К. Г. Юнг

Последствия ассимиляции бессознательного

     Процесс ассимиляции бессознательного ведет к примечательным явлениям: одни выстраивают в ходе его незыблемое, даже неприятно повышенное самосознание или самоощущение; они все знают, они полностью в курсе дела относительно своего бессознательного. Они полагают, что имеют абсолютно точное суждение обо всем, что выныривает из глубин бессознательного. В любом случае они с каждым часом все больше перестраивают врача. А другие становятся подавленными, даже угнетенными содержаниями бессознательного. Уровень их самоощущения снижается, и они с резиньяцией созерцают все то необычайное, что производится бессознательным. Первые в избытке самоощущения берут на себя ответственность за свое бессознательное, выходящую слишком далеко за пределы реальных возможностей; последние в конце концов отказываются от какой бы то ни было ответственности за себя, будучи подавлены знанием бессилия Я перед судьбой, проявляющей свою силу через бессознательное.

     Если мы теперь аналитически более пристально рассмотрим ту и другую реакцию в их крайних проявлениях, то увидим, что за оптимистическим самоощущением первой кроется столь же глубокая или, лучше сказать, еще более глубокая беспомощность, на фоне которой сознательный оптимизм выглядит как плохо удавшаяся компенсация. И напротив, за пессимистической резиньяцией реакции второго типа кроется упрямая воля к власти, во много крат превосходящая по самоуверенности сознательный оптимизм первого типа реакции.

     Этими двумя типами реакций я обозначил только два грубых крайних случая. Более тонкая нюансировка лучше соответствовала бы действительности. Как я уже отмечал в другом месте, каждый, кто подвергается анализу, бессознательно злоупотребляет вновь приобретенными познаниями прежде всего в отношении к своей ненормальной невротической установке, если, конечно, он сразу, уже в начальной стадии лечения не освободился от своих симптомов настолько, что может обойтись без дальнейшей терапии. Весьма существенным фактором при этом является то обстоятельство, что все в этой стадии понимается еще на ступени объекта, т.е. без различения imago и объекта и, таким образом, путем непосредственного отношения к объекту. И вот тот, у кого в качестве объектов выступают главным образом "другие", из всего того, чего ему довелось отхлебнуть от самопознания на этом участке анализа, будет делать такой вывод: "Так то - другие!" Поэтому он, в зависимости от своего склада - терпимо или нетерпимо, будет чувствовать себя обязанным раскрыть всему миру глаза. Другой же, который ощущает себя объектом своих ближних больше, чем их субъектом, позволит этим познаниям обременить себя и соответственно придет в уныние. (Я, конечно, не говорю о тех многочисленных весьма поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях происходит активизация отношения к объекту: в первом - в активном смысле, а во втором - в реактивном. Наступает выраженное усиление коллективного момента. Первый расширяет сферу своего действия, второй - сферу своего претерпевания.

     Для обозначения некоторых главных свойств невротической психологии власти Адлер применил выражение "богоподобие". И если я здесь тоже использую это понятие, идущее от "Фауста", то главным образом в смысле той знаменитой сцены, где Мефистофель делает запись в альбом студенту и затем замечает про себя по этому поводу:


     Следуй лишь древнему изреченью

     и моей тетке, змее.

     Тебе, верно, когда-нибудь

     станет не по себе с твоим богоподобием.


     Богоподобие относится, и это очевидно, к знанию, познанию добра и зла. Анализ и осознавание бессознательных содержаний ведут к тому, что возникает некая терпимость превосходства, благодаря которой становятся приемлемыми даже довольно тяжело перевариваемые сюжеты из бессознательной характерологии. Эта терпимость выглядит весьма "превосходной" и мудрой, а на деле часто оказывается не чем иным, как красивым жестом, который, однако, влечет за собой всякого рода последствия: ведь речь идет о трудном сближении двух сфер, которые прежде боязливо удерживались порознь. По преодолении непустячного сопротивления объединение пары противоположностей удалось - по меньшей мере в теории. Более полное понимание, рядоположение прежде разорванного и выраженное этим мнимое преодоление морального конфликта дают чувство превосходства, которое, пожалуй, можно назвать "богоподобием". Это же самое рядоположение добра и зла может, однако, оказывать на другой темперамент и иное воздействие. Носитель этого темперамента необязательно будет с ощущением сверхчеловечности держать в руках сосуды с добром и злом, а может чувствовать себя беспомощным объектом между молотом и наковальней; необязательно Геркулесом на распутье, а скорее кораблем без руля между Сциллой и Харибдой. И поскольку он, сам того не зная, пребывает в великом и исконном конфликте человеческой природы и, страдая, переживает коллизию вечных начал, то может почувствовать себя неким прикованным к Кавказу Прометеем или неким распятым. Это будет богоподобие в страдании. Богоподобие, разумеется, - не научное понятие, но, несмотря на это, данное выражение прекрасно обозначает психологический факт. Я вовсе не думаю, что каждый из моих читателей сразу поймет специфическую духовную конституцию "богоподобия". Для этого данное выражение слишком беллетристично. Поэтому я лучше постараюсь точнее описать то состояние, которое здесь имеется в виду: прозрения, приобретаемые участником анализа, как правило, освещают для него многое из того, что прежде было бессознательным. Естественно, он применяет такие познания к своему окружению и благодаря этому видит (или думает, что видит) нечто, чего прежде не видел. В той мере, в какой его познания оказались для него полезными, он с готовностью предполагает, что они будут полезными и для других. От этого он легко становится самоуверенным, быть может, с лучшими намерениями, но к неудовольствию других. У него такое чувство, будто он - обладатель ключа, открывающего многие, а может быть, даже все двери. У самого "психоанализа" имеется эта наивная бессознательность относительно своих границ, что отчетливо видно по той манере, с какой он, к примеру, пытается понять произведения искусства, так сказать, ощупывая их пальцами.

     Так как в природе человека присутствует не только свет, но есть и довольно густая тень, то прозрения, полученные в ходе практического анализа, часто бывают мучительны, и тем мучительней, чем сильнее (как это регулярно случается) прежде гордились прямо противоположным. Вот почему некоторые люди принимают слишком близко к сердцу вновь приобретенные прозрения, даже чересчур близко, совершенно забывая поэтому, что они не единственные, у кого есть теневые стороны. Они чересчур удручены собой и потому склонны сомневаться на свой счет во всем и уже не видеть в себе ничего истинного. Есть великолепные аналитики с очень хорошими идеями, которые никогда не выступали в печати, ибо обнаруженная ими душевная проблема была настолько подавляющее велика, что казалось вообще невозможным научно ее осмыслить. И если один вследствие своего оптимизма становится экзальтированным, то другой в силу своего пессимизма - робким и малодушным. Примерно в таких формах выражается большой конфликт, если свести его к меньшему масштабу. Но и в этих уменьшенных пропорциях нетрудно разглядеть главное: заносчивость одного и малодушие другого имеют нечто общее, а именно - неопределенность в отношении своих границ. Один чрезмерно раздувается, другой чрезмерно уменьшается. Их индивидуальные границы где-то размываются. Если мы теперь примем во внимание, что вследствие душевной компенсации великое смирение стоит в двух шагах от высокомерия и что "высокомерие всегда приходит перед падением", то за заносчивостью нам будет легко обнаружить черты робости, связанной с ощущением неполноценности. Мы даже ясно увидим, как неопределенность экзальтированного заставляет его расхваливать свои истины, которые кажутся ему не очень-то надежными, и для этого вербовать прозелитов, чтобы свита гарантировала ему ценность и надежность его убеждений. Ему в полноте его познаний вовсе не так хорошо, чтобы он мог выстоять в ней в одиночку; в сущности, тем самым он чувствует себя вне игры, и тайный страх, что его тем самым оставят в покое одного, побуждает его повсюду пристраивать свои мнения и толкования, чтобы вместе с тем и тем самым опять-таки повсюду быть защищенным от гложущих сомнений.

     Не то малодушный! Чем больше он съеживается и прячется, тем больше растет в нем тайное притязание на понимание и признание. Хотя он и говорит о своей неполноценности, он, в сущности, все-таки не верит в нее. Изнутри его переполняет упрямая убежденность в своей непризнанной ценности, из-за чего он становится чувствительным даже к самым легким проявлениям неодобрения и все время старается делать вид неправильно понятого и обиженного в своих справедливых притязаниях. Тем самым он ударяется в болезненную гордость и надменное недовольство, обладать которыми он не хотел бы ни за что на свете, но которые зато тем обильнее отведает его окружение.

     Оба они одновременно и слишком малы, и слишком велики; их индивидуальный нормальный размер, который уже и раньше-то был не совсем четким, теперь еще больше расплылся. Называть это состояние "богоподобием" выглядело бы почти гротеском. Но поскольку оба они вышли за пределы своих человеческих пропорций, один тут, другой там, то они уже как бы "сверхчеловечны" и потому, фигурально говоря, "богоподобны". Если эту метафору не считать годной для употребления, то я бы предположил говорить о психической инфляции. Это понятие кажется мне подходящим, поскольку обсуждаемое состояние означает расширение личности, выходящее за ее индивидуальные границы, одним словом, раздутость. В этом состоянии заполняют пространство, которое в нормальном виде не смогли бы заполнить. Это можно сделать, только присвоив себе содержания и качества, которые как в себе и для себя сущие должны находиться вне наших границ. То, что находится вне нас, принадлежит или кому-то другому, или всем, или никому. Поскольку психическая инфляция не является феноменом, возникающим только в ходе анализа, а столь же часто встречается и в обычной жизни, то мы можем исследовать ее и в других случаях. Совершенно типичный случай - несмешное самоотождествление многих мужчин с занятием или титулом. Конечно, моя служба - это моя, мне принадлежащая деятельность, но в то же время это и коллективной фактор, который исторически возник из взаимодействия многих людей и ценность которого обязана своим существованием только коллективной санкции. Поэтому если я идентифицирую себя со своей службой или титулом, то веду себя так, словно я сам и есть весь этот комплексный социальный фактор, который представлен службой, словно я - не только носитель службы, но одновременно и санкция общества. Тем самым я необычайно расширил себя и узурпировал качества, которые существуют отнюдь не во мне, а вне меня. "Государство - это я" - вот девиз для таких людей.

     В случае инфляции через познание речь идет о принципиально подобном, но психологически более тонком явлении. Не ценность службы, а знаменательные фантазии обусловливают эту инфляцию. Я хочу на одном примере из практики разъяснить, что здесь имеется в виду. Для этого я выбрал случай душевнобольного, которого знал лично и которого упоминает в своей публикации Мэдер. Для этого случая характерна инфляция высокой степени. (У душевнобольных в огрубленном и преувеличенном виде можно наблюдать все те же феномены, которые у нормальных людей присутствуют лишь в тенденции.) /Когда я работал врачом в психиатрической клинике в Цюрихе, то однажды водил одного интеллигентного неспециалиста по клиническим отделениям. Прежде он никогда не видел дома скорби изнутри. Когда мы закончили обход, он воскликнул: "Послушайте-ка! Ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества! Здесь как будто собраны все типы, которых каждый день встречаешь на улице, в их классической форме. Чистые типы и роскошные образчики всего самого низкого и высокого!" Я, конечно, никогда не подходил к делу с этой стороны, но тот человек в немалой мере был прав./ Больной страдал параноидной деменцией с манией величия. Он "беседовал по телефону" с Богородицей и другими величинами того же рода. В жизни он был неудавшимся учеником слесаря и уже примерно в 19 лет стал неисцелимым душевнобольным. Он также никогда не был наделен духовными благами. Однако он, среди прочего, открыл грандиозную идею, будто мир - это его книга с картинками, которую он может листать по своему усмотрению. Доказательство этого было очень простое: ему-де стоило только повернуться, чтобы увидеть новую страницу.

     Это шопенгауэрова книга "Мир как воля и представление" в неприкрашенно-первобытной наглядности. В сущности, потрясающая мысль, возникшая из величайшей мечтательности и отрешенности, но выраженная столь наивно и просто, что поначалу можно только потешаться над ее гротескностью. И все же это первобытное воззрение является важнейшей основой гениального шопенгауэрова видения мира. Тот, кто не гениален и не помешан, никогда не сможет настолько выпутаться из вплетенности в действительность мира, чтобы суметь увидеть этот мир как свой образ. Удалось ли этому больному развить или построить подобное воззрение? Или оно оказалось недоступным для него? Или в конце концов он впал в него окончательно? Его болезненный распад и инфляция доказывают последнее. Теперь уже не он думает и говорит, а оно думает и говорит в нем, вот почему он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что у него это воззрение застыло на стадии простого спонтанного произрастания, в то время как Шопенгауэр то же самое воззрение абстрагировал и выразил на общепонятном языке. Тем самым он вывел его из его подземной первозданности на ясный свет дня коллективного сознания. Было бы совершено неправильно полагать, будто воззрение этого больного обладает личностными характером и ценностью или, иначе говоря, является его собственной частью. Ведь тогда он был бы философом. Но гениальный философ лишь тот, кому удалось возвысить первобытное чисто природное видение до абстрактной идеи и до осознанного всеобщего достояния. Только такое свершение - его личностная ценность, которую он смеет признать за собой, не впадая при этом в инфляцию. А воззрение больного - неличностная, естественно возросшая ценность, против которой больной не смог себя защитить и которой он был даже проглочен и "сдвинут" в еще большее отчуждение от мира. Несомненное величие этого воззрения раздуло его до состояния болезненного расширения, в то время как он должен был овладеть этой идеей и расширить ее до философского мировоззрения. Личностная ценность заключается лишь в философском свершении, а не в первичном видении. Но и для философа таковая является просто возросшей, а именно - возросшей из всеобщего достояния человечества, в котором в принципе участвует каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-нибудь Шопенгауэр.

     Но из этого примера мы можем извлечь еще и другой урок, а именно: сверхличностные психические содержания суть не просто индифферентные или мертвые материалы, которые можно было бы усваивать по своему усмотрению. Скорее, речь идет о живых величинах, которые воздействуют на сознание аттрактивно. Отождествить себя со службой или титулом в чем-то даже соблазнительно, почему столь многие мужчины и являются вообще не чем иным, как их ценностью, санкционированной со стороны общества. Тщетно было бы искать под этой скорлупой личность. После торжественного вскрытия там можно найти только жалкого человечишку. Поэтому служба (или чем бы ни была эта внешняя скорлупа) так соблазнительна: ибо это легко доступная компенсация за личностные дефекты.

     Существуют, однако, не только внешние аттракции, к каковым относятся служба, титулы и иные социальные роли, вызывающие инфляцию. Это только неличностные величины, находящиеся вовне, в обществе, в коллективном сознании. Но как по ту сторону индивида имеется общество, так и по ту сторону нашей личной психики имеется коллективная психика, и это как раз коллективное бессознательное, которое, как показывает приведенный выше пример, скрывает в себе столь же притягательные величины. Как в первом случае человек внезапно выталкивается в мир своей ценностью ("Господа, в настоящее время я - король"), так же кто-то может столь же внезапно и исчезнуть из него, если ему доведется открыть один из тех великих образов, которые придают миру иной облик. Речь идет о тех колдовских "коллективных представлениях", которые лежат в основе слогана американцев, модных слов и, на высшей ступени, языка поэзии и религии. Я вспоминаю об одном душевнобольном, который не был ни поэтом, ни сколь-нибудь значительным человеком вообще. Он был просто тихим созданием, несколько мечтательно настроенным юношей. Он влюбился в девушку и, как это часто бывает, не был совершенно уверен в ее взаимности. Его первобытная "мистическая сопричастность" заставила юношу без околичностей считать, что его одержимость, само собой разумеется, есть и одержимость девушки, что естественным образом случается по большей части на низших ступенях человеческой психологии. И вот он создал мечтательную любовную фантазию, которая, однако, внезапно разбилась, когда он обнаружил, что та девушка и знать его не хочет. Он был до такой степени потрясен, что прямиком отправился к реке, чтобы утопиться. Дело было поздно ночью, и звезды сверкали ему навстречу из темной воды. Ему казалось, будто эти звезды парами уплывали вниз по реке, и его охватило странное чувство. Он позабыл свое намерение покончить с собой и словно зачарованный уставился на странное, сладостное зрелище. И постепенно ему стало ясно, что у каждой звезды есть свое лицо и что эти пары - влюбленные, которые, держа друг друга в объятиях, о чем-то грезя, проносятся мимо. Тут ему открылось что-то совершенно новое: все изменилось, и его судьба, его разочарование, так же как и его любовь, отступили, воспоминание о девушке стало далеким и безразличным, а за это - он ясно это ощущал - ему было обещано неслыханное богатство. Он уже знал, что неимоверное сокровище спрятано для него в находившейся неподалеку обсерватории. Так случилось, что в четыре часа утра он был взят полицией при попытке вломиться в обсерваторию.

     Что же с ним произошло? Бедняге привиделся дантовский образ, красоту которого, выраженную в стихе, он вряд ли когда-нибудь смог бы ощутить. Но он видел его и, увидев, преобразился. То, что было сильнейшей болью, теперь отлетело вдаль; новый мир, о котором он и не подозревал, - мир звезд, что далеко по ту сторону этой скорбной земли протянули свои тихие колеи, - открылся ему в то мгновение, когда он перешагнул через "порог Прозерпины". Предчувствие неслыханного богатства - а кому, в глубине души, чужда эта мысль? - явилось ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это было уже слишком. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого угасла в тот же миг.

     Как один исчезает в какой-нибудь социальной роли, так другой - во внутреннем видении, тем самым пропадая и для своего окружения. Некоторые непостижимые изменения личности, каковы внезапные обращения или другие глубинные духовные изменения, основаны на аттракции коллективного образа, который, как показывает приведенный выше пример, может вызывать инфляцию столь высокой степени, что личность вообще растворяется. Это растворение - душевная болезнь, либо преходящая, либо хроническая, "расщепление души", или "шизофрения" (Блойлер). Болезнетворная инфляция основывается, естественно, по большей части на врожденной слабости личности в отношении автономии коллективно-бессознательных содержаний.

     Мы, пожалуй, окажемся ближе всего к истине, если представим себе, что наша сознательная и личная психика покоится на широком фундаменте унаследованной и всеобщей духовности диспозиции, которая как таковая бессознательна, и что наша личная психика относится к коллективной психике примерно так, как индивидуум к обществу.

     Но таким же образом, как индивидуум является не только уникальным и обособленным, а еще и социальным существом, так и психика человека есть не только отдельный и вполне индивидуальный, но и коллективный феномен. И таким же образом, как определенные социальные функции и потребности находятся в противоречии с интересами отдельных индивидуумов, так и у человеческого духа есть определенные функции или тенденции, которые в силу своей коллективной природы находятся в противоречии с индивидуальными потребностями. Этот факт обусловлен тем, что каждому человеку от рождения дан высокоразвитый мозг, обеспечивающий ему возможность богатой духовной деятельности, возможность, которую он ни приобрел, ни развил онтогенетически. В той мере, в какой мозг у отдельных людей получил сходное развитие, в той же мере духовная функция, возможная благодаря этому сходству, является коллективной и универсальной. Этим обстоятельством объясняется, например, тот факт, что бессознательное самых далеких друг от друга народов и рас характеризуется весьма примечательным соответствием, которое, помимо всего прочего, указывает на уже неоднократно отмеченный факт необычайного соответствия автохтонных мифологических форм и мотивов. Из универсального сходства мозга следует универсальная возможность для однотипной духовной функции. Эта функция и есть коллективная психика. Поскольку существуют различия, соответствующие расе, роду или даже семье, то есть также ограниченная расой, родом или семьей коллективная психика, выходящая за уровень "универсальной" коллективной психики. Говоря словами П.Жане, коллективная психика охватывает "нижнюю часть" психических функций, прочно установившуюся, так сказать, автоматически действующую, унаследованную и повсеместно наличную, т.е. сверхличностную или неличностную часть индивидуальной психики. Сознание и личное бессознательное охватывают "верхнюю часть" психических функций, т.е. ту часть, которая онтогенетически приобретена и развита. Таким образом, тот индивидуум, который включает данную ему а priori и бессознательно коллективную психику в состав своего онтогенетически приобретенного актива, словно она - часть этого актива, тем самым неоправданным образом расширяет объем личности с соответствующими последствиями. Но поскольку коллективная психика - это "нижняя часть" психических функций и тем самым базис, лежащий в основе каждой личности, она отягощает и обесценивает эту личность, что проявляется в инфляции, т.е. в подавлении самоощущения или в бессознательном усилении самоупоения вплоть до болезненной воли к власти.

     Благодаря тому, что анализ делает осознанным личное бессознательное, индивидуумом осознаются вещи, которые, правда, уже сознавались им - обыкновенно по отношению к другим людям, но не по отношению к себе самому. И вот благодаря познанию его личное бессознательное становится менее уникальным, оно становится более коллективным. Это околлективливание имеет не только плохую сторону, но иногда и хорошую. Встречаются также люди, которые свои хорошие качества вытесняют, а своим инфантильным желаниям сознательно дают полную волю. Снятие индивидуальных вытеснений поначалу переводит чисто личностные содержания в сознание, но там уже прочно закрепились коллективные элементы бессознательного - присутствующие у всех побуждения, качества и идеи (образы), а также все "статистические" частичные взносы усредненной добродетели и усредненного порока. Как говорится, "в каждом есть что-то от преступника, гения и святого". Так в конечном счете вступает в действие живой образ, в достатке содержащий в себе все то, что ходит по шахматной доске мира: доброе, так же как и злое, прекрасное, так же как и отвратительное. Постепенно таким образом подготавливается то уподобление миру, которое многими людьми ощущается как весьма позитивное и которое в известных условиях выступает в качестве решающего момента в лечении неврозов. Я наблюдал, как в некоторых случаях удавалось в этом состоянии впервые в жизни пробудить любовь и самому ощутить любовь, а также отважиться на такой прыжок в незнаемое, который впутывал человека в подходящую ему судьбу. Немало я видел людей, которые, считая это состояние окончательным, годами пребывали в своего рода эйфории предприимчивости. Много раз я слышал, как такие случаи также восхвалялись в качестве результатов аналитической терапии. Поэтому я должен заявить, что как раз в тех случаях, которые соответствуют этим состояниям эйфории и предпринимательства, люди до такой степени страдают недостаточным размежеванием с миром, что уж действительно выздоровевшими никак считаться не могут. По-моему, они в равной мере и здоровы, и нездоровы. Ведь я имел возможность проследить таких пациентов на всем их жизненном пути, и, должен сознаться, они частенько демонстрировали симптомы неприспособленности восприятия, и поскольку они застыли на этом направлении, то у них постепенно возникали те стерильность и монотония, которые характерны для всех "лишенных Я" ("Ent-Ichten"). Я, конечно, снова говорю здесь о крайних случаях, а не о тех не совсем полноценных, нормальных и вполне посредственных людях, вопрос об адекватном реагировании которых имеет более техническую, нежели проблематическую природу. Будь я больше терапевтом, чем исследователем, то, конечно, не смог бы удержаться от известного оптимизма в суждениях, ибо тогда мой взгляд покоился бы на числе исцеленных. Но моя исследовательская совесть смотрит не на число, а на качество людей. Ведь природа аристократична, и один полноценный человек тянет у нее на весах столько, сколько десятеро других. За полноценным человеком следовал мой взгляд, и на нем я учился двусмысленности результата чисто личностного анализа, а еще пониманию причин такой двусмысленности.

     Если из-за ассимиляции бессознательного мы по недоразумению включаем коллективную психику в реестр личностных психических функций, то наступает растворение личности в ее противоположности. Наряду с уже обсуждавшейся парой противоположностей "мания величия - чувство неполноценности", столь отчетливо проявляющейся именно в неврозе, имеется еще немало других пар противоположностей, из которых мне хочется выделить лишь специфически моральную пару, а именно - добро и зло. В коллективной психике специфические добродетели и пороки людей содержатся точно так же, как все другое. И вот один засчитывает коллективную добродетель в свою персональную заслугу, а другой - коллективный порок в свою личную вину. То и другое так же иллюзорно, как величие и неполноценность, ибо воображаемые добродетели, как воображаемые пороки, суть просто содержащиеся в коллективной психике и почувствованные или искусственно осознанные пары моральных противоположностей. В какой степени эти пары противоположностей содержатся в коллективной психике, показывает пример дикарей, когда одни наблюдатели восхваляют их величайшую добродетельность, в то время как другие выносят наихудшие впечатления о том же самом племени. В отношении дикаря, чье личностное развитие, как известно, пребывает в своих начальных стадиях, верно и то, и другое, ибо его психика существенно коллективна, а потому по большей части бессознательна. Дикарь еще более или менее тождествен коллективной психике и потому обладает коллективными добродетелями и пороками, не причисляя их себе лично и внутренне им не противореча. Это противоречие возникает лишь тогда, когда начинается личностное развитие психики и при этом рациональное мышление познает несовместимую природу противоположностей. Следствием такого познания является борьба на вытеснение. Хочется быть добрым, и потому надо вытеснять злое; тем самым раю коллективной психики приход конец. Вытеснение коллективной психики было просто необходимостью личностного развития. Личностное развитие у дикаря или, лучше сказать, развитие лица (Person) есть вопрос магического престижа. Фигура знахаря или вождя является путеводной. Оба выделяются благодаря странности своих нарядов и образа жизни, т.е. выражения их воли. Благодаря особенности внешних знаков создается отграниченность индивидуума, а благодаря обладанию особыми ритуальными таинствами такое обособление подчеркивается еще сильнее. Такими и подобными средствами дикарь производит вокруг себя оболочку, которую можно обозначить как персону (маску). Как известно, у дикарей это и были настоящие маски, которые, например, на тотемных праздниках служили возвышению или изменению личности. Благодаря этому отмеченный индивидуум, казалось бы, покидал сферу коллективной психики, и в той мере, в какой ему удавалось идентифицировать себя со своей персоной, он и впрямь ее покидал. Это покидание порождает магический престиж. Конечно, проще было бы утверждать, что ведущим мотивом такого развития является умысел, направленный на обладание властью. Но при этом полностью осталось бы без внимания, что создание престижа всегда бывает продуктом коллективного компромисса, т.е. служит выражением того, что кто-то хочет престижем обладать и что есть среда, которая ищет, кого бы этим престижем наделить. Учитывая такое положение дел, было бы неверным объяснение, будто престиж возникает из индивидуального намерения получить власть: это скорее вопрос совершенно коллективный. Испытывая потребность в магически действующей фигуре, сообщество в целом пользуется этой потребностью в воле к власти одного и в воле к подчинению многих как средством и тем самым содействует осуществлению личного престижа. Этот последний - феномен такого рода, который, как показывает история политического становления, имеет наибольшее значение для общественной жизни народов.

     В силу важности личного престижа, которую вряд ли можно переоценить, возможность регрессивного растворения в коллективной психике несет с собой опасность - не просто для отмеченного индивидуума, но и для его приближенных. Такая возможность появляется прежде всего тогда, когда цель престижа, а именно всеобщее признание, достигнута. Тем самым лицо становится коллективной истиной. Это всегда означает начало конца. Ведь создать престиж - позитивное свершение не только для отмеченного индивидуума, но и для его клана. Один отмечен своими деяниями, многие отмечены подчинением власти. Покуда эту установку надо отстаивать и удерживать от враждебных воздействий, свершение остается позитивным; но как только никаких препятствий больше нет и общезначимость достигнута, престиж теряет позитивную ценность и становится, как правило, бесполезным, бессмысленным. Тогда начинается схизматическое движение, и благодаря этому процесс начинается заново.

     Поскольку личность столь исключительно важна для жизни общины, то все, что могло бы нарушить ее развитие, воспринимается как опасность. Но величайшая опасность - преждевременное растворение престижа из-за прорыва коллективной психики. Безусловное сохранение тайны - одно из известнейших первобытных средств для заклятия этой опасности. Коллективное мышление и чувствование и коллективное свершение относительно просты в сравнении с действием и свершением индивидуума, и из-за этого всегда есть огромное искушение позволить коллективной функции заменить собой развитие личности. Благодаря упрощению и, наконец, растворению развившейся и защищенной магическим престижем личности в коллективной психике (отречение Петра) у отдельного человека возникает ощущение "душевной утраты", ибо ведь не удалось или сведено на нет некое важное свершение. Поэтому за нарушение табу полагаются драконовские наказания, полностью соответствующие важности ситуации. До тех пор, пока эти вещи рассматриваются чисто каузально, как исторические пережитки и метастазы табу на инцест, будет совершенно непонятно, для чего предназначены все эти меры. Но если мы посмотрим на эту проблему с точки зрения результата, то станет ясно много из того, что прежде казалось темным.

     Строгое размежевание с коллективной психикой является, таким образом, безусловным требованием к развитию личности, так как любое недостаточное размежевание вызывает немедленное растекание индивидуального в коллективном. И опасность заключается в том, что в ходе анализа бессознательного коллективная психика сплавляется с личностной, что влечет за собой заранее намечавшиеся безрадостные последствия. Эти последствия вредны либо для жизнеощущения, либо для ближних пациента, если последний пользуется каким-либо влиянием на свое окружение. В своем отождествлении с коллективной психикой он непременно будет пытаться навязывать другим притязания своего бессознательного, ибо отождествление с коллективной психикой несет с собой чувство общезначимости ("богоподобия"), которое просто не желает считаться с инородной, личностной психикой ближнего. (Чувство общезначимости происходит, конечно, из универсальности коллективной психики.) Коллективная установка естественным образом предполагает наличие у других все той же самой коллективной психики. Но это означает бесцеремонное игнорирование индивидуальных различий, так же как и различий общего характера, которые имеются даже внутри коллективной психики, каковы, например, расовые различия. /Так, совершенно непростительным заблуждением было бы считать результаты еврейской психологии общезначимыми! Ведь никому не придет в голову воспринимать китайскую или индийскую психологию как обязательную для нас. Несерьезный упрек в антисемитизме, который был мне предъявлен из-за этой критики, так же неинтеллигентен, как если бы меня обвиняли в антикитайской предубежденности. Конечно, на более ранней и низкой ступени душевного развития, где еще нельзя выискать различия между арийской, семитской, хамитской и монгольской ментальностью, все человеческие расы имеют общую коллективную психику. Но с началом расовой дифференциации возникают и существенные различия в коллективной психике. По этой причине мы не можем перевести дух чуждой расы в нашу ментальность in globo (целиком - лат.), не нанося ощутимого ущерба последней, что, однако, все равно не мешает натурам с ослабленным инстинктом тем более аффектированно относиться к индийской философии и тому подобному./ Это игнорирование индивидуального означает, естественно, ухудшение всего уникального, посредством чего в сообществе искореняется элемент развития. Этот элемент развития есть индивидуум. Все наивысшие достижения добродетели, как и величайшие злодеяния, индивидуальны. Чем крупнее сообщество, чем больше свойственное каждому крупному сообществу единство коллективных факторов поддерживается консервативными предубеждениями в противовес индивидуальному, тем больше морально и духовно уничтожается индивидуум, а тем самым перекрывается и единственный источник нравственного и духовного прогресса общества. Как следствие в отдельном человеке, естественно, процветает только общественное и всякого рода коллективное, а все индивидуальное осуждено на гибель, т.е. на вытеснение. Тем самым индивидуальное оказывается в бессознательном и там закономерно превращается в нечто принципиально скверное, деструктивное и анархическое, которое, правда, в социальном отношении заметно проявляется в отдельных профетически настроенных индивидуумах через выдающиеся злодеяния (каковы цареубийства и им подобные), но во всех других остается на заднем плане и обнаруживается лишь косвенно - через неизбежный нравственный закат общества. Так или иначе очевиден тот факт, что нравственность общества как целого обратно пропорциональна его величине, ибо чем больше скапливается индивидуумов, тем сильнее затухают индивидуальные факторы, а с ними и нравственность, которая целиком зиждется на нравственном чувстве и необходимой для него свободе индивидуума. Поэтому каждый отдельный человек, находящийся в общности, бессознательно в известном смысле хуже, нежели совершающий поступки лишь для самого себя, ибо он этой общностью несом и в соответствующей степени отрешен от своей индивидуальной ответственности. Большое общество, составленное исключительно из прекрасных людей, по нравственности и интеллигентности равно большому, тупому и свирепому животному. Ведь чем крупнее организации, тем более неизбежны и их имморальность и беспросветная тупость. ("Сенат - чудовище, но сенаторы - люди достойные.") Если же общность уже автоматически выделяет в своих отдельных представителях коллективные качества, то тем самым оно премирует всякую посредственность, все то, что намерено произрастать дешевым и безответственным образом. Индивидуальное неизбежно припирается к стенке. Этот процесс начинается в школе и продолжается в университете, завладевая всем, до чего дотягивается рука государства. Чем меньше социальное тело, тем в большей степени ближним гарантирована индивидуальность, тем больше степень их относительной свободы, а тем самым возможность осознанной ответственности. Без свободы нет нравственности. Наше удивление перед лицом великих организаций исчезает, когда мы понимаем, что за изнанка у этого дива, а именно чудовищное накопление и выпячивание в человеке всего первобытного и неизбежное уничтожение его индивидуальности в пользу того монстра, которым как раз и является всякая большая организация. Человек наших дней, более или менее соответствующий моральному идеалу коллектива, затаил на сердце нечто зловещее, что нетрудно обнаружить с помощью анализа его бессознательного, даже если он сам вовсе не ощущает это как помеху. И в той степени, в какой он морально "вписывается" в свое окружение, даже величайшее проклятье его социальности не помешает ему только потому, что большинство его ближних верует в высокую нравственность своих общественных организаций. А то, что я сказал о влиянии социального на индивидуума, относится и к влиянию коллективного бессознательного на индивидуальную психику. Как следует из моих примеров, это последнее влияние, однако, в такой же мере невидимо, в какой очевидно первое. Поэтому неудивительно, что идущие изнутри воздействия считаются непостижимыми, а люди, у которых это случается, - патологическими чудаками, если вообще не сумасшедшими. Если же такой чудак вдруг действительно оказывается гением, то это замечают лишь второе и третье поколения. Так же как нам кажется само собой понятным, что один человек тонет в своей ценности, так же совершенно непонятным выступает для нас человек, который ищет иного, чем то, чего жаждет толпа, и в этом ином исчезает навсегда. Обоим следовало бы пожелать юмора, этого, по Шопенгауэру, поистине "божественного" человеческого качества, которое только и способно удерживать душу в состоянии свободы.

     Коллективные побуждения и основные формы человеческого мышления и чувствования, благодаря анализу бессознательного признанные реально действующими, - это для сознательной личности приобретение, которое она не может принять без серьезного расстройства. Поэтому в практической терапии чрезвычайно важно держать в поле зрения неприкосновенность личности. Если же коллективная психика рассматривается как личная принадлежность индивидуума, то это равнозначно совращению или обвинению личности, с которой вряд ли следует бороться. Поэтому настоятельно рекомендуется проводить четкое размежевание между личностными содержаниями и содержаниями коллективной психики. Это размежевание, однако, дается отнюдь не легко, поскольку личностное вырастает из коллективной психики и глубочайшим образом с ней связано. По этой причине трудно сказать, какие содержания следует обозначать как коллективные, а какие - как личностные. Несомненно, что, например, архаические символизмы, какими они зачастую встречаются в фантазиях и сновидениях, являются коллективными факторами. Все основные побуждения и основные формы мышления и чувствования коллективны. Все то, о чем люди договариваются, что оно всеобще, - коллективно, так же как и все, что всеобще понято, выделено, сказано и сделано. При более внимательном рассмотрении остается только удивляться, сколько же в нашей так называемой индивидуальной психологии собственно коллективного. Его так много, что индивидуальное за ним просто исчезает. Но если индивидуация - совершенно необходимое психологическое требование, то по факту перевеса коллективного можно судить о том, какое совершенно особое внимание нужно уделять этому нежному растению "индивидуальность", чтобы оно не было совсем задушено коллективным. /Индивидуация есть... процесс дифференциации, имеющий целью развитие индивидуальной личности... Так как индивидуум не только является отдельным существом, но и предлагает коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к обособлению, а к более интенсивной и всеобщей коллективной связи./

     У человека есть способность, которая для коллектива является наиценнейшей, а для индивидуации - наивреднейшей, - это подражание. Общественная психология никак не может обойтись без подражания, ибо без него попросту невозможны массовые организации, государство и общественный порядок; ведь не закон создает общественный порядок, а подражание, в понятие которого входят также внушаемость, суггестивность и духовное заражение. Ведь мы каждый день видим, как используется механизм подражания, вернее, как им злоупотребляют ради личностного развития: для этого просто подражают выдающейся личности либо редкостному свойству или действию, благодаря чему и происходит размежевание с ближайшим окружением, причем в самом поверхностном отношении. В наказание за это - а именно так хочется сказать, - вопреки всему, сохраняющаяся духовная уподобляемость окружению перерастает в бессознательно принудительную зависимость от него. Испорченная подражанием попытка индивидуального развития застывает в этой позе, и человек все-таки остается на той же ступени, на которой он находился, - только став еще более стерильным, чем раньше. Чтобы обнаружить, что в нас есть собственно индивидуального, требуется уже основательно поразмыслить, и мы вдруг поймем, как необычайно трудно дается раскрытие индивидуальности.