В общем можно выделить три вида воспитания.
1. Воспитание через пример. Такое воспитание может проходить совершенно бессознательно и потому является самой старой и, пожалуй, самой действенной формой воспитания вообще. Успеху этого метода сопутствует тот факт, что ребенок психологически более или менее тождествен родителям и в целом своему окружению. Эта особенность — одно из наиболее примечательных свойств первобытной психики. Французский исследователь Леви-Брюль определил это как «participation mystique». Именно потому, что бессознательное воспитание через пример покоится на одном из исконных свойств психики, этот метод по-прежнему эффективен там, где все прочие методы дают осечку, например в случае душевнобольных. Многих из этих больных следует побудить к работе для того, чтобы они не дегенерировали; по большей части совершенно тщетно пытаться им что-то советовать или даже приказывать. Зато если они оказываются в группе работающих людей, то в конце концов заражаются примером других и начинают сотрудничать. В сущности, на фундаментальном факте психического тождества зиждется всякое воспитание; это в конечном счете деятельное начало всегда восприимчиво к заражению, которое происходит, так сказать, автоматически. Данный фактор значим настолько, что в случае влияния дурного примера даже самый лучший метод сознательного воспитания оказывается совершенно бессильным.
2. Сознательное коллективное воспитание. Под коллективным воспитанием я понимаю в первую очередь не воспитание в группе (например, в школе), но воспитание согласно нормативам, правилам и методам. Эти три принципа неизбежно имеют коллективную природу; предполагается, что они обладают силой и применимы по крайней мере в отношении большинства индивидов. Более того, считается, что они — действенные инструменты в руках тех, кто научился с ними обращаться. Можно предположить, что такое воспитание производит не более того, что содержится в его собственных предпосылках, а именно индивидов, которые сформированы в соответствии с общими нормативами, правилами и методами.
Поскольку индивидуальное своеобразие питомца поддается коллективной природе воспитательного воздействия, естественным образом возникает характер, схожий с характером индивида, совершенно иного от рождения, но обнаружившего, однако, ту же самую податливость. Если такой податливостью обладает большинство индивидов, то возникает единообразие, соответствующее применяемому методу. Чем больше имеется сходно или одинаково сформированных индивидов, тем сильнее будет бессознательная принудительность примера для тех индивидов, которые прежде — по праву или нет — оказывали успешное сопротивление коллективному методу. Так как пример толпы вследствие бессознательного психического заражения оказывает непреодолимое влияние, это может привести к окончательному подавлению и угасанию или по крайней мере к угнетенному состоянию тех индивидов, которые обладают не более чем средней силой индивидуального характера. Конечно, если не утерян здравый смысл такого воспитания, то оно, естественно, может дать хорошие результаты для адаптации воспитуемого к коллективу. Но даже идеальные коллективистские черты характера могут нанести тяжелейший вред индивидуальному своеобразию. Несомненно, действенное воспитание гражданина и полезного члена общества в высшей степени достойно того, чтобы к нему стремиться. Но если превышена некоторая предельная величина единообразия, т. е. если некоторые коллективные ценности складываются за счет индивидуального своеобразия, то формируется индивид, который, вероятно, идеально отвечает нормативам, правилам и методам своего воспитания. В силу этого он будет приспособлен ко всем тем ситуациям и к решению тех проблем, которые встречаются в сфере предпосылок его воспитания,— но зато он будет беспомощным во всех тех случаях, когда необходимо принять индивидуальное решение, так как знакомое правило отсутствует.
Коллективное воспитание неизбежно, и его нельзя заменитьникаким другим. Мы живем в стихии коллективности и пользуемся коллективными нормами — равно как нуждаемся в общем языке. Мы никогда не сможем принцип коллективного воспитания принести в жертву развитию индивидуального своеобразия, даже если бы очень желали, чтобы коллективное воспитание не задушило это бесценное своеобразие. Более того, нам следует принять во внимание, что индивидуальное своеобразие является чем-то бесценным не во всех обстоятельствах даже для самого индивида. Если проанализировать, кто из детей оказывает сопротивление коллективному воспитанию, то чаще всего это оказываются дети с разнообразными психическими аномалиями врожденного или приобретенного вида. Сюда я отношу также избалованных и испорченных детей. Иной питомец из их числа находит, так сказать, свое спасение как раз в том, что может опереться на нормальную коллективность и действительно оградить себя от своего индивидуального своеобразия, вредящего ему самому, достигая известного единообразия. Я отнюдь не считаю, что человек в основе своей всегда добр и что дурное в нем есть лишь неверно истолкованное добро. Напротив, я полагаю, что есть немало таких, которые представляют собой настолько негодную комбинацию наследственных качеств, что им лучше отказаться от всякого индивидуального своеобразия как в интересах общества, так и в своих собственных. Поэтому можно со спокойной совестью утверждать, что коллективное воспитание есть, в сущности, нечто несомненно полезное, а для очень многих — и совершенно достаточное. Однако его нельзя превозносить в качестве исключительного принципа, потому что среди детей немало таких, которые нуждаются в третьей форме воспитания, а именно в индивидуальном воспитании.
3. Индивидуальное воспитание. Здесь все коллективные нормативы, правила и методы должны отступить на задний план ради главной цели — развития человеческой индивидуальности в противоположность задаче коллективного воспитания, которое нивелирует и унифицирует индивида. Все дети и воспитуемые вообще, которые успешно сопротивляются коллективному воспитанию, нуждаются в индивидуальном подходе. Среди них, естественно, оказываются самые разные, и прежде всего те, кто из-за патогенного вырождения не способен к обучению; большей частью такие дети относятся к категории слабоумных. Кроме того, есть немало таких детей, которые отнюдь не неспособны к обучению, а даже, напротив, выказывают особые дарования, однако эти задатки либо односторонни, либо чересчур своеобразны. Пожалуй, наиболее часто встречается у детей неспособность понимать математику, которая не выражается в наглядных числах. Видимо, по этой причине высшая математика в школе преподается только факультативно, поскольку формирование логического мышления не имеет с математикой ничего общего. Вследствие этого высшая математика для таких индивидов — это совершенно бессмысленное занятие и бесполезное мучение. Математика отвечает определенному духовному складу, которым обладают далеко не все люди, причем это качество нельзя сформировать искусственно. Те, кто его лишен, могут только «вызубрить» математику, не понимая смысла. Эти люди в то же время бывают высокоодаренными в каком-нибудь другом отношении, так что они или уже обладают способностью к логическому мышлению, или приобретают ее путем непосредственного обучения логике.
Конечно, этот недостаток математической способности, строго говоря, нельзя назвать индивидуальным своеобразием. Однако этот пример показывает, насколько легко школьная программа может погрешить против такого важного фактора, каким является психологическое своеобразие ученика. Точно так же самые действенные и гуманные принципы воспитания могут оказаться в высшей степени бесполезными, а иногда и прямо-таки вредными в тех случаях, когда психологическое своеобразие питомца нуждается в исключительно индивидуальном подходе.
Довольно часто бывает так, что не только отдельные педагогические приемы, но и воспитательное воздействие в целом наталкивается на непреодолимое сопротивление. В большинстве случаев это касается так называемых невротических детей. Как правило, в таких случаях учитель или воспитатель склонны к тому, чтобы объяснить свои неудачи прежде всего болезненной установкой питомца. Однако при более внимательном рассмотрении часто оказывается, что причина кроется в домашней обстановке, особенности которой достаточно проясняют неприспособленность и неприспособляемость ребенка. Дома ребенок приобрел установку, которая оказывается негодной для адаптации к коллективу.
Естественно, изменить эти домашние обстоятельства вне возможностей воспитателя, хотя нередко даже просто добрые советы могут совершить чудо с самими родителями. Как правило, однако, требуется излечить недуг именно питомца. Для этого нужно отыскать подход к его своеобразной психологии, чтобы сделать ее открытой для воздействия. И здесь прежде всего, как уже было сказано, требуется основательное знание особенностей домашней жизни питомца. Нам уже многое станет понятным, если мы раскроем причины какого-то явления, и все же этого недостаточно. Следующее, что мы должны узнать,— какие следствия вызвали эти внешние причины в душе ребенка. Мы доберемся до этого знания только с помощью основательного изучения психологической биографии индивида, учитывая его собственные свидетельства и пояснения людей, его окружающих. С этими сведениями, да и то при известных условиях, уже можно добиться многого. Ведь искусные воспитатели во все времена поступали именно таким образом; вот почему мне незачем больше на этом задерживаться.
Только представив себе, что ребенок из бессознательного состояния постепенно развивается в сознательное, мы сможем понять тот факт, что большинство воздействий окружения, во всяком случае самые элементарные и глубокие из них, суть воздействия бессознательные. Первые жизненные впечатления — самые сильные и чреватые самыми большими последствиями, даже будучи бессознательными, а возможно, как раз потому, что они никогда не осознавались и потому не подверглись какому бы то ни было изменению. Ведь мы способны к исправлению чего-либо только в сознании. То, что бессознательно, остается неизменным. Поэтому, желая достичь каких-то изменений в ребенке, мы должны поднять эти бессознательные содержания до уровня сознания, чтобы на них можно было повлиять и попытаться что-то исправить. В этой операции совсем нет необходимости в тех случаях, когда мы в результате тщательного изучения домашней обстановки и психологической биографии получили в руки средство действенного влияния на индивида. Если же, как уже сказано, случается так, что этого недостаточно, значит, исследование психики должно идти еще глубже. Однако здесь мы уже имеем дело как бы с особым видом хирургического вмешательства, которое без достаточной технической подготовки легко может привести к весьма дурным последствиям. Необходим немалый врачебный опыт, чтобы точно определить, где и когда нужно произвести это вмешательство. К сожалению, профаны часто недооценивают опасности, которые влекут за собой такого рода вторжения в психику. Дело в том, что когда бессознательное содержание переводят в сознание, то тем самым искусственно вызывают состояние, которое очень сходно с помешательством. Подавляющее большинство случаев помешательства (если они по своей природе не являются непосредственно органическими) имеют в своей основе распад сознания, вызванный безудержным вторжением бессознательных содержаний. Поэтому следует точно знать, где можно пойти на такое вмешательство без риска нанести ущерб здоровью пациента. Если с этой стороной дела все обстоит благополучно, то тем самым мы избавились еще далеко не от всех опасностей. Одним из самых обычных последствий работы с бессознательным является то, что Фрейд назвал перенесением. Строго говоря, перенесение — это проекция бессознательного содержания на того человека, который анализирует бессознательное. Однако понятие перенесения употребляется также в более широком смысле и включает в себя практически все самые разнообразные процессы, которые вызывают привязанность пациента, подвергаемого анализу, к анализирующему. Если аналитик ведет себя неверно, эта привязанность может вызвать большие сложности. Нередко дело доходило даже до самоубийства. Одна из обычных причин этого состоит в том, что осознанивание бессознательных содержаний проливает порой совершенно новый, отрицательный свет на домашние отношения. Могут быть осознаны вещи, которые превращают любовь и доверие к родителям в протест и ненависть. Изтза этого индивид оказывается в невыносимой для него пустоте отношений и в отчаянии повисает на аналитике, чтобы по крайней мере через него получить связь с миром. Если, находясь в этом критическом положении, врач — вследствие какой-нибудь технической ошибки — разрушает и такое отношение, то это может привести прямо к самоубийству.
Вот почему я придерживаюсь мнения, что всякое такое вмешательство — если оно представляет собой анализ бессознательного — нуждается как минимум в контроле и содействии врачей, прошедших школу психиатрии и психологии.
Каким же образом бессознательные содержания могут поступить в сознание? Как вы понимаете, одной лекции недостаточно, чтобы описать все методы, с помощью которых эта цель может быть достигнута. Практически самым эффективным и одновременно самым трудным методом является анализ и объяснение сновидений.
Сновидения, несомненно, суть продукты бессознательной душевной деятельности. Возникая во время сна, без нашего намерения и нашего содействия, они появляются перед нашим внутренним взором, и нам удается — с помощью крошечного остатка сознания — перевести их в бодрствующее сознание. Их зачастую чужеродные, иррациональные и непонятные сюжеты вызывают к снам недоверие как к весьма ненадежному источнику информации. Своей попыткой понять сновидения мы далеко отходим от всех естественнонаучных методов, от величин и измерений. Мы находимся скорее в положении археолога, который должен расшифровать неизвестный древний текст. И все же сновидения, поскольку вообще существуют некие бессознательные содержания, наиболее пригодны для понимания последних. Большая заслуга Фрейда состоит в том, что он впервые указал на эту возможность. Тайной сновидений люди занимались до нас, вероятно, во все времена, и далеко не всегда это было данью суевериям. Толкование сновидений древнего Артемидора из Далды [1] — это своего рода научная работа, которую нельзя недооценивать, а Иосиф Флавий сообщает о некоторых заслуживающих внимания толкованиях сновидений у ессеев[2]. Однако, если бы не Фрейд, наука так и не вернулась бы к сновидениям как к источнику информации, несмотря на то что в древности врачи уделяли сновидениям большое внимание. Еще и сегодня мнения относительно значения сновидений очень различаются. Даже многие психиатры отказываются от анализа сновидений: с одной стороны, метод кажется им слишком ненадежным, произвольным или трудным, с другой стороны, они полагают, будто анализировать бессознательное нет надобности. Я, конечно, придерживаюсь противоположного мнения, и долгий опыт убедил меня в том, что сновидения пациента во всех трудных случаях могут оказать психотерапевту совершенно неоценимую услугу — и как источник информации, и как терапевтический инструмент.
Что же касается метода анализа сновидений, вызывающего много споров, мы поступаем совсем как расшифровщик иероглифов. Прежде всего необходимо собрать все доступные материалы, которые в состоянии предоставить о своих сновидческих образах сам сновидец. Затем исключаются те замечания, которые исходят от какой-нибудь теоретической концепции: ведь они почти всегда выступают произвольными попытками толкования. Мы наводим справки как о событиях, изложенных сновидцем, так и о его настроении, общих планах и намерениях за день или за неделю до сновидения. Очень полезно получить хотя бы некоторое представление об интимных жизненных обстоятельствах пациента, а также о его характере. Эта работа требует большого внимания и тщательности, если мы вообще хотим хоть как-то подступиться к сновидению. Я не доверяю толкованиям сновидений с маху, которые сфабрикованы на основании предвзятых теоретических представлений. Напротив, надо избегать того, чтобы толковать сновидения на основе каких-либо теоретических предположений; иными словами, стоило бы исходить из той посылки, что сновидение вообще не имеет никакого смысла: тогда можно уберечь себя от предвзятости. Ведь результаты анализа сновидения могут оказаться совершенно непредвиденными. Возможно, среди образов сновидений обнаружится нечто весьма тяжелое и неприятное, от обсуждения чего мы, конечно же, постарались бы уклониться любой ценой, если бы были готовы к этому заранее. Вероятно, обнаружатся такие результаты, которые поначалу покажутся темными и непонятными, потому что наше сознание пока не в состоянии достичь высоты всех душевных таинств. В таких случаях лучше занять выжидательную позицию, нежели стремиться получить вымученное объяснение. В такой работе нужно уметь мириться с большой неопределенностью.
По мере того как мы занимаемся сбором уже вырисовывающегося материала, отдельные части сновидения постепенно проясняются, мы начинаем распознавать в хаосе череды образов, сначала казавшихся бессмысленными, что-то вроде текста, сперва только в виде отдельных предложений, но вскоре уже как все более связное целое. Пожалуй, будет лучше, если я приведу некоторые примеры из своего врачебного опыта.
Сначала я должен немного познакомить вас с личностью пациента, потому что иначе вам будет очень трудно почувствовать своеобразие настроения его сновидений.
Бывают сновидения, которые представляют собой чистейшие стихотворения, и потому они могут быть поняты только исходя из их общего настроения. Сновидец, которому чуть больше 20 лет, выглядит еще совсем как мальчик. В его облике и манере говорить есть даже что-то девическое. По его речи можно судить, что он получил очень хорошее образование и воспитание. Он интеллигентен, с выраженными интеллектуальными и эстетическими интересами. Эстетическое заметно стоит на первом плане. Сразу же чувствуются хороший вкус и тонкое понимание всех форм искусства. Его эмоциональная жизнь отличается нежностью, деликатностью и некоторой восторженностью; она характеризуется чертами, свойственными девочкам пубертатного возраста. Значительное преобладание женского начала бесспорно. Нет ни следа пубертатной грубости. Несомненно, он слишком молод для своего возраста, т. е. налицо очевидный случай замедленного развития. С этим согласуется то, что он обратился ко мне по поводу гомосексуальности. Ночью, накануне первого визита ко мне, он видел следующее сновидение: «Я нахожусь в просторном соборе, полном таинственных сумерек. Как будто это Лурдский собор. Посредине находится какой-то глубокий темный источник, в который я вот-вот низвергнусь».
Это сновидение, совершенно очевидно, есть связное выражение настроения. Замечания самого сновидца таковы: «Лурд — это мистический целебный источник. Вчера я, конечно, думал о том, что у вас я смогу лечиться и найти исцеление. В Лурде как будто бы есть такой колодец. Вероятно, очень неприятно опускаться в эту воду. В церкви колодец был очень глубоким».
Так о чем же говорит это сновидение? Внешне оно совершенно ясно, и можно было бы довольствоваться его пониманием как своего рода поэтическим выражением настроения накануне сновидения. Но этим, по-видимому, отнюдь нельзя ограничиться, потому что, как свидетельствует опыт, смысл сновидений много глубже и значительней. По этому сновидению вполне можно предположить, что сновидец пришел к врачу в очень поэтическом настроении, что он подошел к лечению как к торжественному богослужебному действу в мистическом полусвете таинственного места благодати. Но это толкование совершенно не согласуется с фактической действительностью. Пациент пришел к врачу только затем, чтобы избавиться от одной неприятной веши, а именно от гомосексуальности. И это отнюдь не поэтично. Во всяком случае, мы не сможем понять из фактического настроения предшествующего дня, почему приснилось нечто столь поэтичное, если рискнем предположить, что в возникновении сновидения повинна прямая каузальная связь. Вероятно, мы могли бы допустить, что это было как раз впечатление от крайне непоэтических обстоятельств, которые побудили пациента обратиться ко мне за помощью, что и дало повод к сновидению. Мы могли бы скорее предположить, что пациенту — именно из-за прозаичности его настроения накануне — приснилось нечто преувеличенно поэтическое; примерно так, как тому, кто постился днем, ночью снятся обильные трапезы. Нельзя отрицать, что в сновидении вновь и вновь повторяется мысль о лечении, исцелении и неприятной процедуре, однако все это — в поэтическом преображении, т. с. в форме, которая максимально отвечает живой эстетической и эмоциональной потребности сновидца. Этот привлекательный образ неотвратимо притянул его к себе, несмотря на темноту, глубину и холод колодца. Что-то из этого настроения сновидения продлится даже после сна и захватит утро того дня, когда он должен будет выполнить неприятную и непоэтическую обязанность. Серая действительность, вероятно, примет на себя легкий золотой налет сновидных ощущений.
Возможно, это и есть цель данного сновидения? Это было бы вполне вероятным, потому что, как говорит мой опыт, подавляющее большинство сновидений имеют компенсаторную природу. Чтобы поддержать душевное равновесие, они соответственно усиливают другую сторону. Однако компенсация настроения — не единственная цель, заложенная в образе сновидения. Он нередко является и коррекцией убеждений. Пациент, конечно же, не имел никаких удовлетворительных мнений относительно лечения, на которое он решился. Сновидение же предлагает ему образ, который с помощью поэтической метафоры выражает сущность предстоящего лечения. Это станет явным, как только мы проследим за интуициями и замечаниями пациента относительно образа собора дальше. «Что касается собора,— говорит он,— мне приходит в голову Кёльнский собор. Он меня сильно занимал еще в ранней юности. Я припоминаю, что сначала мне о нем рассказывала мать. Я также припоминаю, что, когда я увидел какую-то деревенскую церковь, я спросил, не это ли Кёльнский собор. Я хотел стать священником в таком соборе».
В этих интуициях пациента отображен важный момент юношеской жизни. Как почти во всех подобных случаях, у него есть особая внутренняя привязанность к матери. Под этим, конечно, следует понимать не предельно хорошее или явно выраженное сознательное отношение к матери, а скорее что-то вроде тайной, подпольной привязанности, которая выражается в сознании, вероятно, только при замедленном развитии характера посредством относительного инфантилизма. Развитие личности, конечно, подавляется такой бессознательной инфантильной связанностью, потому что ничто так не препятствует развитию, как застывание в бессознательном, можно даже сказать, в психически эмбриональном состоянии. Поэтому инстинкт хватается за первый попавшийся повод, чтобы заменить мать каким-нибудь другим объектом. Этот объект должен быть в известном смысле аналогичным матери, чтобы действительно ее заменять. И к нашему пациенту это в полной мере относится. Интенсивность, с какой его ребяческая фантазия подхватила символ Кёльнского собора, отвечает сильной бессознательной потребности найти какую-нибудь замену матери. Эта бессознательная потребность, конечно, возрастает в том случае, когда инфантильная привязанность угрожает неприятностями. Отсюда энтузиазм, с которым его ребяческая фантазия обратилась к образу Церкви, потому что Церковь в полном смысле и в любом значении есть мать. Говорят не только о матери-церкви, но и о ее лоне; в церемонии «benedictio fontis»[3] в католической церкви купель рассматривается даже как immaculatus divini fontis uterus[4]. Ведь мы полагаем, будто каждый должен осознавать эти значения, чтобы они проявились в его фантазии, и считаем невозможным, что несмышленый ребенок может вместить эти значения. Конечно, эти аналогии действуют не путем сознания, а совершенно иным путем.
Церковь же представляет собой высочайшую духовную замену для природной, так сказать «плотской», привязанности к родителям. Тем самым она высвобождает индивида из бессознательного природного отношения, которое, строго говоря, является вовсе не отношением, а состоянием изначального бессознательного тождества, состоянием, которое в силу своей бессознательности и обладает необычайной косностью, оказывающей сильнейшее сопротивление всякому более высокому духовному развитию. Едва ли можно заметить, чем же в таком состоянии человек существенно отличается от состояния животного. Содействовать отходу индивида от первоначального животноподобного состояния отнюдь не прерогатива исключительно христианской церкви, а просто современная (в особенности западная) форма инстинктивного порыва, вероятно, столь же старого, как и человечество вообще. Этот порыв можно обнаружить в самых разнообразных формах даже у относительно развитых и еще не дегенерировавших дикарей. Это институт инициации, или посвящения в мужчины: в пубертатном возрасте юношу начинают приводить в мужской дом или в какое-нибудь другое место посвящения, где он методично отчуждается от семьи. Одновременно он посвящается в религиозные тайны и таким образом оказывается вовлеченным не только в совершенно новые отношения, но также — как обновленная и измененная личность, «quasi modo genitus»[5] — в совершенно новый мир. Инициация зачастую связана со всяческими жестокими испытаниями, нередко с обрезанием и т. п. Без сомнения, эти обычаи очень древние; и они оставили свои следы в нашем бессознательном, как и многие другие первобытные переживания. Они стали чуть ли не инстинктивным механизмом, так что все вновь и вновь репродуцируют себя без внешнего принуждения, например, в студенческих крестинах или в еще более впечатляющем обряде посвящения в студенты в Америке. Они высечены в бессознательном как изначальный образ, этот, по выражению Августина, «archetypus».
Когда мать рассказывала маленькому мальчику о Кёльнском соборе, этот праобраз был затронут и разбужен к жизни. Однако со стороны клира не нашлось воспитателя, который развил бы это начало дальше. Мальчик остался в руках матери. Но старая тоска по руководящему мужчине продолжала у мальчика развиваться, правда, в форме гомосексуальной склонности, которая, вероятно, не привела бы к дефектному развитию, если бы какой-то мужчина развивал его детскую фантазию. Отклонение в сторону гомосексуальности имеет, конечно, великое множество исторических примеров. В Древней Греции, как, впрочем, и в других первобытных коллективах, гомосексуальность и воспитание были, так сказать, тождественны. В этом отношении гомосексуальность в юношеском возрасте хотя и ложно понятая, но тем не менее закономерная потребность иметь рядом мужчину.
Для пациента (согласно смыслу его сновидения) начало лечения означает реализацию смысла его гомосексуальности, а именно вступление в мир взрослого мужчины. То, что здесь мы должны излагать с помощью тягучих и многословных рассуждений (иначе это просто невозможно уразуметь), сновидение уплотнило до нескольких выразительных метафор и тем самым создало образ, который влияет на фантазию, чувство и рассудок сновидца несравненно сильнее, чем поучительное сочинение. Тем самым пациент оказывается лучше и быстрее подготовленным к лечению, чем с помощью самых солидных медицинских и педагогических цитатников. По этой причине я оцениваю сновидение не только как ценный источник информации, но и как крайне действенный инструмент воспитания или лечения.
Теперь мне осталось только доложить вам о втором сновидении, которое пациент имел в ночь после первой консультации. Оно наилучшим образом дополняет сказанное выше. Я должен этому предпослать следующее: во время первой консультации я вовсе не занимался только что обсуждавшимся сновидением. О нем даже не упоминалось. Да и вообще мною не было проронено ни слова, которое хоть как-то могло быть поставлено в отдаленную связь со сказанным выше.
Второе сновидение таково: «Я в большом готическом соборе. В алтаре стоит священник. Я с моим другом стою перед ним и держу в руке маленькую японскую фигурку из слоновой кости с чувством, как будто ее надо будет крестить. Внезапно приходит старая дама, берет у моего друга перстень и надевает его на мою руку. Мой друг боится, как бы это его не связало. Но в этот момент раздается чудная органная музыка».
Тесные рамки доклада, к сожалению, не позволяют мне войти во все подробности этого богатого смыслом сновидения. Я лишь хочу здесь выделить те моменты, которые продолжают и дополняют сновидения предыдущего дня. Несомненно, второе сновидение опирается на первое: сновидец опять в церкви, т. е. в состоянии посвящения в мужчины. Однако появилась новая фигура — священник, об отсутствии которого в прежней ситуации мы уже говорили. Таким образом, сновидение подтверждает, что бессознательный смысл его гомосексуальности уже сбылся и потому, вероятно, может начаться дальнейшее развитие. Собственно же инициация — а именно крестины — может теперь состояться. В символике сновидения подтверждается то, о чем я говорил выше: устраивать подобные психические переходы и преобразования — это не прерогатива христианской церкви. За этим кроется древний образ, который в данном случае может побуждать и к таким превращениям.
То, что согласно сновидению предстояло крестить,— всего лишь маленькая фигурка из слоновой кости. Пациент замечает: «Это был маленький, карикатурный человечек, который напоминал мне мужской член. Удивительно, конечно, что этот член нужно крестить. Однако ведь у евреев обрезание — что-то вроде крещения. Это, конечно, имеет касательство к моей гомосексуальности, потому что друг, который стоит со мной перед алтарем, именно тот, с которым я гомосексуально связан. Он находится в таком же отношении ко мне. Перстень представляет, очевидно, нашу связь».
Как вы знаете, кольцо имеет расхожее символическое значение связи или отношения (например, обручальное кольцо). Поэтому в данном случае мы можем спокойно понимать перстень как метафору гомосексуального отношения; тот факт, что сновидец появляется во сне вместе со своим другом, означает то же самое.
Недуг, от которого надо избавляться,— это, конечно же, гомосексуальность. Из этого относительно детского состояния сновидец должен — путем как бы церемонии обрезания при пособничестве священника — перейти в состояние взрослого. Эти соображения в точности соответствуют тому, что я изложил по поводу предыдущего сновидения. До этого этапа, вероятно, и дошло логическое и смысловое развитие при содействии архетипических представлений. Но тут, по-видимому, появляется какая-то помеха. Старая дама внезапно присваивает себе перстень, другими словами, теперь дама привлекает к себе то, что прежде было гомосексуальным отношением, из-за чего сновидец опасается быть втянутым в новые обязывающие отношения. Так как кольцо теперь на руке женщины, было заключено, по-видимому, что-то вроде брака, т. е. гомосексуальное отношение перешло в гетеросексуальное. Однако это гетеросексуальное отношение необычного рода, так как речь идет о старой даме. «Она,— говорит пациент,— подруга моей матери. Я ее очень люблю, она для меня даже подруга-мать». Из этого высказывания мы можем установить, что произошло в сновидении. В результате посвящения гомосексуальная привязанность разрывается и заменяется гетеросексуальным отношением — на первый раз платонической дружбой к женщине, подобной матери. Несмотря на подобие матери, эта женщина все же не мать. Отношение с ней означает также шаг за пределы влияния матери, шаг по направлению к мужественности, освобождение от матери и преодоление пубертатной сексуальности.
Страх перед новой привязанностью легко понять просто как страх перед материнским подобием. Это могло бы означать, что из-за расторжения гомосексуального отношения он снова полностью вернулся к матери, а кроме того, страх перед новым и неизвестным, присущим взрослому гетеросексуальному состоянию с его возможными обязанностями, такими, как женитьба и т. д. Очевидно, звучащая тут же музыка подтверждает, что это все же не попятный шаг, а прогресс. Пациент ведь музыкален, и торжественная органная музыка в особенности доступна его чувствам. Музыка означает для него очень позитивное чувство, в данном случае также и личностную развязку сновидения, которое вновь пригодилось для того, чтобы оставить после себя прекрасное, благостное настроение следующего утра.
Если вы теперь обратите внимание на тот факт, что пациент до этого момента видел меня только на одной консультации, где притом разговор шел только об общем медицинском анамнезе, то вы, вероятно, должны согласиться со мной, когда я утверждаю, что оба сновидения дают поразительное предвосхищение. С одной стороны, они озаряют ситуацию пациента в высшей степени своеобразным и чуждым сознанию светом; с другой стороны, этот свет придает банальной медицинской ситуации аспект, который максимально настроен на духовное своеобразие сновидца в целом и как никакой другой способен актуализировать его эстетические, интеллектуальные и религиозные интересы. Благодаря этому возникли самые благоприятные предпосылки для лечения. Эти сновидения создают впечатление, будто пациент приступил к лечению с большой готовностью и с упованием на успех, совершенно готовый отбросить свою детскость и стать мужчиной. В действительности это, однако, оказалось совершенно иначе. Его сознание испытывало колебания и чувство сопротивления, а в ходе дальнейшего лечения пациент оказался даже резистентным и трудным, всегда готовым скатиться к своей прежней инфантильности. Сновидения поэтому стоят в точном противоречии с его сознательным поведением. Они движутся по прогрессирующей линии и принимают сторону воспитателя. Они, по моему мнению, со всей ясностью дают понять своеобразную функцию сновидений. Я обозначил эту функцию как компенсацию. Бессознательная прогрессивность и сознательная регрессивность составляют пару противоположностей, которые, можно сказать, уравновешивают друг друга. Воздействие воспитателя — это стрелка весов. Таким образом, сновидения оказывают педагогическим усилиям действенную помощь; одновременно они делают возможным глубокое проникновение во внутреннюю жизнь фантазий, с учетом которой сознательное поведение становится более понятным и благодаря этому доступным для воздействия.
Из сказанного, вероятно, должно явствовать, что сновидения (в случае, если они проявляют себя именно таким образом) дают редкую возможность подступиться к индивидуальной жизни души. Это фактически верно во всех случаях (в той мере, в какой смысл сновидений вообще может быть раскрыт). Однако докопаться до этого смысла очень трудно. Это требует не только большого опыта и такта, но и знания. Толкование сновидений на основании какой-либо общей теории или предпосылки — вещь не только неэффективная, но и ненадежная и вредная. С помощью легких натяжек и при допущении разных гипотез, таких, как инверсия, перестановка и т.д., якобы в качестве механизмов сновидения, можно, конечно, сконструировать какой угодно смысл. Тот же произвол имеет место и тогда, когда приступают к расшифровке иероглифов. Но прежде чем приступить к толкованию смысла сновидения, следовало бы говорить себе: «Этот сон может означать все». Он может с таким же успехом не противоречить сознанию, а даже сопутствовать ему (что, вероятно, вполне соответствует его компенсаторной функции). Есть и такие сновидения, которые словно насмехаются над каждым объяснением. Нередко максимум того, чем приходится довольствоваться,— это какое-нибудь предположение. Во всяком случае, по сей день для сновидений нет ни passe-partout[6], ни безошибочного метода, ни абсолютно удовлетворительной теории. Фрейдовскую гипотезу, согласно которой сновидения содержат в себе завуалированное исполнение сексуальных и других морально недопустимых желаний, я поддержать не могу. Поэтому я расцениваю ее применение и операции, опирающиеся на нее технически, как субъективное пристрастие. Я даже убежден в том, что при ужасающей иррациональности и индивидуальности сновидений, вероятно, вообще невозможно отыскать подходящую теорию. Но ведь никто и не говорит, что в конечном счете все могло бы быть предметом науки. Научное мышление — только одна из духовных способностей человека, которая нам дана для постижения мира. Вероятно, лучше было бы понимать сновидения как своего рода произведения искусства, нежели как материал естественнонаучного эксперимента. Первая точка зрения, как мне кажется, должна привести к лучшим результатам, потому что она больше, чем последняя, отвечает сущности сновидений. Ведь в конце концов самое важное состоит в том, чтобы нам удалось осознать бессознательную компенсацию и тем самым преодолеть односторонность и неполноту сознания. Пока действенны и полезны другие воспитательные методы, мы не нуждаемся в сотрудничестве бессознательного. Мы допустили бы опасную профессиональную ошибку, если бы захотели заменить испытанные сознательные методы воспитания анализом бессознательного. Такой анализ должен быть строжайшим образом зарезервирован для тех случаев, где непригоден уже никакой другой метод, и тогда анализ должен проводиться только врачом непрофессионалом при контроле и консультациях специалистов.
Общие результаты этих психиатрических исследований и методов для воспитателя представляют не только чисто теоретический интерес. Они иногда оказываются чрезвычайно полезными, так как дают ему возможность разобраться в некоторых затруднительных ситуациях, что было бы невозможно без соответствующей подготовки.
[1] Видимо, неточность. Артемидор (138-150 гг. н. э.) был родом из Эфеса. Далдиан — его прозвище, по которому его отличают от другого Артемидора, тоже из Эфеса. Упомянутый Юнгом Артемидор — автор сочинения «Снотолкователь» («Онейрокритика»).
[2] Ессеи, иудейская секта. См.: Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 2, гл. 8, 12.
[3] «Благословения источника» (лат.) (обряд водоосвящения).
[4] Непорочное чрево божественного источника (лат.).
[5] Как бы посредством рождения (лат.).
[6] Отмычки (фр.).