем человек, незримое дыхание-дух. Так же, как в древнееврейском слово ruah так и в арабском слово ruh означают дыхание и дух (Что касается более полной разработки этой темы, см.: Symbols of Transformation. Collected Works. 5). index V wind.). Сновидения из чисто человеческой фигуры развивают архаичный образ Бога, бесконечно далекий от сознательного представления о Боге. Можно было бы возразить, что это просто инфантильный образ, реминисценция из детства. Я не стал бы оспаривать такое предположение, имей мы дело с образом старца, сидящего на золотом троне в небесах. Однако, в данном случае нет и следа подобной сентиментальности; вместо этого мы имеем первообраз, который может соответствовать только архаической ментальности.
Эти первобытные воззрения, немало примеров которых я привел в своей книге Symbols of Transformation, принуждают нас — в том, что касается бессознательного материала — проводить его разграничение в совершенно иной плоскости, отличной от той, что отделяет «предсознательное» или «подсознательное» от «бессознательного». Здесь нет необходимости обсуждать обоснованность таких разграничений. Они обладают своей определенной ценностью и заслуживают дальнейшей разработки в качестве возможных гипотез. То основное разграничение, о котором опыт заставил меня заявить, претендует лишь на статус одной из таких гипотез. Из предшествующего обсуждения должно быть ясно, что нам необходимо различать в бессознательном слой, который можно назвать личным (персональным) бессознательным. Содержащиеся в этом слое материалы имеют личный характер, поскольку обладают, отчасти, качеством индивидуальных приобретений в процессе жизни конкретного человека и, отчасти, качеством психологических факторов, которые с таким же успехом могли бы быть осознанными. Нетрудно понять, что несовместимые психологические элементы могут вытесняться из сознания и, таким образом, становиться бессознательными. Но, с другой стороны, это утверждение предполагает возможность осознания и сохранения в сознании вытесненных содержаний после того, как они были признаны. Мы признаем эти материалы в качестве личных содержаний, потому что их следы и частичные проявления или их источник можно отыскать в нашем личном прошлом. Они являются неотъемлемыми компонентами личности, входят, если можно так сказать, в ее опись, и их пропажа для сознания приводит к неполноценности в том или ином отношении — причем, к неполноценности, имеющей, в психологическом смысле, характер не столько органического повреждения или врожденного дефекта, сколько нужды в чем-то, которая дает начало чувству морального возмущения. Ощущение моральной неполноценности всегда указывает на то, что упущенный элемент является чем-то таким, что, судя по этому чувству о нем, в действительности упускать не следовало, или чем-то таким, что могло бы стать сознательным, если бы мы достаточно потрудились. Чувство моральной неполноценности возникает не из столкновения с общепринятым и, в известном смысле, произвольным нравственным законом, а из конфликта с самим собой, который, по соображениям душевного равновесия, требует восполнения дефицита. Всякий раз, когда появляется ощущение моральной неполноценности, оно указывает не только на потребность ассимилировать бессознательный компонент, но и на возможность такой ассимиляции. Именно моральные качества человека, как последнее средство, заставляют его либо путем прямого признания нужды, либо косвенно, через мучительный невроз, ассимилировать бессознательную часть себя и поддерживать полную осведомленность. Любой идущий вперед по пути осознания себя (self-realization) должен по необходимости вводить содержания личного бессознательного в сознание, тем самым расширяя сферу своей личности. Я хочу сразу же добавить, что это расширение затрагивает, главным образом, наше моральное сознание, наши знания о себе, ибо те содержания бессознательного, которые освобождаются и вносятся в сознание посредством психоанализа, как правило, неприятны — в чем, собственно, и состоит причина того, что эти желания, воспоминания, стремления, планы и т. д. были некогда вытеснены из сознания. Все они относятся к содержаниям, которые выявляются почти так же в ходе полной исповеди, хотя и в более ограниченном объеме, Оставшееся раскрывается, как правило, при анализе сновидений, Часто весьма интересно .наблюдать, как сновидения, постепенно и с величайшей разборчивостью, добавляют к общей картине существенные штрихи. Совокупный материал, таким образом добавляющийся в сознание, приводит к значительному расширению умственного горизонта и углубленному самопознанию, которое, по общему мнению, как ничто другое должно (бы) способствовать гуманизации человека и воспитанию умеренности. Однако, оказывается, что познание — выделяющееся, по предположению всех мудрецов, среди прочих мер самым эффективным воздействием и наилучшими результатами — по-разному действует на различные характеры. В этом отношении мы открываем много удивительных вещей в ходе практического анализа, но о них у меня пойдет речь в следующей главе.
Как показывает мой пример с архаичным представлением о Боге, помимо личных приобретений и принадлежностей бессознательное содержит, по-видимому, и другие вещи. Моя пациентка совершенно не сознавала ни деривации «духа» от «ветра», ни параллелизма между тем и другим. Это содержание не было продуктом ее мышления, как впрочем и результатом заучивания. Критическое место в Новом завете ( to pnenma pnei opou Qelei ) («Дух дышит, где хочет» (греч.) [Иоан. 3:8), что, вследствие семантической неопределенности фразы, можно перевести и как «Ветер дует, где хочет». — Прим. пер.) было ей недоступно из-за незнания греческого. Если нам так уж нужно считать это содержание целиком личным приобретением, оно могло бы быть таковым лишь в одном случае — при так называемой криптомнезии (Ср. Theodore Flournoy, Des Indcs a la planetc Mars: Elude siir mi cas de somnambiillsme avec GiossoJalie (Paris & Geneva, 1900), translated by I) B. Vennilye as From India to the Planet Mars (New York, 1900). и Jmig' «Psychology and Pathology of So-called Occult Phenomena» (Collected Wvrhs, Vol. 1), pars.138 ff.), то есть бессознательном припоминании мысли, ранее где-то прочитанной пациенткой. Я ничего не имею против такой возможности в этом конкретном случае; но мне известно множество других случаев (большое их количество приведено в упомянутой выше книге), где криптомнезию можно с уверенностью исключить. Даже если бы наш случай был случаем криптомнезии, что кажется мне весьма неправдоподобным, нам пришлось бы все равно искать объяснение предрасположенности, послужившей причиной того, что именно этот образ сохраняется в памяти пациентки, а позднее, по выражению Semon , «экфорируется» (ekjorein, лат. efferre, англ. «to produce»). Во всяком случае, с криптомнезией или без нее, мы встречаемся здесь с истинно первобытным и весьма примитивным образом Бога, который создавался в бессознательном цивилизованного человека и оказывал воздействие на современную жизнь — факт, который вполне бы мог дать пищу для размышления специалисту по психологии религии. В данном образе нет ничего, что можно было бы назвать личным: это целиком коллективный образ, языческое происхождение которого нам давно известно. Перед нами широко распространенный исторический образ, который вновь обрел существование через посредство естественной психической функции. И это не столь уж удивительно, поскольку моя пациентка родилась на свет с человеческим мозгом, по-видимому, и сегодня функционирующим почти так же, как он функционировал в давние времена. Мы имеем здесь дело с реактивированным архетипом, как я в другом месте называл эти изначальные образы (Ср. Psychological Types (Collected Works, Vol. 6), Def. 26. [Русск. пер.: Юнг К. Г. Психологические типы. — СПб.: М„ 1995, Определения 5. 18 и 39. — Прим. пер.}). Эти древние образы возвращаются к жизни благодаря примитивному, основанному на аналогиях способу мышления, специфичному для сновидений. Речь идет не о врожденных идеях, а об унаследованных структурах мышления (thought-patterns) (Следовательно, направленное против моих идеи обвинение в «прихотливом мистицизме» утрачивает свое основание.).
Принимая во внимание эти факты, мы должны допустить, что бессознательное содержит в себе не только личные, но, кроме того, и безличные коллективные компоненты в форме врожденных категорий, или архетипов (Henry Hubert et Marcel Mauss, Melanges d'histoire dcs relicions (Paris. 1909), p. XXIX.). Поэтому я выдвинул гипотезу, что на своих более глубоких уровнях бессознательное владеет коллективными содержаниями в относительно активном состоянии Вот почему я говорю о коллективном бессознательном.
Процесс ассимиляции бессознательного ведет к примечательным явлениям: одни выстраивают в ходе его незыблемое, даже неприятно повышенное самосознание или самоощущение; они все знают, они полностью в курсе дела относительно своего бессознательного. Они полагают, что имеют абсолютно точное суждение обо всем, что выныривает из глубин бессознательного. В любом случае они с каждым часом все больше перестраивают врача. А другие становятся подавленными, даже угнетенными содержаниями бессознательного. Уровень их самоощущения снижается, и они с резиньяцией созерцают все то необычайное, что производится бессознательным. Первые в избытке самоощущения берут на себя ответственность за свое бессознательное, выходящую слишком далеко за пределы реальных возможностей; последние в конце концов отказываются от какой бы то ни было ответственности за себя, будучи подавлены знанием бессилия Я перед судьбой, проявляющей свою силу через бессознательное.
Если мы теперь аналитически более пристально рассмотрим ту и другую реакцию в их крайних проявлениях, то увидим, что за оптимистическим самоощущением первой кроется столь же глубокая или, лучше сказать, еще более глубокая беспомощность, на фоне которой сознательный оптимизм выглядит как плохо удавшаяся компенсация. И напротив, за пессимистической резиньяцией реакции второго типа кроется упрямая воля к власти, во много крат превосходящая по самоуверенности сознательный оптимизм первого типа реакции.
Этими двумя типами реакций я обозначил только два грубых крайних случая. Более тонкая нюансировка лучше соответствовала бы действительности. Как я уже отмечал в другом месте, каждый, кто подвергается анализу, бессознательно злоупотребляет вновь приобретенными познаниями прежде всего в отношении к своей ненормальной невротической установке, если, конечно, он сразу, уже в начальной стадии лечения не освободился от своих симптомов настолько, что может обойтись без дальнейшей терапии. Весьма существенным фактором при этом является то обстоятельство, что все в этой стадии понимается еще на ступени объекта, т.е. без различения imago и объекта и, таким образом, путем непосредственного отношения к объекту. И вот тот, у кого в качестве объектов выступают главным образом "другие", из всего того, чего ему довелось отхлебнуть от самопознания на этом участке анализа, будет делать такой вывод: "Так то - другие!" Поэтому он, в зависимости от своего склада - терпимо или нетерпимо, будет чувствовать себя обязанным раскрыть всему миру глаза. Другой же, который ощущает себя объектом своих ближних больше, чем их субъектом, позволит этим познаниям обременить себя и соответственно придет в уныние. (Я, конечно, не говорю о тех многочисленных весьма поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях происходит активизация отношения к объекту: в первом - в активном смысле, а во втором - в реактивном. Наступает выраженное усиление коллективного момента. Первый расширяет сферу своего действия, второй - сферу своего претерпевания.
Для обозначения некоторых главных свойств невротической психологии власти Адлер применил выражение "богоподобие". И если я здесь тоже использую это понятие, идущее от "Фауста", то главным образом в смысле той знаменитой сцены, где Мефистофель делает запись в альбом студенту и затем замечает про себя по этому поводу:
Следуй лишь древнему изреченью
и моей тетке, змее.
Тебе, верно, когда-нибудь
станет не по себе с твоим богоподобием.
Богоподобие относится, и это очевидно, к знанию, познанию добра и зла. Анализ и осознавание бессознательных содержаний ведут к тому, что возникает некая терпимость превосходства, благодаря которой становятся приемлемыми даже довольно тяжело перевариваемые сюжеты из бессознательной характерологии. Эта терпимость выглядит весьма "превосходной" и мудрой, а на деле часто оказывается не чем иным, как красивым жестом, который, однако, влечет за собой всякого рода последствия: ведь речь идет о трудном сближении двух сфер, которые прежде боязливо удерживались порознь. По преодолении непустячного сопротивления объединение пары противоположностей удалось - по меньшей мере в теории. Более полное понимание, рядоположение прежде разорванного и выраженное этим мнимое преодоление морального конфликта дают чувство превосходства, которое, пожалуй, можно назвать "богоподобием". Это же самое рядоположение добра и зла может, однако, оказывать на другой темперамент и иное воздействие. Носитель этого темперамента необязательно будет с ощущением сверхчеловечности держать в руках сосуды с добром и злом, а может чувствовать себя беспомощным объектом между молотом и наковальней; необязательно Геркулесом на распутье, а скорее кораблем без руля между Сциллой и Харибдой. И поскольку он, сам того не зная, пребывает в великом и исконном конфликте человеческой природы и, страдая, переживает коллизию вечных начал, то может почувствовать себя неким прикованным к Кавказу Прометеем или неким распятым. Это будет богоподобие в страдании. Богоподобие, разумеется, - не научное понятие, но, несмотря на это, данное выражение прекрасно обозначает психологический факт. Я вовсе не думаю, что каждый из моих читателей сразу поймет специфическую духовную конституцию "богоподобия". Для этого данное выражение слишком беллетристично. Поэтому я лучше постараюсь точнее описать то состояние, которое здесь имеется в виду: прозрения, приобретаемые участником анализа, как правило, освещают для него многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, он применяет такие познания к своему окружению и благодаря этому видит (или думает, что видит) нечто, чего прежде не видел. В той мере, в какой его познания оказались для него полезными, он с готовностью предполагает, что они будут полезными и для других. От этого он легко становится самоуверенным, быть может, с лучшими намерениями, но к неудовольствию других. У него такое чувство, будто он - обладатель ключа, открывающего многие, а может быть, даже все двери. У самого "психоанализа" имеется эта наивная бессознательность относительно своих границ, что отчетливо видно по той манере, с какой он, к примеру, пытается понять произведения искусства, так сказать, ощупывая их пальцами.
Так как в природе человека присутствует не только свет, но есть и довольно густая тень, то прозрения, полученные в ходе практического анализа, часто бывают мучительны, и тем мучительней, чем сильнее (как это регулярно случается) прежде гордились прямо противоположным. Вот почему некоторые люди принимают слишком близко к сердцу вновь приобретенные прозрения, даже чересчур близко, совершенно забывая поэтому, что они не единственные, у кого есть теневые стороны. Они чересчур удручены собой и потому склонны сомневаться на свой счет во всем и уже не видеть в себе ничего истинного. Есть великолепные аналитики с очень хорошими идеями, которые никогда не выступали в печати, ибо обнаруженная ими душевная проблема была настолько подавляющее велика, что казалось вообще невозможным научно ее осмыслить. И если один вследствие своего оптимизма становится экзальтированным, то другой в силу своего пессимизма - робким и малодушным. Примерно в таких формах выражается большой конфликт, если свести его к меньшему масштабу. Но и в этих уменьшенных пропорциях нетрудно разглядеть главное: заносчивость одного и малодушие другого имеют нечто общее, а именно - неопределенность в отношении своих границ. Один чрезмерно раздувается, другой чрезмерно уменьшается. Их индивидуальные границы где-то размываются. Если мы теперь примем во внимание, что вследствие душевной компенсации великое смирение стоит в двух шагах от высокомерия и что "высокомерие всегда приходит перед падением", то за заносчивостью нам будет легко обнаружить черты робости, связанной с ощущением неполноценности. Мы даже ясно увидим, как неопределенность экзальтированного заставляет его расхваливать свои истины, которые кажутся ему не очень-то надежными, и для этого вербовать прозелитов, чтобы свита гарантировала ему ценность и надежность его убеждений. Ему в полноте его познаний вовсе не так хорошо, чтобы он мог выстоять в ней в одиночку; в сущности, тем самым он чувствует себя вне игры, и тайный страх, что его тем самым оставят в покое одного, побуждает его повсюду пристраивать свои мнения и толкования, чтобы вместе с тем и тем самым опять-таки повсюду быть защищенным от гложущих сомнений.
Не то малодушный! Чем больше он съеживается и прячется, тем больше растет в нем тайное притязание на понимание и признание. Хотя он и говорит о своей неполноценности, он, в сущности, все-таки не верит в нее. Изнутри его переполняет упрямая убежденность в своей непризнанной ценности, из-за чего он становится чувствительным даже к самым легким проявлениям неодобрения и все время старается делать вид неправильно понятого и обиженного в своих справедливых притязаниях. Тем самым он ударяется в болезненную гордость и надменное недовольство, обладать которыми он не хотел бы ни за что на свете, но которые зато тем обильнее отведает его окружение.
Оба они одновременно и слишком малы, и слишком велики; их индивидуальный нормальный размер, который уже и раньше-то был не совсем четким, теперь еще больше расплылся. Называть это состояние "богоподобием" выглядело бы почти гротеском. Но поскольку оба они вышли за пределы своих человеческих пропорций, один тут, другой там, то они уже как бы "сверхчеловечны" и потому, фигурально говоря, "богоподобны". Если эту метафору не считать годной для употребления, то я бы предположил говорить о психической инфляции. Это понятие кажется мне подходящим, поскольку обсуждаемое состояние означает расширение личности, выходящее за ее индивидуальные границы, одним словом, раздутость. В этом состоянии заполняют пространство, которое в нормальном виде не смогли бы заполнить. Это можно сделать, только присвоив себе содержания и качества, которые как в себе и для себя сущие должны находиться вне наших границ. То, что находится вне нас, принадлежит или кому-то другому, или всем, или никому. Поскольку психическая инфляция не является феноменом, возникающим только в ходе анализа, а столь же часто встречается и в обычной жизни, то мы можем исследовать ее и в других случаях. Совершенно типичный случай - несмешное самоотождествление многих мужчин с занятием или титулом. Конечно, моя служба - это моя, мне принадлежащая деятельность, но в то же время это и коллективной фактор, который исторически возник из взаимодействия многих людей и ценность которого обязана своим существованием только коллективной санкции. Поэтому если я идентифицирую себя со своей службой или титулом, то веду себя так, словно я сам и есть весь этот комплексный социальный фактор, который представлен службой, словно я - не только носитель службы, но одновременно и санкция общества. Тем самым я необычайно расширил себя и узурпировал качества, которые существуют отнюдь не во мне, а вне меня. "Государство - это я" - вот девиз для таких людей.
В случае инфляции через познание речь идет о принципиально подобном, но психологически более тонком явлении. Не ценность службы, а знаменательные фантазии обусловливают эту инфляцию. Я хочу на одном примере из практики разъяснить, что здесь имеется в виду. Для этого я выбрал случай душевнобольного, которого знал лично и которого упоминает в своей публикации Мэдер. Для этого случая характерна инфляция высокой степени. (У душевнобольных в огрубленном и преувеличенном виде можно наблюдать все те же феномены, которые у нормальных людей присутствуют лишь в тенденции.) /Когда я работал врачом в психиатрической клинике в Цюрихе, то однажды водил одного интеллигентного неспециалиста по клиническим отделениям. Прежде он никогда не видел дома скорби изнутри. Когда мы закончили обход, он воскликнул: "Послушайте-ка! Ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества! Здесь как будто собраны все типы, которых каждый день встречаешь на улице, в их классической форме. Чистые типы и роскошные образчики всего самого низкого и высокого!" Я, конечно, никогда не подходил к делу с этой стороны, но тот человек в немалой мере был прав./ Больной страдал параноидной деменцией с манией величия. Он "беседовал по телефону" с Богородицей и другими величинами того же рода. В жизни он был неудавшимся учеником слесаря и уже примерно в 19 лет стал неисцелимым душевнобольным. Он также никогда не был наделен духовными благами. Однако он, среди прочего, открыл грандиозную идею, будто мир - это его книга с картинками, которую он может листать по своему усмотрению. Доказательство этого было очень простое: ему-де стоило только повернуться, чтобы увидеть новую страницу.
Это шопенгауэрова книга "Мир как воля и представление" в неприкрашенно-первобытной наглядности. В сущности, потрясающая мысль, возникшая из величайшей мечтательности и отрешенности, но выраженная столь наивно и просто, что поначалу можно только потешаться над ее гротескностью. И все же это первобытное воззрение является важнейшей основой гениального шопенгауэрова видения мира. Тот, кто не гениален и не помешан, никогда не сможет настолько выпутаться из вплетенности в действительность мира, чтобы суметь увидеть этот мир как свой образ. Удалось ли этому больному развить или построить подобное воззрение? Или оно оказалось недоступным для него? Или в конце концов он впал в него окончательно? Его болезненный распад и инфляция доказывают последнее. Теперь уже не он думает и говорит, а оно думает и говорит в нем, вот почему он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что у него это воззрение застыло на стадии простого спонтанного произрастания, в то время как Шопенгауэр то же самое воззрение абстрагировал и выразил на общепонятном языке. Тем самым он вывел его из его подземной первозданности на ясный свет дня коллективного сознания. Было бы совершено неправильно полагать, будто воззрение этого больного обладает личностными характером и ценностью или, иначе говоря, является его собственной частью. Ведь тогда он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кому удалось возвысить первобытное чисто природное видение до абстрактной идеи и до осознанного всеобщего достояния. Только такое свершение - его личностная ценность, которую он смеет признать за собой, не впадая при этом в инфляцию. А воззрение больного - неличностная, естественно возросшая ценность, против которой больной не смог себя защитить и которой он был даже проглочен и "сдвинут" в еще большее отчуждение от мира. Несомненное величие этого воззрения раздуло его до состояния болезненного расширения, в то время как он должен был овладеть этой идеей и расширить ее до философского мировоззрения. Личностная ценность заключается лишь в философском свершении, а не в первичном видении. Но и для философа таковая является просто возросшей, а именно - возросшей из всеобщего достояния человечества, в котором в принципе участвует каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-нибудь Шопенгауэр.
Но из этого примера мы можем извлечь еще и другой урок, а именно: сверхличностные психические содержания суть не просто индифферентные или мертвые материалы, которые можно было бы усваивать по своему усмотрению. Скорее, речь идет о живых величинах, которые воздействуют на сознание аттрактивно. Отождествить себя со службой или титулом в чем-то даже соблазнительно, почему столь многие мужчины и являются вообще не чем иным, как их ценностью, санкционированной со стороны общества. Тщетно было бы искать под этой скорлупой личность. После торжественного вскрытия там можно найти только жалкого человечишку. Поэтому служба (или чем бы ни была эта внешняя скорлупа) так соблазнительна: ибо это легко доступная компенсация за личностные дефекты.
Существуют, однако, не только внешние аттракции, к каковым относятся служба, титулы и иные социальные роли, вызывающие инфляцию. Это только неличностные величины, находящиеся вовне, в обществе, в коллективном сознании. Но как по ту сторону индивида имеется общество, так и по ту сторону нашей личной психики имеется коллективная психика, и это как раз коллективное бессознательное, которое, как показывает приведенный выше пример, скрывает в себе столь же притягательные величины. Как в первом случае человек внезапно выталкивается в мир своей ценностью ("Господа, в настоящее время я - король"), так же кто-то может столь же внезапно и исчезнуть из него, если ему доведется открыть один из тех великих образов, которые придают миру иной облик. Речь идет о тех колдовских "коллективных представлениях", которые лежат в основе слогана американцев, модных слов и, на высшей ступени, языка поэзии и религии. Я вспоминаю об одном душевнобольном, который не был ни поэтом, ни сколь-нибудь значительным человеком вообще. Он был просто тихим созданием, несколько мечтательно настроенным юношей. Он влюбился в девушку и, как это часто бывает, не был совершенно уверен в ее взаимности. Его первобытная "мистическая сопричастность" заставила юношу без околичностей считать, что его одержимость, само собой разумеется, есть и одержимость девушки, что естественным образом случается по большей части на низших ступенях человеческой психологии. И вот он создал мечтательную любовную фантазию, которая, однако, внезапно разбилась, когда он обнаружил, что та девушка и знать его не хочет. Он был до такой степени потрясен, что прямиком отправился к реке, чтобы утопиться. Дело было поздно ночью, и звезды сверкали ему навстречу из темной воды. Ему казалось, будто эти звезды парами уплывали вниз по реке, и его охватило странное чувство. Он позабыл свое намерение покончить с собой и словно зачарованный уставился на странное, сладостное зрелище. И постепенно ему стало ясно, что у каждой звезды есть свое лицо и что эти пары - влюбленные, которые, держа друг друга в объятиях, о чем-то грезя, проносятся мимо. Тут ему открылось что-то совершенно новое: все изменилось, и его судьба, его разочарование, так же как и его любовь, отступили, воспоминание о девушке стало далеким и безразличным, а за это - он ясно это ощущал - ему было обещано неслыханное богатство. Он уже знал, что неимоверное сокровище спрятано для него в находившейся неподалеку обсерватории. Так случилось, что в четыре часа утра он был взят полицией при попытке вломиться в обсерваторию.
Что же с ним произошло? Бедняге привиделся дантовский образ, красоту которого, выраженную в стихе, он вряд ли когда-нибудь смог бы ощутить. Но он видел его и, увидев, преобразился. То, что было сильнейшей болью, теперь отлетело вдаль; новый мир, о котором он и не подозревал, - мир звезд, что далеко по ту сторону этой скорбной земли протянули свои тихие колеи, - открылся ему в то мгновение, когда он перешагнул через "порог Прозерпины". Предчувствие неслыханного богатства - а кому, в глубине души, чужда эта мысль? - явилось ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это было уже слишком. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого угасла в тот же миг.
Как один исчезает в какой-нибудь социальной роли, так другой - во внутреннем видении, тем самым пропадая и для своего окружения. Некоторые непостижимые изменения личности, каковы внезапные обращения или другие глубинные духовные изменения, основаны на аттракции коллективного образа, который, как показывает приведенный выше пример, может вызывать инфляцию столь высокой степени, что личность вообще растворяется. Это растворение - душевная болезнь, либо преходящая, либо хроническая, "расщепление души", или "шизофрения" (Блойлер). Болезнетворная инфляция основывается, естественно, по большей части на врожденной слабости личности в отношении автономии коллективно-бессознательных содержаний.
Мы, пожалуй, окажемся ближе всего к истине, если представим себе, что наша сознательная и личная психика покоится на широком фундаменте унаследованной и всеобщей духовности диспозиции, которая как таковая бессознательна, и что наша личная психика относится к коллективной психике примерно так, как индивидуум к обществу.
Но таким же образом, как индивидуум является не только уникальным и обособленным, а еще и социальным существом, так и психика человека есть не только отдельный и вполне индивидуальный, но и коллективный феномен. И таким же образом, как определенные социальные функции и потребности находятся в противоречии с интересами отдельных индивидуумов, так и у человеческого духа есть определенные функции или тенденции, которые в силу своей коллективной природы находятся в противоречии с индивидуальными потребностями. Этот факт обусловлен тем, что каждому человеку от рождения дан высокоразвитый мозг, обеспечивающий ему возможность богатой духовной деятельности, возможность, которую он ни приобрел, ни развил онтогенетически. В той мере, в какой мозг у отдельных людей получил сходное развитие, в той же мере духовная функция, возможная благодаря этому сходству, является коллективной и универсальной. Этим обстоятельством объясняется, например, тот факт, что бессознательное самых далеких друг от друга народов и рас характеризуется весьма примечательным соответствием, которое, помимо всего прочего, указывает на уже неоднократно отмеченный факт необычайного соответствия автохтонных мифологических форм и мотивов. Из универсального сходства мозга следует универсальная возможность для однотипной духовной функции. Эта функция и есть коллективная психика. Поскольку существуют различия, соответствующие расе, роду или даже семье, то есть также ограниченная расой, родом или семьей коллективная психика, выходящая за уровень "универсальной" коллективной психики. Говоря словами П.Жане, коллективная психика охватывает "нижнюю часть" психических функций, прочно установившуюся, так сказать, автоматически действующую, унаследованную и повсеместно наличную, т.е. сверхличностную или неличностную часть индивидуальной психики. Сознание и личное бессознательное охватывают "верхнюю часть" психических функций, т.е. ту часть, которая онтогенетически приобретена и развита. Таким образом, тот индивидуум, который включает данную ему а priori и бессознательно коллективную психику в состав своего онтогенетически приобретенного актива, словно она - часть этого актива, тем самым неоправданным образом расширяет объем личности с соответствующими последствиями. Но поскольку коллективная психика - это "нижняя часть" психических функций и тем самым базис, лежащий в основе каждой личности, она отягощает и обесценивает эту личность, что проявляется в инфляции, т.е. в подавлении самоощущения или в бессознательном усилении самоупоения вплоть до болезненной воли к власти.
Благодаря тому, что анализ делает осознанным личное бессознательное, индивидуумом осознаются вещи, которые, правда, уже сознавались им - обыкновенно по отношению к другим людям, но не по отношению к себе самому. И вот благодаря познанию его личное бессознательное становится менее уникальным, оно становится более коллективным. Это околлективливание имеет не только плохую сторону, но иногда и хорошую. Встречаются также люди, которые свои хорошие качества вытесняют, а своим инфантильным желаниям сознательно дают полную волю. Снятие индивидуальных вытеснений поначалу переводит чисто личностные содержания в сознание, но там уже прочно закрепились коллективные элементы бессознательного - присутствующие у всех побуждения, качества и идеи (образы), а также все "статистические" частичные взносы усредненной добродетели и усредненного порока. Как говорится, "в каждом есть что-то от преступника, гения и святого". Так в конечном счете вступает в действие живой образ, в достатке содержащий в себе все то, что ходит по шахматной доске мира: доброе, так же как и злое, прекрасное, так же как и отвратительное. Постепенно таким образом подготавливается то уподобление миру, которое многими людьми ощущается как весьма позитивное и которое в известных условиях выступает в качестве решающего момента в лечении неврозов. Я наблюдал, как в некоторых случаях удавалось в этом состоянии впервые в жизни пробудить любовь и самому ощутить любовь, а также отважиться на такой прыжок в незнаемое, который впутывал человека в подходящую ему судьбу. Немало я видел людей, которые, считая это состояние окончательным, годами пребывали в своего рода эйфории предприимчивости. Много раз я слышал, как такие случаи также восхвалялись в качестве результатов аналитической терапии. Поэтому я должен заявить, что как раз в тех случаях, которые соответствуют этим состояниям эйфории и предпринимательства, люди до такой степени страдают недостаточным размежеванием с миром, что уж действительно выздоровевшими никак считаться не могут. По-моему, они в равной мере и здоровы, и нездоровы. Ведь я имел возможность проследить таких пациентов на всем их жизненном пути, и, должен сознаться, они частенько демонстрировали симптомы неприспособленности восприятия, и поскольку они застыли на этом направлении, то у них постепенно возникали те стерильность и монотония, которые характерны для всех "лишенных Я" ("Ent-Ichten"). Я, конечно, снова говорю здесь о крайних случаях, а не о тех не совсем полноценных, нормальных и вполне посредственных людях, вопрос об адекватном реагировании которых имеет более техническую, нежели проблематическую природу. Будь я больше терапевтом, чем исследователем, то, конечно, не смог бы удержаться от известного оптимизма в суждениях, ибо тогда мой взгляд покоился бы на числе исцеленных. Но моя исследовательская совесть смотрит не на число, а на качество людей. Ведь природа аристократична, и один полноценный человек тянет у нее на весах столько, сколько десятеро других. За полноценным человеком следовал мой взгляд, и на нем я учился двусмысленности результата чисто личностного анализа, а еще пониманию причин такой двусмысленности.
Если из-за ассимиляции бессознательного мы по недоразумению включаем коллективную психику в реестр личностных психических функций, то наступает растворение личности в ее противоположности. Наряду с уже обсуждавшейся парой противоположностей "мания величия - чувство неполноценности", столь отчетливо проявляющейся именно в неврозе, имеется еще немало других пар противоположностей, из которых мне хочется выделить лишь специфически моральную пару, а именно - добро и зло. В коллективной психике специфические добродетели и пороки людей содержатся точно так же, как все другое. И вот один засчитывает коллективную добродетель в свою персональную заслугу, а другой - коллективный порок в свою личную вину. То и другое так же иллюзорно, как величие и неполноценность, ибо воображаемые добродетели, как воображаемые пороки, суть просто содержащиеся в коллективной психике и почувствованные или искусственно осознанные пары моральных противоположностей. В какой степени эти пары противоположностей содержатся в коллективной психике, показывает пример дикарей, когда одни наблюдатели восхваляют их величайшую добродетельность, в то время как другие выносят наихудшие впечатления о том же самом племени. В отношении дикаря, чье личностное развитие, как известно, пребывает в своих начальных стадиях, верно и то, и другое, ибо его психика существенно коллективна, а потому по большей части бессознательна. Дикарь еще более или менее тождествен коллективной психике и потому обладает коллективными добродетелями и пороками, не причисляя их себе лично и внутренне им не противореча. Это противоречие возникает лишь тогда, когда начинается личностное развитие психики и при этом рациональное мышление познает несовместимую природу противоположностей. Следствием такого познания является борьба на вытеснение. Хочется быть добрым, и потому надо вытеснять злое; тем самым раю коллективной психики приход конец. Вытеснение коллективной психики было просто необходимостью личностного развития. Личностное развитие у дикаря или, лучше сказать, развитие лица (Person) есть вопрос магического престижа. Фигура знахаря или вождя является путеводной. Оба выделяются благодаря странности своих нарядов и образа жизни, т.е. выражения их воли. Благодаря особенности внешних знаков создается отграниченность индивидуума, а благодаря обладанию особыми ритуальными таинствами такое обособление подчеркивается еще сильнее. Такими и подобными средствами дикарь производит вокруг себя оболочку, которую можно обозначить как персону (маску). Как известно, у дикарей это и были настоящие маски, которые, например, на тотемных праздниках служили возвышению или изменению личности. Благодаря этому отмеченный индивидуум, казалось бы, покидал сферу коллективной психики, и в той мере, в какой ему удавалось идентифицировать себя со своей персоной, он и впрямь ее покидал. Это покидание порождает магический престиж. Конечно, проще было бы утверждать, что ведущим мотивом такого развития является умысел, направленный на обладание властью. Но при этом полностью осталось бы без внимания, что создание престижа всегда бывает продуктом коллективного компромисса, т.е. служит выражением того, что кто-то хочет престижем обладать и что есть среда, которая ищет, кого бы этим престижем наделить. Учитывая такое положение дел, было бы неверным объяснение, будто престиж возникает из индивидуального намерения получить власть: это скорее вопрос совершенно коллективный. Испытывая потребность в магически действующей фигуре, сообщество в целом пользуется этой потребностью в воле к власти одного и в воле к подчинению многих как средством и тем самым содействует осуществлению личного престижа. Этот последний - феномен такого рода, который, как показывает история политического становления, имеет наибольшее значение для общественной жизни народов.
В силу важности личного престижа, которую вряд ли можно переоценить, возможность регрессивного растворения в коллективной психике несет с собой опасность - не просто для отмеченного индивидуума, но и для его приближенных. Такая возможность появляется прежде всего тогда, когда цель престижа, а именно всеобщее признание, достигнута. Тем самым лицо становится коллективной истиной. Это всегда означает начало конца. Ведь создать престиж - позитивное свершение не только для отмеченного индивидуума, но и для его клана. Один отмечен своими деяниями, многие отмечены подчинением власти. Покуда эту установку надо отстаивать и удерживать от враждебных воздействий, свершение остается позитивным; но как только никаких препятствий больше нет и общезначимость достигнута, престиж теряет позитивную ценность и становится, как правило, бесполезным, бессмысленным. Тогда начинается схизматическое движение, и благодаря этому процесс начинается заново.
Поскольку личность столь исключительно важна для жизни общины, то все, что могло бы нарушить ее развитие, воспринимается как опасность. Но величайшая опасность - преждевременное растворение престижа из-за прорыва коллективной психики. Безусловное сохранение тайны - одно из известнейших первобытных средств для заклятия этой опасности. Коллективное мышление и чувствование и коллективное свершение относительно просты в сравнении с действием и свершением индивидуума, и из-за этого всегда есть огромное искушение позволить коллективной функции заменить собой развитие личности. Благодаря упрощению и, наконец, растворению развившейся и защищенной магическим престижем личности в коллективной психике (отречение Петра) у отдельного человека возникает ощущение "душевной утраты", ибо ведь не удалось или сведено на нет некое важное свершение. Поэтому за нарушение табу полагаются драконовские наказания, полностью соответствующие важности ситуации. До тех пор, пока эти вещи рассматриваются чисто каузально, как исторические пережитки и метастазы табу на инцест, будет совершенно непонятно, для чего предназначены все эти меры. Но если мы посмотрим на эту проблему с точки зрения результата, то станет ясно много из того, что прежде казалось темным.
Строгое размежевание с коллективной психикой является, таким образом, безусловным требованием к развитию личности, так как любое недостаточное размежевание вызывает немедленное растекание индивидуального в коллективном. И опасность заключается в том, что в ходе анализа бессознательного коллективная психика сплавляется с личностной, что влечет за собой заранее намечавшиеся безрадостные последствия. Эти последствия вредны либо для жизнеощущения, либо для ближних пациента, если последний пользуется каким-либо влиянием на свое окружение. В своем отождествлении с коллективной психикой он непременно будет пытаться навязывать другим притязания своего бессознательного, ибо отождествление с коллективной психикой несет с собой чувство общезначимости ("богоподобия"), которое просто не желает считаться с инородной, личностной психикой ближнего. (Чувство общезначимости происходит, конечно, из универсальности коллективной психики.) Коллективная установка естественным образом предполагает наличие у других все той же самой коллективной психики. Но это означает бесцеремонное игнорирование индивидуальных различий, так же как и различий общего характера, которые имеются даже внутри коллективной психики, каковы, например, расовые различия. /Так, совершенно непростительным заблуждением было бы считать результаты еврейской психологии общезначимыми! Ведь никому не придет в голову воспринимать китайскую или индийскую психологию как обязательную для нас. Несерьезный упрек в антисемитизме, который был мне предъявлен из-за этой критики, так же неинтеллигентен, как если бы меня обвиняли в антикитайской предубежденности. Конечно, на более ранней и низкой ступени душевного развития, где еще нельзя выискать различия между арийской, семитской, хамитской и монгольской ментальностью, все человеческие расы имеют общую коллективную психику. Но с началом расовой дифференциации возникают и существенные различия в коллективной психике. По этой причине мы не можем перевести дух чуждой расы в нашу ментальность in globo (целиком - лат.), не нанося ощутимого ущерба последней, что, однако, все равно не мешает натурам с ослабленным инстинктом тем более аффектированно относиться к индийской философии и тому подобному./ Это игнорирование индивидуального означает, естественно, ухудшение всего уникального, посредством чего в сообществе искореняется элемент развития. Этот элемент развития есть индивидуум. Все наивысшие достижения добродетели, как и величайшие злодеяния, индивидуальны. Чем крупнее сообщество, чем больше свойственное каждому крупному сообществу единство коллективных факторов поддерживается консервативными предубеждениями в противовес индивидуальному, тем больше морально и духовно уничтожается индивидуум, а тем самым перекрывается и единственный источник нравственного и духовного прогресса общества. Как следствие в отдельном человеке, естественно, процветает только общественное и всякого рода коллективное, а все индивидуальное осуждено на гибель, т.е. на вытеснение. Тем самым индивидуальное оказывается в бессознательном и там закономерно превращается в нечто принципиально скверное, деструктивное и анархическое, которое, правда, в социальном отношении заметно проявляется в отдельных профетически настроенных индивидуумах через выдающиеся злодеяния (каковы цареубийства и им подобные), но во всех других остается на заднем плане и обнаруживается лишь косвенно - через неизбежный нравственный закат общества. Так или иначе очевиден тот факт, что нравственность общества как целого обратно пропорциональна его величине, ибо чем больше скапливается индивидуумов, тем сильнее затухают индивидуальные факторы, а с ними и нравственность, которая целиком зиждется на нравственном чувстве и необходимой для него свободе индивидуума. Поэтому каждый отдельный человек, находящийся в общности, бессознательно в известном смысле хуже, нежели совершающий поступки лишь для самого себя, ибо он этой общностью несом и в соответствующей степени отрешен от своей индивидуальной ответственности. Большое общество, составленное исключительно из прекрасных людей, по нравственности и интеллигентности равно большому, тупому и свирепому животному. Ведь чем крупнее организации, тем более неизбежны и их имморальность и беспросветная тупость. ("Сенат - чудовище, но сенаторы - люди достойные.") Если же общность уже автоматически выделяет в своих отдельных представителях коллективные качества, то тем самым оно премирует всякую посредственность, все то, что намерено произрастать дешевым и безответственным образом. Индивидуальное неизбежно припирается к стенке. Этот процесс начинается в школе и продолжается в университете, завладевая всем, до чего дотягивается рука государства. Чем меньше социальное тело, тем в большей степени ближним гарантирована индивидуальность, тем больше степень их относительной свободы, а тем самым возможность осознанной ответственности. Без свободы нет нравственности. Наше удивление перед лицом великих организаций исчезает, когда мы понимаем, что за изнанка у этого дива, а именно чудовищное накопление и выпячивание в человеке всего первобытного и неизбежное уничтожение его индивидуальности в пользу того монстра, которым как раз и является всякая большая организация. Человек наших дней, более или менее соответствующий моральному идеалу коллектива, затаил на сердце нечто зловещее, что нетрудно обнаружить с помощью анализа его бессознательного, даже если он сам вовсе не ощущает это как помеху. И в той степени, в какой он морально "вписывается" в свое окружение, даже величайшее проклятье его социальности не помешает ему только потому, что большинство его ближних верует в высокую нравственность своих общественных организаций. А то, что я сказал о влиянии социального на индивидуума, относится и к влиянию коллективного бессознательного на индивидуальную психику. Как следует из моих примеров, это последнее влияние, однако, в такой же мере невидимо, в какой очевидно первое. Поэтому неудивительно, что идущие изнутри воздействия считаются непостижимыми, а люди, у которых это случается, - патологическими чудаками, если вообще не сумасшедшими. Если же такой чудак вдруг действительно оказывается гением, то это замечают лишь второе и третье поколения. Так же как нам кажется само собой понятным, что один человек тонет в своей ценности, так же совершенно непонятным выступает для нас человек, который ищет иного, чем то, чего жаждет толпа, и в этом ином исчезает навсегда. Обоим следовало бы пожелать юмора, этого, по Шопенгауэру, поистине "божественного" человеческого качества, которое только и способно удерживать душу в состоянии свободы.
Коллективные побуждения и основные формы человеческого мышления и чувствования, благодаря анализу бессознательного признанные реально действующими, - это для сознательной личности приобретение, которое она не может принять без серьезного расстройства. Поэтому в практической терапии чрезвычайно важно держать в поле зрения неприкосновенность личности. Если же коллективная психика рассматривается как личная принадлежность индивидуума, то это равнозначно совращению или обвинению личности, с которой вряд ли следует бороться. Поэтому настоятельно рекомендуется проводить четкое размежевание между личностными содержаниями и содержаниями коллективной психики. Это размежевание, однако, дается отнюдь не легко, поскольку личностное вырастает из коллективной психики и глубочайшим образом с ней связано. По этой причине трудно сказать, какие содержания следует обозначать как коллективные, а какие - как личностные. Несомненно, что, например, архаические символизмы, какими они зачастую встречаются в фантазиях и сновидениях, являются коллективными факторами. Все основные побуждения и основные формы мышления и чувствования коллективны. Все то, о чем люди договариваются, что оно всеобще, - коллективно, так же как и все, что всеобще понято, выделено, сказано и сделано. При более внимательном рассмотрении остается только удивляться, сколько же в нашей так называемой индивидуальной психологии собственно коллективного. Его так много, что индивидуальное за ним просто исчезает. Но если индивидуация - совершенно необходимое психологическое требование, то по факту перевеса коллективного можно судить о том, какое совершенно особое внимание нужно уделять этому нежному растению "индивидуальность", чтобы оно не было совсем задушено коллективным. /Индивидуация есть... процесс дифференциации, имеющий целью развитие индивидуальной личности... Так как индивидуум не только является отдельным существом, но и предлагает коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к обособлению, а к более интенсивной и всеобщей коллективной связи./
У человека есть способность, которая для коллектива является наиценнейшей, а для индивидуации - наивреднейшей, - это подражание. Общественная психология никак не может обойтись без подражания, ибо без него попросту невозможны массовые организации, государство и общественный порядок; ведь не закон создает общественный порядок, а подражание, в понятие которого входят также внушаемость, суггестивность и духовное заражение. Ведь мы каждый день видим, как используется механизм подражания, вернее, как им злоупотребляют ради личностного развития: для этого просто подражают выдающейся личности либо редкостному свойству или действию, благодаря чему и происходит размежевание с ближайшим окружением, причем в самом поверхностном отношении. В наказание за это - а именно так хочется сказать, - вопреки всему, сохраняющаяся духовная уподобляемость окружению перерастает в бессознательно принудительную зависимость от него. Испорченная подражанием попытка индивидуального развития застывает в этой позе, и человек все-таки остается на той же ступени, на которой он находился, - только став еще более стерильным, чем раньше. Чтобы обнаружить, что в нас есть собственно индивидуального, требуется уже основательно поразмыслить, и мы вдруг поймем, как необычайно трудно дается раскрытие индивидуальности.
В этом разделе мы оказываемся перед проблемой, которая обыкновенно вызывает величайшую путаницу, когда ее не замечают. Я уже упомянул, что посредством анализа личного бессознательного к сознанию подключаются прежде всего личностные содержания, и я предложил обозначить вытесненные, но могущие быть осознанными части бессознательного как личное бессознательное. Я показал, далее, как благодаря присоединению более глубоких слоев бессознательного, которые я рекомендую называть коллективным бессознательным, наступает расширение личности, ведущее к состоянию инфляции. Это состояние достигается простым продолжением аналитической работы, как это имело место в моем предыдущем примере. Продолжая анализ, мы присоединяем пока еще неличностные, всеобщие основные свойства людей к индивидуальному сознанию, благодаря чему происходит та уже обсуждавшаяся инфляция, которую следовало бы в определенной степени рассматривать как прискорбное следствие осознавания. /Это последствие - большая сознательность - никоим образом не является чем-то специфическим для аналитического лечения. Оно имеет место всюду, где люди оказываются побеждены знанием или познаванием. "Знание надмевает" (1 Кор. 8:1), пишет Павел коринфянам, ибо новое знание вскружило некоторым из них головы, как это всегда и бывает. Инфляция не имеет ничего общего с родом познания, а только с тем фактом, что новое знание может до того завладеть духовно слабым, что он уже ничего другого не видит и не слышит. Он этим знанием гипнотизируется и полагает, что необходимо тут же раскрыть загадку мира. Но это равнозначно самовозвеличиванию. Этот процесс является настолько распространенной реакцией, что уже Бытие 2,17 изображает вкушение от древа познания как грехопадение, ведущее к смерти. Невозможно, конечно, чтобы непонимающий сразу понял, почему излишек сознательности как следствие какого-то самовозвеличивания должен быть таким опасным. Книга Бытия изображает осознанивание как нарушение табу, словно посредством познания нагло перешагивается некая сакральная граница. Я думаю, Бытие право, поскольку каждый шаг к большему сознанию - своего рода прометеевский грех: познанием в определенной мере совершается похищение огня у богов, то есть нечто, что прежде было собственностью бессознательных сил, вырывается теперь из этой природной взаимосвязи и подпадает под произвол сознания. Человек, узурпировавший новое знание, претерпевает, однако, изменение или расширение сознания, из-за чего оно становится несходным с сознаниями его ближних. Хотя он и поднялся над человеческим ("и станете, как Бог"), но тем самым и отдалился от людей. Мука этого одиночества - месть богов: ему нельзя больше назад, к людям. Он, как выражается миф, прикован к одинокой вершине Кавказа, покинутый богами и людьми./ Сознательная личность есть более или менее произвольно выбранный фрагмент коллективной психики.
Она состоит из суммы психических фактов, которые ощущаются как личностные. Атрибут "личностный" выражает исключительную принадлежность этому определенному лицу. только личностное сознание с некоторой робостью подчеркивает свое право собственности и авторства на свои содержания и тем самым пытается создать целое. Но все те содержания, которые не желают окончательно вписываться в это целое, либо упускаются из виду и забываются, либо вытесняются и не признаются. Это также своего рода самовоспитание, но слишком произвольное и насильственное. В пользу идеального образа, до которого хочется достроиться, должно пожертвовать слишком многим общечеловеческим. Поэтому такие "личностные" люди всегда оказываются очень чувствительными - уж слишком легко происходит нечто такое, что может ввести в их сознание непроизвольный фрагмент их подлинного ("индивидуального") характера.
Этот фрагмент коллективной психики, который часто удается получить с большим трудом, я обозначил как персону. Слово персона - и впрямь подходящее для этого выражение, ибо изначально persona - маска, которую носил актер и которая обозначала исполнявшуюся им роль. И если мы рискнем предпринять точное различение того, что следует считать личностным, а что - неличностным психическим материалом, то вскоре окажемся в величайшем затруднении, поскольку и о содержаниях персоны, в сущности, должны будем сказать то же самое, что сказали о коллективном бессознательном, а именно, что оно всеобще. Лишь благодаря тому обстоятельству, что персона - это более или менее случайный или произвольный фрагмент коллективной психики, мы можем впасть в заблуждение, посчитав, что она и in toto есть нечто "индивидуальное"; но она, о чем свидетельствует ее имя, - лишь маска коллективной психики, маска, которая инсценирует индивидуальность, которая заставляет других и ее носителя думать, будто он индивидуален, в то время как это всего лишь сыгранная роль, которую произносит коллективная психика.
Когда мы анализируем персону, то снимаем маску и обнаруживаем следующее: то, что казалось индивидуальным, в основе своей коллективно; иначе говоря, персона была лишь маской коллективной психики. В сущности, персона не является чем-то "действительным". Она - компромисс между индивидуумом и социальностью по поводу того, "кем кто-то является". Этот "кто-то" принимает имя, получает титул, представляет должность и является тем или этим. Конечно, в некотором смысле это так и есть, но в отношении индивидуальности того, о ком идет речь, персона выступает в качестве вторичной действительности, чисто компромиссного образования, в котором другие иногда принимают гораздо большее участие, чем он сам. Персона есть видимость, двумерная действительность, как можно было бы назвать ее в шутку.
Было бы, однако, неоправданным упущением ограничить этим изложение, не признавая в то же время, что в той или иной качественной определенности персоны уже заключено нечто индивидуальное и что, вопреки исключительному тождеству Я-сознания и персоны, бессознательная самость, собственно индивидуальность, тем не менее всегда присутствует и если не прямо, так хотя бы косвенно дает о себе знать. Несмотря на то что Я-сознание пока индентично персоне - этому компромиссному образованию, в качестве которого "кто-то" выступает перед коллективностью и постольку играет роль, - бессознательная самость все же не может быть вытеснена до такой степени, чтобы не давать о себе знать. Ее влияние сказывается прежде всего в особой разновидности контрастирующих и компенсирующих содержаний бессознательного. Чисто личностная установка сознания вызывает со стороны бессознательного реакции, которые наряду с личностными вытеснениями под покровом коллективных фантазий содержат предрасположенности к индивидуальному развитию. Посредством анализа личного бессознательного коллективный материал одновременно с элементами индивидуальности доставляется к сознанию. Я отдаю себе отчет в том, что для того, кто незнаком с моими взглядами и моей техникой, такой вывод во многом непонятен и уж совершенно непостижим для того, кто привык рассматривать бессознательное с точки зрения фрейдовской теории. Но если читателю будет угодно вспомнить мой пример со студенткой философии, то с его помощью он сможет составить приблизительное представление о том, что я имею в виду, когда даю такую формулировку. Пациентка в начале лечения не осознавала того факта, что ее отношение к отцу было привязанностью и что поэтому она искала отцеподобного мужчину, а найдя такового, она приняла его, однако, интеллектом. Само по себе это не было бы ошибкой, если бы ее интеллект не имел своеобразного протестующего характера, который, к сожалению, часто встречается у интеллектуальных женщин. Такой интеллект всегда старается указать другому на ошибку, он преимущественно критичен, причем с неприятным личностным обертоном, и все же претендует на то, чтобы считаться объективным. Это регулярно портит мужчинам настроение, и особенно сильно, когда такая критика, как нередко бывает, направлена в уязвимую точку, которую лучше было бы вовсе не затрагивать в интересах плодотворности дискуссии. Но в том-то и особенность этого женского интеллекта, что он, к несчастью, ищет не столько плодотворную дискуссию, сколько слабые места, чтобы за них зацепиться и тем самым привести мужчину в замешательство. Заставить мужчину искать преимущество и таким образом сделать его достойным восхищения - далеко не всегда сознательное намерение, а скорее бессознательная цель. Мужчина, как правило, не замечает, что от него ждут, когда он втиснет себя в роль героя, и находит эти "шпильки" столь неприятными, что впредь будет стараться обходить эту даму стороной. В конце концов ей остается довольствоваться только таким мужчиной, который с самого начала перед ней пасует и потому недостоин восхищения.
Тут моей пациентке, естественно, было о чем подумать, ибо она не имела ни малейшего представления обо всех этих вещах. Кроме того, ей предстояло еще разглядеть настоящий роман, который разыгрывался между отцом и ею с самого ее детства. Мы ушли бы слишком далеко в сторону, если бы я стал подробно рассказывать о том, как она уже в ранние годы бессознательно чутко вступила в отношения с теневой стороной отца, невидимой со стороны матери, и тем самым - далеко не по возрасту - отнеслась к матери как соперница. Все это было содержанием анализа личностного бессознательного. Поскольку уже в силу своей профессии я чувствовал, что не могу позволить привести себя в замешательство, то неизбежно превратился в героя и отца-возлюбленного. Перенесение тоже было поначалу содержанием личного бессознательного. Моя роль героя была чистой видимостью, и как я благодаря этому стал чистым фантомом, так и она играла свою традиционную роль в качестве умудренной, в высшей степени взрослой, все понимающей матери-дочери-возлюбленной, чистую роль, персону, за которой еще оставалась скрытой ее подлинная и собственная сущность, ее индивидуальная самость. Ведь в той мере, в какой она поначалу полностью идентифицировала себя со своей ролью, она вообще не отдавала себе отчета в себе самой. Она все еще оставалась в тумане своего инфантильного мира и еще не открыла свой собственный мир. Но, по мере того как продвигался вперед анализ и она осознавала с его помощью природу своего перенесения, давали о себе знать и те сновидения, о которых я говорил в первом разделе. Эти сновидения несли фрагменты коллективного бессознательного, тем самым растворялся ее инфантильный мир, а с ним и комедия геройства. Она пришла к себе самой и к своим собственным, действительным возможностям. Примерно так обыкновенно дело и продвигается в большинстве случаев, в которых анализ зашел достаточно далеко. То, что сознание индивидуальности прямо совпадает с реанимацией архаического образа бога, отнюдь не случайное совпадение, но весьма нередкое событие, которое, по моему мнению, соответствует бессознательной закономерности.
Вернемся, после этого отступления к нашему рассуждению, начатому выше.
Когда снимаются личностные вытеснения, то всплывают сплавленные друг с другом индивидуальность и коллективная психика; они освобождают ранее вытесненные личностные фантазии. Возникающие теперь фантазии и сновидения принимают несколько иной вид. Несомненным признаком коллективных образов, по всей видимости, является "космичность", а именно - соотнесенность образов сновидений и фантазий с космическими качествами, каковы временная и пространственная бесконечность, ненормальные скорость и масштаб движения, "астрологические" взаимосвязи, теллурические, лунарные и солярные аналогии, существенные изменения телесных пропорций и т.д. Недвусмысленное использование в сновидении мифологических и религиозных мотивов также указывает на активность коллективного бессознательного. Коллективный элемент очень часто дает о себе знать через своеобразные симптомы, например, человеку снится, будто он летит через Вселенную, как комета, будто он - Земля, или Солнце, или звезда; будто он необычайно велик либо лилипутски мал или будто он умер, находится в неизвестном месте, сам себя не знает, сбит с толку или сошел с ума и т.д. Равным образом появляется чувство дезориентированности, ощущение головокружения и им подобные, а вместе с ними симптомы инфляции.
Полнота возможностей коллективной психики сбивает с толку и действует ослепляюще. С растворением в ней персоны следует высвобождение непроизвольных фантазий, которые, по всей видимости, суть не что иное, как специфическая деятельность коллективной психики. Эта деятельность поставляет сознанию содержания, о существовании которых до того не было известно ничего. Но в той мере, в какой растет влияние коллективного бессознательного, сознание теряет свою направляющую власть. Оно незаметно становится ведомым, в то время как бессознательный и неличностный процесс постепенно берет руководство на себя. Так сознательная личность, не замечаю того, становится фигурой среди других, передвигаемой по шахматной доске невидимым игроком. И тот, кто разыгрывает партию судьбы, - это не сознание со своими целями. Таким способом в приведенном выше примере было достигнуто освобождение от перенесения, казавшееся сознанию невозможным.
Вступление в этот процесс неизбежно, поскольку существует необходимость выйти из казавшегося непреодолимым затруднения. Подчеркиваю, что, разумеется, эта необходимость существует не во всех случаях невроза, поскольку, может быть, в большинстве случаев принимается во внимание прежде всего только снятие сиюминутных затруднений адаптации. Тяжелые случаи, конечно, невозможно вылечить без радикального "изменения характера", или изменения установки. В подавляющем большинстве случаев адаптация к реальности задает столько работы, что адаптация, направленная внутрь, на коллективное бессознательное, долго вообще не принимается во внимание. Но если эта адаптация, направленная внутрь, становится проблемой, то от бессознательного начинает исходить своеобразное непреодолимое притяжение, оказывающее существенное воздействие на сознательное направление жизни. Преобладание бессознательного воздействия вкупе со связанными с ним растворением персоны и уменьшением направляющей силы сознания есть состояние нарушения психического равновесия, которое в случае аналитического лечения привносится искусственно с медицинской целью снять затруднение, сдерживающее дальнейшее развитие. Имеется, естественно, бесконечно много препятствий, которые могут быть преодолены с помощью доброго совета, толики моральной поддержки, внезапного прозрения или толики доброй воли со стороны пациента. Этим путем можно добиться и замечательных врачебных результатов. Но нередки и случаи, когда о бессознательном вообще ничего нельзя сказать. Есть, однако, затруднения, удовлетворительное решение которых невозможно предвидеть заранее. Если в таких случаях нарушение психического равновесия не наступило уже до начала лечения, то оно, несомненно, наступает в ходе лечения, и притом весьма часто без какого бы то ни было содействия врача. Нередко дело выглядит так, словно эти пациенты только и ждали какого-нибудь вызывающего доверия человека, чтобы получить возможность сдаться и сломаться. Такая потеря равновесия в принципе похожа на психическое нарушение, т.е. отличается от начальной стадии душевной болезни только тем, что в ходе развития ведет к большему здоровью, в то время как последняя - к большему разрушению. Это состояние паники, пассивности перед лицом мнимо безнадежного осложнения. По большей части имеют место отчаянные волевые усилия человека стать хозяином положения, затем следует крушение, в котором окончательно ломается руководившая до сих пор воля. Освобожденная в результате этого энергия исчезает из сознания и некоторым образом падает в бессознательное. Факт тот, что в такие моменты появляются первые признаки бессознательной деятельности. (Сошлюсь на пример душевнобольного юноши.) Очевидно, таким образом, что уходящая из сознания энергия оживляет бессознательное. Ближайшим следствием оказывается изменение всего строя ощущений. Легко можно себе представить, что в случае упомянутого юноши более сильный духом воспринял бы то видение звезд как целительное просветление, а человеческое страдание рассматривал бы с точки зрения вечности, в результате чего вновь вернулся бы контроль над собой.
На этом пути кажущееся непреодолимым препятствие было бы устранено. Я рассматриваю поэтому потерю равновесия как нечто целесообразное, ибо отказавшее сознание тогда замещается автоматической и инстинктивной деятельностью бессознательного, которая нацелена на производство нового равновесия и притом достигает этой цели - предполагая, что сознание в состоянии ассимилировать, т.е. понять и переработать, произведенные бессознательным содержания. Но если бессознательное просто берет верх над сознанием, то возникает психотическое состояние. Если бессознательное не сможет окончательно прорваться и не достигнет понимания, то возникнет конфликт, парализующий любой дальнейший прогресс.
Крах сознательной установки — дело серьезное. Он всегда переживается как конец света, как если бы весь мир вернулся назад к первозданному хаосу. Человек чувствует себя покинутым, сбившимся с курса и потерявшим управление кораблем, отданным во власть стихий. Так, по крайней мере, ему кажется. В действительности же, он просто обратился в нужде к коллективному бессознательному, которое отныне берег руководство на себя. Можно было бы умножить количество примерен таких случаев, когда «спасительная» мысль, видение, «внутренний голос» с неотразимой силой убеждения появлялись в критический момент и давали жизни новое направление. Пожалуй, можно было бы привести не меньше примеров того, когда крушение надежд означало катастрофу, разрушавшую всю жизнь, ибо и такие моменты, кроме спасительных, могут приходить» и застревать болезненные идеи, а также могут блекнуть идеалы, что не менее гибельно. В первом случае развивается какая-то психическая странность или психоз, а в последнем — состояния дезориентации и деморализации. Однако, в том случае, когда содержания бессознательного прорываются в сознание, замещая его функции своей жуткой властью приговора, встает вопрос о том, как среагирует на это индивидуум. Одолеют ли его в конце концов эти содержания? Или он сразу примет их доверчиво? Или, может быть, отвергнет? (В данный момент я не рассматриваю идеальную реакцию, а именно, критическое понимание.) Первый случай означает паранойю или шизофрению; во втором случае индивидуум может либо превратиться в пророчествующего чудака либо возвратиться к инфантильной установке и оказаться отрезанным от соответствующего ею возрасту и положению общества; третий случай подразумевает регрессивное восстановление персоны. Эта формулировка настолько отдает специальной терминологией, что читатель вполне может предположить, будто она имеет отношение к той сложной психической реакции, какую модно наблюдать в ходе аналитического лечения. Было бы, однако, ошибкой думать, что такого рода случаи появляются только при аналитической терапии. Этот процесс с равным успехом (а часто и лучше) можно наблюдать в других жизненных ситуациях, а именно — во всех тех случаях карьеры, где имело место жестокое разрушительное вмешательство судьбы. По всей вероятности, каждому довелось в той или иной мере испытать на себе превратности судьбы, но обыкновенно они наносят раны, которые заживают и не оставляют после себя уродующих и лишающих трудоспособности отметин. Однако, здесь мы имеем дело с пагубным опытом (experiences), который может полностью сломить человека или, по крайней мере, покалечить его навсегда. Возьмем для примера дельца, который пошел на чрезмерный писк и в результате оказался банкротом. Если он не позволит себе пасть духом из-за случившейся с ним неприятности и, поборов страх и уныние, сохранит прежнюю смелость в делах, возможно добавив к ней немного полезной осторожности, то его «рана» заживет без каких-либо остаточных явлений. Но если он все же не выдерживает удара, отказывается от всякого дальнейшею писка и мучительно пытается поправить свою общественную репутацию в рамках гораздо более ограниченной личности, с умонастроением напуганного ребенка выполняя неквалифицированную работу на должности, которая значительно ниже его возможностей, то, говоря на профессиональном языке, он, вероятно, восстановил свою персону регрессивным путем. Видимо, в результате испуга он ускользнул в более раннюю фазу своей личности. Очевидно, он поступил низко, притворяясь, будто остается тем же, кем был до этого решающего события (experience), хотя на самом деле не мог даже помыслить о повторении такого риска. Возможно, прежде он хотел большего, чем мог совершить; теперь же он не отваживается даже на то, что ему вполне по силам.
Такие случаи (experiences) встречаются среди лиц любого социального положения и принимают всевозможные формы, а значит, их можно обнаружить и в психологическом лечении. И здесь дело касается расширения личности, риска своим материальным положением или собственной натурой. То, что таким переломным событием (critical experience) в текущем лечении является перенесение, хорошо видно на примере нашей студентки философии. Как я уже указывал, у пациента существует возможность бессознательно проскользнуть над рифом перенесения, которое в этом случае не становится содержанием личного опыта, и потому не происходит ничего серьезного. Врач, ради простой выгоды, вполне мог бы желать себе таких пациентов. Но если пациенты интеллектуальны, они скоро открывают для себя существование этой проблемы. И если тогда врач, как в упомянутом выше случае, возвеличивается до отца-возлюбленного и, следовательно, становится объектом бурного потока адресованных ему запросов, он волей-неволей должен до конца продумать пути и средства отражения этой бешеной атаки, чтобы не оказаться самому втянутым в водоворот и, в то же время, не навредить пациенту. Насильственное прерывание перенесения может вызвать полный рецидив или кое-что похуже; поэтому с данной проблемой нужно обращаться с большим тактом и предусмотрительностью. Другой возможностью является благочестивая надежда, что «со временем» это «сумасбродство» прекратится само собой. Конечно, все проходит со временем, но это «сумасбродство» может продолжаться весьма долго, и трудности могут оказаться настолько невыносимыми для обеих сторон, что мы могли бы с равным успехом сразу отбросить идею времени как целебного фактора.
Казалось бы, гораздо лучший инструмент для «сражения» с перенесением предлагает теория неврозов, сформулированная Фрейдом. Зависимость пациента объясняется в ней как инфантильный сексуальный запрос (demand), занимающий место здравого распоряжения зрелой сексуальностью. Сходные преимущества предлагает и теория Адлера (Alfred Adler, The Neurotic Constitution, первая публикация п 1912 г.. перевод на англ. В. Glueck и J. Е. Lind (London, 1921).), объясняющая перенесение как инфантильное намерение обрести власть и как «меру безопасности» («security measure»). Обе теории так искусно прилажены к невротической ментальности, что любой случай невроза можно объяснить одновременно обеими теориями (Ср. «On the Psychology of the Unconscious» (Collected Works. Vol. 7) pars. 44 ff, где приведен пример одного такого случая. [Русск, пер.: О психологии бессознательного // Юнг К. Г. Психология 6eccoзнательного М.: Канон. 1994. — Прим. пер.}). Этот весьма примечательный факт, который должен быть подтвержден любым непредубежденным наблюдателем, может опираться лишь на то обстоятельство, что фрейдовский «инфантильный эротизм» и адлеровское «влечение к власти» суть одна и та же вещь, независимо от теоретических расхождений между этими школами. Это просто фрагмент вышедшего из-под контроля, а поначалу и вовсе не поддающегося управлению изначального инстинкта, который обнаруживает себя в феномене перенесения. Архаические формы фантазии, постепенно достигающие поверхности сознания, служат лишь дополнительным доказательством этого.
Мы можем испытать обе теории, раскрыв пациенту глаза на то, насколько инфантильны, невозможны и абсурдны его запросы, — и, возможно, в конце концов он одумается и снова возьмется за ум. Однако, моя пациентка оказалась не единственной, кто этого не сделал. Несомненно, врач всегда может спасти свою репутацию с помощью этих теорий и более или менее гуманно выпутаться из тягостного положения. Действительно, есть пациенты, с которыми не стоит — или кажется, что не стоит — заходить в лечении дальше; но есть и такие, которым эти процедуры наносят бессмысленную душевную рану. В случае моей студентки я смутно чувствовал что-то в этом роде и потому отказался от своих рационалистических попыток ради того, чтобы — пусть с нескрываемым недоверием — дать природе шанс исправить, как мне казалось, ее же собственную глупость. Как уже упоминалось, это открыло мне нечто чрезвычайно важное, именно, существование бессознательной саморегуляции. Бессознательное может не только «желать», но и отказываться от своих желаний. Это осознание, представляющее огромную важность для целостности личности, должно оставаться недоступным для любого, кто не способен разделаться с мнением, будто дело здесь просто в инфантилизме. Такой человек повернет назад у самого порога этого осознания и скажет себе: «Конечно, все это вздор. Я безумный фантазер! Лучшее, что можно было бы сделать, так это похоронить бессознательное или выбросить его за борт вместе со всеми его сочинениями». Смысл и цель того, о чем он так страстно мечтал, теперь будет представляться ему детским лепетом. Он поймет, что сжигавшее его желание было абсурдным, научится терпимо относиться к себе, смиряться с неизбежностью. На что он способен? Вместо того, чтобы смело вступать в конфликт, он будет, скорее, уходить от него, и — если говорить о пределе его возможностей — будет регрессивно восстанавливать свою разбитую вдребезги персону, обесценивая все те надежды и ожидания, которые расцвели под воздействием перенесения. Он станет мелочнее, ограниченнее, рационалистичнее, чем прежде. Нельзя сказать, чтобы такой исход был безоговорочным несчастьем во всех случаях, ибо есть очень много людей, которые в силу своей заведомой неспособности 6 oльше преуспевают в условиях рационалистической системы, чем в состоянии свободы. Свобода — это одно из самых трудных условий жизни. Те, кто в состоянии снести такой выход из положения, могут сказать вместе с Фаустом:
Достаточно познал я этот свет,
А в мир другой для нас дороги нет.
Слепец, кто гордо носится с мечтами,
Кто ищет равных нам за облаками!
Стань твердо здесь — и вкруг следи за всем:
Для дельного и этот мир не нем.
Что пользы в вечность воспарять мечтою!
Что знаем мы, то можно взять рукою.
И так мудрец, весь век свой проведет.
Грозитесь, духи! Он себе пойдет...
(Гете. Фауст., II. действие 5.)Такое решение было бы идеальным, если бы человек действительно был способен избавиться от бессознательного, лишить его энергии и активности. Но опыт показывает, что бессознательное можно лишить только части его энергии; оно не прерывает своей активности, ибо не только содержит в себе либидо но и само является его источником, из которого происходит утечка психических элементов. Поэтому было бы заблуждением считать, будто с помощью какой-то там магической теории или метода можно полностью опустошить бессознательное, выкачав из него либидо, и тем самым как бы устранить его. Можно какое-то время тешить себя этой иллюзией, но наступает день, когда приходится сказать вместе с Фаустом:
Теперь весь воздух чарами кишит,
И этих чар никто не избежит.
Пусть светел и разумен ясный день,
Но в сети снов нас ловит ночи тень;
Пусть весело с прогулки я иду, —
Вдруг ворон каркнет. Что же? На беду.
Так суеверье царствует везде:
То—к горю, это — к счастью, то — к беде.
И вот стоить один, страшась всего...
Дверь скрипнула... Но нет здесь никого...
(Там же.)
Никто не в состоянии по своему желанию лишить бессознательное его законной власти. В лучшем случае, мы можем просто обманываться на сей счет. Ибо, как говорит Гете:
Пусть меня не слышит ухо.—
Громок зов мой в недрах духа:
В разных образах встает
Moй суровый, властный гнет;
(Там же,)
Лишь одно средство эффективно против бессознательного, и это средство — жестокая материальная нужда, или нищета. (Те, кому известно о бессознательном несколько больше, увидят за материальной нуждой тот же самый лик, что когда-то пристально глядел на них изнутри.) Духовная, внутренняя нищета может смениться на материальную, внешнюю нужду, и пока материальная бедность оказывается настоящей, а не искусственно сфабрикованной, душевные проблемы более или менее утрачивают свою силу. Вот почему Мефистофель дает Фаусту, пресытившемуся «бессмысленными чарами», следующий совет:
Изволь, вот средство возрожденья
Без чар, без денег, без леченья:
Уединись и глуши полей,
Руби, копай, потей за плугом
И ограничить тесным кругом
Себя и ум свой не жален;
Питайся просто в скромной доле,
иви, как скот, среди скотов
И там, где жал ты, будь готов
Сам удобрять навозом поле.
(Гете. Фауст, I, сцена 6.)
Хорошо известно, что «простая жизнь» не может быть фальшивой, и потому беспроблемное существование бедняка, действительно предоставленного судьбе, невозможно обрести путем таких дешевых подделок. Только тот, кто живет такой жизнью не по простой возможности, но принужден к ней бедностью своей натуры, будет слепо проходить мимо проблемы собственной души, поскольку ему просто не достает способности понять ее. Но стоит ему однажды увидеть проблему Фауста, спасательный выход в «простую жизнь» закрывается для него навсегда. Конечно, ничто не удерживает его от приобретения небольшого домика в деревне, ленивой работы в огороде и употребления в пищу сырой репы. Однако, его душа смеется над этим обманом. Только подлинное обладает способностью исцелять.
Регрессивное восстановление персоны оказывается возможной линией поседения лишь для того, кто переломной неудачей своей жизни обязан собственной раздутости (inflatedness). После того как личность уменьшается, он возвращается к тому, что способен исполнять. Но в любом другом случае смирение и самоуничижение есть просто увертка, поддерживать которую в течение длительного срока удается только ценой невротического нездоровья. С сознательной точки зрения заинтересованного лица его состояние выглядит и не уверткой вовсе, а кажется обусловленным невозможностью справиться с проблемой. Обычно он оказывается в одиночестве, практически не получая помощи в нашей современной культуре. Даже психологии нечего ему предложить, кроме редукционистских толкований, поскольку она неизбежно подчеркивает архаический и инфантильный характер этих переходных состояний и тем самым делает их для него неприемлемыми. Ему не приходит на ум, что медицииская теория может, кроме прочего, иметь целью предоставление врачу возможности более или менее элегантно высвободить свою голову из петли. Вот почему эти редукционистские теории так превосходно соответствуют сущности невроза — потому что они оказывают такую огромную услугу врачу.
Второй путь ведет к идентификации с коллективной душой. Вообще-то это равносильно принятию инфляции, но теперь она возводится в ранг системы. Другими словами, кто-то претендует на то, чтобы быть единственным обладателем той великой истины. которая только и ждет, чтобы её открыли, или обладателем эсхатологического знания, несущего в себе магическую способность обращать язычников в истинную веру. Эта установка далеко не всегда предстает в откровенной форме мегаломании, но чаще принимает более мягкие и привычные формы пророческого вдохновения и страсти к мученичеству. Для людей недалеких, столь часто не обладающих ничем, кроме изрядной доли честолюбия, тщеславия и неуместной наивности, опасность поддаться этому соблазну чрезвычайно велика. Доступ к коллективной душе означает для индивидуума обновление жизни, независимо от того, будет ли оно переживаться как приятное или неприятное. Каждому хотелось бы закрепиться в этом новом состоянии: одному — потому что новизна усиливает его жизнеощущение, другому — потому что обновление обещает богатый урожай знаний, третьему — потому что он нашел ключ к преображению всей своей жизни. Поэтому все те, кто не хочет лишать себя величайшего сокровища, зарытого в коллективной душе, будет всеми доступными средствами поддерживать заново установленную ими связь с изначальным источником жизни (Здесь я хотел бы обратить внимание на интересное замечание Kaнтa. В своих лекциях по психологии он говорит о «сокровище, лежащем в сфере тусклых представлений, той глубокой пучине человеческого знания, недостижимой для нас в принципе». Это сокровище, как я продемонстрировал в своей работе Symbols of Transformation ( Collected Works, Vol. 5), представляет co6oй совокупность всех тех изначальных образов, в которые вкладывается либидо или, вернее, которые являются саморепрезентациями либидо.). По-видимому, идентификация кажется кратчайшим путем к этому, ибо растворение персоны в коллективной душе настойчиво приглашает соединиться с первичным хаосом и забыть обо всем в его объятиях. Этот осколок мистицизма от рождения застревает в сердцах лучших людей в форме «стремления к Матери», ностальгии по тем истокам, откуда мы когда-то вышли.
Как я уже показал в своей книге о либидо [ Symbols of Transformations (Collected Works, Vol. 5)], в основе этого регрессивного стремления, которое Фрейд понимает как «инфантильную фиксацию» или «желание инцеста», лежит вполне определенная ценность и не менее определенная потребность ( need), с явной форме сформулированные в мифах. Ведь именно самые сильные и лучшие среди людей, герои, уступают своему регрессивному стремлению и намеренно подвергают себя опасности быть проглоченными чудовищем материнской пучины. Но раз это герой, то он потому герой, что как раз и не позволяет чудовищу уничтожить себя, а наоборот, покоряет его, — и не единожды, а многократно. Победа над коллективной душой только и приносит справедливое возмещение за риск — завладение сокровищем, непобедимым оружием, магическим талисманом или чем-то еще, что миф считает наиболее достойным желания. Любой, кто идентифицируется с коллективной душой — или, выражаясь языком мифа, позволяет чудовищу сожрать себя, — и исчезает в ней, добирается до сокровища, которое сторожит дракон, однако делает это со зла и во вред себе.
Пожалуй, никому из тех, кто осознал абсурдность этой идентификации, не хватило бы мужества возвести ее в принцип. Но опасность заключается в том, что очень многим не хватает совершенно необходимого в такой ситуации чувства юмора, или же это чувство покидает их при подобном, весьма специфическом стечении обстоятельств: их охватывает что-то вроде пафоса, вce кажется полным значения, а всякая действенная самокритика сдерживается. Я не стал бы вообще отрицать существования истинных пророков, но во имя осторожности начинал бы с сомнения в каждом конкретном случае; ибо это слишком серьезный для нас вопрос, чтобы не задумываясь признавать того или иного человека настоящим пророком. Каждый заслуживающий уважения пророк решительно борется против этих бессознательных притязаний своей роли. Поэтому, когда на нашем горизонте внезапно появляется пророк, было бы лучше осторожно предположить возможное нарушение душевного равновесия.
Однако помимо возможности стать пророком есть и другое соблазнительное удовольствие, более тонкое и, на первый взгляд, более законное: удовольствие стать учеником пророка. Для подавляющего большинства людей это прямо-таки идеальный способ. Его преимущества: odium dignitatis (Невыносимость достоинства (=высокого положения) (лат.). — Прим. пер..), сверхчеловеческая ответственность пророка, превращается в значительно более приятный otium indignitatis (Покой недостойности (= низкого положения) (лат.). — Прим. пер.). Ученик — недостойный; он учится у Мастера и остерегается иметь собственные идеи. Умственная леность становится достоинством; по крайней мере, он может греться под солнцем полубожественного существа. Ученик может наслаждаться архаизмом и инфантилизмом своих бессознательных фантазий без ущерба для себя, ибо вся ответственность перекладывается на Мастера. Вследствие обожествления им Мастера, ученик, видимо, не замечая этого, растет и сам. А кроме того, разве не обладает он великой истиной, пусть даже и не им открытой, но все же полученной прямо из рук Мастера? Естественно, ученики всегда держатся вместе, но не из любви, а в результате вполне понятного намерения без усилий поддерживать собственную убежденность в правоте учения путем создания атмосферы коллективного согласия.
Это и есть идентификация с коллективной душой, которая, в целом, кажется более достойной похвалы: кто-то другой не только имеет честь быть пророком, но и несет за это опасную ответственность. Что касается самого идентифицирующегося, то хотя он всего лишь ученик, но, вместе с тем, и один из хранителей огромного сокровища, найденного Мастером. Ученик в полной мере ощущает достоинства и бремя такого положения, считая формальным долгом и моральной обязанностью поносить всех инакомыслящих, вербовать прозелитов и просвещать язычников, — точь-в-точь как если бы он сам был пророком. И те самые люди, что крадучись живут за внешне благопристойной персоной, оказываются как раз теми, кто, раздувшись в результате идентификации с коллективной душой, внезапно появляется на мировой арене. Ибо подобно тому как пророк являет собой изначальный образ из коллективной души, так и с учеником пророка происходит то же самое.
В обоих случаях инфляция вызывается коллективным бессознательным, и в результате страдает независимость индивидуальности. Но поскольку отнюдь не все индивидуальности имеют силы быть независимыми, фантазия ученика, возможно, есть верх того, на что они способны. Сопровождающие инфляцию удовольствия хотя бы отчасти компенсируют утрату духовной свободы. Не следует недооценивать и то обстоятельство, что жизнь настоящего или воображаемого пророка полна страданий, разочарований и лишений, так что кричащая осанну шайка (band) учеников обладает компенсаторным значением. Все это по-человечески так понятно, что появился бы повод для удивления, если бы вдруг обнаружилось наличие какой-то более отдаленной цели происходящего.
Предназначение,возможная цель находится за пределами тех альтернативных представлений, окоторых шла речь в предыдущей главе. Это путь индивидуации. Индивидуация означает становление «неделимым» («individual»)(От лат. individuus — «неделимый», но еще и «неразделенный».«неразведенный», «нерасщепленный». — Прим.пер.), и коль скоро «индивидуальность» заключает в себе нашу глубочайшую, крайнюю и бесподобную особенность, она также подразумевает становление человека самим собой. Поэтому мы могли бы истолковать индивидуацию как «путь к себе» или как «самоосуществление".
Рассмотренныев предыдущих главах возможные пути развития, были, по сути, отчуждением самости (== отдалением от себя. — А. А.),способами лишения самости ее реальности в пользу внешней роли или воображаемого значения. В первом случае самость отступает на задний план, уступая место социальному признанию; в последнем — она отступает перед самовнушенным значением изначального образа. В обоих случаях коллективное имеет превосходство. Отказ от себя в пользу коллектива соответствует общественному идеалу; самоотречение даже слывет общественным долгом и добродетелью, хотя им также можно злоупотреблять в эгоистических целях. Эгоистов (egoists) называют «заботящимися о себе»(selfish), но это словоконечно же не имеет ничего общего со значением слова «(сам)ость», в каком я егоздесь употребляю. С другой стороны, самоосуществление кажется противостоящим самоотречению. Это довольно распространенное заблуждение, вызванное недостаточным разграничением индивидуализма и индивидуации. Индивидуализм означает умышленное подчеркивание и возвышение предполагаемого своеобразия личности в ущерб коллективным интересам и обязательствам. Индивидуация же подразумевает как раз лучшее и более полное осуществление человеком своих коллективных качеств, так как соответствующее внимание к своеобразию индивидуума в большей мере способствует лучшему исполнению социальных ролей,чем пренебрежение этим своеобразием или его подавление. Своеобразие индивидуума нельзя понимать как всякую необычность или странность его субстанции (substance) (Вероятно, Юнг использует здесь понятие субстанции и самом общем смысле, как носители явления.— Прим. пер.)или его компонентов; гораздо правильнее будет понимать своеобразие как уникальное соединение или постепенную дифференциацию функций и способностей, которые сами по себе универсальны. На лице любого человека есть нос, два глаза и т. д.. но эти универсальные, родовые особенности вариабельны, и именно их вариабельность делает возможным факт индивидуальных особенностей каждого лица. Поэтому индивидуация может лишь означать процесс психологического развития,осуществляющего данные индивидуальные особенности; другими словами, индивидуация— это процесс, благодаря которому человек становится определенным, уникальным существом, каковым он в действительности и является. Осуществляя себя, оно днако не становится «эгоистичным» (selfish) в обычном смысле этого слова, но просто реализуетсвоеобразие своей натуры, а это, как мы уже говорили, совсем не похоже на эгоизм или индивидуализм.
Далее, коль скоро человеческий индивидуум, как живая единица, состоит из исключительно универсальных факторов, он целиком и полностью коллективен и потому ни в каком отношении не противопоставлен коллективной организации. Следовательно, индивидуалистическое подчеркивание своей собственной специфичности противоречит этому основному факту живого бытия. С другой стороны, индивидуация стремится к живому взаимодействию всех факторов. Но поскольку универсальные факторы всегда проявляются лишь в индивидуальной форме,то их полный учет также будет производить индивидуальный результат, при том единственный в своем роде, который невозможно превзойти ничем иным, и менее всего индивидуализмом
Цель индивидуации — не что иное, как освобождение самости от фальшивых оберток персоны, с одной стороны, и лишение изначальных образов их суггестивной силы, —с другой. Из всего сказанного в предыдущих главах, должно быть достаточно ясно,что такое персона с психологической точки зрения. Но когда мы обращаемся кдругой стороне, именно, влиянию коллективного бессознательного, то обнаруживаем,что попадаем в темный внутренний мир, гораздо более трудный для понимания, чем психология персоны, доступная, в принципе, любому нормальному человеку. Всякий знает, что значит «напускать на себя официальный вид» или «играть социальную роль». С помощью персоны человек пытается выглядеть тем или иным, либо скрывается за маской, а то и сооружает себе определенную персону в качестве баррикады. Такчто проблема персоны не должна бы представлять больших интеллектуальных трудностей.
Однако, совсем другое дело общедоступно описать те тонкие внутренние процессы, которые вторгаются в сознательный ум с такой суггестивной силой. По видимому, лучше всего мы можем изобразить эти влияния с помощью примеров душевных болезней,творческого вдохновения и религиозного обращения. Превосходное описание такой внутренней трансформации, — взятое, так сказать, из жизни, — можно найти в новелле Г. Дж. Уэллса «Отец Кристины Альберты». Изменения подобного рода описаны также в великолепно написанной книге Леона Доде [Leon Daudet,L'Heredo, Paris, 1916]. Обширный материал содержится в «Многообразии религиозного опыта» У. Джемса. Хотя во многих такого рода случаях замешаны некоторые внешние факторы, либо прямо обусловливающие изменения личности, либо по крайней мере создающие возможность таких изменений, все же это далеко не всегда те случаи, когда внешний фактор служит достаточным объяснением этих изменений. Мы должны признать тот факт, что интересующие нас изменения личности могут быть следствием субъективных внутренних причин, мнений и убеждений, когда внешние стимулы или вовсе не играют никакой роли, или их роль весьма незначительна. При патологических изменениях личности это, можно сказать, даже является правилом. Случаи психозов, которые представляют собой ясную и простую реакцию на губительное внешнее событие, относятся скорее к исключениям. Поэтому, для психиатрии, врожденная или приобретенная патологическая предрасположенность составляет весьма важный этиологический фактор. То же самое, вероятно, справедливо и для большинства случаев творческой интуиции, ибо вряд ли можно предположить чисто причинную связь между падением яблока и теорией тяготения Ньютона.Подобным же образом все религиозные обращения, которые невозможно проследить до суггестии и заразительного примера в качестве их непосредственной причины,опираются на независимые oт каких либо внешних влияний внутренние процессы, достигающие апогея в изменении личности. Как правило, эти процессы имеют характерную особенность, являясь подпороговыми, то есть бессознательными, вначале и достигающими сознания только постепенно. Момент вторжения может, однако, быть совершенно внезапным, так что сознание мгновенно затопляется потоком крайне странных содержаний, о существовании которых, казалось бы, трудно было даже подозревать. Именно такое мнение может сложиться у неспециалиста или даже у самого субъекта такого опыта,но профессиональный наблюдатель знает, что психологические события никогда не происходят вдруг. На самом деле это вторжение подготавливается в течение многих лет, а часто подготовка к нему занимает пол жизни, и уже в детстве можно было бы обнаружить весь набор знаменательных признаков, которые в более или менее символической манере намекают на будущие ненормальные события. Мне вспоминается, в качестве примера, один душевнобольной, отказывавшийся от любой пищи и создававший неимоверные трудности в связи назальным кормлением. Фактически, каждый раз требовалась анестезия для того, чтобы можно было ввести пищевой зонд через нос. Больной умудрялся каким то удивительным способом заглатывать свой язык, проталкивая его назад и глотку, что было тогда для меня совсем новым и неизвестным фактом. В период ясного сознания я услышал от него следующую историю. Еще мальчиком он часто обдумывал идею — как можно покончить с собой даже тогда, когда использовались бы любые мыслимые меры, чтобы помещать ему. Сначала он пытался сделать это задерживая дыхание, пока не обнаружил, чтов полубессознательном состоянии он против своей воли снова начинал дышать.Поэтому он оставил эти попытки и подумал: может быть, он добьется своего если откажется от пищи. Эта фантазия удовлетворяла его до тех пор, пока он не открыл для себя, что питание ему могут вливать через назальную полость. Тогда он стал обдумывать, как можно было бы перекрыть и этот вход. Так он натолкнулся намысль проталкивать свой язык назад. Сначала его постигла неудачу; тогда онначал регулярно упражняться и делал это до тех пор, пока, наконец, не преуспел в заглатывании собственного языка примерно тем же способом, как это иногда непреднамеренно случается под наркозом, а в его случае, повидимому, и результате искусственно вызванного расслабления мышц корня языка.
Вот таким странным образом действий этот мальчик готовил почву для будущего психоза.После второго приступа он стал неизлечимым. Это лишь один пример среди многих других, но и его достаточно, чтобы показать, как последующее, кажущееся состороны неожиданным вторжение чуждых содержаний на самом деле оказывается вовсе не неожиданным, а скорее представляет собой результат бессознательного развития, продолжавшегося годами.
Следующий важный вопрос: в чем заключаются эти бессознательные процессы? И как они конституируются? Разумеется, пока эти процессы остаются бессознательными, о них невозможно ничего сказать. Но время от времени они сами обнаруживают себя —частично в симптомах, частично в действиях, мнениях, аффектах, фантазиях и сновидениях. С помощью такого доступного наблюдению материала мы можем сделать косвенные выводы относительно положения и устройства бессознательных процессов на текущий момент и их развития. Однако, не следует заблуждаться насчет того,что тогда бы нам удалось раскрыть, действительную природу бессознательных процессов. Мы никогда не продвинемся в ее понимании дальше гипотетического «как если бы».
«Смертным не дано проникнуть в глубины природы», — и даже в глубины бессознательного. Мы знаем, однако, что бессознательное никогда не остается в покое. Кажется, будто оно всегда в действии, ибо и во сне мы видим сновидения. Хотя многие люди заявляют,будто никогда не видят снов, вполне вероятно, что они просто не помнят своих сновидений. Знаменательно, что разговаривающие во сне люди обыкновенно не помнят ни сновидения, которое помогло им начать говорить по сне, ни даже того, что им вообще что то снилось. Не проходит и дня, чтобы мы не допустили обмолвку, или чтобы из нашей памяти не ускользнуло что то такое, что в другое время мы твердо помним, или чтобы нас не охватило настроение, причину которого мы не можем установить и т.д. Все это — признаки устойчивой бессознательной активности, которая становится непосредственно видимой по ночам в сновидениях, но лишь время от времени прорывается через запреты нашего дневного сознания.
Насколько позволяет наш сегодняшний опыт, мы можем утверждать, что бессознательные процессы находятся в компенсаторном отношении к сознательному уму. Я специально употребляю слово «компепсаторный», а не «противоположный», потому что сознательное и бессознательное не обязательно находятся в оппозиции друг к другу, а дополняют одно другое, образуя целокупность (totality), которая и есть самость. Согласно этому определению,самость представляет собой величину высшего порядка по отношению к сознательному эго. Самость охватывает не только сознательную, но и бессознательную психику, и потому является, скажем так, личностью, коей мы также являемся. Достаточно легко представить себе, что мы обладаем душой частью. Поэтому мы можем, например,без особого труда сознавать себя в качестве персоны. Но создание ясной картины того, что мы представляем из себя как самость, не по силам нашему воображению,ибо в этом действии часть должна была бы охватить целое. И нет надежды па то,что мы когда либо сможем достичь даже приблизительной сознательности самости,ибо как бы мы не старались увеличить область сознаваемого, всегда будет существовать неопределенное и неопределимое количество бессознательного материала,принадлежащего целокупности самости. Следовательно, самость всегда будет оставаться супраординатной величиной.
Бессознательные процессы, компенсирующие сознательное эго, содержат в себе все те элементы,которые необходимы для саморегулирования души (psyche) в целом. На личном уровне, эти элементы представляют собой непризнаваемые сознательно личные мотивы,обнаруживающие себя в сновидениях, или не учтенные нами значения повседневных ситуаций и не сделанные выводы, или сдержанные чувства и критику, от которой мы воздержались. Но чем больше мы осознаем себя вследствие самопознания и ведем себя соответственно, тем меньше будет становиться слой личного бессознательного, который накладывается повepx коллективного бессознательного. Таким образом возникает сознание, которое больше не заключено в ограниченном, сверхчувствительном, частном мирке эго, а свободно принимает участие в более широком мире объективных интересов. Это расширенное сознание —уже не тот обидчивый, эгоистический комок личных желаний, страхов, надежд и амбиций, всегда требовавший компенсации или корректировки со стороны бессознательных контртенденций. Теперь оно выполняет функцию установления отношений с множеством объектов, включая индивидуума в неограниченное,обязывающее и неразрывное общение с миром в целом. Возникающие па этой стадии осложнения представляют собой уже не конфликты эгоистических желаний, а общие трудности, касающиеся нас в той же мере, как и других. В принципе, на этой стадии речь идет о коллективных проблемах, которые активировали коллективное бессознательное, так как они требуют коллективной, а не личной компенсации.Теперь мы можем увидеть, что бессознательное вырабатывает содержания, имеющие силу (valid) не только для «обремененного» ими человека, но и для других, фактически, для очень многих, а возможно и для всех людей.
Представители племени, живущего в тропических лесах центральной Африки (в районе горы Элгон), объяснили мне, что есть два вида сновидений: обычный сон маленького человека и «великое видение», которое приходит только к великому человеку,например, к знахарю или вождю. Обычным сновидениям значения не придают, но если комуто приснился «большой сон», он созывает все племя, чтобы рассказать его всем.
Как человек узнает, было ли его сновидение «большим» или «маленьким»? Оказывается, по инстинктивному чувству значительности. Он чувствует себя настолько переполненным впечатлением от увиденного сна, что никогда бы и не подумал скрыть это сновидение от других. Он просто должен рассказать его, исходя из психологически верного предположения, что оно значимо для всех. Даже у нас сновидения, содержащие коллективные мотивы,вызывают чувство важности, побуждающее к сообщению. Такое сновидение —следствие конфликта взаимоотношений, и потому должно быть встроено в наши сознательные отношения, так как оно компенсирует именно их, а вовсе не какую то внутреннюю личную причуду.
Процессы коллективного бессознательного затрагивают не только более или менее личные отношения индивидуума к своей семье или более широкой социальной группе, но и его отношения к обществу и человечеству в целом. Чем более общим и безличным оказывается состояние (condition),запускающее реакцию бессознательного, тем более значительным, причудливым и непреодолимым будет компенсаторное проявление последнего. Оно не просто побуждает людей к личному общению, а доводит их до откровения и исповеди, или даже до драматического представления своих фантазий.
Поясню на примерах, как бессознательное ухитряется компенсировать взаимоотношения.Однажды ко мне пришел лечиться довольно надменный господин. Он занимался коммерцией на пару с младшим братом. Между братьями установились весьма натянутые отношения, и это стало одной из существенных причин невроза у моего пациента. Из того, что он мне сообщил, было не вполне ясно, в чем же действительная причина напряженности их отношений. В запасе у него был полный арсенал критических замечаний в адрес младшего брата и, само собой разумеется,он не слишком старался показать его способности в выгодном свете. Брат часто появлялся в сновидениях моею пациента и всегда в какой то из трех ролей: Бисмарка, Наполеона или Юлия Цезаря. Его дом походил на Ватикан или на Yildiz. Kiosk. Его бессознательное явно испытывало потребность повысить положение младшего брата. Из этого я заключил,что мой пациент ставил себя слишком высоко, а своего брата — слишком низко.Дальнейший ход анализа полностью подтвердил этот вывод.
Одна юная пациентка, проявлявшая крайне сентиментальную привязанность к матери, всегда видела ее в зловещих снах. Там мать появлялась в облике ведьмы, призрака или преследующего сновидицу демона. Мать избаловала ее выше всякого оправдания инастолько ослепила нежностью, что дочь не могла сознательно разглядеть пагубного материнского влияния. Отсюда и компенсирующая критика,осуществленная бессознательным.
Однажды и мне случилось слишком низко — как в интеллектуальном, так и в моральном отношении— оценить одну из моих пациенток. Во сне я увидел замок на высоком утесе; на самой верхней башне замка был балкон и там сидела моя пациентка. Я безколебаний рассказал этот сои пациентке, что, как и следовало ожидать, имело наилучшие последствия.
Всем известно, как легко мы ставим себя с глупое положение перед теми,кого несправедливо недооценили. Конечно, может случиться и прямо противоположное, как это однажды произошло с моим другом. В те годы еще зеленый студент, он написал Вирхову, известнейшему патологу, письмо, прося аудиенции у «его превосходительства». Когда, дрожа от страха, он предстал перед Вирховым и попытался назвать себя, то выпалил: «Моя фамилия Вирхов». После чего «егопревосходительство», озорно улыбаясь, сказал: «А! Так ваша фамилия тоже Вирхов?» Чувство собственной ничтожности оказалось явно не по вкусу бессознательному моего друга, и, в результате, оно тотчас же побудило его представиться как равному Вирхову в величии
В этих более личных отношениях конечно же нет нужды в сколь нибудь по настоящему коллективных компенсациях. Напротив, в нашей первой истории использованные бессознательным фигуры имеют определенно коллективную природу: это герои мировой истории. Здесь возможны два толкования: либо младший брат моего пациента — человек признанный, обладающий большим весом в обществе; либо мой пациент переоценивает свою собственную важность не только по отношению к брату, но и ко всем остальным людям. Для первого предположения нет никакого основания, тогда как очевидность второго, как говорят, бросается в глаза.Поскольку крайнее высокомерие этого человека затронуло не только его самого, но гораздо боле широкую социальную группу, компенсация воспользовалась коллективнымобразом.
То же самое справедливо и в отношении второй истории «Ведьма» — это коллективный образ.Исходя из этого мы должны заключить, что слепое доверие молодой женщины в той же мере относилось к более широкой социальной группе, в какой оно относилось к ее матери лично. И это на самом деле имело место, поскольку она все еще жила в исключительно инфантильном мире, где весь остальной мир отождествлялся с ее родителями. Приведенные примеры касаются отношений внутри личной сферы. Но существуют и безличные отношения, которые время от времени требуют бессознательной компенсации. В таких случаях коллективные образы приобретают более или менее мифологический характер. Моральные, философские и религиозные проблемы, вследствие их действительности для всех людей, должны, по всей вероятности, требовать мифологической компенсации. В упомянутой выше новелле Г.Дж. Уэллса мы находим классический тип компенсации: мистер Примби, карликовая личность, обнаруживает, что он не кто иной, как перевоплощение Саргона, царя царей (Саргон — царь. (XXIV в. до н. ..). основатель обширной державы Двуречьес центром в Аккаде. Согласно легенде сделаться царем ему помогла влюбившаяся внего богиня Иштар. Подробнее см.: Мифы Народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М.,1988. — Т. 2. С. 409—410. — Прим. пер.).К счастью, гений автора выручает бедного старого Саргона из патологически глупого положения и даже дает читателю шанс ощутить трагический и вечный смысл в этом жарком скандале. Мистер Примби, полное ничтожество, сознает себя точкой пересечения всех прошедших и грядущих времен. Легкое безумие — не слишком дорогая цена за это знание, при условии, что в конечном счете чудовище изначального образа не сжирает Примби, хотя в действительности ему едва удалось избежать этого.
Универсальная проблема зла и греха составляет другой аспект наших безличных отношений к миру.Поэтому, едва ли не больше всякой другой, эта проблема вызывает коллективные компенсации. Одному из моих пациентов, шестнадцатилетнему юноше, в качестве начального симптома тяжелого невроза навязчивости приснился следующий сон:
Он идет но незнакомой улице. Темно. Вдруг он слышит за собой шаги. От страха он идет быстрее. Шаги приближаются, и его страх растет. Он пускается бежать, но шаги, кажется, догоняют его. Наконец он оборачивается и видит дьявола. В смертельном ужасе он прыгает вверх и повисает в воздухе
Этот сон повторился дважды, что является признаком его безотлагательности.
Увы, хорошо известно, что неврозы навязчивости, вследствие свойственных им мелочной щепетильности и обрядовой педантичности, не только имеют внешнюю видимость моральной проблемы, но действительно до краев наполнены нечеловеческими безобразиями и жестоким злом, против объединения с которыми в одно целое ивступает в отчаянную борьбу в остальном тонко организованная личность. Это объясняет, почему так много дел приходится выполнять в церемониально «корректном» стиле, как если бы нужно было противодействовать злу, притаившемуся в тени. После этого сновидения начался невроз, существенная черта которого состояла в том, что пациенту, употребляя его выражения, нужно было поддерживать себя в «подвешенном» или «неоскверненном» состоянии чистоты. Ради этой цели он либо обрубал, либо лишал «действительности» все отношения с миром и со всем тем, что напоминало ему о бренности человеческого существования, добиваясь этого при помощи безумных формальностей, скрупулезных очистительных обрядов и заботливого соблюдения бесчисленных правил и предписаний невероятной сложности. Еще до того, как у пациента появились какието подозрения об ожидавшем его адском существовании, сновидение показало ему, что если бы он захотел снова опуститься на землю, ему пришлось бы заключить договор с дьяволом.
В другом месте я описал сновидение, иллюстрирующее компенсацию религиозной проблемы у одного молодого студента теологии («Archetypesof the Collective Unconscious» (Collected Works. Vol. 9. 1) pars. 71.). Он запутался во всякого рода разногласиях в толковании вероучения, что нередко случается с современными людьми. И вот во сне он оказался учеником «белого мага», одетого, однако,во все черное. Тот поучал его до какого то момента, а затем сказал, что теперь им нужен «черный маг». Тут появился «черный маг», одетый, впрочем, во все белое, и заявил, что нашел ключи от рая, но нужна мудрость «белого мага», чтобы понять, как ими пользоваться. Это сновидение явно содержит в себе проблему противоположностей, которая, как известно, нашла в даосизме решение, весьма отличное от взглядов, превалирующих в западной культуре. Используемые сновидением фигуры представляют собой безличные коллективные образы, соответствующие природе безличной религиозной проблемы. В противоположность христианскому взгляду сновидение подчеркивает относительность добра и зла в том смысле,который сразу вызывает в памяти даосский символ — Инь и Ян.
Из подобных компенсаций не следует непременно заключать, будто стоит только сознательному уму углубиться в универсальные проблемы, как бессознательное поспешит произвести соразмерные широкомасштабные компенсации. Есть еще то, что можно было бы назвать законным и незаконным интересом к безличным проблемам. Такого рода экскурсы законны лишь тогда, когда они возникают из глубочайших и подлинных потребностей индивидуума; незаконны же они в том случае, когда представляют собой либо чисто интеллектуальное любопытство, либо бегство от неприятной действительности. В последнем случае бессознательное производит «слишком человеческие» и чисто личные компенсации, цель которых очевидна — вернуть сознательный ум к обыденной реальности. Людям, незаконно отправляющимсяв погоню за бесконечным, часто снятся смехотворно банальные сны, имеющие целью охладить их пыл. Таким образом, из характера компенсации мы сразу можем сделать выводы относительно серьезности и правомерности сознательных устремлений.
Конечно, есть немало людей, которые не отваживаются признать, что бессознательное могло бы иметь «великие» идеи. Они будут возражать: «Неужели вы действительно думаете, будто бессознательное способно предложить что то подобное конструктивной критике, являющейся достоянием нашего западного образа мысли?» Конечно, если подходить к проблеме интеллектуально и навязывать бессознательному рациональные интенции, предмет дискуссии лишается всякого смысла. Никогда не нужно стремиться навязать нашу сознательную психологию бессознательному. Его ментальность инстинктивная; оно не располагает дифференцированными функциями и не «мыслит» в том смысле, какой мы вкладываем в понятие «мышления».Бессознательное просто создает образ, который есть реакция и ответ на сознательную ситуацию. Этот образ содержит в себе столько же мысли, сколько и чувства, и, пожалуй, является всем чем угодно, только не продуктом рационалистического обдумывания. Такой oбpаз было бы лучше охарактеризовать как прозорливое видение художника. Мы склонны забывать, что проблема,похожая на ту, что легла в основу упомянутого последним сновидения, даже для сознательною ума сновидца выступает не как интеллектуальная, а как глубоко эмоциональная проблема. Для высоконравственного человека этическая проблема —это жгучий вопрос, уходящий корнями как в глубочайшие инстинктивные процессы,так и в его самые идеалистические стремления. Для него эта проблема катастрофически реальна. Поэтому неудивительно, что и ответ вырастает из глубин его натуры. То обстоятельство, что каждый. думает, будто его психология есть мера всех вещей, и если, к тому же, уродившись глупым, кто то сочтет такую вот проблему незаслуживающей его внимания, нимало не должно беспокоить психолога,ибо он обязан относиться к вещам объективно, воспринимая их таковыми, какие они есть, а не искажать их в пользу своих субъективных предположений. Более одаренные и восприимчивые натуры могут законно оказаться захваченными безличной проблемой, и в той степени, в какой это происходит, их бессознательное способно ответить им в том же стиле. И также как сознательный ум может задать вопрос: «Почему существует этот ужасный конфликт между добром и злом?», так и бессознательное может ответить:«Приглядись, внимательнее! Одно нуждается в другом. Самое лучшее, именно потому что оно самое лучшее, несет в себе зародыш зла, и нет ничего настолько плохого,чтобы из него не могло вырасти ничего хорошего»
Тогда сновидцу могло бы прийти в голову, что этот якобы неразрешимый конфликт, возможно, всеголишь предубеждение, настрой ума, обусловленный временем и местом. Сложный свиду образ сновидение может и легко раскрывать свой простой, инстинктивный здравый смысл, крошечный зародыш рациональной идеи, до которой более зрелый ум мог бы с таким же успехом додуматься сознательно. Во всяком случае китайская философия додумалась до нее много веков назад. Единственно подходящая для этой цели пластичная форма мысли является прерогативой того первобытного, природного духа, который жив и в нас, но только затемнен односторонним сознательным развитием.Когда мы рассматриваем бессознательные компенсации под этим углом зрения, насно праву можно упрекнуть в том, что мы судим о бессознательном с заведомо сознательной позиции. И действительно, выстраивая эти рассуждения, я всегда исходил из того взгляда, что бессознательное просто реагирует на сознательные содержания, хотя и весьма знаменательно, но все же не по своей инициативе.Однако, я далек от намерения создать впечатление, будто бессознательное во всех случаях исключительно реактивно. Напротив, есть множество свидетельств,которые вроде бы доказывают, что бессознательное действует не только стихийно,но действительно может брать на себя инициативу. Просто не счесть случаев,когда люди застревали во вздорящей по пустякам бессознательности, только чтобы стать наконец невротиками. Благодаря такому неврозу, изобретенному бессознательным, они вытряхиваются из своей апатии, — и это происходит несмотря на их собственную лень и часто отчаянное сопротивление.
Все же,помоему, было бы неверно думать, что в таких случаях бессознательное действует по преднамеренному и согласованному плану, стремясь реализовать определенные цели. Я ничего не обнаружил для поддержки этого предположения. Движущей силой— насколько мы вообще способны ее постичь — здесь, повидимому, выступает одно лишь побуждение к самоосуществлению. Если бы это было делом некоторого общего телеологического плана, тогда все, кто обладает избытком бессознательности, в обязательном порядке продвигались бы к более высокому уровню сознательности поддействием неодолимого побуждения. Но это не совсем так. Широкие слои населения,несмотря на их печально известную бессознательность, никогда даже не приближаются к неврозу. Те немногие, кто наказан такой судьбой, и есть,собственно, «высшие» люди, по разным причинам слишком долго остававшиеся на примитивном уровне. Их натура не выносит долгого пребывания в том состоянии,которое является для них неестественным оцепенением. В результате узости своей сознательной перспективы и ограниченности своего существования они сберегают энергию, которая постепенно накапливается в бессознательном и, наконец,прорывается и форме более или менее острого невроза. Этот простой механизм вовсе не обязательно таит в себе какойто «план». Вполне понятного побуждения к самоосуществлению было бы достаточно для совершенно удовлетворительного объяснения его действия. Кроме того, здесь можно, по видимому, говорить о задержке созревания личности.
Поскольку скорее всего нам еще очень далеко до заветной вершины абсолютной сознательности,то, вероятно, каждый из нас способен к расширению сознания, и соответственноможно допустить, что бессознательные процессы постоянно снабжают нас содержаниями, которые при условии их сознательною усвоения, способствуют расширению диапазона сознания. Рассматриваемое в этом отношении,бессознательное выглядит как поле опыта неограниченной протяженности. Если бы оно было просто реактивным по отношению к сознательному уму, его вполне можно было бы назвать психическим зеркальным миром. В таком случае, действительный источник всех содержаний и всякой активности находился бы в сознательной психике, а в бессознательном не было бы абсолютно ничего, кроме искаженных зеркальных отражений содержаний сознания. Творческий процесс был бы замкнут в сознательном уме, и все новое было бы не чем иным, как сознательным изобретением или умением. Эмпирические факты опровергают это. Любой творческий человек знает, что спонтанность составляет самое существо творческой мысли. Поскольку бессознательное — это не реактивное зеркальное отражение, а самостоятельная продуктивная активность, его сфера опыта образует автономный мир, о котором мыможем только сказать, что он воздействует на нас, как и мы на него, — то жесамое. что мы можем сказать о нашем познании внешнего мира. И так же как материальные объекты выступают составляющими элементами этого мира, так психические факторы составляют объекты того, другого мира.
Идея объективности психического — отнюдь не новое открытие. Фактически, она относится к самым ранним и всеобщим приобретениям человечества: ведь это не что иное, как убежденность в реальном существовании мира духов. Мир духов, безусловно,не был изобретением в том смысле, в каком добывание огня трением было таковым;уверенность в существовании мира духов в гораздо большей степени является результатом опыта, сознательного принятия действительности, ни в чем не отличающегося от сознательного принятия материального мира. Я сомневаюсь, чтобы вообще существовали такие примитивные народы, которые не были бы знакомы с магическим воздействием или магическим веществом. («Магический» — просто другое слово для обозначения «психического».) Вероятно, столь же очевидно, что практически все примитивные народы признают существование духов (В случаяхсообщения обратного, нужно всегда помнить: боязнь духов иногда так велика, что люди фактически будут отрицать существование каких либо духов из страха передними. Я сам столкнулся с этим среди племен, обитающих на горе Элгон.). «Дух» —это психический факт. Так же как мы отличаем нашу собственную телесность от других, «не наших» тел, так и примитивы — если они вообще имеют какое либо понятие о «душах» — проводят различие между их собственными душами и духами,причем последние воспринимаются ими как чужие и «находящиеся гдето там». Духи— объекты внешней перцепции, тогда как собственная душа (или одна из душ там.где допускается их множественность) хотя и считается по существу состоящей сродстве с духами, обычно не является объектом так называемого чувственного восприятия (sensible perception).После смерти душа (или одна из многих душ) становится духом, который продолжает жить вместо умершего человека, часто демонстрируя заметное ухудшение характера, что отчасти противоречит идее личного бессмертия. Батаки (Joh. Warnecke, «Die Religion derBatak», в JuliusBoehmcn (Reel.).) с острова Суматры доходят до утверждения, будто люди,бывшие добрыми в этой жизни, после смерти превращаются в злых и опасных духов.Почти все, что примитивы говорят о тех выходках, которые духи проделывают над живыми, равно как и их общее представление о внешности reveants (Привидений(фр.). — Прим. пер.), до последней детали соответствуют феноменам, установленным в ходе спиритических сеансов (spiritualistic experience). Итак же как сообщения из «загробного мира» могут, вероятно, рассматриваться в качестве активности «отломленных» кусков души, так эти первобытные духи могут пониматься как проявления бессознательных комплексов (Ср. «The Psychological Foundations of Belief inSpirits», в The Structure and Dynamics ofthe Psyche (Colletled Works, Vol. 8).). Важное значение,придаваемое современной психологией «родительскому комплексу», объясняется прямым продолжением опыта первобытного человека в отношении опасной власти родовых духов. Даже та ошибка суждения, что ведет дикаря к опрометчивому предположению, будто духи — это реальности внешнего мира, находит свое продолжение в нашем (лишь отчасти верном) допущении, что фактические родители ответственны за родительский комплекс. В старой теории травмы фрейдовского психоанализа и даже за ее пределами это допущение претендует на статус научного объяснения.(Именно с целью избежать путаницы я отстаивал термин «родительский образ»). (Этот термин («imago») был занят психоанализом, однако в аналитической психологии его в значительнойстепени заменили термины «изначальный образ родителя» или «родительский архетип». — Ред. Thе Collected Works.)
Простой человек, конечно, не сознает того, что его ближайшие родственники, оказывающие на него непосредственное влияние, создают у него образ, лишь отчасти являющийся их копией, отчасти же состоящий из элементов,получаемых от себя самого. Имаго, или образ родителей постепенно создается благодаря воздействию родителей, дополняемому специфическими реакциями ребенка; и именно поэтому такой образ отражает объект с весьма существенными «оговорками». Конечно, простой человек верит, что его родители таковы, какими он их видит. Этот образ бессознательно проецируется, и когда родители умирают,проективный образ продолжает действовать, как если бы он был духом, которыйсуществует сам по себе. Дикарь в этом случае говорит о духах родителей,возвращающихся но ночам (revenants), тогда как современный человек называет это отцовским или материнским комплексом
Чем больше ограничено поле сознания человека, тем многочисленнее психические содержания [images], которые посещают егов качестве квазивнешних видений: либо в образе духов, либо в виде магических сил, спроецированных на живых людей (волшебников, ведьм и т. д.). На несколько более высокой ступени развития, где уже существует идея души, не все такие «образы» [imagos]продолжают проецироваться (там же, где это случается, даже деревья и камни говорят). Какой то из комплексов становится уже достаточно близким сознанию,чтобы больше не ощущаться чужим. Теперь он становится «своим», даже «принадлежащим» субъекту. Тем не менее, ощущение того, что он «принадлежит», поначалу еще ненастолько сильно, чтобы комплекс воспринимался как субъективное содержание сознания. Он остается как бы на ничейной земле между сознательным и бессознательным, в полутени, отчасти принадлежащим или родственным сознательному субъекту,отчасти же являясь автономным существом, каковым и предстает перед сознанием.Во всяком случае, этот комплекс необязательно послушен намерениям субъекта; онможет даже занимать более высокое положение по сравнению с субъектом, почти всегда являясь источником вдохновения, предостережения или «сверхъестественной» информации. Психологически такое содержание можно было быобъяснить как частично автономный комплекс, который еще не полностью интегрирован. Архаические души, Ба и Ка египтян, представляют собой комплексы такого рода. На еще более высокой ступени развития и, особенно, среди западных цивилизованных народов этот комплекс всегда женского рода (anima и yuch) (Душа (лат. и греч.). — Прим. пер.) —факт, в отношении которого нет недостатка в более глубоких и убедительных соображениях.
Среди возможных духов родительские духи — практически самые важные, отсюда повсеместно распространенный культ предков, изначально служивший умиротворению «revenants», а на более высокой ступени развития ставший сушенным моральным и воспитательным установлением (Китай!). Родители — самые близкие и влиятельные для ребенка родственники. Но у взрослых это влияние ограничивается, поэтому imagines родителей в максимальной степени оттесняются от сознания и в силу своего продолжающегося, может быть, даже угне-гаюшего влияния легко приобретают негативный признак. Таким тем imagines родителей остаются чужеродными на «поверхности» психической жизни. А то, что для взрослого человека теперь занимает место родителей в качестве непосредственного влияния среды, есть женщина. Она сопровождает мужчину, она с ним связана, поскольку идет вместе с ним по жизни и принадлежит к более или менее одинаковой с ним возрастной ступени; она не стоит выше его — ни возрастом, ни авторитетом, ни психической силой. Но она — весьма влиятельный фактор, который, как и родители, производит imago относительно автономной природы, но не ту imago, которую, как родительскую, следует ограничить, а ту, которую сознанию следует, скорее, ассоциировать. Женщина со своей столь непохожей на мужскую психологией есть источник информации (и всегда им была) о вещах, недоступных мужчине. Она может означать для него ин-спирацию; ее часто превосходящая мужскую интуиция может предостеречь его в нужный момент, а ее чувство, ориентиро-ванное на личностное начало, способно указать ему пути, кото-рые он не нашёл бы своим чувством, слабо соотнесенным с личностным началом. То, что Тацит сказал о германских женщинах оказалось в этом отношении как нельзя более кстати 1. Здесь без сомнения, один из главных источников женственного качества души. Но это, видимо, не единственный источ-ник. Нет мужчины который был бы настолько мужественным, чтобы не иметь в себе ничего женского. На деле скорее как раз очень мужественным мужчинам (хотя втайне и замаскированно) свойственна весьма нежная (часто не по праву называемая «женственной») жизнь чувств. Мужчине вменяется в добродетель максимальной степени вытеснять женственные черты, так же как для женщины, по крайней мере до сих пор, считалось непри-личным быть мужеподобной. Вытеснение женственных черт и склонностей ведет, естественно, к скоплению этих притязаний в бессознательном. Imago женщины (душа) столь же естествен-но становится вместилищем этих притязаний, из-за чего муж-чина в выборе любимой частенько подвергается искушению желать ту женщину, которая лучше всего соответствовала бы особому типу его собственной бессознательной женственности, т.е. женщину, которая могла бы по возможности безоговорочнo принять проекцию его души. Хотя такой выбор чаще всего воc-принимается и ощущается как идеальный случай, но с таким же успехом этот выбор может оказаться воплощением его собственной сильнейшей слабости, с которой мужчина заключает на такой манер брачный союз у всех на глазах. (Вот чем объясняются некоторые столь странные браки!)
Поэтому мне и кажется, что женственность этого душевного комплекса объясняется не только влиянием женщины, но и собственной женственностью мужчины. При этом и речи быть не может о простой лингвистической «случайности», вроде того, что «солнце» по-немецки женского рода, а на других языках -мужского; нет, у нас есть в пользу этого свидетельства искусства всех времен — а сверх того, знаменитый вопрос: habet mulier anirnam? ( Есть ли у женщины душа? (лат.).) Пожалуй, большинство мужчин, в принципе обладающих психологической проницательностью, знают, что имеет в виду Райдер Хаггард, говоря о «She-who-must-be-obeyed» ( Она-которой-слeдует-быть-послушным (англ.).) или о том, какие струны в них звучат, когда они читают об Анти-нее в изображении Бенуа2. И они обыкновенно без труда узнают, какой тип женщин лучше всего воплощает в себе этот таинственный, но часто тем более интуитивно ясный факт.
Поистине широкое признание, которое находят эти произведения, указывает на то, что в этом образе женственной анимы заключается нечто сверхиндивидуальное, нечто такое, что не прo-сто обязано своим эфемерным бытием индивидуальной уникаль-ности, а скорее является тем типичным, что имеет более глубо-кие корни, нежели просто очевидные поверхностные связи, на которые я уже указал. Райдер Хаггард и Бенуа недвусмысленно выразили эту интуицию в историческом аспекте своих анима-персонажей.
1. См. Tacitus, Germania, Paragr. 18,19.
2. См. Rider Haggard, She, 1887; Pierre Benoit, L'Atlantide, 1919
Как известно, нет и не может быть никакого человеческого опыта без наличия субъективной готовности. Но в чем состоит эта субьективная готовность? Она в конечном счете состоит во врожденной психической структуре, позволяющей человеку вообще иметь такой опыт. Так, все существо мужчины предполагаeт женщину — как телесно, так и духовно. Его система априори настроена на женщину, как и подготовленна к совершенно опрепределенному миру, где есть вода, свет, воздух, соль, углеводы и т. д. Форма этого мира, в который он рожден, уже врождена ему как виртуальный образ. И таким образом родители, жена, дети, рождение и смерть врождены ему как виртуальные обра-как психические готовности. Эти априорные категории имеют разумеется, коллективную природу, это образы родителей, жены и детей вообще, а вовсе не индивидуальные предрасположенности. Итак, и эти образы следует мыслить как бессодержательные, а потому бессознательные. Они дорастают до содержания, влияния и, наконец, осознанности лишь тогда, когда натыкаются на эмпирические факты, затрагивающие и пробуждающие к жизни бессознательную готовность. Они в известном смысле являются осадками всего опыта ряда поколений предков, но не самим этим опытом. Так это по крайней мере видится нам при нашем нынешнем ограниченном знании. (Должен признаться, что еще не встречал неопровержимых доказательств наследования образов памяти, но не считаю абсолютно исключенным, что наряду с этими коллективными осадками, не содержащими в себе ничего индивидуально определенного, могут иметь место и индивидуально определенные факты наследования памяти.)
Итак, в бессознательном мужчины существует унаследованный коллективный образ женщины, с помощью которого он постигает природу женщины. Этот унаследованный образ есть третий важный источник женственности души.
Как уже успел убедиться читатель, речь идет совсем не о философском и тем более не о религиозном понятии души, а о психологическом признании существования полусознательного психического комплекса, обладающего отчасти автономной функцией. Само собой понятно, что такая констатация имеет ровно столько (много или мало) общего с философским или религиозным понятием «души», сколько психология — с философией и Я не хотел бы вдаваться здесь в «спор факультетов» и пытаться доказывать философу или теологу, чем является на самом деле то, что он понимает под «душой». Но я должен отказать обоим в праве предписывать психологу, что ему следует понимать под «душой». Свойство личного бессмертия, которым религиозное миропонимание так любит наделять душу, наука может признать лишь в качестве психологического феномена, заключающегося для науки в понятии автономии. Свойство личного бессмертия, согласно первобытным представлениям, никоим образом не присуще душе, а уж бессмертие само по себе — и подавно. Однако, вопреки этому недоступному науке представлению, можно сказать, что «бессмертие» означает прежде всего просто психическую деятельность, перешагивающую границы сознания. Выражение «по ту сторону могилы или смерти» с точки зрения психологии означает «по ту сторону сознания» и даже не может означать ничего другого, поскольку высказывания о бессмертии исходят всегда только от живого человека, который в качестве такового все равно не в таком положении, чтобы говорить, будучи «по ту сторону могилы».
Автономия душевного комплекса, естественно, поддерживает представление о невидимом, личностном существе, которое живет якобы в одном из наших различных миров. Поскольку, таким образом, деятельность души воспринимается как деятельность самостоятельного существа, которое якобы не привязано к нашей бренной телесности, легко может возникнуть впечатление, что это существо вообще живет само по себе — может быть, в каком-нибудь мире невидимых вещей. Безусловно, нельзя упускать из виду, что раз некое самостоятельное существо невидимо, это одновременно должно означать и его бессмертие. Свойство бессмертия, пожалуй, должно быть обязано своим существованием другому, уже упомянутому факту, а именно — своеобразному историческому аспекту души. Райдер Хаггард дал, пожалуй, одно из лучших изображений этого характера в «She». Когда буддисты утверждают, что по мере самосовершенствования на пути интроекции (Verinnerlichung) у человека начинают возникать воспоминания о предыдущих инкарнациях, то они соотносят себя, видимо, с тем же самым психологическим фактом, хотя с той разницей, что они приписывают исторический фактор не душе, а самости. Это целиком соответствует прежней, совершенно экстравертной духовной установке Запада — эмоционально (и традиционно) приписывать бессмертие душе, которую более или менее отличают от своего Я и которая притом разведена с Я своими женскими качествами. Было бы совершенно логично, если бы у нас благодаря углублению интровертной духовной культуры, до сих пор бывшей в небрежении, произошло преображение, приближающееся к восточной духовности, когда свойство бессмертия переместится от двусмысленной фигуры души (anima) к самости. Ведь главным образом эта переоценка внешнего, материального объекта констеллирует в глубинах духовную и бессмертную фигуру (естественно, в целях компенсации и саморегуляции). В сущности, исторический фактор присущ не просто архетипу женского начала, но всем архетипам вообще, т. е. всем наследственным единствам, духовным и телесным. Ведь наша жизнь — то же самое, чем она была от века. Во всяком случае, в наших чувствах нет ничего бренного, ибо те же самые физиологические и психологические процессы, которые были свойственны людям и сотни тысяч лет назад, все еше действуют и дают внутреннему чувству глубинную интуицию «вечно длящейся» непрерывности живущего. Наша самость как средоточие нашей жизненной системы, однако, не только содержит осадок и сумму всей прожитой жизни, но и является исходным пунктом, материнской землей, чреватой всей будущей жизнью, предощущение которой так же ясно дано внутреннему чувству, как исторический аспект. Из этих психологических оснований легитимным образом исходит идея бессмертия.
В восточных воззрениях отсутствует понятие анимы, каким мы установили его здесь, равно как и логическое понятие персоны. Это, конечно же, не может быть случайным, ибо, как я уже дал понять выше, между персоной и анимой существует компенсаторное отношение.
Персона есть сложная система отношений между индивидуальным сознанием и социальностью, удобный вид маски, рассчитанной на то, чтобы, с одной стороны, производить на других определенное впечатление, а с другой — скрывать истинную природу индивидуума. Что последнее излишне, может утверждать лишь тот, кто до того идентичен своей персоне, что уже не знает самого себя, а что не нужно первое, может вообразить лишь тот, кто и понятия не имеет об истинной природе своего ближнего. Социум ожидает и даже обязан ожидать от каждого индивидуума, что тот как можно лучше будет играть отведенную ему роль; что тот, например, кто является священником, будет не только объективно выполнять свои должностные обязанности, но и в любое время и при любых обстоятельствах будет беспрекословно играть роль священника. Социум требует этого как своего рода гарантии; каждый должен быть на своем месте: один — сапожника, другой — поэта. Не предусмотрено, чтобы он был тем и другим. Быть тем и другим нежелательно также потому, что в этом есть что-то жуткое. Ведь такой человек был бы «другим», чем остальные люди,— не совсем надежным. В академическом мире он был бы «дилетантом», в политике — «непредсказуемой» фигурой, в религии — «свободомыслящим»; короче, на него пало бы подозрение в ненадежности и дефектности, ибо социум убежден, что только тот сапожник, который не занимается поэзией, производит фирменную, хорошую обувь. Определенность личностной наружности — практически важная вещь, ибо средний человек, только и известный социуму, должен с головой уйти в одно дело, чтобы добиться чего-нибудь стоящего, а два дела зараз — это было бы для него уж чересчур. Без сомнения, наш социум настроен именно на такие идеалы. Поэтому неудивительно, что любой кто хочет чего-то добиться, обязан учитывать эти ожидания Естественно невозможно, будучи индивидуальностью, без остатка раствориться в этих ожиданиях, поэтому построение искусственной личности становится настоятельной необходимостью Требования приличий и добрых нравов довершают мотивацию удобной маски Тогда под этой маской возникает то, что называется «частной жизнью» Это уже набивший оскомину разрыв сознания на две частенько до смешного различные фигуры — радикальная психологическая операция, которая не может пройти бесследно для бессознательного.
Построение коллективно пригодной персоны означает сильную уступку внешнему, миру, истинное самопожертвование которое прямо-таки принуждает Я к идентификации с персоной, так что на самом деле есть люди, которые думают, будто являются тем, что собою представляют. Однако «бездушность» такой установки — лишь видимость, ибо бессознательное ни при каких условиях не переносит это смещение центра тяжести. Критически взглянув на такие случаи, мы обнаружим, что обладание превосходной маской, внутренне компенсируется «частной жизнью». Благочестивый Драммонт как-то посетовал на то что «плохое настроение есть бремя благочестивого». Естественно тот кто выстраивает себе слишком хорошую персону, расплачивается за это возбужденностью чувств. У Бисмарка были припадки истеричного плача, у Вагнера — переписка по поводу шелковой завязка шлафрока, Ницше писал письма «милой Ламе», Гёте вел беседы с Эккерманом и т. д. Но есть вещи более тонкие чем банальные «tapsus»ы героев. Я однажды свел знакомство с человеком, достойным глубокого уважения, — его без труда можно было назвать святым — я три дня ходил вокруг него и никак не мог обнаружить в нем хотя бы некоторые слабости присущие смертным. Мое чувство неполноценности угрожающе возросло, и я уже начал было всерьез подумывать о том чтобы исправиться. Но на четвертый день я консультировал его жену... С тех пор со мной больше ничего подобного не случалось Из этого я извлек урок: каждый, кто идентифицируется с персоной, может предоставить своей жене воплощать собой все неудобное, причем жена этого не заметит, но расплатится за свое самопожертвование тяжелым неврозом.
Эта идентификация с социальной ролью — щедрый источник неврозов вообще. Человек не может безнаказанно отделаться от самого себя в пользу искусственной личности. Уже только попытка этого обыкновенно вызывает бессознательные реакции, настроения, аффекты, фобии, навязчивые представления, слабости, пороки и т.д. Социально «сильный мужчина» в «частной жизни» — чаще всего дитя по отношению к состоянию собственных чувств, его общественная дисциплинированность (которой он так настойчиво требует от других) в частной жизни жалко буксует. Его «любовь к своей профессии» дома обращается в меланхолию; его «безупречная» публичная мораль под маской выглядит поразительно — мы уже говорим не о поступках, а только о фантазиях; впрочем, жены таких мужей могли бы рассказать об этом кое-что; его самозабвенный альтруизм... его дети смотрят на это иначе.
В той мере, в какой мир побуждает индивидуума к идентификации с маской, индивидуум подвержен воздействию изнутри. «Высокое стоит на низком»,— говорит Лаоцзы. Изнутри, навязывается противоположное, выходит даже так, как будто бессознательное подавляет Я с той самой силой, с какой последнее притягивается персоной Непротивление воздействию снаружи, т.е. по отношению к искусу персоны, означает аналогичную слабость внутри — по отношению к влияниям бессознательного. Внешне играется эффектная и сильная роль, внутри развивается женоподобная слабость по отношению ко всем влияниям бессознательного; настроение и расположение духа, боязливость, даже феминизированная сексуальность (кульминирующая в импотенции) постепенно берут верх.
Персона, идеальный образ мужчины, каким он должен быть, компенсируется внутри женской слабостью, и как внешне индивидуум играет роль сильного мужчины, так внутри он становится бабой, анимой 3, ибо именно анима противостоит персоне. Но поскольку для экстравертного сознания внутреннее темно и непроглядно, и, кроме того, о своих слабостях думают тем меньше, чем больше идентичность с персоной, то и противоположность персоны, анима, целиком остается во мраке и потому сразу проецируется, благодаря чему герой оказывается под каблуком жены. Если прирост власти анимы значителен, то жена плохо Переносит мужа. Она становится неполноценной и тем самым дает мужу желанное доказательство того, что не он, герой, неполноценен в «частной жизни», а его жена. У жены зато есть столь притягательная для многих иллюзия, что она вышла замуж по меньшей мере за героя, не думая о своей собственной никчемности. Эту игру иллюзии часто называют «содержанием жизни».
3. По поводу определения этого понятия см Psychologische Typen, 1950 Ges Werke, Bd 6
Для достижения индивидуации, самоосуществления человеку необходимо уметь различать, чем он кажется себе и другим, и точно так же для той же самой цели человек должен отдавать себе отчет в том, что он находится в невидимой системе отношений к бессознательному, т. е. к аниме, чтобы уметь отличать себя от нее. От бессознательного вообще отличить себя невозможно. Когда дело касается персоны, естественно, легко объяснить кому-либо, что он и его служба — две разные вещи. Зато от анимы можно отличить себя лишь с трудом, и именно потому, что она невидима. Ведь прежде всего у людей появляется даже предрассудок, будто все то, что происходит изнутри, коренится в крови. «Сильный мужчина», может быть, согласится с нами, что на самом деле в своей «частной жизни» он угрожающе недисциплинирован, но это именно его слабость, с которой он в определенной мере объявляет себя солидарным. Этой тенденции, конечно, подвержена наследственная часть культуры, которой не следует пренебрегать. Если же он признает, что его идеальная персона ответственна за совсем не идеальную аниму, то его идеалы будут поколеблены, мир станет двусмысленным. Им овладеет сомнение в чистоте добрых дел, хуже того, сомнение в собственных добрых намерениях. Если поразмыслить о том, с какими мощными историческими предпосылками связана наша сокровеннейшая идея добрых намерений, то станет ясно, что в свете нашего прежнего мировоззрения приятнее упрекать себя в личной слабости, чем колебать идеалы.
Но поскольку бессознательные факторы — столь же детерминирующие явления, как и величины, регулирующие жизнь социума, и первые столь же коллективны, как последние, то я могу с тем же успехом научиться различать, чего хочу я и что мне навязывается бессознательным, с каким могу понимать, чего требует от меня служба и чего желаю я. Поначалу, конечно, ощущаются лишь несовместимые требования снаружи и изнутри, а Я стоит между ними, как между молотом и наковальней. Перед этим Я, которое по большей части не более чем просто игрушка внешних и внутренних требований, стоит, однако, некая трудноуловимая инстанция, которую я ни под каким предлогом не хочу называть двусмысленным именем «совесть», несмотря на то что само слово в лучшем его понимании, наверное, превосходно могло бы обозначать эту инстанцию. Что у нас сделалось с «совестью», с непревзойденным юмором изобразил Шпиттелер4. Поэтому надо бы по возможности избегать соседства этого понятия. Наверное, лучше постараться представить себе, что эта трагическая игра противоположностей между внутренним и внешним (изображенная в Иове и Фаусте как спор с Богом), в сущности, есть энергетизм процесса жизнедеятельности, то напряжение между противоположностями, которое необходимо для саморегуляции. Как бы ни были различны в исполнении и намерении эти противоположные силы, они, в сущности, означают жизнь индивидуума и на нее нацелены; они колеблются вокруг этой жизни, как вокруг оси весов. Именно потому, что они соотнесены друг с другом, они и объединяются в некоем центральном чувстве, которое, так сказать, необходимым образом, вольно или невольно рождается в самом индивидууме, а потому и предощущается им. У человека есть ощущение того, чем нужно быть и чем быть можно. Отклонение от этой интуиции означает заблуждение, ошибку или болезнь.
4. См. Carl Spitteler, Prometheus und Epimetheus, Jena, 1915; Jung, Psychologische Typen», 1950, p. 227 ff. Ges. Werke, Bd. 6, Paragr. 261 ff.
Видимо, это не случайность, что от слова «персона» происходят наши современные понятия «личностный» (personlich) и «личность» (Personlichkeit). Насколько я могу утверждать о своем Я, что оно личностно или является личностью, настолько же я и о своей персоне могу сказать, что она — личность, с которой я себя более или менее идентифицирую. Тот факт, что в таком случае у меня будет, собственно, две личности, вовсе не удивителен, поскольку любой автономный или хотя бы только относительно автономный комплекс имеет свойство являться в качестве личности, т. е. персонифицированно. Легче всего, пожалуй, это можно заметить в так называемых спиритических явлениях автоматического письма и тому подобном. Получившиеся предложения всегда являются личностными высказываниями и излагаются от первого лица, как если бы за каждой записанной частью предложения тоже стояла личность. Поэтому наивный рассудок тотчас непременно подумает о духах. Подобное, как известно, можно наблюдать и в галлюцинациях душевнобольных, хотя эти галлюцинации часто еще более явно, чем записи спиритов, суть просто мысли или фрагменты мыслей, связь которых с сознательной личностью часто сразу очевидна.
Склонность относительно автономных комплексов непосредственно персонифицироваться и есть та причина, по которой персона выступает «личностно» в такой степени, что Я без особого труда может начать сомневаться в том, какова его «настоящая» личность.
То, что относится к персоне и вообще ко всем автономным комплексам, относится и к аниме — она тоже личность и по этой причине с такой легкостью может быть проецирована на женщину, т.е., покуда она бессознательна, она проецируется всегда, ибо все бессознательное проецируется. Первой носительницей этого душевного образа, очевидно, всегда выступает мать, позднее это те женщины, которые возбуждают чувства мужчины, все равно, в позитивном или негативном смысле Поскольку мать — первая носительница этого душевного образа, то отделение от нее — сколь деликатное, столь же и важное дело высочайшего воспитательного значения. Поэтому уже у дикарей мы находим множество обычаев, организующих это отделение. Простого взросления и внешнего отделения недостаточно, нужны еще совершенно особое посвящение в мужчины и церемонии второго рождения, чтобы по-настоящему реализовать отде-ление от матери (а тем самым от детства).
Как отец выступает в качестве защиты от опасностей внешнего мира и тем самым становится для сына образчиком персоны, так и мать для него — защита от опасностей, угрожающих его душе из мрака Поэтому при посвящении в мужчины проходящий инициацию получает наставления относительно потусторонних вещей, благодаря чему оказывается в состоянии отказаться от материнской защиты.
Современный культурный человек оказался лишенным этой, несмотря на всю первобытность, в сущности, превосходной воспитательной меры Следствием этого является то, что анима в форме материнского imago переносится на женщину — с тем результатом, что, едва ленившись, мужчина становится ребячливым, сентиментальным, зависимым, послушным, а в противном случае — вспыльчивым деспотичным и обидчивым, постоянно раздумывающим о престиже своей превосходной мужественности Последнее, естественно, есть просто обратная сторона первого Защита от бeссозиательного, которую означала мать, у современного человека осталась ничем не замененной, в результате чего он бессознательно так формирует свой идеал брака, что жене приходится максимально брать на себя магическую материнскую роль Под покровом такого идеально замкнутого брака он, собственно, ищет у матери защиту и, таким образом, соблазненный, идет навстречу женскому инстинкту обладания. Страх мужчины перед темной непредсказуемостью бессознательного предоставляет женщине иллегитимную власть и делает брак столь «интимной общностью», что он постоянно грозит взорваться от внутреннего напряжения - или с тем же успехом делает из чувства протеста противоположное.
Мне кажется, некоторым современным людям следовало бы понять свое отличие не только от персоны, но также и от анимы Поскольку наше сознание - в соответствии с западной традицией - обращено главным образом наружу, то внутренние вещи остаются во мраке. Но эту сложность легко преодолеть следующим путем попытаться однажды столь же концентрированно и критически посмотреть на тот психический материал, который проявляется не снаружи, а в частной жизни. Поскольку люди привыкли стыдливо замалчивать эту другую сторону (возможно, даже трепеща перед своей женой, ибо она может предать все огласке), а если уж она разоблачена, покаянно признаваться в своих «слабостях», то обыкновенно в качестве единственного воспитательного метода признается следующий: эти слабости по возможности подавляют или вытесняют или хотя бы скрывают от публики. Но ведь это совсем не выход из положения.
Что нам, в сущности, следует делать, я, пожалуй, разъяснил лучше всего на примере персоны. Там все ясно и четко, в то время как с анимой для нас, западных людей, все темно. Когда анима в значительной степени перечеркивает добрые намерения сознания, выступая в качестве мотива такой частной жизни, которая плохо сочетается с блистательной персоной, то здесь происходит то же самое, что делает наивный человек, не имеющий представления о персоне и потому наталкивающийся на мучительные сложности жизни. Есть такие люди с неразвитой персоной — «канадцы, что не знают показной вежливости Европы», — которые из одной публичной «gaffe» ( Неловкости, бестактности, промахи (фр.) ), сами того не ведая, попадают в другую, совершенно бесхитростно и невинно, душевные надоедалы, или трогательные дети, или, если это женщины, внушающие страх своей бестактностью тени Кассандры, вечно не так понимающие, не ведающие, что творят, и потому всегда рассчитывающие на прощение; они не видят мир, а только грезят его. Вот примеры, на которых мы можем видеть, как действует оставшаяся в небрежении персона и что нужно делать, чтобы преодолеть эту беду. Такие люди могут избежать разочарований и страданий всякого рода, сцен и актов насилия, лишь когда они научатся понимать, как следует вести себя в обществе. Им надо научиться понимать, чего ожидает от них социум; они должны увидеть, что в мире есть обстоятельства и лица, которые намного их превосходят; они должны знать, что означают их поступки для другого, и т. д. Это, конечно, учебный план для младших классов, для тех, кто соответствующим образом сформировал свою персону. Если же мы теперь повернем дело другой стороной и поставим лицом к аниме обладателя блистательной персоны, сравнив его с человеком без персоны, то увидим, что первый так же хорошо осведомлен в отношении анимы и ее проблем, как второй — в отношении мира. Употребление, какое оба дают своим знаниям, естественно, может быть злоупотреблением, даже в высшей степени вероятно, что оно им будет.
Человека с персоной, естественно, ни в малейшей степени не убедит точка зрения, признающая существование внутренних реальностей, так же как иного — реальность мира, имеющая для него только ценность забавной или фантастической игры. Но факт внутренних реальностей и его безусловное признание являются, конечно, conditio sine qua non ( Необходимым условием (лат.). ) для серьезного подхода к проблеме анимы. Если внешний мир для меня — только фантом, то как же мне тогда всерьез пытаться построить сложную систему отношений и приспособлений к нему? Равным образом позиция: внутреннее — «это только фантазия» — никогда не послужит для меня поводом воспринимать манифестации моей анимы как что-то иное, нежели дурацкие слабости. Но если я встану на ту точку зрения, что мир есть снаружи и внутри, что реальность подобает как внешнему, так и внутреннему, то я, будучи последовательным, должен буду рассматривать и те расстройства и неблагоприятные влияния, которые идут ко мне изнутри, как симптом недостаточной адаптации к условиям внутреннего мира. Как синяки, полученные простаком на улице, не исчезают от морального вытеснения, так же мало толку от того, чтобы с резиньяцией записывать на свой счет слабости как таковые. Здесь есть причины, намерения и следствия, в которые могут вмещаться воля и понимание. Возьмем, например, того «незапятнанного» человека чести и радетеля за общественное благо, перед которым жена и дети трепещут из-за его вспышек гнева и вспыльчивого своенравия. Что делает анима в этом случае?
Мы это тотчас заметим, если предоставим событиям идти своим естественным ходом: жена и дети становятся ему чужими; вокруг него образуется вакуум. Поначалу он станет жаловаться на бездушие своей семьи и по возможности будет вести себя еще хуже, чем раньше. Это сделает отчуждение абсолютным. Если теперь еще не все добрые гении покинули его, то через некоторое время он заметит свою изоляцию и в своем одиночестве начнет понимать, каким образом он произвел этот разрыв. Возможно, он удивленно спросит себя: «Что за демон в меня вселился?» — естественно, не заметив смысла этой метафоры. За этим последуют покаяния, примирение, забвение, вытеснение, а потом — новая вспышка. Анима очевидным образом пытается форсировать разрыв. Такая тенденция, разумеется, не отвечает ничьим интересам. Анима протискивается в середину, как ревнивая любовница, стремящаяся отбить мужчину у его семьи. Служба или иная выгодная социальная позиция могут делать то же самое; но там-то мы понимаем, в чем сила соблазна. Но где анима берет такую власть, чтобы пользоваться такой сильной притягательностью? По аналогии с персоной за этим должны скрываться ценности или иные важные и влиятельные вещи, такие, как соблазнительные посулы. В эти моменты нужно остерегаться рационализации. Так и подмывает думать, что наш человек чести высматривает себе другую женщину. Это вполне возможно, даже может быть подстроено анимой как эффективное средство достижения цели. Можно ошибиться, принимая такую подстроенность за самоцель, ибо незапятнанный человек чести, женившийся корректно и законно, так же корректно и законно может развестись, что ни на грош не изменит его основную установку. Старый портрет будет просто заново обрамлен.
Фактически такая подстроенность — весьма частый способ осуществить разрыв и затруднить окончательное разрешение. Поэтому, видимо, разумнее было бы не считать, что столь естественная возможность имеет конечной целью разрыв. Отсюда представляется более уместным расследовать подоплеку тенденций анимы. Первый шаг к этому — то, что я назвал бы объективацией анимы, а именно — категорический отказ от тенденции к разрыву как к проявлению собственной слабости. Как только это произошло, можно в некотором смысле поставить перед анимой вопрос: «Почему ты хочешь этого разрыва»? Ставить вопрос столь личностно — большое преимущество: ведь благодаря этому познается личность анимы и становится возможным отношение к ней. Чем более личностно к ней подойти, тем лучше.
Тому, кто привык подходить ко всему чисто интеллектуально и рационалистически, это может показаться прямо-таки смехотворным. Конечно, было бы более чем абсурдным, если бы кто-то захотел в некотором смысле вступить в диалог со своей персоной, которую он признает лишь как способ психологического отношения. Но это абсурдно только для того, у кого есть персона. У кого же ее нет, тот в этом пункте не более чем дикарь, который, как известно, лишь одной ногой стоит в том, что мы обыкновенно обозначаем как реальность; другой ногой он стоит в мире духов, который для него по-настоящему реален. В обыкновенном мире наш образцовый случай — современный европеец, в мире же духов — дитя палеолита. Поэтому европейцу придется примириться со своего рода доисторической школой для младших классов, пока он не получит верное представление о силах и факторах другого мира. Вот почему самое верное, что он может сделать,— это рассматривать фигуру анимы как автономную личность и ставить перед ней личностные вопросы.
Мне кажется, это реальная техника. Как известно, у любого человека есть, так сказать, не только такая странность, но и способность — разговаривать с самим собой. В каждом случае щепетильной дилеммы мы — во весь голос или тихо — ставим себе (а кому же еще?) вопрос: «Что я должен делать?» И мы (а кто же еще?) даже отвечаем на него. В намерении познакомиться с глубинами своего существа нам и дела мало до того, что мы в известном смысле живем в метафоре. Мы должны терпеливо переносить как символ нашей собственной дикарской отсталости (или, слава богу, еще оставшейся естественности) тот факт, что мы, как те негры, лично беседуем со своей «змеей». Поскольку психика отнюдь не единство, а противоречивая множественность комплексов, то диссоциация, необходимая для разбирательства с анимой, не будет для нас слишком обременительна. Все искусство состоит лишь в том, чтобы дать невидимому визави проявить себя, на миг предоставить в его распоряжение своего рода речевой механизм. Не впадая при этом в отвращение, естественным образом возникающее перед такого рода игрой с самим собой, кажущейся абсурдной, или в сомнение в «подлинности» голоса визави. Как раз последний пункт наиболее важен в техническом отношении Ведь мы до такой степени привыкли идентифицировать себя со своими мыслями, что всегда подразумеваем, будто мы сами их авторы. И часто это, как ни странно, именно самые невозможные мысли, за которые мы ощущаем величайшую субъективную ответственность. Если бы люди больше осознавали, каким строгим универсальным законам подчиняются даже самые дикие и произвольные фантазии, то, возможно, они быстрее осознали бы необходимость рассматривать именно такие мысли как объективные события, точно так же, как сновидения, которые никто ведь не принимает за преднамеренные и умышленные изобретения. Безусловно, требуются величайшие объективность и непредубежденность, чтобы дать «другой стороне» возможность проявлять ощутимую психическую активность. В силу вытесняющей установки сознания эта другая сторона была принуждена к чисто непосредственным, симптоматическим манифестациям по большей части эмоционального рода, и только в моменты неуправляемого аффекта фрагменты понятийных или образных содержаний бессознательного выносились на поверхность — конечно, с тем неизбежным побочным эффектом, что Я мгновенно идентифицировалось с этими манифестациями, чтобы, само собой разумеется, немедленно вслед за этим отозвать их. Кому-то ведь действительно иногда кажется невероятным, что в аффекте можно выразить все. Но, как известно, это знание легко забывается или даже отвергается С этими механизмами девальвации и отречения, естественно, надо считаться, если есть желание настроить себя объективно Привычка вмешиваться, исправлять и критиковать уже традиционно очень сильна и, как правило, еще усиливается страхом, в котором, в свою очередь, невозможно сознаться ни другим, ни самому себе, страхом перед начиненными взрывчаткой истинами, опасными познаниями, неприятными констатациями, in summa ( Короче говоря в общем (лат) ) перед всеми теми вещами, которые столь многих людей побуждают бежать от пребывания наедине с собой как от чумы Говорят, что заниматься самим собой эгоистично и «вредно для здоровья» — «свое собственное общество — наихудшее, от этого впадают в меланхолию» — вот превосходные свидетельства, которые выдаются нашим человеческим качествам Но они кажутся западному духу настоящими Кто думает так, тот, очевидно, никогда не сможет вообразить, что за удовольствие получают другие от общества таких грязнуль и трусишек Исходя из того факта, что частенько в аффекте эти истины невольно предоставляют высказывать другой стороне, можно посоветовать как раз аффект-то и использовать, чтобы дать другой стороне возможность высказаться Можно поэтому сказать также, что нужно упражняться в искусстве говорить самому себе из аффекта и в его рамках, как если бы аффект сам говорил без оглядки на нашу разумную критику Пока аффект говорит от критики надо воздерживаться Но как только он высказал свои жалобы его следует на совесть покритиковать — так, как если бы этим визави был настоящий, близкий нам человек И пусть дело на этом не остановится, а взаимные реплики будут следовать друг за другом до тех пор, пока дискуссия не закончится к удовлетворению сторон Удовлетворителен результат или нет — об этом судить только субъективной интуиции Бесполезно разумеется, в чем либо себя обманывать Мучительная честность по отношению к самому себе и удержание от опрометчивых упреждений того, что могла бы сказать другая сторона, суть необходимые условия этой техники воспитания анимы.
Однако со свойственным нам, западным людям, страхом перед другой стороной не все так просто Ведь этот страх не совсем безоснователен, совершенно невзирая на то, что он реален Нам хорошо понятен страх ребенка и дикаря перед лицом огромного, незнакомого мира Этот страх есть и у нас, на нашей детской изнанке, где мы тоже соприкасаемся с огромным, незнакомым миром Но мы обладаем только аффектом, не зная, что он и есть страх перед миром, ибо этот мир невидим У нас на этот счет имеются либо просто теоретические предубеждения, либо суеверные представления Даже в присутствии иных образованных людей невозможно вести речь о бессознательном, чтобы тебя не обвинили в мистицизме. Обоснован же этот страх постольку, поскольку то, что выдает другая сторона, колеблет наше рациональное мировоззрение с его научными и моральными гарантиями, в которые столь горячо верят (потому что они сомнительны). Если бы этого можно было избежать, то эмфатическое «quieta non movere» ( Не нарушать (общественного) спокойствия (лат.) ) Филистера было бы единственной достойной рекомендации истиной; тем самым я хотел бы настоятельно подчеркнуть, что никому не советую принимать изложенную выше технику в качестве чего-то необходимого или даже полезного — во всяком случае, никому, кто не прибегает к этому, движимый нуждой. Как уже сказано, имеется множество уровней, и есть старики, умирающие грудными младенцами, а еще в 1927 году по рождении Господнем появлялись на свет троглодиты. Есть истины, которые истинны лишь послезавтра, и такие, что были истинны еще вчера,— а некоторые неистинны ни в какое время.
Я могу, однако, представить себе, что кто-нибудь станет пользоваться такой техникой из, так сказать, священного любопытства — например, подросток, который захотел бы получить крылья не потому, что у него парализованы ноги, а потому, что тоскует по солнцу. Но человек взрослый, слишком многие иллюзии которого рассыпались в прах, пожалуй, лишь вынужденно решится на то, чтобы внутренне унизиться и поступиться собой и заново покорно перенести детские страхи. Непросто ведь стоять между дневным миром поколебленных идеалов, ставших сомнительными ценностей и ночным миром якобы бессмысленной фантастики. Ужас такого положения и впрямь столь силен, что нет, наверное, никого, кто не хватался за какую-нибудь гарантию, даже если это «шаг назад» — например, к матери, которая укрывала в детстве от ночных страхов. Кто боится, тот нуждается в зависимости, как ослабевший — в опоре. Поэтому уже первобытный дух, движимый глубочайшей психологической необходимостью, породил религиозные учения, воплощавшиеся в колдунах и жрецах. Extra ecclesiam nulla salus ( Вне церкви нет спасения (лат.).) — истина, актуальная еще и сегодня — для тех, которые еще способны вернуться к церкви. Для тех немногих, которые на это неспособны, остается только зависимость от человека — зависимость более смиренная или более гордая, опора более слабая или более надежная, нежели какая-нибудь другая,— так мне хочется думать. Что же сказать о протестанте? У него нет ни церкви, ни священника, у него есть только Бог — но даже Бог становится сомнительным.
Читатель, должно быть, с удивлением задаст себе вопрос: «Но что же продуцирует анима, если нужна такая перестраховка, чтобы разбираться с ней?» Я порекомендовал бы читателю так изучать сравнительную историю религий, чтобы он наполнил мертвые для нас сведения эмоциональной жизнью, которая была внутренним опытом живших этими религиями. Тем самым он получит представление о том, какова жизнь на другой стороне. Древние религии с их возвышенными и смешными, добрыми и жестокими символами ведь не с неба упали, а возникли из той же человеческой души, которая живет в нас и сейчас. Все эти вещи в их праформах живут в нас и в любое время могут с разрушительной силой на нас обрушиться — в виде массовых суггестии, против которых беззащитен отдельный человек. Наши страшные боги сменили лишь имена — теперь они рифмуются на «-изм». Или, может быть, кто-то осмелится утверждать, будто мировая война или большевизм были остроумным изобретением? Как мы живем во внешнем мире, где в любой момент может затонуть континент, сместиться полюс, вспыхнуть новая эпидемия, так и в нашем внутреннем мире в любой момент может произойти нечто подобное, только, конечно, в форме идеи, но с не менее опасными и непредсказуемыми последствиями. Неумение адаптироваться к этому внутреннему миру — столь же тяжкое по последствиям упущение, как и невежество и неловкость во внешнем мире. И лишь ничтожно малая часть человечества, живущая главным образом на том густонаселенном полуострове Азии, что омывается водами Атлантики ( Имеется в виду, очевидно, Европа как часть Евразии.), и называющая себя «образованными людьми», вследствие недостаточного контакта с природой напала на мысль о том, будто религия — это вид своеобразного духовного расстройства, предназначение которого непостижимо. Из безопасного далека, например из Центральной Африки или Тибета, дело, несомненно, выглядит так, будто эта ничтожно малая часть спроецировала неосознаваемый ею «derangement mental» ( Психическое расстройство (фр.).) на еще инстинктивно-здоровые народы.
Поскольку вещи внутреннего мира субъективно воздействуют на нас тем сильнее, чем они бессознательней, постольку тому, кто хочет добиться в своей собственной культуре дальнейшего прогресса (а разве всякая культура не начинается с отдельного человека?), необходимо объективировать воздействия анимы, а затем попробовать понять, какие содержания составляют основу этих воздействий. Тем самым он получит возможность адаптации и защиту от невидимого. Такая адаптация, конечно, не может быть удачной без уступок условиям, представляемым обоими мирами. Из учета требований мира, идущих изнутри и снаружи, точнее говоря, из их конфликта, выявляются возможное и необходимое. К сожалению, наш западный дух вследствие недостатка культуры в этом отношении еще не нашел понятия для выражения единения противоположностей на срединном пути — этой наиважнейшей определяющей части внутреннего опыта, не говоря уже об имени, которое можно было бы сделать пристойным соратником китайского Дао. Это одновременно и глубоко индивидуальное событие, и наиболее универсальное, закономерное проявление смысла живого существа.
В ходе предыдущего изложения я принимал в расчет исключительно мужскую психологию. Анима в качестве категории женского рода есть фигура, компенсирующая исключительно мужское сознание? У женщин же такая компенсирующая фигура носит мужской характер, поэтому ей подойдет такое обозначение, как анимус. Если совсем непростой задачей является описание смыслового содержания анимы, то теперь, когда нужно изложить психологию анимуса, трудности нагромождаются до почти непреодолимых размеров.
Тот факт, что мужчина наивно приписывает себе реакции своей анимы, не понимая, что не должен идентифицировать себя с автономным комплексом, повторяется в женской психологии, но с гораздо большей силой. Факт идентификации с автономным комплексом — существенная причина сложности понимания и изложения, Не говоря уже о неизбежной неосвещенности и неисследованности проблемы. Ведь мы все время наивно исходим из убеждения в том, что в нашем доме нет хозяина кроме нас. Поэтому наш рассудок должен сначала свыкнуться с мыслью о том, что даже наша самая интимная душевная жизнь протекает в своего рода доме, у которого есть по меньшей мере двери и окна в мир, предметы или содержания коего хотя и действуют на нас, но нам не принадлежат. Многие с трудом могут осмыслить эту предпосылку, и с таким же трудом им удается действительно воспринять и вникнуть в тот факт, что ближние вовсе не обязательно обладают такой же психологией, как они сами. Возможно, читателю покажется, что последнее замечание излишне, потому что индивидуальные различия в общем все же осознаются людьми. Следует, однако, учитывать тот факт, что наша индивидуальная сознательная психология происходит из изначального состояния бессознательности, а потому и неразличения (обозначенного Леви-Брюлем как «participation mystique»). Поэтому сознание различенности есть относительно позднее приобретение человечества и, вероятно, относительно малый фрагмент неопределенно большого фона изначальной идентичности. Различение есть сущность и conditio sine qua non сознания. Поэтому все бессознательное неразличенно, и все, что происходит бессознательно, происходит на основе неразличенности, таким образом совершенно не различая свою принадлежность или непринадлежности самости. Заранее невозможно решить, происходит ли это со мной, с другим или с обоими. Чувство тоже не дает в этом отношении надежной основы.
Нельзя, таким образом, ео ipso приписывать женщинам низшее сознание; оно просто другое, чем сознание мужчин. Но как женщинам часто бывают понятными вещи, до которых мужчине еще долго брести в потемках, так же, естественным образом, и у мужчин есть сферы опыта, которые для женщины еще пребывают в тени неразличения, — это главным образом те вещи, которые пока мало ее интересуют. Личностные отношения, как правило, для нее важнее и интереснее, нежели объективные факты и их взаимосвязи. Обширные области торговли, политики, техники и науки, все царство, где находит себе применение мужской дух, — все это попадает у нее в тень сознания, но зато она обладает детально разработанной осознанностью личностных отношений, бесконечная нюансировка которых от мужчин, как правило, ускользает.
Поэтому мы можем ожидать от бессознательного женщины существенно иных аспектов, чем те, которые находим у мужчины. Если бы мне нужно было одним словом обозначить то, в чем состоит различие между мужчиной и женщиной в этом отношении, и, таким образом, то, что характеризует анимус в отличии от анимы, то я мог бы сказать только одно: если анима производит настроения, то анимус — мнения, и как настроения мужчины появляются на свет из темных глубин, так и мнения женщин основываются на столь же бессознательных, априорных предпосылках. Мнения анимуса очень часто имеют характер солидных убеждений, поколебать которые нелегко, или принципов, которые якобы неприкосновенно общеобязательны. Анализируя эти мнения, мы первым делом сталкиваемся с бессознательными предпосылками, существование которых нужно, однако, еще обосновать, т. е. эти мнения мыслятся так, словно такие предпосылки существовали. В действительности же эти мнения совсем не мыслятся, а берутся уже законченными и готовыми, и притом до такой степени фактически и непосредственно убедительно, что женщине даже и в голову не приходит сомневаться в них.
Соблазнительно думать, что анимус, подобно аниме персонифицируется в облике одного мужчины. Но как показывает опыт, это верно лишь отчасти, в силу того, что неожиданно возникает обстоятельство, обусловливающее существенно другое сравнительно с мужчинами положение дел. А именно, анимус является не как одна персона, а скорее как множество. В повести Г. Дж. Уэллса «Christina Alberta's Father» героиня во всем своем поведении подчинена вышестоящей моральной инстанции, которая с неумолимой суровостью и отсутствием чувства юмора, сухо и точно в каждом случае говорит ей, что она сейчас делает и по каким мотивам. Уэллс называет эту инстанцию «court of conscience» ( Судом сознания (англ.).). Это множество выносящих приговор судей, т. е. своего рода судебная коллегия, и есть персонификация анимуса. Анимус — нечто вроде собора отцов и иных авторитетов, которые ex cathedra ( С амвона; непререкаемо (лат.).) произносят неоспоримые, «разумные» приговоры. Если бросить на дело более пристальный взгляд, то окажется, что эти взыскательные приговоры, видимо, представляют собой главным образом слова и мнения, быть может бессознательно вычитанные, начиная с детского возраста, из книг и собранные в канон образцовой истины, правильности и разумности; тезаурус предпосылок, которые везде, где отсутствует сознательное и компетентное решение (что случается сплошь да рядом), спешит на помощь со своим мнением. Эти мнения выступают то в форме так называемого здравого человеческого рассудка, то в форме глупых предрассудков, то в форме принципов, пародирующих воспитание: «Так всегда поступали в этом случае» или «Ведь любой тебе скажет, что так и так».
Само собой разумеется, анимус проецируется так же часто, как и анима. Годные для проекции мужчины — это либо живые копии Господа Бога, знающие правильные ответы на все вопросы, либо непризнанные реформаторы, имеющие в своем распоряжении запас ходовых слов, в котором всякого рода слишком человеческое переведено в терминологию «богатого переживания». Характеристика анимуса все же будет неполной, если изобразить его исключительно как консервативную коллективную совесть; он — тоже реформатор, который, прямо противореча собственным правильным мнениям, питает необычайную слабость к темным, незнакомым словам, приятнейшим образом заменяющим одиозное размышление.
Анимус, так же как и анима,— ревнивый любовник, способный поставить на место действительного человека мнение о нем, мнение, явно сомнительные основания которого никогда не подвергаются критике. Мнения анимуса всегда коллективны и сто-ят над индивидуумами и индивидуальными суждениями, точнo так же как анима с ее антиципациями и проекциями чувствa встает между мужчиной и женщиной. Для мужчины эти мнения — когда женщина привлекательна — имеют в себе нечто трогательно ребячливое, что подвигает его на благодетельную, наигранно отеческую назидательность; когда же женщина не затрагивает сентиментальных струн и потому от нее ожидается компетентность, а вовсе не трогательная беспомощность и глуповатость, то ее мнения, исходящие от анимуса, оказывают на мужчину раздражающее действие, главным образом из-за их слабой обоснованности — мол, слишком много мнения ради самого мнения; или: женщина, мол, хочет хотя бы иметь свое мнение и т.д. Здесь мужчины становятся язвительными: ведь неоспорим тот факт, что анимус всегда подманивает аниму, в силу чего всякая дальнейшая дискуссия становится невозможной (и, естественно, равным образом vice-versa ( Наоборот (лат.).)).
У интеллектуальных женщин анимус вызывает аргументирование и страсть к рассуждениям, которые должны быть интеллектуальными и критичными, но которые в основном заключаются в том, чтобы второстепенный, неважный момент превращать в абсурдную суть дела. Или дискуссия, сама по себе ясная, до безнадежности запутывается из-за привнесения совершенно иной, не имеющей отношения к делу точки зрения. Сами того не подозревая, такие женщины прямо стремятся раздражать мужчину, тем самым еще больше подчиняясь анимусу. «К сожалению, я всегда права»,— призналась мне одна такая женщина.
Все эти сколь хорошо знакомые, столь же и неприятные явления происходят, однако, исключительно от экстраверсии анимуса. Он не относится к сознательной функции установления отношения, но в его задачу входит содействовать установлению отношения к бессознательному. Вместо того чтобы изобретать мнения о внешних ситуациях — ситуациях, о которых следовало бы поразмыслить сознательно,— анимус как функцию изобретения мнения нужно обратить внутрь, чтобы он помогал приходить в голову содержаниям бессознательного. Техника разбирательства с анимусом в принципе та же, что и в случае анимы, только здесь это мнения, к которым женщина должна отнестись критически — не для того, чтобы их вытеснить, а для того, чтобы, исследовав их происхождение, проникнуть в их темную подоплеку, где они в таком случае натолкнутся на праобразы, точь-в-точь так, как мужчина в своем разбирательстве с анимой. Анимус есть своего рода осадок суммы опыта, полученного предками женщины по поводу мужчины,— и не только это: он еще и зачинающее творческое существо, правда не в форме мужского творчества, но как нечто порождающее что-то такое, что можно назвать logoz spermaticoz, зародышевое слово. Как мужчина дает своему творению как целому созданию родиться на свет из своего внутреннего женского начала, так и внутреннее мужское начало в женщине производит творческие зародыши, которые в состоянии оплодотворить женское начало мужчины. Это и есть, видимо, «femme inspiratrice» ( Вдохновительница (фр.).), которая — в случае ошибки — может превратиться в человека, проявляющего бессмысленное упрямство и наставляющего в простейших вещах — «animus hound» ( Анимус-пес (англ.).), как точно по смыслу перевела одна моя пациентка.
Охваченной анимусом женщине всегда грозит опасность потерять свою женственность, свою хорошо прилаженную женскую персону, точно так же как мужчина в подобных обстоятельствах рискует феминизироваться. Такие психические изменения пола зиждутся исключительно на том, что функция, относящаяся к внутреннему миру, оборачивается наружу. Причина этой перевернутости — конечно, недостаточное или вовсе отсутствующее признание внутреннего мира, автономно противостоящего внешнему и предъявляющего столь же серьезные требования в отношении адаптации, как и внешний мир.
Что же касается множественности анимуса в противовес единичности анимы, то мне представляется, что этот своеобразный факт есть коррелят сознательной установки. Сознательная установка женщины, в общем, много более замкнута в личностном отношении, нежели установка мужчины. Ее мир состоит из отцов и матерей, братьев и сестер, супругов и детей. Остальной мир состоит из подобных семей, которые обмениваются знаками внимания, а вообще интересуются, в сущности, сами собой. Мир мужчины — это народ, «государство», объединения интересов и т. д. Семья — лишь средство достижения цели, одно из оснований государства, а жена — необязательно эта жена (во всяком случае, не то, что она подразумевает, говоря «мой муж»). Всеобщее ему ближе, чем личностное, поэтому его мир состоит из множества координирующихся факторов, в то время как ее мир по ту сторону супруга заканчивается в своего рода космическом тумане. Поэтому у мужчины исступленная исключительность присуща аниме, а у женщины неопределенная мужественность — анимусу. В то время как мужчине предносится четко очерченный, многозначительный образ Цирцеи или Калипсо, анимус выражается прежде всего в летучих голландцах и иных неведомых пришельцах из мирского моря, всегда неопределенно-неуловимых, протеических и передвигающихся моторно. Эти образы появляются в основном в сновидениях, а в конкретной действительности это могут быть героические тенора, чемпионы по боксу, выдающиеся мужчины в далеких, неведомых городах.
Оба этих расплывающихся на темном фоне дна образа (истинных, полугротескных «хранителей порога», употребляя помпезную теософскую наклейку) имеют почти неисчерпаемое число аспектов, которыми можно наполнить тома. Их сложные связи и переплетения богаты как мир и столь же огромны, как необозримое многообразие их сознательного коррелята — персоны Они еще находятся в сфере двойственности полумрака, и мы еще можем непосредственно видеть, что автономный комплекс анимы, как и анимуса, в сущности, представляет собой психологическую функцию, которая лишь благодаря своей автономии и неразвитости узурпировала или, вернее, до сих пор удерживала личность. Но мы уже видим возможность разрушить ее персонификацию, посредством осознанивания делая ее мостом, который должен быть перекинут к бессознательному. Поскольку мы не используем их преднамеренно в качестве функций, они еще суть персонифицированные комплексы. Но покуда они пребывают в этом состоянии, их следует также признать относительно самостоятельными личностями. Они не могут быть интегрированы в сознание, покуда их содержания неизвестны. Разбирательство с ними должно вывести их содержания на свет, и лишь когда выполнена эта задача и есть достаточная осведомленность сознания относительно разыгрывающихся в аниме процессов бессознательного, анима тоже будет реально восприниматься как простая функция.
Я, конечно, не думаю, что теперь каждый читатель уже понял, что имеется в виду под анимусом и анимой. Но я надеюсь, что у него по крайней мере сложилось впечатление, что речь здесь ни в коем случае не идет о чем-то «метафизическом», а идет она об эмпирических фактах, которые с таким же успехом могут быть изложены и рациональным, абстрактным языком Я, однако, намеренно избегал абстракций, потому что в этих вещах, которые до сих пор были недоступны для нашего опыта, совершенно неважно предъявить читателю интеллектуальную формулировку; гораздо важнее сообщить ему представление о фактических возможностях опыта. Никто не в состоянии по-настоящему понять эти вещи, если сам их не пережил. Поэтому для меня дело заключается скорее в том, чтобы наметить пути и возможности таких переживаний, нежели в том, чтобы находить интеллектуальные формулы, которые из-за недостатка опыта неизбежно останутся пустыми словесными призраками К сожалению, многие люди заучивают слова наизусть, а в уме добавляют к этому переживания, чтобы потом, в соответствии со своим темпераментом, легкомысленно или критично похваляться ими. Здесь речь идет о новой постановке вопроса, о новой (и все же такой древней!) сфере психологического опыта, о которой мы лишь тогда сможем установить нечто относительно теоретически значимое, когда достаточное число людей узнает о соответствующих душевных явлениях. Сначала всегда обнаруживают только факты, а не теории. Теория складывается среди прочего в ходе дискуссии.
Я, собственно говоря, был бы обязан дать читателю подробно изложенные примеры специфической деятельности анимуса и анимы. К сожалению, эти материалы столь объемны и, кроме того, требуют столь полного разъяснения символов, что я не смог бы предпринять подобное изложение в рамках этой работы. Некоторые из этих материалов со всеми их символическими взаимосвязями я опубликовал в виде отдельного произведения1, к которому я должен отослать читателя. Правда, я не упоминал там об анимусе, потому что эта функция тогда была мне неизвестна. Но когда я посоветовал одной пациентке, чтобы она позволила прийти себе в голову своим бессознательным содержаниям, то она стала продуцировать подобные фантазии. Почти всегда присутствующая в них мужская фигура героя и есть анимус. И отслеживание этих фантастических переживаний демонстрирует постепенную метаморфозу и растворение автономного комплекса.
Эта метаморфоза есть цель разбирательства с бессознательным. Если метаморфоза не происходит, то бессознательное пользуется все столь же решающим влиянием; при известных условиях оно будет поддерживать и закреплять невротические симптомы вопреки всякому анализу и вопреки всякому пониманию или будет упорно держаться за принудительное перенесение, что так же плохо, как невроз. В таких случаях ни суггестия, ни добрая воля, ни чисто редуктивное понимание не помогали сломить власть бессознательного. Это вовсе не означает — я хотел бы снова четко выделить этот момент,— что все психотерапевтические методы вместе взятые ни на что не пригодны. Я хотел бы просто подчеркнуть тот факт, что есть немало случаев, когда врач должен решиться на основательную работу с бессознательным, вплотную заняться разбирательством с бессознательным. Это, конечно, нечто иное, нежели толкование. В последнем случае предполагается, что врач уже заранее знает, а потому может толковать. В первом же случае — в случае разбирательства — речь идет о чем-то ином, нежели толкование: речь идет о запуске бессознательных процессов, которые в форме фантазий вступают в сознание. Можно попробовать свои силы в толковании этих фантазий. Во многих случаях может также оказаться весьма существенным, чтобы у пациента было представление о значении возникающих у него фантазий. Но решающее значение имеет то обстоятельство, что пациент постоянно переживает эти фантазии, а также, поскольку в целостность переживания входит и интеллектуальное восприятие, понимает их. Но я не хотел бы давать преимущество пониманию. Врач, конечно, должен помогать пациенту в понимании, но он не поймет и не сможет понять всего и обязан по возможности остерегаться толковательства. Ибо суть дела в первую очередь — не в толковании и понимании фантазий, а скорее в их переживании. Альфред Кубин в своей книге «Другая сторона»2 дал очень хорошее изображение бессознательного, т. е. описал то, что пережил в бессознательном как художник. Это художническое переживание, неполное в смысле человеческого переживания. Я рекомендовал бы внимательно прочесть эту книгу всякому, кто интересуется этими вопросами. В ней он обнаружит эту неполноту: все увидено и пережито художнически, но не человечески. Под «человеческим» переживанием я понимаю то, что его автор не только пассивно включается в видение, но и, реагируя и действуя с полной сознательностью, еще и противостоит фигурам этого видения Эту же критику я направил бы и в адрес женщины — автора фантазий, о которых шла речь в моей вышеупомянутой книге; она тоже лишь созерцательно, в лучшем случае страдательно, противостояла фантазиям, возникавшим из бессознательного. Настоящее разбирательство с бессознательным требует, однако, противопоставленной бессознательному сознательной точки зрения.
Что здесь имеется в виду, я хочу разъяснить на примере. У одного из моих пациентов была следующая фантазия. Он видит, как его невеста бежит вниз по улице к реке. Зима, и река замерзла. Она выбегает на лед, и он за ней. Она идет дальше, а лед там треснул, и зияет темная расщелина, и он боится, как бы она не провалилась. И она действительно проваливается под лед, а он скорбно смотрит на это место.
По этому фрагменту длинной истории можно хорошо различить установку сознания: она созерцательна и страдательна, т.е. фантазия просто наблюдается и ощущается, будучи, так сказать, двухмерной, так как сам он слишком мало участвует в этом деле, а потому фантазия остается просто образом — хотя и наглядным, приводящим в движение чувства, но все же недействительным, как сновидения. Эта недействительность происходит оттого, что сам он находится там, не действуя. Если бы дело происходило в действительности, он не постеснялся бы в средствах, чтобы помешать своей невесте совершить самоубийство. Он легко мог бы, например, догнать ее и силой помешать ей прыгнуть в расщелину. Если бы он повел себя в действительности так, как повел себя в фантазии, то его, очевидно, парализовало бы — либо от ужаса, либо от бессознательной мысли, что ему, в сущности, все равно, покончит она с собой или нет. Тот факт, что в фантазии он ведет себя пассивно, лишь выражает его отношение к деятельности бессознательного вообще: он зачарован и оглушен бессознательным. В действительности он страдает всеми возможными депрессивными представлениями и убеждениями в том, что он-де ни на что не пригоден, что безнадежно отягощен наследственностью, что его мозг дегенерирует и т. д. Эти негативные ощущения соответствуют столь же многочисленным самовнушениям, которым он поддается без всякого спора. Правда, он в состоянии до конца понять их интеллектом и признать их недействительными. Но именно потому такие ощущения все же существуют. Они неоспоримы интеллектуально, потому что покоятся не на интеллектуальном или разумном базисе, а на бессознательной, иррациональной жизни фантазий, недоступной всякой сознательной критике. В таких случаях следует давать бессознательному возможность продуцировать свои фантазии, и приведенный выше фрагмент является как раз таким продуктом бессознательной деятельности фантазий. Поскольку речь идет о психогенной депрессии, то депрессия пациента была основана именно на таких фантазиях, наличие которых он, однако, совершенно не осознавал. В состоянии подлинной меланхолии, тяжкой усталости, отравления и т. д. все было бы наоборот: поскольку пациент находится в депрессивном состоянии, он и переживает такие фантазии. А в случае психогенной депрессии он подавлен именно потому, что имеет такие фантазии. Мой пациент был весьма смышленым молодым человеком, получившим ясное представление о происхождении своего невроза в ходе долгого анализа. Но интеллектуальное постижение не затронуло его депрессию. В таких случаях врачу не следует предпринимать напрасных попыток глубже проникнуть в происхождение заболевания, ибо если уж не помогло более или менее полное понимание, то обнаружение еще одного фрагмента каузальной связи и подавно не поможет. В этом случае у бессознательного просто неоспоримый перевес, т. е. в его распоряжении имеется аттрактивная сила, которая в состоянии отнять все ценности у сознательных содержаний, иными словами, отобрать либидо у мира сознания и тем породить «депрессию», «abaissement du niveau mental» (Жане) (Понижение умственного уровня (фр.)). Однако в таком случае нам следует — по закону сохранения энергии — ожидать скопление ценности (= либидо) в бессознательном.
Либидо непостижимо никак иначе, кроме как в определенной форме, т. е. оно идентично образам фантазий. И мы можем вновь освободить его из бессознательного, лишь поднимая наверх соответствующие ему образы фантазий. Для этого мы даем бессознательному возможность доставить свои фантазии на поверхность. Таким путем и возник приведенный фрагмент. Это один из длинного ряда образов бьющей ключом фантазии, соответствующий тем количествам энергии, которые исчезли из сознания и его содержаний. Мир сознания пациента стал холодным, пустым и серым, зато бессознательное мощно и разнообразно зажило своей жизнью. Для природы бессознательной психики характерно, что ей довольно самой себя, она не ведает человеческих соображений. Что однажды провалилось в бессознательное, будет там храниться, не беспокоясь о том, страдает от этого сознание или нет. Сознание может оголодать и окоченеть, в то время как в бессознательном все цветет пышным цветом.
Так по крайней мере кажется поначалу. Но если мы в наших разысканиях спустимся еще немного глубже, то обнаружим, что эта человеческая необеспокоенность бессознательного имеет смысл, даже назначение и цель. В душе есть цели, находящиеся по ту сторону сознательных целей, при этом они могут даже враждебно выступать навстречу последним. Враждебное или бесцеремонное поведение бессознательного по отношению к сознанию мы обнаруживаем лишь там, где сознанию свойственна ложная и самонадеянная установка.
Сознательная установка моего пациента столь односторонне интеллектуальна и рациональна, что сама природа в нем возмущается и уничтожает весь мир его сознательных ценностей. Но он не может перестать быть интеллектуальным и опереться на другую функцию, например на чувство; поэтому совсем неслучайно, что ее у него нет. У бессознательного она есть. Вот почему нам не остается ничего другого, как в известном смысле предоставить бессознательному руководство и дать ему возможность самому стать сознательным содержанием в форме фантазий. Если раньше пациент цеплялся за свой интеллектуальный мир и с помощью мудрствований защищался от того, что считал своей болезнью, то теперь он должен прямо-таки отдаться ей, а если им овладеет депрессия, го ему не надо больше принуждать себя к работе или чему-то подобному — чтобы забыть, а надо принять свою депрессию и в некотором смысле предоставить ей слово.
Теперь это прямая противоположность самодурству настроения, столь характерному для невроза; это не слабость, не безудержные уступки, а трудное предприятие, состоящее в том, чтобы, вопреки соблазну настроения, сохранять объективность и сделать настроение объектом, а не предоставлять ему возможность стать доминирующим субъектом. Надо попытаться дать слово своему расположению духа; настроение само должно рассказать, как оно выглядит и что за фантастическую аналогию оно использует для выражения.
Приведенный выше фрагмент — это фрагмент визуализированного настроения. Если бы пациент не решился утвердить свою объективность в противовес своему настроению, то вместо образа фантазии у него было бы только парализующее ощущение: пусть, мол, все идет к черту, я неизлечим и т. д. Но поскольку он дал своему настроению возможность выразить себя через образ, то ему удалось хотя бы небольшое количество либидо — бессознательной формирующей силы в виде образа — сделать сознательным содержанием и тем самым отнять у бессознательного.
Однако эта попытка недостаточна, так как требуемое полное переживание фантазии состоит не только в созерцании и претерпевании, но и в активном участии. Пациент отвечал бы этому требованию, если бы и в фантазии вел себя так, как он, без сомнения, повел бы себя в действительности. Он никогда не стал бы спокойно смотреть, как пытается утопиться его невеста, а вмешался и не дал бы ей этого сделать. Так должно бы происходить и в фантазии. Если ему удастся повести себя в фантазии так, как он повел бы себя в подобной действительной ситуации, то он тем самым докажет, что относится к фантазии всерьез, т. е. придает бессознательному значение безусловной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своей односторонне интеллектуальной точкой зрения и тем самым косвенно объявил бы действительной иррациональную точку зрения бессознательного.
Это и было бы требуемое полное переживание бессознательного. Но не надо недооценивать того, что это такое на самом деле: моему реальному миру угрожает фантастическая нереальность. Невыносимо тяжело хотя бы на миг забыть, что все это только фантазия, продукт воображения, кажущийся абсолютно произвольным и искусственным. Как можно объявить это «реальным», и даже относиться к этому всерьез?
От нас, разумеется, не требуется признавать что-то вроде двойной жизни, тут будучи порядочными средними бюргерами, там переживая неслыханные авантюры и совершая героические деяния. Другими словами, мы не должны конкретизировать свои фантазии. Но человек ужасно любит это делать, а вся нелюбовь к фантазии и все критическое обесценение бессознательного происходят, если заглянуть поглубже, от страха перед этой любовью. То и другое, конкретизация и страх перед ней, суть первобытные суеверия, присущие — и притом в самой активной форме — так называемым просвещенным людям. В гражданской жизни некто известен как сапожник, о чем гласит вывеска. а в своей секте он облечен достоинством архангела; или в видимом мире он — мелкий торговец, а у масонов — тайный чин; днем он сидит в бюро, а по вечерам, на сеансах, он—реинкарнация Юлия Цезаря, как человек заблуждающийся, но в служении — непогрешимый: вот непроизвольные конкретизации.
Научное кредо нашей эпохи, наоборот, испытывает суеверную фобию перед фантазией. Но действительно то, что действует. Фантазии бессознательного действуют — на этот счет не может быть двух мнений. Даже самый смышленый философ может стать жертвой какой-нибудь совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность ни на йоту не защищает нас от так называемой ирреальности бессознательного. Нечто действует под покровом фантастических образов, независимо от того, дадим ли мы этому нечто доброе или бесславное имя. Это нечто действительно, и потому к его жизненным проявлениям следует относиться серьезно. Но сперва нужно преодолеть тенденцию к конкретизации, иными словами, не следует буквально воспринимать фантазии, едва подойдя к вопросу толкования. Значит, пока мы в состоянии переживания фантазии, ее не следует воспринимать достаточно буквально. Но если мы хотим ее понять, то видимость, а именно образ фантазии, мы не должны считать подлинным действующим лицом. Видимость — не сама вещь, а только ее выражение.
Мой пациент, таким образом, переживает не сцену самоубийства «в другой плоскости» (но в остальном столь же конкретно, как действительное самоубийство), а он переживает нечто действительное, что выступает словно самоубийство. Обе стоящие друг против друга «действительности», мира сознания и мира бессознательного, не оспаривают друг у друга первенство, но становятся обоюдно относительными. Что весьма относительна действительность бессознательного, видимо, не вызовет настойчивых возражений, но что под сомнение может быть поставлена реальность мира сознания, уж совсем без спора не будет принято. И все же обе «действительности» суть психические переживания, психическая видимость на неразличимо темном фоне. При критическом рассмотрении от абсолютной реальности ничего не остается.
О сущности и об абсолютно сущем мы не знаем ничего. Но мы переживаем различные воздействия — через чувства «снаружи», через фантазии — «изнутри». Как мы ни за что не возьмемся утверждать, что зеленый цвет существует сам по себе, так же нам не должно бы прийти в голову, что переживание фантазии следует понимать как нечто сущее само по себе, а тем самым как нечто, что нужно воспринимать буквально. Это выражение, видимость чего-то, скажем неизвестного, но действительного. Приведенный фрагмент фантазии совпадает во времени с пиком депрессии и отчаяния, и фантазия выражает это событие. У пациента в действительности есть невеста. Она являет собой для него единственную эмоциональную связь с миром. Ее гибель была бы концом его отношения к миру. Такой поворот был бы совершенно безнадежным. Но невеста — еще и символ его анимы, т. е. его отношения к бессознательному. Поэтому фантазия одновременно знаменует собой тот факт, что его анима, не встречая с его стороны препятствий, снова исчезает в бессознательном. Такой поворот дела показывает, что его настроение опять оказалось сильнее его. Оно сбрасывает все за борт, а он спокойно наблюдает. Однако он мог бы вмешаться и удержать аниму.
Последнему аспекту я отдаю предпочтение, поскольку пациент — интроверт, чье отношение к жизни регулируется внутренними событиями. Если бы он был экстравертом, то мне следовало бы предпочесть первый аспект, поскольку для экстравертов жизнь в первую очередь регулируется отношением к людям. Он мог бы просто из прихоти бросить невесту, а тем самым и себя самого, в то время как интроверт сильнее всего нанес бы себе вред, если бы разнес вдребезги свое отношение к аниме, т. е. к внутреннему объекту.
Фантазия моего пациента, таким образом, ясно показывает негативное движение бессознательного, т. е. тенденцию к отходу от сознательного мира, разворачивающуюся столь энергично, что и либидо сознания оказывается ею захваченным, а сознание тем самым — опустошенным. Осознанивание же фантазии будет препятствием ее бессознательному течению. Если бы сам пациент активно вмешался (показанным выше образом), то стал бы лаже обладателем проявляющегося в фантазии либидо, а тем самым приобрел бы более сильное влияние на бессознательное.
Продолжающееся осознанивание еще бессознательных фантазий при активном участии в событиях, разыгрывающихся там, по моим весьма многочисленным к этому моменту наблюдениям, имеет следствием то, что, во-первых, сознание расширяется — благодаря тому, что бесчисленные бессознательные содержания становятся сознательными, что, во-вторых, доминирующее влияние бессознательного постепенно сокращается и что, в-третьих, наступает изменение личности.
Это изменение личности, конечно, не изменение в изначальной наследственной предрасположенности, а изменение универсальной установки. Те резкие размежевания и оппозиции сознательного и бессознательного, которые мы столь отчетливо видим в конфликтных, невротических характерах, почти всегда вызваны необычайной односторонностью сознательной установки, дающей абсолютный перевес одной или двум функциям, отчего другие несправедливо оттесняются на задний план. Посредством осознанивания и переживания фантазий бессознательные и неполноценные функции ассимилируются сознанием: процесс, который, естественно, протекает не без глубокого воздействия на сознательную установку.
В настоящий момент я хочу воздержаться от обсуждения вопроса о том, какого рода это изменение личности, отметив лишь тот факт, что имеет место глубокое изменение. Это изменение, достигаемое посредством разбирательства с бессознательным, я обозначил как трансцендентную функцию. Эта замечательная способность человеческой души к превращениям, выражающаяся как раз в трансцендентной функции, есть первейший предмет позднесредневековой алхимической философии, где она выражена посредством известной алхимической символики. Зильберер в своей заслуживающей большого внимания книге3 уже раскрыл в деталях психологическое содержание алхимии. Было бы, конечно, непростительной ошибкой, следуя расхожему воззрению, сводить «алхимическое» духовное течение к ретортам и плавильным печам. Разумеется, эта сторона в нем тоже присутствовала — это прикладные начала точной химии. Но в нем была и духовная сторона, которую не следует недооценивать и которая психологически еще не до конца разработана: была «алхимическая философия», робкая предварительная стадия самой современной психологии. Ее тайна — наличие трансцендентной функции, метаморфозы личности посредством смешения и связывания благородных и неблагородных составных частей, дифференцированной и неполноценной функций, сознания и бессознательного4. Но как начала научной химии были искажены и запутаны фантастическими представлениями и произвольными предположениями, так и алхимическая философия еще не пробилась к психологическим формулировкам сквозь неизбежные конкретизации грубого и неразвитого духа, хотя живейшая интуиция великих истин притягивала страсть средневекового мыслителя к алхимической проблеме. Тот, кто полностью прошел через процесс ассимиляции бессознательного, не станет отрицать того факта, что этот процесс захватил и до самых глубин изменил его. Я уж, конечно, не обижусь на читателя, если он в сомнении покачает, головой, не умея представить себе, каким образом такая quantite negligeable (Малость, ничтожная вещь (фр.)), как простая фантазия (см. вышеприведенный банальный пример), может хоть как-то на что-то повлиять. Я без колебаний признаю, что в отношении проблемы трансцендентной функции и приписываемого ей сверхобычного воздействия процитированный фрагмент фантазии менее всего проясняет дело. Но очень трудно — мне приходится апеллировать к благожелательному сочувствию читателя — приводить примеры, когда каждый из них обладает неприятным свойством Производить впечатление и казаться многозначительным только индивидуально и субъективно. Поэтому я всегда советую моим пациентам не быть наивными, полагая, что то, что лично для них имеет большое значение, следует считать объективно значимым.
Подавляющее большинство людей совершенно неспособно понять изнутри движения души другого человека. Это даже очень редкое искусство, при том что и оно не заходит слишком далеко. Даже тот человек, которого мы ошибочно считаем отлично нам известным и который сам подтверждает, что мы понимаем его исчерпывающе, в сущности, остается нам чужим. Он — другой. И максимум, что мы можем сделать — по крайней мере угадывать это другое, считаться с ним и воздерживаться от величайшей глупости — стремления его толковать. Поэтому я не могу предложить ничего убедительного, т.е. ничего, что убедило бы читателя так, как убеждает только собственное переживание. Нам приходится сразу верить этому переживанию — по аналогии с тем, что мы пережили сами. В конце концов, даже если все было ошибкой, мы все-таки можем, не сомневаясь, принять конечный результат, а именно — изменение личности. После этих оговорок я хотел бы предложить читателю другой фрагмент фантазии, на этот раз принадлежащей женщине. Бросающаяся в глаза разница в сравнении с предыдущим примером — целостность переживания. Зрительница принимает активное участие, благодаря чему становится хозяйкой процесса. У меня имеется обширный материал по этому случаю, кульминация которого — радикальное изменение личности. Это фрагмент позднего этапа развития личности, являющийся органической составной частью длинного, связного ряда метаморфоз, нацеленного на достижение средоточия (Mittelpunkt) личности.
Может быть, без разъяснений будет неясно, что нужно понимать под выражением «средоточие личности». Поэтому я хотел бы в нескольких словах наметить эту проблему. Если сопоставлять сознание и Я как его центр с бессознательным и если, кроме того, иметь в виду процесс ассимиляции бессознательного, то эту ассимиляцию можно мыслить как своего рода сближение сознания и бессознательного, причем центр целостной личности теперь уже не совпадает с Я, а выступает как точка посредине между сознанием и бессознательностью. Это, видимо, точка нового равновесия, новая центровка целокупной личности, может быть, виртуальный центр, обеспечивающий личности — в силу своего центрального положения между сознанием и бессознательным — новую, более прочную опору. Я, разумеется, согласен с тем, что такие визуализации — всегда не более чем неуклюжие попытки неловкого духа выразить невыразимые, едва описуемые психологические факты. То же самое я мог бы выразить словами Павла: «Не я живу, но Христос живет во мне». Или обратиться к Лаоцзы и воспользоваться его Дао — путем середины и творческой сердцевиной всех вещей. Здесь везде имеется в виду одно и то же. Я выступаю тут как психолог с научной совестью и, исходя из нее, должен сказать, что эти факты суть психические факторы, обладающие бесспорной действенной силой; не изобретения праздного ума, а определенные психические события, следующие совершенно определенным законам и имеющие соответствующие последним причины и следствия, в силу чего мы можем проследить их у различных народов и рас и сегодня, как тысячи лет назад. У меня нет никакой теории относительно того, из чего складываются эти процессы. Для этого, видимо, нужно было бы сперва знать, из чего сложена психика. Сейчас я удовлетворюсь лишь констатацией фактов.
Теперь я перехожу к нашему примеру. Речь идет о фантазии ярко выраженного визуального характера; это то, что в старину назвали бы «привидением» (Gesicht), но не «привидением, являющимся во сне», а «видением», которое появилось просто благодаря интенсивной концентрации, направленной на задний план сознания, что, конечно, могло иметь место лишь после долгих упражнений5. Пациентка увидела следующее (передаю ее собственными словами):
«Я поднялась на гору и пришла в место, где увидела семь красных камней впереди, по семь по сторонам от меня и семь — за моей спиной. Я стояла в центре этого квадрата. Камни были гладкие, как ступени. Я попыталась поднять четыре ближайших камня. При этом я обнаружила, что эти камни были пьедесталами четырех статуй божеств, зарытых в землю головами вниз Я их выкопала и установила вокруг себя, стоя в середине между ними. Внезапно они накренились к центру, соприкоснувшись головами, так что образовали как бы некую палатку надо мной. Сама я упала на землю и сказала: "Падайте на меня, если вам нужно. Я устала". Тут я увидела, что снаружи, вокруг четырех божеств, образовался круг из пламени. Вскоре я поднялась с земли и опрокинула статуи божеств. Там, где они упали на землю, выросли четыре дерева. После этого в кругу пламени взвились синие огни, которые начали пожирать листву деревьев. На это я сказала: "Этому надо положить конец, я сама должна войти в огонь, чтобы листва не сгорела". После этого я вошла в огонь. Деревья исчезли, а огненный круг собрался в одно большое синее пламя, которое подняло меня с земли».
На этом видение кончается. К сожалению, я не вижу пути и возможности убедительно пояснить читателю исключительно интересный смысл этого видения. Данный фрагмент изъят из большого целого, и нужно было бы объяснить все то, что происходило до и после, чтобы стало полностью понятным значение этого образа. Тем не менее непредвзятый читатель без труда сможет узнать идею «средоточия», которое достигается своего рода подъемом (восхождением на гору = напряжению, усилию). Он без труда узнает и прославленную средневековую проблему квадратуры круга, которая принадлежит и сфере алхимии. Здесь она занимает подобающее ей место в качестве символического выражения индивидуации. Целокупную личность обозначают четыре главные точки горизонта — четыре божества, т. е. четыре функции6, которые дают ориентировку в психическом пространстве, а также круг, замыкающий целое. Победа над четырьмя божествами, грозящими подавить индивидуума, означает освобождение от идентичности четырем функциям, четвероякую «nir-dvandva» («свободный от противоположностей»); благодаря этому происходит приближение к кругу, к неделимой целостности. А отсюда снова следует дальнейшее возвышение.
Мне приходится удовлетворяться этими намеками. Кто захочет приложить усилие, чтобы поразмышлять об этом, тот сможет приблизительно представить себе, каким образом происходит метаморфоза личности. Своим активным участием пациентка оказывается в смеси с бессознательными процессами, а господство над ними получает благодаря тому, что дает им охватить себя. Так она связывает сознание и бессознательное. Результатом является подъем и пламя, метаморфоза в алхимическом жаре, возникновение «тонкого духа». Это — трансцендентная функция, которая получается из соединения противоположностей.
В этом месте мне следует вспомнить о крупном недопонимании, в которое часто впадают мои читатели, и притом обыкновенно врачи. Я не знаю, на основании какой предпосылки они постоянно заключают, что я описываю не что иное, как свой метод лечения. В данном случае это абсолютно не так. Я пишу о психологии. Поэтому я настоятельно подчеркиваю, что мой метод лечения состоит не в том, что я вызываю у пациентов странные фантазии, которым они должны предаваться, и тогда их личность изменяется, и не в подобной бессмыслице. Я просто констатирую, что есть случаи, когда имеет место развитие, не потому что я кого-то к этому принуждаю, а потому что это происходит по собственной внутренней необходимости. Для немалого числа моих пациентов эти веши были и остаются книгой за семью печатями. Конечно, если бы у них вообще была возможность пойти этим путем, то он прискорбным образом оказался бы для них ложным, и я был бы первым, кто предохранил бы их от этого. Путь трансцендентной функции — индивидуальная судьба. Не надо, кроме того, ни при каких обстоятельствах полагать, будто такого рода путь тождествен психическому анахоретству, отчуждению от жизни и от мира. Совсем наоборот, такой путь даже в принципе возможен и успешен только тогда, когда различные мирские задачи, которые ставят перед собой такие индивидуумы, решаются в действительности. Фантазии — не эрзац жизнеощущения, но плоды духа, падающие на того, кто отдал жизни свою дань. А трус не будет пepeживать ничего, кроме гнилого страха, который не даст ему никакого понимания. Этот путь не познает и тот, кто нашел обратную дорогу к матери-церкви. В ее чертах, несомненно, заключено mysterium magnum (Великое таинство (лат.)). В ней он может вести осмысленную жизнь. И наконец, эта наука никогда не ляжет бременем и на обывателя: ведь он от века удовлетворяется малым — тем, что в пределах его досягаемости. Вот почему я прошу читателя понять, что я пишу о том, что имеет место, а не предлагаю методы лечения.
Оба примера фантазий представляют позитивную деятельность анимы и анимуса. По мере того как пациент принимает активное участие в процессе, персонифицированные фигуры анимуса или анимы исчезают. Они становятся функцией отношений сознания и бессознательного. Но если бессознательные содержания (как раз такие фантазии) не «реализуются», то результатом бывают негативная деятельность и персонификация, т. е. автономизация анимуса и анимы. Возникают психические аномалии, состояния одержимости (всех степеней) обыкновенными настроениями и «идеями» вплоть до психоза. Все эти состояния характеризуются одним и тем же положением дел, а именно тем, что нечто неизвестное захватывает власть над большей или меньшей частью психики, нерушимо утверждает свое отвратительное и вредоносное существование в противовес всякой осмотрительности, всякому разуму и всякой энергичности и тем самым демонстрирует власть бессознательного над сознанием, т. е. попросту одержимость. В этом случае одержимая часть души, как правило, питает психологию анимуса или анимы. У женщины инкуб состоит из множества чудищ мужского пола, у мужчины суккуб — это женщина.
Это своеобразное представление о душе, самостоятельно существующей сообразно с сознательной установкой или исчезающей в функции, разумеется, ни в малейшей мере не имеет ничего общего с христианским понятием души.
Фантазия моей пациентки — типичный пример содержаний, продуцируемых коллективным бессознательным. Хотя форма здесь совершенно субъективна и индивидуальна, содержание все же коллективно, т. е. состоит из всеобщих образов и идей, имеющих место у многих людей, и, таким образом, является фрагментами, которые индивидуум делит с другими людьми. Если такие содержания остаются бессознательными, то индивидуум благодаря им бессознательно смешивается, с другими индивидуумами, иными словами, остается неотличенным от них, неиндивидуированным.
Тут можно поднять вопрос о том, почему же так желательно, чтобы человек индивидуировался. Это не только желательно, но прямо-таки необходимо, поскольку из-за смешения с другими индивидуум совершает поступки, которые толкают его на разлад с собой. Ведь всякое бессознательное смешение и неотделенность вынуждают быть и действовать так, что это не совпадает с собственным бытием. Поэтому невозможно ни находиться с этим в единстве, ни нести за это ответственность. Человек ощущает, что попал в унизительное, несвободное и неморальное состояние. Однако разлад с собой — это как раз невротическое и невыносимое состояние, от которого хочется найти спасение. Спасение же от этого состояния придет лишь тогда, когда ты способен быть и поступать так, что ощущаешь это собственным бытием. Для этого людям дано чувство, поначалу, может быть, сумеречное и неверное, но с продвижением вперед оно становится все сильнее и отчетливее. Если о своих состояниях и поступках можно сказать: «Это я, и я поступаю так», то можно и двигаться в согласии с собой, даже если приходится тяжело, и можно брать на себя за это ответственность, даже если это неприятно. Конечно, надо согласиться с тем, что тяжелее всего выносить самого себя. («Ты искал тяжкий груз - вот ты нашел самого себя». Ницше.) Но и это труднейшее свершение становится возможным, только если человек способен отличить себя от бессознательных содержаний. Интроверт обнаруживает эти содержания в себе самом, экставерт же — как проекцию на человеческий объект. В обоих случаях бессознательные содержания вызывают ослепляющие иллюзии, искажа ющие и делающие недействительными нас самих и наши отношения к ближним. По этим причинам индивидуация для некоторых людей необходима — не только как терапевтическая потребность, но и как высокий идеал, как идея лучшего, которое мы в состоянии совершить. Не премину заметить, что одновременно это — идеал первоначального христианства, Царство Божие, которое «внутри вас». Идея, лежащая в основании этого идеала, состоит в том, что из верного убеждения рождается правильное поведение и что нет никакого спасения и исправления мира, которое не начиналось бы с самого индивидуума. Если выражаться с наглядной прямотой, тому, кто сам обитает в приюте для бедных или живет в долг, никогда не решить социальных вопросов.
[1] Wandtungen und Symbole der Libido, 1912. Neuauflage: Symbole der Wandlung, 1952. Ges. Werke, Bd. 5.
[2] Munchen, 1908
[3] Die Рrоbleme der Mystik und ihrer Symbolik, 2. Aufl. 1961.
[4] CM. Psychologie und Alchemie, 2. Auf. 1952. Ges. Werke, Bd. 12.
[5] (Этот метод в другом месте был обозначен как активная имагинация См Psvchologie und Religion, 4 Aufl 1962, p 96 Ges Werke, Bd II, Paragr 137 f)
[6] См. Psychologische Туреп, 1950. Ges. Werke, Bd. 6.
Исходным материалом для нижеследующего разбора мне послужили те самые случаи, в которых реализовано то, что в предыдущей главе было представлено как ближайшая цель, а именно преодоление анимы как автономного комплекса и ее метаморфоза в функцию отношения сознания к бессознательному. По достижении этой цели удается вызволить Я из всей его замешанности в коллективность и коллективное бессознательное. В ходе этого процесса анима утрачивает демоническую силу автономного комплекса, т. е. не может больше вызывать одержимость, так как становится бессильной. Она больше не хранительница неведомых сокровищ, не Кундри, демоническая посланница Грааля, суть которой — божественно-животное начало, не «хозяйка-душа», а психологическая функция интуитивного характера, о которой вместе с дикарями можно сказать: «Он пошел в лес, чтобы беседовать с духами», или: «Моя змея говорила со мной», или, выражаясь мифологически-инфантильным языком: «Мне сказал об этом мизинец».
Те из моих читателей, которые знакомы с хаггардовым описанием «She-who-must-be-obeyed», конечно, вспомнят о колдовской власти этой личности. «She» — это мана-личность, т. е. существо, проявляющее оккультные, колдовские качества (мана), наделенное магическими знаниями и силами. Все эти атрибуты исходят, естественно, от наивной проекции бессознательного самопознания, которую не совсем поэтично можно выразить примерно так: «Я признаю, что во мне действует некий психический фактор, который самым невероятным образом умеет уклоняться от моей сознательной воли. Он в состоянии породить в моей голове необычайные идеи, вызвать у меня неожиданные и нежеланные настроения и аффекты, побудить меня к странным поступкам, за которые я не могу нести ответственность, сбивающим с толку образом затруднить мои сношения с другими людьми и т. д. Я чувствую свое бессилие перед таким положением дел, а всего ужаснее, что я в него влюблен, и мне остается только восхищаться им». (Поэты любят называть это художническим темпераментом, прозаические натуры оправдывают себя другим образом.)
А когда фактор «анима» утрачивает свое мана, куда оно исчезает? Очевидно, тот, кто справился с анимой, получает его мана — в соответствии с первобытным представлением, согласно которому тот, кто убил человека-мана, впускает в себя его мана.
А кто же это смог разобраться с анимой? Очевидно, это сознательное Я, и потому это Я берет себе мана. Так сознательное Я становится мана-личностью. Но мана-личность — это доминанта коллективного бессознательного, известный архетип сильного мужчины в виде героя, вождя, колдуна, знахаря и святого, властелина людей и духов, друга божьего.
Отныне это мужская коллективная фигура, выступающая на темном фоне и завладевающая сознательной личностью. Опасность, грозящая здесь душе, щекотливого свойства — посредством инфляции сознания она может погубить все, что едва достигнуто разбирательством с анимой. Поэтому практически немаловажно знать, что в иерархии бессознательного анима — лишь самая низшая ступень и одна из возможных фигур и что ее преодоление приводит к образованию другой коллективной фигуры, которая отныне берет себе ее мана. В жизни же это фигура колдуна — так краткости ради я назову ее здесь,— которая притягивает к себе мана, т. е. автономную ценность анимы Лишь поскольку я бессознательно отождествляю себя с этой фигурой, я могу вообразить, будто сам владею мана анимы. И в этих обстоятельствах я непременно так и сделаю.
Фигура колдуна имеет у женщин не менее опасный эквивалент: это фигура с ярко выраженными материнскими качествами, великая Мать, Всемилосердная, всепонимающая и всепрощающая, всегда действующая во благо, живущая только для других и никогда не ищущая своей выгоды, открывающая путь к великой любви, так же как колдун — провозвестник истины в последней инстанции. И как великая любовь никогда не оценивается по достоинству, так и великая истина не находит понимания. А поэтому они тем более терпеть не могут друг друга.
Здесь может быть заложена возможность опасного недоразумения, ибо речь, без сомнения, идет об инфляции. Нечто, что не принадлежит Я, было им присвоено. Но как оно присвоило это мана? Если это и впрямь было то Я, которое преодолело аниму, то ему принадлежит и мана, и тогда верно заключение о том, что приобретено значение Но почему это значение, мана, не действует на других? Вот что было бы решающим критерием! Оно не действует именно потому, что приобретено не значение, а только смешение с архетипом — другой фигурой бессознательного. Итак, приходится заключить, что Я вовсе не преодолело аниму, а потому и не получило мана. Оно просто вошло в новую смесь — с соответствующей imago отца, однополой фигурой, обладающей еще большей властью.
От ига, что живущими владеет, избавлен,
кто себя преодолеет[1]
Так оно становится сверхчеловеком, превосходящим любую силу, полубогом, а может быть, и более того... «Я и Отец — одно» — это сильное заявление во всей своей ужасной двусмысленности порождено именно этим психологическим моментом.
Глядя на такие дела, наше плачевно ограниченное Я, если · у него есть хоть искра самопознания, может только отойти в сторонку и как можно быстрее отбросить всякую иллюзию силы и значения. Все это было обманом: Я не преодолело аниму, а потому не завладело ее мана. Сознание не стало властелином над бессознательным, только анима утратила свою барскую спесь — в той степени, в какой Я смогло разобраться с бессознательным. Но это разбирательство стало не победой сознания над бессознательным, а установлением равновесия между этими мирами.
«Колдун» лишь потому смог завладеть Я, что это Я грезило о победе над анимой. Это был перегиб, а любой перегиб Я — следствие перегиба бессознательного:
[...] в преображенном виде
я проявлю жестокую силу[2]
Если поэтому Я утрачивает свои притязания на победу, то автоматически прекращается и одержимость, вызванная фигурой колдуна. А где же остается мана? Кем или чем становится мана, если даже колдун не может больше колдовать? Покуда мы знаем лишь, что ни у сознания, ни у бессознательного нет мана; ибо несомненно, что когда Я не выдвигает претензий на обладание властью, то не возникает и одержимости, т. е. и бессознательное утрачивает свое господство. В таком состоянии, следовательно, мана должно доставаться чему-то, что и сознательно, и бессознательно или ни сознательно, ни бессознательно. Это что-то и есть искомое «средоточие» личности, неописуемое нечто посредине между противоположностями, или нечто объединяющее противоположности, или результат конфликта, или «выражение величины» энергетического напряжения, становление личности, максимально индивидуальный шаг вперед, следующая ступень.
Я бы не рекомендовал читателю по всем пунктам следовать этому беглому обзору проблемы. Лучше, чтобы он рассматривал ее как своего рода предварительную демонстрацию этой проблемы, более детальную понятийную разработку которой я собираюсь представить в будущем.
Исходной точкой нашей проблемы является состояние, которое наступает в тот момент, когда бессознательные содержания порождающие феномены анимы и анимуса, в достаточной степени переведены в сознание. Лучше всего это мыслится следующим образом: вначале бессознательные содержания — это вещи личного пространства, может быть, вроде того, как это было в приведенной выше фантазии пациента-мужчины. Позднее развиваются фантазии неличностного бессознательного, содержащие в себе главным образом коллективную символику — приблизительно таким образом, как в видении моей пациентки. Эти фантазии теперь не дикие и спутанные — думать так было бы наивно,— а следующие по определенным бессознательным траекториям, которые, сближаясь, стремятся к определенной цели Поэтому лучше всего эти более поздние ряды фантазий сравнивать с процессами инициации, поскольку таковые являются тут ближайшей аналогией. Все мало-мальски организованные первобытные группы и племена имеют свои часто необычайно развитые обряды инициации, играющие в их социальной и религиозной жизни чрезвычайно важную роль[3]. При их посредстве мальчики становятся мужчинами, девочки — женщинами. У племени кавирондо тех, кто не подвергся обрезанию или эксцизии, презрительно называют «зверьми». Это говорит о том, что обряды инициации суть магические средства, благодаря которым человек переходит из животного состояния в человеческое. Первобытные инициации, несомненно, являются мистериями преображения, обладающими огромным духовным значением. Очень часто проходящие обряд инициации подвергаются мучительным медицинским процедурам, а одновременно им сообщаются тайны племени, его законы и иерархия, с одной стороны, и космогонические и иные мифические доктрины — с другой. Инициации сохранились у всех культурных народов. В Греции древние элевсинские мистерии сохранялись, кажется, вплоть до VII в. от Р. X. Рим кишел мистериальными религиями. Одной из них было христианство, которое даже в своей теперешней форме, хотя и в едва узнаваемом и дегенерировавшем виде, сохранило древние церемонии инициации в виде крещения, конфирмации и причастия. Поэтому никто не станет отрицать выдающуюся историческую роль инициации.
Эту историческую важную роль инициации (вспомним свидетельства древних, касающиеся элевсинских мистерий!) современность не смогла заменить ничем. Масонство, l'Eglise Gnostique de la France (Гностическая Церковь Франции (фр.), сказочные розенкрейцеры, теософия и т. д. суть ослабленные эрзацы того, что следовало бы занести в список исторических утрат красными чернилами. Факт — то, что в бессознательных содержаниях вся символика инициации выступает с недвусмысленной ясностью. Замечание о том, что все это, дескать, древнее суеверие и абсолютно ненаучно, столько же интеллигентно, как если бы кто-то при виде эпидемии холеры сказал бы, что ведь это просто инфекционное заболевание, ну и, кроме того, негигиенично. Речь ведь не идет, как мне снова и снова приходится подчеркивать, о том, являются символы инициации объективными истинами или нет, а лишь о том, являются эти бессознательные содержания эквивалентами действий при инициации или нет и оказывают они воздействие на психику человека или нет. Не стоит также вопроса о том, желательны они или нет. Довольно того, что они имеют место и действуют. Поскольку я не в состоянии дать читателю в этой связи подробное изложение таких иногда очень длинных рядов образов, то пусть он будет добр удовлетвориться пока немногими примерами, а в остальном доверится моему утверждению, что это — логически выстроенные, целенаправленные взаимосвязи. Я, правда, употребляю слово «целенаправленный» с известными колебаниями. Это слово следует употреблять осторожно и с оговорками. У душевнобольных можно наблюдать ряды сновидений, а у невротиков — ряды фантазий, которые внутри себя протекают как бы бесцельно. Юный пациент, чью суицидальную фантазию я привел выше, станет на прямой путь к продуцированию бессвязных рядов фантазий, если не научится принимать активное участие и сознательно вмешиваться. А лишь благодаря этому возникает направление к цели. Бессознательное — это чисто природный процесс: с одной стороны, непроизвольный, но, с Другой стороны, обладающий той потенциальной направленностью, которая характерна просто для любого энергетического процесса. Но если сознание принимает активное участие, переживает каждую ступень процесса и хотя бы смутно понимает ее, то следующий образ всякий раз встает на добытую благодаря этому более высокую ступень — так и возникает целенаправленность.
Следующей целью разбирательства с бессознательным является достижение состояния, в котором бессознательные содержания уже не остаются бессознательными и уже не выражаются непосредственно как анима и анимус, т.е. состояние, в котором анима (и анимус) становятся функцией отношения к бессознательному. Покуда они таковой не являются, они суть автономные комплексы, т. е. факторы, вызывающие расстройства которые прорывают контроль со стороны сознания и таким образом ведут себя как истинные возмутители спокойствия. Поскольку этот факт столь общеизвестен, то и мое выражение «комплекс» в этом смысле вошло во всеобщее языковое употребление. Чем больше у кого-то «комплексов», тем более он одержим, и если попытаться создать портрет личности, выражающей себя посредством своих комплексов, то как раз придешь к выводу, что это, безусловно, плаксивая баба — а значит, анима! Но если теперь он осознает свои бессознательные содержания — поначалу как фактические содержания своего личного бессознательного, потом — как фантазии коллективного бессознательного, то доберется до корней своих комплексов, а тем самым получит избавление от своей одержимости. На этом феномен анимы прекратится.
Но нечто весьма могущественное, вызвавшее одержимость, а то, от чего не можешь отделаться, каким-то образом превосходит тебя,— по логике вещей должно исчезнуть вместе с анимой; нужно стать «бескомплексным», так сказать, психологически чистоплотным. Ничто не должно больше случаться без позволения Я, и если Я чего-то хочет, ничто не должно, вмешиваясь, нарушать его планы. Тем самым Я получало бы заведомо неуязвимую позицию, непоколебимость сверхчеловека или превосходство совершенного мудреца. Обе фигуры суть идеальные образы, Наполеон с одной стороны, Лаоцзы — с другой. Обе фигуры соответствуют понятию «сверхъестественно эффективного», каковое выражение Леман применяет для объяснения мана в своей известной монографии[4]. Поэтому такую личность я называю просто мана-личностью. Она соответствует доминанте коллективного бессознательного, архетипу, который посредством соответствующего опыта сложился в человеческой психике за немыслимо долгое время. Дикарь не анализирует и не дает себе отчета в том, почему другой имеет над ним превосходство. Если тот умнее и сильнее его, то он как раз обладает мана, т. с. имеет большую силу; он может и потерять эту силу, возможно, оттого, что кто-то переступил через него, пока он спал, или кто-нибудь наступил на его тень.
Исторически мана-личность развивается в фигуру героя и богочеловека[5], земным выражением которого выступает жрец. Насколько часто мана-личностью бывает еще и врач, могут кое-что рассказать врачи-аналитики. Поскольку же Я забирает себе якобы принадлежащую аниме власть, это Я непосредственно становится мана-личностью. Такой исход — явление почти закономерное. Я не наблюдал еще ни одного более или менее далеко зашедшего в своем развитии случая этого рода, где не имела бы места по крайней мере мимолетная идентификация с архетипом мана-личности. И то, что так происходит,— самая естественная на свете вещь, потому что она не бывает неожиданной ни для того, кто испытывает это сам, ни для всех остальных. Вряд ли можно запретить кому-нибудь хоть немного восхищаться собой за то, что этот кто-то заглянул дальше, чем другие, и у других есть эта потребность — отыскать где-нибудь героя, которого можно потрогать, совершенного мудреца, вождя и отца, фигуру, обладающую несомненным авторитетом, чтобы с величайшим рвением воздвигнуть хотя бы игрушечный храм и кадить там идолам. Это не только жалкая глупость лишенных своего мнения подпевал, но и психологический закон природы: то, что было раньше, должно повторяться вновь и вновь. Оно так и будет повторяться до тех пор, пока сознание не прервет наивную конкретизацию праобразов. Я не знаю, желательно ли, чтобы сознание изменяло вечные законы; я знаю лишь, что оно время от времени их изменяет и что это мероприятие для некоторых людей составляет витальную необходимость, что, однако, частенько не мешает именно им метить после этого на отцовский трон самим, чтобы тем самым вновь подтвердить древнее правило. И очень непросто разглядеть, каким путем можно ускользнуть от перевеса праобразов.
Я даже вообще не думаю, что можно ускользнуть от этого перевеса. Можно только изменить свою установку и тем самым не дать себе наивно впасть в архетип, чтобы затем по принуждению играть некую роль за счет своей человечности. Одержимость архетипом делает человека чисто коллективной фигурой, своего рода маской, под которой собственно человеческое не только не может больше развиваться, но все сильнее хиреет. Поэтому необходимо помнить об опасности подпасть под доминанту мана-личности. Эта опасность состоит не только в том, что сам становишься отцовской маской, но и в том, что принимаешь эту маску всерьез, когда ее носит другой. Учитель и ученик в этом смысле одинаковы.
Растворение анимы означает, что добыто прозрение о движущих силах бессознательного, а не то, что мы самолично отключили эти силы. Они в любой момент могут вновь наброситься на нас в новой форме. И они не преминут это сделать, если в сознательной установке есть прореха. Сила стоит против силы.
Когда Я кичится своей властью над бессознательным, го бессознательное реагирует едва заметным выпадом, в данном случае доминантой мана-личности, чей чрезвычайный престиж захватывает Я в свои сети. От этого можно защититься только полным признанием собственной слабости в отношении сил бессознательного. Тем самым мы не противопоставляем бессознательному никакую силу, а потому и не провоцируем его.
Читателю может показаться комичным, что я говорю о бессознательном, так сказать, в личной форме. Я не хотел бы вызвать этим ошибочное представление, будто бессознательное для меня личностно. Бессознательное состоит из процессов природы, лежащих по ту сторону человечески-личного. Лишь наше сознание «личностно». Поэтому когда я говорю о «провоцировании», то тем самым не имею в виду, что бессознательное каким-то образом оскорблено и, как древние боги, из ревности или мстительности готовит человеку неприятный сюрприз. Скорее я имею в виду нечто вроде психического нарушения диеты, которая выводит из равновесия мое пищеварение. Бессознательное реагирует автоматически — как мой желудок, который, фигурально выражаясь, мстит мне. Когда я кичусь своей властью над бессознательным, то это — психическое нарушение диеты, неудобная установка, которой лучше избегать в интересах собственного благополучия. Мое прозаическое сравнение, конечно, мягковато ввиду широкомасштабных и опустошительных моральных последствий от действий затронутого бессознательного. Я бы уж предпочел говорить в этом отношении о мести оскорбленных богов.
Благодаря отличению Я от архетипа мана-личности человек с необходимостью приходит — точь-в-точь как в случае с анимой — к осознаниванию тех бессознательных содержаний, которые свойственны мана-личности. Исторически мана-личность всегда была наделена тайным именем, или особым знанием, или прерогативой совершать особые поступки (quod licet Jovi, non licet bovi (Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат ).)),— одним словом, индивидуальными знаками отличия. Осознанивание содержаний, из которых складывается архетип мана-личности, для мужчины означает второе и окончательное освобождение от отца, для женщины — от матери, а тем самым возможность впервые ощутить собственную индивидуальность. Эта часть процесса опять-таки точно соответствует цели конкретизирующих первобытных инициации — вплоть до крещения, а именно отрыв от «плотских» (или «животных») родителей и возрождeние «in novam infantiam» (В новом младенчестве (лат.)) в состоянии бессмертия и духовного детства, как это формулируют некоторые античные мистериальные религии, включая христианство.
Другая возможность заключается в том, чтобы не идентифицировать себя с мана-личностью, а вместо этого конкретизировать таковую в качестве внемирового «отца небесного» с атрибутом абсолютности (которая многим, похоже, очень по сердцу). Тем самым бессознательному предоставляется столь же абсолютный перевес (если усилию веры это удается!), благодаря чему все ценности перетекают туда[6]. Логическим следствием этого будет то, что на этой стороне останется только жалкий, неполноценный, никуда не годный и покрытый грехами комок под названием «человек». Как известно, такое решение стало историческим мировоззрением. Так как я здесь хожу только по психологической почве и вовсе не ощущаю желания изрекать вселенной свои вечные истины, то мне приходится сделать критическое замечание по поводу этого решения: если я сдвигаю все высшие ценности в сторону бессознательного и сооружаю из этого summum bonum (Высшее благо (лат.).), то оказываюсь в неприятном положении, когда мне надо придумать еще и какого-нибудь дьявола того же веса и масштаба, чтобы психологически уравновесить мое summum bonum. Но скромность ни при каких обстоятельствах не даст мне самому идентифицироваться с этим дьяволом. Ведь это было бы уже совсем самонадеянно, а кроме того, заставило бы меня невозможным образом противопоставить себя моим же высшим ценностям. Но с таким моральным дефицитом я никогда не смогу себе это позволить.
Поэтому, исходя из психологических соображений, я рекомендовал бы не сооружать бога из архетипа мана-личности, т.е. не конкретизировать его; ибо тем самым я избежал бы проекции моего ценного и неценного на бога и дьявола, а посредством этого сохранил бы свое человеческое достоинство, мою собственную, свойственную лишь мне весомость, в которой я столь сильно нуждаюсь, чтобы не превратиться в беспомощную игрушку бессознательных сил. Кто общается с видимым миром, должен быть уже помешанным, если думает, что он — господин сего мира. Он естественным образом следует тут принципу «non-resistance» («Непротивления» (фр)) в отношении всех превосходящих факторов — до некоторого индивидуального потолка, где и самый мирный бюргер становится кровожадным революционером. Наше преклонение перед законом и государством — достойный подражания образец для нашей всеобщей установки в отношении коллективного бессознательного. («Кесарю — кесарево, Богу — Богово».) В этих пределах наше преклонение дается нам легко. Но есть в мире такие факторы, которые не одобряются нашей совестью безусловно, а мы преклоняемся перед ними. Почему? Потому что практически это выгоднее, чем наоборот. Равным образом и в бессознательном есть факторы, в отношении которых нам не остается ничего другого, как быть смышлеными. («Не противьтесь злому», «Заводите себе друзей в жилищах неправедного мамоны», «Дети мира мудрее детей света», следовательно: «Будьте мудры, как змеи, и мягкосерды, как голуби».)
Мана-личностъ обладает, с одной стороны, повышенным знанием, с другой — повышенной волей. Благодаря осознаниванию лежащих в основе этой личности содержаний мы попадаем в положение, когда должны иметь дело с тем фактом, что, с одной стороны, мы узнали несколько больше, чем другие, а с другой стороны — хотим несколько большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, так подкосило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя ненадежную промежуточную станцию лютеранства,— к сожалению, совсем не на пользу своему лирическому дарованию и нервной конституции.
И все же Христос, а за ним Павел боролись именно с этими проблемами, о чем все еще можно ясно судить по многим признакам. Майстер Экхарт, Гёте в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к этой проблеме. Гёте и Ницше пытались сделать это с помощью понятия владычества, первый — в образе колдуна и решительного человека воли, который делает это вместе с дьяволом, второй — в образе высшего человека и совершенного мудреца, без дьявола и без бога. У Ницше человек этот одинок, как он сам,— невротический, живущий на подачки, безбожный и безмирный. Это, конечно, не идеальный вариант для человека действительности, семейного и платящего налоги. Ничто не в силах опровергнуть для нас реальности этого мира; нет никакой чудесной дороги вокруг да около. Ничто не в силах опровергнуть для нас и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань тому и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам надо вспомнить о самих себе — не о том, что мы «обязаны», а о том, что мы можем и что мы должны.
Так растворение мана-личности через осознанивание ее содержаний естественным образом ведет нас назад, к нам самим как сущему и живому Нечто, что зажато меж двух систем мира и их смутно угадываемых, но тем более живо ощущаемых сил. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо для нас, это виртуальное средоточие столь таинственного устройства, что может требовать всего — родства с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего непризнания. Это Нечто и впрямь требует всего этого, а у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы достойно встретить это требование и нам во благо хотя бы только различить этот голос.
Я назвал это средоточие самостью. С интеллектуальной точки зрения самость — не что иное, как психологическое понятие, конструкция, которая должна выражать неразличимую нами сущность, саму по себе для нас непостижимую, ибо она превосходит возможности нашего постижения, как явствует уже из ее определения. С таким же успехом ее можно назвать «богом в нас». Начала всей нашей душевной жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и последние цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать что-то такое, что превосходит возможности нашего разума.
Я надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что самость имеет столько же общего с Я, сколько Солнце с Землей. Спутать их невозможно. Речь не идет и об обожествлении человека или о разжаловании бога. То, что находится по ту сторону нашего человеческого разума, все равно для него недостижимо. Поэтому если мы используем понятие бога, то тем самым просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и перевес в силах определенных психических содержаний, факт, который выражается в их способности перечеркивать волю, становиться навязчивыми для сознания и влиять на настроения и поступки. Пожалуй, вызовет негодование утверждение, что необъяснимые настроения, нервное расстройство или даже безудержный порок в некотором смысле суть проявления бога. Но как раз для религиозного опыта было бы невозместимой утратой, если бы эти, может быть, и скверные вещи искусственно исключались из числа автономных психических содержаний. Когда от таких вещей отделываются объяснением, что это, мол, «не что иное, как», то это — апотропеический эвфемизм[7]. Они от этого лишь вытесняются и, как правило, тем самым достигается лишь мнимая выгода, лишь несколько видоизмененная иллюзия. Личность в результате не обогащается, а беднеет и растворяется. То, что нынешнему опыту и познанию кажется злым или по меньшей мере бессмысленным и лишенным ценности, на более высокой ступени опыта и познания может оказаться источником блага, причем, естественно, все зависит от того, как человек распорядится своей бесовской стороной. Если объявить ее бессмыслицей, то это равноценно лишению личности соответствующей ей тени, а тем самым утрате ею своего облика. «Живому облику» нужны глубокие тени, чтобы выглядеть пластично. Без тени он останется двухмерной картинкой или — более или менее благовоспитанным ребенком.
Тем самым я делаю намек на проблему, много более значительную, чем то можно, вероятно, выразить несколькими простыми словами: в самом существенном человечество психологически пребывает все еще в младенчестве — ступени, через которую невозможно перескочить. Почти все нуждаются в авторитете, руководстве и законе. С этим фактом нельзя не считаться. Паулинистское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто научился на место совести ставить душу. На это способны очень немногие. («Многие призваны, но немногие избраны».) И эти немногие ступают на этот путь лишь из внутреннего понуждения, чтобы не сказать — нужды, ибо этот путь узок, как лезвие ножа.
Понимание бога как автономного психического содержания делает бога моральной проблемой — и это, как было признано, весьма неудобно. Но если считать эту проблематику несуществующей, то и бог будет недействительным, ибо тогда он никак не сможет вмешиваться в нашу жизнь. Тогда он будет чучелом исторического понятия или предметом философских сантиментов.
Если не вводить в оборот идею «божественного» совсем, а вести речь лишь об автономных содержаниях, то хотя мы и будем корректны в интеллектуальном и эмпирическом отношениях, но тем самым будет смазана нота, звучание которой с психологической точки зрения необходимо. А если мы употребляем понятие «божественное», то с его помощью превосходно выражаем своеобразную манеру и способ, какими мы переживаем воздействия автономных содержаний. Мы могли бы воспользоваться и выражением «демоническое», но только если тем самым мы не подразумевали бы, что где-то зарезервировали себе еще одного конкретизированного бога, целиком соответствующего нашим желаниям и представлениям. Но наши интеллектуальные фокуснические трюки не помогут нам по нашему велению сделать какую-нибудь вещь действительной — таким же образом можно было бы считать, будто мир приноравливается к нашим ожиданиям. Поэтому когда мы снабжаем действия автономных содержаний атрибутом «божественный», то тем самым признаeм их относительный перевес. А этот перевес и есть то, что во все времена принуждало человека измышлять самое невероятное и даже принимать величайшие страдания, чтобы воздать должное этим воздействиям. Их сила так же действительна, как голод и страх смерти.
Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию за конфликт между внутренним и внешним. Такая формулировка, видимо, пригодна, поскольку самость обладает характером чего-то такого, что является результатом, достигнутой целью, чего-то, что осуществляется лишь постепенно и становится ощутимым после многих усилий. Таким образом, самость — еще и цель жизни, ибо она совершенное выражение того, как складывается судьба, что и называется индивидуумом, и не только отдельного человека, но и всей группы, в которой он дополняет других до целостного образа.
С ощущением самости как чего-то иррационального, неопределимо сущего, чему Я не противостоит и не подчиняется, но чему оно привержено и вокруг чего оно в некотором смысле вращается, как Земля вокруг Солнца, цель индивидуации достигнута. Я употребил слово «ощущение», чтобы подчеркнуть тем самым перцептивный характер отношений между Я и самостью. В этом отношении нет ничего познаваемого, ибо мы не в состоянии высказаться о содержаниях самости. Единственным содержанием самости, о котором нам известно, является Я. Это индивидуированное Я ощущает себя объектом неизвестного и вышестоящего субъекта. Мне кажется, что психологическая констатация подходит здесь как будто к своему пределу, так как идея самости сама по себе — уже трансцендентный постулат, который хотя и может быть психологически оправдан, но не может быть научно доказан. Шаг за пределы науки есть безусловное требование изображенного здесь психологического развития, поскольку без этого постулата я толком не знал бы, как сформулировать имеющие место эмпирические психические процессы. Поэтому самость претендует по крайней мере на достоинство гипотезы — таким же образом, как учение об атомной структуре. И даже если мы не можем выйти здесь за пределы образа, то все же это — нечто могущественно жизненное, чье толкование во всяком случае превосходит мои возможности. Я и не сомневаюсь в том, что это образ, но такой, в котором мы к тому же содержимся.
Я полностью отдаю себе отчет в том, какие необычные требования к уму читателя предъявил в этой работе. Хотя я приложил все усилия, чтобы расчистить тропинку понимания, мне не удалось убрать с дороги одну большую трудность, а именно тот факт, что лежащие в основе моих результатов наблюдения, вероятно, незнакомы большинству, а потому и кажутся необычными. Поэтому мне не приходится ожидать, что читатель согласится со всеми моими выводами. Несмотря на то что любой автор естественным образом бывает рад признанию публики, для меня на первом плане стоит все же не столько истолкование моих наблюдений, сколько указание на едва початую и обширную сферу опыта, которую я надеялся сделать доступной многим с помощью этой книги. В этой сфере, до сих пор столь темной, как мне кажется, заключены ответы на некоторые загадки, к решению которых психология сознания даже не приближалась. Я, разумеется, ни в коем случае не претендую на то, что мне удалось сформулировать эти ответы в окончательном виде. Поэтому мне будет довольно, если моя работа сможет считаться первоначальной попыткой нащупать ответ.
[1] Гёте "Таинства" Фрагмент.
[2] Фауст II, 5 акт, сцена 4.
[3] См Н. Webster, Primitive Secret Societies, 1908
[4] F. R Lehmann, Mana, 1922.
[5] Христианнейший из королей умел, по народному поверью, лечить эпилепсию наложением рук с помощью своего мана.
[6] «Абсолютный» — значит «отвязанный» Объявлять бога абсолютным означает то же, что ставить его вне всякой связи с человеком Человек не может воздействовать на него, и он не может воздействовать на человека Такой бог был бы совершенно незначительной вещью Таким образом, оправданно было бы говорить лишь о боге, который соотносится с человеком, как и человек — с богом Христианское представление о боге как «отце небесном» превосходно выражает относительность бога Совершенно не считаясь с тем фактом, что человек может составить себе представление о боге не больше, чем муравей — о содержимом Британского музея, страстное желание объявить бога «абсолютным» возникает только из опасения, что бог может превратиться в «психологического». Это, Конечно, было бы рискованно Зато абсолютный бог вообще нас не касается, в то время как «психологический» бог был бы реальным Такой бог мог бы достать до человека у церкви, кажется, есть магическое средство избавить человека от такой возможности ибо говорится ведь, что «страшно попасть в руки Бога живого»
[7] Наделение чего-то плохого хорошим именем с целью предотвратить его неблагоприятное действие.