ВВЕДЕНИЕ
А. ПСИХОЛОГИЯ АРХЕТИПА РЕБЕНКА
1. АРХЕТИП КАК СОСТОЯНИЕ ПРОШЛОГО
2 ФУНКЦИЯ АРХЕТИПА
3. БУДУЩНОСТЬ В ХАРАКТЕРЕ АРХЕТИПА
4. ЕДИНСТВО И МНОЖЕСТВЕННОСТЬ МОТИВА РЕБЕНКА
5. ДЕТСКИЙ БОГ И ГЕРОИЧЕСКИЙ РЕБЕНОК
В. СПЕЦИАЛЬНАЯ ФЕНОМЕНОЛОГИЯ АРХЕТИПА РЕБЕНКА
1. ЗАБРОШЕННОСТЬ РЕБЕНКА
2 НЕПРЕОДОЛИМОСТЬ РЕБЕНКА
3. ГЕРМАФРОДИТИЗМ РЕБЕНКА
4. РЕБЕНОК КАК ИСХОДНАЯ И КОНЕЧНАЯ СУЩНОСТЬ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
Автор одной из работ по мифологии «ребенка» и о детском божестве упросил меня психологически прокомментировать предмет его исследования. С удовольствием выполняю его предложение, хотя мне кажется, что это предприятие, ввиду большого значения мотива ребенка в мифологии, таит в себе немало риска. Греческо-римский вариант этого мотива сам Кереньи расширил через параллели, имеющие индийское, финское и прочее происхождение, — тем самым он дал понять, что изложение можно было бы распространить на еще более широкие дали. Пусть развернутое описание не внесло бы ничего принципиально нового, но оно, пожалуй, могло бы произвести прямо-таки потрясающее впечатление о всемирной распространенности и частотности этого мотива. Обычная (до сегодняшнего дня) трактовка мифологического мотива в отделенных друг от друга областях науки, таких, как филология, этнология, история культуры и сравнительная история религии, не слишком способствовала познанию его универсальности, — а психологическую проблематику, вскрытую благодаря этой универсальности, с легкостью можно было бы отодвинуть в сторону при помощи гипотез миграции. Именно вследствие этого идеи Адольфа Бастиана имели в свое время незначительный успех. Хотя существовавшего уже тогда эмпирического материала было вполне достаточно, чтобы обеспечить далеко идущие психологические заключения, но не было необходимых предпосылок. Тогдашнее психологическое познание сводило образование мифа только к своей компетенции, о чем свидетельствует пример Вундта (психология народов); но оно было не в силах обнаружить тот же самый процесс в психике цивилизованного человека в качестве живой наличествующей функции, столь же мало оно было в состоянии понять мифологические мотивы в качестве структурных элементов психики. Верное своей истории, — где психология сначала была метафизикой, затем учением об органах чувств, и лишь после — теорией сознания и его функций, — познание идентифицировало свой предмет с сознанием и его содержаниями и тем самым полностью упускало из виду существование несознательной души. Хотя различные философы, такие, как Лейбниц, Кант и Шеллинг, ранее уже ясно указали на проблему темной души, но был также и врач, который почувствовал, что вынужден, исходя из своего естественнонаучного и медицинского опыта, указать на бессознательное как на существенное основание души. Это был К.Г.Карус, решающий предшественник Эдуарда фон Гартмана. В новейшее время именно медицинская психология вновь приблизилась к проблеме бессознательного, но уже без философской предпосылки. Благодаря многочисленным эпизодическим исследованиям стало ясно, что психология неврозов и многих психозов не может обойтись без гипотезы о некоей темной части души, а именно о бессознательном. То же самое верно для психологии сновидения, последнее является истинной terra intermedia1 между нормальной и патологической психологией. В сновидении, так же как и в продуктах психоза, были обнаружены бесчисленные связи, которые можно поставить в параллель только со сцеплением мифологических идей (или, пожалуй, с некоторыми поэтическими продуктами, которые часто отличаются далеко не всегда осознанными заимствованиями из мифов). Если бы в ходе соответствующего основательного разыскания обнаружилось, что в большинстве этих случаев речь идет просто о забытых знаниях, то врач никогда бы не взял на себя труд по проведению пространных исследований относительно индивидуальных и коллективных параллелей. Однако на самом деле и воистину типичные мифологемы наблюдались именно у тех индивидов, где подобные знания были исключены и где невозможно было их вывести даже опосредованно из сколько-либо известных религиозных представлений или из фигур обиходной речи2. Такие результаты вынуждали предположить, что здесь следует говорить об «автохронном» вторичном происхождении помимо какой бы то ни было традиции и вместе с тем о наличии «мифообразующих» структурных элементов в бессознательной психике3.
В этих случаях речь никогда не идет об оформленных мифах (или, по крайней мере, очень редко), а скорее о мифологических компонентах, которые можно обозначить из-за их типичной природы как «мотивы», «прообразы», «типы» или «архетипы» (как назвал их я). Архетип ребенка— меткий пример. Сегодня мы вправе утверждать, что архетипы проявляются в мифах и сказках, так же как в сновидениях и психотических продуктах фантазии. Средой их в первом случае является смысловая связь, упорядоченная и по большей части непосредственно понятная, во втором случае — напротив, по большей части она представляет из себя вереницу образов — непонятную, иррациональную и описываемую как бредовая, — вереницу, которая, однако, не лишена смысловой спаянности, пусть и скрытой. У индивида архетипы выступают как непроизвольные манифестации бессознательных процессов, существование и смысл которых можно раскрыть только косвенно; в мифах же, напротив, речь идет о традиционных формах, возраст которых чаще всего не поддается оценке. Они восходят к доисторическим временам, к тем духовным предпосылкам и условиям, которые мы можем наблюдать у существующих еще сегодня примитивов. Мифы на этой ступени, как правило, представляют собой родовое учение, которое передается от поколения к поколению путем пересказа. Примитивное состояние духа отличается от цивилизованного главным образом тем, что сознание в puncto протяженности и интенсивности развито гораздо меньше. Главным образом еще не дифференцированы такие функции, как мышление, воля и т. д.; они— предсознательны, в случае мышления это, например, обнаруживается в том. что не мыслят сознательно, а мысли всплывают. Примитив не может утверждать, будто он думает, но «нечто мыслится в нем». Спонтанность мыслительного акта связана каузально4 не с его сознанием, а с его бессознательным. Он не способен также ни к какому сознательному напряжению воли, но он должен наперед повергнуть себя в «настроение хотения» или быть повергнутым: отсюда его «rites d'entree et de sortie»5. Его сознание находится под угрозой могущественного бессознательного — отсюда боязнь магических влияний, которые могут в любое время перечеркнуть его намерение, и потому он также окружен неизвестными силами, к которым он должен как-то приспособиться. При хронически сумеречном состоянии его сознания чаще всего просто невозможно разобрать, что нечто только лишь приснилось ему или он пережил это на самом деле. Самоманифестация бессознательного с его архетипами повсеместно вторгается в его сознание, и мифический мир предков, к примеру мир альира и вугари у австралийцев, существует наравне с материальной природой, если не господствует над ней6. Не тот мир, каким мы его знаем, говорит из его бессознательного, а неизвестный мир психики, про который нам ведомо, что она только частично отражает наш эмпирический мир и что она — в другой части — даже формирует его соответственно психических фактов, сколько описывает, как душа переживает психические факты, причем она (душа) нередко ведет себя настолько самовластно, что отрицает осязаемую действительность и выдвигает утверждения, которые дают пощечину действительности.
Примитивное устроение духа не выдумывает никаких мифов, но переживает их. Изначально мифы — суть откровения предсознательной души, невольные высказывания о бессознательном духовном событии, а совсем не аллегории психических процессов7. Такие аллегории были бы только досужей игрой ненаучного интеллекта. Мифы же имеют витальное8 значение. Они не только представляют, но также и являются душевной жизнью примитивного рода, который тотчас распадется и погибнет, если потеряет свое мифическое наследное достояние, так же как человек, потерявший душу. Мифология рода — это его живая религия, потеря которой всегда и повсюду, даже у цивилизованных людей, — моральная катастрофа. Религия — это живая связь с душевными процессами, которые зависят не от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок. Хоть многие из этих бессознательных процессов возникают из косвенных понуждений сознания, но никогда не из сознательного произвола. Другие, кажется, возникают спонтанно, т. е. без узнаваемых и без указующих на сознание причин.
Современная психология трактует продукты бессознательной деятельности фантазии как самоизображение процессов в бессознательном или как высказывания бессознательной психики о себе самой. Различают две категории таких продуктов. Во-первых, фантазии (включая сновидения) личного характера, которые, без сомнения, восходят к лично пережитому, забытому или вытесненному и которые вследствие этого всецело могут быть объяснены из индивидуального анамнеза9. Во-вторых, фантазии (включая сновидения) неличного характера, которые не могут быть сведены к переживаниям индивидуальной предыстории и которые, вследствие этого, не могут быть объяснены из индивидуальных acquisitionen10. Несомненно, что эти образы фантазии имеют свою ближайшую аналогию с мифологическими типами. Поэтому можно допустить, что они вообще соответствуют определенным коллективным (а не личным) структурным элементам человеческой души и наследуются так же, как морфологические элементы человеческого тела. Хоть традиция и распространение путем миграции имеют все основания, помимо них все же существуют бесчисленные случаи — как уже было сказано, которые нельзя объяснить таким происхождением и которые требуют предположения об «автохронном» вторичном происхождении. Эти случаи настолько часты, что нельзя не предположить наличие коллективного базового пласта души. Я обозначил это бессознательное как коллективное бессознательное. Продукты этой второй категории настолько подобны структурным типам мифов и сказок, что их можно рассматривать как родственные. Поэтому вполне вероятно, что оба — как мифологические типы, так и индивидуальные — возникают при абсолютно схожих условиях. Как уже упомянуто, продукты фантазии второй категории (впрочем, также и первой) возникают в состоянии пониженной интенсивности сознания (в сновидениях, делириях, дневных грезах, видениях и т. д.). В таких состояниях прекращается концентрация сознания, и содержания, выходящие из бессознательного, не оттормаживаются, бессознательный прежде материал устремляется как из распахнутых боковых дверей в пространство сознания. Этот способ возникновения является всеобщим правилом11.
Пониженная интенсивность, отсутствие концентрации и внимания, «abaissement du niveau mental»12 (Жане) довольно точно соответствуют примитивному состоянию сознания, состоянию, в котором следует подозревать причину образования мифа. Поэтому очень даже возможно, что мифологические архетипы выявлялись точно таким же способом, как и индивидуальные манифестации архетипических структур, существующих поныне.
Методический принцип, согласно которому психология трактует продукты бессознательного, гласит: содержания архетипичной природы манифестируют процессы в коллективном бессознательном. Они относятся поэтому не к сознанию или к бывшему сознательному, а к сущностно бессознательному. Поэтому, в конечном счете, совершенно нельзя указать, к чему они относятся. Всякое толкование по необходимости остается в форме «как будто». В конце концов ядро значения можно даже перефразировать, но нельзя описать. Тем не менее одно только изложение означает существенный процесс в познании подсознательной структуры психики, которая была уже тогда, когда еще не существовало ни единства человека (коим еще наверняка не обладают современные примитивы), да и вообще не было еще сознания. Это предсознательное состояние мы можем наблюдать также в раннем детстве, и это — именно сновидения того раннего периода, которые нередко споспешествуют обнаружению в высшей степени примечательных архетипических содержаний13.
Если поступать согласно ранее изложенному правилу, то больше не возникает вопроса, относится ли миф к солнцу или к луне, к отцу или к матери, к сексуальности, к огню или к воде. Но речь идет только о перефразировании и об аппроксимативной14 обрисовке бессознательного ядра значения. Смысл этого nucleus15 никогда не был сознательным и никогда таковым не будет. Его только лишь толковали и толкуют, причем всякое толкование, которое мало-мальски приближается к этому сокровенному смыслу (или с точки зрения научного интеллекта — к бессмыслице, что сводится к тому же самому), с давних пор претендовало не только на абсолютную истинность и достоверность, но одновременно также и на почитание, и на религиозную покорность. Архетипы были и остаются душевной жизненной мошью, которая желает, чтобы ее приняли всерьез, и которая причудливым образом следит за тем, чтобы выказать себя. Они всегда были носителями зашиты и исцеления, и их уязвление влекло за собой «penis of the soul»16 — хорошо известные из психологии примитивов. Именно они — неминуемые возбудители невротических и даже психотических нарушений, так как ведут себя словно запущенные и истерзанные органы тела или органические функциональные системы.
О чем бы ни высказывалось архетипическое содержание — это прежде всего языковое сравнение. Говорит ли оно о солнце и идентифицирует с ним льва, короля, охраняемые драконом сокровища или силы жизни и здоровья человека, так это ни первое и ни второе, а нечто неизвестное третье, что может быть выражено более или менее точно через все эти сравнения, но что — оставаясь постоянной досадой для интеллекта — останется неизвестным и несформулированным. По этой причине научный интеллект вдруг снова оказывается во власти просветительских замашек и надеется окончательно покончить с этой неразберихой. Называются ли эти устремления евгемеризмом, христианской апологетикой, разъяснением в узком смысле слова или позитивизмом, всегда скрывается за этим новое, ошеломляющее облачение мифа, которое стол», же подходило к древнему священному образчику, как и к настоящему окончательному разумению. В действительности никогда легитимно не отделаться от архетипических основ, не согласившись поплатиться за это неврозом, так же как нельзя — без самоубийства — избавиться от тела или его органов. Если же нельзя отречься от архетипов или как-нибудь иначе их обезвредить, то всякая, вновь достигнутая ступень культурной дифференциации сознания сталкивается с задачей отыскания нового толкования, соответствующего этой ступени, чтобы сопрясть именно ту, все еще существующую в нас прошлую жизнь с современной жизнью, т. к. первая грозит убежать. Если этого не происходит, то возникает сознание, лишенное корней, и, не ориентирующееся более на прошлое, оно беспомощно изнемогает под всеми суггестиями, т. е. практически становится подверженным психическим эпидемиям. Вместе с потерянным прошлым, которое враз стало «невзрачным», обесцененным и более уже не возвеличиваемым, пропал также носитель исцеления, потому что носитель исцеления является либо этим самым невзрачным, либо исцеление из него проистекает. Он возникает при «изменении облика богов» (Циглер), так сказать, все снова и снова, как провозвестник и первенец нового поколения, он неожиданно обнаруживается в невероятном месте (порожденный камнем или деревом, в пахотной борозде или в воде) и в двусмысленном облике (карлик, ребенок, мальчик-с-пальчик, животное и т. д.).
Этот архетип «божественного ребенка» чрезвычайно широко распространен и очень тесно смешан со всеми другими мифологическими аспектами мотива ребенка. Едва ли необходимо ссылаться на все еще живого «младенца-Иисуса», который в легенде о Христофоре обнаруживает все тот же самый типичный аспект «меньше малого и больше большого». В фольклоре мотив ребенка в облике карлика или эльфа появляется как разъяснение потаенных сил природы. К этой области относится также позднеклассическая фигура антропария, или металлического человечка17, который, с одной стороны, вплоть до позднего средневековья оживотворял рудниковые шахты18, с другой стороны, представлял алхимические металлы19 и прежде всего Меркурия, возрождаемого в совершенном облике20 (в виде гермафродита, как filius sapientiae21 или как infans noster22). Благодаря религиозному толкованию «ребенка» у нас остались сохранными также некоторые средневековые свидетельства, которые показывают, что «ребенок» был не только фигурой, сообразной традиции, но также спонтанно переживаемым видением (в виде так называемого вторжения бессознательного). Упомяну видение «обнаженного мальчика» у Майстера Экхарда и сновидение брата Евстахия23. Интересные сообщения о таких же спонтанных переживаниях находятся также в английских рассказах о привидениях, где речь идет о видении «Radiant Boy»24, которого якобы видели на месте римских руин25. Этот образ описывается как сулящий несчастья. Мнится, что речь идет чуть ли не о «puer aeternus»26 — фигуре, которая из-за «изменения облика» стала неблагоприятной, разделяя таким образом судьбу античных и германских богов, которые все скопом стали вдруг чудищами. Мистический характер переживания подтверждает нам также Фауст Гете во 2-й части, где сам Фауст превратился в мальчика и был принят в «блаженных мальчиков», что соответствует кукольной стадии у доктора Мариануса27.
В одной диковинной истории «Царство без места» Бруно Гетца появляется «puer aeternus» — образ, названный Фо (=Будда), вместе с хором всех «злосчастных» мальчиков в исправном значении (современные произведения лучше не толковать). Я упоминаю этот случай только для того, чтобы указать на имеющуюся во все времена живучесть этого архетипа.
В области психопатологии мотив ребенка случается также нередко. Часто это фантомный ребенок у душевнобольных женщин, который, как правило, истолковывается по-христиански. Попадаются также и гомункулы, как в знаменитом случае Шребера28, где они выступают толпой и докучают больному. Но наиболее вразумительно и толково манифестируется мотив ребенка при терапии неврозов в ходе созревания личности, вызванном анализом бессознательного; этот процесс я прежде обозначил как процесс индивидуализации29. При таком процессе речь идет о предсознательных событиях, которые постепенно в форме более или менее оформленных фантазий переходят прямо в сознание, или же осознаются в форме сновидений, или, наконец, делаются сознательными, благодаря методу активной имагинации30. Эти материалы в избытке содержат архетипичные мотивы, а среди них — многочисленный мотив ребенка. Часто ребенок оформлен в подражание христианскому образцу, но куда как больше он соответствует нехристианским праступеням, происходя от животных, обитающих в преисподне, таких, как крокодилы, драконы, змеи или от обезьян. Частенько ребенок появляется в цветочных чашечках, или из золотого яйца, или в виде сердцевины мандалы. В сновидениях по большей части он выступает как сын или дочь, как мальчик, подросток или девушка; иногда он имеет экзотическое происхождение (китайское, индийское — с темным цветом кожи) или даже космическое (под звездами или окруженных ореолом звезд, как сын короля или как дитя ведьмы с демоническими атрибутами). В особом случае этого мотива как «трудно достижимой драгоценности»31 мотив ребенка чрезвычайно изменчив и принимает все, какие только можно формы, например драгоценного камня, жемчужины, цветка, сосуда, золотого яйца, четверицы, золотого шара и т. д.
Он может чуть ли не безгранично подменяться этими и другими подобными образами.
Теперь, что касается психологии нашего мотива, то я должен заметить, что всякое высказывание об архетипе, выходящее за пределы чисто феноменального, неизбежно подвергается уже ранее изложенной критике. Нельзя ни на миг предаваться иллюзии, будто архетип в конце концов может быть объяснен и тем самым упразднен. Даже самая лучшая попытка объяснения не что иное, как более или менее удачный перевод на другой язык образов. (Ведь язык и есть образ.) В лучшем случае миф продолжает сниться или ему придают современный облик. И то, что его объясняет и толкует, всегда затрагивает собственную душу, всегда влияет на самочувствие. Ведь архетип — о чем никогда не следует забывать — душевный орган, который находится у каждого. Плохое объяснение означает соответственно плохую установку по отношению к этому органу, из-за чего ему наносится ущерб. В конечном счете скорбящий — это просто скверный толкователь. Поэтому всегда «объяснение» должно быть таким, чтобы функциональный смысл архетипа остался сохранным, т. е. чтобы была обеспечена удовлетворительная и сообразная смыслу связь между сознанием и архетипом. Ведь именно последний является психическим структурным элементом, а потому и витально необходимым компонентом душевного хозяйства. Он репрезентирует или персонифицирует определенные инстинктивные данности примитивной темной психики, подлинные, но невидимые корни сознания. Сколь велика значимость этой связанности с корнями, указывает нам обеспокоенность примитивного духа в отношении некоторых «магических» факторов, которые как раз суть не что иное, как то, что мы называем архетипом. Эта праформа религии еще и сегодня образует нечто действенно существенное для всей религиозной жизни и всегда будет им оставаться, какой бы вид ни принимала эта жизнь в будущем.
Возможность «разумного» замещения архетипу куда меньше, чем мозжечку или почке. Можно исследовать органы тела анатомически, гистологически или с точки зрения исторического развития. Этому соответствовало бы описание архетипической феноменологии и некоторое историко-сравнительное изложение того же самого. Однако смысл органа тела явствует исключительно и только из телеологической постановки вопроса. Отсюда возникает вопрос: какова биологическая цель архетипа? Так же как физиология дает ответ о телах, задача психологии — дать ответ на те же самые вопросы об архетипе.
Разъяснения вроде того, что «мотив ребенка является пережитком воспоминания о собственном детстве» и т. п., только уводили от вопроса. Если же мы — чуть изменив эту посылку — скажем: мотив ребенка — это образ некоторых обстоятельств собственного детства, позабытых нами, то это будет уже ближе к истине. Но так как в случае архетипа речь идет о целом человечестве, а не только об образе, принадлежащем кому-то одному, то, вероятно, лучше сформулировать так: мотив ребенка репрезентирует предсознательный аспект детства коллективной души32.
Не будет ошибкой представить себе это высказывание прежде всего как историческое по аналогии с определенным психологическим опытом, который показывает, что некоторые отрезки индивидуальной жизни могут обособиться и персонифицироваться в такой степени, что это может привести к созерцанию самого себя: например, смотрят на самого себя как на ребенка. Подобный визионерский опыт — имеет ли он место быть в сновидении или в состоянии бодрствования — эмпирически обусловлен, так как имела место вышеупомянутая диссоциация между состоянием настоящего и прошлого. Такие диссоциации случаются на почве несовместимости, например нынешнего состояния с состоянием детства. Вероятно, произошло насильственное отделение от своего исходного характера в пользу характера самовольного, в пользу амбиции под стать Персоне33. Тем самым, став недетским и искусственным, образ ребенка теряет свои корни. Это дает благоприятный повод для столь же резкой конфронтации его с исходной истиной.
Имея в виду тот факт, что вплоть до настоящего времени человечество не прекратило давать показания о божественном ребенке, мы должны, вероятно, распространить индивидуальные аналогии на жизнь человечества и чуть ли не сделать вывод, будто человечество вновь и вновь оказывается в противоречии с условиями своего детства, т. е. с исходным, несознательным и инстинктивным состоянием, и что опасность такого противоречия, которое делает возможным видение «ребенка», все еще существует. Поэтому религиозное упражнение, т. е. пересказывание и ритуальное повторение мифологического события имеет целью вновь и вновь наглядно показать сознанию образ детства и всего с ним связанного как раз для того, чтобы не оборвать связь с исходным условием.
Мотив ребенка представляет не только что-то бывшее и давным-давно прошедшее, но также и нечто настоящее, т. е. он не только пережиток, но и система, функционирующая в настоящем, — система, которой предписано рационально компенсировать, соответственно подправлять неизбежные односторонности и сумасбродства сознания. Сущность сознания состоит в концентрации на относительно небольших содержаниях, которые по возможности усиливаются вплоть до наибольшей ясности. Сознание в качестве необходимого вывода и условия имеет исключение других, способных в данный момент также стать сознательными, содержаний. Это исключение неизбежно вызывает известную односторонность содержаний сознания. Так как отныне дифференцированному сознанию цивилизованного человека вместе с динамикой воли дается в руки действенный инструмент для практического осуществления его содержания, то по мере все возрастающего совершенствования воли возникает все большая опасность запутанности сознания в одностороннем содержании и отклонения его в нечто беззаконное и лишенное корней. С одной стороны, это, конечно, возможность человеческой свободы, но с другой — источник бесконечных инстинктивных напастей. Примитивный человек отличался поэтому — из-за близости к инстинкту, как животное — неофобией и привязанностью к традиции. На наш вкус он мучительно отстал, тогда как мы превозносим прогресс. Наша прогрессивность, конечно, с одной стороны, делает возможным исполнение множества прекраснейших желаний, но, с другой стороны, множится столь же гигантский прометеевский грех, который время от времени требует расплаты в форме судьбоносных катастроф. Как долго человечество мечтало о полетах, а сейчас мы уже дошли до бомбардировщиков! Сегодня посмеиваются над христианским упованием на тот свет и сами часто впадают в хилиазмы34, которые во сто крат безрассудней, чем идея о блаженном потустороннем мире после смерти. Дифференцированному сознанию всегда грозило искоренение, потому ему требовалась компенсация через еще наличное состояние детства.
Симптоматика компенсации формируется с точки зрения прогресса, конечно, не в очень лестных выражениях. Так как речь идет на первый взгляд об эффекте запаздывания, то говорят об инерции, отсталости, скептицизме, придирчивости, консерватизме, боязливости, мелочности и т. д. Однако поскольку человечество в большинстве своем неспособно избавиться от своих собственных оснований, то оно может быть некритично увлечено опасными односторонностями вплоть до катастрофы. Запаздывающий идеал — всегда более примитивный, естественный (и в хорошем, и в дурном смысле) и «моральный», — поскольку он верно придерживается завещанного закона. Прогрессивный идеал всегда более абстрактный, неестественный и «неморальный», поскольку он требует неверности в отношении традиции. Прогресс, понужденный волей, — это всегда судорога. Хотя отсталость ближе к естественности, но все же ей постоянно угрожает неприятное пробуждение. Древнее воззрение уже осознало, что прогресс возможен только «Deo concedente»35, чем доказывает свое право на обладание противоречивым сознанием и повторяет стародавние «rites d'entree et de sortie» на более высоком уровне. Однако чем больше дифференцируется сознание, тем больше становится опасность его отторжения от состояния укорененности. Полное отделение наступает тогда, когда позабыто «Deo concedente». Сегодня это психологическая аксиома, так как отщепленная от сознания часть души только кажется инактивированной, нейтрализированной, в действительности же она ведет к одержимости личности, из-за чего искажается постановка личностной цели. Таким образом, если ребяческое состояние коллективной души вытесняется вплоть до полного исключения, то бессознательное содержание завладевает постановкой сознательной цели и тем самым тормозит ее претворение в жизнь, фальсифицирует или прямо-таки разрушает пути ее достижения. Жизнеспособный прогресс осуществляется только через кооперацию обоих.
Существенным аспектом мотива ребенка является его свойство будущности. Ребенок — это потенциальное будущее. Поэтому возникновение мотива ребенка в психологии индивида означает, как правило, предвосхищение грядущего развития, даже если на первый взгляд кажется, что речь идет о ретроспективном изображении. Ведь жизнь — это исхождение, течение в будущее, а не волна, откатывающаяся назад от запруды. Поэтому неудивительно, что мифические носители исцеления столь часто являются детьми богов. Это в точности соответствует психологическому опыту тех, которые свидетельствуют, что «ребенок» подготавливает грядущее изменение личности. Он (ребенок) антиципирует36 в процессе индивидуации тот облик, который вытекает из синтеза сознательных и бессознательных элементов личности. Поэтому он — символ, объединяющий противоположности37 — медиатор, носитель исцеления, т. с. делатель целого. Ради этого значения мотив ребенка способен даже на упомянутые выше разнообразные превращения формы: он выражается, например, через окружность, круг или шар или через четверицу как одну из форм целостности38. Я обозначил эту трансцендентную сознанию целостность как Самость39. Цель процесса индивидуализации есть синтез Самости. При рассмотрении с другой точки зрения рекомендуется вместо термина «синтез» использовать, может быть, даже термин «энтелехия»40. Тому имеется эмпирическое основание, почему последнее выражение, по всей вероятности, является более подходящим: символы целостности зачастую выступают именно в начале процесса индивидуации, так что их даже можно наблюдать в самых что ни на есть раннеинфантильных сновидениях. Это наблюдение говорит за априорное наличествование целостности в потенциальности41, вследствие чего и рекомендуется понятие энтелехии. Поскольку, однако, эмпирический процесс индивидуации протекает как синтез, то представляется, будто наличное целое было составлено как бы парадоксальным образом. Следовательно, применимо также выражение «синтез».
В многообразной феноменологии «ребенка» надо различать единство и множественность соответственно форме проявления. Если речь идет, например, о многих гомункулусах, карликах, мальчиках и т. д., которые никоим образом не характеризуются индивидуально, то очень правдоподобно, что имеется диссоциация. Такие формы мы встречаем особенно часто при шизофрении, сущность которой состоит в фрагментировании личности. Большое количество детей представляет тогда продукт разложения личности. Если же множественность встречается у нормальных людей, тогда речь идет о репрезентации еще неосуществленного синтеза личности. Личность (соответственно «Самость») находится в этом случае только на ступени множественности, т. е. имеется как бы одно «Я», которое, однако, свою целостность еще не может пережить в рамках собственной личности, а только в общности с семьей, родом или нацией; «Я» еще находится в состоянии бессознательной идентичности с множественностью группы. Церковь принимает в расчет это всеобще распространенное состояние в учении о corpus mysticum42 и о членстве в нем каждого.
Если же мотив ребенка появляется в форме единства, то речь идет о бессознательном и вместе с тем уже предварительно совершенном синтезе личности, который на практике, как и все бессознательное, означает не более чем возможность.
«Ребенок» имеет то больший аспект детского божества, то юного героя. Оба типа имеют чудесное происхождение и одну общую судьбу в младенчестве, заброшенность и угрозу со стороны гонителей. Бог есть чистая сверхприрода, герой имеет человеческую, но возвышенную до границы сверхъестественного сущность («полубожественность»). Тогда как Бог, особенно в Его интимной связи с символическим животным (которое все же не объединилось с человеческой сущностью), персонифицирует коллективное бессознательное, герой включает в свою сверхприроду человеческую сущность и представляет поэтому синтез бессознательного («божественного», т. е. еще не гуманизированного) и человеческого сознания. Это означает, следовательно, потенциальное предвосхищение одной из целостностей приближающейся индивидуации. Судьбы «ребенка» должны поэтому рассматриваться как изображения тех психических событий, которые разыгрываются в энтелехии или при возникновении «Самости». «Чудесным рождением» пытаются живописать вид переживания при таком возникновении. Так как речь идет о психическом возникновении, то все должно происходить вопреки эмпирическому опыту, например как порождение от девы, или путем чудесного зачатия, или путем рождения из неестественных органов. Мотив «невзрачности», отданности на произвол, заброшенности, подверженности опасности и т. д. старается изобразить шаткую психическую возможность существования целостности, т. е. чрезмерную трудность на пути достижения этого наивысшего блага. Тем самым также характеризуется бессилие и беспомощность того жизненного напора, который принуждает все растущее подчиниться закону максимально совершенного самоосуществления, причем влияния внешнего мира в самых разнообразных формах чинят величайшие препятствия на пути каждой индивидуации. Если самосвоеобразию угрожают драконы и змеи, то это особенно указывает на опасность того, что приобретенное сознание окажется проглоченным инстинктивной душой, бессознательным. Низшие позвоночные с давних пор являются излюбленными символами для коллективного психического основания43, их анатомическая локализация совпадает с субкортикальными центрами, с мозжечком и со спинным мозгом. Эти органы образуют змею44. Сновидения о змеях поэтому происходят, как правило, при отклонениях сознания от инстинктивных основ.
Мотив «меньше малого, но больше большого» присовокупляет к бессилию дополнительные, так же как и чудесные деяния «ребенка». Эта парадоксальность принадлежит сущности героя и проходит красной нитью через всю его жизненную судьбу. Он справляется с величайшей опасностью, но погибает в конце концов от чего-то «пустячного»: Больдр от омелы, Мауи от смеха маленькой птицы, Зигфрид от удара в уязвимое место, Геракл от подарка своей жены, другие — из-за обычной измены и т. д.
Основное деяние героя — преодоление чудища тьмы: это чаемая и ожидаемая победа над бессознательным. День и свет — синонимы сознания, ночь и тьма — бессознательного. Осознавание — ведь самое что ни на есть сильное древнее переживание, потому что вместе с ним возникает мир, о существовании которого прежде никто ничего не знал. И Бог сказал: «Да будет свет!» — это проекция того доисторического переживания сознаваемости, отделившейся от бессознательного. Однако у живущих еще сегодня примитивов душевная наличность является чем-то сулящим опасность, а «потеря души» — типичной душевной аффектацией, которая понуждает примитивную медицину к разнообразным психотерапевтическим вмешательствам. Поэтому уже «ребенок» отличается деяниями, которые указывают на эту цель по одолению тьмы.
Заброшенность, покинутость, подверженность опасности и т. д. принадлежат, с одной стороны, к дальнейшей разработке того же начала невзрачности, а с другой — к таинственному и чудесному рождению. Этим описывается определенное психическое переживание творческой природы, которая имеет своим предметом появление еще непознанного и нового содержания. В психологии индивидуума в такой момент речь идет всегда о горестной конфликтной ситуации, из которой, кажется, не существует выхода — для сознания, ибо оно всегда считает, что tertium non datur (третьего не дано)45. Из коллизии противоположностей бессознательная психика же всегда сознает нечто третье иррациональной природы — неожиданное и непостижимое для сознания. Оно представляется в той форме, которая не соответствует ни «да» ни «нет», и потому отвергается обоими. Сознание ведь не знает ничего помимо противоположностей, а потому оно также не распознает и соединяющего их. Но так как разрешение конфликта путем единения противоположностей имеет витальное значение и сознание этого также страждет, то оно проникается предчувствием знаменательного созидания. Отсюда возникает нуминозный характер «ребенка». Какое-то значительное, но неведомое содержание оказывает всегда тайное, объясняющее действие на сознание. Новый облик — это становящаяся целостность, он приближает к целостности по крайней мере настолько, насколько нарушает «цельность» разрываемого противоположностями сознания, и поэтому превосходит его в полноте. Оттого всем «объединяющим символам» подобает значение избавления.
В этой ситуации появляется «ребенок» как символическое содержание, явственно отмежеванное, соответственно изолированное от фона (матери), порою даже втягивающее мать в критическое положение; ему угрожает, с одной стороны, отрицательное отношение сознания, с другой — horror vacui46 бессознательного, которое готово вновь поглотить всех своих чад, т. к. оно их породило лишь шутя, и разрушение — неминуемая часть игры. Ничто в мире не идет навстречу новому рождению, однако оно, несмотря на это, является ценнейшим и самым перспективным произведением самой праприроды, т. к. означает в конечном счете более высокое самоосуществление. Поэтому природа, сам инстинктивный мир попечительствует ребенку: его вскармливают и защищают звери. «Ребенок» означает нечто вырастающее в самостоятельность. Он не может состояться без отторжения от истоков. Поэтому заброшенность является не только сопутствующим, но просто необходимым условием. Конфликт не может быть преодолен, если сознание остается захваченным противоположностями; именно поэтому нужен символ, указывающий на необходимость отторжения от истоков. Очаровывающий и захватывающий сознание символ ребенка избавляюще интегрируется в сознание, осуществляя то избавление от конфликтной ситуации, на которое само по себе сознание не было способно. Символ — это антиципация только лишь становящегося психического состояния. Пока это состояние не установилось, сохраняется «ребенок» мифологической проекцией, которая требует культового повторения и ритуального обновления. Культовая необходимость младенца-Иисуса, например, сохраняется до тех пор, пока большинство людей не будет способно психологически реализовать изречение: «Если не будете как дети». Поскольку при этом речь идет о чрезвычайно трудном и опасном развитии, неудивительно, что такие символы часто сохраняют свою жизненную силу на протяжении столетий или даже тысячелетий. Все то, что человеку присуще в позитивном или негативном смысле, но что он все же реализовать не может, — все это живет или как мифологический облик и антиципация помимо его сознания, или как религиозная проекция, или — что очень опасно — как содержания бессознательного, которые вдруг спонтанно проецируются на неподобающие предметы, на такие, например, как гигиенические и прочие медицинские учения и процедуры, ответственные за здоровье людей. Все это — рационалистическая замена мифологии, которая из-за своей неестественности несет скорее угрозу, чем помощь человеку.
Безвыходная конфликтная ситуация, из которой появляется «ребенок» как иррациональное третье, — конечно же, формула, которая соответствует только лишь психологической, т. е. современной, ступени развития. К душевной жизни примитива она не может быть применена без обиняков; хотя бы потому, что детский объем сознания примитива еще исключает целый мир психических возможностей переживания. Современный моральный конфликт, перенесенный на естественную ступень развития примитива, объективно повлечет за собой бедственное положение с угрозой для самой жизни человека. Не потому ли образы ребенка, как бы подготавливая к будущему, являются носителями культуры и идентифицируются с услужливыми культурными факторами, а также с огнем47, металлом, пшеницей, маисом и т. д. Как просветители, т. е. размножители сознания, они одолевают тьму, а именно предыдущее бессознательное состояние. Более высокое сознание как ведение, нечто большее, чем осознано сегодня, равнозначно одиночеству в мире. Одиночество выражает противоположность между носителем, или символом более высокой осознаваемости, и окружающим его внешним миром. Победители тьмы прослеживаются в глубокой древности. Вместе со многими другими преданиями этот факт указывает на то, что имелась психическая пранужда, а именно неосознаваемость. Из такого источника происходит именно «неразумный» страх темноты у сегодняшних примитивов. Я обнаружил в одном племени религиозную форму (на горе Элгон), которая соответствовала пантеистическому оптимизму. Это убеждение, однако, упразднялось соответственно с шести утра до шести вечера и заменялось страхом, потому что ночами там господствует сущность тьмы — Айик, «делатель страха». Днем в той местности не было никаких громадных змей, но ночами они повсюду подстерегали на пути. Именно ночью здесь высвобождалась целая мифология.
Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам и ему угрожает постоянная опасность, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это высказывание тесно связано с тем психологическим фактом, что ребенок, с одной стороны, именно «невзрачен», т. е. неопознан, «только лишь ребенок», однако, с другой стороны, божествен. Если смотреть с точки зрения сознания, то кажется, что речь идет о незначительном содержании, в отношении которого считается, что оно не обладает разрешающими конфликты и уж тем более избавляющими свойствами. Сознание охвачено своей конфликтной ситуацией, и борющиеся там силы кажутся столь большими, что одиноко всплывающее содержание «ребенка» не имеет никакого отношения к фактам сознания. Поэтому его легко упустить из виду и вновь подпасть под власть бессознательного. По крайней мере, стоило бы опасаться, если положение вещей складывается в соответствии с сознательным ожиданием.
Миф как раз подчеркивает, что это неверно и что, напротив, ребенку причитается превосходящая сила, и что он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех. «Ребенок» выступает как рожденный из лона бессознательного, как порожденный из основ человеческой природы или, чего доброго, из живой природы вообще. Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного объема сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы. Он представляет сильнейший и неизбежный порыв сущности, а именно порыв по осуществлению самого себя. Он— невозможность поступить иначе, оснащенная всеми естественными силами инстинкта, в то время как сознание постоянно плутает в мнимой возможности поступить иначе. Порыв и непреложность самоосуществления — естественная закономерность, и поэтому она обладает непреодолимой силой, даже если ее действие поначалу неприметно и неправдоподобно. Сила выражается в изумительных подвигах героического ребенка, позже — в athla (делах) в облике слуги (тип Геракла), где герой вырастает из бессилия «ребенка», но до поры до времени занимает неприметное положение. Образ слуги, как правило, переходит затем к собственной эпифании полубожественного героя. Как ни странно, в алхимии мы имеем совершенно сходную вариацию мотива, правда, в синонимах lapis (камня). В качестве materia prima (первоматерии) он является lapis exilis et vilis (камнем тонким и ничтожным). В качестве субстанции превращения он появляется как servus rubeus или figutivus (слуги или беглеца) и, наконец, достигает в полном апофеозе достоинства fflius sapientiae (сына премудрости) или deus terrenus (бога земли) и становится «светом всех светил», властью, которая содержит в себе силы верха и низа. Он становится corpus gloriticatum, который достиг вечной нетленности, а поэтому — также и панацеей («носителем исцеления!»)48. Величие и непреодолимость ребенка тесно примыкает в индийском умозрении к сущности Атмана. Последний соответствует формуле: «меньше малого и больше большого». Самость как индивидуальное явление — «меньше малого», однако как эквивалент мира — «больше большого». Самость как полярность, как абсолютно «иное» по отношению к миру является conditio sine qua поп (обязательным условием) познания мира и сознания, субъекта с объектом. Это — психическое инобытие, которое делает вообще возможным сознание. Идентичность как раз делает невозможным сознание, только отделение, отторжение и горестное пребывание-в-противоположности может породить сознание и познание. Индийская интроспекция уже давно уяснила это психологическое положение вещей и потому разъединила субъекта познания с субъектом существования. Сообразно с преимущественно интроспективным направлением индийского мышления объект потерял даже атрибут абсолютной действительности и часто становился лишь видимостью. Греческо-западное направление духа не могло освободиться от убеждения об абсолютном существовании мира. Это произошло, однако, за счет космического значения Самости. Сегодня западному человеку также трудно постичь психологическую необходимость трансцендентального субъекта познания как полную противоположность эмпирическому универсуму, хотя существование Самости, противопоставленной миру, допускается как логическая необходимость. Невзирая на отвергающую или с оговорками одобряющую позицию западной философии, все же существует в нашей бессознательной психике компенсирующая тенденция по восстановлению символа Самости в его космическом значении. Эти старания происходят в архетипических формах героического мифа, что, так сказать, легко можно наблюдать в каждом процессе индивидуации.
Феноменология рождения ребенка вновь и вновь отсылает к психологическому прасостоянию незнания, т. е. темноты или сумеречности, неразличения субъекта и объекта, бессознательной идентичности человека и мира. В этом состоянии неразличимости возникает «золотое яйцо», которое является столь же человеком, как и миром, и все же не обоими, а иррациональным третьим. Сумеречному сознанию примитива кажется, будто яйцо выходит из лона большого мира и вследствие этого является космическим и объективно-внешним событием. Дифференцированному сознанию, напротив, представляется совершенно ясным, что это яйцо есть не что иное, как символ, произошедший из психики, или — еще хуже — что он есть преднамеренная спекуляция и потому подходит к «действительности» никак «не больше, чем» примитивная химера. Медицинская психология настоящего думает относительно «химер», конечно, совсем другое. Ей известно, сколь значительные телесные нарушения функций, с одной стороны, и сколь опустошительные психические последствия, с другой стороны, оказывают «только» фантазии. «Фантазии» суть естественные жизненные проявления бессознательного. Но так как бессознательное — это психика всех автономных функциональных комплексов тела, то его «фантазии» имеют этиологическое значение, которое ни в коем случае нельзя недооценивать. Из психопатологии процесса индивидуации мы знаем, что формирование символа очень часто сопряжено с психогенными телесными нарушениями, которые при известных условиях ощущаются как «очень даже настоящие». Фантазии в медицинской психологии — это реальные вещи, которые психотерапевт должен всерьез принимать в расчет. Поэтому он не может лишать какого-либо основания те примитивные химеры, которые свои содержания, пусть даже ради их действенности, проецируют во внешний мир. В конце концов, ведь даже человеческое тело сделано из материала мира, и на таком материале становятся явными фантазии; так ведь без него они вообще непознаваемы. Без материала они были бы только абстрактными решетками кристалла в материнском растворе щелочи, где еще не наступил процесс кристаллизации.
Символы Самости возникают в глубине тела и выражают его вещественность точно так же, как и структуру воспринимающего сознания. Символ — это живущее тело, corpus et anima49, поэтому «ребенок» является такой превосходной формулой для этого символа. Несравненность психики — это, конечно же, не полностью осуществленная величина, но постоянно к тому приближающаяся, одновременно она является непременным основанием всякого сознания. Глубокие «слои» психики теряют по мере увеличения глубины и темноты индивидуальную несравненность. Они становятся на пути «вниз», т. е. по мере приближения к автономной функциональной системе все более коллективными, чтобы в вещественности тела, а именно в химических телах, стать универсальными и одновременно прекратиться. Углерод тела — это углерод вообще. Поэтому «в самом низу» психика — это «мир» вообще. В этом смысле я могу совершенно согласиться с Кереньи, когда он говорит, что в символе говорит сам мир. Чем более архетипичным и «глубоким», т. е. чем более физиологичным, является символ, тем он коллективней и универсальней, тем он «вещественней». Чем он более абстрактный, дифференцированный и специфичный, тем более он приближается к природе сознательной несравненности и однократности и тем более с него стерта его универсальная сущность. В сознании он полностью рискует стать только аллегорией, которая нигде не выходит за рамки сознательного понимания и где он уже подвержен всем возможным рационалистическим попыткам объяснения.
Примечателен тот факт, что, по-видимому, большая часть космогонических богов имеют двуполую природу. Гермафродитизм означает объединение самых сильных и бросающихся в глаза противоположностей. Это объединение восходит прежде всего к примитивному расположению духа, в сумерках которого различия и противоречия или еще мало отделены, или вообще смешаны. По мере же нарастания ясности сознания противоположности все более отчетливо отделяются друг от друга и становятся все более несовместимыми. Поэтому если бы гермафродитизм был бы только продуктом примитивной недифференцированности, то следовало бы ожидать, что он чуть ли не искоренится по мере нарастания культуры. Но это отнюдь не так; напротив, фантазия на высоких и высочайших ступенях культуры все снова и снова занималась этим представлением, как мы можем убедиться на примере позднегреческой и синкретической философии гностицизма. В натурфилософии средневековья гермафродитический Ребис50 играет значительную роль. В самые что ни на есть ранние времена слышим мы в католической мистике51 об андрогении Христа.
Здесь, вероятно, речь идет не о Еще-наличии примитивных химер, а об исходной контаминации противоположностей. Прапредставление, как мы только что убедились из средневековых работ52, стало скорее символом конструктивного объединения противоположностей, подлинным «объединяющим символом». Символ в его функциональном значении указывает не столько назад, сколько вперед, на какую-то еще не достигнутую цель. Не заботясь о своей чудовищности, гермафродит стал постепенно преодолевающим конфликты спасителем, впрочем, этого значения он достиг уже на относительно ранних ступенях культуры. Это витальное значение объясняет, почему образ гермафродита со времен глубокой древности не только не потерял силы, но, напротив, сумел упрочиться в ходе тысячелетий по мере нарастающего углубления символического содержания. Тот факт, что в высшей степени архаическое представление достигло такой высоты значения, указывает не только на жизненную силу архетипических идей вообще, но демонстрирует также и правильность тезиса о том, что архетип посредничает, объединяя противоположности между бессознательными основами и сознанием. Он наводит мост между нынешним сознанием, которому грозит искоренение, и естественной бессознательной целостностью седой старины. Благодаря этому посредничеству однократность, несравненность и односторонность индивидуального современного сознания в настоящем все снова и снова примыкает к природным и родовым предпосылкам. Прогресс и развитие суть идеалы, которые не следует отрицать, но они теряют свой смысл, если человек прибывает в новое состояние только как фрагмент себя самого, а все, лежащее в основе и существенное, оставляет в тени бессознательного, в состоянии примитивности или даже варварства. Если отколовшееся от своих оснований сознание не способно выполнить смысл нового назначения, то оно слишком легко впадает в положение, которое хуже, чем то, из которого его собиралась освободить Реформация. Exempla sunt odiosa!53 Именно Фридрих Шиллер был тем, кто впервые внял этой проблеме, но ни его современники, ни его потомки не в состоянии были извлечь из этого какие-то выводы. Вместо этого хотели просто воспитывать детей. Поэтому я подозреваю, что furor paedagogicus54 — как бы приятный окольный путь, который обходит стержневую проблему, затронутую Шиллером, а именно — воспитание воспитателей. Детей воспитывает то, чем взрослый является, а не то, что он болтает. Всеобще распространенная вера в слова — это настоящая болезнь души, поэтому такое суеверие все дальше и дальше уводит от основ человека и соблазняет к скверной идентификации личности с когда-либо уверованным лозунгом. В то же время преодоленное и оставленное прогрессом все глубже сползает в бессознательное, откуда, наконец, снова возникает примитивное состояние идентичности с массой. И это состояние обернется затем действительностью вместо желаемого прогресса.
Двуполое прасущество в течение культурного развития становится символом единства личности, Самостью, в которой конфликт противоположностей обретает покой. Прасущество как цель самоосуществления человека с самого начала остается проекцией бессознательной целостности.
Человеческая целостность состоит именно из объединения сознательной и бессознательной личности. Так же как каждый индивид формируется из мужских и женских генов, а пол определяется преобладанием соответствующих генов, так и в психике только лишь сознание — в случае мужчины — имеет мужские черты, бессознательное же имеет женское качество. У женщин все наоборот. Этот факт я только лишь вновь открыл и сформулировал в своей Анима-теории55. Известен же он был уже очень давно.
Идея conjunctio мужского и женского, которая в герметической философии переросла в, так сказать, техническое понятие, выступает как mysterium iniquitatis56 уже в гностицизме, вероятно, не без влияния старозаветного «брака с Богом», как, например, это осуществил Хосеа57. На это указывают не только известные традиционные установления58, но и евангельская цитата из второго Климента: «Когда двое станут едины, внешнее как внутреннее, и мужское с женским — ни мужским и ни женским»59. Эта логия сопровождается словами Климента Александрийского: «Когда вы попрали покров стыда (ногами)»60, что вполне относится и к телам, т. к. Климент, как Касиан (у которого взята цитата), а так же как псевдо-Климент толкуют слова духовным образом в противоположность гностикам, которые, кажется, conjunctio принимали слишком буквально. При этом они все же заботились — с помощью практики абортов и прочих ограничений, — чтобы биологический смысл их понуждения не превысил религиозного значения обрядов. Несмотря на то что в церковной мистике прообраз Хормусты возгонялся на недосягаемую высоту и только иногда, как, например, у Мехтхильда фон Магдебургского61 более или менее ощутимо приближался к фюзису, — все же оставался он повсюду живым и служил предметом особой психической озабоченности. Символические рисунки Опицинуса де Канистриса62 знакомят нас в этом отношении с тем способом, как этот прообраз в патологическом состоянии выполнял инструментальную функцию в объединении противоположностей. В герметической философии, преобладающей в средние века, напротив, conjunctio осуществлялось совершенно и полностью в области физиса, и прежде всего в абстрактной теории conjunctio Solis et Lunae63, которая, однако, несмотря на красочную фантазию, дала богатый повод к антропоморфизации.
При таком положении дел становится понятным, если в современной психологии бессознательного вновь выявляется прообраз в форме противоположности мужского-женского, а именно, как мужское сознание и персонифицируемое с женским — бессознательное. Однако из-за психологического осознавания образ этот усложняется не так уж незначительно. В то время как старая наука почти исключительно была областью, где могло проецироваться только бессознательное мужчины, новая психология, вероятно, должна признать также существование некоей автономной женской психики. И здесь мы имеем как раз обратный случай: женское сознание стоит в противоречии к персонифицированному с мужским бессознательному, которое следовало бы уже обозначить не как Анима, а как Анимус. Вместе с этим открытием осложняется и проблема conjunctio.
Исходно ведь жизнь этого архетипа разыгрывалась полностью в области чар плодородия, а потому оставалась столь длительное время одним лишь биологическим феноменом, не имеющим никакой другой цели, кроме оплодотворения. Однако уже в ранней античности, кажется, возросло символическое значение акта. Так, например, воплощенное осуществление Хормусты как культового действа стало не столько мистерией, сколько чистой догадкой64. Как мы видели, гностицизм также — плохо ли, хорошо ли — поусердствовал в том, чтобы соподчинить физиологическое метафизическому. В церкви conjunctio вообще была полностью исключена из сферы физического, а в натурфилософии она стала абстрактной «теорией». Это развитие означает постепенное превращение архетипа в душевное переживание, которое теоретически можно охарактеризовать как комбинацию сознательных и бессознательных процессов65. Практически же все это совсем не просто, потому что, как правило, именно женское бессознательное мужчины проецируется на женское визави, а мужское бессознательное женщины — на мужчину. Прояснение этой проблематики, однако, является областью специально психологической и более не подлежит комментированию в качестве мифологического гермафродита.
Фауст после смерти был зачислен в «Хор блаженных мальчиков». Я не знаю, соотносил ли Гете это диковинное представление с античными надгробными купидонами; последнее очень даже вероятно. Образ полушинелей указывает на завуалированного, т. е. невидимого, гения усопших, который отныне — в детском хороводе — опять обнаруживает новую жизнь, окруженный морскими образами дельфинов и богов моря. Море — это излюбленный символ бессознательного, мать всего живущего. Так же как «ребенок» при известных условиях (например, как в случае Гермеса и дактилей) имеет ближайшую связь с фаллосом как символом производителя, он снова проявляется в надгробном фаллосе в качестве символа обновленного зачатия.
Ребенок поэтому также является «renatus in novam infantiam»66. Иными словами, он не только исходная сущность, но также и конечная. Исходная сущность была до человека, конечная — после человека. Психологически это высказывание означает, что ребенок символизирует «предсознательную» и «послесознательную» сущность человека. Его предсознательная сущность — это бессознательное состояние самого раннего детства, послесознательная сущность — антиципация per analogiam67 того, что вне смерти. В этом представлении выражается всеобъемлющая сущность душевной целостности. Целостность ведь никогда не состоит только из объема сознания, но включает неопределенное и неопределяемое протяжение бессознательного. Поэтому эмпирически целостность имеет беспредельную протяженность, она старше и моложе сознания, обнимает его в пространстве и во времени. При таком определении речь идет не о спекуляции, а о непосредственном душевном опыте. Процесс сознания не только постоянно сопровождаем, но очень часто бессознательные процессы даже направляют его, поддерживают и приостанавливают. Душевная жизнь была в ребенке еще до того, как он имел сознание. Даже взрослый человек еще говорит и делает вещи, о которых он, по видимости, только впоследствии узнает, — если вообще когда-либо узнает, что они означают. И все же он говорит о вещах и поступает так, как если бы он это знал. Наши сновидения постоянно говорят о вещах, превосходящих пределы нашего сознательного воззрения (почему их так хорошо использовать в терапии неврозов). Мы имеем предчувствия и ощущения из неизвестных источников. Страхи, причуды, намерения, надежды охватывают нас без видимой причины. Этот конкретный опыт образует основу того чувства, будто бы недостаточно известен самому себе, а вместе с тем — и мучительное подозрение, будто переживание самого себя было полной неожиданностью.
Сам по себе примитивный человек не является загадкой. Вопрос о человеке — это, собственно говоря, последний вопрос, который сберег себе человек. Примитив же имеет столь много душевного вне сознания, что для него опыт психического, находящегося вне его самого, в значительно большей степени привычен, чем нам. Сознание — со всех сторон защищенное психическими силами и ведомое или же находящееся под угрозой и обманутое — есть праопыт человечества. Этот опыт спроецировался на архетип ребенка, который выражает целостность человечества. Он есть нечто покинутое и заброшенное, но одновременно нечто божественно-могущественное, начало — невидимое и сомнительное, а также — триумфальный конец. «Вечный» ребенок в человеке — это неописуемый опыт, нечто неприспособленное, изъян — и — божественная прерогатива, нечто неуловимое, что составляет последнюю ценность и бесценность личности.
Я отдаю себе отчет, что психологическое комментирование архетипа ребенка без подробного документирования — только эскиз. Так как речь идет, однако, о психологической целине, то мне надо в первую очередь разметить возможный объем проблематики, поднятой нашим архетипом, и описать, по крайней мере, его различные аспекты в резюмирующем изложении. Резкие ограничения и точные формулировки понятий в этой области положительно невозможны, т. к. струящееся обоюдное проникновение принадлежит к сущности архетипов. Их можно в каждом случае описать только приблизительно. Их жизненный смысл получается скорее из совокупности изложений, чем из единичного формулирования. Каждая попытка более строгого охвата тотчас же наказуется, потому что она гасит свет непостижимого ядра значения. Ни один архетип не может быть сведен к простой формуле. Он — сосуд, который никогда нельзя ни опустошить, ни наполнить. Он существует в себе только потенциально, и, будучи преосуществлен в материале, он уже более не то, чем был только что. Он пребывает косным на протяжении тысячелетий и тем не менее всегда жаждет нового толкования. Архетипы — непоколебимые элементы бессознательного, но они постоянно изменяют свой облик.
Ведь почти безнадежно вырвать один-единственный архетип из живой смысловой ткани души, но именно из-за своей переплетенности они тем не менее образуют интуитивно схватываемое единство. Психология, как одна из многих жизненных проявлений души, работает с представлениями и понятиями, которые, со своей стороны, опять же выводимы из архетипичных структур и которые в соответствии с этими структурами только лишь порождают тот или иной абстрактный миф. Психология, следовательно, переводит архаический язык мифа на современную, если таковая еще не известна, мифологему, которая составляет элемент мифа о «науке». Эта «бесперспективная» деятельность — живущий и прожитой миф] для людей соответствующего темперамента она удовлетворительна, даже целебна, постольку поскольку они отделались от основ души из-за невротической диссоциации.
С архетипом ребенка мы сталкиваемся эмпирически в процессах индивидуации, спонтанно или терапевтически запущенных. Первая форма ребенка по большей части тотально бессознательна. В этом случае налицо идентификация пациента с его личным инфантилизмом. Затем наступает (под влиянием терапии) более или менее постепенное обособление и объективация «ребенка», и, следовательно, разложение идентичности под воздействием интенсификации образов фантазии (подчас технически поддержанных), при этом все более заметными становятся архаичные, т. е. мифологические черты. Последующий ход превращения соответствует героическому мифу. Как правило, мотив великих дел отсутствует, но все большую роль играют мифологические угрозы. Чаще всего на этой стадии опять возникает идентичность с атрактивными героическими ролями различного происхождения. Эта идентичность зачастую очень устойчива и опасна для душевного равновесия. Если будет достигнуто разложение этой идентичности, то образ героя — из-за редукции сознания до человеческого размера — постепенно может дифференцироваться вплоть до символа Самости.
В практической действительности речь идет, благо это понятно, не столько о знании о таком развитии, сколько о переживании превращений. Начальное состояние личного инфантилизма демонстрирует образ «покинутого», т. е. «непонятого» и несправедливо обойденного, ребенка, который имеет дерзкие притязания. Эпифания героя (вторая идентификация) проявляется при соответствующей инфляции: несоразмерное притязание становится убеждением, будто бы ты есть нечто особенное, или же невыполнимость притязания доказывает собственную неполноценность, что способствует роли доблестного страдальца (негативная инфляция). Несмотря на всю противоположность, обе формы идентичны, поскольку сознательной грезе о великом соответствует бессознательная, компенсирующая неполноценность, а — сознательной неполноценности — бессознательная греза о великом (никогда не отыскать одного без другого). Если подводные камни второй идентификации счастливо обойдены, то сознательное событие может начисто отделиться от бессознательного, а бессознательное событие можно будет объективно наблюдать. Из этого следует возможность спора с бессознательным, и вместе с тем возможность синтеза сознательных и бессознательных элементов познания и поступка. Из этого, в свою очередь, возникает смещение центра личности с Я на Самость68.
В таком психологическом обрамлении чередуются мотивы заброшенности, непреодолимости, гермафродитизма, сущности исхода и конца — как различные категории переживания и познания.
[1] Terra intermedia (лат.) — промежуточная зона. — Примеч. пер.
[2] Один пример из практики см. в Seelenprobleme der Gegenwart. S. 161.
[3] Фрейд («Traumdeutung». 1900. II. Aufl. S.185) поставил в параллель определенные аспекты индивидуальной психологии и предание об Эдипе; он заметил, что «их всеобщую достоверную действительность» можно объяснить сходной инфантильной предпосылкой.
Затем настоящая разработка мифологического материала была подхвачена моими учениками (А. Мае der. Arch, de Psychologic. T. VI, 1907. Psychiatr. — Neural. Wochenschr. Bd. X.; F. Riklin. Psychoneurol. Wochenschr. Bd. IX. Schriften z. angew. Seelenkunde. H. z. 1908. C.Abraham. Schr. г. angew. Seelenk. H.4. 1909).
За ними следует О.Ранк из Венской школы (О.Rank: Schr. z. angew. Seelenkunde. H.4. 1909).
В «Wandlung und Symbole der Libido» (1911) я уже тогда осуществил довольно объемное изучение психологических и мифологических параллелей. Ср. мое сочинение: Uber den Archetypen. Zentralbl. fur Psychotherapie. Bd.IX. 1936.
[4] Causa (лат.) — причина. — Примеч. ред.
[5] Rites d 'entree et de sortie (фр.) — ритуалы входа и выхода. — Примеч. пер.
[6] Этот факт — известен, а этнографической литературы по данному вопросу больше, чем можно было бы привести.
[7] Ср. Seelenprobleme der Gegenwart. 1931. S.167.
[8] Vita (лат.) — жизнь. — Примеч. ред.
[9] Анамнез (греч.) — припоминание. — Примеч. ред.
[10] Acquisitionen (фр.) — приобретение. — Примеч. пер.
[11] Исключение составляют некоторые случаи спонтанных видений, «automatismes teleologiques» (Frounoy) и процессы, о которых я узнаю путем метода «активной имагинации».
[12] Abaissement du niveau mental (фр.) — понижение умственного уровня. — Примеч. пер.
[13] Специальный материал содержится только в неопубликованных докладах психологического семинара в Eidgen. Techn. Hochschule, Zurich. 1936-1939.
[14] Approximare (лат.) — приближаться. — Примеч. пер.
[15] Nucleus (лат.) — ядро. — Примеч. пер.
[16] Perils ofthe soul (англ) — потери души. — Примеч. пер.
[17] Berthelot. Alch. Grecs. III. XXXV.
[18] Gregor. Agricola. De Animantibus Subterraneis, 1549. A. Kriecher. Mundus Subterraneus, 1678. Lib.VIII. Cap.IV.
[19] M у 1 i u s. Philosophia Reformata, 1622.
[20] «Alleg. sup. Libr. Turbae» in «Art Aurifer». Vol.1, S. 161.
[21] Filius sapientiae (лат.) — сын премудрости. — Примеч. пер.
[22] Infans noster (лат.) — наш ребенок. — Примеч. пер.
[23] Texte aus der deutschen Mystik des 14 u 15. Jahrh. Masq. von Ad Spame.
[24] Radiant Boy (англ.) — сияющий мальчик. — Примеч. пер.
[25] John H. Ingram. The Haunted Homes, 1897. P. 43.
[26] Puer aeternus (лат.) — вечное дитя. — Примеч. пер.
[27] Существует старый алхимический авторитет, именуемый Morienes, Morienus или Marianus (De Composit. Alch. Mangel «Bibl. Chem» I, 509). Вероятно, такая связь была бы совсем не неожиданной, принимая во внимание обнаруженный алхимический характер Фауста, ч. II.
[28] Schreber. Denkwurdigkeiten eines Nervenkranken., 1903.
[29] Общее изложение в The Integration of the Personality. 1939. Cap. I. Специальная феноменология в последующих главах, а также в «Traumsymbole des Individuationsprozesses» Eramos-Jahrb., 1935.
[30] Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem UnbewuBten., 1928. Кар. 3.
[31] Wandlungen und Symbole der Libido. S.161.
[32] Нелишне, вероятно, заметить, что дилетантский предрассудок имеет постоянную склонность соединять воедино мотив ребенка с конкретным опытом «ребенка», как если бы реальный ребенок был каузальной предпосылкой к существованию мотива ребенка. В психологической реальности эмпирическое представление «ребенок» является только средством выражения (и это не единственный случай!) не очень легко схватываемого фактического материала о душе. Поэтому совершенно очевидно, что мифологическое представление о ребенке является не копией эмпирического «ребенка», а ясно познаваемым символом: речь идет о божественном, чудесном ребенке, а вовсе не о человеческом — зачатом, рожденном и выращенном при совершенно необычных обстоятельствах. Его
Только и благодаря этим неэмпирическим свойствам возникает необходимость говорить о «мотиве ребенка». Повсеместно мифологический «ребенок» имеет вариации в виде Бога, великана, мальчика-с-пальчика, животного и т. д. — что никак уже не может быть сведено к рациональной или конкретной человеческой каузальности. То же самое важно в отношении архетипов «отца» и «матери», которые равным образом являются мифологическими иррациональными символами.
[33] Psychologischen Typen. S.663 u Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem UnbewuBten. Кар. III.
[34] Хилиазм (греч.) — тысячелетнее царство божье на земле и учение о нем. — Примеч. ред.
[35] Dео concedente (лат.) — подчиняясь Богу. — Примеч. пер.
[36] Антиципация (лат.) — доопытное представление. Временное допущение чего-либо в качестве правильного до того, как оно будет подтверждено опытом. — Примеч. ред.
[37] Psychologischen Typen. S. 269.
[38] Traumsymbole des Individuationsprozesses. Eramos-Jahrb. 1935; Psychologie und Religion, 1940. S. 117.
[39] Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewuflten. S. 202.
[40]Энтелехия (греч.) — имеющее цель в самом себе. — Примеч. пер.
[41] Traumsymbole des Individuationsprozesses. S. 130.
[42] Corpus mysticum (лат.) — мистическое тело. — Примеч. пер.
[43] Высшие позвоночные символизируют главным образом аффекты.
[44] Это значение змеи имеется уже у Hyppolytos «Refutatio omn. haer» IV, 49—51, ed. Wendland. Ср. также Leisegang «Die Gnosis». S. 146.
[45] Psychologische Typen. S.277.
[46] Ноггог vacui (лат.) — боязнь пустоты. — Примеч. пер.
[47] Даже у Христа уже огненная природа («Qui iuxta me est, iuxta ignem est» Origenes in Jerem. horn. XX, 3), так же как и у Святого Духа.
[48] Материал, собранный в «Erlosungsvorstellungen in der Alchemic». Меркурий как прислужник в притче Eirenaeus Philaletha: «Erklarung der Riplaeischen Weixe», 1741, S. 132.
[49] Corpus et anima (лат.) — душа и тело. — Примеч. пер.
[50] R е b i s (лат.) — «из двух состоящий», обозначение гермафродита. — Примеч. пер.
[51] Georg Koepgen. Die Gnosis des Christentums, 1939. S. 315
[52] Lapis как медиатор и медиум, ср.: Tractat. Aureus cum Scholiis Magnet: «Bibl. Chem», I, 408b u «Art Aurif», 1572. S. 641.
[53] Exempla sunt odiosa (лат.) — примеров лучше не приводить. — Примеч. пер.
[54] Furor paedagogicus (лат.) — безумие педагогики. — Примеч. пер.
[55] Psychol. Typen. Def.48. «Seele». S. 661 u Beziehungen zwiscen dem Ich und dem Unbewupten. S. 177.
[56] Mysterium iniquitatis (лат.) — таинство строгости. — Примеч. пер.
[57] Hosea I. 2ff.
[58] Ср. Fendt. Gnostische Mysterien, 1922.
[59] Hennecke. Neutestamentische Apokryphen. S. 593, 12.«
[60] Clemeus. Strom. Ill, 13, 92, 2.
[61] Mechthild von M a g d e b u г g. Das fliepende Licht der Gotlheit, 1909.
[62] Richard Salomon. Opicinus de Canistris. 1936.
[63] C о nj u n с t iо Solis et Lunae (лат.) — объединение Солнца и Луны. — Примеч. пер.
[64] Ср. обвинение епископа Asterius (Foucart. Mysteres d'Eleusis. Кар. III). По сообщению Hyppolitos, верховный жрец сделал себя даже импотентом, выпив чашу с ядом. Такое же значение имеют священнические самокастрации на службе у богини-матери.
[65] К вопросу о споре с бессознательным см. Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewufiten.
[66] Renatus in novam infantiam (лат.) — рожденный вновь. — Примеч. пер.
[67] Р е г analogiam .(лат.) — по аналогии. — Примеч. пер.
[68] Подробное изложение этого развития имеется в Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem UnbewuBten.