Карл Густав ЮНГ "Критика психоанализа" | http://www.carljung.ru/<title> <body> <h1>Карл Густав ЮНГ</h1> <h1>КРИТИКА ПСИХОАНАЛИЗА</h1> <h2>BOLLINGEN FOUNDATION<br> NEW YORK<br> 1961</h2> <p>ГУМАНИТАРНОЕ АГЕНТСТВО АКАДЕМИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГ <p>Перевод с немецкого и английского под общей редакцией В. Зеленского <h2>СОДЕРЖАНИЕ</h2> <ul> <li><a href="#1">Предисловие редактора русского издания</a> <li><a href="#2">Теория психоанализа</a> <li><a href="#3">Общие аспекты психоанализа</a> <li><a href="#4">Психоанализ и невроз</a> <li><a href="#5">Некоторые ключевые вопросы в психоанализе</a> <li><a href="#6">Предисловие к сборнику статей К. Г. Юнга на английском языке</a> <li><a href="#7">Введение к книге Кранефельдта "Незримые пути разума"</a> <li><a href="#8">Фрейд и Юнг: разница во взглядах</a> <li><a href="#9">Вклад в психологию слухов</a> <li><a href="#10">Приложение: Ответы на вопросы о Фрейде</a> <li><a href="#11">Библиография</a> <li><a href="#12">Бывают чудные сближенья... В. Зеленский</a> </ul> <a name=1><h2>Предисловие редактора русского издания</h2></a> <p>Почти все представленные к публикации настоящие работы Карла Густава Юнга составляют цикл, именуемый "критика психоанализа", и входят в четвертый том его Собрания Сочинений. Исключение составляет лишь небольшая заметка (см. Приложение) в виде ответов на вопросы, заданные Юнгу корреспондентом газеты "Нью-Йорк тайме" 7 августа 1953 года, которая впоследствии вошла в 18 том упомянутого Собрания. <p>Известно, что "психоаналитический" период в жизни Юнга длился семь лет и - весьма условно - его можно отнести к промежутку между 1906 годом, временем публикации книги "Психология Dementia Praecox"1, и 1913 годом, когда были опубликованы девять "фордхамовских лекций" по психоанализу, прочитанные в Нью-Йорке в 1912 году (см. работу "Теория психоанализа" в наст. изд.). Все эти годы Юнг вел практическую работу, писал и размышлял в тесном сотрудничестве с "отцом" психоанализа Зигмундом Фрейдом вплоть до окончательного разрыва отношений с ним2. Но уже с самого начала Юнг оказался достаточно далеким от беспредельного обольщения психоаналитической теорией. В своем предисловии (1906 г.) к "Психология dementia praecox" (Русский перевод см.: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Том I. Цюрих, 1939. С. 120) Юнг пишет: "Ошибочно было бы заключение, что я ставлю на самый первый план сексуальность или даже признаю ее психологическую универсальность, как это считает правильным Фрейд, находящийся, как кажется, под сильным влиянием той - спору нет, огромной важности - роли, какую играет сексуальный момент в психической жизни. Что же касается терапии Фрейда, то она является, в лучшем случае, лишь одним из возможных методов и не всегда, быть может, соответствует теоретически возлагаемым на нее ожиданиям". <p>Соответственно, узловой работой данной книги являются вышеупомянутые лекции, публикуемые под общим названием "Теория психоанализа", в которых Юнг изложил свою версию психоаналитической теории и которые послужили одной из причин расхождений двух мэтров. <p>В дальнейшем Юнг совершенствовал свою критику фрейдовских положений и эволюционировал в развитии собственной психологической системы, что нашло отражение в других публикуемых работах. <p>Читатель может заметить, что в статьях, написанных до 1913 года, Юнг все еще пользуется термином "психоанализ", тогда как в статье "Предисловие к избранным статьям по аналитической психологии", написанной в 1916 году, на его место приходит другое понятие, "аналитическая психология", которое в дальнейшем, собственно, и станет обозначать глубинно-психологическое учение Юнга. <p>Своеобразным переосмыслением прошлых отношений между Юнгом и Фрейдом служит более поздняя статья Юнга "Фрейд и Юнг: разница во взглядах", написанная им в 1929 году. <p>Вместе со статьями о Фрейде, опубликованными в 15 томе Собрания Сочинений К. Юнга, данное издание позволяет значительно полнее представить себе картину истории развития глубинно-психологической парадигмы в целом. Разумеется, в изложении лишь одного из ее главных теоретиков, а именно, Юнга. Настоящее издание подготовлено в рамках программы Информационного центра психоаналитической культуры в Петербурге. <div align=right>Валерий Зеленский Ноябрь 1999 г.</div> <a name=2><h1>ТЕОРИЯ ПСИХОАНАЛИЗА [3]</h1></a> <h2>Предисловие к первому изданию</h2> <p>В этих лекциях я попытался связать мои практические наблюдения в психоанализе с существующей теорией или, скорее, с подходами к такой теории. Собственно говоря, здесь я выясняю позицию, которую я занял по отношению к руководящим принципам моего уважаемого учителя Зигмунда Фрейда, выработанным им на основании опыта десятилетий. Так как мое имя давно уже связано с психоанализом, и долгое время я также являюсь объектом расхожих суждений об этом направлении в психологии, то будут с удивлением спрашивать, каким образом и только теперь я даю объяснение своей теоретической позиции. Когда десять лет тому назад я узнал, на какое огромное расстояние уже тогда обогнал Фрейд знание психопатологических явлений и вообще психологию комплексных душевных процессов, то не был уверен в возможности для себя выступать с какой-либо критикой. У меня не было исповеднического духа тех людей, которые считают себя уполномоченными "критически" отклонять все то, чего они не понимают и не умеют. Я полагал, что в этой области следовало бы сначала многие годы поработать, прежде чем осмелиться на ту или иную критику. Дурные последствия поспешной и поверхностной критики дали о себе знать. Однако подавляющее число подобных "критиков" наносило удары совершенно впустую, с незнанием дела и ничем не обоснованным негодованием. Психоанализ процветал себе в стороне дальше и не заботился о ненаучной болтовне, поднявшейся вокруг него. Как известно, это могучее дерево растет и крепнет не только в одной лишь Европе, но и в Америке тоже. Официальная критика разделяет жалкую судьбу Проктофантасми-ста в "Фаусте" с его ламентациями в Вальпургиевой ночи: "Вы все еще здесь! Неслыханное дело! Исчезните же! Ведь мы же все выяснили!" [4] <p>Критика пропустила случай хорошенько подумать о том, что все существующее, включая и психоанализ, имеет достаточное основание к своему существованию. Мы не желаем впадать в ошибку наших противников и не признавать их существования и их прав на таковое. Но это возлагает на нас обязанность прибегнуть самим к справедливой, основанной на знании дела критике. Мне кажется, что психоанализ нуждается в подведении этого внутреннего баланса. <p>Несправедливо предполагали, будто моя позиция означает "раскол" в психоаналитическом движении. Такие схизмы бывают лишь там, где речь идет о вере. В психоанализе же - о знании и меняющейся формулировке последнего. Я усвоил себе руководящее прагматическое правило Вильяма Джемса: "Необходимо из каждого слова вынести его практическую ценность, заставить его работать в потоке вашего опыта. Слово появляется не столько как решение, сколько как программа для дальнейшей работы, в частности, как указание на пути изменения уже существующих данных. Таким образом теория превращается в инструмент работы; она перестает быть простым разгадыванием известного задания, на котором можно успокоиться. Мы не останавливаемся на теории, а продолжаем двигаться вперед, при случае даже видоизменяя природу с ее помощью".[5] <p>Таким образом, моя_критика проистекла не из академических рассуждений, но из наблюдений, накопившихся у меня в течение десятилетней серьезной работы в этой области. Я знаю, что мой собственный опыт никак не может сравниться с исключительным опытом и проницательностью Фрейда, но все-таки мне кажется, что некоторые из моих формулировок выражают наблюдаемые факты более подходящим образом, нежели это имеет место в определениях и изложении Фрейда. В своей учебной деятельности я, по крайней мере, убедился, что изложенные в моих лекциях взгляды и данные в них определения сыграли значимую роль в моих усилиях проложить для моих учеников путь к пониманию психоанализа. Я далек от того, чтобы в скромной и умеренной критике видеть "отпадение" или схизму; наоборот, я надеюсь через это содействовать дальнейшему процветанию и росту психоаналитического движения и открыть доступ к сокрови-щдм_психоаналитического знания также и тем, которые либо лишенные практического опыта, либо по причине тех или иных теоретических предубеждений до сих пор не имели возможности овладеть психоаналитическим методом. <p>Поводом к составлению этих лекций я обязан моему другу профессору Смиту из Нью-Йорка, который любезно пригласил меня принять участие в экстенсивном курсе Фордхамского университета в Нью-Йорке. Эти девять лекций были прочитаны в сентябре 1912 года в Нью-Йорке. Я также высказываю здесь благодарность доктору Грегори из больницы Белевью за любезную поддержку моим клиническим демонстрациям. <p>Лишь после завершения работы над этими лекциями (весной 1912 г.) я познакомился летом с книгой Адлера "Ober den nervosen Charakter" ("О нервном характере"). Констатирую, что Адлер и я в различных пунктах пришли к сходным результатам; однако я должен отказаться здесь от дальнейшего разбора. Это будет сделано в другом месте. <div align=right>Цюрих, осень 1912 г. К. Г. Юнг</div> <h2>Предисловие ко второму изданию</h2> <p>С момента появления первого издания в 1913 году утекло много воды и случилось столько всякого, что существенно переделать эту работу попросту невозможно. Она вышла из другой эпохи и из определенного этапа в развитии психоаналитического знания. Данное издание является своего рода вехой на длинной дороге научных странствий и постижений и останется таковым и в дальнейшем. Сей труд может послужить и в качестве позывных памяти в постоянно меняющихся направлениях поиска во вновь открывающихся территориях, границы которых не обозначены с определенностью даже и сегодня. Таким образом, он может внести свой вклад в историю развивающейся психоаналитической науки. Поэтому я вновь отпускаю эту книгу в печать в ее первоначальном виде и без существенных изменений. <div align=right>Октябрь 1954 К. Г. Юнг</div> <h2>1. Обзор первоначальных гипотез</h2> <p>Нелегкой задачей представляется мне говорить в данный момент о психоанализе. Здесь я совершенно оставляю в стороне то обстоятельство, что эта область вообще - в чем я смею заверить читателя с полною убежденностью - принадлежит к самым трудным проблемам современной науки. Если мы даже примем во внимание это обстоятельство, то все-таки встретим достаточно серьезных трудностей, которые не могут не оказать значительного влияния на изложение всего материала данной дисциплины. Я не в состоянии дать вам учения, выработанного и закругленного как с практической, так и с теоретической стороны, потому что психоанализ и не является пока таковым, несмотря на всю направленную на это работу. Не стану также давать изложение данного учения, так как вы в вашей стране (США - В. 3.), всегда приветствующей успехи прогресса, обладаете отличными толкователями и учителями, которые уже передали более общие познания психоанализа ученой публике. Далее сам Фрейд, открыватель и основатель этого направления, прочел лекции в вашей стране, так что вы получили сведения из первых рук. И я также был обязан Америке высокой честью, когда получил возможность высказаться об экспериментальных основах психологии комплексов и о применении психоанализа к воспитанию[6]. <p>204 Поэтому вы легко поймете, что я боюсь повторять уже сказанное и опубликованное в научных журналах. Дальнейшим затруднением, с которым я должен считаться, является то обстоятельство, что во многих местах водворились чрезвычайно неверные взгляды на природу психоанализа. Почти невозможно представить себе, до чего ошибочны бывают эти воззрения. Но они подчас таковы, что остается только удивляться, каким путем научно образованный человек мог вообще придти к столь чудным идеям. Говорить об этих курьезах не стоит; лучше отдать время и труд на то, чтобы разобраться в тех именно вопросах и проблемах психоанализа, которые по своей природе дали повод к недоразумениям. <h2>Теория травмы</h2> <p>205 Несмотря на многократные указания и упоминания, многим остается еще неизвестным, например, то обстоятельство, что на протяжении ряда лет внутри самого психоаналитического учения происходили значительные изменения. Те, кто, например, прочли только первое произведение, а именно Этюды об истерии Брейера и Фрейда [7], и по сей день держатся все еще того мнения, что в соответствии с психоанализом истерия и вообще неврозы обязаны своим происхождением так называемым травмам раннего детства. Они продолжают бороться против этой теории, не подозревая, что спустя пятнадцать лет она была оставлена и заменена другим воззрением. Так как это изменение имеет огромное значение для всего развития психоаналитической техники и теории, то мы вынуждены вникнуть в подробности этого преобразования. Чтобы не надоедать вам общеизвестной казуистикой, я удовольствуюсь указанием на случай, описанный в книге Брейера и Фрейда, знакомство с которой в английском переводе я смею предположить. Вы читали, например, там про случай Брейера, на который сослался и Фрейд в своих лекциях в университете Кларка,[8] и из прочитанного вам стало ясно, что истерический симптом ведет свое происхождёние из неизвестных источников анатомической и физиологической природы, как это полагало прежнее научное воззрение, но из определенных психических переживаний, имеющих высокую аффективную ценность и называемых психическими ранами или травмами. Ныне каждый тщательный и внимательный наблюдатель истерии, конечно, сможет подтвердить богатым собственным опытом, что такие особенно мучительные и болезненные переживания 1йГсамомГдёлё; часто лежат в основании того "или иного заболевания. Эта истина была хорошо известна еще древним врачам. <p>206 Насколько я знаю, Шарко был первым, кто, вероятно под влиянием теории Паже о нервном шоке[9] использовал это наблюдение теоретически. Шарко знал, опять-таки под влиянием вновь возникшей тогда практики гипноза, что истерические симптомы могут быть вызваны и устранены суггестивным путем. Нечто подобное можно было, как полагал Шарко, наблюдать на примере участившихся тогда истерических припадков в результате несчастных случаев. Травматическим шоком был, до известной степени, и момент гипноза, причем эмоция вызывала мгновенное и полное расслабление воли, при котором представление о травме могло укорениться как самовнушение. <p>207 Подобное представление легло в основу теории о психогенном происхождении истерии; однако, лишь на долю дальнейших этиологических изысканий досталось проследить этот или подобный механизм в тех случаях истерии, которые не могут быть обозначены, как травматические. Этот пробел в знании этиологии истерических явлений был заполнен открытиями Брейера и Фрейда. Они доказали, что истерические случаи обыкновенного рода, которые незачем считать травматически обусловленными, заключали в себе, тем не менее, травматический элемент в его, по-видимому, этиологическом значении. Поэтому для Фрейда, как ученика Шарко, было естественно увидеть в этом открытии как бы подтверждение идей Шарко. Теория, выработанная преимущественно Фрейдом на основании тогдашнего опыта, носила оттого печать травматической этиологии. Поэтому вполне уместным для нее было название теория травмы. <p>208 Если оставить в стороне анализы симптомов, поистине образцовые по своей основательности, то новым в этой теории было устранение и замена понятия самовнушения, которое являлось первоначальной динамической величиной этой теории, подробно развитыми представлениями о психологических и психофизических последствиях, вызванных шоком. Шок или травма создает некоторое раздражение, от которого при нормальных обстоятельствах освобождаются путем выражения или отводной реакции (абреакции), в случае же истерии травма переживается не во всей полноте, вследствие чего происходит "задержание раздражения" или "блокировка (вщемление) аффекта". Постоянно "потенциально" наготове находящаяся энергия раздражения поддерживает симптомы, причем они при посредстве механизма конверсии переводятся в физические симптомы. Терапия имела своей задачей, согласно этому воззрению, разрядить задержанное раздражение, т. е. в известной мере высвободить вытесненные и конвертированные суммы аффектов из симптомов. Поэтому эта терапия носила подходящее название "очистительной" или катартической, и ее целью было вызвать абреакцию блокированных аффектов. Соответственно этому, анализ на той ступени был более или менее тесно привязан к симптомам, - здесь анализировали симптомы, то есть исходили в психоаналитической работе от симптомов, в противоположность нынешней психоаналитической технике. Катарти-ческий метод и лежащая в основе его теория нашли, как вы знаете, признание и других специалистов (поскольку они вообще интересовались психоанализом) и свою положительную оценку в учебниках. <p>209 Несмотря на то, что фактические открытия Брейера и Фрейда вне всякого сомнения правильны, в чем можно легко убедиться по первому же истерическому случаю, против теории травмы существуют все-таки некоторые возражения. Хотя методика Брейера и Фрейда с изумительной ясностью указывает на соотношение актуального симптома и предшествовавшего ему травматического переживания, а также и на психологические последствия, наступающие, по-видимому, с неизбежностью и вытекающие из первоначального травматического состояния, но все-таки возникает сомнение в действительной этиологической значимости травмы. Во-первых, знатоку истерии должно показаться сомнительным, что невроз во всем своем явлении может быть отнесен на счет событий прошлого, т. е. предрасполагающего момента прежнего состояния здоровья. Впрочем, ныне в моде, скорее, принимать все душевно ненормальные состояния за результат наследственного вырождения, поскольку они не имеют внешней причины происхождения, чем обуславливать их, по существу, психологически и связывать с условиями данной среды. Это является воззрением крайним, которое не вполне согласуется с действительностью. Мы умеем, например, в этиологии туберкулеза очень хорошо провести верную среднюю линию: вне сомнения, бывают случаи туберкулеза, когда зародыш болезни разрастается с самой ранней юности на почве наследственно приготовленной и когда наилучшие условия не могут предотвратить роковой развязки. Но бывают также и случаи, когда нет налицо никакой дурной наследственности и никакой личной предрасположенности и когда, тем не менее, происходит фатальное заражение. Такие наблюдения дают о себе знать и в области невроза, поскольку как в общей патологии, так и здесь картина оказывается весьма схожей. Крайняя теория предрасположения будет столь же неверной, как и крайняя теория среды. <h2>Понятие вытеснения</h2> <p>210 Хотя теория травмы является, несомненно, теорией предрасположения и хочет видеть conditio sine qua non невроза в травме давнопрошедшего, однако гениальная эмпирия Фрейда (в "Этюдах" Брейера и Фрейда) доискалась уже моментов, которые более отвечают теории среды, чем теории предрасположения; она описала эти моменты, но теоретически не использовала их тогда в достаточной мере. Эти наблюдения были тем же Фрейдом схвачены в понятии, которое было призвано вывести далеко за пределы тогдашней теории травмы. Это понятие есть вытеснение. Как вы знаете, под ним понимают механизм перенесения некоего момента, содержащегося в сознании, в сферу внесознательного. Понятие вытеснения основывается на всех тех многочисленных наблюдениях, по которым невротики способны забывать важные, по-видимому, переживания или мысли и притом так основательно, что может показаться, что таковые никогда и не существовали. Подобные наблюдения делались весьма часто, и они хорошо известны каждому, кто становится в более близкое психологическое отношение к своим пациентам. 211 Уже работы Брейера и Фрейда показали необходимость особенных процедур, чтобы вновь вызвать в сознании совершенно забытые травматические переживания. Мимоходом замечу, что это обстоятельство тем более поразительно, что априори трудно склониться к мысли о возможности забвения подобных важных вещей. Поэтому критики неоднократно высказывали опасение, что вызванные наружу посредством известных гипнотических процедур воспоминания были именно только внушены и вовсе не отвечали действительности. Если даже это сомнение было вполне правомерно, то все-таки оно не дает права принципиально устранить понятие вытеснения. Бывают случаи - и таких было много - когда наличие вытесненных воспоминаний нашло себе объективное подтверждение. Независимо от обилия доказательств такого рода, мы обладаем возможностью экспериментально доказать данный феномен. Эту возможность дает нам эксперимент над ассоциациями. Здесь мы сталкиваемся с тем замечательным фактом, что ассоциации, которые принадлежат к комплексам, окрашенным аффектами, вспоминаются значительно хуже и забываются необыкновенно часто. Отвергли же это утверждение лишь потому, что не проверили моих экспериментов. Только в последнее время Вильгельм Петере, последователь школы Крепелина, первый подтвердил, по существу, мои прежние наблюдения именно относительно того, что "болезненные переживания, реже всего воспроизводятся верно"[10]. <p>212 Как вы видите, эмпирические основы понятия вытеснения очень хорошо упрочены. Кроме самого факта необходимо упомянуть еще об одном моменте в этом понятии, а именно: возникает вопрос, следует ли признать, что вытеснение происходит, до известной степени, из сознательного решения индивида или оно представляет собой более пассивное исчезновение, никоим путем самим индивидом не осознаваемое. В работах Фрейда вы найдете ряд отличных доказательств в пользу сознательной тенденции вытеснять то, что тягостно. Каждый психоаналитик знает дюжину случаев, при которых в конце концов становится ясным, что в истории болезни был однажды момент, когда пациент более или менее ясно понимал, что он просто не хочет думать о том содержимом своего сознания, которое напрашивается на то, чтобы быть вытесненным. Одна пациентка выразилась очень характерно: "Я оставила это". В то же время необходимо признать, что бывает немало случаев, когда самый тонкий разбор не в состоянии проследить с достоверностью имело ли место сознательное отодвигание в сторону или вытеснение, когда этот процесс является перед нами скорее как пассивное исчезновение или даже своего рода "проглатывание" впечатлений. В первом случае индивиды кажутся вполне развитыми людьми, страдающими, по-видимому, только особенной трусостью в отношении к своим собственным чувствам. В случаях же второго рода мы, наоборот, получаем более тяжелое впечатление именно задержек в развитии, причем процесс вытеснения можно здесь с гораздо большим правом сравнивать с механизмом, действующим автоматически. Это различие можно было бы поставить в близкую связь с затронутым ранее вопросом относительной важности предрасположенности и окружающей среды. В упомянутом первом случае многое зависит от влияния окружающей обстановки и воспитания, в случаях же последнего рода, по всей видимости, доминирует фактор предрасположенности. Отсюда делается весьма понятным и то, какое лечение будет более эффективным. <p>213 Как я выше упомянул, понятие вытеснения заключает в себе элемент, который внутренне противоречит теории травмы. Мы видим, например, в случае мисс Люси R, проанализированном Фрейдом, что этиологически значимый момент состоит не в травматических сценах, а в недостаточной готовности индивида принять те инсайты, которые напрашиваются сами собой. Если вспомнить вдобавок позднейшую формулировку, которую вы найдете в "Schriften zur Neurosenlehre"[11], где Фрейд был вынужден на основании своего опыта признать в некоторых травматических переживаниях самого раннего детства источник невроза, то мы не можем избавиться от впечатления, что отношение между понятием вытеснения и понятием травмы заключает некоторое недоразумение. Понятие вытеснения содержит элементы этиологической теории окружающей среды, тогда как понятие травмы ведет к теории предрасположенности. <p>214 Поначалу теория невроза развивалась, однако, всецело в направлении травматической доктрины. В несколько более поздних работах Фрейд дошел до признания, согласно которому позднейшим травматическим переживаниям можно приписывать лишь кажущееся воздействие, причем влияние их на жизнь мыслимо только на основе специфической предрасположенности. Здесь, очевидно, должна была быть разрешена некая загадка. Исследуя корни истерических симптомов, Фрейд обнаружил, что аналитическая работа вела назад к детству, причем одно переживание, начиная с настоящего, примыкало в обратном порядке к другому. Конец цепи грозил затеряться в туманной дымке самого раннего детства. Но именно там и всплывали воспоминания о сценах, в которых активно или пассивно проявлялась жизнь пола, о сценах, стоящих в несомненной связи с последующими событиями, приведшими к неврозу. О ближайшем характере этих сцен вы можете узнать из работ Фрейда, а также из многочисленных уже опубликованных аналитических случаев. <h2>Теория сексуальной травмы в детстве</h2> <p>215 Отсюда возникла теория сексуальной детской травмы; она встретила ожесточенное противодействие и притом не только по тем теоретическим основаниям, которые были выдвинуты вообще против теории травмы; противодействие это было направлено против самого фактора сексуальности. Прежде всего критиков возмущала мысль о том, будто дети могут быть сексуально настроены, будто подобный сексуальный ход мысли может в них играть какую-нибудь роль. Затем отнесение истерии на сексуальную платформу явилось очень нежелательным, ибо только что специалисты успели расстаться с бесплодной точкой зрения, согласно которой истерия является либо маточным рефлексным неврозом, либо основывается на половой неудовлетворенности. Разумеется, фактический состав наблюдений Фрейда также оспаривался. Если бы ограничились только этими научными возражениями и не приводили других под флагом возмущенной нравственности, то были бы еще возможны спокойные прения. Но при таких обстоятельствах школе Фрейда, в частности, в Германии, вообще было отказано в кредите. Как только вопрос был перенесен в область пола, тотчас же проснулось всеобщее противодействие и гордое презрение. Между тем, по существу, все дело упирается лишь в один вопрос: правильны или неправильны наблюдения Фрейда? Допускаю, что для научно мыслящего читателя возможно признать эти наблюдения невероятными, но немыслимо допустить, чтобы они априори рассматривались как ошибочные. Проверка этих наблюдений всюду, где она была совершена с полной серьезностью и основательностью, привела к безусловному подтверждению психологической связи, но не к подтверждению первоначальной гипотезы Фрейда, согласно которой будто бы все дело всегда заключается в действительных травматических сценах. <p>216 Более богатый опыт вынудил и самого Фрейда отказаться от первоначальной формулировки своей сексуальной теории невроза. Сцены ярко выраженного сексуального характера, злоупотребление полом ребенка и преждевременные половые действия ребенка были, стало быть, в значительной своей части признаны нереальными. Отсюда, казалось бы, можно склониться к принятию предположения критики, будто бы данные аналитических исследований Фрейда покоятся на внушении. Это предположение можно было бы счесть более или менее правдоподобным, если бы не сам Фрейд, а какой либо шарлатан или неквалифицированный специалист высказывался в подобном тоне относительно данных утверждений. Кто же внимательно читал работы Фрейда того времени и сам пытался тем же путем вникнуть в психологию своих пациентов, тот знает, что было бы несправедливо приписывать Фрейду подобные грубые ученические промахи. С того времени исследовали больных со всевозможными предосторожностями, совершенно исключающими какое бы то ни было внушение и тем не менее, находились вновь и вновь описанные Фрейдом связи. Поэтому мы вынуждены пока признать, что если многие из тех травм раннего детства и были чистыми фантазиями, то действительность других травм была объективно подтверждена. <p>217 Этот вначале несколько смущающий результат разрушает этиологическое значение половой юношеской травмы, потому что в таком случае оказывается совершенно безразличным, была ли травма в действительности или ее не было. Опыт учит нас, что фантазии могут воздействовать так же травматически, как и действительные травмы. Однако любой врач, осведомленный в лечении истерии, может привести случаи, когда невроз был безусловно причинен действительно острыми, травматически действующими впечатлениями. Это наблюдение стоит, во всяком случае, лишь в кажущемся противоречии с нашим вышеупомянутым признанием недействительности детской травмы. Мы же ведь знаем, что много людей пережили - детьми или взрослыми - травмы без того, однако, чтобы из этих травм образовался невроз. Травма не имеет безусловно этиологического значения и может пройти, не оставляя за собой сколь-нибудь длительного эффекта. Из этого простого соображения вытекает с ясностью, что индивид должен прийти навстречу травме будучи внутренне некоторым образом подготовленным, чтобы дать ей возможность воздействовать на себя. Эта внутренняя подготовленность не должна быть понимаема в смысле наследственной предрасположенности, суть которой совершенно темна для нас, но как психологическое развитие, которое именно в травматический момент и проявляется, и достигает своей высшей точки. <h2>Предрасположенность к травме</h2> <p>218 Мне хочется прежде всего предоставить конкретному случаю обрисовать перед вами сущность травмы и психологическую подготовленность к ней. Одна молодая дама страдала тяжелой истерией как последствием внезапного испуга [12]. Однажды вечером она была в обществе, откуда около 12 часов ночи возвращалась домой в сопровождении некоторых знакомых; вдруг за спиной послышалось быстрое приближение кареты; все бросились в сторону, она же осталась, прикованная ужасом, посреди улицы, а потом побежала дальше перед лошадьми: она пробежала всю длинную улицу, которая вела к мосту. Там силы ее оставили и, чтобы не попасть под лошадь, она в полном отчаянии хотела броситься в реку, но была удержана от этого проходящими. Та же самая дама 9/22 января 1905 года случайно находилась на той улице (в Петербурге), которая была выстрелами "очищена" от революционной толпы! Направо и налево от нее падали люди мертвыми и ранеными, она же с полным спокойствием и ясностью духа отыскала дворовые ворота, через которые ей удалось спастись на другую улицу. Эти страшные мгновения не только не причинили ей дальнейших недугов, но наоборот, она чувствовала себя потом вполне здоровой и была даже лучше настроена, чем обыкновенно. <p>219 По существу, подобный же образ действия наблюдается весьма часто. Отсюда с необходимостью следует, что интенсивность травм имеет, по-видимому, только небольшое болезнетворное значение, и все дело заключается в особенных обстоятельствах. Здесь найден ключ к раскрытию проблемы предрасположенности, по крайней мере, к раскрытию одного из ее внешних аспектов. Мы обязаны таким путем поставить себе вопрос: каковы были те особенные обстоятельства при сцене с каретой? Страх начался, когда дама услышала за собою несущихся лошадей; на мгновение ей почудилось в этом нечто грозно роковое, словно это означало ее смерть или еще что-то ужасное; тогда-то сознание и оставило ее окончательно. <p>220 Воздействующий момент, очевидно исходил от лошадей. Предрасположенность пациентки, по причине которой она реагировала на столь незначительное обстоятельство таким невменяемым образом, состояло в том, что лошади имели для нее какое-нибудь особенное значение. Можно было бы предположить, что она, например, пережила однажды какую-либо опасность от лошадей. Так оно и оказалось в действительности; семилетним ребенком во время одной прогулки испугавшиеся лошади бешено понесли ее с кучером в отвесному берегу реки. Кучер спрыгнул и кричал ей, чтобы она также спрыгнула, на что она, смертельно испуганная, никак не могла решиться. В последнюю минуту она, однако, также спрыгнула, лошади же и карета разбились, упав в реку. Того, что подобное происшествие должно было оставить о себе глубокую память, доказывать не приходится. Однако все это не объясняет, почему впоследствии должна была произойти столь нелепая реакция по совершенно безобидному поводу. Пока мы знаем только одно, что позднейший симптом имел свою прелюдию в детстве. Патологическое же во всем этом остается еще темным. <p>221 Это воспоминание (анамнез), с продолжением которого мы в дальнейшем еще познакомимся[13], показывает очень ясно несоразмерное отношение между самой травмой и участием фантазии, которое в данном случае должно было совершенно необычайно перевешивать, чтобы такое сильное воздействие по столь незначительному поводу могло иметь место. Прежде всего чувствуешь себя вынужденным привести для разъяснения этого случая ту раннюю травму из детских времен; однако, эта ссылка, как мне кажется, не обещает большого успеха, ибо остается непонятным, отчего эффект той травмы пребывал так долго в скрытом состоянии и обнаружился только при этой случайности, а не при тех бесчисленных случаях, когда пациентке приходилось сторониться проезжающего экипажа, по всей вероятности, многократно среди тех же внешних обстоятельств. Прежний момент смертельной опасности не способен был, по-видимому, оказывать воздействие, ибо действительная смертельная опасность, которой она подвергалась, несмотря на подготовленность вследствие раннего, оставившего после себя глубокий след, переживания не вызвала ни малейшего невротического последствия. Итак, в этой травматической сцене все должно еще быть объяснено, так как точка зрения травматической доктрины оставляет нас в совершенных потемках. <p>222 Надеюсь, вы извините меня, что я с таким упорством не отхожу от проблемы травмы. Я считаю это нелишним потому, что старая точка зрения сохраняется поныне даже теми, кто во многом близко стоит к психоанализу, поэтому противники, которые либо вовсе не читают наших работ, либо читают их очень поверхностно, не могут избавиться от впечатления, что в области психоанализа все вращается вокруг теории травмы. <p>223 Поднимается вопрос: в чем состоит то предрасположение, которое оказывает поддержку впечатлению, самому по себе незначительному, в причинении им патологического воздействия? Это вопрос принципиального значения, который, как это мы еще увидим, имеет величайшую важность вообще во всем учении о неврозе; ведь речь идет здесь о том, чтобы постичь, каким путем относительно безразличные переживания прошлого могут возыметь такое значение, что оказываются в состоянии нарушать реакции нашей действительной жизни столь демоническим и капризным образом Сексуальный элемент в травме. <p>224 Первоначальное направление психоаналитического учения и позднейшие сторонники этого направления сделали все от них зависящее, чтобы вскрыть в особенном характере первичных травматических переживаний причины их позднейшего воздействия. Фрейд проник здесь глубже всех: он был первым и единственным, кто увидел, что некоторый элемент пола примешивался к травматическому событию и что именно этой примеси, которая обычно должна быть признана бессознательной, травматическое воздействие и обязано, главным образом, своим обнаружением. Сексуальная бессознательность в детстве бросила, по-видимому, свет на существо проблемы длительной констелляции, создаваемой первичным переживанием; казалось, что собственное эмоциональное значение этого переживания надолго остается для индивида тайной, так что эмоция не может быть "изношена" именно потому, что не была осознана вовсе. Такое длительное констеллятивное действие могло представляться, по-видимому, своего рода suggestion a echeance, которое также протекает бессознательно и обнаруживает свое суггестивное влияние лишь в обусловленные моменты. <p>225 Полагаю, что вы избавите меня от приведения подробных примеров, свидетельствующих о том, до какой степени подлинный характер половых действий детской эпохи остается непознанным. Врачу хорошо известно, что, например, откровенная мастурбация не принимается до более зрелого возраста за таковую, в особенности лицами женского пола. Это указывает на то, что ребенок еще менее осознает характер известных действий; поэтому истинное значение таких переживаний остается для сознания скрытым до взрослого возраста. Иногда забывают и о самих переживаниях или потому, что половое значение их остается вообще неизвестным индивиду, или потому, что их сексуальный характер вследствие сопровождающего их тягостного чувства вытеснен из сознания. <p>226 Как уже было упомянуто, наблюдение Фрейда, что примешавшаяся к травме сексуальная компонента является характерным спутником патологического воздействия, привело к теории половой детской травмы. Данное предположение означает, что это патогенное переживание является сексуальным. <h2>Инфантильная сексуальная фантазия</h2> <p>227 Этому положению прежде всего стало поперек дороги общераспространенное мнение о том, что дети в раннем возрасте не обладают вовсе никакой сексуальностью, поэтому подобная этиология будто бы немыслима. Уже обсуждавшееся изменение в воззрении на травму, а именно, то, что травма является обычно вовсе не действительностью, а по существу своему лишь фантазией, нисколько не поправляет дела. Наоборот, после этого изменения первоначального взгляда мы вынуждены видеть в болезнетворном переживании еще тем более действительное проявление половой деятельности. Это не представляет уже собой случайного впечатления, резкого и пришедшего извне, а является настоящим активным проявлением сексуальности, осуществленным самим ребенком и большей частью не допускающим в своей отчетливости никакого недоразумения. Даже действительные травматические сцены с явным характером сексуальности вовсе не разыгрались совершенно независимо от самого ребенка, но нередко были последним как бы приготовлены и вызваны. В подтверждение этого были приведены ценные и весьма интересные доказательства Абрахамом; в связи со многими другими наблюдениями того же рода эти доказательства делают весьма вероятным предположение, что даже действительные травмы чаще всего вызываются и поддерживаются психологической установкой ребенка. Медицинская юриспруденция, совершенно независимая от психоанализа, знает о красноречивых параллелях к этому психоаналитическому воззрению. <p>228 Травматизирующая деятельность половой фантазии до наступления зрелости является, по прежнему воззрению, источником невроза. Поэтому за ребенком вынуждены были признать более развитую сексуальность, нежели это допускалось до сих пор. Правда, в литературе уже давно были известны случаи преждевременной сексуальности, например, случай одной девочки двух лет, у которой уже были правильные менструации, или случаи мальчиков от трех до пяти лет с полной способностью к эрекции и совокуплению. Однако такие случаи относились к области курьезов. Ошеломляюще подействовало поэтому то, что Фрейд приписал ребенку не только обыкновенную, но также так называемую "полиморфно-перверсивную" сексуальность и притом доказал это изысканиями, которые отличались поистине необычайною основательностью. Слишком скоро готовы были люди к тому выводу, что все это внушено пациентам и представляет собою, таким образом, в высшей степени спорный искусственный продукт. <p>229 В этих обстоятельствах появление "Трех очерков сексуальности" ("Drei Abhandungen Zur Sexualtheorie" [14]) Фрейда вызвало не только обыкновенную оппозицию, но и горячее негодование. Излишним будет указывать на то, что наука не создается при помощи негодования и что аргументы нравственного возмущения подходят моралисту, ибо это относится к предмету его занятий, а не человеку науки, для которого руководством является истина, а не морализаторство. Если дело обстоит в действительности так, как сказал Фрейд, то всякое негодование просто смешно. Если же оно обстоит иначе, тогда негодованием, опять-таки, ничему не поможешь. Решить, где истина, могут только наблюдения и исследования. Вследствие этого столь некстати проявленного негодования, оппозиция, за немногими достойными исключениями, являет собою несколько комическую картину заслуживающей сожаления отсталости. Психоаналитическая школа ничему не может научиться у оппозиционной критики, ибо критика эта, не вступая в область действительного наблюдения и не ведая о путях психоаналитического исследования, не дает никаких полезных намеков; несмотря на это, наша школа все же несет серьезную обязанность основательно разобраться в противоречиях первоначального взгляда. Стремлением нашим является не построение парадоксальной, всему прошлому наперекор идущей теории, а включение в науку известной категории новых наблюдений. Мы видим поэтому наш долг в том, чтобы сделать все для водворения согласия. Конечно, мы должны отказаться от намерения прийти к соглашению со всеми теми, которые слепо утверждают противное. Это было бы потерянным трудом. Мы надеемся, однако, оказаться в состоянии заключить мир с наукой. Этому стремлению я полагаю содействовать тем, что я сделаю попытку изложить вам дальнейший ход мыслей в психоаналитических воззрениях вплоть до того момента, когда дело дойдет до сексуальной теории невроза [15]. <h2>2. Теория инфантильной сексуальности</h2> <p>230 Как вы слышали в последней лекции, наблюдение отроческих половых фантазий, являющихся источником невроза, принудило Фрейда к допущению широко развитой детской сексуальности. Как вы знаете, действительность этого наблюдения была многими решительно оспариваема, другими словами, предполагали, что грубая ошибка и слепое упорство соблазнили Фрейда и всю его школу как в Европе, так и в Америке к тому, чтобы видеть вещи, которых вовсе не существует. Поэтому нас и считают за людей, охваченных духовной эпидемией. Я должен признать, что у меня нет средств защищаться от такой "критики". Впрочем, я должен заметить, что наука не имеет права с самого начала утверждать, будто определенные факты не существуют. Самое большое, что можно сказать, это то, что они представляются весьма невероятными и нуждаются еще в неоднократном подтверждении или в более тщательном изучении. Не имеет никакой силы и то возражение, по которому посредством психоаналитического метода невозможно открыть ничего надежного, так как сам метод бессмыслен. Подзорной трубе Галилея тоже не хотели довериться, и Колумб открыл Америку при помощи неверной гипотезы. Метод, по моему мнению, может быть преисполнен ошибок. Это не мешает его применению. В прежние времена путем совершенно недостаточного наблюдения добивались-таки обозначения астрономического времени и места. Возражения против метода должны поэтому считаться уловками до тех пор, пока оппозиция не перейдет сама в область факта. Там и должна произойти решительная битва, а не здесь, где мы имеем дело с простым словесным спором. <p>231 Наши противники также называют истерию болезнью психогенного характера. Мы полагаем, что дали твердые психологические определения, и публикуем результаты наших исследований, не опасаясь никакой критики. Кто не соглашается с этими результатами, тот пусть спокойно изложит нам свои собственные анализы болезненных случаев. Это, насколько мне известно, по крайней мере в европейской литературе, никогда и нигде не было сделано, а при таких обстоятельствах критика не имеет никакого права априори отрицать наши утверждения. Наши оппоненты также лечат истерические случаи, как и мы, и эти случаи, как и наши, психогенного происхождения. Ничто, стало быть, не мешает им на их пути к установлению психологических детерминант. Метод тут ни при чем. Наши противники удовольствовались оспариванием наших исследований и их поношением, не будучи в состоянии дать лучшие. <p>232 Многие из наших критиков более осторожны и справедливы и признают за нами то, что мы совершаем ценные реальные наблюдения и что связующие моменты, устанавливаемые психоаналитической работой, по всей вероятности существуют в действительности, но что наше понимание всего этого ложно. Псевдосексуальные фантазии детей, играющие здесь главную роль, именно, мол, и должны быть понимаемы не как сексуальные, а иначе, ибо сексуальность, очевидно, представляет собою феномен, специфический характер которого проступает лишь с приближением зрелости. <p>233 Такие возражения, спокойный и рассудительный тон которых снискивает доверие, заслуживают того, чтобы их приняли всерьез. Возражения эти стали источником для многих размышлений у каждого мыслящего аналитика. <h2>Понятие сексуальности</h2> <p>234 По этому вопросу необходимо заметить следующее: трудность проблемы лежит прежде всего в самом понятии сексуальности. Если мы берем сексуальность в смысле развитой функции, то мы вынуждены это явление в общем ограничить временем зрелости, и тогда мы будем не правы, говоря о детской сексуальности. Но ограничивая таким образом это понятие, мы оказываемся лицом к лицу с новой, еще большей трудностью, а именно, с вопросом о том, как мы должны называть все те биологические явления, которые окружают половую функцию в прямом смысле, как то: беременность, роды, половой подбор, защиту птенцов и т. п. Мне кажется, что все это относится к понятию сексуальности, хотя один выдающийся коллега и держится того воззрения, что деторождение половым актом не является. Если же все это относится к понятию сексуальности, то к области ее относимы вместе с тем и бесчисленные психологические явления, ибо как вы знаете, невероятно много чисто психологических функций примыкает к половой жизни. Напоминаю здесь только о выдающейся роли фантазии в приготовлении к половой функции и в совершении ее. Таким путем мы доходим до весьма биологического понятия сексуальности, которое включает в себя наряду с физиологическими явлениями также целый ряд психологических функций. Если нам позволено будет воспользоваться старинной, но практичной классификацией, то мы могли бы отождествить сексуальность с инстинктом сохранения вида, который в известном смысле противопоставляется инстинкту самосохранения. <p>235 При подобном взгляде на понятие сексуальности не может быть уже в такой мере удивительным, что корни столь важного для природы инстинкта сохранения вида идут гораздо дальше в глубину, чем это допускает более узкое понятие сексуальности. Только более или менее взрослая кошка ловит мышей. Однако даже совсем молодая кошка играет в ловлю мышей. У молодых собак замечаются попытки к совокуплению задолго до наступления половой зрелости. Мы смеем предположить, что человек не представляет исключения из этого правила. Хотя мы и не встречаемся с такими явлениями у наших благовоспитанных детей, но зато наблюдение детей в первобытных племенах учит нас, что они не составляют исключения из этого биологического правила. И действительно, гораздо более вероятно, что ростки столь важного инстинкта сохранения вида начинают распускаться уже в отрочестве, чем то, что этот инстинкт с наступлением зрелости внезапно готовым сваливается с неба. Ведь подготавливаются же репродуктивные анатомические органы задолго до того, как внешне можно было бы приметить какой-либо след их будущего отправления. <p>236 Итак, если психоаналитическая школа говорит о "сексуальности", то с этим надо связывать более широкое понятие сохранения вида и недопустимо думать, что тут имеют в виду лишь те телесные ощущения и функции, которые обычно обозначаются "сексуальностью". Можно было бы сказать, что с целью избежания недоразумений следовало бы, пожалуй, не называть сексуальными тех явлений, которые состоят из намеков и приготовлений в детском возрасте. Это требование, однако, нельзя было бы тоже вполне одобрить, так как берем же мы анатомическую номенклатуру у совершенно развитой системы и не снабжаем особенными наименованиями более или менее рудиментарные предварительные ступени. <h2>Значение питательной функции</h2> <p>237 Однако, хотя сексуальной терминологии Фрейда ничего нельзя поставить в упрек, потому что она последовательна, обозначая совершенно правильно все предварительные ступени сексуального развития под общим именем сексуальности, но, тем не менее, эта терминология приводит к известным заключениям, которые, по моему мнению, не состоятельны. Если мы себя спросим, как далеко идут назад в детство первые следы сексуальности, то мы должны будем дать ответ в том смысле, что сексуальность имплицитно существует уже ab ovo (в яйце - лат.) и только проявляется долгое время спустя после утробной жизни. Фрейд склонен уже в сосании материнской груди видеть своего рода половой акт. Это воззрение навлекло на Фрейда тяжелые упреки, но оно, как мы должны признать, исполнено глубокого смысла, если только мы признаем с Фрейдом, что инстинкт сохранения вида, а значит сексуальность, до известной степени существует раздельно от инстинкта самосохранения, другими словами функции питания, и, соответственно, проходит ab ovo свой собственный путь развития. Подобный образ мыслей представляется мне, однако, биологически недопустимым. Невозможно оба проявления или обе функции гипотетического жизненного инстинкта до такой степени отрывать друг от друга и указывать каждому совершенно особенный путь развития. Если мы будем судить лишь на основании того, что мы видим, то будем вынуждены считаться с тем обстоятельством, согласно которому во всей одушевленной природе жизненный процесс в начале представляет собой, в продолжение долгого времени, лишь функцию питания и роста. На примере многих животных мы видим это в особенно ясной форме, в частности, на бабочках, которые сначала ведут бесполое существование в виде лишь питающихся и растущих гусениц. К этой стадии жизненного процесса относится как утробный период, так и внутренняя жизнь грудного младенца. <p>238 Это время характеризуется полным отсутствием половых функций. Говорить об очевидной сексуальности грудного младенца есть просто скатывание к словесным противоречиям (contradictio in adjectio). Самое большее можно спросить себя, не найдутся ли среди жизненных функций грудного периода такие, которые не обладают чертами, отличающими функции питания и роста, и потому могут быть обозначены, как половые. Фрейд указывает на несомненное возбуждение и удовлетворение ребенка от кормления грудью и сравнивает эти акты с половыми. Из этого уподобления выводится сексуальная качественность сосания, которую устанавливает Фрейд. Но этот взгляд был бы лишь в том случае правильным, если бы доказано было, что напряжение и нарастание потребности и последующее за этим удовлетворение являют собой процесс сексуальный. Но именно то, что сосание обладает эмоциональным механизмом, доказывает как раз обратное. И мы можем, таким образом, сказать лишь то, что этот эмоциональный механизм имеет место равно и при функции питания, и при функции пола. Если Фрейд из аналогии эмоционального механизма выводит сексуальную качественность кормления грудью, то, согласно биологическому опыту, мы вправе были бы дать терминологию, согласно которой половой акт квалифицировался бы как некая функция питания. Неправомерным является переход через границу и по ту, и по эту сторону. Совершенно очевидно, что кормление грудью не может быть сексуально квалифицировано. <p>239 Мы знаем, однако, целый ряд функций грудного возраста, которые, видимо, никакого отношения не имеют к функциям питания, а именно, сосание пальца и его разновидности. Здесь уже скорее может быть поставлен вопрос, относимо ли это к области пола? Такие действия служат уже не питанию, а достижению чувства удовольствия, в этом сомнения нет. Но большой вопрос в том, допустимо ли то удовольствие, которое получается через сосание пальцев, по аналогии обозначить половым удовольствием; точно так же можно было бы по аналогии видеть здесь чувство удовольствия, присущее питанию. В пользу последней квалификации говорит и то, что форма и место, с которым связано чувство удовольствия, имеют всецело отношение к функции питания. Рука, которой пользуются при сосании, подготавливается этим путем к самостоятельному будущему акту питания. При таких обстоятельствах никто не будет склонен голословно утверждать, что первые проявления человеческой жизни выступают как нечто половое. <p>240 Однако, формула, на которую мы наткнулись выше и которая говорит, что в сосании пальцев обнаруживается стремление получить удовольствие вне функции питания, содержит в себе все-таки некоторое сомнение в том, что это сосание носит исключительно характер питания. Мы видим, что у подрастающего ребенка появляются так называемые дурные привычки, которые тесно примыкают к самому раннему инфантильному сосанию, как-то: класть пальцы в рот, грызть ногти, ковырять в носу и в ушах и т. д. Мы видим также, как легко эти привычки переходят впоследствии в мастурбацию. Заключение по аналогии, а именно, что эти инфантильные привычки суть предшествующие ступени к мастурбации и ей подобным действиям и имеют поэтому ярко выраженный половой характер, - не может быть отвергнуто, ибо оно вполне справедливо. Я наблюдал много случаев несомненного взаимоотношения между этими детскими шалостями и последующей мастурбацией; последняя, проявляясь уже в более позднем детстве, но до наступления зрелости, представляет собой не что иное, как продолжение инфантильных дурных привычек. Вывод о том, что и другие инфантильные привычки носят сексуальный характер, поскольку они суть акты обретения удовольствия от своего собственного тела, является с найденной теперь точки зрения само собой напрашивающимся и потому понятным. Сделать отсюда шаг к половой квалификации сосания грудного младенца не покажется уже чем-то странным. Фрейд, как вы знаете, сделал этот шаг, я же, как вы слышали, отверг его выше. Здесь мы натолкнулись на противоречие, которое трудно разрешить. Дело было бы относительно просто, если бы мы могли принять два сосуществующие, субстанциально раздельные влечения. Тогда акт сосания, будучи актом питания, в то же время был бы и половым актом, т. е., до известной степени, сочетанием двух атечений. Таково, по-видимому, воззрение Фрейда. Явное сосуществование обоих влечений, или, лучше сказать, форм их проявлений в голоде и в сексе мы находим в жизни взрослых. В возрасте же грудного младенца функционирует только питание, с которым связано и чувство удовольствия, а половой характер этих чувств возможно утверждать лишь путем petitio principii, ибо факты доказывают, что акт питания, а не половая функция является первым источником удовольствия. Обретение удовольствия никоим образом не тождественно с сексуальностью. А поэтому, если мы примем, что у грудного младенца оба влечения, до известной степени, сосуществуют, то ошибемся, так как спроецируем наблюдение из психологии взрослых в душу ребенка. В последней же нет места раздельному сосуществованию проявлений обоих влечений, так как инстинктивная система одного не развита вовсе или лишь рудиментарно. Если же стать на точку зрения, с которой всякое стремление к удовольствию является чем-то сексуальным, то пришлось бы видеть парадоксальным образом сексуальное стремление и в голоде, так как голод в своем удовлетворении стремится к удовольствию. Разрешая себе такое обращение с границей понятий, следовало бы и своему противнику дозволить приложить терминологию голода к сексуальности. Подобного рода односторонности время от времени встречаются в истории науки. Этими словами вовсе не высказывается порицание: наоборот, мы должны быть рады, что бывают люди, у которых есть смелость и способность действовать безмерно и односторонне. Они-то и являются теми, кому мы обязаны открытиями. Досадно лишь то, что всякий защищает страстно свою односторонность. Ведь научные теории суть лишь те или иные предложения, каким образом можно было бы рассматривать предметы. <p>242 Принятие сосуществования обеих систем влечения является гипотезой, которая, конечно, облегчила бы задачу, но, к сожалению, принять ее невозможно, потому что такое принятие противоречило бы наблюдаемым фактам, проводимая же с настойчивостью, она ведет к несостоятельным заключениям. <h2>Полиморфно-перверсивная сексуальность младенца</h2> <p>243 Прежде чем перейти к разрешению этого противоречия, я считаю необходимым сообщить вам еще многое другое из сексуальной теории Фрейда и ее видоизменений. Как вы раньше слышали, отыскание будто бы травматически действующей сексуальной фантазии в детском возрасте привело к воззрению, по которому ребенок, против всякого ожидания, обладает почти сложившейся и даже полиморфно-перверсивной (многообразно-извращенной) сексуальностью. Его сексуальность не сосредоточена на отправлении полового органа и не направлена на противоположный пол, а занята своим собственным телом, вследствие чего ребенок и был признан этой теорией автоэротичным. Когда его половой интерес направляется вовне, на другого человека, то ребенок не делает между полами никакого различия, а если и делает, -то очень небольшое. Ребенок может, поэтому, с легкостью быть "гомосексуальным". Место несуществующей локальной половой функции занимает ряд так называемых шалостей, которые, с этой точки зрения, представляют собой перверсивные действия (извращенность = Perversitaten), ибо они имеют близкую аналогию со всеми позднейшими перверсиями (Perversionen). <p>244 Вследствие такого способа рассмотрения, сексуальность, первоначально и обычно мыслимая как нечто единое, разложилась на множество отдельных влечений; а так как существует подразумеваемая предпосылка о том, что сексуальность как бы возникает в половом органе, то Фрейд должен был прийти к понятию об "эрогенных зонах", под каковыми он имел в виду рот, кожу, анус и т. д. <p>245 Термин "эрогенная зона" напоминает нам "спазмоген-ную зону"; метафорически оба выражения равнозначны: подобно тому, как спазмогенная зона является местом, где берет свое начало судорога, также и эрогенная зона является тем местом, где возникает приток сексуальности. По образцу половых органов, представляющих собой анатомический источник сексуальности, следует и эрогенные зоны рассматривать как тоже своего рода половые органы, из которых проистекает, сливаясь в одном русле, сексуальность. Это состояние и есть по-лиморфно-перверсивная (многообразно-извращенная) сексуальность ребенка. Выражение "извращенный", казалось, находило свое оправдание в тесной аналогии с позднейшими извращенностями, которые представляют собой, так сказать, не что иное, как новое издание уже известных "извращенных" интересов раннего детства. Последние часто связаны с той или иной эрогенной зоной и оказываются причиной тех сексуальных аномалий, которые так характерны для детей. <h2>Сексуальные компоненты как энергетические манифестации</h2> <p>246 Согласно этому взгляду, позднейшая нормальная и единообразная сексуальность состоит из различных компонент. Сначала сексуальность распадается на компоненту гомосексуальную и гетеросексуальную, далее к этому присоединяется автоэротическая компонента, затем различные эрогенные зоны и т. д. Эта точка зрения напоминает состояние физики до Роберта Майера, когда были только отдельные, рядом стоящие области явлений; этим областям приписывалось элементарное значение, и их взаимоотношение не было познано правильным образом. Лишь закон сохранения энергии внес порядок в отношение сил одной к другой, а вместе с тем привел к воззрению, которое отняло у этих сил их абсолютное элементарное значение и сделало из них формы проявления все одной и той же энергии. Так же обстоит дело и с этим расщеплением сексуальности на полиморфно-пер-версивные половые проявления детства. <p>247 Опыт вынуждает принять факт постоянной смены отдельных компонент, так как, чем дальше, тем больше убеждались, что, например, извращенности или перверсии жили, так сказать, за счет нормальной сексуальности или что происходило нарастание в одной форме приложения сексуальности в то время, как в другой форме наступала убыль. Чтобы пояснить только что сказанное, я дам вам пример. Один молодой человек пережил в течение нескольких лет гомосексуальную фазу, во время которой у него не было никакого интереса к женщинам. Понемногу к тому времени, когда ему минуло 20 лет, это ненормальное состояние исчезло; он стал нормальным в развитии своих эротических интересов, стал ухаживать за девушками и вскоре преодолел последние следы своей гомосексуальности. Так продолжалось несколько лет. У него были неоднократно удачные романы. Затем он решил жениться. Однако, он пережил сильное разочарование, так как обожаемая девушка ему отказала. Первая фаза, которая наступила тут же, состояла в том, что он, во-первых, отказался от всякой мысли о женитьбе, во-вторых, почувствовал противление ко всем женщинам, и однажды открыл окончательно в себе возврат гомосексуальности, заметив, что юноши снова приобрели для него необычайно раздражающее воздействие. <p>248 Взглянем на сексуальность так, как если бы она состояла из прочной гетеросексуальной и такой же гомосексуальной компоненты; тогда мы не справимся с вышеописанным случаем. Но мы и вообще не справимся с нашей задачей, если допустим существование прочных компонент, исключающих какое бы то ни было изменение, Мы должны именно, чтобы правильно отнестись к предложенному случаю, принять большую подвижность сексуальных компонент; подвижность, идущую так далеко, что одна компонента в действительности совершенно исчезает, в то время, как другая широко располагается на переднем плане. Если бы, например, произошла лишь смена позиции, а именно, если бы гомосексуальная компонента с такой же энергией отступила в бессознательное, предоставив гетеросексуальной компоненте все поле сознания, то нашей современной естественнонаучной совести следовало бы сделать заключение об эквивалентных действиях в бессознательном. Эти действия должны были бы определиться как противление по отношению к женщине. Но об этом в рассматриваемом случае наблюдения нам ничто не говорит. Правда, были легкие следы таких влияний, однако столь незначительной интенсивности, что их никоим образом нельзя сопоставить с прежней интенсивностью гомосексуальной компоненты. 249 Непонятным остается также, если следовать этому эскизно здесь переданному воззрению, отчего гомосексуальная компонента, признанная здесь прочной, вообще могла исчезнуть так, что не оставила никаких заметных следов. (В дальнейшем было бы весьма трудно понять, каким образом эти трансформации возникают. Можно было бы, в крайнем случае, понять такое развитие как совершающееся через гомосексуальную стадию в пубертатный период для того чтобы заложить основу для позднейшей нормальной гетеросексуальности в фиксированной определенной форме. Но как мы затем объясним, что продукт постепенного развития, по всем признакам очень тесно связанный с органическими процессами созревания, вдруг оказался отвергнутым под воздействием впечатления, так что освободилось место для актуализации более ранней стадии? Или, если два активных компонента постулируются как сосуществующие одновременно бок о бок, то почему только один из них активен? Можно было бы возразить, что гомосексуальный компонент у мужчин, фактически, в большинстве своем демонстрирует себя в специфической раздражительности, в особой чувствительности по отношению к другим мужчинам. В соответствии с моим опытом, очевидной причиной для такого характерного поведения, которому находится множество примеров в современном обществе, оказывается нарушение в отношениях с женщинами, особая форма зависимости от них. Это и составляет тот самый "плюс", который уравновешивается "минусом" гомосексуального отношения. (Естественно, не это есть подлинная причина. Подлинной причиной выступает инфантильное состояние характера мужчины). 250 Вы видите, стало быть, настоятельную необходимость объяснить подобную смену декораций адекватным образом. Для этого мы нуждаемся в динамической гипотезе. Такие перестановки или сексуальные преобразования и не мыслимы иначе, как динамические или энергетические процессы. Если я не допущу изменения в динамических соотношениях, то я не смогу мысленно представить себе исчезновение одной из функций. Эту потребность теория Фрейда удовлетворила тем путем, что понятие о прочных компонентах, т. е. взгляд на строго раздельное функционирование их не столько теоретически, сколько практически, был расшатан и заменен энергетическим понятием. Избранным для этого термином и стал термин либидо. <h2>3. Понятие либидо</h2> <p>251 Фрейд вводит это понятие уже в своих "Очерках по психологии сексуальности" [16] следующими словами: "Наличие половой потребность у человека и животного выразилось в биологии принятием соответственного "полового влечения". Здесь руководствуются аналогией с влечением к принятию пищи, т. е. с голодом. В обиходном языке недостает обозначения, соответственного слову "голод"; наука пользуется в качестве такого обозначения словом "либидо"". <p>252 Термин либидо означает, по определению Фрейда, исключительно половую потребность, поэтому все, что Фрейд подразумевает под либидо, следует понимать как половую потребность или половое влечение. Термин либидо в медицине действительно употребляется для обозначения полового влечения и, в особенности, похоти. Но классическое употребление этого слова Цицероном, Сал-люстием и другими античными авторами не знает этого одностороннего определения; классически было вообще вкладывать в это слово смысл страстного хотения [17]. Я упоминаю об этом обстоятельстве уже здесь, так как в дальнейших наших беседах оно будет играть роль, и очень важно принять к сведению, что понятие либидо, собственно, имеет более широкое применение нежели то, которое связывает с ним врачебная наука. <p>253 Понятие либидо, сексуальное значение которого согласно намерению его автора мы постараемся сохранить, сколь можно дольше, представляет собою ту динамическую величину, которую мы искали, чтобы объяснить передвижение психологических кулис. Благодаря этому понятию формулировка явлений, о которых идет речь, существенно упрощается. Вместо непонятной замены гомосексуальной компоненты гетеросексуальной, мы можем теперь сказать; либидо отошло постепенно от возможности гомосексуального применения и перешло в той же самой мере к гетеросексуальному применению. При этом гомосексуальная компонента в действительности как бы исчезает совсем, превращаясь в исключительно пустую возможность, которая сама по себе ничего не означает, и факт существования которой по справедливости оспаривается неспециалистами совершенно так же, как, например, способность стать убийцей. Применяя понятие либидо, мы оказываемся в состоянии в легко понятной форме выяснить многоразличные соотношения отдельных видов половой функции. Таким путем, однако, первоначальное представление о множестве компонент, весьма напоминавшее философское учение о душевных способностях, оказывается отброшенным. На место этого понятия вступает либидо, которое способно к разнообразному применению. Прежние "компоненты" представляют лишь возможные формы действия. При введении понятия либидо первоначально многообразно расщепленная сексуальность уступает место динамическому единству, без которого компоненты, имевшие прежде такое значение, остаются пустыми возможностями. Развитие этой мысли имеет большое значение: в ней осуществился тот самый прогресс, какой принесло с собой для физики понятие энергии. Подобно тому, как учение о сохранении энергии отнимает у сил характер элементов и наделяет их характером форм проявления единой энергии, также и теория либидо лишает сексуальные компоненты их элементарного значения психических "способностей" и оставляет за ними исключительно феноменологическую значимость. <h2>Энергетическая теория либидо</h2> <p>254 Этот взгляд передает впечатление, получаемое от действительности, гораздо лучше, нежели теория компонент. Мы можем, при его помощи, сделать вышеприведенный случай молодого человека легко понятным с точки зрения теории либидо. Разочарование, которое он пережил в то время, когда собирался жениться, отвлекло его либидо от гетесексуальной формы применения, так что оно впало в гомосексуальную форму, и это вызвало к жизни прежнюю гомосексуальность. Аналогия с законом сохранения энергии бросается в глаза, потому что как здесь, так и там, если замечаешь, что известный эффект энергии потухает, то вынужден спросить себя: где же энергия в то же самое время проявилась вновь. Если мы эту точку зрения, как эвристический принцип, применим к психологии, то сделаем впечатляющие открытия. Мы увидим тогда, что наиболее гетерогенные фазы индивидуального психологического развития связаны между собой энергетически. Всякий раз, когда мы видим, что человек страдает каким-нибудь сплином, болезненной мнительностью или стоит на какой-либо преувеличенной точке зрения, мы знаем, что здесь слишком много либидо и, стало быть, излишек взят где-нибудь в другом месте, где вследствие этого либидо слишком мало. Под этим углом зрения понимаемый психоанализ является тем методом, который способствует нахождению пунктов и функций, где недостает либидо, и устранению такого неправильного соотношения. Симптомы невроза должны быть понимаемы как чрезмерные функции, т. е. такие, что были перегружены либидо и потому слишком усилились[18]. Направленная на них энергия отнята где-нибудь в другом месте, и задачей является отыскать то место, где было отнято или где никогда не давалось. <p>255 К обратной постановке вопроса принуждают нас случаи тех синдромов, которые характеризуются преимущественно недостатком либидо, например, состояниями апатии; здесь ставится вопрос, где же тогда имеет свое применение либидо? Пациент производит впечатление человека с отсутствующим либидо, и есть много врачей, которые верят ему на слово. Эти врачи мыслят при этом примитивно, как доисторические варвары, которые думали, что во время затмения солнце проглатывается или умерщвляется кем-то. Оно же лишь закрыто. То же самое происходит и с этими пациентами: либидо у них есть, но оно невидимо и недоступно даже для самих пациентов. Здесь мы имеем дело с недостатком либидо на поверхности. Задачей психоанализа является отыскать скрытое место, в котором обретается либидо, и доступ к которому закрыт даже самим пациентам. Это скрытое место есть не что иное, как "не-осознанное", что можно называть также и "бессознательным", разумеется, не сочетая с этим словом никакого мистического значения. <h2>Бессознательные системы фантазии</h2> <p>256 Психологический опыт научил нас тому, что существуют не-сознательные психологические системы, которые по аналогии с сознательной фантазией можно обозначить, как бессознательные системы фантазии; эти последние и представляют собой объект, на который направляется либидо в подобных состояниях невротической апатии. Нам должно быть ясно, что когда мы говорим о бессознательных системах фантазии, мы высказываемся лишь фигуративно. Мы хотим этим сказать лишь то, что принятие психических сущностей вне сознания есть необходимый постулат, ибо опыт учит нас ежедневно тому, что должны существовать неосознанные психические процессы, которые заметным образом влияют на экономию либидо. Каждому психиатру хорошо известны случаи, когда относительно внезапно обнаруживается сложная система маний и заблуждений; такие случаи указывают на то, что должно быть бессознательное психическое развитие и приготовление; ведь невозможно согласиться с тем, что подобные события так же внезапно возникают, как внезапно они находят свое обнаружение в сознании. <p>257 Я полагаю, что должен был позволить себе это отступление, посвященное понятию бессознательного; это было сделано для пояснения того, что при подобных сдвигах позиций, занимаемых либидо, мы имеем дело не только с сознанием, но еще и с другой инстанцией, а именно с бессознательным, в котором это либидо иногда исчезает. Теперь мы возвращаемся снова к обсуждению дальнейших последствий, с которыми связано принятие и усвоение теории либидо. <h2>Консервация либидо</h2> <p>258 Фрейд научил нас, и мы это сами видели ежедневно в психоаналитической практике, что в отрочестве встречаются в зародыше вместо позднейшей нормальной сексуальности множество склонностей, которые впоследствии носят наименование "перверсий" или "извращенности". Мы должны были признать за Фрейдом правомерность в применении к этим склонностям сексуальной терминологии. Вводя понятие либидо, мы узнаем, что у взрослого человека элементарные компоненты, которые оказались источниками происхождения нормальной сексуальности, теряют свое значение и низводятся до простых возможностей применения, между тем как их действительное начало, их жизненная сила должна быть усматриваема в либидо. Без либидо компоненты почти ничего не означают. Мы видим, что Фрейд дает либидо несомненное сексуальное определение, почти смысл половой потребности. Обычно принимают, что в этом смысле либидо имеется место только со времени половой зрелости. Каким же образом тогда можно объяснить то обстоятельство, что ребенок обладает многообразно-извращенной сексуальностью, что, следовательно, у ребенка либидо вызывает к действию даже не одну, а многие перверсии? Ведь если либидо в смысле Фрейда возникает только с половой зрелостью, то невозможно, чтобы оно прежде поддерживало детские перверсии. Или пришлось бы принять, что детские извращения суть "психические способности" в смысле учения о компонентах. Независимо от непоправимой теоретической путаницы из-за этого возникающей, мы создали бы таким путем умножение объясняющих начал, которое методологически недопустимо, согласно основному положению: "Не следует умножать сущность без лишней на то надобности". <p>259 Итак, ничего не остается, как принять, что либидо - одно и то же до и после наступления половой зрелости, отчего и детские перверсии точно также развиваются и обнаруживаются, как и перверсии взрослых. Но этому противится здравый человеческий рассудок, так как половая потребность у ребенка, очевидно, не может быть такой же, какой она является у человека вполне зрелого в половом отношении. Может быть здесь необходим некоторый компромисс, чтобы иметь возможность сказать вместе с Фрейдом, что хотя либидо до и после наступления половой зрелости тождественно, но по интенсивности оно существенно различно. Вместо сильной половой потребности после наступления половой зрелости следовало бы, может быть, признать за ребенком небольшую половую потребность, интенсивность которой постепенно становится тем слабее, чем дальше мы отходим к первому году жизни, вплоть до едва заметных следов. С этим можно было бы биологически согласиться. Вместе с тем следовало бы тогда принять, что все относящееся к области расширенного понятия сексуальности, которое выше нами было разъяснено, должно быть налицо в соответственно уменьшенной степени; сюда относятся, например, все аффективные проявления психосексуальности, как то потребность в ласке, ревность и многие другие аффективные явления, наконец, и детские неврозы. Но тут приходится признать, что аффективные проявления у ребенка совсем не дают впечатления той уменьшенной степени, которую мы выше допустили, но что они могут быть такой интенсивности, которая ни в чем не уступает интенсивности аффекта у взрослого. Не следует также забывать, как прочно подтверждено опытом, что извращенные приложения сексуальности у ребенка бросаются в глаза гораздо сильнее и являются даже более многообразно развитыми. Если мы встречаем у взрослого подобные же состояния широко развитой перверсии, то мы вправе ожидать, что в нем вместе с другими важными формами биологической приспособляемости потухла нормальная сексуальность, т. е. мы вправе предполагать отсутствие того, чего у ребенка недостает нормальным образом. Если мы можем сказать, что взрослый извращен, так как его либидо не применяется для нормального функционирования, то мы вправе приложить то же рассуждение и к ребенку, сказав, что он многообразно перверсивен оттого, что он вовсе не знает нормальной половой функции. <p>260 Эти соображения могли бы нас побудить задуматься над тем, не остается ли сумма либидо всегда себе равной, и не ошибочно ли усматривать огромное увеличение ее с наступлением половой зрелости. Это несколько смелое предположение опирается, что ясно видно, как на образец на закон сохранения энергии, по которому сумма энергии остается всегда одной и той же. Нет ничего невероятного в мысли, будто окончательный пик зрелости достигается только тем путем, что детские побочные применения либидо постепенно вливаются в русло оформившейся сексуальности и в этом русле затухают. Мы должны пока ограничиться этими пояснениями и, прежде чем идти дальше, обратить внимание еще на один пункт критики, который касается качества детского либидо. <p>261 Многие из наших критиков не хотят допустить того, что детское либидо просто слабее по интенсивности, по существу же одинаково с либидо взрослого. Движение либидо взрослого человека сопровождается коррелятами половой функции. Те же движения у ребенка не сопровождаются последними вовсе или, в крайнем случае, сопровождаются намеками на эту функцию, и то в виде исключения; ввиду этого мы стоим перед различием, важность которого не следовало бы оценивать чересчур низко. Полагаю, что это соображение является справедливым. Здесь такое же значительное различие, как между игрой и серьезным делом или как между стрельбой холостыми и стрельбой боевыми зарядами. Детскому либидо должен быть, таким образом, приписан характер безобидности, которого требует в данном случае здоровый человеческий рассудок и которого оспорить у него нет возможности. Никто, однако, не станет отрицать, что стрельба холостыми зарядами все же относится к упражнению в стрельбе. Поэтому придется привыкнуть к мысли, что сексуальность налицо еще до наступления половой зрелости и даже в отдаленном детстве и что у нас нет никакого основания к тому, чтобы эти проявления незрелой сексуальности не считать половыми. <p>262 Этим, конечно, еще не обессилено то возражение, которое, хотя и признает существование детской сексуальности в указанной выше мере, но оспаривает за Фрейдом право обозначить явления раннего детства, вроде сосания пальцев, как сексуальные. Мы выше рассмотрели уже те основания, которые могли побудить Фрейда к такому расширению области применения сексуальной терминологии. Равным образом мы уже привели то соображение, по которому именно сосание пальцев может быть понято также хорошо, если стать и на точку зрения питательной функции, как его источника, что, собственно говоря, имеет само по себе еще большие биологические основания. Пожалуй, возможно возражение, что эта и ей подобные деятельности зоны рта впоследствии у взрослых появляются вновь уже с несомненной половой целью. Но это означает лишь то, что подобные виды деятельности позднее могут быть поставлены на службу полового инстинкта; в пользу же их первоначальной сексуальной природы это не говорит ничего. Я должен признаться, что у меня нет никакого основания к тому, чтобы рассматривать ту деятельность грудного периода, которая порождает чувство удовольствия и удовлетворения, под углом зрения сексуальности; наоборот, у меня есть доводы против. Поскольку я могу верно оценить трудные проблемы этой области, мне кажется необходимым деление человеческой жизни в отношении ее сексуальности на три фазы. <h2>Три фазы жизни</h2> <p>263 Первая фаза охватывает собой первые годы жизни; это время я обозначил как досексуальную стадию. Она соответствует стадии гусеницы у бабочек и характеризуется почти исключительно функциями роста и питания. <p>264 Вторая фаза охватывает собой дальнейшие годы детства до момента наступления половой зрелости и может быть обозначена как препубертатную стадию. В эту эпоху происходит начальный рост сексуальности. <p>265 Третья фаза есть взрослый возраст, начиная с половой зрелости, который можно обозначить как период зрелости. <p>266 От вашего внимания не ускользнуло то, что величайшая трудность заключается в вопросе, где должна быть положена граница времени досексуальной стадии. Я готов признаться перед вами в большой своей неуверенности относительно этой проблемы. Обозревая свои, к сожалению, недостаточные психоаналитические наблюдения над детьми и вспоминая заодно то, что сообщил нам из своих наблюдений Фрейд, я решусь думать, что эта граница лежит между третьим и пятым годом жизни; разумеется, она подтверждена величайшим индивидуальным колебаниям. Этот возраст во многих отношениях полон значения. Ребенок уже эмансипировался от зависимости грудного периода и в целом ряде важных психологических функций достиг прочной уверенности. С этого времени глубокая тьма амнезии, в которую погружено раннее детство, начинает освещаться иногда связными воспоминаниями. Словно в этом возрасте совершается существенный шаг к самостоятельности и формированию новой личности. По всему, что мы знаем, к этой же эпохе относятся и первые признаки интересов и действий, которые, по справедливости обозначаются как сексуальные, хотя эти начальные проявления и носят еще характер детской невинной и безобидной наивности. <h2>Сексуальная терминология</h2> <p>267 Полагаю, что основание, которое побуждает нас к тому, чтобы не применять сексуальной терминологии кдосексу-альной стадии, изложено нами достаточно подробно и что мы можем на этом обретенном нами базисе обратиться к дальнейшим проблемам. Будем помнить, что несколько раньше мы оставили проблему об уменьшенном либидо детского возраста, так как нам не удалось на выбранном нами пути достичь ясности. Поэтому мы обязаны вновь поднять этот вопрос, по меньшей мере для того, чтобы увидеть, согласуется ли это энергетическое воззрение с нашими только что предпринятыми формулировками. <p>268 Мы видели, что иные, по сравнению со зрелостью, черты детской сексуальности по Фрейду объясняются ее уменьшенной степенью. Интенсивность либидо, по его мнению, сокращена соответственно отроческому возрасту; но выше мы привели некоторые основания, почему нам кажется сомнительным, чтобы жизненные процессы ребенка вследствие более слабой сексуальности оказались менее интенсивны, нежели те же процессы у взрослого. Можно было бы сказать, что, за исключением сексуальности, все аффективные явления и нервные симптомы, - коль скоро они имеют место быть, - по интенсивности нисколько не уступают таковым же у взрослых. А между тем, согласно энергетическому воззрению, все эти явления суть формы проявлений либидо. Поэтому трудно поверить, чтобы интенсивность либидо составляла разницу между зрелой и незрелой сексуальностью. Скорее эта разница обусловлена изменением в локализации либидо (если допустить подобное выражение). В противоположность к своему медицинскому определению, либидо обслуживает у ребенка не столько локальную сексуальную функцию, сколько побочные функции умственной и физической природы. Тут хотелось бы отнять у термина либидо предикат сексуальное (sexualis) и, тем самым, вычеркнуть сексуальное определение либидо, данное Фрейдом в его "Очерках по теории сексуальности". Но необходимость этого становится настоятельной лишь после следующей постановки вопроса: является ли либидо сексуальным источником стремлений и наслаждений ребенка, столь интенсивно переживающего страдание и радость в первые годы своей жизни еще на дополовой стадии. <p>269 Фрейд высказался за признание этого. Я думаю, что мне не нужно повторно приводить те причины, которые побудили меня признать досексуальную стадию. Стадия куколки знает либидо, но не знает еще сексуального либидо; таким образом мы должны выразиться, если вообще хотим придерживаться энергетического понимания, принесенного нам понятием либидо. Мне кажется, что нам несомненно придется отвергнуть сексуальное определение либидо, иначе нельзя будет применить ценный элемент в понятии либидо, а именно энергетический взгляд на него. Уже с некоторых пор психоаналитическая школа почувствовала настоятельную потребность дать больше простора понятию либидо и вывести его из слишком узких сексуальных рамок. Поэтому в ней неустанно подчеркивалось, что сексуальность следует принимать не в буквальном, а в более широком смысле слова; но к а к и в каком именно смысле - это оставалось темным, и поэтому не могло удовлетворить серьезной критики. <p>270 Я думаю, что не рискую очутиться на ложном пути, если скажу, что настоящая ценность понятия либидо заключается не в сексуальном, а в энергетическом понимании, благодаря которому постановка вопроса может принять чрезвычайно ценный, эвристический смысл. Энергетическому воззрению мы обязаны, кроме того, возможностью динамических образов и знаков, определяющих отношения между вещами, что в хаосе психического мира имеет для нас неоценимое значение. Было бы неправильно со стороны школы Фрейда, если бы она не вняла тем голосам критики, которые упрекают в мистицизме и непостижимости наше понятие либидо, поскольку оно неразрывно связано с предикатом сексуальности. Неправильно было бы думать, что сексуальное либидо может стать носителем энергетического понимания душевной жизни; и если многие представители наших воззрений еще думают, что имеют вполне определенное, так сказать, конкретное понятие о либидо, то это только потому, что они не видят, что это понятие разрослось и достигло таких применений, которые далеко перешли границы его сексуального определения. Поэтому надо признать, что упрек критики вполне справедлив, ибо от либидо в его прежнем понимании ожидают того, чего ему нельзя приписать. А это и впрямь производит такое впечатление, будто бы мы орудуем мистической величиной. <h2>Проблема либидо в раннем слабоумии (шизофрении)</h2> <p>271 В своем труде "Либидо, его метаморфозы и символы" я старался доказать правомочность подобного нарушения границ; вместе с тем, я сделал попытку обосновать необходимость создания нового понятия либидо, которое считалось бы только с его энергетическим смыслом. Сам Фрейд должен был допустить, что его первоначальное понятие либидо слишком узко; это случилось тогда, когда он попытался последовательно провести свой энергетический образ мыслей в известном случае шизофрении, так называемом случае Шребера[19]. Здесь дело касается, между прочим, известной в психологии шизофрении проблемы, состоящей в утрате чувства реальности; это есть своеобразное явление, свойственное этим больным, и состоящее в особенной их склонности создавать собственный внутренний мир фантазий и отказываться от приспособления к действительности. <p>272 Одна из особенностей этого явления есть тот, конечно, знакомый вам недостаток эмоционального раппорта, который представляет собой ярко выраженное нарушение функции реальности. Многократное психоаналитическое пользование этих больных научило нас тому, что недостаток внешнего приспособления замещается у них прогрессивно увеличенной деятельностью фантазии, заходящей так далеко, что мир грез получает для них больше реальной ценности, нежели внешняя действительность. Шребер, о котором пишет Фрейд, нашел в своей бредовой идее о "кончине мира" меткое, образное представление этому явлению. Своим образом он очень конкретно изображает утрату реальности. Динамическое объяснение весьма просто и прозрачно; мы говорим, что либидо все более и более оттягивается от внешнего мира; вследствие этого оно попадает во внутреннюю сферу, в мир фантазий, где ставится в необходимость заместить утраченный внешний мир эквивалентом реальности. Эти замещения происходят, так сказать, последовательно, одно за другим; чрезвычайно интересно следить за тем, какой психический материал служит для построения этого внутреннего мира. <p>273 Такой взгляд на перемещение либидо образовался благодаря ежедневному употреблению этого термина, его первоначальная чисто сексуальная коннотация вспоминалась лишь случайно и достаточно редко. В сущности говорят просто о либидо, причем на практике ему придают столь невинное значение, что Клапаред однажды в разговоре со мной заметил, что, собственно говоря, можно было бы с тем же успехом назвать его "интересом". Привычное употребление этого термина выработало - вполне естественно и спонтанно - его применение, позволяющее объяснить шреберевскую "кончину мира" простым обращением либидо вспять. Но по этому случаю Фрейд вспомнил о своем первоначальном, сексуальном определении либидо и попытался разобраться в происшедшей постепенно перемене значения. В своей работе о Шребере он задается вопросом: совпадает ли с интересом вообще то, что психоаналитическая школа называет либидо и понимает как "интерес, вытекающий из эротических источников"? Такой подход к проблеме показывает, что Фрейд поставил себе вопрос, на который Клапаред уже дал практический ответ. <p>274 Фрейд, стало быть, спрашивает, ограничивается ли утрата реальности в шизофрении упадком только эротического интереса, или же она распространяется на так называемый объективный интерес вообще (Я обратил на это внимание в работе "Психология dementia praecox"[20]). Вряд ли можно предположить, что нормальная функция du reel (Janet=>KaHe) поддерживается одним только эротическим интересом. Дело в том, что в очень многих случаях реальность вообще перестает существовать для этих больных, так как они окончательно утрачивают всякую психологическую приспособляемость. (Реальность в этих случаях заменена комплексными содержаниями). Необходимо признать, что утрачен не только эротический интерес, но и всякий интерес вообще, т. е. всякое приспособление к действител ьности. <p>275 Ранее, в работе "Психология Dementia Praecox" я довольствовался термином "психическая энергия", ибо не мог построить теорию шизофрении (dementia praecox) на теории перемещения сексуально определенного либидо. Мой, вто время преимущественно психиатрический, опыт мешал мне понять эту теорию; частичную правильность ее для неврозов я постиг лишь позднее, благодаря более широкому опыту в области истерии и невроза с навязчивыми идеями. Анормальные перемещения сексуально определяемого либидо действительно играют большую роль в области неврозов. Хотя и здесь мы имеем дело с очень характерными вытеснениями сексуального либидо, однако никогда нет той утраты реальности, которая так типична для шизофрении. В шизофрении реальность терпит столь великий ущерб, что в состав этой утраченной суммы безусловно входят и такие влечения, сексуальный характер которых является спорным; ведь никому и в голову не придет, что реальность и есть половая функция. Но, если бы это даже так и было, то обращение вспять эротического интереса должно было бы вызвать уже в неврозе утрату реальности, подобную той, какую мы видим в dementia praecox, а этого, как уже сказано выше, нет. <p>276 (Следует рассмотреть еще один момент, поскольку на него также указал Фрейд в своей работе о случае Шребе-ра, а именно то, что интроверсия сексуального либидо ведет его к наделению полномочиями эго, которое могло бы по возможности продуцировать этот эффект утраты реальности. В самом деле, есть искушение объяснить психологию такой утраты подобным образом. Но когда мы более внимательно исследуем различные вещи, которые возникают из ухода и интроверсии сексуального либидо, то видим, что, хотя оно и может продуцировать психологию аскетического затворника, но никак не может вызывать шизофрению. Любые энергичные действия анахорета представляют попытки исключить какие-либо следы сексуального интереса, но это все же нечто, что не может свидетельствовать о наличии шизофрении [21]. <p>277 Эти факты лишили меня возможности перенести фрейдовскую теорию либидо на шизофрению. По этой же причине я считаю, что попытка Абрахама [22] едва ли выдерживает критику с точки зрения фрейдовской теории либидо. Если Абрахам полагает, что причиной параноидной системы или шизофренической симптоматологии является отвращение либидо от внешнего мира, то такое его мнение с точки зрения тогдашнего знания не оправдывается, ибо простая интроверсия и регрессия либидо непременно приводят к неврозу, а отнюдь не к шизофрении. На это очень ясно указывает и Фрейд. Мне кажется, что невозможно применить теорию либидо просто к шизофрении, ибо показателем этой болезни является такой ущерб, который нельзя объяснить одним только выпадением эротического интереса. <h2>Генетическое понятие либидо</h2> <p>278 Осторожная позиция, которую я занял в предисловии к моей "Психологии шизофрении" по отношению к вездесущей сексуальности, несмотря на полное признание психологических механизмов, - эта позиция была продиктована мне тогдашним положением теории либидо, сексуальное определение которой не позволяло мне объяснить сексуально такие функциональные расстройства, которые столь же имеют отношение к области голода, как и к области пола. Долгое время теория либидо казалась мне неприменимой к шизофрении. Однако с возрастающим опытом в аналитической работе я начал замечать, что мое понятие либидо стало постепенно изменяться: дескриптивное определение, выдвинутое Фрейдом в "Трех очерках по теории сексуальности", понемногу сменилось генетическим определением его, что дало мне возможность заменить выражение "психическая энергия" термином "либидо". Я должен был сказать себе: если даже самая малая доля функции реальности ныне состоит из сексуального либидо, а большая ее часть - из других влечений, то все-таки возникает очень важный вопрос: не была ли функция реальности, в филогенетическом смысле, хотя бы отчасти сексуального происхождения. Прямо ответить на данный вопрос невозможно. Но мы стараемся подойти к его разрешению окольным путем. <p>279 Достаточно бросить беглый взгляд на историю развития, чтобы убедиться в том, что целый ряд сложных функций, сексуальный характер которых ныне с полным правом следует отрицать, первоначально были ни чем иным, как отщеплениями инстинкта размножения. Известно, что в восходящем животном ряде произошел сдвиг в принципах размножения: несметное количество семян и связанная с этим случайность оплодотворения все более и более уступала место оплодотворению, совершающемуся наверняка, и действенной защите выводка. Поэтому произошло перемещение энергии с производства семян и яичек на создание механизмов для приманки и защиты выводка. Итак, мы видим, что первые художественные влечения в животном царстве служат инстинкту размножения, ограниченному периодом течки. Первоначальный сексуальный характер этих биологических процессов утрачивается вместе с их органической фиксацией и функциональной самостоятельностью. Даже если сексуальное происхождение музыки несомненно, все же включение музыки в категорию сексуальности было бы обобщением, лишенным ценности и вкуса. По такой терминологии пришлось бы включить Кельнский собор в учебник по минералогии на том основании, что он построен из камня. <p>280 Говоря до сих пор о либидо как об инстинкте размножения или инстинкте сохранения вида, мы тем самым не переходили границ того понимания, которое противопоставляет либидо голоду, подобно тому, как инстинкт сохранения вида противопоставляется инстинкту самосохранения. В природе такого искусственного разделения конечно нет. Тут мы видим лишь непрерывное влечение к бытию, волю к жизни, которая путем сохранения особи стремится обеспечить размножение всего вида. Такое воззрение тождественно с шопентауэрским понятием о воле, в том смысле, что внешнее движение постигается внутренне только как проявление воли или влечения. Уж если мы дошли до смелого предположения, что либидо, служившее первоначально производству яйца и семени, нынче прочно соорганизовалось в функции гнездования, потеряв способность ко всякому иному применению, то приходится включить в понятие либидо всякое влечение вообще, а, стало быть, и голод. Ибо тогда мы уже не имеем никакого права делать различие между инстинктом вить гнезда и желанием есть [23]. <p>281 Я думаю, что вы уже видите, куда нас приводит такое рассуждение: мы собираемся последовательно провести энергетическое воззрение и поставить энергетический образ действия на место чисто формального функционирования. Как в прежнее время в естественных науках постоянно говорилось о взаимодействиях в природе, - воззрение, которое в наши дни сменилось законом сохранения энергии, - так в области психологии мы стараемся тоже заменить взаимодействие координированных душевных сил гомогенно мыслимой энергией. Тем самым мы даем место справедливой критике, упрекающей психоаналитическую школу в том, что она оперирует мистическим понятием либидо. <p>282 Ввиду этого я намеренно разрушил иллюзию, словно вся психоаналитическая школа в целом имеет ясное и наглядное понятие о либидо; я говорю, что либидо, которым мы оперируем, не только не конкретно и не известно, но что оно не что иное как X., чистая гипотеза, модель или заменяющий монету жетон; оно точно так же конкретно непостигаемо, как непостигаема энергия физического мира явлений. Только таким образом мы в состоянии остаться в границах компетенции и не переступать их, что случается каждый раз, когда мы хотим свести координированные силы одну к другой. (Механику твердых тел или электромагнетических явлений никогда нельзя объяснить теорией света, ибо механика или электромагнетизм не есть свет. Ведь, строго говоря, не физические силы превращаются друг в друга, а энергия меняет свою форму. Силы феноменальны, а основополагающий момент их эквивалентных отношений есть гипотетическое понятие энергии, которое, конечно, совершенно психологично и ничего общего не имеет с так называемой объективной реальностью). В теории либидо мы стремимся к тому же самому достижению мысли, к которому пришла физика. Мы хотим предоставить понятию либидо действительно подобающее ему значение, а именно значение энергетическое, для того, чтобы таким образом энергетически понимать живое свершение и заменить старую идею "взаимодействия" абсолютно эквивалентными отношениями. Мы не должны смущаться, если нас упрекнут в витализме. Мы так же далеки от веры в специфическую жизненную силу, как и от других метафизических мировоззрений. Либидо - не что иное, как просто название той энергии, которая проявляется в жизненном процессе и субъективно воспринимается как стремление и желание. Такое воззрение вряд ли требует защиты. Таким образом мы лишь приобщаемся к мощному течению времени, которое стремится понять мир явлений энергетически. Достаточным будет сказать, что все, постигаемое нами, можно понять только как действие сил. <p>283 В многообразии явлений природы мы видим желание - либидо,- в самых разнообразных применениях и воплощениях. В раннем детстве либидо прежде всего проявляется исключительно в форме инстинкта питания, который обслуживает рост тела. Постепенно, вместе с последовательным развитием тела, открываются новые сферы применения либидо. Последней важной областью его действия является сексуальность, которая сначала как бы связана с функцией питания. (У низших животных и растений условия питания влияют на размножение!) В сексуальной области либидо принимает ту именно форму, огромное значение которой дает нам право пользоваться двусмысленным понятием либидо. Тут либидо выступает прежде всего в недифференцированной, первичной своей форме, которая в качестве энергии роста, приводит у особей к делению клеток, распусканию почек и т. д. <p>284 Из этого первично-сексуального либидо, производившего из одного маленького организма миллионы семян и яичек, развились, благодаря сильному ограничению плодовитости, "побеги", функцию которых поддерживает специально дифференцированное либидо. Это дифференцированное либидо десексуализировалось, т. е. лишилось своей первоначальной функции производства яиц и семян, и вернуть его к этой первоначальной функции уже невозможно. Итак, процесс развития состоит в прогрессивном поглощении первичного либидо, производившего только продукты размножения, и в претворении его во вторичные функции приманки и защиты потомства. Это развитие предполагает совершенно иное и гораздо более сложное отношение к действительности; оно требует подлинной функции реальности, неразрывно соединенной с потребностями размножения, иными словами, измененный способ размножения несет с собой, в качестве коррелята, соответственно повышенное приспособление к действительности. Это, конечно, не значит, что функция реальности существует исключительно благодаря дифференцированному способу размножения. Я вполне признаю в этом и некую долю функции питания. <p>285 Таким образом, мы вникаем в некоторые первичные условия, присущие функции реальности. Совершенно неправильным было бы утверждать, что движущая си функции сексуальна по своей сути; изначально ol таковой, и даже в высокой степени, но все же отн исключительно сексуальной. <p>286 Процесс поглощения первичного либидо и претворения его во вторичные проявления, вероятно, всегда происходит в форме "либидинозного притока", иными словами, сексуальность, лишенная своего первоначального назначения, частично употреблялась в качестве механизма приманки и защиты потомства. И такой перенос сексуального либидо из сексуальной области на побочные I / функции существует до сих пор. (Мальтузианство, на-\J пример, есть искусственное продолжение такой естественной тенденции). Если такой процесс удается без ущерба для приспособления индивида, то говорят о "сублимации", если же попытка не удается, - то о "вытеснении". <p>287 С описательной точки зрения психоанализ видит множественность влечений и, среди них, в качестве частичного явления, влечение сексуальное; кроме того, он признает некоторые либидинозные притоки и в несексуальных влечениях. <p>288 Иначе обстоит дело с генетической точки зрения; здесь усматривается возникновение множественности влечений из относительного единства, из либидо; далее усматривается, как частичные порции постоянно откалываются от либидо, обслуживающего функцию размножения, присоединяются в качестве либидонозных притоков к новым формам его проявления и, наконец, растворяются в них. <p>289 С этой точки зрения нам нетрудно будет признать, что шизофреник обращает вспять свое либидо от внешнего мира и, вследствие этого, страдает от утраты реальности, компенсируемой увеличением деятельности фантазии. <h2>Инфантильные перверсии</h2> <p>290 Постараемся теперь ввести это новое понятие либидо в учение о детской сексуальности, столь важное для теории неврозов. У ребенка мы находим либидо в качестве энергии жизненного процесса вообще, прежде всего в области питательной функции. В акте сосания пища принимается при помощи ритмических движений и с признаками удовлетворения. Вместе с ростом индивида и с развитием его органов либидо открывает новые пути для своих потребностей, для деятельности и удовлетворения. Перенесем теперь в область других функций тот первичный образец ритмической деятельности, которая вызывает удовольствие и удовлетворение с тем, чтобы в сексуальности достигнуть конечной цели. Значительная доля "либидо голода" должно будет претворяться в сексуальное либидо. Этот переход осуществляется не вдруг, например, в период половой зрелости, и очень постепенно в течение большей части детства. Либидо освобождается лишь очень медленно и трудно от модальности питательной функции с тем, чтобы принять своеобразие функции сексуальной. <p>291 Насколько я могу об этом судить, в данной переходной стадии следует различать две фазы: фазу сосания и фазу переложенной ритмической деятельности. Сосание в своем роде принадлежит еще всецело к области функции питания, однако выходит за пределы ее, ибо не служит больше питанию; оно есть лишь ритмическая деятельность, имеющая конечной целью удовольствие и удовлетворение без принятия пищи. В качестве вспомогательного органа тут появляется рука. В фазе переложенной ритмической деятельности рука выступает еще ярче в роли вспомогательного органа; обретение удовольствия не имеет более места в области рта, а обнаруживается в других областях. Обычно объектами либидонозного интереса становятся, прежде всего, другие отверстия тела, а также кожа в определенных местах. Действия, коим подвергаются эти места, т. е. трение, сверление, щипание и прочее, производятся в известном ритме и служат обретению удовольствия. После более или менее длительного пребывания на этих участках, либидо продолжает свой путь, пока наконец не достигнет сексуальной области, где оно прежде всего может дать повод для первых мастурба-ционных опытов. На своем пути либидо многое переносит из функции питания в сексуальную область; этим легко объяснить многочисленные и тесные связи между функциями питания и пола[24]. Подобный путь либидо совершает на дополовой ступени, которая именно тем и отличается, что либидо постепенно оставляет исключительный характер инстинкта питания и принимает характер сексуального влечения [25]. Итак, на ступени питания еще нельзя говорить о настоящем сексуальном либидо. <p>292 По этой же причине мы должны иначе квалифицировать и так называемую полиморфно-перверсивную сексуальность раннего младенческого возраста. Многообразие либидонозных стремлений в этот период жизни можно объяснить постепенным, по инстанциям, переходом либидо из области функций питания в область функции пола. Таким образом отпадает термин "перверсия", на который критика так сурово нападала, ибо он производит ложное впечатление. <p>293 Когда химическое тело распадается на свои элементы, они являются продуктами его разложения. Однако, было бы непозволительным описывать все элементы без исключения как продукты дезинтеграции. Перверсии есть продукты нарушения развитой сексуальности. Они отнюдь не предварительная ступень ее, хотя следует констатировать несомненное сходство между предварительной ступенью и продуктом разложения По мере того, как развивается сексуальность, ее инфантильные ступени - рудиментарные, а не перверсивные - растворяются в нормальной сексуальности. Чем глаже и легче удается вывести либидо из его предварительных состояний, тем быстрее и совершеннее осуществляется образование нормальной сексуальности. Понятие нормальной сексуальности заключает в себе наибольшее освобождение от всех инфантильных наклонностей. Чем менее успешно достигается такое высвобождение, тем более перверсивной грозит стать сексуальность. В этом случае выражение "перверсивное" совершенно уместно. Основное условие перверсии есть, стало быть, инфантильное, недостаточно развитое состояние сексуальности. Выражение "по-лиморфно-перверсивное" взято из психологии неврозов и спроецировано обратно в психологию ребенка, где оно, конечно, совершенно неуместно. <h2>4. Невроз и этиологические факторы в детстве</h2> <p>294 Уточнив, что следует разуметь под инфантильной сексуальностью, мы вновь примемся за обсуждение теории неврозов, выше начатое нами и временно оставленное. Мы проследили теорию неврозов до того пункта, где натолкнулись на утверждение Фрейда, что травматическое переживание достигает патогенной действенности благодаря предрасположению, существующему на половой почве. На основании наших предыдущих рассуждений становится ясным, почему оно мыслимо именно на половой почве: травматическое переживание вызвано отсталостью, задержкой в процессе высвобождения либидо от его проявлений на дополовой ступени. Такое нарушение следует понимать, прежде всего, как слишком длительную остановку на некоторых участках того пути, который либидо проходит от функции питания до половой функции. Оно вызывает дисгармоническое состояние, ибо предварительные и, собственно говоря, уже пережитые реальности все еще упорно сохраняются в эпоху, когда они как бессмысленные должны были бы быть уже остановлены. Эта формула относится ко всем тем ребяческим чертам, которые изобилуют у невротиков, так что каждый внимательный наблюдатель наверное заметил их. В области шизофрении инфантилизм столь навязчиво бросается в глаза, что даже дал характерное название одному отдельному синдрому симптомов. Я говорю о гебефрении (буквально, "юношеский разум"). <p>295 Одной только задержкой на предварительной ступени дело еще не ограничивается. Суть заключается в том, что, пока часть останавливается на предварительной ступени, время и развитие индивида неустанно идут вперед и, вместе с физической зрелостью, постоянно увеличивается расстояние между перверсируюшей инфантильной деятельностью, с одной стороны, и требованиями возмужалого возраста с его измененными условиями жизни, с другой стороны. Тем самым уже положена основа для диссоциации личности и, следовательно, для конфликта, который и есть подлинная основа невроза. Чем более либидо находит себе регрессивное применение, тем более интенсивным будет этот конфликт. То или иное отдельное переживание оказывается весьма подходящим, чтобы сделать проявление этого конфликта травматическим или патогенным. <p>296 Фрейд наглядно показал в своих прежних трудах, каким образом возникает невроз. Такое его понимание сходно с воззрениями Жане, видящего в неврозе некоторый дефект. С этой точки зрения можно было бы считать, что невроз есть продукт замедленного аффективного развития; я допускаю, что такое мнение приемлемо для людей, склонных считать наследственность или унаследованные признаки дегенерации за более или менее прямой источник невроза. К сожалению действительность гораздо сложнее. Чтобы облегчить понимание этой многосложности, я позволю себе представить вам банальный пример истерии, на котором мне, надеюсь, удастся изобразить эту характерную и теоретически чрезвычайно значительную многосложность. <p>297 Вы, вероятно, помните про упомянутый мною случай молодой истерички: однажды она проявила необычайное спокойствие при таких обстоятельствах, которые, по общему ожиданию, должны были бы произвести на нее сильное впечатление, а в другом случае она патологически преувеличенно реагировала на совершенно обыденное явление, когда никто не мог бы этого ожидать. Мы воспользовались этим случаем для того, чтобы высказать наше сомнение в этиологическом значении травмы и для того, чтобы ближе исследовать так называемую предрасположенность, на почве которой травма становится действенной. Последующие рассуждения привели нас к вышеприведенному результату, показывающему, что возникновение невроза на базе отсталого аффективного развития весьма правдоподобно. Вы спросите меня, в чем состояла отсталость аффективного развития у этой истерички? Больная жила в мире фантазий, мире, который нельзя назвать иначе, как инфантильным. Вы, конечно, избавите меня от необходимости описания этих фантазий, ибо вам, психиатрам и врачам по нервным болезням, несомненно приходится слышать ежедневно о ребяческих предрассудках, иллюзиях и аффективных требованиях, которым предаются невротики. В этих фантазиях обнаруживается склонность отрицательно относиться к суровой действительности; в этом есть нечто несерьезное, какая-то игра, которая то шуткой прикрывает действительные затруднения, то преувеличивает мелочи и превращает их в непреодолимые преграды, игра, которая постоянно оперирует фантазиями для того, чтобы дать субъекту возможность уйти от требований действительности. Во всем этом мы без труда усматриваем непропорциональное психическое отношение ребенка к действительности, его шаткое суждение, его недостаточное ориентирование в делах внешнего мира и его страх перед неприятными обязанностями. На таком инфантильном предрасположении могут пышно разрастись всевозможные фантастические желания и иллюзии, что несомненно является опасным моментом. Из-за таких фантазий люди оказываются в нереальном и совершенно неприспособленном положении по отношению к миру, что в один прекрасный день может или должно привести к катастрофе. <h2>Критика теории травмы</h2> <p>299 Прослеживая ретроспективно до раннего детства инфантильные фантазии пациентки, мы, может быть, найдем целый ряд более рельефных сцен, способных дать новую пишу каким-либо фантастическим вариациям; однако было бы напрасно искать травматические моменты, могущие быть источником чего-либо болезненного, например, той же аномальной деятельности фантазии. Если в данном случае "травматические" сцены и имели место, то это было не в раннем детстве, в свою очередь смутно вспоминаемые сцены из раннего детства казались не травматическими, а скорее случайными переживаниями, прошедшими мимо ее фантазии и лишь слегка коснувшимися ее. Наиболее ранние фантазии были сотканы из разнообразных, смутных, лишь наполовину понятных впечатлений, полученных ею от родителей. Вокруг отца группировались всевозможные странные чувства, которые колебались между боязнью, ужасом, антипатией, отвращением, любовью и восхищением. Этот случай представлялся, стало быть, таким, каким являются многие другие истерии, в которых нет ни малейшего признака травматической этиологии и которые вырастают на почве своеобразной ранней деятельности фантазии, длительно сохранившей за собою инфантильный характер. <p>300 Вы возразите, что в данном случае сцена с испугавшимися лошадьми именно и есть та травма, по образцу которой около восемнадцати лет спустя разыгралась ночная сцена, когда пациентка не была в состоянии посторониться от несущихся лошадей и хотела броситься в реку, по примеру того, как в первом переживании ринулись в реку лошади и экипаж. С этого момента начались истерические сумеречные состоянии пациентки. Я уже раньше постарался показать, что этой этиологической связи вовсе не заметно в развитии фантастических систем. Кажется, как будто бы в свое время смертельная опасность с испугавшимися лошадьми не произвела особенно сильного впечатления. В течение всех следующих за этим переживанием лет не обнаружилось никаких последствий прежнего испуга. Казалось, что этого происшествия никогда и не было. Замечу в скобках, что, может быть, его и действительно никогда не было. Мы вправе предположить, что это не что иное, как фантазия, ибо я в данном случае опираюсь исключительно на показания пациентки [26]. <p>301 Внезапно, лет 18 спустя, происшествие становится значительным, оно, так сказать, воспроизводится и последовательно проводится. Прежняя теория гласит: защемленный в то время аффект вдруг нашел выход. Это предположение чрезвычайно неправдоподобно, тем более, если принять во внимание, что история с испугавшимися лошадьми может точно так же быть и неправдой. Как бы то ни было, но почти недопустимо, чтобы в один прекрасный день, при каком-нибудь неуместном случае, произошел внезапный взрыв какого-то аффекта, который оставался погребенным в течение долгих лет. <p>302 Подозрительно, что пациенты часто имеют ярко выраженную наклонность выдавать какое-нибудь давнее переживание за причину своих страданий; этим они ловко отвлекают внимание врача от настоящего и направляют его на ложный след в прошлом. Этот ложный путь был тем путем, по которому пошла первая психоаналитическая теория. Благодаря этой ложной гипотезе мы поднялись на такую высоту понимания и определения невротического симптома, которой никогда не достигли бы, не пойди наше исследование по этому пути, указанному, собственно говоря, неправильной тенденцией больного. Я думаю, что только тот, кто рассматривает мировое свершение как цепь более или менее ошибочных случайностей и постоянно требует воспитывающего руководства со стороны одаренного разумом человека, - только тот может подумать, что этот путь исследования был ложным путем, на котором следовало бы поставить столб с предостерегательной дощечкой. Подобная "ошибка" дала нам возможность не только глубже понять психологическое определение, но еще и поставить целый ряд вопросов, имеющих далеко идущее значение. Мы должны радоваться, что Фрейд имел мужество пойти по тому пути, по которому его повели. Не это мешает научному прогрессу, а консервативное удерживание однажды приобретенных воззрений, - типичный консерватизм авторитета, ребяческое тщеславие ученого, кичащегося своей правотой, и его боязнь, как бы не ошибиться. Недостаток жертвенного мужества вредит престижу и величию научных познаний гораздо больше, чем честно избранный ложный путь. Когда наконец прекратится ненужный спор о правоте! Взгляните на историю науки: как многие были правы, а многие ли остались правы? <h2>Родительский комплекс</h2> <p>303 Но возвратимся к нашему случаю! Возникает следующий вопрос: если этиологическое значение заложено не в старой травме, то очевидно, что ближайшей причиной явного невроза является задержка аффективного развития. Итак, нам следует признать недействительными показания пациентки, будто источником ее истерически-сумеречных состояний был испуг, вызванный мчавшимися лошадьми, хотя фактически этот испуг и был исходной точкой ее обнаружившегося заболевания. Это приключение только кажется важным, не будучи таковым в действительности. Подобная формулировка имеет силу и для большинства других травм, они только кажутся важными, являясь поводом, вызывающим наружу аномальное состояние, уже давно существовавшее в скрытом виде. Мы уже выше подробно изложили, что это аномальное состояние есть не что иное как анахронизм в развитии либидо, остановившемся на инфантильной ступени. Пациенты все еще сохраняют такие формы применения либидо, которые им следовало бы уже давно отбросить. Почти невозможно дать хотя бы приблизительный список этих форм, ибо они отличаются огромным многообразием. Наиболее частая, можно сказать, всегда имеющая налицо форма есть чрезмерная деятельность фантазии, отличающаяся беспечной чрезмерной окрашенностью субъективных желаний. Преувеличенная деятельность фантазии всегда является показателем недостаточно реального применения либидо. Либидо, вместо того, чтобы служить возможно точному приспособлению к реальным обстоятельствам, застревает в фантастических применениях. Это состояние называется состоянием частичной интроверсии, так как применение либидо еще отчасти фантастическое или иллюзорное, вместо того, чтобы быть приспособленным к действительным обстоятельствам. <p>304 Постоянно сопутствующее явление этой задержки аффективного развития есть родительский комплекс. Если не все либидо поглощается реальной деятельностью приспособления, то оно всегда, в некоторой степени оказывается интровертным [27]. Материальное содержание психического мира состоит из воспоминаний, т. е. из материалов индивидуального прошлого (кроме актуальных восприятий). Если, стало быть, либидо отчасти или целиком интровертировано, то оно оккупирует более или менее широкие области воспоминаний, вследствие чего эти последние приобретают такую жизненность или активность, которая им уже не принадлежит. Вследствие этого больные начинают отчасти жить в таком мире, который, собственно говоря, принадлежит уже прошлому. Они борются с трудностями, которые однажды имели место в их жизни, но которые уже давно должны были бы прекратиться. Они печалятся о вещах, или, точнее выражаясь, принуждены печалиться о таких вещах, которые уже давно должны были бы утратить ценность для них. Они наслаждаются или терзаются представлениями, которые однажды имели обыденное значение, но которые для взрослого не имеют его больше. 305 Среди предметов, имевших в инфантильном периоде важнейшее значение, наиболее влиятельную роль играют личности родителей. Даже когда родителей уже давно нет больше в живых, и после того, как они должны были бы потерять всякое значение, ибо положение в жизни больных с тех пор, может быть, совершенно изменилось, - даже тогда родители еще каким-то образом имеют значение и присутствуют в памяти пациентов, как живые. Любовь и почитание, противление, отвращение, ненависть и возмущение больных еще остаются прилепленными к отображениям их, искаженным благосклонной или неблагосклонной оценкой и часто мало похожим на прежнюю действительность. Этот факт побудил меня говорить не просто об отце и матери, а употреблять термин "имаго" ("imago") отца и матери, ибо эти фантазии относятся, собственно говоря, не к отцу или матери, как таковым, а являются лишь субъективными и часто искаженными "имаго" ("imagos") их, ведущими в душе больного хотя и призрачное, но действенное существование. <p>306 Комплекс родительских имаго, т. е. сумма относящихся к родителям представлений, является важной областью применения интровертного либидо. Замечу, кстати, что комплекс сам по себе влачит лишь призрачное существование, если только он не насыщен либидо. По прежнему словоупотреблению, выработавшемуся в моей работе "Изучение словесных ассоциаций", комплексом обозначалась система представлений, уже оккупированная либидо и, тем самым, активированная. Но эта система существует так же, как простая возможность применения даже тогда, когда она временно или вовсе не оккупирована либидо. <h2>Родительское влияние на детей</h2> <p>307 Когда психоаналитическая теория была еще в плену у травматического воззрения и, вследствие этого, искала в прошлом causa effisiens (движущая сила или действующая побудительная причина) невроза, нам казалось, будто родительский комплекс именно и есть основной комплекс - "ядерный комплекс", по выражению Фрейда. Роль родителей казалась неотвратимо решающей и соблазняла нас искать в ней вину всех последующих осложнений в жизни больных. Несколько лет тому назад в своей работе "О значении отца в судьбе каждого", я подверг этот вопрос рассмотрению. В данном случае мы также предоставляли себя руководству больных и их наклонностей, проявления которых, согласно направлению интровертного либидо, коренилось в прошлом. Правда, на этот раз казалось, что источником болезнетворного воздействия является не внешнее случайное переживание, а психическая трудность приспособления индивида к условиям семейного окружения. Дисгармония между обоими родителями, с одной стороны, и родителями и ребенком, с другой, особенно способствовала возникновению в ребенке таких наклонностей, которые плохо или совсем не пребывали в согласии с его собственным индивидуальным направлением жизни. <p>308 В вышеупомянутом моем труде я привел несколько примеров, почерпнутых из множества наблюдений над данной проблемой, где эти воздействия мне казались особенно отчетливо выраженными. Влияние родителей вызывает не только постоянные обвинения со стороны первых потомков, которые видят в семейных обстоятельствах или в неправильном воспитании причину своей болезни, но, кроме того, больные склонны усматривать в этих влияниях источник таких событий жизни и поступков своих, которые никак нельзя приписать этим влияниям. Способность подражания, столь живая, как у дикаря, так и у ребенка, может довести особенно чувствительных детей до полного внутреннего отождествления с родителями; общая психическая установка становится настолько похожей, что вызывает также воздействия на жизнь, которые иногда до малейших подробностей похожи на переживания родителей [28]. <p>309 Что касается эмпирического материала, то я должен сослаться на литературу по этому вопросу. Однако я не могу не отметить тут же, что одна из моих учениц д-р Эмма Фюрст дала ценные экспериментальные доказательства по данному вопросу. Я уже ссылался на эти исследования в моих лекциях в университете Кларка [29]. Путем ассоциативных опытов над целыми семьями Фюрст установила так называемый тип реакций каждого отдельного члена семьи. Оказалось, что между родителями и детьми часто встречается бессознательный параллелизм ассоциаций, который нельзя объяснить иначе, как именно интенсивным подражанием или отождествлением. Результаты опытов указывают на далеко идущее сходство в направлении биологических тенденций, которым нетрудно объяснить иногда изумительную одинаковость судьбы. Наша судьба часто бывает результатом наших психологических тенденций. <p>310 Эти обстоятельства объясняют, почему не только больные, но и теоретики-исследователи, построившие свои воззрения на такого рода опытах, склонны признавать, что невроз есть результат характерологических влияний родителей на детей. Это предположение находит значительную поддержку в основополагающих опытах педагогов, которые отмечают способность детской души формироваться и охотно сравнивают ее с мягким воском, воспринимающим и сохраняющим всякий отпечаток. Мы знаем, что первые детские впечатления сопровождают человека в течение всей его жизни, и некоторые педагогические влияния способны удержать человека на всю жизнь в известных нерушимых границах. При таких обстоятельствах неудивительно, что мы часто наблюдаем, как возникают конфликты между личностью, сформированной воспитанием и другими влияниями инфантильной среды, и подлинным, индивидуальным направлением жизни. На такие конфликты осуждены все люди, которые призваны вести самостоятельную и творческую жизнь. <p>311 Ввиду огромного влияния юношеской поры на последующее развитие характера, совершенно понятно то, что причину невроза хотят отнести прямо к влияниям инфантильной среды. Я должен признаться, что видел такие случаи, где всякое другое объяснение кажется менее правомерным. И действительно, бывают родители, которые из-за собственного противоречивого поведения так нелепо обращаются с детьми, что заболевание этих последних является неизбежным. Поэтому врачи-неврологи считают правильным по возможности извлекать невротических детей из опасной семейной атмосферы и предоставлять их более здоровым влияниям, где они часто без всякой врачебной помощи развиваются гораздо лучше, чем дома. Мы знаем многих невротиков, которые уже в детстве страдали явным неврозом и, стало быть, будучи еще детьми постоянно болели. В таких случаях вышеупомянутое воззрение кажется в общих чертах правильным. <h2>Инфантильный менталитет</h2> <p>312 Это воззрение, которое пока представляется нам завершенным, значительно углубилось благодаря работам Фрейда и психоаналитической школы. Отношения больного с родителями изучались во всех подробностях, ибо именно эти отношения и следовало бы считать этиологически знаменательными. В скором времени убедились в том, что фактически дело и обстоит именно так, т. е., что больные отчасти или всецело живут еще в своем младенческом мире, хотя и не осознают этого! Напротив, трудная задача психоанализа заключается в том, чтобы точнейшим образом изучать психологические формы приспособления больных до тех пор, пока не появится возможность указать перстом на инфантильные недоразумения. Вам, конечно, известно, что среди невротиков находится поразительно много таких, которые некогда были избалованными детьми. Такие случаи являются самыми ясными и лучшими примерами инфантилизма в психологическом приспособлении. Такие люди вступают в жизнь с теми же внутренними требованиями предупредительности, нежности и быстрого, легкого успеха, с какими они в детстве привыкли обращаться к матери. При этом даже очень интеллигентные больные не сразу могут понять, что источником их жизненных затруднений, равно как и невроза, является инфантильная установка чувства, в которой они все еще пребывают. Маленький детский мир, семейная среда есть образец большого мира. Чем интенсивнее и глубже печать, наложенная семьей на ребенка, тем более он, став взрослым, будет склонен рассматривать через призму чувства большой мир и видеть в нем свой прежний маленький мирок. Это, конечно, не следует понимать, как сознательный, интеллектуальный процесс. Напротив, больной ощущает и видит противоположность между прошлым и настоящим и старается, насколько возможно, приспособиться. Он думает, может быть, что вполне приспособился, потому что ему удавалось обозреть интеллектом свое положение; а между тем, его чувство хромает и далеко отстает от его интеллектуального понимания. Думаю, что мне не нужно доказывать примерами эти явления. Ведь повседневный опыт показывает нам, что наши аффекты никогда не бывают на высоте нашего разумения. То же самое бывает с больным, но с многократно увеличенной интенсивностью. Больной думает, что, не будь невроза, он был бы вполне нормальным человеком и, следовательно, приспособленным к условиям жизни. Но он не предчувствует того, что от некоторых детских притязаний он еще не вполне отказался и что на заднем плане его души таятся ожидания и иллюзии, до тех пор еще по настоящему не осознанные. Он предается разным излюбленным фантазиям, которые, может быть, редко - во всяком случае не всегда - осознаются настолько, чтобы он знал о существовании их в себе. Часто они существуют только как эмоциональные ожидания, надежды, предрассудки и т. д. В таком случае мы называем их бессознательными фантазиями. Иногда фантазии всплывают на периферии сознания как мимолетные мысли, с тем чтобы в следующее же мгновение снова исчезнуть, так что больной даже не в состоянии сказать, были ли у него такие фантазии или нет. Большинство больных лишь в течение психоаналитического лечения учится удерживать мимолетно скользящие мысли и наблюдать за ними. Хотя, наверное, большинство фантазий и были осознаны однажды, пусть в течение одного мгновения, как мимолетно проскользнувшая мысль, однако назвать их сознательными все-таки невозможно, ибо на практике они в большинстве случаев не осознаются. Поэтому их можно с полным правом назвать бессознательными. Само собою разумеется, что существуют и вполне сознательные детские фантазии, которые во всякое время воспроизводимы. <h2>5. Фантазии бессознательного</h2> <p>314 Область бессознательных инфантильных фантазий стала подлинным объектом психоаналитического исследования, ибо эта область, по-видимому, таит в себе ключ к этиологии невроза. На основании всех вышеупомянутых причин и в противоположность травматической теории, мы в данном случае склонны предположить, что психологический фундамент настоящего следует искать в семейной истории пациента. <p>315 Те системы фантазий, которые преподносятся нам после простого опроса пациентов, в большинстве случаев имеют характер композиций, романтически или драматически обработанных. Несмотря на их обработанность, они имеют относительно малую ценность для исследования бессознательного. Они сознательны и именно поэтому слишком подчиняются требованиям этикета и общественной морали. Тем самым они очищаются ото всех тягостных и некрасивых деталей. Они становятся общественно приемлемыми; но вместе с тем, они очень мало обнаруживают. Более ценные и, по-видимому, более значительные фантазии не осознаются в вышеопределенном смысле. Стало быть, их приходится выявлять путем психоаналитической техники. <p>316 Не желая останавливаться здесь на подробном изложении психоаналитической техники, я должен, однако, коснуться одного возражения, которое постоянно можно слышать. Это возражение заключается в том, что бессознательные фантазии лишь внушаются пациентам и, стало быть, существуют только в умах господ психоаналитиков. Это возражение принадлежит к категории абсолютно дешевых упреков, авторы которых приписывают нам грубые ученические ошибки. Мне думается, что делать такие упреки могут только люди, не имеющие ни малейшего психологического опыта и никакого психологического знания. Человек, имеющий хотя бы смутное понятие о мифологии, не может не поразиться параллелями между разгаданными психоаналитической школой бессознательными фантазиями и мифологическими представлениями. Возражение, будто мы внушаем больным наши мифологические познания, является совершенно бессмысленным, ибо психоаналитическая школа сначала открыла фантазии и лишь впоследствии ознакомилась с мифологией. Известно, что мифология - область бесконечно далекая от врачебной деятельности. <p>317 Так как эти фантазии бессознательны, то больной, конечно, понятия не имеет об их существовании, и было бы совершенно бессмысленно прямо расспрашивать его об этом. Однако, постоянно приходится слышать, как пациенты, и не только они, но и так называемые нормальные люди говорят: "Если бы у меня были такие фантазии, то я каким-нибудь образом знал бы об этом". Но ведь бессознательно именно то, чего мы не знаем. А наши оппоненты совершенно убеждены в том, что ничего подобного нет. Это априорное суждение схоластично и никакими основаниями поддержано быть не может. Мы не можем основываться на догмате, что только сознание есть психическое, ибо мы ежедневно убеждаемся в том, что наше сознание в действительности содержит в себе лишь одну часть психического функционирования. Уже содержания нашего сознания в высокой степени сложны; констелли-рование нашего мышления материалом памяти преимущественно бессознательно. Поэтому нам волей-неволей приходится предположить, что существует нечто психическое, что неосознано; оно - как кантовская "вещь в себе" - есть "только отрицательное предельное понятие". Но так как мы воспринимаем воздействия, источник которых сознанию недоступен, то нам приходится вкладывать в сферу неосознанного гипотетические содержания, иными словами, нам приходится предположить, что источники некоторых воздействий заложены в бессознательном, именно потому, что они не сознаются. Такое понимание бессознательного вряд ли можно упрекнуть в мистицизме. Мы отнюдь не воображаем, будто можно знать или утверждать нечто положительное о состоянии психики в бессознательном. Для этого мы и ввели символические понятия по аналогии с нашей формулировкой сознательных понятий, и на практике такая терминология оправдалась. <h2>Понятие бессознательного</h2> <p>318 Кроме того, такого рода определение понятий является единственно возможным по принципу: "не следует умножать сущности без лишней на то надобности". Мы, поэтому, говорим о воздействиях бессознательного не иначе, нежели говорили бы о феноменах сознания. Слова Фрейда о том, что бессознательное может только "желать", вызвали сильный протест; эти слова показались неслыханным метафизическим утверждением вроде предпосылок в "философии бессознательного" Гартмана. Возмущение вызвано только тем, что эти критики исходят из метафизического, ими самими очевидно не осознанного представления о бессознательном как об ens per se, и наивно проецируют в нас свое неочищенное в теоретико-познавательном смысле разумение понятий. Для нас бессознательное является не сущностью, а лишь термином; о метафизической сущности его мы не дерзаем иметь каких-либо представлений в противоположность "кабинетным психологам", которые не только очень точно осведомлены в области мозговых локализаций души и физиологических коррелятов духовного процесса, но также очень точно умеют объяснить, что помимо сознания нет ничего, кроме "физиологических кортикальных процессов". <p>319 Да не припишут нам такой наивности. Если, стало быть, Фрейд говорит: бессознательное может только желать, - то он описывает символическими терминами такие действия, источник которых не осознан, но сами эти действия, с точки зрения сознательного мышления, нельзя рассматривать иначе, как нечто аналогичное желанию. Впрочем, психоаналитическая школа вполне сознает, что всегда можно поспорить о том, подходящей ли аналогией является слово "желать". Мы приветствуем всех, кто предложит нам нечто лучшее. Вместо этого наши оппоненты, главным образом, ограничиваются отрицанием самого существования этих феноменов; если же они и признают некоторые феномены, то воздерживаются от теоретической формулировки их. Последняя точка зрения свойственна человеку, ибо на теоретическое мышление не всякий способен. <p>320 Человек, сумевший освободиться от догмата, по которому сознание и психика тождественны, допускающий поэтому возможность существования внесознательных психических процессов, не будет априори ни оспаривать, ни утверждать какой-либо психической возможности в бессознательном. Психоаналитическую школу упрекают в том, что она утверждает некоторые вещи, не приводя достаточных доводов. Нам кажется, что имеющаяся в литературе обильная, почти слишком обильная, казуистика содержит достаточно, более чем достаточно, доводов. Нашим противникам они кажутся недостаточными. Очевидно есть фактическая разница в понятии того, что "достаточно", т. е. в требовании, которое предъявляют к силе доводов. Итак, постановка вопроса такова: почему психоаналитическая школа как будто требует гораздо меньше доводов для своих формулировок, чем оппозиция? <p>321 Причина очень проста. Инженер, построивший мост и вычисливший его грузоподъемность, не нуждается в дальнейшем его испытании. А скептический неспециалист, понятия не имеющий о том, как строятся мосты и какой прочностью обладает употребленный для постройки материал, потребует совершенно иных доказательств грузоподъемности моста, ибо он никак не может довериться данному положению. Если оппозиция ставит такие высокие требования, то это, во-первых, по причине ее глубокого незнания того, что мы делаем. Сюда присоединяются, во-вторых, те многочисленные, теоретические недоразумения, которых мы во всем их объеме не можем ни знать, ни разъяснить. Как наши пациенты обнаруживают новые, все более странные недоразумения в понимании путей и целей психоаналитического метода, так и наши критики неистощимы в измышлении недоразумений. Уже раньше, во время разбора понятия бессознательного, мы видели, какого рода ложные философские предположения могут помешать пониманию нашей терминологии. Понятно, что человек, невольно приписывающий бессознательному абсолютную сущность, должен ставить к нашим доводам совершенно иные, даже чрезмерные требования, что наши противники в действительности и делают: если бы пришлось доказывать бессмертие души, то потребовалось бы неизмеримо больше веских доводов, чем когда дело идет о констатировании наличия паразитных плазмодий у малярийного больного. Метафизическое ожидание все еще слишком тормозит научное мышление и поэтому мешает достаточному пониманию психоаналитических проблем. <p>322 Но, чтобы быть справедливым и к нашим оппонентам, надо указать на то, что и сама психоаналитическая школа, хотя и ненамеренно, дала повод для недоразумений. Одним из главных источников является сбивчивость в теоретической области. У нас, к сожалению, нет достаточно веской и вразумительной теории, но вы это поймете, когда убедитесь на конкретном случае, с какими огромными затруднениями нам приходится бороться. В противоположность почти всеобщему мнению критиков, Фрейд всего менее теоретик. Он - эмпирик, с чем согласится каждый, кто до некоторой степени готов углубиться в труды Фрейда и постараться видеть его случаи такими, какими он сам видит их. Но этой готовности, к сожалению, вовсе нет у нашей оппозиции. Мы слышали уже неоднократно, что нашим критикам даже противно и отвратительно видеть вещи такими, какими их видит Фрейд. Но как же научиться методике Фрейда, если отвращение удерживает нас от изучения ее? Отказываются приноровиться к выставленным Фрейдом точкам зрения, как необходимой рабочей гипотезе и, вследствие этого приходят к нелепому предположению, что Фрейд - теоретик. Охотно предполагают, что "Лекции по теории сексуальности" являются теорией, выдуманной спекулирующим умом, который впоследствии все это внушает пациентам. Таким образом истина переворачивается вверх дном. Но критик легко справился со своей задачей, а это все, что ему нужно. Критики не обращают внимания на "несколько историй болезни", которые психоаналитик добросовестно кладет в основу своих теоретических рассуждений; их интересует только теория и теоретическая формулировка техники. Хотя слабые стороны психоанализа заключаются не в этом: психоанализ - наука чисто эмпирическая, но тут широкое и необработанное поле, на котором критику полное раздолье. В области теории много неуверенности и немало противоречий. Это мы сознавали задолго до того, как ученая критика начала обращать на нас внимание. <h2>Сновидение</h2> <p>323 После этого отступления вернемся к занимающему нас вопросу о бессознательных фантазиях. Мы видели, что никто не правомочен непосредственно утверждать их существование и их свойства, разве тогда, когда в сознании наблюдаются такие действия, бессознательные источники которых можно символически описать терминами сознания. Вопрос только в том, можно ли действительно найти в сознании такие действия, которые отвечали бы этому ожиданию. Психоаналитическая школа думает, что открыла такие действия. В первую очередь назовем главный феномен, а именно сновидение. <p>324 О нем надо сказать, что оно возникает в сознании, как комплексная структура, составленная из элементов, связь которых друг с другом не осознается. Лишь путем последующего нанизывания ассоциаций к отдельным образам сновидения можно доказать, что источником образов являются некие воспоминания из близкого или далекого прошлого. Спрашиваешь себя, например, где я это видел или слышал? И обычным путем наитий или ассоциаций возникает воспоминание о том, что некоторые элементы сновидения были сознательно пережиты отчасти накануне, отчасти еще раньше. Со всем этим, вероятно, всякий согласится, ибо все это вещи давно известные. Таким образом, сновидение представляет собой некую, обычно непонятную композицию, состоящую из ряда неосознанных элементов, которые впоследствии, путем ассоциаций, осознаются [30]. Нельзя также сказать, чтобы известные части сновидений имели при всех обстоятельствах качество чего-то знакомого, из чего можно было бы вывести, например, их сознательный характер; напротив, часто, даже в большинстве случаев, их сначала нельзя узнать. Лишь впоследствии мы вспоминаем, что ту или другую часть сновидения мы сознательно переживали. Уже с одной этой точки зрения мы имеем право рассматривать сновидение, как действие, возникающее в области бессознательного. <p>325 Техникой толкования бессознательных начал является именно та, которую мы выше изложили и которой пользовались все исследователи сновидений еще задолго до Фрейда. Просто стараешься вспомнить: откуда произошли отдельные части сновидений? На этом в высшей степени простом принципе основана психоаналитическая техника разгадки сновидений. Действительно, некоторые части сновидений имеют свое начало в бодрствующей жизни, а именно в переживаниях, которые вследствие их незначительности были обречены на верное забвение, т. е. уже находились на пути в определенно бессознательное. Такие части сновидений именно и являются воздействиями "бессознательных идей или представлений". Возмущались и этим выражением. Само собой разумеется, что мы понимаем это далеко не так конкретно - чтобы не сказать тяжеловесно - как наши критики: это выражение, конечно, не что иное как термин, заимствованный из области сознания и употребляемый символически, в чем мы никогда не сомневались. Но это выражение является, безусловно, наглядным, его можно отлично применять в качестве знака, заменяющего неизвестную психическую данность. Как уже сказано выше, мы не имеем иной возможности понимать бессознательное, кроме как по аналогии с сознанием. Не стоит воображать, будто какая-нибудь вещь становится понятной от того, что мы придумаем для нее великолепное и, по возможности, непонятное название. <h2>Метод анализа сновидений</h2> <p>326 Итак, в психоаналитической технике принцип истолкования чрезвычайно прост и, в сущности, давно известен. Дальнейшее поступательное движение продолжается в том же духе. Если продолжительнее остановить свое внимание на каком-либо сновидении - чего вне психоанализа, конечно, никогда не бывает - то находишь еще целый ряд воспоминаний, относящихся к отдельным частям сновидения. Случается, правда, что к иным частям и не удается прицепить каких-либо воспоминаний. Эти части волей-неволей приходится пока оставить в стороне. Если я говорю здесь о воспоминаниях, то, конечно, подразумеваю под этим не только воспоминания о некоторых конкретных переживаниях, но и репродукции смысловых связей. Собранные воспоминания называются материалом сновидения. Дальше с этим материалом поступают по общепринятому научному методу: если вам предстоит обработать какой-либо экспериментальный материал, то вы сравниваете части его и распределяете их по сходству. Точно также следует поступать и с материалом сновидений: вы ищите в нем общие черты формального или материального свойства. <p>327 При этом следует, по возможности, избавиться от некоторых предрассудков. Я всегда видел, что начинающие ожидают найти ту или иную черту, на основании которой они стараются вылепить материал. Это обстоятельство особенно поражало меня в моих коллегах, которые, благодаря знакомым нам предрассудкам и недоразумениям, раньше были более или менее страстными противниками психоанализа. Если судьбе бывало угодно, то я анализировал их; это позволяло им, наконец, правильно понимать методику; но обыкновенно первая ошибка, которую они делали во время самостоятельной психоаналитической работы, заключалась в насилии над материалом в силу предвзятого мнения, иными словами, они вымещали на материале свою прежнюю установку, которую они тоже не сумели оценить объективно, а только сквозь призму своих субъективных фантазий. <p>328 Раз мы решаемся рассмотреть материалы какого-либо сновидения, никакие сравнения уже не должны нас пугать. Материалы эти почти всегда состоят из весьма несходных между собой представлений; вывести из них tertium comparationis подчас очень трудно. Я должен отказаться от подробных примеров, потому что совершенно невозможно изложить их в тесных рамках лекции. Я хотел бы обратить ваше внимание на работу Ранка в Психоаналитическом Ежегоднике: "Сон, который сам себя истолковывает"[31]. Там вы увидите, сколь обширны материалы, которые могут быть приняты во внимание. <p>329 Итак, чтобы вскрыть бессознательное, следует применить способ, постоянно служащий для сравнительного изучения материалов, с целью вывести из них какое-либо заключение. Мы часто слышим возражение: но почему же сновидение должно вообще иметь какое-либо бессознательное содержание? По моему мнению, такое возражение совершенно ненаучно. Всякий психологический момент имеет свою историю. Каждая произносимая мной фраза, кроме сознательно намеченного мной смысла, имеет некое историческое значение, благодаря которому может представляться совершенной иной, нежели в значении сознательном. Я намеренно выражаюсь несколько парадоксально, ибо отнюдь не берусь разъяснять индивидуально-исторический смысл каждой фразы. Этого легче достигнуть, когда дело идет о более крупных и сложных образованиях. Каждый из нас, конечно, убежден в том, что помимо явного содержания, всякое стихотворение особенно характерно для своего автора по форме, содержанию и образу возникновения. В то время как поэт в своих произведениях красноречиво выражает мимолетное настроение, историк литературы видит в них и за ними такие вещи, которых поэт никогда не предполагал. Литературно-исторические анализы поэтических материалов по методу своему безусловно схожи с психоанализом, не исключая и вкрадывающихся ошибок. <p>330 Психоаналитический метод вообще можно сравнить с историческим анализом и синтезом. Предположим, например, что мы не понимаем значения обряда крещения, совершаемого в наших современных церквах. Священник говорит нам: крещение означает, что младенец принимается в христианскую общину. Но это нас не удовлетворяет; почему младенца обливают водой и т. д.? Чтобы понять этот обряд, нужно собрать сравнительные материалы из истории обрядов, т. е. из воспоминаний человечества, касающихся этого вопроса, притом с различных точек зрения: <ol> <li>Крещение, очевидно, есть обряд посвящения; стало быть, надо собрать все вообще воспоминания об обрядах посвящения. <li>Крещение совершается посредством воды. Этот вид посвящения требует иного ряда воспоминаний, именно о тех обрядах, где употреблялась вода. <li>Крещаемый окропляется водою. Тут надо привлечь воспоминания об окроплении посвящаемого, о погружении крещаемого в воду и т. д. <li>Следует воскресить в памяти все, что в мифологии, в суеверных обычаях и т. д. так или иначе соответствует символике крещения. </ol> Таким образом получается сравнительный религиозно-научный этюд, посвященный обряду крещения. Тем самым мы выявляем элементы, из которых возник этот обряд. Далее мы отыскиваем его первоначальное значение и, вместе с тем, нам открывается целый мир мифов, из которых возникает религия, благодаря чему мы в состоянии понять многообразные и глубокомысленные значения обряда крещения. Точно так же поступает аналитик со сновидением: он собирает исторические параллели, даже самые отдаленные и, притом, для каждой части сновидения отдельно, стараясь создать психологическую историю сна и лежащих в основе его значений. При такой монографической обработке сновидения, как и при анализе обряда крещения, мы глубоко вникаем в удивительно тонкое и замысловатое сплетение бессознательных детерминант, обретая при этом понимание их, сравнимое только с историческим пониманием действия, которое мы до сих пор привыкли рассматривать весьма односторонне и поверхностно. Этот экскурс в область психоаналитического метода казался мне здесь необходимым. Вследствие столь распространенных недоразумений, посредством которых постоянно стремятся подорвать психоаналитический метод, я считаю своей обязанностью дать вам с самого начала общий отчет о нем и о положении, занимаемом им в научной методологии. Я не сомневаюсь в том, что эта методика применяется подчас поверхностно и неправильно. Однако вдумчивый критик никогда не поставит это в вину самому методу; точно так же, как плохой хирург не может умалить общего значения хирургии. Я допускаю и то, что психологические изложения сновидений, даваемые психоаналитиками не всегда свободны от недоразумений и ошибочных понятий. Но это большей частью происходит оттого, что врачу, вследствие его естественнонаучного воспитания, весьма затруднительно рационально усвоить тонкий психологический метод, хотя инстинктивно он владеет им правильно. Изложенный в общих чертах метод и есть тот, представителем которого я являюсь; научную ответственность за него я беру на себя. Раскидывать умом по поводу сновидений и делать попытки простого перевода их я считаю способом безусловно негодным и научно недопустимым. Подобные приемы являются не методом, а произволом и караются бесплодностью результата, как и всякий ложный метод. Я взял сновидение для объяснения вам принципов психоаналитического метода, потому что оно является одним из самых ясных примеров тех содержаний, состав которых недоступен прямому и непосредственному разумению. Если кто-либо вколачивает молотком гвоздь с целью что-нибудь на нем повесить, то каждый элемент этого действия нам понятен и непосредственно очевиден. Иначе обстоит дело с обрядом крещения: каждый фазис его проблематичен. Оттого мы называем такие действия, значимость и цель которых не ясны, символическими действиями или символами. На этом основании мы говорим, что сновидение символично, ибо оно - психологическое образование, происхождение, смысл и цель которого темны; вследствие чего оно и является одним из чистейших продуктов бессознательных констелляций. По меткому выражению Фрейда, сновидение есть via regia (королевская дорога), ведущая в бессознательное. <h2>Ассоциативный эксперимент</h2> <p>335 Кроме сновидений имеется еще множество явных воздействий со стороны бессознательных констелляций. Ассоциативный опыт дает нам средство для точного установления влияний бессознательного. Мы наблюдаем эти влияния при тех нарушениях в данном опыте, которые я называю "комплексными индикаторами". Задача испытуемого в ассоциативном опыте до того проста и незамысловата, что даже ребенок без труда сможет с нею справиться. Поразительно, однако, что, несмотря на это, во время опыта приходится отмечать множество нарушений намеренных действий. Единственные причины таких нарушений, которые обыкновенно можно проследить, суть отчасти сознательные, отчасти несознательные констелляции благодаря комплексам. В большинстве подобных нарушений нетрудно установить отнесенность их к окрашенным чувством комплексам представлений. Однако, нам часто приходится прибегать к психоаналитическому методу для объяснений этой отнесенности, иными словами, мы вынуждены спросить испытуемого или больного об ассоциациях их к нарушенным реакциям. <p>336 Таким образом получаются исторические материалы данного нарушения, служащие основой суждения. На это глубокомысленно возражали, что в таком случае испытуемый может сказать все, что ему вздумается, включая откровенную бессмыслицу. Это возражение делается на основании предположения - надо надеяться бессознательного - что историк, собирающий материалы для монографии - идиот, не способный отличить истинные параллели от мнимых, и попадается на удочку грубой лжи. Но специалисты располагают средствами избегать с несомненностью грубейших ошибок, менее же явных - с некоторой долей вероятности. Недоверие наших противников в этом отношении очень забавно, ибо человек, знакомый с психоаналитической работой, прекрасно знает, что вовсе не трудно определить существование соотношений или их отсутствие. Наконец, нужно сказать, что ложные показания, во-первых, весьма характерны для испытуемого, а во-вторых, что их обыкновенно очень легко признать. <p>337 Однако, не следует забывать еще одного возражения, которое особенно заслуживает нашего внимания: можно спросить себя, были ли действительно дополнительно воспроизведенные воспоминания поводом к сновидению? <p>338 Если я вечером читаю интересное описание какой-либо битвы, ночью вижу во сне балканскую войну, а во время анализа по ассоциации вспоминаю некоторые подробности прочитанного описания, то даже строгий судья по справедливости признает, что это ретроспективное соотношение правильно, т. е. истинно. Как я уже упоминал, эта одна из наиболее расхожих гипотез о возникновении сновидений. И мы ничего иного не сделали, как только последовательно распространили эту рабочую гипотезу на все другие ассоциации, касающиеся остальных компонент сновидения. Этим самым мы, в конце концов, говорим только, что известная часть сновидения ассоциативно соответствует известному соотношению и что между тем и другим есть какое-то взаимоотношение, какая-то связь. Некий просвещенный критик сказал однажды, что на основании психоаналитических толкований можно дойти до установки отношения хотя бы между огурцом и слоном; но этой ассоциацией - "огурец-слон" - наш уважаемый оппонент именно и доказал, что в его уме оба эти понятия имеют нечто общее. Нужна изрядная доля беззастенчивости и самомнения для утверждения, будто ум человека устанавливает лишенные всякого смысла связи, также и в данном случае: краткого размышления достаточно для того, чтобы понять смысл этой ассоциации. <p>339 В ассоциативном опыте бывает возможно установить чрезвычайно интенсивные воздействия бессознательного, именно посредством так называемой интерференции комплексов. Эти промахи во время ассоциативного опыта являются прототипами подобных же промахов в повседневной жизни: в большинстве случаев в них то и следует видеть интерференции комплексов. Фрейд сопоставил все эти явления в своей книге "Психопатология обыденной жизни". Это включает так называемые симптоматические действия - которые, с другой точки зрения, можно было бы обозначить как "символические",- а также и подлинные промахи, как-то: запамятования, описки, оговорки и т. д. Все они являются воздействиями бессознательных констелляций и, поэтому, тропами ведущими в царство бессознательного. Совокупность множества таких действий-промахов следует признать неврозом, который под этим углом зрения является дисфункцией, следовательно воздействием бессознательных констелляций. <p>340 Итак, ассоциативный эксперимент есть нередко средство для того, чтобы непосредственно вскрыть бессознательное; однако в большинстве случаев это лишь технический прием: мы отмечаем, таким образом, изрядное число промахов, которые впоследствии психоанализ может использовать для проникновения в бессознательное. По крайней мере, такова современная область правильного применения ассоциативного опыта. Не я вправе сказать, что в этом опыте, быть может, заложены еще иные, особенно ценные данные, позволяющие иногда непосредственные усмотрения. Однако, я считаю, что эта проблема еще недостаточно созрела для того, чтобы иметь право о ней говорить. <h2>6. Эдипов комплекс</h2> <p>Теперь, выслушав мое изложение нашей методики, вы, может быть, возымеете больше доверия к ее научности и будете склонны поверить, что материалы фантазий, выявленные психоаналитической работой, не являются одними только произвольными предположениями и иллюзиями психоаналитиков. Может быть, вы не откажетесь даже терпеливо выслушать то, что излагают нам материалы бессознательным фантазий. <p>В жизни взрослых фантазии, поскольку они осознаются, являют громадное многообразие и индивидуальнейшее формирование. Поэтому общее описание их почти невозможно. Но дело обстоит иначе, когда мы путем психоанализа проникаем в мир бессознательных фантазий взрослого человека. Хотя многообразие фантастических материалов и там очень велико, однако эти материалы далеко не так индивидуальны, как в сознании. В области бессознательного мы находим скорее типические материалы, нередко встречаемые у различных людей в схожих, по меньшей мере, формах. Постоянно наблюдаются, например, представления, являющиеся вариантами мыслей, находимых в религиях и мифологии. Это весьма убедительный факт: он дает нам право утверждать, что эти фантазии суть предварительные ступени мифологических и религиозных представлений. <p>342 Соответствующие примеры принудили бы меня к чрезмерному многословию. Для изучения этих проблем укажу на мой труд "Либидо, его метаморфозы и символы" (в более позднем переработанном виде "Символы трансформации"). Упомяну лишь о том, что, например, центральный символ христианства - жертва - играет значительную роль в фантазиях бессознательного. Венская школа знает его под названием "комплекса кастрации", что может подать повод ко всяческим недоразумениям. Этот парадоксальный в таком применении термин имеет источником упомянутое уже своеобразное отношение венской школы к сексуальности. В вышеупомянутом моем труде я уделил особенное внимание проблеме жертвы. Я вынужден ограничиться этим мимоходным упоминанием и поторопиться перейти к происхождению материалов бессознательных фантазий. <p>343 В бессознательном ребенка фантазии значительно упрошены, соответственно кругозору детской среды. Благодаря совместным трудам психоаналитической школы, ныне признано, что наиболее часто наблюдаются детские фантазии, относящиеся к так называемому эдипову комплексу. И это название кажется как нельзя менее подходящим. Известно, что трагизм судьбы Эдипа заключался в женитьбе его на собственной матери, причем он убил своего отца. Этот трагический конфликт взрослого человека кажется очень далеким от души ребенка и поэтому неспециалисту представляется совершенно немыслимым, чтобы ребенок мог быть ему причастен. Однако, после некоторого размышления, нам становится ясным, что tertium comparationis следует искать в сужении судьбы Эдипа, разыгрывающейся в рамках его отношений с родителями. Подобное сужение характерно, именно для ребенка, тогда как судьба взрослого человека не ограничивается отношением его к родителям. В таком смысле судьба Эдипа, собственно говоря, представляет собой инфантильный конфликт, рассматриваемый сквозь увеличительное стекло зрелого возраста, Название "эдипов комплекс", конечно, не значит, что этот конфликт мыслится в форме, свойственной зрелому возрасту; он уменьшается и ослабляется до размера, которого требует детский возраст. Прежде всего надо сказать, что все это означает лишь, что детское требование достигает известной интенсивности, так что оно ревниво защищает избранный объект любви, поэтому можно говорить и о "эдиповом комплексе". <p>344 Под этой ослабленной и умаленной формой эдипова комплекса не следует понимать сокращение суммы аффектов вообще, а лишь характерную для ребенка меньшую долю сексуального аффекта. Но зато детским аффектам присуща та безусловная интенсивность, которая характерна для полового аффекта взрослого. Так малютка сын стремится монопольно владеть матерью и самыми разными способами избавиться от отца. Известно, что маленькие дети подчас способны со всеми признаками подлинной ревности становиться между родителями. В бессознательном же их желания и намерения приобретают более конкретную и выразительную форму. Дети суть маленькие первобытные человечки, и поэтому они весьма легко относятся к убийству; а в бессознательном помысле это становится еще возможнее, ибо бессознательное выражается весьма сильно. Так как ребенок обычно безобиден, то и это, по-видимому, опасное желание большей частью имеет безобидный характер. Я говорю "большей частью", ибо вы знаете, что и дети подчас могут дать волю своим преступным порывам, не только косвенно, но и прямо приводя их в исполнение. Но так как ребенок вообще не способен на планомерное исполнение своих намерений, то и это преступное намерение не следует считать опасным. То же самое можно сказать и о направленных против матери эдиповых замыслах. Слабые намеки на эту фантазию легко могут остаться неосознанными; поэтому все родители и уверены в том, что у их детей эдипов комплекс отсутствует. Родители, подобно влюбленным, в большинстве случаев слепы. Но, коль скоро я скажу, что эдипов комплекс прежде всего является формулой детских требований, предъявляемых к отцу и матери и конфликта, вызываемого этими требованиями - ибо всякое свое корыстное требование создает конфликты - дело представится много более приемлемым. <p>345 История эдиповой фантазии особенно интересна, ибо она очень поучительна для развития бессознательного фантазирования вообще. Думают, естественно, что проблема Эдипа есть исключительно проблема сына. Следует отметить, что это - заблуждение. Иногда сексуальное либидо лишь сравнительно поздно, т. е. в пору половой зрелости, достигает окончательного дифференцирования, соответствующего полу данного лица. До этой поры сексуальное либидо имеет в половом отношении характер недифференцированный, который может быть также обозначен как бисексуальный. Поэтому неудивительно, что и маленькие девочки также могут нести в себе эдипов комплекс. По всему, что нам пока известно, несомненно, что первая любовь принадлежит матери, безразлично, мужского или женского пола младенец. В этой стадии развития, если любовь к матери интенсивна, отец считается соперником и ревниво отстраняется. Но в этом младенческом периоде мать, конечно, не имеет заметного полового значения для ребенка; вследствие этого термин "эдипов комплекс" является, собственно говоря, не вполне подходящим. Дело в том, что в эту пору мать еще сохраняет значение защищающего, заботливого, кормящего существа, которое поэтому окрашено чувством удовольствия. <p>346 Характерно, что детское лепетание, обращенное к матери "мама", есть также и обозначение материнской груди. По сообщениям д-ра Беатрисы Гинкле, результатом опроса маленьких детей было определение матери как той, которая кормит, угощает шоколадом и т. д. Нельзя с достоверностью утверждать, что в этом возрасте пища есть исключительно символ сексуальности, хотя впоследствии, у взрослых, это подчас и бывает так. Каким мощным источником удовольствия является питание, в достаточной мере доказывает нам хотя бы беглый взгляд на историю культуры. Великолепные пиры в период упадка Рима, конечно, возникли по каким угодно причинам, но не вследствие вытесненной сексуальности - в этом тогдашних римлян уж никак нельзя упрекнуть. Что и эти излишества были суррогатом, в этом нет сомнения, но суррогатом не сексуальности, а запущенной функции нравственности, которую охотно принимают ошибочно за закон, навязываемый извне. А между тем люди имеют лишь те законы, которые они сами создали. <p>347 Как уже было сказано, я отнюдь не отождествляю ео ipso чувство удовольствия с сексуальностью. В младенчестве сексуальность едва лишь участвует в ощущении удовольствия. Между тем ревность и тут может играть большую роль, ибо ее нельзя исключительно отнести к области сексуальности: пищевой зависти, например, также отчасти принадлежат первые побуждения ревности. Вспомним хотя бы животных! Вероятно, сравнительно рано к этому чувству примешивается зародыш эротики. С годами этот элемент понемногу усиливается, так что эдипов комплекс вскорости приобретает свою классическую форму. С течением времени конфликт принимает у сыновей более мужественную и поэтому типическую форму, между тем как у дочерей развивается специфическая привязанность к отцу и, соответственно, ревнивая установка по отношению к матери. Этот комплекс можно было бы назвать комплексом Электры. Как известно, Электра совершила кровомщение над своей матерью, Клитемнестрой, за мужеубийство, лишившее ее любимого отца, Агамемнона. <p>348 Оба эти комплекса фантазий развиваются по мере созревания данного лица; и лишь в следующий за половой зрелостью период, с отделением ребенка от родителей, они вступают в новую стадию, символ которой нам уже известен: это символ жертвы. Чем дальше развивается сексуальность, тем более она увлекает данное лицо из пределов семьи, чтобы оно достигло независимости и самостоятельности. Но так как ребенок, благодаря истории всей своей предыдущей жизни, тесно сросся с семьей, в особенности же с родителями, то часто бывает очень трудно внутренне отказаться от инфантильной среды, или, лучше сказать, от инфантильной "установки". Если подрастающему человеку долго не удается внутреннее освобождение, то комплексы Эдипа и Электры становятся конфликтами; этим же самым дана возможность невротических заболеваний, ибо тогда развитое уже сексуально либидо завладевает данной комплексом формой и вызывает чувства и фантазии, недвусмысленно обнаруживающие действительную наличность пред тем неосознанных и сравнительно бездеятельных комплексов. <p>349 Ближайшее следствие есть возникновение интенсивных сопротивлений против безнравственных побуждений, вытекающих из активированных комплексов. Последствия для сознательного поведения могут быть различны. Они бывают прямыми: тогда у сына возникают сильные противления против отца и особенная нежность к матери и зависимость от нее. Или же они косвенны, т. е. скомпенсированы: вместо противления проявляется особенная покорность отцу и раздраженное, отрицательное отношение к матери. Прямые и косвенные последствия могут также взаимно сменяться во времени. То же самое можно сказать о комплексе Электры. Если бы сексуальное либидо застревало в конфликтах Эдипа и Электры, то последние приводили бы к убийству и кровосмешению. Такие последствия, конечно, не имеют места ни у нормального, ни у "аморального", первобытного человека, иначе человечество уже давно вымерло бы. Напротив, естественный факт, что все повседневно нас окружающее и окружавшее теряет свою непреодолимую прелесть, и поэтому толкает либидо к поискам новых объектов, является важным, мешающим убийству и кровосмешению, регулятором. Итак, безусловно нормально и согласно с действительностью дальнейшее развитие либидо к внесемейным объектам, фиксация же его в семье есть болезненное и анормальное явление, хотя и встречающееся иногда в виде намека и у нормальных людей. <h2>Проблема инцеста</h2> <p>350 Бессознательная фантазия о жертве (за подробным примером отсылаю к "Либидо, его метаморфозы и символы"), возникающая довольно часто после периода полового развития, в более зрелом возрасте, есть прямое продолжение инфантильных комплексов. Фантазия о жертве означает отказ от инфантильных желаний. Я подробно развил это в вышеупомянутом своем труде и там же указал на религиозно-исторические параллели. То, что эта проблема играет столь важную роль именно в религии, отнюдь не удивительно, ибо религия есть одно из важнейших средств в психологическом процессе приспособления. Новым приобретениям в области психологического приспособления особенно мешает консервативное удерживание старого, т. е. прежней установки. Однако человек также не в состоянии изменить своей прежней личности и своим прежним объектам, иначе он оставит в стороне и свое либидо, ибо оно остается в плену у прошлого. Это, до известной степени, лишило бы человека его внутреннего богатства. Тут на помощь приходит религия: по удобным символическим мостам она переводит либидо, обретающееся в отношениях к инфантильным объектам (родителям), на исконные символы, на богов, что и дает возможность перехода из инфантильного мира в мир взрослых. Тем самым либидо становится способным к дальнейшему социальному применению. <p>351 Фрейд особенным образом понимает кровосмесительный комплекс, что опять-таки явилось поводом для резких возражений. Исходной точкой он берет тот факт, что эдипов комплекс обычно не осознается; по его мнению, это есть следствие вытеснения, вызванного побуждениями нравственности. Может быть, я и не вполне точно передаю его воззрение, но, во всяком случае, он считает, что эдипов комплекс вытеснен, т. е., благодаря реакции сознательных тенденций, сдвинут в бессознательное; таким образом почти складывается впечатление, будто бы комплекс Эдипа врос в сознание, если бы ребенок развивался беспрепятственно и никакие культурные тенденции на него не влияли бы [32]. <p>352 Фрейд называет преграду, не позволяющую до конца изжить комплекс Эдипа, "кровосмесительным (инцест-ным) барьером". Насколько мы можем судить по его данным, он понимает кровосмесительный барьер как результат опознанного движения вспять, или же поправки, вносимой действительностью; ибо бессознательное, не считаясь ни с чем, стремится к беспредельному и непосредственному удовлетворению. Это мнение совпадает с воззрением Шопенгауэра об эгоизме слепой воли, столь мощном, что человек способен убить своего брата, для того лишь, чтобы его жиром смазать свои сапоги. Фрейд полагает, что эта постулированный им психологический ин-цестный барьер может сравниться с теми кровосмесительными запретами, которые встречаются уже у стоящих на низкой ступени развития дикарей. Далее, он считает, что запреты эти являются доказательством действительного стремления к кровосмешению, против которого поэтому уже на первобытной стадии создавались воспретительные законы. Итак, Фрейд представляет себе кровосмесительную тенденцию, как безусловно конкретное половое желание, ибо он даже называет этот комплекс корневым комплексом невроза и склонен свести к нему как к первоисточнику почти всю психологию невроза, а равно и многие другие явления в сфере разума. <h2>7. ЭТИОЛОГИЯ НЕВРОЗА</h2> <p>353 Это новое воззрение, представителем которого является Фрейд, снова приводит нас к вопросу об этиологии неврозов. Мы видели, что психоаналитическая теория исходной точкой невроза берет травматическое переживание в детстве, частичная или полная ирреальность которого была признана впоследствии. Это изменило направление всей теории: она стала искать этиологически значимый момент в анормальном развитии фантазии. Постепенные исследования бессознательного, в течение более десяти лет производившиеся расширившимся кругом сотрудников, дали весьма обширные эмпирические материалы, позволившие установить, что инцестный комплекс является чрезвычайно значительным и постоянно сопутствующим элементом болезненных фантазий. Однако, инцестный комплекс никоим образом не присущ одним лишь невротикам - он оказывается составной частью и нормальной инфантильной психики. Итак, одна лишь наличность его еще не решает, является ли он источником невроза или нет. Для того, чтобы он стал болезнетворным, нужен конфликт, иными словами: комплекс, сам по себе недейственный, может быть активирован и, тем самым, дойти до конфликта. <p>354 Тут перед нами возникает новый и важный вопрос: если инфантильный "ядерный комплекс" есть лишь общая и сама по себе недейственная форма, нуждающаяся еще в активировании, как мы видели выше, то сдвигается вся этиологическая проблема. При таких обстоятельствах напрасно рыться в воспоминаниях раннего детства: там возможно найти лишь общие формы будущих конфликтов, но не самые эти конфликты. Тот факт, что они бывают и в детстве, не имеет никакого значения, ибо детские конфликты иные, нежели конфликты взрослых. Конфликты взрослых, с детских лет страдающих хроническим неврозом, уже не те, которые заставляли их страдать в детстве. Невроз, быть может, обнаружился в тот момент, когда ребенок поступил в школу. В то время это был конфликт между изнеженностью и жизненным долгом, между любовью к родителям и необходимостью идти в школу. Теперь же это - конфликт между радостью спокойной буржуазной жизни и строгими требованиями профессиональной жизни. Нам лишь кажется, что перед нами все тот же конфликт: это так же неверно, как для немцев периода наполеоновских войн сравнивать себя с древними германцами, восставшими против римского ига. <h2>Бессознательная детерминация</h2> <p>355 Думаю, что лучше всего обрисовать дальнейшее развитие психоаналитической теории на примере той молодой особы, историю которой вы уже слышали на одной из прежних лекций. Вы вероятно припомните, что амнести-ческое выяснение испуга, вызванного лошадьми, привело к воспоминанию о схожей сцене в детстве пациентки, послужившей основанием нашего рассмотрения теории травм. Мы нашли, что собственно патологический элемент, вероятно, следует искать в повышенной деятельности фантазии, проистекающей из некоторой задержки психосексуального развития. Теперь нужно применить приобретенные до сих пор теоретические воззрения к возникновению картины болезни: это дает нам возможность понять, почему в данный момент столь действенно было констеллировано именно это переживание детства. <p>356 Самый простой путь разъяснения событий этой ночи есть точный допрос обо всех обстоятельствах, сопутствовавших данному моменту. Поэтому я прежде всего осведомился об обществе, в котором пациентка находилась в тот вечер, и узнал, что она знает и любит некоего молодого человека, с которым предстоит ее помолвка; она надеется быть с ним счастливой. Кроме этого на первый раз узнать ничего не удалось. Но исследование не должно останавливаться перед отрицательным результатом поверхностного допроса. Когда прямой путь не приводит к цели, то надо искать путей окольных. Поэтому мы возвращаемся к тому впечатляющему моменту, когда молодая девушка бежала от лошадей. Мы осведомлены о присутствовавших и о поводе званого вечера, в котором она принимала участие. Это был прощальный ужин в честь ее лучшей подруги, уезжающей вследствие нервной болезни на продолжительное время в заграничный курорт. Подруга замужем и, по ее словам, счастлива; у нее ребенок. В ее счастье мы имеем право сомневаться: ибо будь это правда, вероятно, у нее не было бы причин быть "нервной" и испытывать потребность в лечении. <p>357 Подойдя с другой стороны со своими вопросами, я узнаю, что присутствовавшие, догнав пациентку, привели ее обратно в тот же дом, где была вечеринка, ибо дом этот являлся ближайшим пристанищем. Там ее, совершенно обессиленную, гостеприимно приняли. Тут пациентка прервала свой рассказ, смутилась, сбилась и постаралась переменить разговор. Очевидно, у нее внезапно возникло неприятное воспоминание. После преодоления упорных сопротивлений выяснилось, что в эту ночь случилось еще нечто очень странное: любезный хозяин признался ей в любви, что из-за отсутствия хозяйки дома создало несколько тяжелое и неловкое положение. Это объяснение в любви будто бы поразило ее как гром. Однако, достаточно лишь до известной степени критической оценки этого ее заявления, чтобы понять, что такого рода вещи не падают с неба, а всегда имеют свою историю в прошлом. И работой последующих недель было выявление по частям всей этой длинной романтической истории; наконец получилась общая картина, которую я попытаюсь изложить. <p>358 В детстве пациентка была настоящим мальчишкой; она любила только резвые мальчишеские игры, смеялась над собственным полом, избегала женской повадки и женских занятий. По наступлении половой зрелости, когда эротическая проблема могла бы ее ближе коснуться, она стала вовсе избегать общества, ненавидела и презирала все, хотя бы отдаленно напоминающее о подлинном биологическом назначении человека, и жила в мире фантазий, ничего общего не имевших с грубой действительностью. Приблизительно до 24-х лет она, таким образом, избегала малейших приключений, заглушая в себе все ожидания и надежды, обычно волнующие молодых женщин. Но тут она познакомилась с двумя молодыми людьми, прорвавшими терновую изгородь, которой она себя окружила. А. был мужем ее лучшей подруги, Б. - его холостым другом. Они нравились ей. Однако скоро ей показалось, будто Б. ей нравится несравненно больше. Это быстро привело к близким и дружеским отношениям между нею и Б., так что стали уже поговаривать о возможной помолвке. Благодаря этим отношениям и благодаря ее подруге она часто встречала А., мужа последней, присутствие которого ее необъяснимым образом волновало и приводило в нервное состояние. <p>359 Как-то раз она присутствовала на большом вечере, на котором были и ее знакомые. Замечтавшись, она стала играть кольцом, которое вдруг выскользнуло у нее из рук и покатилось под стол. Молодые люди вдвоем бросились искать, и Б. удалось его найти. Он надел ей кольцо на палец с многозначительной улыбкой и сказал: "Вы знаете, что это означает?" Тогда на нее нашло странное, непреодолимое чувство - она сорвала кольцо с пальца и выбросила его в открытое окно. Понятно, что за этим последовал тяжелый момент, всем сделалось неловко, и она скоро ушла домой в очень удрученном настроении. <p>360 Вскоре после того, совершенно случайно, ей пришлось провести летние каникулы на одном курорте вместе с А. и его женой. Госпожа А. в то время начала, видимо, нервничать и, по нездоровью, часто оставалась дома, так что наша пациентка могла гулять вдвоем с ее мужем. Однажды они катались на лодке. Она была в чрезвычайно игривом настроении, шалила и вдруг упала в воду. Плавать она не умела. А. с трудом удалось спасти ее и в полуобморочном состоянии втащить в лодку. Тут он ее поцеловал. Это романтическое приключение создало тесную связь между ними. Чтобы успокоить совесть, наша пациентка тем энергичнее стремилась к помолвке с Б. и каждый день убеждала себя, что любит его. Эта своеобразная игра, конечно, не могла ускользнуть от зоркого глаза ревнивой женщины. Госпожа А. чувством проникла в эту тайну и очень страдала; это усиливало ее нервность. В конце концов возникла необходимость ехать за границу лечиться [33]. <p>361 Во время прощального ужина появилась опасная возможность, ибо пациентка знала, что ее подруга и соперница уезжает в тот же вечер, а муж ее остается дома один. Возможность эту она, правда, не продумала до конца, ибо принадлежала к числу женщин, обладающим завидным даром мыслить не интеллектом, а только "чувством"; поэтому им иногда кажется, что они и не помышляют об известных вещах. Во всяком случае весь вечер ей было очень странно на душе. Она чувствовала себя чрезвычайно нервной, а когда гости, проводив госпожу А. на вокзал, возвращались домой, пациентка впала в истеричное сумеречное состояние. На вопрос о том, что она думала или чувствовала, услыхав топот приближающихся лошадей, она ответила, что ее обуяла паника, ужасное чувство, как будто "приближается что-то страшное, и спасения уже нет". После этого, как вы знаете, ее, совершенно изнеможенную, доставили обратно в дом А. <p>362 Человеку со здравым смыслом такой ход событий будет вполне понятен. Неспециалист, конечно скажет: "Нуда, это же ясно как день: она просто хотела воспользоваться каким бы то ни было случаем, чтобы так или иначе, прямым или окольным путем попасть в дом А". Но человек науки мог бы упрекнуть неспециалиста в неправильном способе выражения, возразив, что так как пациентка не сознавала мотивов своего образа действий, то нельзя и говорить о намеренном желании вернуться к А. Конечно, некоторые ученые-психологи по целому ряду теоретических соображений будут оспаривать целеполагание этого поступка: эти соображения основаны на догмате тождества сознания и психического. Психология, провозвестником которой является Фрейд, правда, давно уже признала, что о целевом значении психологических действий судить по сознательным мотивам нельзя; к ним можно прилагать только объективную мерку психологического успеха. Ибо в наше время вряд ли можно оспаривать наличие бессознательных тенденций, мощно влияющих на человеческие реакции и на исходящие от этого воздействия. <p>363 То, что произошло в доме А., вполне соответствует этому воззрению. Пациентка разыграла сентиментальную сцену, на которую А. почувствовал себя обязанным ответить объяснением в любви. Под углом зрения этих последних событий, весь пролог к данной сцене представляется очень остроумно направленным к желанной цели, в то время как сознание пациентки непреклонно восставало против этого. <p>364 Теоретически вся эта история очень ценна, ибо приводит к несомненному признанию бессознательного "намерения" или тенденции, инсценировавших вызванный лошадьми испуг, при вероятном использовании инфантильного воспоминания о катастрофическом случае с лошадьми, стремительно ринувшимися в пропасть. Принимая во внимание совокупность материалов, сцена с лошадьми, послужившая началом болезни, представляется угловым камнем умышленно воздвигнутого здания. Испуг и как бы травматическое воздействие детского переживания лишь инсценированы, но способ этой инсценировки особенно характерен для истерии; ибо вся мизансцена почти тождественна с действительностью. Сотни опытов показали нам, что известные истерические боли, например, лишь инсценированы с целью добиться чего-либо от окружающих. Несмотря на это, боли действительно существуют. Больным не только кажется, что они страдают; с психологической точки зрения, боль точно так же реальна, как если бы она была вызвана органическими причинами; а, между тем, она все-таки инсценирована. <h2>Регрессия либидо</h2> <p>365 Это использование воспоминаний для инсценировки картины болезни или для мнимой этиологии называется регрессией либидо. Либидо обращается вспять к воспоминаниям и активирует их, вызывая тем самым иллюзию мнимой этиологии. По прежней теории, в данном случае можно было бы предположить, что испуг, вызванный лошадьми, имеет основанием старую травму. Сходство между этими сценами несомненно и, в обоих случаях, испуг пациентки безусловно реален. В этом отношении мы не имеем никакого основания сомневаться в истинности ее показаний, ибо они вполне соответствуют всему нашему опыту. Нервная астма, истерический страх, угнетенное или возбужденное состояние чисто психического происхождения и подобные же боли, судороги и т. д. - все это вполне истинно, и каждый врач, испытавший когда-либо на себе психогенные симптомы, подтвердит несомненную действительность данных ощущений. Регрессивно оживленные воспоминания, даже самые фантастические, так же реальны, как воспоминания о действительно имевших место переживаниях. <p>366 Как на то указывает термин "регрессия либидо", это обращенное вспять применение его можно себе представить как отступление на более ранние ступени. Наш пример ясно показывает, каким образом протекает процесс регрессии. Во время прощального ужина, когда представился такой благоприятный случай остаться наедине с хозяином дома, пациентка устрашилась мысли использовать этот случай, но вместе с тем очутилась во власти своих, доселе никогда еще ею самою не признанных, желаний. Либидо не было сознательно использовано для определенной цели, не была признана даже и сама цель. Поэтому либидо пришлось пробиваться путем бессознательного, прикрываясь испугом перед непреодолимой опасностью. Душевное состояние пациентки в момент приближения лошадей яснейшим образом иллюстрирует эту формулировку: ее охватило чувство, что на нее надвигается нечто неизбежное. <p>367 Процесс регрессии прекрасно объясняется образом, которым пользуется Фрейд. Он сравнивает либидо с потоком, который, встретив на своем пути преграду, запруживается и наводняет все вокруг. Если поток в верховьях своих некогда проложил себе другие русла, то они благодаря запруженности вновь наполняются и, до известной степени, снова становятся как бы прежними, но все же существование их лишь временное и нереальное. Ибо поток не всегда избирает вновь прежнее русло, а только до тех пор, покуда существует препятствие, запрудившее главное его течение. Притоки же изобилуют ручьями: в период образования главного русла они являлись как бы этапами или преходящими возможностями иных применений, коих следы еще существуют и которые вновь могут сыграть свою роль во время наводнений. <p>368 Это и есть непосредственный образ либидо, развивающегося в своих применениях. В пору детского развития сексуальности, окончательное направление либидо, главное русло потока, еще не найдено; оно блуждает по всевозможным побочным путям, и лишь понемногу развивается окончательная его форма. Но по мере того, как поток прокладывает свое главное русло, все притоки иссякают и утрачивают свое значение, оставляя по себе только следы. Обычно так же почти всецело исчезает значение детских предварительных половых упражнений; от них остаются лишь известные следы. Если впоследствии на жизненном пути встречается препятствие, так что запруженное либидо вновь оживляет прежние побочные пути, то такое состояние является чем-то новым и, вместе с тем, анормальным. Прежнее же детское состояние было нормальным применением либидо, тогда как возвращение его вспять, на инфантильные пути, анормально. Поэтому я считаю, что Фрейд несправедливо называет инфантильные проявления сексуальности перверсными, ибо нормальное явление не следует обозначать терминами, заимствованными из патологии. Это неправильное употребление терминов имело пагубные последствия, ибо вызвало замешательство среди ученых. Эти названия переносят понятия, применяемые в невротических случаях, на нормальные явления - будто бы ввиду того, что анормальный окольный путь либидо невротика все еще есть то же явление, которое мы наблюдаем у ребенка. <p>369 Упомяну мимоходом, что такое же недоразумение вызывает и другой термин, заимствованный из патологии, а именно "амнезия детства". Амнезия есть патологическое состояние, выражающееся "вытеснением" известных содержаний сознания; но оно отнюдь не тождественно с антероградной амнезией детей, которая состоит в неспособности к ненаправленному воспоминанию, какая встречается, например, и у дикарей. Эта неспособность к репродукции памяти есть прирожденная особенность, объясняющаяся очень прозрачными биологическими причинами. Весьма странной гипотезой явилось бы сведение этого совершенно иного свойства инфантильного сознания к половым вытеснениям, по аналогии с неврозом. Невротическая амнезия есть выпадение известных воспоминаний из непрерывной их цепи, тогда как воспоминания в раннем детстве состоят из отдельных пунктов в непрерывности беспамятства. Это состояние, собственно говоря, во всех отношениях противоположно неврозу, так что применять к нему термин "амнезия" совершенно неправильно. "Амнезия детства" есть следствие, исходящее из психологии неврозов, так же как и из "полиморфно-перверсной" диспозиции ребенка. <h2>Период сексуальной латентности</h2> <p>370 Это ошибка теоретической формулировки, которая обнаруживается благодаря своеобразному учению о так называемом "периоде сексуальной латентности" в детстве. По наблюдениям Фрейда, инфантильные сексуальные проявления, которые я называю явлениями досексуальной стадии, через некоторое время исчезают и лишь гораздо позднее возникают вновь. То, что Фрейд называет "мастурбацией грудного младенца" (т. е. все действия как бы полового характера, о которых мы уже говорили) якобы вновь возникает впоследствии в виде настоящей мастурбации. Такой эволюционный процесс был бы биологическим явлением единственным в своем роде, ибо эта теория заставляет предположить не что иное, как, например, образование каким- либо растением почки, из которой начинает распускаться цветок; но, недораспустившись, он вдруг снова вбирается почкой и скрывается в ней, с тем, чтобы через некоторое время вновь принять подобную прежнюю форму. Это совершенно невозможное предположение вытекает из утверждения, что инфантильные действия надополовой стадии суть половые явления, и что квазимастурбация того же времени является настоящей мастурбацией. Тут неправильная терминология и чрезмерное расширение сексуальности сами мстят за себя. Благодаря этому Фрейд должен был допустить возможность исчезновения сексуальности, т. е. скрытый ее период. Но то, что Фрейд называет исчезновением сексуальности, есть не что иное, как именно начало ее, ибо все предшествовавшее было лишь предварительной ступенью, лишенной действительно полового характера. Таким образом, невозможное явление скрытого периода объясняется очень просто. <p>371 Эта же теория латентного периода является ярким примером ошибочности признания инфантильной сексуальности. Ошибочным тут является не наблюдение, ибо сама гипотеза в скрытом периоде уже доказывает всю проницательность наблюдений Фрейда над кажущимся вторичным возникновением сексуальности - ошибочно тут его понимание. Мы уже видели раньше, что либидо заключается в несколько устарелом воззрении на множественность влечений. Лишь только мы допустим равноправное существование двух или нескольких влечений, нам тотчас придется допустить и то, что если одно из них еще не выявилось, то все же существует влечение in nuce, в соответствии со старой теорией упакованности или включенности[34]. Перенесенная на физику, эта теория гласила бы приблизительно следующее: при переходе железа из нагретого состояния в раскаленное добела, белый цвет уже содержится латентно в теплоте. Такие предложения - не что иное, как насильственные проекции человеческих представлений в трансцендентальную область, это же противоречит теории познания. Поэтому и нельзя говорить о существующем половом влечении, ибо это будет насильственным толкованием таких явлений, которые возможно объяснить иным, много более подходящим способом. Мы можем говорить только о проявлении функций питания, пола и т. п., и то лишьтогда, когда данная функция обозначается с несомненной ясностью. О свете мы тоже говорим, лишь когда железо раскалится, а не только нагрето. <p>372 Наблюдения ясно показали Фрейду, что сексуальность невротика нельзя сравнивать с инфантильностью, так же как нечистоплотность двухлетнего ребенка нельзя сравнивать с нечистоплотностью сорокалетнего кататоника. Одно нормально, другое же в высшей степени патологично. В "Трех лекциях..." Фрейда есть краткая заметка, объясняющая, "что инфантильная форма невротической сексуальности - всецело или, по крайней мере, отчасти - основана на регрессии", иными словами: даже в тех случаях, когда можно бы допустить, что это все та же прежняя инфантильная побочная тропа, - функция этой побочной тропы регрессивно усилена. Тем самым Фрейд признает, что инфантильная сексуальность невротиков есть явление преимущественно регрессивное. Это подтверждается и исследованиями последних лет, указывающими все с большей вероятностью на то, что эмпирические результаты исследования детской психологии невротиков в одинаковой мере применимы и к нормальным людям. Во всяком случае можно сказать, что история развития инфантильной сексуальности невротика отличается от ее же развития у нормального человека настолько незначительно, что различие это научно не констатируемо. Резкие различия тут очень редки. <h2>Этиологическое значение настоящего</h2> <p>373 Чем глубже мы понимаем сущность инфантильного развития, тем сильнее впечатление того, что и тут исчерпывающие результаты так же недоступны, как в инфантильной травме. Наиболее тщательные исторические изыскания не в состоянии выяснить, почему судьбы германских народов разнятся с судьбами народов галльских. Чем дальше аналитическое исследование отдаляется от периода манифестного невроза, тем менее надежды найти действительную его causa efficiens, ибо чем дальше мы уходим в прошлое, тем более стираются динамические несоответствия. Если мы строим нашу теорию невроза на причинах, лежащих в далеком прошлом, то мы этим самым окажемся послушным орудием стремления больных отвлечь нас как можно дальше от критического настоящего. Ибо в настоящем, главным образом, и заложен болезнетворный конфликт. Это то же самое, как если бы народ захотел свести к прошлому причины своего бедственного политического положения, если бы немцы XIX века, например, отнесли к римскому игу свои политические распри и неспособность им противостоять, вместо того, чтобы искать в настоящем причину политических затруднений. Ибо, главным образом, в настоящем заложены действенные причины и возможность их преодоления. <p>374 Большая часть психоаналитической школы еще находится во власти воззрения, будто детская сексуальность есть sine qua поп невроза; поэтому не только теоретик, исследующий детство лишь ради научного интереса, но и врач-практик считает, что необходимо перебрать всю доисторическую инфантильную эпоху с целью отыскать в ней обусловливающие фантазии. Напрасное предприятие! Во время этих изысканий от внимания аналитика ускользает самое главное, а именно, конфликт и его требования в настоящем. В разбираемом нами случае, например, мы совершенно не поняли бы условий возникновения истерического припадка, если бы стали искать его причину в детстве. Детские воспоминания обусловливают в первую голову только форму проявления, тогда как динамика коренится в настоящем; и лишь проникновение в значение настоящего есть истинное понимание. <p>375 Тут нелишне заметить, что я отнюдь не приписываю лично Фрейду всех этих недоразумений. Я прекрасно знаю, что Фрейд как истинный эмпирик, постоянно обнародует лишь провизорные свои формулировки, отнюдь не придавая им вечной непреложности. Однако, несомненно, что люди науки склонны считать эти формулировки неопровержимыми догматами и системой, которая, с одной стороны, так же слепо утверждается, как с другой - оспаривается. Я же могу лишь сказать, что результатом совокупности работ Фрейда является, так сказать, средняя теория, с которой и противники ее и сторонники обращаются слишком догматично. Она привела и к некоторым неправильным техническим положениям, существование которых в работах Фрейда не прослеживается. Известно, что в уме своего творца новые воззрения гораздо более переливчаты и гибки, нежели в умах его последователей, лишенных живой творческой силы и всегда заменяющих этот недочет догматической точностью; точно так же как противник всегда цепко ухватывается за слова, потому что живое их содержание ему не дается. Таким образом, мое замечание обращено не столько к Фрейду, который, как мне известно, признает до некоторой степени целевую ориентировку невроза, сколько к тем, кто читает и обсуждает его воззрения. <p>376 Из всего вышесказанного с очевидностью вытекает, что разбирая историю какого-либо невроза, мы дойдем до понимания лишь тогда, когда увидим целесообразность распределения отдельных его моментов. Таким образом мы поймем, почему известный момент, предшествовавший истории болезни данного случая, был патогенным, равно как и то, почему избрана именно эта символика, а не иная. Понятие регрессии освобождает теорию от косной формулы исключительного значения детских переживаний, актуальный же конфликт получает значение, которое эмпирически ему безусловно принадлежит. Сам Фрейд уже ввел в свои "Три лекции..." понятие регрессии, поняв вполне правильно, что опыт не позволяет искать причину невроза исключительно в прошлом. В самом деле, если материалы воспоминаний становятся действенными главным образом благодаря регрессивному их оживлению, то возникает вопрос, не следует ли и вообще отнести решающее воздействие воспоминаний исключительно к возвратному устремлению либидо? <p>378 Как вы уже слышали, сам Фрейд в своей книге "Три лекции..." намекает на то, что инфантилизм невротической сексуальности в большой мере обязан своим существованием регрессии. Это положение заслуживает быть более выдвинутым, нежели это имело место в вышеупомянутой работе. (Впрочем, это и сделано надлежащим образом в позднейших работах Фрейда). Теория возвратного устремления (регрессии) либидо весьма ослабляет этиологическое значение детских переживаний. И без того кажется весьма странным, что комплекс Эдипа или Электры будто бы имеет решающую силу при возникновении невроза, несмотря на то, что эти комплексы свойственны всем людям, включая и тех, которые не знали ни отца, ни матери, но были воспитаны приемными родителями. Я анализировал несколько случаев такого рода: инцестные комплексы были так же развиты, как и у всех других больных; это кажется мне прекрасным доказательством того, что кровосмесительный комплекс является не столько действительностью, сколько образованием устремленной вспять фантазии; причиной конфликтов, возникающих из инцестного комплекса, является скорее анахронизм, т. е. удерживание инфантильной установки, а не действительные кровосмесительные желания, которые есть не что иное, как прикрытие для регрессивных фантазий. Детские переживания, с этой точки зрения, почти только тогда имеют значение для невроза, когда возвратное устремление либидо придает им силу. Что это в высшей степени верно, видно уже из того, что ни инфантильная сексуальная травма не вызывает истерии, ни даже инцестный комплекс, который наблюдается у всех без исключения. Невроз возникает, лишь когда инцестный комплекс активизируется регрессией. <h2>Сбой в адаптации</h2> <p>Это ставит нас лицом к лицу с вопросом о причине устремления либидо вспять. Чтобы ответить на него, необходимо несколько подробнее исследовать условия, при которых осуществляется это возвращение либидо вспять. При обсуждении этой проблемы я обычно привожу моим больным следующий пример: <p>Предположим, что горный турист захотел достигнуть известной вершины, но встретил на пути своем непреодолимое препятствие, например, отвесную скалу; взобраться на нее оказывается совершенно невозможным. После напрасных попыток найти окольный путь, он вернется обратно и с сожалением откажется от этого восхождения, сказав себе: "Теми средствами, которые находятся в моем распоряжении, я не могу преодолеть это препятствие, поэтому взойду на другую, более доступную гору". <p>379 В этом случае мы видим нормальную активность либидо: невозможность заставляет человека вернуться обратно; он использует либидо, которое в первом случае не достигло цели, на новое восхождение. <p>380 Предположим, однако, что данная скала в действительности не была столь непреодолимой для физических сил нашего туриста, а что он лишь спасовал перед несколько затруднительным предприятием. Тут существуют две возможности: в первом случае, рассердившись на свою же трусость, он решит устранить ее в следующий раз; может быть, он скажет себе, что при подобной боязливости ему не следует предпринимать слишком рискованных восхождений. Во всяком случае, он признает, что его душевные силы не на высоте данных затруднений. Поэтому он применит либидо, не реализованное в достижении первоначальной цели, к полезной самокритике и к составлению плана того, каким образом, несмотря на свое состояние духа осуществить желанное восхождение. Во втором случае он не сознается в своей трусости, а прямо объявит скалу физически непреодолимой, хотя, в сущности, вполне мог бы признать, что известная доля мужества легко поборола бы препятствие. Но он предпочитает обманывать самого себя, благодаря чему и создается то психологическое положение, которое особенно важно для нашей проблемы. <p>381 В сущности, этот человек знает, что препятствие преодолимо физически, и что он лишь душевно на это не способен. Однако эту последнюю мысль он отклоняет, потому что она ему неприятна. Он столь высокого о себе мнения, что не может признать своей трусости. Он хвастает перед самим собою своей смелостью и, лишь бы не подвергать ее сомнению, предпочитает свалить вину на окружающее. Таким образом он сам себе противоречит: с одной стороны, правильно понимает положение дела, с другой же - заслоняет это понимание иллюзией своей несомненной смелости. Он вытесняет правильное понимание и стремится насильственно навязать действительности свое субъективное иллюзорное суждение. Вследствие этого противоречия, либидо расщеплено надвое, причем обе его половины обращены друг против друга: своему желанию взойти на вершину он противопоставляет им самим придуманное и искусственно поддержанное мнение о невозможности восхождения. Не действительная невозможность заставляет его отступать, а искусственная, им самим созданная преграда. Вследствие этого в нем возникает разлад и начинается внутренняя борьба с самим собой. То берет верх признание собственной трусости, то упорство и гордость. Во всяком случае, либидо закрепощено бесполезной внутренней войной и человек этот непригоден к преодолению каких-либо новых препятствий. Осуществить свое желание - достигнуть вершины - он не в состоянии, ибо основательно заблуждается в оценке своих нравственных свойств. Тем самым уменьшается его работоспособность: он становится не вполне приспособленным, т. е. - если возможно так выразиться - он становится нервнобольным. Отступление либидо перед препятствием не повело ни к честной самокритике, ни к отчаянной попытке какой бы то ни было ценой преодолеть препятствие; оно вызвало лишь дешевое утверждение, что восхождение вообще невозможно и никакие героические усилия тут не помогут. <h2>Возвращение к инфантильному уровню</h2> <p>382 Такого рода реакция называется инфантильной. Для ребенка и для ума наивного вообще характерно никогда не искать вины в самом себе, а всегда вне себя и пытаться насильственно навязывать внешним объектам свою субъективную оценку. <p>383 Поэтому можно сказать, что этот человек разрешает проблему инфантильным способом; он заменяет то приспособление, которого требовал бы данный случай, приспособлением, годным для детского ума. Это и есть возвращение вспять (регрессия). Натолкнувшись на препятствие, которое оно не смогло преодолеть, либидо регрессирует и заменяет реальное действие детской иллюзией. <p>384 Такие случаи встречаются ежедневно в практике лечения неврозов. Вспомним хотя бы о почти внезапных заболеваниях молодых девушек истерией в момент, когда им предстоит решиться на помолвку. Приведу в виде примера случай двух сестер: они погодки и весьма похожи друг на друга как по способностям, так и по характеру. Воспитали их нэ один и тот же лад, росли они в той же среде, влияние родителей на них было одинаковым. Обе казались здоровыми, ни у той, ни у другой не бывало серьезных нервных расстройств. Внимательный наблюдатель мог бы однако заметить, что старшая дочь несколько более любима родителями, нежели младшая. Это предпочтение было основано на известной чувствительности, свойственной этой дочери. Она требовала несколько больше нежности нежели младшая, была несколько более скороспелой и развитой не по годам. Кроме того, она проявляла множество милых детских черт, неустойчивость и неровность которых придают личности особую прелесть; неудивительно поэтому, что отец и мать особенно на нее радовались. <p>385 Когда сестры заневестились, они почти одновременно познакомились с двумя молодыми людьми; скоро поднялся вопрос о браке. Как всегда в таких случаях, возникли некоторые затруднения. Обе барышни были еще молоды и неопытны. Женихи тоже были сравнительно молоды, и материальное положение их оставляло желать лучшего. Они только начинали свою карьеру, но были людьми дельными. Общественное положение девушек давало им право на известную требовательность. Положение было таково, что могли возникнуть некоторые сомнения относительно целесообразности подобного брака. Кроме того, девушки недостаточно знали своих будущих супругов, и потому были не уверены в своей любви. Было много колебаний и сомнений. При этом оказалось, что в старшей сестре необходимость принять решение всегда вызывала гораздо больше колебаний. Эта нерешительность бывала причиной довольно тяжелых минут, ибо молодые люди требовали ответа. Старшая сестра волновалась всегда сильнее младшей. Несколько раз она с слезах прибегала к матери и жаловалась ей на свою мучительную нерешительность. Младшая, оказавшись несколько увереннее, прекратила колебания, приняв предложение своего поклонника. Тем самым она справилась со своей трудностью ("перешагнула Рубикон"), и все дальнейшее для нее пошло гладко. <p>Поклонник старшей сестры, узнав, что младшая приняла предложение, поспешил к предмету своей любви и несколько бурно потребовал окончательного согласия. Его напор немного раздражил и напугал ее, хотя и она, по примеру сестры, была не прочь согласиться. Она ответила ему до известной степени упрямым и холодно-сдержанным тоном, он стал ее резко упрекать: она возразила еще более раздраженно. В заключение разыгралась сцена слез, и он ушел рассерженный. Придя домой, он рассказал своей матери все, что произошло; та высказала мнение, что эта девушка, очевидно, ему не совсем подходит и было бы поэтому лучше выбрать в жены другую. Со своей стороны, после пережитой сцены, девушка стала сильно сомневаться, действительно ли она его любит. Ей вдруг показалось невозможным последовать за этим человеком, чтобы делить с ним неведомую судьбу и покинуть любимых родителей. Кончилось тем, что они разошлись. С этого момента девушка впала в удрученное состояние, проявляла явные признаки сильнейшей ревности по отношению к младшей сестре, вместе с тем не желая ни признать, ни согласиться, что ревнует. Хорошие отношения с родителями тоже потерпели крушение. Прежняя детская любовь сменилась слезливостью, иногда доходившей до чрезвычайной раздражительности. Удрученное состояние иногда продолжалось целыми неделями. Во время свадьбы младшей сестры старшая лечилась на далеком курорте от нервного катара кишечника. Далее разбирать историю ее болезни не стоит - развилась обыкновенная истерия. <p>При анализе этого случая обнаружилось сильное сопротивление в отношении к сексуальной проблеме. Причиной этому было множество извращенных фантазий, в существовании которых больная не хотела сознаться. Вопрос о том, откуда могли возникнуть неожиданные у молодой девушки извращенные фантазии, привел к открытию, что она восьмилетним ребенком однажды очутилась на улице лицом к лицу с эксгибиционистом. Она совершенно остолбенела от страха; отвратительная картина долго еще преследовала ее в сновидениях. Младшая сестра тоже при этом присутствовала. В ночь после этого рассказа больной приснился человек в серой одежде, который хотел проделать перед ней то же самое, что эксгибиционист. Она проснулась с громким криком. <p>Ближайшей ассоциацией к серой одежде был костюм ее отца, который он надел однажды на прогулке вдвоем с ней; ей тогда было лет шесть. Этот сон, стало быть, несомненно продемонстрировал связь отца и эксгибициониста. Тут, очевидно, кроется что-либо. Не произошло ли чего между нею и отцом, что явилось поводом этой ассоциации? Этот вопрос натолкнулся на сильное противление со стороны больной, но отстранить его она уже не могла. Во время следующих сеансов она приводит несколько ранних воспоминаний: например, как она подсматривала за отцом во время его раздевания; в один прекрасный день она пришла на сеанс смущенная, потрясенная, с рассказом о страшном, но безусловно ясном видении: ночью, в постели она вдруг почувствовала себя маленьким, двух-или трехлетним ребенком и увидала у кровати своего отца, делавшего непристойный жест. Она рассказывала все это с трудом, по частям, давясь словами; в ней, очевидно, происходила сильнейшая внутренняя борьба. Затем последовали дикие жалобы на то, как ужасно, что отец способен на такие отвратительные поступки по отношению к собственному ребенку. <p>Весьма невероятно, чтобы отец этой больной действительно совершил нечто подобное. Это не что иное, как фантазия, да и то возникшая во время анализа, из-за того же стремления к каузальным заключениям, которое соблазнило и врачей на теорию о возникновение истерии исключительно вследствие таких впечатлений. <p>Этот пример, как мне кажется, прекрасно демонстрирует важность теории регрессии и, вместе с тем, обнаруживает источник упоминаемых выше теоретических ошибок. Мы видели, что сестры сначала сравнительно мало отличались одна от другой. Но с момента появления женихов пути их совершенно разошлись: характеры их оказались так же далеки друг от друга, как небо от земли. Одна - пышущая здоровьем и жизнерадостностью славная бесстрашная женщина, которая охотно подчиняется всем естественным требованиям жизни; другая - мрачная, капризная, полная горечи и яда, не желающая делать никаких усилий, чтобы вести разумную жизнь, сварливая эгоистка. Эти резкие различия возникли единственно из-за того, что одна, будучи невестой, счастливо преодолела затруднения, созданные этой порой, другая же преодолеть их не смогла; и для той и для другой все висело, так сказать, на волоске. Младшая была несколько спокойнее, поэтому рассудительнее, и нашла в нужный момент нужное слово. Старшая же, немного более избалованная и чувствительная, легче подпадала под влияние аффектов, не нашла нужного слова в нужный момент и не имела мужества побороть свою гордость, дабы исправить ошибку. Эта мелкая причина имела крупные последствия. Условия, в которых жили обе были первоначально почти одинаковыми; решающим же моментом явилась большая чувствительность старшей сестры. <h2>Сенситивность и регрессия</h2> <p>Но возникает вопрос об источнике этой чувствительности, имевшей столь пагубные последствия. Анализ открывает нам наличие чрезвычайно богато развитой сексуальности, имеющей фактически инфантильный характер и, кроме того, кровосмесительную фантазию, обращенную на отца. Предположим, что эти фантазии уже давно живут и действуют, тогда проблема чувствительности разрешается удобно и быстро. Чувствительность молодой девушки становится понятной: ведь она была совершенно опутана своими фантазиями и тайно связана с отцом - при таких обстоятельствах подготовленность к любви и браку была бы положительно чудом. <p>392 Чем дальше мы прослеживали развитие этих фантазий на пути к своему первоисточнику, следуя нашей потребности в каузальном объяснении, тем труднее становится анализ, т. е. тем сильнее становились так называемые "сопротивления". В конце концов мы дошли до впечатляющей сцены - именно до непристойного жеста отца - неправдоподобность которой мы уже установили: она имеет совершенно ясный характер конструкции, придуманной пациенткой впоследствии. Поэтому, по крайней мере в момент анализа, нам следует понимать затруднения, эти "сопротивления", не как предохранительную меру против осознания тяжелых воспоминаний, а как противодействие против конструирования подобных фантазий. <p>393 Но, спросят с удивлением, что же заставляет пациента придумывать подобные фантазии? Может даже возникнуть предположение, что аналитик насильственно толкает пациента на это, иначе ему никогда и в голову не пришла бы такая нелепая мысль. Я не имею права сомневаться в том, что бывают и бывали случаи, когда каузальная тенденция аналитика - особенно под влиянием теории травм - толкала пациента на изобретение таких фантазий. Однако, аналитик, со своей стороны, никогда не дошел бы до этой теории, если бы он не поддался направлению мыслей пациента, вследствие чего аналитику и пришлось констатировать то вспять обращенное движение либидо, которое мы называем возвращением вспять или регрессией. Таким образом, аналитик лишь последовательно проводит и признает то, что пациент боялся провести и признать, а именно: регрессию либидо, обращение его вспять, отступление до последних пределов. <p>394 В сущности, анализ, прослеживая регрессию либидо, отнюдь не всегда идет по пути, предназначенному историческим развитием, а нередко следует за фантазией, сформированной позднее и лишь отчасти основанной на действительном прошлом. В нашем случае мы имеем дело с лишь отчасти реальными переживаниями, которые, со своей стороны, приобрели большое значение только впоследствии, а именно - когда либидо обратилось вспять. А раз либидо овладевает каким-либо воспоминанием, то с уверенностью можно сказать, что это воспоминание будет обработано и преобразовано. Ибо все, чего касается либидо, оживляется, драматизируется и систематизируется. Надо признать, что в данном случае большая часть материалов лишь впоследствии приобрела значение, ибо устремленное вспять либидо на своем пути подбирало все подходящее и из всего собранного образовало фантазию, которая в соответствии с его регрессивным движением наконец привела назад, к отцу, и пристроила к нему пресловутые инфантильно-сексуальные желания. Все это происходило на том же пути, по которому люди издавна шли, предполагая, что золотой век или рай находятся в прошлом. <p>395 В нашем случае мы, стало быть, установили, что фантастические материалы, извлеченные анализом, лишь впоследствии получили значение; поэтому мы не можем объяснить возникновение невроза именно этими материалами. Иначе нам пришлось бы все время вращаться в заколдованном круге. Критический момент, который мог бы послужить объяснением невроза был именно тот, когда, собственно говоря, оба были готовы найти друг друга, но пропустили этот момент вследствие несвоевременной чувствительности пациентки, а может быть, и ее партнера. <h2>Первична ли сенситивность?</h2> <p>396 Можно было бы предположить - и психоаналитическое понимание склонно к тому - что источником критической чувствительности было некое психологическое прошлое, которое предопределило этот исход. Мы знаем, что в рамках психогенных неврозов чувствительность всегда является симптомом разлада с самим собой, симптомом столкновения двух расходящихся тенденций. Каждая из этих тенденций имеет свою психологическую историю в прошлом, и в данном случае можно с очевидностью доказать, что определенная сила сопротивлений, бывших содержанием критической чувствительности, исторически примыкает к некоторым инфантильно-сексуальным действиям, равно как и к пресловутому травматическому переживанию, а все это способно представить сексуальность в дурном свете. Это было бы довольно правдоподобно, если бы сестра пациентки не имела почти тех же переживаний, однако без всяких последствий, ибо она не стала невротичной. <p>Итак, приходится предположить, что пациентка по-особенному воспринимала все эти переживания, а именно гораздо интенсивнее, нежели младшая сестра. Значит, события раннего детства имели на нее гораздо более длительное и значимое влияние? Но если бы это было так в том возрасте, то такое сильное влияние уже тогда было бы заметно. А между тем позднее, в пору юности, детские события так же бесследно прошли и были забыты пациенткой, как и ее сестрой. Относительно этой критической чувствительности можно, поэтому, сделать еще одно предположение, а именно: она не была вызвана той пресловутой историей в прошлом, а, может быть, существовала всегда. И действительно, внимательный наблюдатель маленьких детей может иногда констатировать повышенную чувствительность даже у грудного младенца. Я однажды лечил истеричку, которая смогла показать мне письмо своей матери, написанное в ту пору, когда пациентке было два года. Мать пишет о пациентке и о ее сестре: первая - ласковый, всегда на все согласный ребенок, последней же трудно приспосабливаться к людям и вещам. Первая впоследствии заболела истерией, вторая - кататонией. Такую глубокую разницу, замеченную уже в младенческие годы, не следует сводить к случайным событиям жизни, а необходимо рассматривать как прирожденное различие. С этой точки зрения нельзя утверждать, что причиной чувствительности является будто бы особенная психологическая история; вернее, что тут имеет место прирожденная чувствительность, которая сильнее всего обнаруживается, конечно, в то время, когда пациент попадает в непривычные для него условия. <p>Такая сильная чувствительность чрезвычайно часто присуща человеку и иногда не только не портит характера, но придает личности особенную прелесть. Но стоит появиться трудным и непривычным ситуациям, и это положительное свойство превращается в отрицательное, ибо спокойная рассудительность нарушается несвоевременными аффектами. Но было бы совершенно ложно, если бы мы эту ступень чувствительности ео ipso (саму по себе) сочли за болезненный элемент характера. Будь это так, то пришлось бы вероятно считать больной четвертую часть всего человечества. Однако необходимо заметить, что, если чувствительность имеет столь разрушительные последствия для индивида, то ее уже нельзя считать нормальной. <p>399 К этому противоречию нас неизбежно приводит это резкое противопоставление двух взглядов относительно значения психологической истории в прошлом. В действительности же такого резкого противопоставления нет: нельзя принимать за истину только либо одно, либо другое. Некоторая прирожденная чувствительность обусловливает собою особенности в истории прошлой жизни, т. е. особенное переживание инфантильных событий, которые, в свою очередь, влияют на развитие детского миросозерцания. События, производящие сильное впечатление, никогда не проходят бесследно для чувствительных людей. Известно, что следы их часто остаются действенными на всю жизнь. И такие переживания также могут иметь обусловливающее влияние на духовное развитие человека в его целом. Грязные и разочаровывающие переживания в сексуальной области способны надолго оттолкнуть чувствительного человека, так что одна мысль о половой жизни уже вызывает в нем сильнейшие сопротивления. <p>400 Травматическая теория показывает, что люди, знакомые с такими случаями, слишком часто склонны искать причину аффективного развития - всецело или отчасти - в случайном. Прежняя травматическая теория в этом отношении заходит слишком далеко. Никогда не следует забывать, что мир есть также - и даже прежде всего - субъективный феномен. Переживание случайных впечатлений является также и нашим субъективным действием. Впечатления не навязываются нам безусловно извне, но наше предрасположение обусловливает впечатление. У человека с запруженным либидо впечатления будут обыкновенно совсем иные, т. е. гораздо более сильные, нежели у человека, чье либидо приспособлено для широкой деятельности. Человек, и без того чувствительный, вынесет сильное впечатление от такого события, которое вовсе не тронет человека менее чувствительного. <p>401 Наряду со случайным впечатлением следует, стало быть, весьма внимательно относиться к условиям субъективного момента. Наши предыдущие рассуждения, особенно рассмотренный нами конкретный случай, показали нам, что самым важным субъективным условием является регрессия. Практический опыт показывает нам, что действенность возвращения вспять так велика и так длительна, что можно было бы, пожалуй, увидеть причину воздействий со стороны случайных переживаний исключительно только в механизме регрессии. Есть, несомненно, множество случаев, где все инсценировано, где и травматические переживания являются чисто фантастическими, притом искусственными, построениями, а немногие реальные переживания вполне искажаются последующей фантастической обработкой. Мы имеем полное право сказать, что во всех случаях невроза степень чувства, окрашивающего такое переживание, которое явилось прецедентом, значительно повышается благодаря регрессии либидо и что многие моменты инфантильного развития приобретают чрезвычайное значение, между тем как они тоже имеют лишь значение регрессивное (например, отношение к родителям). <p>402 Истина, как всегда, лежит посередине. Прошлое имеет, конечно, свою историческую ценность, и возвращение вспять усиливает эту ценность. На первый план выступает иногда травматическое значение истории давнего прошлого, иногда же - лишь регрессивное значение его. Эти рассуждения, конечно, применимы и к инфантильно-сексуальным переживаниям. Бывают, несомненно, случаи, когда с полным правом можно предположить, что грубые сексуальные переживания бросили дурной свет на сексуальность, и последующее половое сопротивление индивида становится вполне понятным. (Скажу попутно, что страшные впечатления, не только сексуальные, но и другие, оставляют по себе некоторую длительную неуверенность, которая может вызвать в индивиде нерешительную установку по отношению к действительности). Где нет реальных событий, которые несомненно могли бы травматически повлиять на пациента - а в большинстве неврозов их и нет - там имеется перевес механизма регрессии. <p>403 Правда, на это нам можно было бы возразить, что у нас нет критерия, дающего нам возможность учесть травматические воздействия, ибо понятие травмы в высокой степени относительное. В действительности это не совсем так, ибо критерий возможности травматических воздействий мы имеем в понятии средненормального человека. Что может произвести сильное и длительное впечатление даже на нормального человека, тому мы имеем право приписать обусловливающее влияние и на невроз. А то, что при нормальных условиях должно было бы переболеть и исчезнуть, тому мы и в неврозе не имеем право приписывать решающей силы. Причиной наиболее правдоподобной в тех случаях, когда нечто вдруг становится травматическим, является регрессия, т. е. лишь второстепенная инсценировка. Чем раньше, по показаниям пациента, впечатление имело место, тем сомнительнее его действенная сила. Ибо животные и первобытные люди обладают далеко не столь сильной способностью повторного воспоминания об единичных впечатлениях, какую мы встречаем у цивилизованного человека. Да и дети на ранней ступени обладают далеко не столь сильной впечатлительностью, как дети постарше.шпечатлительность всегда обусловлена несколько повышенным развитием умственных способностей. Поэтому мы имеем полное право признать, что, чем дальше в детство пациент относит пережитую им травму, тем фантастичнее и регрессивнее она. Более сильных впечатлений мы можем ожидать только от переживаний позднейшего детского периода. Во всяком случае, событиям младенческого возраста, т. е., например, раньше пятого года, можно придать только значение регрессивное. Возращение вспять играет иногда и в зрелом возрасте выдающуюся роль. Однако, не следует умалять и значения случайных переживаний. В дальнейшем течении невроза возникает совместная работа между случайным переживанием и регрессией; это создает заколдованный круг: отступление перед переживанием ведет к регрессии, а возвращение вспять усиливает сопротивление против переживаний. <h2>Телеологическое значение регрессии</h2> <p>404 Раньше чем продолжать наши рассуждения, мы должны поставить вопрос: какое телеологическое значение допустимо приписать регрессивной фантазии? Может быть, следует удовлетвориться предположением, что эти фантазии - нечто иное, как суррогат подлинных действий, и поэтому не претендуют ни на какое дальнейшее значение. Вряд ли это так. Мы уже знаем, что психоаналитическая теория склонна приписать причину невроза фантазиям (иллюзиям, предрассудкам и т. д.), ибо эти явления часто имеют тенденцию и характер, диаметрально противоположный разумным поступкам. Иногда кажется, что пациент на самом деле использует свою предшествующую историю только для того, чтобы доказать, что он не может поступать разумно; вследствие этого и аналитик, который, как и все, легко симпатизирует больному (т. е. бессознательно отождествляется с ним), получает впечатление, что аргументы больного являются фактической этиологией. В иных случаях фантазии имеют характер странных идеалов, замещающих суровую действительность столь же прекрасными, сколь воздушными мечтами; при этом проявляется несомненная, более или менее явная мания величия, в качестве подходящей компенсации для бездеятельной жизни и нарочитой неспособности. Ярко выраженные сексуальные фантазии часто обнаруживают явную цель больного приучить себя к мысли о сексуальной судьбе и, так сказать, помочь себе преодолеть противление. <p>405 Если мы, согласно с Фрейдом, воспримем невроз как неудачную попытку самолечения, то должны будем признать и за фантазиями двоякий характер, а именно: с одной стороны, болезненную тенденцию к сопротивлению, а с другой стороны, тенденцию к поощрению и помощи. Как у нормального человека либидо, натолкнувшись на препятствие, блокируется и принуждает его к интроверсии и размышлению, так, при тех же обстоятельствах, и невротик впадает в состояние интроверсии и усиленной деятельности фантазии, в котором он, однако, застревает, предпочитая инфантильный способ приспособления, как более легкий. При этом он не сознает, что минутная выгода сменяется отрицательными результатами и что это является для него невыгодной сделкой. Так для городского управления, например, гораздо легче и приятнее не соблюдать скучных гигиенических мер, но стоит разразиться эпидемии, и за этот грех упущения приходится горько расплачиваться. Итак, если невротик требует всевозможных инфантильных льгот, то он должен нести и последствия этого. А если он не делает этого добровольно, то эти последствия его настигают. <p>406 Было бы, в общем, совершенно неправильно, если бы мы стали отрицать всякую телеологическую ценность, болезненных, по-видимому, фантазий невротиков. Ибо, в действительности, это все-таки попытка одухотворения и искания новых путей приспособления. Возврат к инфантильному уровню есть не только регрессия и зацикливание, но и возможность нахождения нового жизненного плана. ^Регрессия, по существу, есть также основное условие для творческого акта. Тут я снова позволю себе сослаться на мой, уже многократно цитированный труд "Символы трансформации". <h2>8. ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ПСИХОАНАЛИЗА</h2> <p>407 Понятие регрессии есть, может быть, одно из самых важных открытий, которые психоанализ сделал в своей области. Тем самым не только опрокидываются или, по крайней мере, широко изменяются прежние формулировки генезиса невроза, но находит должную оценку и актуальный конфликт. <p>408 Вышеприведенный случай уже разъяснил нам, что симптомологическая инсценировка лишь тогда становится понятной, когда в ней усмотришь выражение актуального конфликта. Тем самым психоаналитическая теория примыкает к выводам ассоциативного эксперимента, о которых я говорил в своих лекциях в Кларкском университете. Ассоциативный эксперимент над невротиками дает нам целый ряд указаний на определенные актуальные конфликты, которые мы называем комплексами. Эти комплексы содержат в себе именно те проблемы и затруднения, которые вызывают в пациенте раздвоенность. Обычно речь идет о совершенно явных любовных конфликтах. С точки зрения ассоциативного эксперимента, невроз представляется чем-то совершенно иным, нежели с точки зрения прежней психоаналитической теории. С этой последней точки зрения, невроз вырастает из инфантильных корней, заглушая нормальные элементы; рассмотренный же с точки зрения ассоциативного эксперимента, невроз представляется реакцией на актуальный конфликт, который встречается, конечно, точно так же и у нормального человека, однако там он разрешается без слишком больших затруднений. Невротик же "зацикливается" на конфликте, и невроз является более или менее последствием подобной остановки. Поэтому можно сказать, что результаты ассоциативного эксперимента говорят в пользу учения о регрессии. <h2>Оценка невротических фантазий</h2> <p>На основании прежнего "исторического" понимания невроза мы легко поймем, почему невротику, с его огромным родительским комплексом, так трудно приспособиться к внешнему миру. Теперь же, когда мы знаем, что нормальный человек имеет точно такие же комплексы и, в принципе, то же психологическое развитие, как и невротик, мы не можем больше объяснять невроз только развитием фантастических систем. Ибо теперь подлинно объясняющая постановка вопроса носит предсказующий характер: мы не спрашиваем больше, имеет ли пациент отцовский или материнский комплекс, или имеет ли он связывающие его бессознательные, кровосмесительные фантазии. Теперь мы знаем, что каждый человек имеет таковые. Было ошибкой думать, как думали раньше, что только невротик страдает от таких вещей. Теперь мы, напротив, так ставим вопрос: какую задачу пациент не хочет исполнить? Какого жизненного затруднения он старается избежать? <p>410 Если бы человек всегда старался приспосабливаться, то его либидо было бы всегда правильно и в адекватной мере приложено. Иначе происходит блокировка либидо и появляются симптомы регрессии. Неспособность к приспособлению, т. е. нерешительность невротика перед затруднениями, есть, прежде всего, нерешительность каждого живого существа перед новым напряжением или приспособлением. (Поучительные опыты в этой области можно извлечь из дрессировки животных. Во многих случаях этого объяснения будет вполне достаточно. С этой точки зрения, неверен прежний способ объяснения, сводящий сопротивление невротика к его связанности с фантазиями. Однако, было бы односторонним, если бы мы стали на одну только принципиальную точку зрения. Привязка к фантазиям существует и тогда, когда фантазии не имеют особенного значения. Связь с фантазиями (иллюзиями, предрассудками и т. д.) развивается постепенно и часто становится привычкой, сотканной из бесчисленных, начавшихся очень рано, отступлений перед препятствиями. Из этого развивается подлинная привычка (habitus), знакомая каждому исследователю неврозов: мы говорим о тех пациентах, которые пользуются своим неврозом, как предлогом увильнуть от жизненных обязанностей. Привычное отступление порождает столь же привычную установку, по которой как бы само собою разумеется, что человек предается фантазиям, вместо того, чтобы исполнять свои обязанности. Вследствие связанности невротика со своими фантазиями, реальный мир представляется ему менее действительным, менее ценным и менее интересным, чем нормальному человеку. Как я уже излагал выше, фантастические предрассудки и сопротивления иногда основаны на опытах, стоящих по ту сторону всякой преднамеренности, т. е. не представляющих собой выдуманных разочарований или чего-либо подобного). <p>411 Последним и самым глубоким корнем невроза, по-видимому, является прирожденная чувствительность, которая проявляется даже у грудных детей, затрудняя их кормление целым рядом ненужных волнений и сопротивлений[35]. Якобы этиологическая история невроза, которую извлекает психоанализ, во многих случаях является лишь перечнем удачно подобранных и направленных фантазий, воспоминаний и т. д., которые пациент создал из либидо, в каждом данном случае не использованным им для биологического приспособления. Эти якобы этиологические фантазии являются, стало быть, лишь суррогатными образованиями, замаскированными, искусственными объяснениями неспособности адаптироваться к реальности. Вышеупомянутый заколдованный круг, в котором взаимодействуют отступление перед реальностью и регрессия в мир фантазий, конечно, вполне может создать иллюзию якобы решающих сцеплений, которым верит не только больной, но и аналитик. Случайные опыты привходят в этот механизм лишь в качестве "смягчающих обстоятельств". Их действительное и действенное существование следует, однако, тоже признать. <p>Я должен отчасти согласиться с теми критиками, на которых чтение психоаналитических историй болезней производит впечатление фантастической искусственности. Ошибка их заключается лишь в том, что фантастически-искусственные построения и притянутые издалека насильственные символизмы они приписывают самому внушению и плодовитой фантазии аналитика, а не фантазии его пациентов, еще несравненно более плодовитой. В фантастических материалах, из которых создается история болезни, действительно очень много искусственного. В большинстве случаев мы видим яркие следы активной изобретательности больных. Критики имеют некоторое право говорить, что в случаях неврозов, которые им приходилось наблюдать, подобных фантазий не было. Я уверен, что большей части своих фантазий пациенты даже не сознают. О "действительном" существовании фантазий в бессознательном можно говорить лишь тогда, когда они вступают в сознание в какой-нибудь доказуемой форме, например, в форме сновидений. Иначе их, по совести, можно назвать недействительными. Кто не обращает внимания на еле заметные воздействия бессознательных фантазий на сознание или даже отказывается от основательного и технически безупречного анализа сновидений, тот конечно легко может и не заметить, что у его пациентов есть фантазии. В таком случае подобные возражения могут вызвать только улыбку. <p>413 Однако нельзя не признать, что во всем этом есть и доля правды. Регрессивная тенденция больного, еще усиленная психоаналитическим вниманием, направленным на бессознательное, т. е. на фантастическое, продолжает изобретать и творить во время психоанализа. Можно даже сказать, что эта деятельность во время психоанализа еще усиливается, ибо пациент, поощренный в своей регрессивной тенденции интересом аналитика, продолжает фантазировать еще больше, чем прежде. Вследствие этого, критика уже неоднократно замечала, что добросовестная терапия неврозов должна была бы идти диаметрально противоположным психоанализу путем, а именно: терапия должна была бы, главным образом, заботиться о том, чтобы освободить пациента из сетей его нездоровых фантазий и вернуть его действительной жизни. <p>414 Само собою разумеется, что и психоаналитик это отлично знает, но он знает и то, что одним только освобождением от фантазий далеко не уведешь невротика. Нам, врачам-практикам, конечно, никогда и в голову не приходило предпочитать трудный, сложный и, кроме того, всеми авторитетами критикуемый терапевтический метод, методу простому, ясному и легкому. Я хорошо знаком с гипнотическим внушением и с методом рационального убеждения, который изобрел Дюбуа; я не пользуюсь ими только потому, что считаю их недостаточно действенными. По этой же причине я не применяю и прямого перевоспитания воли ("reeducation de la volonte"), ибо, по моему мнению, психоанализ дает лучшие результаты. <h2>Активное участие в фантазии</h2> <p>415 Но если мы применяем психоанализ, то мы должны следовать за регрессивными фантазиями наших пациентов. Ибо при оценке симптомов психоанализ стоит на гораздо более современной точке зрения, чем остальные психотерапевтические методы. Исходной точкой всех этих последних яявляется предположение, что невроз есть безусловно патоллогическое образование. Вся прежняя неврология не умелла усмотреть в неврозе попытку исцеления и не при-налаа за невротическим явлением особенного, телеологи-есксого смысла. А между тем, невроз, как и всякая болезнь, вляается компромиссом между болезнетворными причинами и нормальной функцией. Как современная медицина видит в лихорадке ие только болезнь, но и целесообразную реакицию организма, так и психоанализ сам по себе видит в неврозе не явление: только противоестественное, патологическское, но и осмысленное, целесообразное. <p>Отсюда следует испытующая и выжидающая установка юихкоанализа по отношению к неврозу. Во всяком случае юихкоанализ воздерживается от оценки самого симптома и :треммится, прежде всего, понять, какие тенденции лежат в )сноове его. Если бы нам удалось просто уничтожить невроз, сак ууничтожают, например, рак, то при этом погибло бы юлььшое количество полезной энергии, Но мы спасаем эту oнерогию, то есть заставляем ее служить выздоровлению, ес-ш пррислушиваемюя к смыслу симптомов, иначе говоря, :ледууем за регрессией у больного. Человеку, мало знакомому с сущностью психоанализа, покажется, конечно, весьма непонятным, что психоаналитик, следуя за "вредными" фантазиями пациента, может достичь терапевтических результатов. И не только противники психоанализа, но даже больные сомневаются в терапевтической ценности метода, обращающего внимание на то, что больной осуждает, счиитает недостойным и не ценным, а именно на его фантазияи. Часто приходится слышать от больных, что их лрежжние аналитики как раз и запрещали им предаваться рантгазиям; да и они сами чувствуют себя хорошо только в re мпгновения, когда им удается избавиться от столь жестоких л мучений. Поэтому им кажется странным, что аналитик считает полезным приводить их во время лечения обратно в мир фантазий, из которого они постоянно стремятся вырваться. <p>На это возражение можно ответить следующим образом: все ззависит от установки, которую имеет пациент по отношению к своим фантазиям. До сих пор он предавался фантазированию совершенно пассивно и непроизвольно. Он, так сказать, погружался в свои грезы. Но и так называемые "грезы" пациента есть не что иное, как непроизвольное фантазирование. Хотя может показаться, что психоанализ требует от пациента того же самого, однако лишь человек, поверхностно знающий психоанализ, может смешать пассивные грезы бол ьных с психоаналитической установкой. Психоанализ требует от пациента диаметрально противоположного тому, чему он до сих пор предавался. Пациент подобен человеку;', который, нечаянно упав в воду, начинает тонуть; психоанализ же требует от него, чтобы он умел нырять и плавать,, ибо больной не случайно упал именно на этом месте: это не; случайное место. Там лежит потонувший клад. Но только отважному водолазу дано его добыть. <p>418 Считать свои фантазии не ценными и бессмысленными пациент может только с точки зрения разума. В действительности же фагатазии имеют большое значение и поэтому сильно влияют на больных. Это древние потонувшие сокровища, которы е только искусный водолаз способен добыть. Иными словами, в противоположность к прежнему, пациент должен теперь намеренно обратить внимание на свою внутреннюю жизнь и сознательно обдумывать то, о чем он раньше лишь грезил. Этот новый способ размышления над собой так же мало похож не прежнюю установку, как пловец на утопающего. Прежнее, непроизвольное, навязчивое состояние стало намеренным и целесообразным: оно стало сознательным трудом. Пациент при помощи врача занимается своими фантазиями, но не для того, чтобы потерять себя в них, а, напротив, с целью найти одну задругой и выявить их на свет. Тем самым он становится на объективную точку зрения по отношению к своей внутренней жизни; все, чего он раньше боялся или что ненавидел, теперь в его власти. В этом и заключается принцип всей психоаналитической терапии. <h2>Задача адаптации</h2> <p>419 Благодаря своей болезни, пациент до сих пор стоял отчасти или совсем вне жизни. Вследствие этого он не исподнял целого ряда жизненных обязанностей, как социальных, так и чисто человеческих. Если он хочет исцелиться, то должен вновь исполнить свой индивидуальный долг. Во избежание недоразумений замечу, что под этими обязанностями не следует разуметь общеэтических постулатов: речь идет об обязанностях по отношению к самому себе. Однако не следует думать, что мы говорим об эгоистических интересах: ведь человек есть также существо социальное, о чем слишком часто забывают представители индивидуализма. Обыкновенный человек гораздо лучше чувствует себя, когда следует общественной добродетели, чем когда погрязает в индивидуальном пороке, несмотря на всю заманчивость последнего. Для того, чтобы прельститься столь исключительными интересами, надо быть невротиком или каким-либо иным необыкновенным человеком. <p>Пред такими обязанностями невротик отступил и его либидо хотя бы отчасти, но отвернулось от задач, поставленных действительностью; это повлекло за собой интро-версию либидо, т. е. обращение его вовнутрь. Человек отказался от преодоления некоторых реальных затруднений, и поэтому его либидо обратилось вспять, иными словами, его фантазия широко заместила действительность. Бессознательно (а часто и сознательно) невротик предпочитает действительности грезы и фантазии. Для того, чтобы вернуть больного к действительности и к исполнению необходимых жизненных задач, анализ следует за его либидо по "ложному" пути регрессии, так что в начале анализа может показаться, будто аналитик поддерживает болезненные наклонности пациента. А между тем, психоанализ соглашается на ложные фантастические пути больного лишь для того, чтобы привести обратно в его сознание, прикованное к фантазиям либидо, жизненные задачи нынешнего дня. Но этого сделать нельзя иначе, как выявив наружу фантазии и связанное с ними либидо. Не будь этого связанного с фантазиями либидо, мы спокойно могли бы предоставить бессознательные фантазии самим себе и их призрачному существованию. В начале психоанализа поощренный в своей регрессивной тенденции больной неизбежно увлекает под давлением нарастающих сопротивлений аналитические интересы в глубину бессознательного призрачного ("теневого") мира. <p>421 Понятно, что аналитик как нормальный человек ощущает сильнейшее сопротивление при виде безусловно болезненных, регрессивных тенденций пациента, ибо он в точности понимает, насколько эти тенденции патологичны. Поэтому ему кажется, что он как врач поступает совершенно правильно, не обращая внимания на фантазии больного. Понятно даже, что врачу эта тенденция кажется противной, ибо отвратительно видеть, когда человек растворяется в самолюбовании и беспрестанно отображает себя самого. Невротические фантазии вообще неприятны, а иногда положительно противны и неприемлемы для эстетического чувства. От этой эстетической оценки психоаналитику приходится отказаться, как и всякому другому врачу, действительно желающему помочь больному. Он не должен бояться грязной работы. Есть, конечно, бесчисленное множество соматических больных, которые выздоравливают и без более глубокого исследования, просто благодаря применению физических, диетических и суггестивных средств. Но в более тяжелых случаях помочь можно лишь на основании точного исследования и глубокого знания болезни. Наши старые терапевтические методы именно и были такими общими мероприятиями, которые в легких случаях не только не вредили, но даже приносили действительную пользу. Однако большинство больных оказывается невосприимчивым к таким средствам. В подобных случаях единственным, могущим помочь средством является психоанализ; этим мы, разумеется, не хотим сказать, что психоанализ - панацея. Такое утверждение нам может приписать только недоброжелательная критика. Мы отлично знаем, что есть случаи, когда психоанализ не помогает. Известно, что никогда нельзя будет излечить все болезни. <p>422 Аналитическая работа заключается в исследовании глубин; она погружается в лежащий на самом дне ил и извлекает оттуда, один за другим, грязные материалы, которые надлежит сначала очистить, и лишь потом подвергнуть настоящей оценке. Грязные фантазии отбрасываются, как не имеющие ценности; ценность же представляет связанное с ними либидо, и оно очищается, после чего вновь становится годным для употребления. Правда, что психоаналитику, как и всякому специалисту, кажется иногда, что особенно ценны и сами фантазии, а не только связанное с ними либидо. Но для пациента такая оценка не имеет никакого значения. Для аналитика эти фантазии имеют только научную ценность; точно так же, как хирургу, с научной точки зрения, интересно знать, содержит ли гной стафилококки или стрептококки. Пациенту это совершенно безразлично. Однако врач правильно поступит, если скроет от пациента свой научный интерес, иначе он может соблазнить больного и тот почерпнет чрезмерное удовольствие из своих фантазий. Этиологическое значение, которое - как мне кажется - неосновательно приписывают фантазиям, объясняет, почему в психоаналитической публицистике отдают такое широкое место пространному казуистическому изложению различных форм фантазий. Когда знаешь, что нет ничего невозможного, то постепенно утрачиваешь первоначальную оценку фантазий и перестаешь искать в них этиологический момент. А кроме того, даже самая обширная казуистика никогда не исчерпает этого моря. Теоретически каждый отдельный случай также неисчерпаем. <p>В большинстве случаев воспроизведение фантазий прекращается через некоторое время; но из этого, конечно, не следует, что исчерпаны все возможности фантазий: прекращение производительности значит лишь то, что на обращенном вспять пути либидо иссякло. А регрессивное движение прекращается тогда, когда либидо овладевает реальными заданиями настоящего и оказывается на высоте исполнения этих заданий. Однако в некоторых, довольно многочисленных случаях, пациент дольше обыкновенного воспроизводит бесконечные фантазии: потому ли, что деятельность фантазии доставляет ему удовольствие, или вследствие данной аналитиком ложной ориентировки. Это последнее легко случается с новичками, ослепленными прежней психоаналитической казуистикой и поэтому останавливающими свой интерес на якобы имеющих этиологическое значение фантазиях; они стараются постепенно освежать фантазии инфантильной поры, ошибочно предполагая, что там найдут разрешение невротических затруднений. Они не видят, что разрешение заключается в действии и в исполнении некоторых необходимых жизненных обязанностей. На это могут возразить, что невроз именно и есть невозможность для пациента исполнить требования жизни и что лечение, благодаря анализу бессознательного, должно дать ему эту способность или, по крайней мере, предоставить нужные для того вспомогательные средства. <p>424 В такой форме возражение совершенно правильно, однако следует прибавить, что оно допустимо лишь тогда, когда пациент действительно сознает надлежащую задачу, и не только академически, т. е. в общих теоретических чертах, но и в деталях. Однако для невротика характерно, что именно этого-то знания у него и нет, хотя интеллектуально он отлично ориентирован в области общих жизненных задач и, быть может, даже слишком стремится к исполнению предписаний обиходной житейской морали. С гораздо более важными жизненными обязанностями, с обязанностями по отношению к самому себе, он ознакомлен несравненно меньше, а иногда он их и вовсе не знает. Поэтому недостаточно, если аналитик слепо следует за пациентом по его вспять обращенному пути, наталкивая его, благодаря своему уже несвоевременному этиологическому интересу, на инфантильные фантазии. Мне часто приходится слышать, как пациенты, безуспешно застрявшие в психоаналитическом лечении, говорят: "Мой аналитик думает, что у меня есть еще инфантильная травма или соответствующие фантазии, которую я вытесняю". Есть, конечно, случаи, когда такое предположение безусловно оправдывается в том, что выявленное анализом либидо, за неимением применения, снова погружалось обратно в глубину. Это происходило потому, что аналитик все свое внимание обращал на инфантильные фантазии и не видел того акта приспособления, который подлежал исполнению в данный момент. Поэтому выявленное анализом либидо вновь и вновь погружалось, ибо ему не давали случая примениться. <p>425 Очень многие пациенты совершенно самостоятельно доходят до понимания своих жизненных задач и сравнительно быстро прекращают свои регрессивные фантазии, ибо фантазированию они предпочитают действительную жизнь. Но, к сожалению, этого нельзя сказать обо всех пациентах. Немало и таких, которые надолго, быть может даже навсегда, отстраняют исполнение своих жизненных задач, предпочитая бездеятельные невротические грезы. Я снова подчеркиваю, что под "грезами" отнюдь не всегда следует понимать сознательное явление. <p>426 Соответственно этим фактам и этому пониманию, с годами изменился и самый характер психоанализа. В первоначальной своей стадии психоанализ был чем-то вроде хирургического метода, желавшего извлечь из психики некое инородное тело, т. е. застрявший (вщемленный) аффект; в позднейшей же своей форме он стал чем-то вроде исторического метода, стремящегося тщательно, до малейших подробностей, исследовать историю развития невроза и свести ее к первоисточникам. <h2>Перенос</h2> <p>427 Нельзя не признать, что этот метод, обязанный своим существованием не только строгому научному интересу, но также и личной "эмпатии" аналитика, следы чего легко прослеживаются в психоаналитической казуистике. Благодаря этому личному чувству Фрейду и удалось открыть, в чем заключается терапевтический эффект психоанализа. В то время как раньше искали его в разрядке травматического аффекта, теперь обнаружили, что выявленные фантазии всецело ассоциируются с личностью аналитика. Фрейд назвал этот процесс переносом, ибо пациент переносит на аналитика фантазии, раньше связанные с воспоминанием о родительских образах. Перенос не ограничивается чисто интеллектуальной сферой; скорее он заключается в том, что фантазии, вместе с инвестированным в них либидо, осаждаются на личность аналитика. Все сексуальные фантазии, окружавшие, в виде намеков, имаго родителей, теперь обратились на аналитика; и чем менее пациент это сознательно осуществляет, тем более и сильнее он бессознательно привязывается к аналитику. <p>428 Это открытие имеет во многих отношениях принципиальную важность. Прежде всего процесс переноса приносит большую пользу пациенту в биологическом отношении. Чем меньше больной дает реальному миру, тем выше деятельность его фантазии и тем более он сам отрезан от мира. Для невротика типично, что он всегда страдает нарушенным отношением к реальности, т. е., обладает пониженной способностью к приспособлению. Перенос на аналитика является для пациента как бы мостом, по которому он из лона семьи может переправиться в мир окружающей его действительности, другими словами, из инфантильной среды - в мир взрослых, ибо аналитик представляет для него часть внесемейного мира. <p>429 Но с другой стороны, перенос является также и огромным препятствием для успешного лечения, ибо, благодаря ему, пациент ассоциирует родителей с аналитиком, который должен был бы представлять собою часть внесемей-ной действительности; вследствие этого вся польза нового обретения утрачивает свою силу. Чем объективнее пациент будет относиться к аналитику, видя в нем вообще человека, безразлично какого, тем больше пользы принесет ему перенос. Но чем меньше аналитик будет для него человеком вообще и чем больше он ассимилирует его с отцовским имаго, тем меньше будет пользы и тем больше вреда от переноса. Ибо в таком случае пациент лишь вносит в свой семейный круг еще одно схожее с родителями лицо. Он же сам по-прежнему пребывает в своей инфантильной среде, стало быть, в инфантильной констелляции. Поэтому он может и вовсе лишиться пользы от переноса. <p>430 Есть много пациентов, которые с величайшей готовностью соглашаются на психоанализ, но, несмотря на чрезвычайно плодовитое производство фантазий, не делают никаких успехов, хотя их невроз, во всем своем развитии, кажется освещенным до самых отдаленных углов. Аналитик, придерживающийся исторического (редуктив-ного) воззрения, в таких случаях легко может смутиться и спросить себя: что же тут еще анализировать? Это бывает именно в тех случаях, о которых мы говорили выше, когда кончается анализ исторических материалов и возникает проблема действия, заключающегося, прежде всего, в преодолении инфантильной установки. Хотя ре-дуктивный анализ постоянно показывает нам, что пациент инфантильно установлен по отношению к аналитику, однако мы не знаем, как это изменить. Этот значительный вред переноса, до известной степени, всегда налицо. Постепенно выяснилось даже, что, хотя та часть психоанализа, которую мы разобрали до сих пор, чрезвычайно интересна и ценна в научном отношении, но практически она имеет гораздо меньше значения, чем, собственно, анализ самого переноса, о котором речь впереди. <h2>Исповедь и психоанализ</h2> <p>431 Прежде чем приняться за подробное изложение этой, практически особенно важной, части анализа, я хотел бы обратить ваше внимание на параллель между первой фазой психоанализа и неким культурно-историческим установлением: я говорю об институте религиозной исповеди. <p>432 Ничто так не сосредоточивает человека на самом себе и не отрезает его от общения с другими, как обладание важной личной тайной, которую нужно боязливо и ревниво охранять. "Греховные" помыслы и дела зачастую разъединяют людей и отчуждают их друг от друга. В таких случаях исповедь иногда является настоящим спасением. Значительное облегчение, которое человек обычно испытывает после исповеди, можно приписать тому, что его, потерянного, общество снова приняло в свое лоно. После исповеди кончается его тяжкое нравственное одиночество и его обособленность. В этом и заключается главная психологическая польза исповеди. <p>433 Но, кроме того, исповедь имеет еще и другие следствия: благодаря переносу тайны и всех относящихся сюда бессознательных фантазий, создается некая нравственная привязанность индивида к исповеднику, так называемое "трансферентное отношение". Каждый опытный в психоанализе аналитик знает, как сильно повышается его личное значение, коль скоро пациент поверяет ему свои тайны. Иногда приходится удивляться, как сильно меняется поведение пациента после такой исповеди. Весьма вероятно, что такое последствие было сознательно учтено церковью. Так как большая часть человечества не только нуждается в руководстве, но даже желает быть опекаемой и руководимой, то некоторым образом оправдывается и нравственная ценность, которую церковь приписывает исповеди. Священник, облеченный всеми атрибутами отеческой власти есть ответственный руководитель и пастырь своей паствы. Он - отец-исповедник, а члены его прихода - его духовные чада. 434 Таким образом, священник и церковь заменяют родителей, и в то же время человек освобождается от связывающих его семейных пут. Поскольку священник есть высоко стоящая в нравственном отношении личность, обладающая естественным благородством души и соответствующей духовной культурой, постольку институт исповеди можно считать блестящим методом социального руководства и воспитания, который и фактически на протяжении полутора тысячелетий исполнял огромную воспитательную задачу. Пока христианская церковь средневековья была блюстительницей искусства и науки - что по временам ей отлично удавалось, благодаря ее широкой терпимости по отношению к светскому элементу - до тех пор исповедь могла считаться изумительным средством воспитания. Но она утратила свою воспитательную ценность, по крайней мере для людей высокообразованных и духовно развитых, как только церковь оказалась не способна удержать за собой руководство в интеллектуальной области, что является неизбежным следствием духовного оцепенения. Современный человек, высоко морально и интеллектуально развитый, не желает больше следовать только вере и косному догматизму. Он стремится к пониманию. Неудивительно, что он отбрасывает в сторону все, чего не понимает, а религиозный символ принадлежит именно к числу вещей, которые пониманию недоступны. Поэтому, в большинстве случаев, религия первая и выбрасывается за борт. Интеллектуальная жертва (Sacrificium intellectus), которой требует безусловная вера, есть насилие, против которого восстает совесть человека, стоящего выше среднего уровня. <p>435 Что касается анализа, то в большинстве случаев для прочности терапевтического эффекта достаточно, может быть, переноса на аналитика и зависимости от него при условии однако, что аналитик - личность выдающаяся, человек, во всех отношениях способный ответственно вести своих пациентов, быть "отцом своих подопечных". Но современный, духовно развитый человек - сознательно или бессознательно - стремится к самоуправлению и самостоятельности. Он хочет собственноручно направлять руль, который так долго другие направляли за него. Иными словами, он хочет быть взрослым человеком. Гораздо легче, правда, быть руководимым, но это больше не пристало образованному человеку нашей эпохи, ибо он чувствует, что дух нашего времени требует от него моральной автономии. С этим требованием психоанализу следует считаться, и поэтому последний должен отклонять желание пациента быть постоянно руководимым и наставляемым. Аналитик слишком хорошо осведомлен о своем собственном несовершенстве, чтобы считать себя способным на роль руководителя и отца. Высшее достижение, к которому он может стремиться, лишь то, чтобы, воспитывая своих пациентов, сделать их самостоятельными людьми и освободить их от бессознательной замкнутости в инфантильных границах. Следует, стало быть, анализировать перенос - задача, которую священник не решает. Анализ переноса должен расторгнуть бессознательную (и сознательную!) привязанность к аналитику для того, чтобы пациент стал самостоятельным. Такова, по крайней мере, цель лечения [46]. <h2>Анализ переноса</h2> <p>436 Мы уже видели, что перенос многообразно затрудняет отношения между врачом и пациентом, ибо пациент всегда, до известной степени, ассимилирует врача в семью. Первая часть анализа - нахождение комплекса - сравнительно легка и проста, ибо каждый человек, в конце концов, охотно освобождается от своих мучительных тайн; кроме того, пациент находит особенное удовлетворение в том, что наконец нашел человека, внимательно выслушивающего все, чему до сих пор никто не придавал значения. Для пациента особенно приятно чувствовать, что его понимают и что врач решил во что бы то ни стало вникнуть в его переживания и последовать за ним по всем его окольным путям. Есть пациенты, у которых для этой цели имеется даже особенный "тест", какой-либо особенный вопрос, в который аналитик должен вникнуть. Если он этого не может, или не хочет, или не замечает, то пациент считает его никуда не годным. Быть понятым - это чувство, имеющее особенную прелесть для всех одиноких душ, подчас ненасытных в своих требованиях "понимания". <p>437 Благодаря этому, начало анализа бывает относительно простым. В этот период анализа легко наступают значительные терапевтические эффекты, которые могут склонить новичка в психоанализе к терапевтическому оптимизму и к аналитической поверхностности, совершенно несоразмерным с трудностью и серьезностью психоаналитической задачи. Трубить о терапевтических эффектах психоанализа является особенно недостойным, ибо никто лучше психоаналитика не должен был бы знать, что в конце концов терапевтический успех зависит главным образом от сотрудничества с ним природы и личности самого пациента. Я ничего не имею против того, чтобы психоаналитик гордился своим поступательным проникновением в сущность и строение невроза, ибо это проникновение далеко превосходит все прежние познания в данной области. Однако нельзя не упрекнуть прежнюю психоаналитическую публицистику в том, что она иногда выставляла психоанализ в ложном свете. Из некоторых образчиков терапевтической литературы непосвященный может вынести впечатление, будто психоанализ - относительно простой прием или что-то вроде фокуса с ошеломляющими результатами. <p>438 За эти терапевтические иллюзии ответственна первая часть анализа, во время которой мы стараемся понять пациента и, тем самым, часто приносим ему большую пользу. Наступающие иногда в начале анализа улучшения не являются, собственно говоря, результатом психоаналитической терапии; это, в большинстве случаев, лишь преходящее облегчение, которому существенно содействует процесс переноса; после преодоления первоначальных сопротивлений перенос, собственно говоря, является для невротика идеальной установкой. Ему самому не приходится делать никаких усилий, его встречают на полпути и проявляют особенную добрую волю к пониманию его, к чему пациент совсем не привык; его слушают, не выказывая ни скуки, ни отвращения, несмотря на то, что пациент подчас изливает на врача все своенравие и детское упрямство, на какое он только способен. Такое терпение со стороны врача обезоруживает наконец даже самые сильные сопротивления, так что пациент не медля приобщает врача к своим семейным богам, т. е. ассимилирует его с инфантильной средой. 439 Но вместе с тем удовлетворяется еще и другая потребность пациента, а именно: он обретает человека, стоящего вне его семейной среды, что является для него биологической потребностью. Таким образом, перенос приносит пациенту двоякую пользу, а именно: больной нашел личность, которая, с одной стороны, проявляет к нему любовное, во все подробности входящее внимание и, стало быть, играет роль отца и матери, а с другой стороны, стоит вне семьи, тем самым помогая пациенту - и притом без всякой опасности - исполнить важный и серьезный жизненный долг. Если, к тому же, достигается крупный терапевтический успех - а это бывает нередко - то пациент еще сильнее начинает верить в совершенство обретенного положения. Само собой разумеется, что при таких обстоятельствах пациент вовсе не желает отказываться от всех этих привилегий. Если бы это зависело от него, то он предпочел бы никогда не разлучаться с аналитиком. На этой почве возникает множество фантазий о том, как бы достичь этой цели. Большую роль играет при этом эротический элемент, который нарочно привлекается и преувеличивается лишь для того, чтобы доказать невозможность разлуки. Понятно, что пациент упорно противится всякой попытке аналитика расторгнуть отношение переноса. <p>440 Правда, мы не должны забывать, что для невротика, как и для всякого другого человека, внесемейное отношение является жизненной обязанностью, которую он иногда или вовсе не исполняет или исполняет в ограниченной мере. Тут мне хотелось бы очень энергично возразить против часто встречающегося мнения, будто под внесемейным отношением всегда следует понимать отношение сексуальное. (Во многих случаях это совсем не так. Здесь - обычное недоразумение невротиков, будто истинное приспособление к внешнему миру заключается в изживании полового инстинкта. Однако и психоаналитическая литература дает тут повод к недоразумениям: есть психоаналитические труды, из которых такие заключения напрашиваются сами собой. Впрочем, это недоразумение гораздо старше самого психоанализа и, стало быть, не может вменяться ему в вину: старые врачи-рутинеры частенько давали соответственные советы, и ко мне приходило немало пациентов, изживавших внесемейное отношение по этому рецепту. Если и психоаналитик помышляет иногда о таком исходе, то лишь потому, что он разделяет ошибку пациента, полагающего, что его сексуальные фантазии имеют источником накопившуюся ("вытесненную") сексуальность. В таком случае этот рецепт был бы, конечно, целителен. Но дело вовсе не в этом, а в регрессивном и усугубляющем фантазию либидо, которое устремляется к инфантильному началу и отступает перед реальной задачей). Поддерживая далее эту регрессивную тенденцию больного, мы утвердили инфантильную невротическую установку его, а вместе с тем то, от чего он страдает. Невротик должен научиться тому высшему приспособлению, которого требует культура от взрослого человека. Тот, кто имеет явную наклонность погружаться вглубь, прекрасно сделает это и сам, без помощи психоанализа. <p>441 Но не следует впадать в другую крайность и думать, что с помощью психоанализа создаются выдающиеся люди. Психоанализ стоит по ту сторону традиционной морали - ему прежде всего не следует держаться никакого общего морального стандарта: психоанализ есть и должен быть средством для широкого развития индивидуальных тенденций и для наиболее гармоничного сочетания их с личностью в ее целом. Психоанализ должен быть биологическим методом, стремящимся соединить высшее субъективное благополучие с наиболее ценным исполнением биологической задачи. Так как человек предназначен быть не только индивидом, но и членом общества, то эти две присущие человеческой природе тенденции никогда не могут быть ни разъединены, ни подчинены одна другой без того, чтобы данному человеку не нанести тяжелого ущерба. <p>442 В лучшем случае человек после анализа оказывается таким, каким он есть на самом деле: ни добрым, ни злым - таким, каким человек и является по своему естеству. Но психоанализ отнюдь нельзя назвать воспитательным методом, если под воспитанием разуметь прием, которым подстригают деревья и придают им искусственную форму. Кто имеет более высокое понятие о воспитании, тот сочтет наилучшим тот метод, который, напротив, дает дереву возможность наиболее полно осуществить все заложенные в нем природой условия роста. Очень распространено нелепое опасение, будто человек по природе своей есть существо совершенно неустойчивое, и стоит ему дать возможность быть самим собой, как тотчас же неминуемо произойдет ужасная социальная катастрофа. Многие люди сегодня воспринимают человека "как он есть на самом деле" в качестве вечно недовольного, анархического и алчного существа, совершенно забывая, что ведь тот же самый человек создал и строго законченные формы нынешней цивилизации, гораздо более устойчивые, нежели любые скрытые анархические построения. (Перевес в человеке социальной личности является для него одним из наиболее существенных условий его существования. Без этого человек и вовсе перестал бы существовать. Требовательность и мятежность, которые мы видим в психологии невротика, вовсе не характерны для человека, каков он есть; это не что иное, как инфантильная карикатура. В действительности нормальный человек, напротив, отличается "государственностью и моральностью", он издает законы и следует им не по принуждению извне - это было бы ребяческим предположением - а потому, что он любит порядок и законность больше, чем произвол, беспорядок и беззаконность). <h2>Разрешение переноса</h2> <p>443 Когда приступаешь к разрешению переноса, то приходится бороться с такими силами, которые имеют не только невротическое значение, но и общечеловеческую ценность. Направляя больного к разрешению переноса, мы требуем от него необычного усилия, которое, собственно говоря, от среднего человека требуется редко, или даже никогда, а именно: чтобы он преодолел самого себя. Такое требование ставили человеку только некоторые религии. А это требование и делает вторую часть анализа такой трудной. <p>444 Известно, что инфантильная установка вызывает ложное мнение, будто любовь дает право требовать чего-то. Формула инфантильного понимания любви гласит: получать от другого подарки. На основании этой формулы больные предъявляют требования и при этом ведут себя не иначе, как большинство нормальных людей; инфантильная ненасытность нормального человека не переходит границ или благодаря исполнению жизненных обязанностей и вызванному этим утолению позывов либидо, или же благодаря недостатку темперамента и вследствие этого отсутствию страстных наклонностей. Основное зло в неврозе заключается в том, что больной не делает того особенного и своевременного акта приспособления, который требует большой доли самовоспитания, а ставит свои инфантильные (регрессивно оживленные) требования и начинает торговаться. Вряд ли аналитик захочет исполнить требования, которые пациент предъявляет к нему лично; но он иногда постарается откупиться ценой компромиссных предложений: например, суггестивно предоставляя свободу нравственного поведения; конечно, это было бы вместе с тем и принципом общего понижения культурного уровня. Но при этом больной только опускается на более низкую ступень и таким образом отчасти утрачивает ценность своей личности. Впрочем, это вовсе не вопрос цивилизации, а скорее выкуп из неволи переноса ценой других, мнимых, выгод. Но предложение таких компенсирующих выгод безусловно противоречит действительному интересу пациента; ибо таким образом он никогда не освободится от того, чем он страдает, а именно от инфантильной ненасытности и беспечности. Только победа над самим собой может освободить его от этого. Гете как-то сказал: "От власти, которая держит в цепях всех людей, освобождается лишь тот человек, который сам себя преодолевает". <p>445 Невротик должен доказать, что он может жить разумной жизнью точно так же, как всякий нормальный человек. Он должен сделать даже больше, чем нормальный, а именно: отказаться от большой доли инфантильности, чего от нормального человека никто не требует. <p>446 Часто пациент идет на разные авантюры для того, чтобы убедить себя в том, что инфантильное существование есть единственно для него возможное. Было бы большой ошибкой со стороны аналитика удерживать больных от этих экспериментов. Есть опыты, которые нужно пережить, их не заменишь разумными рассуждениями. Такие переживания часто имеют неоценимое значение для больного. <p>447 В этот период анализа особенно важно, насколько проанализирован сам аналитик. Если последний таит в себе неосознанную им инфантильную требовательность, то он никогда не сумеет в этом отношении открыть глаза своему пациенту. А кроме того, кто же не знает, что во время анализа интеллигентные пациенты заглядывают глубоко в душу аналитика, с тем, чтобы найти там подтверждение исцеляющей формулы или напротив - опровержение ее. Даже при самом утонченном анализе невозможно помешать пациенту инстинктивно принимать способ аналитика в разрешении последним его жизненных проблем. Ничего против этого не предпримешь, ибо живая личность поучает больше, чем толстые мудрые фолианты. Не помогают и густые облака, за которыми аналитик старается скрыть свою собственную личность - рано или поздно карты будут открыты. Аналитик, относящийся с исчерпывающим интересом к своему призванию, оказывается лицом к лицу с беспощадным требованием: испытать на себе принципы психоанализа. Он будет поражен, насколько аналитическая техника облегчается и упрощается благодаря этому. Понятно, что речь идет не о начальной стадии анализа, которую можно было бы назвать стадией нахождения комплекса; мы говорим о последнем, чрезвычайно тернистом моменте пути, который связан с разрешением переноса. <p>448 Мне часто случалось видеть, что новички считают перенос совершенно анормальным явлением, с которым нужно "бороться". Такое воззрение как нельзя более ложно. В переносе мы должны прежде всего видеть лишь искажение, сексуализированную карикатуру тех социальных отношений, которые связывают общество людей и создают тесные узы между единомышленниками. Эти узы являются одним из наиболее ценных социальных условий, и было бы жестокой ошибкой, если бы мы in toto отклонили эту социальную попытку больного. Следует только очистить это стремление от регрессивных элементов, от инфантильного сексуализма. Тогда перенос станет наилучшим орудием приспособления. <p>449 Но есть одна большая опасность, заключающаяся в том, что неосознанные инфантильные требования аналитика могут отождествиться с такими же требованиями пациента. Избежать этого аналитик может лишь в том случае, если он подвергнет себя анализу со стороны другого лица. Во время этого он научится понимать, что в сущности значит анализ и что испытывает человек, над психикой которого его производят. Каждый вдумчивый аналитик поймет, какую пользу это принесет и его пациентам. Есть аналитики, которые мнят, что достаточно самоанализа. Это - психология Мюнгхаузена, с которой они неминуемо застревают в болоте. Они забывают, что одним из наиболее важных и терапевтически действенных условий является именно подчинение себя самого объективному суждению какого-либо другого лица. Ведь известно, что по отношению к себе человек, несмотря ни на что, все-таки остается слепым. Аналитику прежде других следовало бы вначале выйти из своей обособленности и автоэротической мистификации (скрытничания), если он хочет помочь своим пациентам стать социально зрелыми и самостоятельными людьми. <p>450 Я солидарен с Фрейдом в законном требовании, чтобы психоаналитик сам исполнял в надлежащей мере свои жизненные обязанности. Если он этому требованию не отвечает, то его недостаточно занятое либидо неминуемо, автоматически осядет на пациента, и весь психоанализ в конце концов будет никуда не годным. Если аналитик - незрелый и не дельный человек, если он сам невротик, стоящий лишь одной ногой в жизни, то он во время анализа почти неминуемо наделает глупостей. Exampla sunt odiosa! Лекарство в руках глупца искони было лишь смертоносным ядом. Как от хирурга требуется, кроме специальных знаний, еще и ловкость руки, мужество, присутствие духа и решимость, так от психоаналитика мы тем более вправе ожидать чрезвычайно серьезного и полного психоаналитического развития собственной личности, ибо лишь при таких условиях ему можно доверить больных. Я утверждаю даже, что врач, воспринявший психоанализ и пользующийся им, должен не только обладать психологическим дарованием, но в первую очередь приложить самые серьезные старания к развитию собственного характера. <p>451 Техника "разрешения переноса", конечно, та же, что и описанная нами ранее. Широкое место занимает, разумеется, проблема, как пациенту употребить освободившееся, отведенное от личности аналитика либидо. Тут возникает большая опасность для новичка; он начинает гадать и давать пациенту суггестивные советы. Для пациента такие старания аналитика очень удобны и поэтому пагубны. В этом важном деле, как и во всех психоаналитических вопросах, надо предоставить первенство и руководство самому пациенту и его собственным побуждениям, даже если его путь кажется ложным. Заблуждение и истина - одинаково важные условия в жизненном прогрессе. <h2>Возможная (ожидаемая) функция сновидений</h2> <p>452 В этой второй стадии анализа, с ее скрытыми подводными скалами и пучинами, мы обязаны чрезвычайно многим именно анализу сновидений. В то время как в начале анализа сновидения главным образом служат путе-водно, а именно для нахождения фантазий, они впоследствии нередко становятся чрезвычайно ценным руководством для применения либидо. Основополагающие труды Фрейда бесконечно расширили наше знание того, каким образом и в какой мере исторические материалы и излюбленные стремления влияют на явное содержание снов, "детерминируют" последнее. Фрейд показал, какое множество сублиминального материала становится нам доступным благодаря сновидениям; это по большей части воспоминания, которые, опустившись под порог сознания, стоят вне сознательных связей. В соответствии с духом, которым проникнут его абсолютно исторический метод, Фрейд излагает его в преимущественно аналитическом направлении. Несмотря на то, что такого рода воззрение, бесспорно, имеет большую ценность, мы все-таки не должны придерживаться исключительно этой точки зрения, ибо односторонне-историческое понимание недостаточно считается с телеологическим значением снов (на которое особенное внимание обратил Мэдер [37]). Характеристика бессознательного мышления была бы совершенно неполной, если бы мы рассматривали последнее лишь с точки зрения исторических детерминант. Для полной оценки необходимо считаться и с телеологическим, или проспективным, значением бессознательного мышления. Если мы ретроспективно проследим историю английского парламента до самых его начал, то, несомненно, прекрасно поймем его развитие и то, что определило, создало его современную форму. Но это еще ничего не говорит об его проспективной (предполагаемой) функции, т. е. о неизбежно предстоящих ему задачах. 453 То же самое можно сказать и о снах, проспективная функция которых особенно ценилась суеверием всех времен и народов. В этом суеверии, конечно, много верного. Мы, понятно, не дерзнем приписать сновидению пророческое провидение; однако мы с полным правом можем предположить, что среди его сублиминальных материалов находятся необходимые для будущего комбинации: они остались под порогом сознания именно потому, что еще не достигли той степени ясности, которая дала бы им право присутствовать в сознании. Под этим я разумею те неясные предчувствия грядущего, которые иногда охватывают нас и являются не чем иным, как очень тонкими сублиминальными комбинациями, объективную ценность которых мы еще не в состоянии усвоить (апперцептировать). <p>454 С помощью этой телеологической компоненты сновидений, мы разрабатываем найденные целеустремления больного к его будущему; если эта работа удается, то исцеляемый не нуждается больше в лечении, выходит из полуинфантильного переноса и вступает в жизнь, психически тщательно подготовленную, им самим избранную и после зрелого размышления вполне принятую. <h2>Будущее применение психоанализа</h2> <p>455 Понятно, что психоаналитический метод совершенно не годится для поликлинического применения; он должен был бы оставаться в исключительном ведении тех немногих, которые, на основании прирожденных воспитательных и психологических способностей, имеют к этой специальности особенное призвание и особенный интерес. Как не каждый врач ео ipso может быть хорошим хирургом, так и не каждый способен к психоанализу. Ввиду преимущественно психологического характера психоаналитической работы, врачу трудно будет монополизировать ее. Рано или поздно психоанализ освоят и другие специалисты из-за практического или же только теоретического интереса к нему. Пока официальная наука будет считать психоанализ абсолютной бессмыслицей и оставлять его вне рассмотрения, до тех пор не будет удивительным, если другие дисциплины воспользуются этим материалом раньше официальной медицины. Это будет иметь место тем более, что психоанализ есть также общий психологический метод исследования и первоклассный эвристический принцип для гуманитарных наук. <p>456 Главным образом, труды цюрихской школы оправдали применяемость психоанализа в качестве метода исследования душевных болезней. Психоаналитическое исследование шизофрении, например, дало нам возможность важных проникновений в психологическую структуру этого поразительного заболевания. Боюсь, что меня повело бы слишком далеко, если бы я захотел глубже вникнуть в результаты этих исследований. Одно учение о психологических детерминантах, господствующих в пределах этой болезни, уже представляет собой необыкновенно широкую область; если же я захотел бы изложить еще и символические проблемы шизофрении, то пришлось бы выложить целые груды материала, которые невозможно вместить в узкие рамки этих лекций, преследующих цель общей ориентировки. <p>457 Проблема шизофрении за последнее время до чрезвычайности осложнилась благодаря внесению новой, психоаналитической постановки вопроса в область мифологии и сравнительного религиеведения, что позволило нам глубже проникнуть в этнологический символизм. На знатока символики сновидений и шизофрении необычайное впечатление производит поразительный параллелизм между нынешними индивидуальными символами и символами, встречающимися в истории народов. Особенно ясен параллелизм между этническими символами и символами шизофрении. Осложнение проблемы психологии проблемой мифологии ставит меня перед невозможностью подробно изложить вам мои воззрения на шизофрению. По тем же причинам я вынужден отказаться и от изложения результатов психоаналитических исследований в области мифологии и сравнительного изучения религий. Ибо для этого было бы необходимо представить все принадлежащие к тому материалы. Ныне главным результатом этих исследований является знание широкого параллелизма между этнической и индивидуальной символикой. Мы еще не в силах предвидеть, какие благодаря этому открываются перспективы сравнительной психологии народов. Пока психоаналитическое познание сущности сублиминальных процессов вправе ожидать весьма значительного обогащения и углубления с помощью изучения мифологии. <h2>Случай невроза у ребенка</h2> <p>458 Эти лекции должны ограничиться более или менее общим изложением сущности психоанализа. Подробный разбор метода и теории потребовал бы множества казуистического материала, изложение которого принесло бы ущерб обзору психоанализа в его целом. Но, чтобы дать вам возможность вникнуть в конкретные процессы психоаналитического лечения, я решил представить вам вкратце анализ одиннадцатилетней девочки. Анализ этот был проведен моей ассистенткой М. Мольтцер. Предваряю нижеследующие замечания тем, что этот случай не является характерным ни по длительности, ни по развитию психоаналитического процесса вообще; точно так же, как один индивид не может служить примером для всех других. Абстракция общезначимых правил особенно трудна в психоанализе, поэтому лучше воздерживаться от слишком общих формулировок. Никогда не следует забывать, что, несмотря на большое однообразие конфликтов или комплексов, каждый случай является, так сказать, единственным в своем роде. Ибо каждый индивид есть существо уникальное. Каждый случай требует от врача индивидуального интереса; также и течение анализа, и изложение его в каждом отдельном случае разные. <p>459 Тот случай, который я изложу вам, является не чем иным, как маленьким фрагментом реальности, взятым из бесконечно многообразного психического мира, и показывающим все те, по-видимому, причудливые и произвольные подробности, которые каприз так называемой случайности щедро разбрасывает в жизни человека. Я ничего не хочу скрывать из подробностей, в которые с интересом входит психоанализ, ибо не хочу придать психоанализу вид закованного в косные формулы метода. Научная потребность исследователя, правда, постоянно ищет правил и рубрик, в которые можно было бы включить самое жизнь. Но врач, как и всякий наблюдатель, должен быть, напротив, свободен от всяких формул и воспринимать воздействие живой действительности во всем ее беззаконном богатстве. Итак, я постараюсь изложить этот случай во всей его естественности, и надеюсь, что мне удастся показать вам, что анализ развивается совершенно иначе, чем можно было бы ожидать на основании одних только теоретических предположений. <p>460 Мы имеем дело с одиннадцатилетней смышленой девочкой из образованной семьи. <h2>Анамнез</h2> <p>461 История ее болезни заключалась в следующем. Ей приходилось неоднократно уходить из школы вследствие внезапно наступавшей тошноты и головной боли. Дома ей приходилось ложиться в постель. На следующее за каждым приступом утро ей не хотелось вставать и идти в школу. Кроме того, у нее были страшные сны, она капризничала и была весьма переменчивой в своем настроении. Мать пришла ко мне за советом, и я обратил ее внимание на то, что за этими невротическими явлениями, наверное, кроется какое-либо особенное обстоятельство, о котором надо расспросить ребенка. Это мое предположение не было произвольным, ибо каждый внимательный наблюдатель знает, что беспокойство и дурное настроение детей всегда является следствием какого-либо скрытого страдания их. <p>462 После этого девочка созналась матери, что у нее есть любимый учитель, которого она обожает. За последний семестр, однако, она несколько отстала, потому что плохо училась, и ей показалось, что она утратила расположение учителя. С той поры и начались у нее приступы тошноты во время его уроков. Она почувствовала не только отчуждение, но и некоторую враждебность по отношению к нему. Весь свой дружеский интерес она направила на бедного мальчика, с которым обыкновенно делила хлеб, приносимый ею в школу. Потом она стала давать ему и денег, чтобы он сам покупал себе хлеб. Однажды, разговаривая с мальчиком, она стала смеяться над учителем и назвала его "козлом". Мальчик все больше привязывался к ней и уже считал себя вправе иногда взымать с нее дань в виде маленьких денежных подарков. Тогда на нее напал страх, как бы мальчик не рассказал учителю, что она в насмешку назвала его "козлом": она обещала мальчику два франка, если он поклянется никогда не говорить об этом учителю. С той поры мальчик начал шантажировать ее. Он с угрозой требовал денег и, возвращаясь с ней из школы, преследовал ее своими притязаниями. Это приводило ее в отчаяние. Приступы тошноты были самым тесным образом связаны с этой историей. Казалось бы, что после этого признания вопрос должен был быть исчерпанным; однако ожидаемого успокоения не наступило. <p>463 Мы часто видим, и я уже раньше упоминал об этом, что иногда достаточно одного только рассказа о тягостных событиях для достижения крупных терапевтических результатов. Такие результаты, правда, обыкновенно не длительны, но иногда благоприятное действие может продержаться и очень долго. Понятно, что такая исповедь еще далеко не анализ. Однако в настоящее время многие врачи-неврологи думают, что анализ - не что иное, как несколько более подробный анамнез или исповедь. <p>464 Вскоре после того у девочки сделался сильный приступ кашля: поэтому она пропустила один школьный день. После этого она опять пошла в школу, и в течение одного дня чувствовала себя хорошо. Но на третий день появился вновь сильный приступ кашля, боль в левом боку, лихорадка и рвота. Тщательно проверенное измерение температуры показало 39,4. Домашний врач опасался воспаления легких. Но прошел еще один день, и все опять как рукой сняло. Она чувствовала себя хорошо, от лихорадки и тошноты не осталось и следа. <p>465 Однако маленькая пациентка плакала и не хотела вставать с постели. Это своеобразное течение болезни вызвало во мне упорное подозрение в том, что мы имеем дело с серьезным неврозом. Поэтому я и посоветовал аналитическое лечение. <h2>Первая беседа</h2> <p>466 Во время сеанса девочка была робка и смущена; кроме того, она как-то неприятно и принужденно смеялась. Психоаналитик-женщина, которой был поручен анализ, прежде всего завела разговор о том, каково бывает, когда можно оставаться в постели. На это последовал ответ, что уж очень приятно тогда иметь гостей вокруг себя: все приходят к ее кровати, навещают ее, а главное, мама читает из той книжки, где рассказана история больного принца, который выздоравливает только тогда, когда исполняют его желание, а именно: приводят к нему его маленького друга, бедного мальчика. <p>Ей разъясняют очевидное соотношение между этим рассказом и историей ее собственной любви и болезни; тогда она начинает плакать; ей хочется пойти к другим детям, поиграть с ними, иначе они убегут. Это ей тотчас же позволяют; она убегает, но в самом скором времени возвращается, несколько смущенная. Ей объясняют, что она убежала не из боязни, что ее друзья убегут, а потому, что у нее сопротивление, вследствие которого ей самой хотелось убежать. <h2>Беседа вторая</h2> <p>Во время второго сеанса она была уже менее робка, держала себя свободнее. Разговор зашел об учителе. Она совестится говорить о нем. Наконец мы слышим стыдливое признание в том, что "уж очень она любит его". Ей объясняют, что тут нечего стыдиться; напротив, ее любовь является ценным залогом того, что во время его уроков она будет особенно стараться. "Так мне можно его любить?" - спрашивает девочка, сияя от счастья. <p>Это объяснение оправдывает ребенка в выборе объекта любви. Она, по-видимому, стеснялась сознаться даже самой себе в своем чувстве к учителю. По какой причине она стеснялась, на это сразу не ответишь. Прежнее понимание, по которому либидо лишь потому с трудом обращается на внесемейную личность, что еще находится в ин-цестной связи, кажется весьма приемлемым и потому оно твердо укореняется в нас. Но против этого приходится возразить, что ведь либидо с большой пылкостью бросилось на бедного мальчика, который, однако, также является внесемейным объектом. Из этого приходится заключить, что затруднение не в перенесении либидо на внесе-мейный объект, а в чем-то другом. Любовь к учителю представляет собой более трудную задачу; она ставит более высокие требования, чем любовь к маленькому мальчику, которая никаких моральных подвигов не требует от нее. Анализ указал девочке на то, что любовь ее к учителю должна была бы заставить ее делать у него наибольшие успехи, и это указание ставит перед ней вновь ее существенную задачу, а именно приспособление к учителю. <p>470 В основе отступательного движения либидо от необходимой задачи лежит общечеловеческое стремление к удобству; это стремление особенно сильно развито не только в ребенке, но и в первобытном человеке и в животном. Первобытная косность и леность являются первым препятствием на пути к успешному приспособлению. Если либидо не идет на последнее, то оно застаивается и неизбежно обращается к прежним объектам и к примитивным способам приспособления. Это и является источником поразительного оживления инцестного комплекса. Либидо избегает как трудно достижимых объектов, так и таких, что взывают к трудным достижениям; оно обращается к более доступным, а именно к инфантильным фантазиям, из которых вырабатываются настоящие инце-стные фантазии. Всюду, где обнаруживается нарушение психологического приспособления, проявляется и чрезмерное развитие последних; этот факт, на который я указал выше, можно понять как явление регрессии либидо, тогда инцестная фантазия имела бы лишь вторичное, а не каузальное значение; первичной же причиной был бы, напротив, страх естественного первобытного человека перед каким бы то ни было усилием. Отступление перед исполнением известных задач объясняется, стало быть, не сознательным предпочтением инцестных отношений, а тем, что человек, боясь напряжения, поневоле возвращается к инцесту. Иначе надо было бы предположить, что страх перед сознательным напряжением тождественен с желанием инцестных отношений. Это было бы, однако, несомненной ошибкой, ибо мы знаем, что не только первобытные люди, но и животные питают непреодолимое отвращение ко всякого рода намеренным напряжениям, и предаются абсолютной лености до тех пор, пока обстоятельства не заставляют их действовать. Однако ни о первобытном человек, ни о животном нельзя сказать, что робость перед актом приспособления вызвана предпочтением инцестных отношений, ибо в животном царстве об этом даже и речи быть не может. <p>471 Показательно, что девочка радуется не тому, что вот она теперь на пути к наилучшим успехам у своего учителя, а тому, что она имеет право любить его. Это то, что ее слух уловил прежде всего, как самое для нее желанное. Ей становится легче от уверенности, что право любить учителя она имеет - даже без особенного напряжения с ее стороны, чтобы делать успехи. <p>472 Разговор переходит снова на историю вымогательства, которую она вторично рассказывает очень подробно. Мы дополнительно узнаем, что она хотела сломать свою копилку, а когда это не удалось, то она подумывала тайком стащить у матери ключик. Она говорит также и о поводе, вызвавшем всю эту историю; она издевалась над учителем, потому что он был гораздо милее с другими, чем с ней. Правда, она стала учиться хуже на его уроках, особенно на арифметике. Один раз она чего-то не поняла, но не решилась переспросить, боясь, что учитель перестанет ее ценить. Вследствие этого она стала делать ошибки, отстала от других, и учитель действительно перестал ее ценить. Это, конечно, вызвало в ней чувство сильного разочарования по отношению к учителю. <p>473 В это самое время случилось однажды, что другой девочке в том же классе сделалось дурно, вследствие чего ее увели домой. Вскоре после этого то же самое случилось и с ней. Таким образом она старалась избежать несимпатичной ей школы. Потеряв благосклонность учителя, она его, во-первых, обругала, а во-вторых, подружилась с мальчишкой, явно компенсируя тем утраченное отношение к учителю. Объяснение, данное ей по этому вопросу, ограничилось простым указанием: если, не поняв чего-либо в классе, она своевременными вопросами постарается усвоить объяснения учителя, то этим ему же и окажет услугу. Могу прибавить, что это замечание имело хорошие результаты, ибо с тех пор девочка стала первой ученицей и не пропускала ни одного урока. <p>474 Возвращаясь к истории вымогательства, следует еще указать, что она имеет характер чего-то несвободного и принудительного. Это явление вполне закономерно. Как только человек позволит своему либидо отступить перед исполнением необходимых задач, так оно тотчас же становится автономным и, невзирая на протесты субъекта, выбирает свои собственные цели, которые и преследует с большим упорством. Известно, что ленивая и бездеятельная жизнь чаще всего вызывает непроизвольный наплыв либидо, выражающийся во всевозможных страхах и навязчивых обязанностях. Наилучшим доказательством вышесказанного является трусость и суеверие многих варварских племен; однако и история культуры, нашей собственной и особенно античной, подтверждает то же самое. Если мы никуда не пристроим либидо, то оно становится бездомным. Но не следует думать, что напряженные усилия могут надолго спасти нас от напора либидо. Мы ничего иного не можем, как сознательно ставить либидо ограниченные задачи. Другие, от природы присущие ему задачи оно выбирает само, ибо таково его предназначение. Если этих задач не исполнять, то и самая деятельная жизнь не поможет, ибо необходимо считаться со всеми условиями природы человека. К этому можно свести бесчисленные случаи неврастении и переутомления, ибо работа, если она сопровождается внутренним трением, вызывает внутреннее истощение. <h2>Беседа третья</h2> <p>475 Во время третьей встречи девочка рассказывает сон, приснившийся ей в пятилетнем возрасте и произведший на нее неизгладимое впечатление. "Никогда в жизни не забуду я этого сна", - говорит она. Тут я хотел бы прибавить, что такие сны особенно интересны. Чем продолжительнее воспоминание о сне, тем значительнее он. Сновидение гласит: "Я гуляю с братом по лесу и собираю землянику. Вдруг появляется волк и бежит за мною. Я бегу вверх по лестнице, волк за мною. Наконец я упала, и волк укусил меня в ногу. Проснулась я в смертельном страхе". <p>476 Раньше, чем входить в обсуждение ассоциаций нашей маленькой пациентки, мы постараемся по-своему обсудить возможное содержание сна для того, чтобы сравнить, по одному ли пути направляются ассоциации ребенка и наши предположения. Начало сновидения напоминает известную сказку о Красной Шапочке, которую девочка конечно, знает. Волк съел бабушку, принял ее образ, а потом съел и Красную Шапочку. Но охотник убил волка, разрезал ему живот, и Красная Шапочка выскочила оттуда цела и невредима. <p>Эта тема встречается в бесчисленных, по всей земле распространенных, мифах, между прочим, и в библейском рассказе об Ионе. Эта тема имеет скрытый астрально-мифологический смысл, а именно: солнце проглатывается морским чудовищем, а утром вновь рождается из него же. Естественно, что вся астральная мифология есть не что иное, как спроецированная на небо психология и, надо прибавить, психология бессознательная. Ибо мифы никогда сознательно не создавались и не создаются; они возникают в человеке из недр бессознательного. Этим объясняется и то, иногда почти невероятное, сходство или тождество, которое мы находим между мифическими формами у племен, пространственно разделенных с незапамятных времен. Тем же объясняется и чрезвычайное, совершенно независимо от христианства, распространение символа креста, чему, как известно, Америка дала особенно удивительные примеры. Нельзя, конечно, предполагать, что мифы создавались только для объяснения метеорологических или астрологических процессов; нет, в первую очередь мифы являются подтверждением бессознательных импульсов, сравнимых со сновидениями. Эти импульсы были вызваны в бессознательном благодаря регрессивному либидо. Выявленный таким путем материал есть, конечно, материал инфантильный, т. е. фантазии на тему об инцестном комплексе. Во всех этих так называемых солнечных мифах - рождения и кровосмешения; сказка о Красной Шапочке является фантазией о том, как мать съедает нечто похожее на ребенка, как благодаря этому рождается ребенок, причем матери разрезают живот. Эта фантазия - одна из самых распространенных, и ее можно обнаружить повсеместно. <p>Эти общие психологические рассуждения дают нам право заключить, что в данном сновидении ребенок занимается именно проблемой оплодотворения и рождения. Что касается волка, то он, очевидно, играет роль отца, которому ребенок бессознательно приписывает какой-то акт насилия над матерью. Это предположение может быть также построено на многочисленных мифах, содержащих проблему изнасилования матери. По вопросу о мифологических параллелях я хотел бы указать на работу Боаса, где можно найти прекрасный материал сказаний американских индейцев[38], затем на книгу Фро-бениуса "Das Zeitaller des Sonnengottes", и наконец на труды Абрахама, Ранка, Риклина, Джонса, Фрейда, Мэ-дера, Зильберера, Шпильрейн[39] и на мои собственные исследования в работе "Символы трансформации". 479 После этих, теоретическими соображениями вызванных рассуждений - на практике они, конечно, не имели бы места - вернемся к анализу и посмотрим, что девочка скажет нам о своем сне. Мы, разумеется, предоставим самой пациентке говорить о нем без всякого воздействия с нашей стороны. Девочка начинает с того, что в связи с укусом рассказывает, как однажды женщина, у которой родился ребенок, сказала ей, будто она может показать то место на своем теле, которое аист поранил клювом. Этот образ является распространенной по всей Швейцарии разновидностью символа рождения и оплодотворения. Мы можем, стало быть, подтвердить полный параллелизм между нашим толкованием и рядом ассоциаций девочки. Ибо первая же ассоциация, приведенная ею без всякого воздействия извне, оказывается перед той самой проблемой, существование которой мы по теоретическим причинам уже предположили. Я знаю, конечно, что бесчисленные случаи, столь же достоверные и тоже не навязанные извне, коими изобилует психоаналитическая литература, не могли убедить наших противников в том, что мы не внушаем наших собственных толкований. Поэтому и данный случай не убедил никого из тех, кто считает нас способными делать грубые, ученические ошибки, хуже того - подлоги. <p>480 После этой первой ассоциации маленькой пациентке предлагают вопрос: на какие мысли ее наводит волк? Она отвечает: "Я думаю об отце, когда он сердит". Эта ассоциация также вполне соответствует нашему теоретическому рассуждению. Могут возразить, что наше рассуждение именно и сделано с одной только этой целью и поэтому не имеет общего значения. Я думаю, что это возражение отпадает само собою для человека, имеющего соответствующие психоаналитические и мифологические познания. Судить о значимости какой-либо гипотезы можно лишь на основании позитивных знаний, не иначе. <p>481 Мы видим, что первая ассоциация поставила на место волка аиста. Ассоциацией к волку явился отец. В простонародном мифе аист есть отец, ибо он поставляет детей. Кажется как будто противоречием, что в сказке волк является матерью, а во сне - отцом; однако для сновидения это вполне безразлично. Мы можем воздержаться здесь от подробных объяснений. Проблему бисексуальных символов я подробно изложил в моем труде "Символы трансформации"[40]. Известно, что легенда о Ромуле и Реме возвела в ранг родителей обоих животных: птицу Пикус ("дятел") и волчицу. <p>482 Страх перед волком в сновидении, стало быть, не что иное, как страх перед отцом. Сновидица говорит, что она боится отца, потому что он очень строг с ней. Он сказал как-то, что страшные сны бывают у тех, кто поступает дурно. Поэтому она однажды спросила его: "А что же мама делает дурного? Ведь у нее постоянно бывают страшные сны". <p>483 Один раз отец побил ее, потому что она сосала пальцы; она это делает постоянно, несмотря на его запрещение. Но это ли и есть ее грех? Вряд ли: сосание пальцев является лишь инфантильной привычкой, некоторым анахронизмом, собственно говоря даже не интересным для ее настоящего возраста; она этим пользуется скорее с целью рассердить отца и вызвать его на наказания и побои. Таким образом она облегчает свою совесть, отягченную скрытыми, гораздо более тяжкими грехами: оказывается, что она совратила целый ряд подруг-однолеток к взаимной мастурбации. <p>484 Вследствие этих своих сексуальных наклонностей она и боится отца. Однако не следует забывать, что разбираемый нами сон приснился ей на пятом году ее жизни, когда об этих грехах еще и речи не могло быть. Историю с девочками мы в данном случае можем признать причиной ее страха перед отцом в настоящем, но не в прошлом. Можно, однако, предположить, что и в прошлом имело место нечто подобное, а именно бессознательное сексуальное желание, психологически соответствующее приведенному выше запрещенному поступку, характер и моральная оценка которого осознается ребенком гораздо меньше, нежели взрослым. Для того, чтобы понять, что в ту пору могло волновать ребенка, мы должны были спросить, что случилось, когда ей было пять лет. Оказывается, что в том году родился ее младший братец. Стало быть, уже в ту пору она боялась отца. Разобранные выше ассоциации показывают недвусмысленную связь между сексуальными наклонностями и страхом. <p>485 Сексуальная проблема, которая окрашена самой природой позитивным чувством удовольствия, в данном сновидении окрашена страхом, по-видимому, благодаря злому отцу, представителю морального воспитания. Значит, этот сон представляет собой впервые возникшую сильно врезавшуюся в память сексуальную проблему, очевидно, возбужденную близостью рождения младшего брата; мы знаем по опыту, что при таких обстоятельствах у детей обычно и возникают все эти вопросы. Так как сексуальная проблема всячески связана со специфически приятными телесными ощущениями, от которых воспитание по возможности старается отучить ребенка, то понятно, что эта проблема может возникнуть только в скрытом виде, в качестве страха, вызванного моральной виной. <p>486 Это объяснение вполне допустимо; однако оно слишком поверхностно и поэтому не удовлетворяет нас. Мы как бы обвиняем во всех затруднениях моральное воспитание, без всяких доказательств предполагая, что воспитание является причиной такого рода неврозов. Притом забывают, что болезненными страхами страдают также люди, не имеющие никакого морального воспитания. Кроме того, моральный закон является не только злом, против которого следует восставать, но и необходимостью, порожденной глубочайшей потребностью человека. Моральный закон - не что иное, как внешнее проявление прирожденного стремления обуздывать и укрощать себя. Это стремление к доместикации, или цивилизации, теряется во тьме времен, в неизмеримых и туманных глубинах истории развития; оно отнюдь не есть следствие какого-либо извне навязанного законодательства. Сам человек, послушный своему влечению, создал эти законы. Поэтому мы не поймем боязливого подавления сексуальной проблемы у ребенка с точки зрения одних только моральных воспитательных влияний. Истинные причины заложены гораздо глубже, в природе самого человека, в его, быть может, трагической раздвоенности между цивилизацией и природой, или между индивидуальным сознанием и коллективным чувством. <p>487 Стараться объяснить ребенку высшие философские аспекты этой проблемы не имело бы никакой ценности и ни малейшего успеха. Для ребенка совершенно достаточно, если мы убедим его, что в его интересе к происхождению жизни нет ничего предосудительного. Во время анализа этого комплекса девочке прежде всего объяснили, какое удовольствие и любопытство в ней вызывает проблема рождения, и что ее беспричинный страх есть не что иное, как то же удовольствие, но превращенное в свою противоположность. К истории мастурбации аналитик относится с терпимостью и пониманием; беседа на эту тему ограничивается тем, что ребенку указывают на нецелесообразность его поступка; вместе с тем ему объясняют, что большинство его сексуальных действий имеет источником любопытство, для удовлетворения которого имеются гораздо лучшие пути. Ей объясняют дальше, что страх перед отцом, собственно говоря, не что иное, как напряженное ожидание, которое благодаря рождению братца связано с проблемой происхождения человека вообще. Это разъяснение как бы оправдывает любопытство нашей маленькой пациентки. А это оправдание устраняет большую долю морального конфликта. <h2>Беседа четвертая</h2> <p>488 Во время четвертого сеанса девочка была очень доверчива и мила; не было ни тени прежней натянутости и неестественности. Она рассказывает сон, приснившийся ей после последнего сеанса. Вот содержание его: "Я вышиной с колокольню и могу видеть во все стороны. У моих ног крошечные дети, величиною с цветочек. Приходит полицейский, и я говорю ему: если ты посмеешь сделать замечание, то я возьму твою саблю и отрублю тебе голову". <p>489 Во время анализа сна она говорит: "Я хотела бы быть больше отца, чтобы он наконец слушался меня". Полицейский навел ее на мысль об отце. Отец тоже военный, у него тоже сабля. Ясно, что сновидение является исполнением желания: в качестве колокольни она значительно выше отца и, если тот посмеет сделать еще одно замечание, то она отрубит ему голову. Во сне исполняется еще одно очень инфантильное желание: быть "большой", т. е. взрослой, и иметь детей, ибо во сне у ее ног играют маленькие дети. Этот сон возвышает ее, она преодолевает страх перед отцом, это может подвинуть ее на пути к личной свободе и укрепить ее чувство уверенности. <p>490 С теоретической точки зрения этот сон является ценным теоретическим вкладом и ярким примером компенсирующего значения и телеологической функции сновидений. Такой сон, несомненно, оставляет по себе чувство несколько повышенного самосознания, очень важного для личного благополучия. Если вначале ребенок и не способен ясно осознать символику, то это ничего не значит, ибо сознательное понимание вовсе не нужно для того, чтобы извлечь из символов соответствующие воздействия. Тут речь идет о знании интуитивном, которое издавна обеспечивало, например, действенность религиозных символов. Для своих воздействий религиозные символы также не нуждаются в сознательном понимании: они влияют на душу верующего через интуицию. <h2>Беседы пятая и шестая</h2> <p>491 Во время пятого сеанса девочка рассказывает следующий сон, который ей приснился незадолго до того: "Я стою на крыше со всеми своими родными. Окна домов и вся долина, лежащая напротив, сверкают как в огне. Восходящее солнце отображается в них. Вдруг я вижу, что один дом на углу нашей улицы действительно загорелся. Пожар приближается и охватывает наш дом. Я бегу на улицу, мать бросает мне вслед разные вещи; я подставляю фартук, между прочим она выбрасывает мне куклу. Я вижу, как огонь пожирает камни дома, но деревья не трогает". <p>492 Анализ этого сна натолкнулся на особенные затруднения. Поэтому он растянулся на два сеанса. Описание всего материала, извлеченного из этого сна, повело бы слишком далеко; я вынужден ограничиться самым необходимым. Ассоциации, имевшие наиболее решающее значение для смысла сновидения, начинаются при разборе странной картины горения камней вместо дерева. В некоторых случаях, особенно когда мы имеем дело с более длинными сновидениями, следует выбирать самые замечательные части и анализировать прежде всего их. Нельзя сказать, чтобы это было образцовым приемом, однако он оправдывается практической необходимостью сократить анализ. <p>493 "Это было так странно - как в сказке", объясняет маленькая пациентка данную сцену своего сновидения. В ответ ей показывают на примерах, что и сказки всегда бывают полны глубокого смысла. "Не все же сказки имеют значение" - возражает она, - "например, сказка "Спящая Красавица". Какой же она имеет смысл?" Объяснение, данное ей, таково: Спящей Красавице пришлось проспать 100 лет в зачарованном сне, пока наконец не наступило избавление. Избавить ее мог лишь тот, чья любовь преодолела все препятствия, даже густую терновую изгородь. Так иногда приходится долго терпеть, пока не получишь того, чего желаешь и ждешь. <p>494 Такое объяснение, с одной стороны, наиболее приспособлено к детскому пониманию, с другой стороны, вполне отвечает истории этого сказочного мотива. Спящая Красавица имеет самое очевидное отношение к древнему мифу весны и плодородия; вместе с тем, в ней заключается проблема чрезвычайно близкая к психологической установке одиннадцатилетней несколько скороспело развивавшейся девочки. Спящая Красавица принадлежит к целому циклу сказаний, в которых герой спасает деву, охраняемую драконом. Не намереваясь входить в толкование этого мифа, я хочу однако указать на его астрономическую или метеорологическую компоненту, особенно явную в изложении Эдды: девственница земля пребывает в плену у Деда-Мороза и покрыта снегом и льдом. Пламенный герой - юное весеннее солнце - освобождает ее из темницы, из оков зимней стужи, где она долго томилась в ожидании своего избавителя. <p>Эта ассоциация выбрана девочкой конечно только как пример неважно какой сказки и сначала не представляется ей прямой ассоциацией ко сну о горящем доме. Об этой части сновидения она говорит только, что "было так странно как в сказке", т. е. по ее мнению - невероятно; ибо прежде всего бессмысленно, сказочно и невозможно, чтобы камни горели. В связи с этим ей объясняют, что понятия "невозможно" и "сказочно" отнюдь не тождественны, ибо и сказки полны глубокого смысла. Хотя приведенная в таком сочетании сказка на первый взгляд не имеет никакого отношения к сновидению, однако ей следует уделить особенное внимание, ибо во время анализа девочка привела этот пример лишь как будто случайно: тот факт, что бессознательное имело наготове именно этот пример, а не какой-либо другой, не может быть случайным, а является, напротив, характерным для данного момента. Во время анализа снов такие "случайности" достойны внимания; известно, что в психологии нет слепых случайностей, хотя мы часто предполагаем, что то или иное лишь случайно. Это возражение можно слышать чрезвычайно часто со стороны наших критиков. Но для человека научно мыслящего существуют только причинные (каузальньге) связи, а случайностей нет. Если девочка выбрала как пример именно Спящую Красавицу, то это значит, что в ее психологии имелось для этого достаточное основание. Это основание называется сравнением или частичным отождествлением со Спящей Красавицей, иными словами, душа ребенка таит в себе комплекс, выражающийся в образе и в мотиве Спящей Красавицы. Объяснение, данное девочке, вполне считалось с этими выводами. <p>496 Однако оно не вполне удовлетворило ее, и девочка продолжала сомневаться в том, что сказки имеют смысл. Как дальнейший пример непонятной сказки наша маленькая пациентка приводит Снегурочку, спавшую мертвым сном в стеклянном гробу. Легко усмотреть, что Снегурочка и Спящая Красавица принадлежат к одному и тому же циклу мифов. Снегурочка в стеклянном гробу еще нагляднее указывает на миф о временах года. Выбранные девочкой мифические темы указывают на интуитивное сравнение с землей, еще скованной зимнею стужей и томящейся в ожидании весеннего солнца, своего избавителя. <p>497 Этот второй пример подтверждает и объясняет первый. Можно, конечно, утверждать, что второй пример, еще более подчеркивающий смысл первого, внушен именно объяснением его. Ибо, если девочка приводит Снегурочку как дальнейший пример бессмысленной сказки, то это доказывает лишь то, что она совсем не поняла тождества между Снегурочкой и Спящей Красавицей. Поэтому мы имеем право предположить, что Снегурочка подобно Спящей Красавице имеет тот же неизвестный источник, а именно: комплекс ожидания грядущих событий, которые безусловно можно сравнить с освобождением земли из темницы зимней стужи и с ее оплодотворением лучами весеннего солнца. Известно, что с незапамятных времен символом оплодотворяющего весеннего солнца является бык, то животное, которое олицетворяет собою наиболее мощную производительную силу. Хотя мы сразу еще и не видим связи между этими косвенно обретенными понятиями и сновидениями, однако запомним их пока и снова вернемся к сновидению. <p>498 В следующей картине сна наша девочка подставляет брошенной кукле фартук. Ближайшей ассоциацией является известная ей картинка, напоминающая ее позу и вообще всю ситуацию сна; на этой картинке изображен аист, пролетающий над деревней, а внизу маленькие девочки подставляют фартуки и кричат ему вслед, что он принес им ребенка. В связи с этим пациентка заявляет, что ей уже давно хотелось бы иметь маленького братца или сестрицу. Эти спонтанные данные ею материалы стоят в очевидной связи с ранее обсужденными мифическими мотивами. Мы видим, что и в сновидении речь действительно идет о проблеме пробуждающегося полового влечения. Об этих соотношениях девочке, конечно, ничего не сказали. <p>499 Наступает пауза, после чего ей вдруг приходит в голову следующее: "Когда мне было пять лет, я легла раз поперек улицы, а велосипедист переехал мне живот". Это совершенно невероятное происшествие, как и надо было ожидать, оказалось чистейшей фантазией, со временем принявшей форму парамнезии (подделанного воспоминания). Ничего подобного, конечно, никогда не бывало, но зато мы узнаем, что в школе маленькие девочки ложились друг на друга крест-на-крест, поперек животов, и при этом топали ногами. <p>500 Кто читал опубликованные Фрейдом и мною анализы детей, тот в этой детской игре вновь узнает основную тему топотания, а во всей сцене - присутствие подпочвенного течения, имеющего половую окраску. Следующая ассоциация маленькой пациентки вполне отвечает этому воззрению, подтвержденному, впрочем, и прежними нашими трудами: "Мне-то гораздо больше хотелось бы иметь живого ребенка, чем куклу" - говорит она. <p>501 Подобные в высшей степени странные материалы, выявляемые детьми после фантазий об аисте, указывают на типические зачатки детской сексуальной теории; в данном случае этот материал указывает нам на ту область, в которой фантазии девочки вращаются в данный момент. <p>502 Интересно отметить, что мотив попирания и топания возможно подтвердить и мифологически. Доказательства тому приведены мной в работе о либидо[41]. Применение этой инфантильной фантазии в сновидении, парамнезия, связанная с велосипедистом, напряженное ожидание, выразившееся в теме о спящей Красавице - все это показывает, что интерес ребенка прикован к известным проблемам, настоятельно требующим разрешения. Тот факт, что проблема деторождения привлекла либидо, и был вероятной причиной пониженного внимания в школе, вследствие которого девочка и стала хуже учиться. Насколько эта проблема всегда наготове у двенадца-ти-тринадцатилетних девочек, показано мной в статье под заглавием "Вклад в психологию слухов" [42]. Постоянное присутствие этой проблемы является причиной непристойной болтовни детей между собою, равно как и взаимных попыток просвещения, что, конечно, выходит весьма некрасиво и часто развращает воображение детей. Даже строго охраняя детей, их невозможно уберечь: в один прекрасный день они все-таки откроют тайну, и в большинстве случаев грязным путем. Поэтому лучше вовремя и чистыми руками передавать детям эту великую тайну, тогда никакого просвещения со стороны школьных товарищей и не нужно. <p>503 Вследствие этих и других признаков момент казался подходящим для просвещения относительно пола. Это объяснение, которое девочка выслушала очень серьезно, заключилось столь же серьезным вопросом с ее стороны: "Неужели я правда не могу иметь ребенка?" После этого вопроса было необходимо объяснить ей понятие половой зрелости. <h2>Беседа седьмая</h2> <p>504 Седьмой сеанс открывается замечанием с ее стороны, что теперь она вполне поняла, почему ей еще невозможно иметь ребенка. Поэтому она-де совсем отказывается от этой мысли. Однако маленькая пациентка производит нехорошее впечатление. Оказывается, она солгала учителю. Дело в том, что она опоздала в школу и уверила учителя, будто ей пришлось проводить отца. В действительности же она лениво провалялась в постели, что и было причиной опоздания. Она солгала, чтобы признанием правды не лишиться расположения учителя. Нравственное поражение, которое потерпела наша пациентка, требует объяснения. По психоаналитическим законам такое поразительное, внезапное ослабление может, собственно говоря, произойти лишь тогда, когда анализанд не выводит из анализа необходимых в данный момент заключений, а напротив, оставляет открытыми еще и другие возможности. Иными словами: тут речь идет о случаях, когда психоанализ, хотя по-видимому и выявил либидо на поверхность, дав личности возможность движения вперед, однако по какой-либо причине приспособление все-таки не состоялось, и либидо опять возвратилось на прежний регрессивный путь. <h2>Беседа восьмая</h2> <p>Во время восьмого сеанса оказывается, что это так и было действительно: пациентка утаила важное доказательство своего собственного воззрения на сексуальность, чем и "опровергла" психоаналитическое разъяснение половой зрелости: она умолчала о том, что в школе ходят слухи, будто одиннадцатилетняя девочка имела ребенка от мальчика одних с нею лет. Доказано, что такого рода молва, ни на каких фактах не основанная, является лишь свойственной этому возрасту фантазией, исполнением сокровенных желаний. Таким образом, по-видимому, и создаются слухи, как я пытался доказать в своем вышеупомянутом исследовании о психологии молвы. Они служат тому, чтобы облегчить душу, отягченную бессознательными фантазиями, и в этой своей функции подобны сновидению и мифу. Эта молва открывает перед нашей пациенткой новую возможность: ей не надо ждать, ибо в одиннадцать лет можно иметь ребенка. Противоречие между принятой за достоверность молвою и аналитическим разъяснением создает сопротивление против анализа и тотчас же обесценивает его. Вместе с тем и все остальные психоаналитические утверждения и поучения теряют всякое значение; в таких случаях больных временно охватывает сомнение и неуверенность, иными словами: либидо вновь возвращается на прежние пути, оно становится регрессивным. Это и есть момент рецидива. <h2>Беседа девятая</h2> <p>506 Девятый сеанс приносит существенные дополнения к истории ее сексуальной проблемы. Прежде всего - многозначительный отрывок сновидения: "Я вместе с другими нахожусь на просеке, окруженной прекрасными елями. Начинается дождь, гром и молния, становится темно. И вдруг я вижу, как высоко в воздухе летит аист". <p>507 Раньше чем приступить к анализу этого сновидения, я хотел бы указать на замечательную параллель между ним и целым рядом мифологических представлений. Кто знаком с трудами Адальберта Куна и Штейнталя, на которые недавно вновь указал Абрахам [43], того не удивит сочетание аиста и грозы; гроза издревле олицетворяла оплодотворяющий землю акт - совокупление неба-отца с матерью-землей, причем, молния играет роль крылатого фаллоса, т. е. аиста, психосексуальное значение которого знакомо всякому ребенку. Сексуально-психологическое значение грозы, правда, не всем известно; наша маленькая пациентка его, во всяком случае, не знала. Ввиду всей вышеприведенной психологической констелляции, аиста несомненно следует истолковать в сексуально-психологическом смысле. Пока трудно допустить, что с аистом связана и гроза, и что ей также присуще сексуально-психологическое значение. Однако стоит нам вспомнить, что психоаналитический опыт до сих пор доказал множество чисто мифологических связей в бессознательных психических образованиях, и невольно напрашивается вывод, что и в данном случае мы имеем дело с сексуально-психологической связью. По другим опытным данным мы знаем, что бессознательные слои, некогда бывшие источником мифологических образований, и по сию пору действенны и неизменно продуктивны в современном человеке. Но продуктивность их ограничивается сновидениями и симптоматологией неврозов и психозов, ибо усиленная поправка, вносимая действительностью мешает их проекции в реальный мир. <p>508 Возвратимся к анализу сновидения. Последовательный ряд ассоциаций, исходя из представлений дождя и грозы,развивается и приводит нас к задним планам картины сновидения. Вот дословная передача ассоциации: "Я думаю о воде, - мой дядя утонул в воде - как отвратительно торчать на дне, под водой, в темноте - но ведь и ребенок утопает в воде? Пьет ли он воду, которая в животе? - Как странно, когда я была больна, то мама послала доктору мою воду (мочу). Я думала, что он в нее примешал что-нибудь вроде сиропа, из чего делаются дети, и что маме пришлось это выпить". <p>Из этого ряда ассоциаций мы с несомненной ясностью видим, что наша девочка с дождем и грозой связывает сексуально-психологические представления, в особенности же представления об оплодотворении. <p>И тут мы, стало быть, снова видим знаменательный параллелизм между мифологическими и недавними, индивидуальными фантазиями. Ряд ассоциаций так богат символическими значениями, что на эту тему легко можно было бы написать целую диссертацию. Символику погружения в воду девочка сама блестяще разрешила как фантазию беременности в той форме, в какой она уже давно описана в психоаналитической литературе. <h2>Беседа десятая</h2> <p>Десятый сеанс посвящен спонтанным изложениям инфантильных теорий оплодотворения и рождения, уже исчерпанных выше; поэтому мы можем не возвращаться к ним. Девочка думала, что мужчина впускает мочу в живот женщины и что от этого растет зародыш. Следовательно младенец находится в воде, т. е. в моче. Другая версия гласит, что мочу, смешанную с докторским сиропом, пьют, от чего младенец начинает расти в голове; через некоторое время голову рассекают, чтобы дать простор для роста младенца; потому и носят шляпы, чтобы скрыть это. Она даже сделала рисунок, на котором изображала рождение из головы. Это архаическая и в высшей степени мифологическая идея. Напомню хотя бы о рождении Пал-лады, которая вышла из головы отца своего. Оплодотворяющее значение мочи тоже мифологично: мы находим прекрасное доказательство тому в Ригведе, в некоторых песнях Рудры [44]. Тут будет нелишним упомянуть о зая/ нии пациентки - подтвержденном ее матерью - чтс| нажды, еще до анализа, она видела пляшущего паяца на голове маленького брата, - фантазия, источником которой могла бы данная теория рождения. <p>512 Рисунок, изображенный пациенткой, имеет странное сходство с некоторыми своеобразными формами, встречающимися у батаков на Суматре в голландских колониях Индии. Это так называемые волшебные жезлы или столпы предков, состоящие из поставленных друг на друга фигур. Объяснение, которое батаки дают этим своим волшебным жезлам и которое многими считается нелепым, странным образом совпадает с душевным состоянием ребенка, еще находящегося в инфантильной связанности. Батаки утверждают, что эти поставленные друг на друга фигуры изображают членов одной семьи, которые за кровосмесительное общение были обвиты одной змеей и смертельно ужалены другой. Это объяснение параллельно предположению нашей маленькой пациентки: ее сексуальная фантазия витает вокруг отца, что мы видели в первом ее сновидении; как и у батаков, это обусловлено инцестным отношением. <p>513 Третьей версией является теория роста ребенка в желудочно-кишечном тракте. Эта последняя версия, вполне соответствующая учению Фрейда, имеет свою особенную симптоматическую феноменологию: на основании фантазии, по которой младенец рождается путем рвоты, девочка неоднократно пыталась вызвать у себя тошноту и рвоту, а в клозете упражнялась в настоящих потугах для того, чтобы выдавить из себя ребенка. При таких обстоятельствах неудивительно, что в обнаружившемся неврозе первым и главным симптомом явилась именно тошнота. <p>514 Теперь, дав этому случаю достаточное аналитическое освещение, мы можем перейти к изложению общего результата. Мы нашли, что за невротическими симптомами кроются сложные процессы чувства, несомненно связанные с этими симптомами. Если на основании ограниченного материала дозволено выводить общие заключения, то течение невроза вырисовывается приблизительно так: <p>515 Постепенно наступающая половая зрелость направила либидо девочки на такую установку по отношению к действительности, которая не столько соответствовала существу дела, сколько была эмоционально окрашена. Девочка начала обожать учителя, причем, по-видимому, сентиментальное упоение мечтательными фантазиями играло более важную роль, нежели мысль о повышенных требованиях, которые такая любовь предъявляла к ее работоспособности. Вследствие этого ее внимание понизилось, а вскоре после того пострадали и школьные успехи. Это испортило некогда столь хорошие отношения с учителем, тот стал нетерпелив, а девочка, несколько избалованная домашними отношениями, рассердилась на него, вместо того, чтобы исправиться и учиться прилежнее. Вследствие этого, ее либидо отвернулось как от учителя, так и от учения, и очутилось в характерной деспотической зависимости от бедного мальчика, который и старался всячески использовать данное положение. Ибо если индивид сознательно или бессознательно позволит своему либидо отступить перед какой-либо необходимой задачей, то неиспользованное ("вытесненное") либидо вызывает всевозможные случайности, внешние и внутренние, всевозможные симптомы, тягостным образом навязывающиеся индивиду. И сопротивление против школы воспользовалось первым удобным случаем, представившимся в лице девочки, которой по нездоровью позволили уйти домой. Это сделалось образцом для нашей маленькой пациентки. <p>516 Вне школы путь в мир фантазий, естественно, был для нее открытым. Благодаря регрессии либидо пробудились к действенной жизни все фантазии, вызывающие симптомы, и обрели влияние, не присущее им раньше, когда они не играли столь значительной роли. Теперь они, по-видимому, стали важными по своему содержанию и даже причиной тому, что регрессивное движение либидо обратилось на них. Можно было бы сказать, что девочка, вследствие своего ориентированного на фантазии характера, слишком связывала учителя с отцом и поэтому почувствовала в отношении к нему инцестное сопротивление. Как уже раньше было изложено мной, я считаю более правдоподобным, что ей одно время было удобно видеть в учителе отца; а когда она начала предаваться тайным половым предчувствиям, запуская свои обязанности по отношению к учителю и школе, ее либидо обратилось на маленького мальчика, от которого она ожидала чего-то таинственного, что впоследствии и обнаружилось в анализе. Но даже если бы в анализе и обнаружилось, что она, благодаря перенесению отцовского либидо, действительно имела инцестное сопротивление против учителя, то оно было бы не чем иным, как раздутыми впоследствии фантазиями. Во всяком случае, первым толчком были леность и удобство или, выражаясь более научно, принцип наименьшего сопротивления. <p>517 Кстати, упомяну о моих, как мне кажется, веских предположениях, по которым регрессия к инфантильным фантазиям не всегда оправдывается интересом, по существу своему совершенно законным, к половым процессам и их сокровенной природе. Ибо мы находим и у взрослых, уже давно осведомленных в сексуальной области, точно такие же регрессивные фантазии, между тем как здесь нет никакого законного основания к тому. Я неоднократно замечал, что в отроческом возрасте во время анализа стараются сохранить свою мнимую неосведомленность, несмотря на делаемые разъяснения, с целью направлять внимание на этот процесс, а не на акт приспособления. Хотя мне и кажется несомненным, что дети используют свою действительную или мнимую неосведомленность, однако с другой стороны надо отметить, что они имеют право на разъяснения относительно пола. Для многих детей было бы, конечно, гораздо полезнее, если бы их пристойным и разумным образом просветили дома, а не в школе, где эти вещи передаются в не совсем пристойных выражениях. <p>518 Анализ выяснил, что у нашей пациентки, наряду с явным, прогрессирующим вместе с жизнью движением либидо, развилось еще и регрессивное движение его, вызвавшее невроз, т. е. внутреннее раздвоение. Благодаря тому, что анализ, допустив эту регрессивную склонность, пошел по ее линии, мы открыли присутствие чрезвычайного любопытства в половой области, обращенного на совершенно определенные проблемы. Либидо, заблудившееся в этом фантастическом лабиринте, стало вновь пригодным, потому что благодаря просвещению ребенка освободилось от бремени инфантильных и ложных фантазий. Благодаря такому пониманию, девочка прозрела и освоилась со своим положением в реальном мире и со своими действительными возможностями. Положительный результат состоял в том, что девочка сумела занять объективно-критическое положение по отношению к своим незрелым половым желаниям и смогла отказаться от невозможного в пользу возможного применения либидо, а именно: путем успешного учения она постаралась вернуть благосклонность учителя. А в данном случае анализ не только весьма успокоил ее, но способствовал и ярко выраженному успеху в школе; благодаря этому очень скоро девочка стала лучшей ученицей в классе, что подтвердил и сам учитель. <p>519 В принципе этот анализ ничем не отличался от анализа взрослого, где отпало бы только разъяснение относительно пола, а на его место стало бы нечто весьма сходное, а именно: объяснение инфантилизма прежней жизненной установки и указание установки разумной. Анализ есть утонченная сократовская майевтика (повивальное искусство), которая не боится углубляться в наиболее темные невротические фантазии. <p>520 Надеюсь, что этот, хотя и весьма сжатый, пример анализа дал вам возможность заглянуть не только в конкретный процесс лечения и в трудности техники, но и в красоту человеческой психики и в ее бесконечные проблемы. Я намеренно привел некоторые параллели из мифологии, ибо хотел по крайней мере намекнуть на общие возможности применения психоаналитических воззрений. Кроме того, я хотел бы установить значение следующего факта: сильное преобладание мифологического элемента в душе ребенка ясно указывает на постепенное развитие индивидуального разума из разума коллективного, присущего раннему детству. Это дало повод к древнему учению о состоянии совершенного знания до и после индивидуального существования. <p>521 Намеки на мифологический элемент, который мы находим у детей, встречаются вновь в шизофрении и в сновидениях. Эти соотношения являются широким и плодотворным полем исследований по сравнительной психологии. Последней целью этих исследований является филогения разума, который подобно телу путем многообразных метаморфоз принял наконец теперешнюю форму. То, что ныне еще сохранилось в разуме в виде, так сказать, рудиментарных органов, мы находим вполне действующим в других его разновидностях и в некоторых болезненных состояниях. <p>522 Эти указания вполне соответствуют современному состоянию науки, несмотря на то, что я лишь кратко изложил те результаты исследования и рабочие гипотезы, что являются характерными для моих настоящих и дальнейших трудов. Я хотел показать, что некоторые мои мнения, уклоняющиеся от гипотез Фрейда, не противоречат его утверждениям, а являются лишь продолжением органического развития основных мыслей, внесенных им в науку. Не следует тормозить развитие науки тем, что принимаешь совершенно противоположную точку зрения, при этом совершенно изменяя номенклатуру; это привилегия меньшинства, но и оно через некоторое время вынуждено спуститься со своей одинокой высоты и вновь примкнуть к медленному процессу опытного познания и суждения средних представителей науки. Надеюсь также, что разумный критик не упрекнет меня вновь в том, что моя гипотеза взята неизвестно откуда. Я никогда не дерзнул бы пренебречь существующими гипотезами, если бы многократный опыт не показал мне, что мои мнения на практике всецело оправдываются. Нельзя, конечно, возлагать слишком больших надежд на успех научной работы, но если она найдет свой круг читателей, то я все-таки смею высказать надежду, что она внесет свою лепту в разъяснение многих недоразумений и в устранение многих препятствий, которые ныне загромождают путь к пониманию психоанализа. Моя работа, конечно, не заменит психоаналитического опыта. Тем же, кто желает высказать свое мнение о психоанализе, надлежит прежде всего продолжать изучение больных столь же основательно, как это делается психоаналитической школой. <a name=3><h1>ОБЩИЕ АСПЕКТЫ ПСИХОАНАЛИЗА[45]</h1></a> <p>Психоанализ является научным методом, требующим известных чисто технических приемов; благодаря его техническим результатам развилась новая отрасль науки, которой можно дать название "аналитическая психология". Вместо этого названия я с готовностью использовал бы выражение "глубинная психология", введенное Блейле-ром, если бы эта психология имела дело исключительно с бессознательным. <p>Рядовому психологу, да и врачу эта отрасль психологии мало знакома, ибо ее технические основания им почти совсем неизвестны. Причину этого следует, быть может, видеть и в том, что новый метод существенно психологичен и что поэтому его нельзя причислить ни к медицине, ни к экспериментальной психологии. Медик по большей части почти не имеет психологических знаний, психолог же несведущ в медицине. Поэтому отсутствует почва, пригодная для укоренения нового метода. Кроме того и сам он представляется многим столь произвольным, что исследователи не всегда находят возможным согласовывать с ним научные взгляды. Фрейд, основатель психоанализа, уделял особое внимание сексуальным явлениям - это было причиной упорного предубеждения очень многих научных деятелей. Излишне говорить, что подобную антипатию нельзя считать достаточным логическим основанием для отрицания чего-либо нового. Но ввиду этого ясно, что лектор по психоанализу должен преимущественно заняться изложением его принципов, временно оставляя в стороне его результаты, ибо если самому методу отказывают в научности, то его нельзя допускать и в результатах. <p>Прежде, чем коснуться принципов психоанализа, я должен упомянуть о двух весьма часто встречающихся предубеждениях против него. Первое из них считает психоанализ чем-то вроде анамнеза, лишь до известной степени углубленного и усложненного. Но ведь известно, что всякий анамнез основывается главным образом на указаниях семьи больного и его собственном сознательном самопознании, разоблачаемом прямыми вопросами. Психоаналитик же, хотя, естественно, и устанавливает данные анамнеза столь же тщательно, как и всякий другой специалист, прекрасно знает, что это лишь внешняя история больного, которую отнюдь не следует смешивать с самим анализом. Анализ есть сведение того актуального содержания сознания, которое обычно остается случайным, к его психологическим детерминантам. Процесс этот не имеет ничего общего с анамнестическим воспроизведением истории болезни. <p>Второе предубеждение, большей частью основанное на поверхностном знакомстве с психоаналитической литературой, считает психоанализ способом суггестии или внушения, посредством которого больному навязывается известная вера или учение о жизни, благодаря чему он излечивается по типу ментального исцеления (mental healing) или христианской науки (Christian Science). Очень многие психоаналитики, в особенности давно занимающиеся анализом, ранее прибегали к терапевтическому внушению и поэтому прекрасно знакомы с его действием. Они знают, что способ воздействия психоаналитика диаметрально противоположен способу гипнотизера. В полную противоположность суггестивной терапии, психоаналитик никогда не пытается навязать больному того, что последний не может признать свободно и чего не найдет разумным благодаря собственным умозаключениям. Постоянному стремлению нервнобольного добиться указаний и советов психоаналитик неуклонно противопоставляет старание отвлечь его от пассивно воспринимающей установки и заставить применять собственный здравый смысл и критику, чтобы так сказать вооружиться ими и, благодаря этому, оказаться в состоянии независимо справляться с жизненными задачами. Нас нередко обвиняют в навязывании больным совершенно произвольных толкований. Я был бы очень рад при случае наблюдать за попыткой "навязать" подобное произвольное толкование одному из моих больных, ибо большинство из них люди тонкого ума и высокого образования (они нередко принадлежат к моим коллегам). Невозможность подобного предприятия обнаружилась бы весьма скоро. Сам аналитик всецело зависит от больного и от его суждений по той причине, что анализ по своей природе именно и состоит в том, чтобы привести человека к познанию самого себя. По своей сущности психоанализ столь отличен от терапевтического внушения, что оба метода невозможно сравнивать. 527 Была также сделана попытка сопоставить анализ с методом убеждения Дюбуа [46], который представляет собой строго рациональный процесс. Но и это сопоставление не выдерживает критики, ибо аналитик должен уклоняться от всякой попытки спора или убеждения больного. Разумеется, он выслушивает и принимает к сведению сознательные его конфликты и задачи, но отнюдь не с целью удовлетворить его стремление добиться поддержки или совета относительно его поведения. Задачу невротика нельзя разрешить ни советом, ни сознательными рассуждениями. Без сомнения, своевременно данный добрый совет может привести к хорошим результатам, но трудно предположить, чтобы психоаналитик всегда был в состоянии своевременно дать именно нужный совет. Конфликты невротиков большей частью (лучше сказать всегда) отличаются таким характером, что не представляется возможным что-либо посоветовать - не говоря о том, что, как прекрасно известно, больной всегда ищет совета лишь с целью сбросить всякую ответственность, отсылая и других и себя к высшему авторитету. Поэтому рациональный метод и метод убеждения в своей терапевтической плоскости будут столь же сомнительными, что и гипноз. Но в данном случае я хочу просто подчеркнуть принципиальную разницу между вышеназванными методами и психоанализом. <p>528 Наперекор всем прежним методам лечения, психоанализ пытается преодолеть невротическое расстройство психики не с помощью сознания, а через бессознательное. Это, естественно, требует сознательного содействия больного, ибо до бессознательного можно добраться лишь путем сознания. Данные анамнеза служат исходным пунктом. Подробное его изложение обычно дает ценные указания, благодаря которым психогенное происхождение симптомов становится ясным больному. Подобное разъяснение, разумеется, необходимо лишь если он приписывает неврозу органическое происхождение. Но и в тех случаях, когда больной с самого начала сознает психическую причину своего состояния, критический разбор истории болезни весьма полезен, ибо указывает больному на психологическое сцепление идей, которое он обычно не замечает. Таким способом нередко выявляются проблемы, особенно нуждающиеся в обсуждении. На подобную работу иногда уходит несколько сеансов. Но в конце концов разъяснение сознательных материалов завершается - ни больной, ни врач уже не могут привнести ничего решающего. При самых благоприятных обстоятельствах это совпадает с формулированием какой-либо проблемы, оказывающейся неразрешимой. <p>529 Возьмем, например, следующий случай: человек, ранее совершенно здоровый, заболевает неврозом между 35-ю и 40 годами; положение его вполне обеспечено, он женат, у него дети. Параллельно неврозу у него развилось сильнейшее сопротивление к своей профессиональной деятельности. По его словам, первые симптомы невроза обнаружились при преодолении некоторых затруднений, связанных с этой деятельностью. Впоследствии невроз обострялся при всяком деловом затруднении, улучшение же наблюдалось каждый раз при успешном исполнении профессиональных обязанностей. Изучение анамнеза приводит к следующему заключению: больной сознает, что если бы он работал успешнее, полученное удовлетворение сразу привело бы к страстно желаемому улучшению состояния его здоровья. Однако это ему не удается вследствие сильного сопротивления, внушаемого ему самим делом. Путем логических рассуждений эта задача не решается. Психоаналитическое лечение должно поэтому начаться в этой критической точке, в сопротивлении к осуществлению своей профессии. <p>Другой случай: сорокалетняя женщина, мать четырех детей, четыре года тому назад заболела неврозом после смерти одного из них. Новая беременность и рождение ребенка привели к значительному улучшению ее состояния. Это утвердило ее в мысли, что она бы вполне выздоровела, если бы могла иметь еще ребенка. Однако она была уверена, что ее желание невыполнимо и поэтому попыталась посвятить себя филантропической деятельности. Но это ее совершенно не удовлетворяло. Между тем, по ее собственным наблюдениям, каждый раз, когда ей удавалось действительно и живо чем-либо заинтересоваться, ей тотчас же становилось лучше, но она была не в состоянии найти что-либо, что могло бы ее действительно занять и удовлетворить: ясно, что и тут рациональное разрешение проблемы невозможно. Психоаналитическая работа должна начаться с вопроса, что же мешает пациентке развить в себе иные более широкие и живые интересы помимо страстного желания иметь ребенка. <p>Так как мы не можем предположить какого-либо раз и навсегда установленного разрешения подобных проблем, то приходится искать его в индивидуальности данного лица. Ни сознательный опрос, ни рассудочные ответы тут не помогут, ибо причины скрыты от сознания больного, так что не существует проложенного пути, чтобы добраться до этих сознательных вытеснений. Единственное средство, указываемое для этого психоанализом, - дать больному возможность говорить обо всем, что ему непосредственно приходит в голову. Аналитик же должен тщательно следить за всем высказываемым и все это отмечать, отнюдь не пытаясь навязать больному свое собственное мнение. Тут тотчас же обнаруживается, что первый больной более всего занят мыслями о своей брачной жизни, которую мы до тех пор считали нормальной. Теперь же оказывается наоборот, что у него постоянные столкновения с женой, которую он, видимо, не понимает; а это и вызывает врача на замечание, что профессиональная работа, видимо, не является единственной проблемой больного, ибо его отношение к жене также требует рассмотрения. Это становится исходным пунктом целого ряда мыслей о его семейной жизни. Затем являются воспоминания о любовных переживаниях холостого периода его жизни. Из подробного рассказа выясняется, что больной держал себя весьма своеобразно при более интимных отношениях с женщинами; причем это своеобразие принимало форму некоторого детского эгоизма. Подобная точка зрения является для него совершенно новой и неожиданной и сразу объясняет причину многих его любовных неудач. <p>532 Разумеется, невозможно в каждом единичном случае достигнуть столь успешных результатов применением бесхитростного способа - дать больному высказаться, хотя бы уже потому, что лишь в редчайших случаях нужные психические материалы лежат столь неглубоко, не говоря о том, что у большей части больных отсутствует готовность незамедлительно выражать все свои мгновенные переживания. Переживания эти часто слишком болезненны, чтобы быть высказанными врачу, которому, быть может, и не вполне доверяют; с другой стороны, может также случиться, что больному представляется, будто никаких особых переживаний и не было, что принуждает его говорить о более или менее безразличных для него предметах. Надо заметить, что обыкновение не высказываться прямо отнюдь не есть доказательство сознательного утаивания неприятных содержаний: разговор не по делу нередко является бессознательной привычкой. Подобным больным иногда помогает совет не насиловать себя, а хвататься за первую попавшуюся мысль, какой бы незначительной или даже нелепой она ни представлялась. Но подчас и это указание оказывается бессильным и врач бывает вынужден прибегать к другим способам. Одним из них является ассоциативный опыт, обычно прекрасно осведомляющий о главнейших склонностях определенного лица в данное время. <p>533 Второй же способ проникнуть в психику больного - анализ сновидений, являющийся классическим орудием психоанализа. Анализу сновидений постоянно приходится выдерживать столь ожесточенные нападки, что необходимо хотя бы вкратце изложить принципы, которыми он руководствуется. И толкование сновидений, и сам приписываемый им смысл, как известно, пользуются дурной славой. Недавно еще толкование снов было в большом ходу и ему твердо верили; но недалеко и то время, когда наиболее просвещенные люди находились под гнетом всяческих суеверий. Поэтому понятно, что и до сих пор живо сохранился страх подпасть под власть суеверий, лишь недавно отчасти преодоленную. Подобные опасения в сильной мере способствовали возникновению сопротивления анализу сновидений; 4то не относится к самому анализу. Сновидение выбрано нами как объект исследования отнюдь не вследствие какого-либо суеверного восхищения перед ним, но потому, что оно представляет собой психический продукт, возникающий независимо от сознания сновидца. Когда мы осведомляемся о непосредственных мыслях больного, он почти не в состоянии удовлетворить наше любопытство: в лучшем случае он может предоставить нам лишь малозначимую или вынужденную информацию. Сновидения же являются непосредственными мыслями, свободными ассоциациями, непосредственной фантазией; они не вызваны к жизни по принуждению; вместе с тем, они - неоспоримо психические явления, точно так же, как и всякая ассоциация или мысль[47]. <p>(Нижеследующий фрагмент есть русская редакция статьи, опубликованной в ИТАП. - В. 3.) (Про сновидение можно сказать, что оно входит в сознание в виде сложного построения, связь же его элементов друг с другом бессознательна. Лишь ассоциациями, даваемыми впоследствии к отдельным его образам, можно доказать возникновение их из воспоминаний ближайшего или более отдаленного прошлого. В ответ на обращенный к самому себе вопрос: "где я видел или слышал нечто подобное?", благодаря тому же процессу непринужденного ассоциирования, возникают воспоминания о действительно пережитых определенных разделах данного сновидения, причем иногда это происходило накануне, иногда ранее. Это общеизвестный факт, который, вероятно, подтвердит всякий. Таким образом, сновидение обыкновенно представляет собой непонятное сопоставление известных элементов вначале чуждых сознанию, но распознаваемых путем непринужденного ассоциирования. Такое определение может быть оспорено на том основании, что оно является априорным. Надо, однако, заметить, что оно согласуется с единственной общепризнанной и общеприменимой гипотезой о генезисе сновидений, выводящей его из мыслей и переживаний недавнего прошлого. Итак, мы тут не покидаем знакомой уже почвы. Это отнюдь не должно означать, что какие-либо части данного сновидения издавна и во всех подробностях были известны сновидцу, так что им можно было бы приписать сознательный характер, напротив, все большей частью, а то и всегда, они не поддаются узнаванию\Лишь позднее мы припоминаем, что сознательно пережили какой-либо эпизод данного сновидения. С этой точки зрения оно есть продукт бессознательного происхождения. Отыскивание его бессознательных источников технически является процедурой, которая инстинктивно применялась издавна: старание просто направлено на то, чтобы припомнить, откуда заимствован означенный эпизод. На таком весьма нехитром принципе и основано психоаналитическое толкование сновидений. Происхождение некоторых их разделов относится к сознательной жизни, нередко к переживаниям, которые благодаря своей маловажности подлежали забвению, а потому и готовились окончательно погрузиться в бессознательное. Эти разделы всегда порождаются бессознательными представлениями (образами). Итак, принципы психоаналитического толкования снов чрезвычайно просты и, собственно говоря, давно известны. Дальнейшая процедура логически и настойчиво развивается все тем же порядком. Если поток времени - чего, конечно, вне психоанализа никогда не бывает - воскрешает все большее и большее количество воспоминаний, относящихся к отдельным частям сновидения, хотя и не ко всем, такие приходится волей или неволей оставлять на время. Говоря о воспоминаниях, я, конечно, подразумеваю не только те, что имеют своим предметом известные конкретные переживания, но главным образом те, что относятся к внутреннему смыслу последних. Сопоставленные воспоминания мы называем материалами данного сновидения. Рассмотрение этих материалов производится по обычной научной методике: работа над всякими опытными материалами всегда начинается со сравнения и сопоставления их по сходным пунктам. Точно такой способ применяется и к материалам сновидений: общие характерные их черты сопоставляются, все равно, касаются ли они внешней формы или внутренней сути. При этом необходимо отказаться от всяких предвзятых мыслей. По моим наблюдениям, начинающий всегда ищет выражения какой-либо определенной склонности, согласно которой и лепит свои материалы. Я наблюдал это в особенности у некоторых моих коллег, бывших ранее более или менее убежденными противниками анализа из-за различных предрассудков и непонимания. Когда судьба приводила их ко мне, и они, благодаря собственному анализу, вникали, наконец в в его метод, то неизменно оказывалось, что первая их ошибка в их собственной практике состояла в том, что они подгоняли анализируемые материалы под свои предвзятые мнения, иными словами допускали влияние на предлежащие им материалы прежней их установки к психоанализу (который они не были в состоянии оценить объективно, а лишь сквозь призму субъективных фантазий). Когда решаешься предпринять рассмотрение материалов сновидения, нельзя пугаться каких-либо совпадений или сравнений. В материалы эти входят всегда весьма неравноценные образы, из которых иногда бывает чрезвычайно трудно выбрать тот, который должен служить для сравнения. К сожалению, не могу пояснить этого на примере, дабы не затягивать чрезмерно эту лекцию. <p>Таким образом, бессознательные психические содержания классифицируются совершенно так же, как и все другие сравниваемые материалы, из которых надо вывести какие-либо заключения. Нередко делается следующее возражение: по какой причине сновидению приписывается бессознательное содержание? Возражение это я считаю ненаучным. Всякая психологическая данность имеет вполне определенную историю. Всякая произносимая мной фраза, кроме сознательно выражаемого ею смысла, обладает и историческим смыслом, который может совершенно расходиться с первым. Тут я намеренно выражаюсь несколько парадоксально, ибо, конечно, не возьмусь объяснить всякую фразу согласно ее индивидуально-историческому смыслу. Это легче сделать для образований более обширных и сложных. Всякий, разумеется признает, что поэма, например, помимо своего явного содержания всегда особенно характерна для автора по своей форме, по выбору сюжета и по истории своего возникновения. Поэт искусно выражает в ней свое мимолетное настроение, историк же литературы открывает в ней и благодаря ей то, о чем сам автор и не подозревает. Анализ данного поэтом сюжета, выполненный каким-либо литературным критиком, можно по методу сравнить с психоанализом даже до самых заблуждений, в которые нередко впадают: психоаналитический метод успешно приравнивается к историческому анализу и синтезу. Предположим, например, что нам неизвестно значение обряда крещения, совершаемого в настоящее время церковью. По словам священника, крещение есть принятие ребенка в христианскую общину. Но это объяснение неудовлетворительно. Почему дитя окропляется водой и т. п.? Чтобы осмыслить обряд, следует почерпнуть известные сравнительные материалы в его истории, иначе говоря, в относящихся к нему воспоминаниях человечества. Для этого надо исходить из следующих точек зрения. Во-первых, крестильный обряд есть, очевидно, обряд посвящения. Следовательно, надо собрать материалы именно о подобных обрядах. <p>Во-вторых, для крестильного обряда употребляется вода. Эта особенность требует преимущественно цепи воспоминаний о тех обрядах, при которых употребляется вода. <p>В-третьих, ребенок окропляется водой при совершении обряда крещения; необходимо пересмотреть все те виды обрядов, при которых новообращаемый окропляется водой или погружается в воду и т. д. <p>В-четвертых, необходимо отыскать все мифологические воспоминания и суеверные обычаи в каком-либо отношении сходные с символическим обрядом крещения. <p>Подобным способом получается сравнительное описание данного обряда: установив, откуда заимствованы основные его части, мы далее распознаем его первоначальный смысл и этим самым вступаем в мир религиозных мифологем, выясняющих многообразные значения крещения и их происхождение. Подобным же образом аналитик подходит к сновидению: сопоставив различные его части с их историческими параллелями (хотя бы и весьма отдаленными), он вслед за тем приступает к построению психологической истории данного сновидения и выявлению скрытого в нем смысла. Подобная монографическая разработка сновидения, точно так же, как вышеупомянутый анализ обряда крещения, позволяет глубоко заглянуть в деятельность тончайших, переплетающихся, точно сеть, бессознательных детерминант. Понимание этой деятельности, как уже сказано, сравнимо лишь с историческим пониманием обряда, на который мы привыкли смотреть весьма поверхностно и односторонне.) <p>534 Тем не менее на практике, в особенности в начале анализа, не всегда применяется достаточно обширный и совершенный способ анализа сновидений: тут мы собираем и сопоставляем ассоциации лишь до тех пор, пока скрываемая больным задача не выявится настолько, что и сам он не сможет не увидеть ее. Тогда мы подвергаем ее сознательной разработке, то есть по возможности ее разъясняем, пока вновь не окажемся перед неразрешимым вопросом. <p>535 Теперь Вы, вероятно, зададите вопрос: что же делать, -^если больной ничего не видит во сне? Но могу Вас уверить, что до сих пор подобного примера не было: всех больных, даже утверждавших, что они никогда ничего во сне не видали, анализ приводит к сновидениям. Зато нередко больной, вначале имевший весьма яркие сновидения, внезапно лишается способности их запоминать. До сих пор в моей практике неизменно оправдывалось эмлирически выведенное заключение, что отсутствие сновидений зависит от того, что больной располагает непроанализированными еще сознательными материалами, которые, по какой-либо причине он утаивает. Наиболее обычным тут является следующее рассуждение: "Я нахожусь в распоряжении врача и охотно следую его указаниям, так пусть он и делает свое дело, я же предпочитаю пассивную роль". Но сопротивление бывает и более серьезного характера. Некоторые больные, например, не будучи в состоянии признать свои нравственные недостатки, проецируют их на аналитика, хладнокровно предполагая, что и он, конечно, более или менее несовершенен в нравственном отношении, а потому им и невозможно говорить с ним о некоторых некрасивых вещах. 536 Итак, если больной с самого начала анализа не имеет сновидений, или же если они внезапно прекращаются, он, несомненно, удерживает материалы, подлежащие сознательной разработке. Тут личные отношения аналитика и больного следует считать главной помехой; они могут им обоим препятствовать разобраться в данном положении. Не следует забывать, что, подобно тому, как аналитик должен иметь и проявлять профессиональный интерес к психологии своего больного, так и последний, в особенности если он обладает хотя бы до некоторой степени острым умом, осваивается с психологией аналитика и невольно принимает по отношению к нему соответствующую психологическую установку. Таким образом, сам аналитик слеп по отношению к психологической установке больного ровно настолько, насколько он слеп по отношению к себе самому и к проблемам своего бессознательного. Поэтому-то я и утверждаю, что аналитику необходимо самому подвергнуться анализу прежде, чем применять его. Иначе может легко случиться, что аналитическая практика принесет ему одни разочарования, ибо при известном стечении обстоятельств он дойдет до пункта, где невозможен всякий дальнейший успех, что может заставить его окончательно потерять голову. В таком случае он охотно признает психоанализ праздным препровождением времени, дабы не сознаться, что он сам посадил корабль на мель. Если же Вы уверены в своей психологии, то и больному можете сказать, не колеблясь, что отсутствие у него сновидений указывает на еще не использованные им сознательные материалы. Утверждаю, что в таких случаях необходима известная доля уверенности в самом себе, ибо непринужденное выражение мнений и беспощадная критика, которую тут иногда приходится выдерживать, могут совершенно сбить того, кто к ним не подготовлен. Непосредственным следствием подобной потери равновесия со стороны аналитика обыкновенно бывает, что он пускается в рассуждения с больным для того, чтобы удержать свое влияние на него, но это, разумеется, делает дальнейший анализ совершенно невозможным. <p>Как уже было сказано, сновидениями вначале следует пользоваться лишь как источниками материалов для анализа. В начале анализа не только излишне, но и неосторожно подвергать их так называемой окончательной разработке, ибо полное и действительно исчерпывающее их истолкование более чем затруднительно. Истолкования сновидений, встречающиеся в психоаналитической литературе, нередко односторонни и весьма спорны, как, например, известное сведение их венской школой к половым стремлениям. Ввиду обширности и разносторонности материалов сновидений необходимо остерегаться односторонних формулировок. Тут, главным образом, ценно, особенно в начале лечения, многообразие значений, а никак не их исключительность. Так например, больная видит во сне, вскоре после первых сеансов, что находится в гостинице, в неизвестном городе. Внезапно начинается пожар; муж ее и отец, находящиеся тут же, помогают ей спасать объятых пламенем людей. <p>Надо заметить, что больная обладает развитым умом, но чрезвычайно скептически настроена и непоколебимо уверена в том, что анализ сновидений - вздор. Я лишь с трудом убедил ее испытать его хоть раз. При этом я немедленно увидал, что объяснить ей действительное значение данного сновидения совершенно невозможно, ибо сопротивление ее слишком сильно. Я выбрал пожар, как наиболее выдающееся происшествие сновидения, исходной точкой для свободного ассоциирования. Она начала с того, что недавно прочла в газетах о пожаре в большом отеле в городе Цюрихе; она помнила этот отель, ибо однажды провела в нем некоторое время. Там она познакомилась с одним господином, с которым у нее завязался довольно сомнительного свойства роман. В связи с этим оказалось, что у нее было уже не одно подобного рода приключение; все они носили до известной степени легкомысленный характер. Эта весьма важная черта ее прошлого была обнаружена при первом же непринужденном ассоциировании в процессе частичного анализа сновидения. В этом случае не было возможности объяснить больной его большое значение. Так как и скептицизм ее носил характер легкомысленный, то она никогда не признала бы подобного значения. Однако после того, как легкомыслие ее было обнаружено и доказано даваемыми ею самой материалами, появилась возможность гораздо подробнее анализировать позднейшие ее сновидения. <p>539 Поэтому в начале анализа весьма полезно пользоваться сновидениями для обнаружения важнейших бессознательных материалов посредством непринужденных ассоциаций самого больного. Это лучший и наиболее осторожный метод, в особенности для начинающих. На произвольное толкование сновидений я смотрю весьма отрицательно: это суеверный образ действия, основанный на принятии установленных раз и навсегда символических значений. Между тем, определенных значений не существует. Некоторые символы повторяются чаще других, но и тут возможны лишь общие положения. Так например, совершенно неправильно считать, что змея в сновидениях всегда имеет исключительно фаллическое значение; так же неправильно априорно отрицать возможность, что она может обладать подобным значением в известных случаях. Каждый символ имеет несколько различных значений. Поэтому я и не могу согласиться с правильностью исключительно сексуальных толкований, которые попадаются в некоторых психоаналитических изданиях, ибо на опыте обнаружил их односторонность, а, следовательно, и неосновательность. Как пример приведу следующее несложное сновидение одного молодого больного: Я подымался по лестнице с матерью и сестрой. Когда мы поднялись на верхнюю площадку, мне сказали, что сестра вскорости ожидает ребенка. <p>Теперь я покажу Вам, каким образом, на основании общепризнанной до сих пор точки зрения, это сновидение истолковывается в половом смысле. Известно, что инцестуозные фантазии играют значительную роль в психике нервнобольных. Поэтому образы матери и сестры можно считать соответствующими намеками в этом направлении. Лестница, как полагают, обладает твердо установленным сексуальным значением (ритмическое движение при подъеме на ступеньки имитирует совокупление). Из этих предпосылок логически вытекает ожидание ребенка. Сновидение это при подобном толковании несомненно является исполнением инфантильных желаний, которым, как мы знаем, фрейдовская теория сновидений отводит значительное место. <p>Я же в данном случае рассуждал следующим образом: если считать лестницу символом совокупления, то по какому праву брать мать, сестру и ребенка, как реальных (то есть не символических) лиц? Иными словами, если на основании признания символизма образов сновидения некоторые из них принимаются как символы, то почему делать исключение для других? Если уж приписывать символический смысл подъему на лестницу, такой же смысл следует приписать и образам матери, сестры и ребенка. Поэтому я и не истолковал произвольно это сновидение, а анализировал его. Результат получился изумительный. Привожу слово в слово ассоциации к отдельным образам, чтобы дать Вам возможность составить себе о них самостоятельное понятие. Предварительно надо упомянуть, что сновидец - молодой человек, лишь несколько месяцев тому назад окончивший университет. Не будучи в состоянии принять какое-либо решение, когда ему пришлось избрать профессию, он заболел нервным расстройством. Вследствие этого он забросил всякие занятия. Его невроз принял, среди прочего, ярко выраженную гомосексуальную форму. <p>Ассоциация к матери: "Я страшно давно ее не видел; право, я упрекаю себя за это; грешно оказывать ей подобное невнимание". <p>Мать, таким образом, есть что-то непозволительно запущенное им. "Что это?" спросил я его. Он смущенно ответил: "Мои занятия". <p>Ассоциации к сестре: "С нашего последнего свидания прошли годы. Как мне хочется увидеть ее! Вспоминая о ней, я всегда думаю о нашем прощании. Я поцеловал ее с искренней любовью! В ту минуту я в первый раз понял, что значит любить женщину". Он сам тотчас же понял, что сестра его - олицетворение "любви к женщине". <p>545 Ассоциация к лестнице: "Подниматься вверх; достигнуть вершины; успевать в жизни; вырасти; стать великим человеком". <p>546 Ассоциация к ребенку: "Родиться вновь; воскресение; возрождение; стать новым человеком". <p>547 При первом же взгляде на эти ассоциации становится ясным, что смыслом данного сновидения является не столько исполнение инфантильных желаний, сколько стремление выполнить известные биологические обязанности, до тех пор упущенные вследствие невротического инфантилизма моего пациента. Неумолимая биологическая справедливость иногда принуждает человека искупать в сновидениях пробелы в исполнении обязанностей, запущенных им в действительной жизни. <p>548 Данное сновидение есть весьма типичный пример, предвосхищающей (проспективной) телеологической функции сновидений, на которую в свое время обратил внимание мой коллега Медер (Maeder). Если придерживаться односторонней сексуальной интерпретации, действительное значение сновидения совершенно ускользает. Сексуальность в сновидениях является лишь средством выражения, но отнюдь не всегда их смыслом или целью. Указание на проспективный или предвосхищающий смысл сновидения получает особое значение, когда анализ настолько продвинут, что больной интересуется будущим, а не одной лишь своей внутренней жизнью или своим прошлым. <p>549 Относительно же применения символизма только что разобранное нами сновидение лишний раз доказывает, что твердо установленных и не изменяющихся символов не существует, в лучшем случае наблюдаются частые повторения приблизительных, общих значений. Что же касается специфически сексуального значения сновидений, то опыт привел меня к принятию следующих практических правил: <p>550 Если в начале аналитического лечения обнаруживается несомненный сексуальный смысл какого-либо сновидения, то смысл этот нужно признать реальным, то есть указывающим на необходимость подвергнуть половой вопрос тщательному рассмотрению. Так, например, если инцестуозные фантазии несомненно составляют скрытое содержание какого-либо сновидения, следует подвергнуть инфантильные отношения больного с его родителями, братьями и сестрами, а также с другими лицами, которые могут играть для него роль отца или матери, особенно внимательному рассмотрению с этой точки зрения. Если же в процессе дальнейшего анализа какое-либо сновидение будет содержать инцестуозную фантазию, которую мы имеем основание считать уже разрешенной, то ей не следует приписывать безусловного полового значения; ее следует считать символичной. В этом случае сексуальная фантазия имеет значение символа, а не конкретности. Если же мы не пойдем далее конкретного значения, то этим самым сведем психику больного исключительно к сексуальности, благодаря чему задержится развитие его личности. Выздоровлению больного не может способствовать его возвращение к первобытной сексуальности; это лишь остановит его на низшем уровне развития, с которого ему невозможно достигнуть свободы или полного восстановления здоровья. Возвращение вспять к состоянию варварства не может быть выигрышем для цивилизованного человека. <p>551 Вышеприведенное правило, что сексуальность сновидения есть лишь аналогия или символ, остается, разумеется, в силе и для сновидений, имеющих место в начале анализа. Практические же причины, заставляющие нас не придавать символического значения подобным сексуальным фантазиям, таковы: неподдельную реальную ценность следует признавать за ненормальными половыми фантазиями невротика, лишь если его образ действия поддается их влиянию. Мы убеждаемся на опыте, что эти фантазии не только препятствуют его приспособлению к своему положению, но и приводят его к действительным половым актам, не исключая даже инцеста. При подобных обстоятельствах нет смысла останавливаться исключительно на символическом содер\ сновидения, но сначала нужно разобрать его коА ное содержание. \ <p>Вышеприведенные выводы основаны на ином понимании сновидений, нежели у Фрейда, ибо я опытным путем разошелся с его взглядами. По Фрейду всякое сновидение в сущности своей есть символическая завеса вытесненных желаний, противоречащих личным идеалам. Моя же точка зрения на построение сновидения иная: сновидение всегда содержит прежде всего сублиминаль-ное отображение психологических обстоятельств данногo лица в бодрствующем состоянии; оно подводит итоги сублиминальным ассоциативным материалам, возникающим благодаря настоящему психологическому положению. Волевой смысл сновидения, называемый у Фрейда вытесненным желанием, для меня, в сущности своей, есть способ выражения. 553 Действие сознания с биологической точки зрения есть психологическое усилие данного лица, направленное к тому, чтобы приспособиться к условиям внутренней и внешней среды. Сознание его ищет приспособления к требованиям всякой данной минуты или же, иными словами, перед ним стоят задачи, которые он должен разрешить. Во многих случаях способ разрешения ему неизвестен, поэтому сознание всегда стремится отыскать его путем аналогии. Ибо мы всегда стараемся схватить все, находящееся в будущем, а потому нам неизвестное, соответственно нашему внутреннему пониманию предшествовавшего. Нет основания предполагать, что бессознательное следует иным законам, нежели те, которым подчиняется сознательное мышление. Бессознательное, подобно сознанию, пытается охватить биологические проблемы, дабы разрешить их в соответствии с предшествующим опытом. Точно так же поступает и сознание. Неизвестное нам ассимилируется нами путем сравнения. Несложным примером этого является хорошо известный факт, что при открытии Америки испанцами индейцы приняли незнакомых им до тех пор лошадей за больших свиней, потому что свиньи были им хорошо знакомы в качестве домашних животных. К этому процессу мышления мы всегда прибегаем для опознания незнакомых предметов: это и есть причина, давшая начало символизму. Сновидение есть не что иное, как сублиминальныи процесс понимания путем аналогии. Кажущиеся вытесненными желания, составляющие содержание сновидения, представляют собой волевые устремления, служащие средством выражения для бессознательного. Этот мой взгляд совпадает со взглядами Адлера, другого сторонника фрейдовской школы. Касательно же того факта, что бессознательное выражает себя с помощью волевых элементов или тенденций, то оно осуществляет это благодаря архаической природе мышления во сне[48]. <p>554 Вследствие разницы в представлениях о структуре сновидений, дальнейшее течение анализа предполагает и совершенно иной аспект. Символическая оценка сексуальных фантазий на более поздних стадиях с неизбежностью ведет не к сведению личности к первобытным тенденциям, а к расширению и продолжению развития установки пациента; то есть эта символическая оценка имеет тенденцию сделать его мышление богаче и глубже, обеспечивая его, таким образом, наиболее мощным оружием в извечной борьбе за приспособление. Следуя неизменно этому новому курсу, я пришел к пониманию того, что религиозные и философские побуждающие силы - то, что Шопенгауэр называет "метафизическими потребностями" человека - должны получать положительный прием в процессе аналитической работы. Их не следует разрушать сведением их к примитивным сексуальным корням, но необходимо рассматривать биологические основания как психологически ценные факторы. В таком контексте эти побуждающие силы принимают на себя функцию последних, прослеживая их с незапамятных времен. <p>555 Тем же путем, как первобытный человек, благодаря религиозным и философским символам, высвободился из своего первобытного состояния, и невротик может справиться со своей болезнью. Едва ли необходимо оговаривать, что этим я вовсе не указываю на необходимость навязывать больному веру в религиозные или философские догматы - речь идет лишь о необходимости принять ту психологическую установку, которая в раннюю эпоху цивилизации характеризовалась живой верой в подобные догматы. Но эта религиозно-философская установка отнюдь не означает признание какого-либо догмата, ибо всякий догмат есть лишь преходящая формулировка мышления, являющаяся плодом религиозно-философской установки, и зависит от эпохи и обстоятельств, при которых он возникает. Установка же есть результат цивилизации: это функция чрезвычайно важная биологически, ибо она способствует возникновению побуждений, принуждающих человека к творческой работе на пользу будущим векам, а если нужно, то и к жертве во имя человеческого рода. 556 Таким образом человек сознательно достигает того единства и целостности, того же доверия и той же способности к жертве, которые характерны для бессознательных и инстинктивных свойств диких животных. Всякое отклонение от хода развития цивилизации, всякое сведение ее к более примитивной стадии лишь превращает человека в изуродованное животное, но никогда не возвращает его к так называемой естественной человеческой норме. Многочисленные успехи и неудачи в течение моей аналитической практики убедили меня в несомненной правильности подобной психологической ориентации. Наша помощь невротику отнюдь не состоит в освобождении его от требований цивилизации, а лишь в том, что мы побуждаем его принять деятельное участие в трудной работе по ее развитию. Страдания, которым он при этом неизбежно подвергается, заменяют страдания невроза. Но тогда как невроз и сопровождающие его болезненные явления никогда не сопровождаются несравненным чувством успешного выполнения работы на пользу других или бесстрашного исполнения долга, страдания, вытекающие из трудной, но полезной работы, из преодоления реальных затруднений, приносят с собой мир и удовлетворение, даваемые ни с чем не сравнимым чувством, что жизнь прожита не напрасно. <a name=4><h1>ПСИХОАНАЛИЗ И НЕВРОЗ [49]</h1></a> <p>557 Многолетний опыт научил меня тому, что чрезвычайно трудно вести дискуссии по проблемам психоанализа на научных собраниях. Существует столько заблуждений относительно самого предмета и неправильных его толкований, столько предрассудков в отношении известных психоаналитических взглядов, что почти невозможно достигнуть взаимопонимания при публичном обмене мнений. Спокойное обсуждение в тесном кругу, по моим наблюдениям, всегда более полезно и более плодотворно, нежели страстный публичный спор (coram publico). Тем не менее, следуя приглашению комитета настоящего съезда, обратившегося ко мне как к представителю психоаналитического движения, попытаюсь по возможности изложить главные основополагающие теоретические понятия, относящиеся к психоанализу. Я вынужден ограничиться частичными данными, ибо совершенно невозможно охватить в краткой лекции полноту смысла в этом движении, конечные цели его стремлений, разнообразные приложения, психологию и теоретическое направление самого анализа, наконец, значение его для мифологии, сравнительного изучения религий, философии и т. д. Однако предварительно замечу, что, излагая некоторые из этих теоретических основ, я предполагаю, что мои слушатели хотя бы в некоторой степени ознакомлены с развитием и основными результатами психоаналитических исследований. К сожалению, многие нередко считают, что вправе судить о психоанализе, не прочитав ни одной строки о нем; я же твердо убежден, что для компетентного суждения необходимо изучить основные труды по данному предмету. <p>Несмотря на то, что теория Фрейда о неврозе разработана до мельчайших подробностей, ее нельзя признать ни достаточно ясной, ни вполне доступной, так что я вынужден дать краткий обзор основных его взглядов. <p>Вам, конечно, известно, что лет пятнадцать тому назад возникла теория о происхождении истерии и родственных ей неврозов, имевших место вследствие травмы или сексуального шока в раннем детстве. Однако пришлось весьма быстро признать, что сексуальная травма не может быть действительной причиной невроза, ибо для этого она слишком распространена: едва ли можно найти человека, не пережившего какого-либо сексуального шока в ранней юности - между тем лишь сравнительно немногие впадают в невроз в течение дальнейшей жизни. Сам Фрейд вскоре был вынужден заключить, что ранняя травма, о которой повествуют некоторые пациенты, является чистым вымыслом - порождением фантазии, не имевшим места в действительности. Более того, дальнейшие исследования неоспоримо доказали, что даже если эта травма и имела место, она нередко является лишь частичной причиной невроза, хотя иногда само его строение как будто указывает на то, что он исключительно порожден ею. Если бы невроз явился неизбежным последствием травмы, то было бы непонятно, почему он не наблюдается несравненно более часто. <p>Таким образом очевидно, что действие шока, несомненно, зависит от болезненно преувеличенной фантазии испытавшего его индивида. Кроме того, Фрейд убедился, что та же фантазия проявляется и в сравнительно ранних дурных привычках, которые он назвал инфантильной извращенностью. Его новое понимание этиологии невроза было основано именно на этом развитии его взглядов: он стал приписывать невроз какой-либо сексуальной деятельности в раннем детстве; отсюда возникло последнее его положение о фиксации нервнобольного к определенному периоду раннего детства, как бы оставляющему прямой или косвенный след на психологической установке. <p>Кроме того, Фрейд пытается классифицировать неврозы (включая и шизофрению) или установить их различие согласно периоду инфантильного развития, в котором возникла фиксация. С точки зрения этой теории, нервнобольной совершенно зависит от инфантильного прошлого; все позднейшие расстройства, нравственные конфликты, ощущение неполноценности и т. д. как бы порождены могущественными влияниями этого периода жизни. Соответственно, главная задача лечения заключается в развязывании этой инфантильной фиксации, которая понимается как бессознательное застревание ("зацикливание") сексуального либидо в некоторых инфантильных фантазиях и привычках. <p>561 По моему мнению, все вышеизложенное является сущностью фрейдовской теории невроза. При этом оставлен без внимания весьма важный вопрос, а именно, о причине этой фиксации либидо на инфантильных фантазиях и привычках. Не надо забывать, что почти всякий человек в течение какого-либо периода жизни имеет инфантильные фантазии и привычки, в точности совпадающие с таковыми же у невротика, но так как фиксации на них не обнаруживается, то он и не заболевает. Стало быть, этиологическую причину невроза следует искать не в самих фантазиях, а в фиксации на них. Многочисленные указания на наличие инфантильно-половых фантазий при неврозах лишены всякого значения, поскольку им приписывается этиологическая значимость, раз подобные фантазии наблюдаются у нормальных людей, что мной лично многократно удостоверено. Как представляется, тут характерен исключительно факт инфантильной фиксации. <p>562 Но необходимо ознакомиться и с характером доказательств ее существования, ибо Фрейд, будучи вполне искренним и строгим эмпириком, никогда не принял бы эту гипотезу без достаточного основания. Основание же мы находим в результатах психоаналитических исследований бессознательного. Психоанализ разоблачает бессознательное существование множества фантазий, которые коренятся в инфантильном прошлом и группируются вокруг так называемого основного комплекса - у лиц мужского пола его можно назвать эдиповым комплексом, у женщин же - комплексом Электры. Сами термины позволяют понять, в чем тут дело. Трагизм судьбы Эдипа и Электры развился исключительно в тесных пределах семьи, судьба ребенка ограничена этими же пределами. Поэтому конфликты Эдипа и Электры особенно характерны для инфантильных конфликтов. Существование этих конфликтов в детстве неоспоримо доказано психоанализом. В области данных комплексов и предполагается возникновение фиксации. Повышенная потенция и действенность основного комплекса в бессознательном нервнобольных привели Фрейда к гипотезе особо интенсивной фиксации на нем или связи с ним. Для нервнобольных типично не существование данного комплекса - при исследовании он наблюдается в бессознательном каждого человека - а лишь особая привязанность к нему. Они несравнимо сильнее подпадают под его влияние, нежели нормальные люди; это подтверждается многими примерами, которые можно обнаружить в каждом психоаналитическом отчете о нервных заболеваниях. 563 Правильность этого взгляда следует признать весьма вероятной, ибо гипотеза об инфантильной фиксации основана на хорошо известном факте, что некоторые периоды жизни - в особенности детство - нередко навсегда оставляют в психике решающий след. Открытым остается лишь вопрос о том, возможно ли признать подобное объяснение вполне удовлетворительным. Исследование людей, являющихся нервнобольными с детства, как бы говорит в его пользу, ибо тут постоянная, мощная деятельность основного комплекса наблюдается в течение всей жизни. Если же мы возьмем случай, где невроз обнаруживается, например, лишь вследствие сильного переутомления (что случается довольно часто), то объяснение наше становится сомнительным. Ибо если фиксация действительно существует, то недопустимо основывать на ней новую гипотезу, утверждающую, что временами, в течение известного периода жизни, она ослабевает и становится недействительной, временами же внезапно усиливается и действенность ее возрастает. В подобных случаях основной комплекс обладает действенностью и потенциальностью совершенно в такой же степени, как в тех случаях, которые, казалось бы, поддерживают теорию фиксации. Тут критическая установка особенно уместна, принимая во внимание столь частое наблюдение, что момент обнаружения заболевания далеко не безразличен: в громадном большинстве случаев он, напротив, чрезвычайно важен. Он обычно совпадает с необходимостью нового психологического приспособления. Подобные обстоятельства весьма благоприятны для возникновения невроза: это известно всякому опытному невропатологу. <p>564 Этот факт представляется мне чрезвычайно значительным. Если фиксация действительно существовала бы, то ее влияние было бы постоянным, иными словами, невроз продолжался бы всю жизнь, но очевидно, что этого нет. Психологически невроз лишь отчасти детерминируется ранним инфантильным предрасположением - он столько же зависит и от известных актуальных причин. Более того, подвергнув внимательному изучению разнообразные виды инфантильных фантазий и происшествий, к которым прикован нервнобольной, мы вынуждены прийти к заключению, что в них нет ничего специфического для невроза. Вполне нормальные лица переживают множество весьма сходных внутренних и внешних впечатлений, которые иногда приковывают их в высокой степени, невроз же при этом не развивается. Первобытный человек, например, в особенности прикован к собственному инфантилизму. Из всего вышесказанного почти с полной уверенностью можно заключить, что так называемая фиксация есть нормальное явление и что инфантилизм во всякой психике должен играть решающую роль. Тот факт, что нервнобольной как бы находится под преобладающим влиянием своих инфантильных конфликтов, доказывает, что тут дело не столько в фиксации, сколько в совершенно особом взгляде больного на свое инфантильное прошлое. Он как бы преувеличивает значение этого прошлого, искусственно раздувает его до крайних пределов. (Адлер, ученик Фрейда, высказывает весьма схожее мнение). <p>565 Но несправедливо было бы утверждать, что Фрейд ограничивается гипотезой фиксации; он признает и то, что мной только что изложено. Он называет это явление реактивацией или вторичным преувеличением инфантильных воспоминаний - иначе "регрессией". Но по Фрейду выходит, что инцестуозные желания комплекса Эдипа - настоящая причина регрессии к инфантильной фантазии. Будь это действительно так, пришлось бы постулировать неожиданное усиление первичных инцестуозных наклонностей. Этот взгляд заставил недавно Фрейда сравнить так называемую психологическую "инцестуозную преграду" в детском возрасте с "кровосмесительным табу" первобытного человека. Он допускает, что действительное кровосмесительное желание привело первобытного человека к установлению защитительных законов; я же придерживаюсь того мнения, что кровосмесительное табу является единичным случаем среди многочисленных табу всякого рода и вызвано суеверным страхом, типичным для первобытных и совершенно независимым от инцеста и наложенного на него запрета. По моему мнению, особая интенсивность инцестуозных желаний столь же маловероятна в детском возрасте, как и в первобытном человечестве. Также я не могу приписать причину регрессии первично-кровосмесительному или иному сексуальному желанию. Должен сказать, что исключительно сексуальная этиология невроза представляется мне слишком узкой; мнение свое я основываю не на предрассудке против сексуальности, а на тщательном изучении всей проблемы. <p>566 Поэтому-то я и предлагаю вывести психоаналитическую теорию за пределы исключительно сексуальной точки зрения. В психологии невроза я хотел бы заменить ее точкой зрения энергетической. <p>567 Все психологические явления можно рассматривать как проявления энергии, точно так же, как понимаются уже все явления физические, с тех пор как Роберт Майер открыл закон сохранения энергии. Эта энергия в смысле субъективном и психологическом понимается как желание. Я называю ее либидо, применяя этот термин в его первоначальном смысле, отнюдь не только половом; в точно таком же смысле он применяется Саллюстием: "Более на оружие и на боевых коней, нежели на блудниц и пиры была направлена их страсть - либидо"[50]. <p>568 С более широкой тючки зрения, либидо можно понимать как жизненную энергию вообще, или как elan vital Бергсона. Первое ее проявление у грудного младенца выражается инстинктом питания. Отсюда либидо, проходя через разнообразнейш1ие стадии акта сосания, медленно развивается до половой функции. Отсюда следует, что я не причисляю сосание к половым актам. Наслаждение, испытываемое младенщем при сосании, отнюдь не следует считать сексуальным удовольствием, а лишь наслаждением, порожденныш питанием, ибо нигде не доказано, что удовольствие само по себе носит исключительно половой характер. Прюцесс развития либидо продолжается до зрелого возраста; он связан с постоянным совершенствованием приспособления к внешнему миру. Когда в течение этого процесса либидо встречает какое-либо препятствие, происходит его накопление (аккумуляция), которое обычшо вызывает повышенное усилие для его преодоления. Если же препятствие представляется непреодолимым и данное лицо перед ним пасует, то запруженное либидо устремляется вспять (регрессивно). Вместо того, чтоб>ы стремиться к повышенному усилию, либидо отказываются от предстоящей задачи и возвращается к прежнему состоянию. <p>569 Наиболее наглядньпе и весьма нередкие примеры подобных возвратных устремшений либидо наблюдаются при истерии, когда причиной невроза является разочарование в любви или неудачный брак. Тут мы находим хорошо известные расстройства питания, нежелание принимать пищу, всевозможные симптомы диспепсии и т. п. В подобных случаях регрессивное либидо отказывается от усилий, направленных на приспособление, и овладевает функцией питания, вызывая значительные расстройства. Это яркие примеры регрессивного устремления. То же самое наблюдается и там, где нет расстройства функции питания: тут мы сразу находим регрессивное оживление памяти давнего прошлого - образов родителей, комплекса Эдипа. Воспоминания и происшествия; детства, не представлявшие прежде никакой ценности, внезапно становятся значительными. Они регрессивно оживляются. Если же устранить препятствие с жизненного пути, то вся система инфантильных фантазий разрушается, деятельность их прекращается - они утрачивают всякое влияние. Не надо лишь забывать, что до известной степени они все же непрестанно и повсеместно на нас действуют. Здесь я должен указать, что этот взгляд весьма близок к гипотезе Жане (Janet) о замене в какой-либо функции "parties superieures" на "parties inferieu-res". Напомню также теорию Клапареда о симптомах невроза как первобытных эмоциональных рефлексах. <p>570 Вследствие всего вышесказанного я ищу причины невроза не в прошлом, а в настоящем. Я стараюсь отыскать ту задачу, которую больной отказывается выполнить. Подробнейший список его инфантильных фантазий не в состоянии дать мне достаточных этиологических разъяснений, ибо я прекрасно знаю, что все эти фантазии раздуты обратно устремленным либидо, не нашедшим естественного выхода в новую форму приспособления к требованиям жизни. <p>571 Тут может возникнуть вопрос, откуда происходит как бы нарочитая склонность нервнобольного не выполнять необходимые обязанности. Позвольте мне возразить на это, что ни для какого живого существа приспособление к новым обстоятельствам не является легкой задачей. Принцип минимального приложения сил (инерции) везде остается в силе. <p>572 Всякий нервнобольной наделен чутким и до известной степени негармоничным характером; из-за этого ему большей частью предстоят особые трудности и более сложные жизненные задачи, чем те, которые преодолевает человек нормальный, большей частью просто придерживающийся расчищенного пути обычной жизни. Однако для нервнобольного проложенных путей не существует, ибо его цели и задачи отличаются обычно весьма индивидуальным характером. Он пытается следовать более или менее произвольному и полусознательному образу действия нормальных людей, не вполне осознав свой собственный весьма критический и совершенно иной характер, требующий от него более значительных усилий, чем те, которые должен прикладывать нормальный человек. Некоторые из подобных больных выказывают повышенную чувствительность и сопротивляются приспособлению с первых же недель жизни в форме тех трудностей, с которыми они берут грудь матери, преувеличенных нервных реакций и т.п. Для этой группы нервных предрасположенностей никогда не будет возможно установить психологическую этиологию, ибо они предшествуют всякой психологии. Именно эти предиспози-ции - назовем их хотя бы врожденной чувствительностью - и являются причиной первых случаев сопротивления приспособлению. Так как в этом случае путь адаптации отрезан, то биологическая энергия, обозначенная нами как либидо, не находит себе исхода или подходящей деятельности, а потому и заменяет своевременную и надлежащую форму приспособления формой ненормальной или первобытной. <p>573 При неврозе мы говорим об инфантильной установке или о преобладании инфантильных фантазий и желаний. Поскольку подобные впечатления и желания имеют значение для людей нормальных, постольку же они влияют и на невроз; этиологическая же значимость у них отсутствует - это простые реакции, явления главным образом второстепенные и регрессивные. Совершенно справедливо утверждение Фрейда, что инфантильные фантазии определяют форму и дальнейшее развитие неврозов, но это отнюдь не этиология. Даже когда существование извращенных половых фантазий восходит к раннему детству, им не следует придавать этиологического значения. Невроз в действительности не берет начало в инфантильных сексуальных фантазиях; то же самое можно утверждать о сексуальности невротических фантазий вообще: это не первичное явление, вытекающее из извращенного полового предрасположения, а лишь второстепенное явление, следствие неуспеха в применении запруженного либидо. Я прекрасно сознаю, что этот взгляд не нов, но это не умаляет его правильности. Тот факт, что больной очень часто уверен, что именно данная инфантильная фантазия является настоящей причиной невроза, еще не доказывает правильность ни самого убеждения, ни построенной на нем теории. Но может показаться (я должен признать, что в очень многих случаях оно и кажется), что это именно так. Во всяком случае, нетрудно понять, каким образом Фрейд пришел к подобному взгляду каждый человек, имеющий некоторый психоаналитический опыт, немедленно со мной согласится. <p>574 В итоге, я не считаю возможным видеть действительную этиологию невроза в разнообразных проявлениях инфантильного полового развития и соответствующих ему фантазий. Выдвижение их на первый план и преувеличение невротических проявлений есть следствие накопленной энергии (запруженного либидо); на психологические же расстройства при неврозе и на самый невроз можно смотреть как на безуспешное приспособление[Т1оао6ноР1 формулировкой можно согласовать известные взгляды Жане со взглядами Фрейда: невроз под известным углом зрения есть попытка самоисцеления. Такой взгляд может быть применен (и, действительно, применяется) ко многим заболеваниям. <p>575 Вследствие ecefo вышеизложенного возникает вопрос, следует ли выявлять аналитически все фантазии больных, если они оказываются лишенными этиологического значения? Ведь до сих пор они разбирались в психоанализе именно потому, что им придавалось подобное значение. Но, хотя мой взгляд на теорию невроза и изменился, это не касается процедуры психоанализа. Его техника этим не затрагивается. Мы уже не воображаем, что нам предстоит выдернуть самые корни болезни, но мы вынуждены извлекать сексуальные фантазии, ибо энергия, необходимая больному для выздоровления, иными словами для приспособления, связана с ними. Психоанализом восстанавливаются отношения сознания к обретающемуся в бессознательном либидо, возвращая его таким образом в распоряжение сознательных намерений. Лишь благодаря этому отщепленная энергия вновь становится применимой для выполнению насущных жизненных задач. С этой точки зрения психоанализ уже не является простым сведением индивида к его первобытным половым желаниям: становится ясным, что правильное понимание психоанализа превращает его в высокую нравственную задачу, чрезвычайно важную для воспитания. <a name=5><h1>НЕКОТОРЫЕ КЛЮЧЕВЫЕ ВОПРОСЫ В ПСИХОАНАЛИЗЕ</h1></a> <h1>ПЕРЕПИСКА МЕЖДУ Д-РОМ К. Г. ЮНГОМ И Д-РОМ ЛОЕМ [51]</h1> <h2>Предисловие</h2> <p>Предпосылаю нашей переписке несколько слов, чтобы объяснить, что ее вызвало и что побудило нас напечатать ее. Профессор Форель познакомил меня с теоретической и практической терапией внушения, я много лет пользовался ею и продолжаю прибегать к ней в необходимых случаях. В свое время я обратил внимание на большое значение основных психоаналитических трудов Фрейда, начал их изучать и понемногу приступил к анализу. Тогда же я завязал отношения с наиболее близко расположенным ко мне центром психоаналитических исследований, с цюрихской школой. Но в техническом отношении я в сущности был предоставлен самому себе. В случае неудачи я иногда спрашивал себя: кто виноват или что виновато: я ли, не умеющий применять "правильный психоаналитический метод", или же сам метод, не всегда оказывающийся на высоте? Самым большим камнем преткновения было для меня толкование снов: я не мог допустить существование единой, общепризнанной символики, не мог допустить, чтобы она была исключительно сексуальной, как утверждают некоторые психоаналитики. Часто их толкование казалось мне произвольным. Приведенные ниже выводы Фрейда, прочитанные мной в газете "Zentralblatt ffir Psychoanalyse" (от 9 июня 1912 г.), показались мне весьма интересными: "Несколько лет тому назад меня спросили, как стать аналитиком", на что я ответил: "анализируя собственные сны". Правда, этого достаточно для многих, но не для всех, желающих изучить анализ. <p>Не всем доступно толкование собственных снов без посторонней помощи. По-моему, одна из многочисленных заслуг цюрихской школы в том и заключается, что она поставила вопрос ребром и потребовала, чтобы каждый аналитик предварительно подверг себя анализу у знающего специалиста. Если серьезно относиться к своей задаче, необходимо избрать этот путь: он содержит много преимуществ. Раскрывать свою душу перед посторонним лицом без вынужденной причины, то есть без болезни, это, конечно, жертва, но она вознаграждается сторицей. Изучение тайников собственной души достигается таким образом гораздо скорее и с меньшей затратой аффективных сил; кроме того, изучение самого себя дает такие впечатления, приводит к таким выводам, которых не найдешь ни в каких книгах или лекциях" [52]. / Д-р Юнг согласился меня анализировать.1 Помехой явилось ' разделяющее нас расстояние. Поэтому мы решили письменно разрешать вопросы, которых мы попутно касались во время аналитических бесед и которые не успевали довести до конца. Когда переписка возросла до размера настоящей брошюры, я подумал, что быть может она воодушевит и других коллег, - как воодушевила меня,- например, начинающих психоаналитиков, нуждающихся в руководстве, чтобы разобраться в обилии психоаналитической литературы, или врачей-практиков, знакомых с психоанализом лишь по нападкам, которым он подвергается в настоящее время со стороны лиц, часто неосведомленных и поэтому некомпетентных. Я попросил у д-ра Юнга разрешения издать переписку, и он охотно согласился. Я не сомневаюсь, что читатель, так же, как и я, будет ему весьма благодарен. Насколько мне известно, не существует более сжатого и ясного изложения психоаналитического метода и некоторых проблем, затрагиваемых анализом. <div align=right><em>Санаторий I'Abri, Montreux-Territet, 14 декабря 1913 г. Д-р Р. Лой.</em></div> <p><strong>12 января 1913 г. (Лой) </strong> <p>576 То, что Вы говорили мне во время нашей последней беседы, меня глубоко заинтересовало. Я ожидал, что Вы поможете истолковывать во фрейдистском смысле мои сны и сны моих пациентов. Вместо этого Вы открыли передо мной совершенно новые горизонты: сон является средством, выработанным подсознанием, средством для восстановления нравственного равновесия. Это, несомненно, плодотворная мысль. Но еще плодотворнее мне кажется Ваше второе открытие; Ваше понимание психоаналитических задач гораздо глубже, чем я предполагал: дело не в удалении гнетущих болезненных симптомов, и не в полном понимании переживаний страха; нет, анализирующий должен прежде всего понять самого себя, дабы на основании этого познания заново построить и устроить свою жизнь. Но он сам должен быть строителем, врач-аналитик же доставляет ему лишь необходимые инструменты. <p>577 Для начала я хотел бы предложить Вам рассмотреть, насколько верен прежний метод Брейера и Фрейда, теперь совершенно оставленный самим Фрейдом и Вами, но применяемый еще, например, Франком в качестве единственного метода: "Абреакция, то есть выявление и высвобождение защемленных аффектов в полугипнозе". Почему Вы больше не применяете катартический метод? Объясните, пожалуйста. Имеет ли слабый гипноз во время психокатарсиса иное значение, чем суггестия во время сна, столь долго практиковавшаяся в суггестивной терапии? То есть лишь то значение, которое внушающий врач - в действительности или на словах - приписывает ему, лишь то значение, которое вера пациента вкладывает в него? Иначе говоря, имеет ли внушение в бодрствующем состоянии ту же цену, что и внушение в полугипнозе, как теперь утверждает Бернгейм, после того как много лет он занимался суггестией под гипнозом? Но, скажете Вы, наша тема - психоанализ, а не внушение. Я же ставлю вопрос так: не обусловлены ли успехи психокатарсиса именно внушением того, что он в слабом гипнотическом состоянии будет иметь успех (с ограничениями, как, например, возраст пациента и т. д.)? Франк в своей Affektstorungen говорит: "Эти односторонние отношения, внушаемость и внушение, при психокатартическом лечении в полусне почти не имеют влияния на содержание воспроизводимых представлений"[53]. Правда ли это? Франк сам прибавляет: "Каким образом пережевывание юношеских травм в полугипнотическом или ином состоянии может само собой освободить от нагроможденного страха? Не увеличатся ли скорее страхи от этого пережевывания?" (Это и мне пришлось, к сожалению, наблюдать.) Пациентам говорят: "Сначала мы встревожим, а потом наступит успокоение". И действительно, спокойствие наступает. Но не появляется ли оно, несмотря на предварительное волнение; не является ли оно следствием того, что после частых бесед и легкого гипноза пациент настолько доверяется врачу, что становится доступным прямому внушению и начинает верить в улучшение, а затем и в исцеление? Я иду дальше: не является ли залогом успеха анализа и в бодрствующем состоянии - наряду с возрастающим доверием к врачу - именно эта вера пациента в целительную силу метода? Я иду еще дальше: не является ли в каждом последовательно проведенном терапевтическом методе эта вера, наряду с доверием к врачу, главным фактором успеха? Я не говорю -единственным фактором, так как наряду со столь очевидным косвенным внушением, несомненно остается в силе и самостоятельные целительные действия физических, диетических и химических процедур. <p><strong>28 января 1913 г. (Юнг)</strong> <p>578 На Ваш вопрос о катартическом приеме скажу следующее: по-моему все приемы хороши, коль скоро они помогают. На этом основании я признаю все приемы внушения вплоть до христианской науки (Christian Science), ментального исцеления (Mental Healing) и т. п. "Истина остается истиной, если она срабатывает". ("A truth is a truth when it works".) Другой вопрос: может ли научно образованный врач по совести продавать пузырьки со святой водой из Лурда, ввиду того, что и это внушение иногда очень полезно? Так называемое научное внушение использует те же приемы, которые применяют знахари и заклинатели-шаманы. Почему бы и нет? Ведь и публика недалеко ушла и все еще ждет от врача чудодейственных средств. Можно сказать: умны - во всяком случае, в светском смысле умны - те врачи, которые умеют придать себе ореол чародея. У них не только самое большое число пациентов, но и самые лучшие терапевтические результаты. Ибо, кроме неврозов, множество физических болезней осложнены таким количеством психического материала, какое даже трудно представить себе. Врач-чародей всем своим подходом показывает, сколь важны эти психические стороны болезни, давая вере больного случай уцепиться за таинственную личность врача. Такой врач завоевывает душу больного, а она помогает ему оздоровить тело. Лучше всего, если врач сам верит в свои формулы, иначе наука может поколебать его уверенность и лишить его настоящего убеждающего тона. Было время, когда и я с увлечением занимался гипнозом и внушением. Но со мной при этом случились три неприятности, о которых я хочу Вам рассказать. <p>Как-то раз ко мне пришла уже совсем высохшая крестьянка лет 56-ти, чтобы полечиться гипнозом от разных нервных недомоганий. Пациентку нелегко было загипнотизировать: она была очень беспокойна, постоянно открывала глаза; наконец ее удалось усыпить. Минут через 30 я ее вновь разбудил; она схватила мою руку и излила на меня многословный поток благодарности. Я сказал ей: "Ведь Вы еще не поправились, погодите благодарить до окончания лечения". "Я не за это благодарю Вас, а за то, - краснея прошептала она, - что Вы поступили так прилично со мной". Сказав это, она посмотрела на меня ласково-восхищенными глазами и распростилась. А я еще долго смотрел ей вслед, в недоумении спрашивая себя: "Как так "прилично"? Так неужели же она могла подумать?!..." Тут на меня впервые напало сомнение, и я подумал, что эта ужасная особа, благодаря подлой последовательности своего женского ("животного", как я определил тогда) инстинкта лучше поняла суть гипнотизма, чем я со всем запасом научно-книжного глубокомыслия. Вся моя невинность исчезла тогда. <p>Затем пришла ко мне однажды хорошенькая, кокетливая 17-летняя девушка с измученной матерью. Дочка с детства страдала ночным недержанием мочи (enuresis nocturna), что помешало отдать ее в пансион во французской Швейцарии. Я тут же припомнил мудрость моей старухи. Попытался загип нотизировать девушку - она судорожно смеялась и в течение 20-ти минут не поддавалась гипнозу. Я оставался спокойным и думал: "Я знаю причину твоего смеха, и ты, конечно, уже влюбилась в меня; но я докажу тебе, насколько я "приличен" в благодарность за то, что твой вызывающий смех отнял у меня столько времени". Наконец я все-таки загипнотизировал ее. Успех был блестящий. Энурез исчез, и я объявил девушке, что жду ее для гипноза лишь в субботу вместо среды. В субботу она явилась угрюмая, недовольная. Энурез появился вновь. Вспомнив мою мудрую старуху, я спросил: "Когда это случилось?" Она, ничего не подозревая, сказала: "В ночь со среды на четверг". Я подумал: "Ну вот, так и есть; она хочет доказать мне, что я должен был принять ее и в среду; целую неделю не видеть меня, это слишком долго для нежно любящего сердца!" Но не желая потворствовать этому досадному поэтическому соблазну, я объявил: "При таких обстоятельствах было бы неправильно продолжать гипноз. Мы должны будем прервать лечение на три недели, пока энурез не прекратится. Тогда приходите опять". Говоря так, я, злой человек, знал, что буду тогда на каникулах и что курс гипнотического лечения все равно прекратится. После каникул мой заместитель передал мне, что девушка приходила, чтобы сообщить, что энурез прекратился, и была чрезвычайно разочарована, не застав меня. "Старуха права", - подумал я. 581 Этот третий случай нанес смертельный удар моей любви к лечению внушением. Но случай был убедительный! Ко мне на прием, ковыляя на костылях, пришла 65-летняя дама. В течение 17-ти лет она страдала от болей в суставе колена, так что ей иногда приходилось неделями лежать в постели. Ни один врач не мог ее вылечить, хотя она испробовала все известные медицине способы лечения. После 10-минутного словоизлияния с ее стороны, я сказал: "Я попробую загипнотизировать Вас, может быть, это поможет". "О, да, очень охотно!" - ответила она, склонила голову набок и уснула раньше, чем я успел сказать или сделать что-либо. Она впала в сомнамбулическое состояние, оказавшись полностью загипнотизированной. Через полчаса я с трудом разбудил ее. Проснувшись наконец, она вскочила и объявила: "Я выздоровела, мне хорошо. Вы исцелили меня". Я скромно пытался возражать i ей, но ее похвалы заглушали мои слова. И впрямь - она могла ходить. Я покраснел и смущенно сказал помогавшему мне в то время коллеге: "Видите, вот успехи лечения гипнозом!" Это был смертный час моей связи с внушением. Слава терапевта, вызванная таким случаем, угнетала меня. Когда год спустя, к началу моего гипнотического курса, старушка опять появилась, на этот раз с болью в спине, я уже безнадежно погряз в цинизме: у нее на лбу было написано, что она просто прочитала в газетах объявление об открытии моего курса. И поэтический соблазн вызвал подходящую боль в спине, давшую ей повод увидеть меня вновь для вторичного, столь же театрального исцеления. Так оно и было, точка в точку. 582 Вы поймете, что такие случаи бьют по совести человека науки. Я решил лучше совсем бросить внушение, чем пассивно принимать на себя роль спасителя. Мне захотелось понять, что же собственно говоря происходит в душах людей. Желание снять болезнь какими-то заклинаниями показалось мне вдруг таким ребяческим - и это должно быть единственным результатом в наших усилиях создать психотерапию! Так что открытие Брейера-Фрей-да явилось для меня настоящим спасением. Я с воодушевлением ухватился за этот метод и скоро понял, как верно Фрейд освещает уже в своем труде "Исследования истерии" (Studien uber Hysterie") то, что окружает так называемую травму. Скоро я убедился на опыте, что травмы с ясной этиологической окраской, хотя попутно и встречаются, в большинстве случаев весьма маловероятны, в особенности потому, что многие из этих травм были слишком незначительны и слишком нормальны. Кроме того, эти травмы часто были просто фантазиями, выдумками, то есть реально никогда не существовали. Это вызвало во мне особенно строгую критику. Вся теория травм стала для меня весьма сомнительной. (В моих лекциях по теории психоанализа все это подробно изложено.) Я не допускал более, чтобы бесконечное повторение переживаний - так называемый катарсис - переживаний фантастически взвинченных или даже выдуманных, имело иное терапевтическое значение, нежели простое внушение. Хорошо, конечно, если оно помогает. Если бы только не совесть человека науки и непреодолимое стремление к истине! Часто я понимал, как ограничен этот терапевтический метод, особенно для больных с высоким умственным развитием. Метод этот не что иное как схема, весьма удобная для врача и, в смысле приспособления, не предъявляющая особых требований к его интеллекту. Теория и практика приятны по своей простоте: "Невроз происходит от травмы, а травму можно подвергнуть абреакции". Если это происходит при помощи гипноза, да еще в таинственной обстановке, в темной комнате, при особом освещении и т. п., то тотчас же я вспоминаю мою умную старушку, открывшую мне глаза не только на магическое влияние мес-мерических пассов, но и на сущность гипноза. <p>583 А когда я понял, что в спутанном клубке сбивающих и обманчивых невротических фантазий кроется моральный конфликт, то я окончательно бросил метод внушения, до некоторой степени успешный, основанный на столь же успешной, но неверной теории. Тогда для меня началась новая эра понимания. Исследования и терапия соединились в поисках причин и рационального разрешения конфликтов. В этом для меня заключалось значение психоанализа. В это время Фрейд построил свою сексуальную теорию неврозов, вызвав тем самым бездну вопросов, достойных, как мне казалось, глубокого рассмотрения. На мою долю выпало счастье долгое время работать, идя по стопам Фрейда и следя таким образом за проблемой сексуальности в неврозе. Вы знаете, вероятно, по некоторым из моих прежних трудов, что значение сексуальности вызывало во мне всегда некоторые сомнения: в этом вопросе мы с Фрейдом некоторым образом разошлись. <p>584 Я ответил на Ваши вопросы несколько свободно. Остальное сейчас наверстаю. Легкий гипноз и полный гипноз - лишь разные степени интенсивности бессознательной готовности больного подчиниться гипнотизеру. Тут трудно провести резкую грань. Критический ум не постигает, как при катартическом методе можно избежать внушаемости и внушения. И то, и другое существует везде, дшже у Дюбуа [54] и у психоаналитиков, желающих действовать рационально. Ни техника, ни самообман тут не помогут: главным образом действует личность врача, то есть огаять-таки действует внушение. При катартическом методе частые свидания с врачом, доверие и вера в него и в епо метод для пациента гораздо важнее, чем вызывание старых фантазий. Вера, самоуверенность, быть может, и самопожертвование врача, передающиеся пациенту невидимыми путями, для него гораздо существеннее повторения старых травм [55]. <p>585 В истории медицины следовало бы, наконец, поучиться всему, что когда-либо кому-нибудь помогало; тогда мы, мюжет быть, дошли бы до действительно нужной терапии, до психотерапии. Ведь и старая аптечная стряпня имела блестящий успех, исчезнувший лишь вместе с верой в нее. <p>586 Зная, что несмотря на все рациональные щиты, паци-ешт старается постигнуть личность врача, я потребовал бы, чтгобы психотерапевт, как и хирург, отвечал за чистоту сво-иж рук. И я считаю необходимым и первым условием, чтобы психоаналитик сам сначала подвергся анализу, так как его личность - один из главных факторов исцеления. <p>587 Пациенты как бы интуитивно читают характер аналитика и должны понимать, что аналитик - человек, и человек несовершенный, но старающийся во всех отношениях исполнить свой человеческий долг в самом полном смысле этгого слова. Я думаю, что это первый фактор исцеления. Чгасто мне приходилось видеть, что аналитик достигал в лечении лишь того, до чего сам дошел в своем моральном развитии. Думаю, что этот ответ удовлетворит Вас. <p><strong>2 февраля 1913 г. (Лой)</strong> <p>588 На часть моих вопросов Вы отвечаете в положительном смысле. Вы признаете, что при излечении катартическим методом главную роль играет доверие к врачу и его методу, а не "абреагирование" настоящих или мнимых травм. Я с Вами согласен; согласен и в том, что значение аптечной стряпни, чудес Лурда, успехов целителей душевных болезней, христианских ученых (Christian Scientists) и врачей, действующих путем убеждения, может быть приписано не методу, а вере в чародеев. <p>589 Но тут возникает щекотливый вопрос: авгур может оставаться авгуром, пока он верит, что воля богов открывается во внутренностях приносимых в жертву животных. Если же вера его угаснет, то может возникнуть вопрос: продолжать ли на благо государства пользоваться авгур-ским авторитетом или же следовать своим новым приобретенным и, надо надеяться, лучшим убеждениям? Оба пути открыты. Первый называется практической целесообразностью; второй - стремлением к истине и научной честности. Первый путь приведет врача, может быть, к почестям и терапевтическим успехам, второй же - к упрекам, к утверждению, что "к такому-то" нельзя относиться серьезно. У Фрейда и его последователей я ценю более всего именно это стремление к истине. Но вот как об этом судят с другой стороны: занятой врач-практик не в состоянии следовать за развитием этого исследователя и его школы. (Франк, "Affektstorangen", Предисловие, стр. 2.) <p>590 На эти слова можно было бы и не обращать внимания; но к самокритике следует отнестись более серьезно. Ведь может возникнуть вопрос: имею ли я право, ввиду того, что наука беспрерывно идет вперед, принципиально закрывать глаза на метод или сочетание методов, которыми заведомо могу достигнуть терапевтических успехов? <p>591 Вдумываясь в причину Вашего отвращения к гипнозу (или полугипнозу, степень ведь безразлична), которым неизбежно пользуются все врачи и при всех методах, как бы они ни назывались, я пришел к следующему заключению: Вас в конце концов отвратило от гипноза не что иное, как так называемый "перенос" на врача, которого, однако, не избежать ни при аналитическом, ни при каком-либо ином терапевтическом приеме, так как "перенос" и составляет главный фактор терапевтического успеха. Вы требуете от психоаналитика ответственности за чистоту своих рук. Я безусловно согласен с Вами и в том, что это требование тесно связано с вопросом о "переносе". Но разве психотера- ;; / певт, прибегающий к гипнозу, больше заслуживает название "авгура", нежели тот, который пользуется в терапевтических целях неизбежным "переносом на аналитика"? Так или иначе, но мы всегда рассчитываем на веру как на целительный фактор. Разве на дне чувства пациента или пациентки к аналитику не может быть ничего, кроме сознательного или бессознательного полового влечения? Во многих случаях Вы, конечно, правы; и я встречал таких откровенных женщин, которые мне чистосердечно признавались, что приемы при гипнозе вызывали у них чувство сладострастия. Но, наверное, это не всегда так. Иначе как же назвать ощущение, например, птицы, находящейся под гипнотическим влиянием змеи? Это чувство можно было бы, конечно, назвать страхом, то есть оборотной стороной либидо, тогда как в гипнотическом состоянии, охватывающем самку в момент обладания ею самцом это чистое сексуальное либидо, может быть, еще с примесью страха. <p>592 Как бы то ни было, из Ваших трех примеров я не могу вывести нравственного различия между "бессознательной готовностью подчиняться гипнотизеру" и "переносом на врача", и не видя этого различия, я в некоторых случаях не могу осудить сочетание психоанализа с гипнозом как вспомогательным средством. Вы спросите, вероятно, почему я так крепко держусь за гипноз или скорее за гипнотическое состояние? Потому что я думаю, что в известных случаях таким способом можно гораздо быстрее достигнуть цели, чем исключительно психоаналитическим методом. Я, например, за 5-6 сеансов вполне излечил 15-летнюю девочку, страдавшую с детства энурезом и испробовавшую без малейшего успеха все способы лечения; помимо этого невроза девочка была вполне здорова и притом - способная в учебе, первая ученица в классе. <p>593 Психоаналитически я стал бы быть может искать связи между энурезом и психосексуальными наклонностями, стал бы просвещать девочку и т. д.; я этого не мог сделать, так как девочка располагала только короткими пасхальными каникулами, и я просто подверг ее гипнозу, после чего неприятное явление исчезло. Исцеление было прочным. <p>Во время психоанализа я пользуюсь гипнозом, чтобы помочь пациенту преодолеть "сопротивление". <p>Кроме того, наряду с психоанализом, я прибегаю к полугипнозу, чтобы ускорить "реконструктивную" стадию. <p>Как пример приведу пациентку, страдавшую манией умывания, присланную мне д-ром X. после целого года психокатартического лечения. Сначала ей объяснили символизм ее церемониала омовений; во время "абреак-ции" мнимых детских травм она все более и более волновалась, появился целый ряд самовнушений (например, что она слишком стара для выздоровления, что она не видит "образов" и т. д.). Я применил гипноз, чтобы помочь ей уменьшить число умываний, внушая ей, что "страха при этом не будет", и путем тренировки дал ей возможность поднимать брошенные на пол предметы, не умывая после этого рук. <p>После всего вышеизложенного я был бы Вам благодарен, если бы Вы глубже вникли в этот вопрос и дали мне более убедительные доводы для осуждения гипнотического метода или указали мне, как без него обойтись и чем бы его заменить в приведенных мной случаях. Коль скоро Вы убедите меня, я брошу гипноз, как бросили Вы; но Si duo faciunt idem, non est idem (то, что убедило вас, еще не убеждает меня). <p>Перейду к следующему затронутому вами важному вопросу, но пока только попутно и в форме опять-таки вопроса. Что за невротическими фантазиями почти всегда (или всегда) кроется нравственный конфликт, относящийся к настоящему времени, - это мне ясно. Исследование и лечение совпадают, задача их - отыскать причины и рациональное решение конфликта. <p>Прекрасно. Но всегда ли можно найти рациональное решение? В зависимости от материала (если, например, пациенты - дети, молодые девушки, или женщины из "благочестивых" [или лицемерных] католических или протестантских семейств) на пути могут встать "оппортунистические соображения". Опять проклятая практическая целесообразность! Один из моих коллег сексуально просветил молодого француза, вовлеченного в мастурбацию - он был вполне прав. Но тут как бесноватая налетела святоша-бабушка, и произошла неприятная история. Что делать в подобных случаях? Что делать в случае нравственного конфликта между любовью и долгом (конфликты в брачной жизни) или между половым влечением и нравственным долгом вообще? Что делать, когда перед Вами девушки с симптомами истерии или невротических страхов, жаждущие любви и не имеющие случая выйти замуж или не находящие подходящего мужа, девушки из "хорошей семьи", желающие остаться целомудренными? Влиять ли просто внушением на симптомы? Но это неверно, коль скоро мы знаем, в чем дело. <p>600 Как помирить две совести, живущие в нас? Совесть человека, который хочет мыслить правдиво не только внутри себя, и совесть врача, который должен лечить или, если он не имеет права лечить согласно со своими убеждениями, должен, по крайней мере, по оппортунистическим причинам облегчать страдания? Мы живем в настоящем, а наши идеи и идеалы принадлежат далекому будущему. Это наш конфликт. Как его разрешить? <p><strong>4 февраля 1923 г. (Юнг)</strong> <p>601 ...Ваши вопросы во вчерашнем письме меня немного смутили. Вы совершенно точно определили дух моего послания и я рад этому обстоятельству. Немногие могут похвастаться подобным либерализмом. Я бы обманывал себя, если бы полагал, что я практикующий врач. Я прежде всего исследователь и поэтому мое отношение ко многим проблемам особенное. В моем последнем письме я пока совсем не касался практических потребностей врача, главным образом потому, что хотел показать Вам причины, по которым можно отказаться от лечения гипнозом. Отвечу заранее на возможное возражение. Я не потому отказался от гипноза, что не хотел иметь дела с основными силами человеческой психики, а потому, что хотел бороться с ними непосредственно и открыто. Зная, какие силы действуют во время гипноза, я отказался от него, чтобы прямо, открыто и непосредственно использовать эти силы. Мы, психоаналитики, - да и наши пациенты - ежедневно с болью убеждаемся в том, что работаем мы не с "переносом на аналитика"[56], а вопреки ему и несмотря на него. Поэтому можно сказать, что мы рассчитываем не на веру, а на критику больного. Ограничусь пока этим кратким замечанием по затронутому Вами щекотливому вопросу. 602 Из Вашего письма я вижу, что мы с Вами сходимся в теоретических вопросах суггестивного лечения. Поэтому можно перейти к вопросам практики. Ваши замечания о дилемме - чародей или образованный врач - приводит нас к центральной проблеме наших бесед. Я стараюсь не быть фанатиком, хотя многие и упрекают меня в фанатизме. Я борюсь лишь за признание методов исследования и за признание результатов, а не за применение психоаналитического метода всегда и любой ценой. Я достаточно долго был практикующим врачом, чтобы понять, насколько практика должна следовать (и следует) иным законам, нежели искание правды. Можно сказать, что на практику прежде всего распространяется закон целесообразности. И со стороны исследователя было бы большой несправедливостью упрекать врача-практика за то, что тот не следует "единственно верному" научному методу. Ведь я говорил Вам в последнем письме: "Истина остается истиной, когда она срабатывает". Но, с другой стороны, пусть и практик не упрекает исследователя, если он, в поисках истины и новых, быть может лучших, методов, следует новым приемам и производит необычные опыты. Ведь расплачиваться приходится не практику, а исследователю, да разве еще его пациенту. Прямая обязанность практика применять методы наиболее приемлемые и дающие сравнительно лучшие результаты. Как видите, я настолько либерален, что признаю даже христианскую науку (Christian Science). Но я считаю весьма неуместным - как это делает практикующий доктор Франк - позорить исследование, которому он не может следовать, научное направление, благодаря которому он создал свой метод. <p>Пора бы, кажется, перестать ругать всякую новую мысль. Ведь никто не требует от Франка и его единомышленников, чтобы они стали психоаналитиками. Мы оставляем за ними право на существование, почему же они всегда стремятся ограничить наше право? <p>Как видите по моим собственным случаям "исцеления", я не сомневаюсь в действенной силе внушения. Но я надеялся найти и нечто лучшее. Ведь мы имеем право на такую надежду. Не всегда же мы должны, "добравшись до хорошего в этом мире, говорить себе, что лучшее - лишь обман и мечта" ("Wenn wir zum Guten dieser Welt geldangen, dann heisst das bess're Trug und Wahn")[57]. <p>Откровенно говоря, на вашем месте и я часто был бы в ззатруднении, имейся у меня в распоряжении один только i психоанализ. Общую медицинскую практику, особенно > в санатории, я почти не могу представить себе с од-ниям только психоанализом без каких-либо вспомогатель-нылх средств. Санаторий Бирхере в Цюрихе реализовал прнинцип психоанализа, правда, с несколькими ассистентами; но и там на пациента действует еще целый ряд дру-гихх важных воспитательных факторов, без которых, веро-ятшо, было бы очень трудно обойтись. В моей исключи-телльно психологической практике я часто жалею о том, чтоо не располагаю, как санаторий, другими воспитатель-ньыми средствами; при этом я, правда, имею в виду лишь отддельные случаи, особенно необузданных, то есть непод-готтовленных пациентов. Кто из нас дерзнет утверждать, чтоо открыл панацею? В некоторых случаях психоанализ действует хуже всякого другого метода. Но ведь никто и не : говорит, что психоанализ следует применять всюду и веззде. Это мог бы сказать только фанатик. Для психоана-лизза пациентов следует выбирать. Случаи, кажущиеся мне негподходящими, я без стеснения отправляю к другим вра-чалм. Правда, это случается редко, так как пациенты под-бирраются сами. Приходя к психоаналитику, они почти всеегда знают, почему они идут именно к нему, а не к дру-го\му. Кроме того, для психоанализа безусловно подходит огрромное число невротиков. Не должно быть схемы, и не надо пробивать стену головой. В зависимости от условий врач сам решает, можно ли прибегать к простому гипнозу, к катартическому методу или к психоанализу. Каждый врач достигает лучших успехов тем инструментом, которым он лучше владеет. <p>605 Я же лично могу Вас уверить, что не только мне, но - за некоторыми исключениями - и моим пациентам психоанализ помогает лучше других методов. По многочисленным опытам я знаю, что психоанализ может помочь во многих случаях, не поддававшихся иным методам лечения. Знаю, что и другие врачи, занимавшиеся исключительно практикой, пришли к такому же выводу. К тому же маловероятно, чтобы бесполезный метод встретил столько сочувствия. <p>606 Начав в подходящем случае психоанализ, нужно найти и рациональное разрешение конфликта - это должно быть императивом для аналитика. Хочу заранее предупредить возражение, будто многие конфликты совсем не поддаются решению. Так думают порой, имея в виду лишь внешнее решение, которое, в сущности, и решением-то назвать нельзя. Если, например, муж не ладит с женой, то он, конечно, думает, что конфликт разрешится, как только он женится на другой. Надо видеть такие браки, чтобы знать, что это не разрешение. Старый грешник испортит второй брак точно так же, как он испортил первый. Только внутреннее разрешение конфликта, иное отношение пациента к вещам, может решить проблему. <p>607 В первом случае психоанализ не нужен; во втором же перед нами встает настоящая задача психоанализа. Конфликт между "любовью и долгом" следует разрешать в характерологической плоскости, где "любовь и долг" не являются противоречием. Точно так же должен быть разрешен пресловутый конфликт между "половым влечением и общепринятой моралью", его следует разрешать, отдавая должное обоим факторам, а это так же возможно лишь при условии изменения характера. Этого-то и достигает психоанализ. В таких случаях внешнее разрешение хуже неразрешенности. Каким путем следует идти врачу и в чем его долг, разрешает, конечно, практическая целесообразность. Я считаю, что вопрос совести: следует ли врачу держаться своих научных убеждений - неизмеримо менее важен, чем вопрос о том, как наилучшим образом помочь пациенту. При случае врач должен быть способен сыграть роль авгура. Мир хочет быть обманутым (Mundus vult decipi) - но терапевтический успех не заблуждение. Конечно, существует конфликт между идеальным убеждением и конкретной возможностью. Но мы плохо подготовили бы почву для будущих посевов, если бы забывали о настоящем и только взращивали бы идеалы. Это были бы / лишь мечты. Не забывайте, что Кеплер за деньги составлял гороскопы и что многие художники обречены на поденную работу. <p><strong>9 февраля 1913 г. (Лой)</strong> <p>608 Мы оба жаждем и ищем истины в чистой науке, а во врачебной практике - исцеления наших пациентов. При этом мы хотим как для кабинетного ученого, так и для врача полной свободы во всех направлениях, полной свободы в выборе и применении методов, обещающих в каждом данном случае достижения их целей. В последнем вопросе мы с Вами согласны, но дело в постулате, который мы должны обосновать перед другими, коль скоро мы ищем признания наших взглядов. <p>609 Один вопрос требует особенно настоятельно своего разрешения, старый вопрос, поставленный еще в Евангелии: что есть истина? Думаю, что ясное определение основных понятий всегда необходимо. Как определить понятие истины в практическом смысле? Может быть, пример наведет нас на верный путь. <p>610 Представим себе, что перед солнцем стоит огромная призма, разлагающая солнечные лучи; но люди об этом не знают. Я не буду касаться химических, невидимых, ультрафиолетовых лучей. Люди, живущие в области, освещенной голубым цветом, скажут, что солнце излучает только голубой свет. Они правы и одновременно не правы. Со своей точки зрения они способны познать только частичную истину. То же самое будет с людьми красных, желтых и других областей. Они будут драться и убивать друг друга, каждый навязывая другому свою частичную истину, пока, наконец, путешествуя и взаимно знакомясь с чужими областями, они не поумнеют, поймут и согласятся, что солнце излучает разноцветный свет. Но и это только более широкое понимание, а все еще не сама истина. И только тогда, когда огромной линзой будут собраны рассеянные лучи, когда невидимые химические и тепловые лучи проявят свои специфические свойства, - только тогда можно будет приблизиться к пониманию истины; только тогда станет понятно, что солнце излучает белый свет, разлагающийся через призму на различные лучи, обладающие различными свойствами, лучи, которые линзой опять могут быть собраны в пучок белого света. <p>611 Одного этого примера достаточно для уяснения, что лишь широкие сравнительные методы наблюдения ведут к истине; эти наблюдения следует контролировать произвольно выбранными опытами до тех пор, пока не будут выработаны достаточно обоснованные гипотезы и теории, но и эти гипотезы и теории теряют силу, как только одно новое наблюдение, один новый опыт их опровергнет. <p>612 Путь трудный, и в результате получается всегда лишь относительная истина. Но пока довольно и этой относительной истины, если она даст нам возможность объяснить самые важные и существенные звенья в цепи прошлого, осветить их в настоящем, предвидеть их в будущем и позволит нам с помощью этого знания приспособиться к жизни. Абсолютной истины могло бы добиться только Всезнание, которому доступны все связи и сочетания явлений, но это невозможно, так как число связей и сочетаний бесконечно. Поэтому мы будем обладать всегда лишь относительной истиной. Как только откроются новые связи, построятся новые сочетания, получится совершенно новая картина и полностью изменятся наши возможности и наше знание. Какие перевороты в жизни народов вызывает каждое новое научное открытие: как бесконечно малы были первоначальные сведения об электричестве, как необъятно велики последствия их расширения. <p>613 Приходится постоянно повторять эти общие места, когда видишь, как отравляют жизнь всем изобретателям во всех областях исследования вообще, а сторонникам психоаналитического метода в частности. Ведь кого ни спросишь, все признают истинность этих общих мест, пока дело ограничивается так называемым "академическим" обсуждением, но как только начинает обсуждаться конкретный случай, тотчас на первый план выступают симпатии и антипатии и ясность суждений затуманивается. Надо, чтобы люди науки, призывая к логике и честности, неустанно боролись за свободу исследований во всех областях, чтобы они не позволяли властным структурам какой бы то ни было политической или религиозной окраски выставлять практические соображения, быть может, и уместные в некоторых случаях, но способные уничтожить эту свободу или нанести ей урон. Надо окончательно покончить со средневековым изречением "Philosophia ancilla Theologiae", а также с университетскими кафедрами, учрежденными в пользу политических и религиозных партий. Фанатизм - враг науки, так как наука, прежде всего должна быть независимой. <p>Переходя от истины к терапии, мы легко убедимся, что и тут мы с Вами солидарны. Во врачебной практике должна господствовать практическая целесообразность: врач из области желтого цвета годится для больного желтой области, врач из синей - для больного синей области, так как они настроены одинаково. А врач белого солнечного света обязан принимать во внимание происхождение своих больных из областей желтых и синих вследствие своих более обширных знаний. В таких случаях путь к исцелению будет медленным и трудным и легче приведет к заблуждениям (cul-de-sac), чем если бы больные, как и он сам, уже достигли понимания белого солнечного света, иными словами, если бы состав его пациентов "уже подобрался". С таким избранным составом больных психоаналитику достаточно одних психоаналитических средств, и хорошо, что он не должен более играть роль "авгура". <p>Но каковы же эти средства психоанализа? Если я верно Вас понимаю, то в общих чертах дело заключается в том, чтобы открыто и прямо браться за первичные силы человеческой души: надо открыть духовные очи анализируемому, чтобы он увидел, что в нем происходит, независимо от того, болен он, здоров или полуздоров, так как болезнь и здоровье незаметно переходят друг в друга. Пациент должен познать механизмы, враждебные развитию личности и, познав, понемногу освобождаться от них; полезные же механизмы он должен использовать и укреплять. Пусть он превратит свое самосознание в факт и, управляя своим душевным состоянием, сумеет восстановить равновесие между чувством и разумом. Как велика при этом роль внушения со стороны врача? Едва ли можно полностью избежать внушения до тех пор, пока больной не почувствует себя действительно освобожденным. Конечно, к этому освобождению надо стремиться, и оно должно быть активным. Больной, только подчиняющийся внушению, подчиняется лишь до тех пор, пока в нем еще ярок "перенос на врача". <p>Но для того, чтобы быть в состоянии приспособиться ко всем обстоятельствам жизни, пациент должен окрепнуть внутренне. Он должен уметь обходиться без костылей веры, должен критически подходить ко всем теоретическим и практическим задачам и сам разрешать их. Ведь таково и Ваше мнение? Или я неверно Вас понял? <p>Я спрашиваю себя, нельзя ли в каждом отдельном случае поступать по-иному - в пределах психоаналитических методов? Ведь каждый случай представляет собой нечто особое и поэтому требует, вероятно, индивидуального лечения? <p>"Нет болезней, есть больные" (II n'y a pas de maladies, il n'y a que des malades), сказал французский врач, имени которого я не помню. Но как должна образоваться в общих чертах техническая сторона анализа, и какие отклонения будут встречаться чаще всего? Это я хотел бы услышать от Вас. Само собой разумеется, что все "авгурские фокусы", как-то темная комната, маска, хлороформ и т. д. отпадут. <p>Психоанализ, по возможности свободный от внушения, будет существенным образом отличаться от психотерапии "по Дюбуа", у которого немедленно запрещаются разговоры о прошлом и на первый план выдвигаются "моральные причины для переворота", тогда как психоанализ берет материал для самопознания из прошлого пациента и его настоящего. Другое различие - в понимании нравственности: ведь нравственность, прежде всего, понятие "относительное". Но какие формы следует ей придавать, если уж мы должны поучать других ("внушать")? Вы скажете, что этот вопрос решает практическая целесообразность. Пожалуй, это справедливо в отношении стариков и взрослых, живущих в не совсем просвещенной среде. Но разве не священный наш долг просвещать детей, эти грядущие всходы, указывать им на ветхость так называемых моральных понятий, основанных на догматических принципах, воспитывать их для полной свободы, мужественно разоблачая перед ними истину? Этот вопрос относится не столько к врачу или аналитику, сколько к педагогу. Не явится ли учреждение свободных школ (progressive schools) задачей психоаналитика? <p><strong>11 февраля 1923 г. (Юнг)</strong> <p>Всем давно известно, что "истина" есть понятие относительное, и ничему это не мешает, разве вере в догмат и авторитет, но даже и этой веры оно не разрушает. <p>Вы спрашиваете - или, вернее, разъясняете мне,- что такое психоанализ. Позвольте и мне, не касаясь пока Ваших взглядов, попытаться вначале ограничить область и дать определение психоанализа. <p>Психоанализ, прежде всего, только метод, и метод, ограниченный строжайшими современными требованиями, связанными с самим понятием "метод". Я полагаю, что психоанализ - не анамнез, как думают люди, которые хотят все знать и уметь, ничему не учившись. Психоанализ, по существу своему, метод для исследования бессознательных ассоциаций, недоступных опросам сознания. Психоанализ - не метод исследования или испытания степени развития интеллекта, хотя в известных кругах и распространено такое ложное мнение. Психоанализ - не метод катарсиса, с помощью которого - под гипнозом или без оного - пациент отреагирует действительные или воображаемые "травмы". <p>Психоанализ - метод аналитического разложения психического содержания на его простейшие составляющие, метод отыскания линии наименьшего сопротивления на пути к гармоничному развитию личности. У невротика отсутствует единая общая линия жизни, потому что противоречивые тенденции пересекаются и преграждают путь к психологическому приспособлению. Поэтому, насколько мы можем судить, в настоящее время психоанализ является единственной рациональной терапией неврозов. <p>624 Для техники психоанализа не существует схемы: существуют только общие принципы, а для индивидуального анализа - и профессиональные правила. (Что касается последнего, см. статью Фрейда в первом выпуске журнала "Internationale Zeitschrift fur arztliche Psychoanalyse"[58]). У меня только одно профессиональное правило: вести психоанализ как обыкновенную разумную беседу, избегая малейшего намека на медицинские заклинания. <p>625 Главным принципом психоаналитической техники является анализ психических содержаний, представленных в данный момент. Любое вмешательство со стороны аналитика с целью направить анализ согласно какому-либо систематическому курсу является грубой технической ошибкой. Случайность есть закон и порядок психоанализа. <p>626 Начинается психоанализ, конечно, анамнезом и диагнозом. Последующий аналитический процесс развивается индивидуально и, в каждом отдельном случае, различно. Почти невозможно установить какие бы то ни было правила. Можно только сказать, что часто с самого начала приходится преодолевать сопротивление со стороны пациента как против психоаналитического метода, так и против личности аналитика. Пациентов, не имеющих понятия о психоанализе, следует вначале немного ознакомить с методом. Пациентам, уже несколько знакомым с этим лечением, часто приходится разъяснять некоторые недоразумения, отвечая на возражения научной критики. В обоих случаях недоразумения основаны на произвольных толкованиях, на поверхностном суждении и грубом, невежественном отношении к фактам. <p>627 Если Ваш пациент - врач, то его привычка все знать лучше других может оказаться помехой к лечению. Если коллега - человек достаточно образованный, то имеет смысл провести с ним всестороннее теоретическое обсуждение. Однако с ограниченными людьми следует прямо приступать к анализу. В сфере бессознательного этих людей Вы всегда найдете неизменного союзника. Первые же сны показывают все убожество их критики, и от всего искусственно построенного, от так называемого научного скептицизма, не остается ничего, кроме жалких остатков личного тщеславия. У меня были забавные случаи в этой области. <p>628 Лучше всего дать пациенту возможность просто высказаться, ограничиваясь кое-где указаниями на связь между различными моментами рассказанного. Исчерпав сознательный материал, следует перейти к сновидениям, дающим нам сублиминальный материал. Если пациенты говорят, что у них снов больше нет или он позабыты, то обычно имеется еще сознательный материал, о котором надо рассказать, который надо обсудить, чему мешает сопротивление. Когда сознательный материал полностью исчерпан, на передний план выступают сны, которые, как Вы знаете, играют в анализе главную роль. <p>629 Как проводить "анализ" и что говорить пациентам, зависит, во-первых, от имеющегося в наличии материала, во-вторых, от мастерства врача и, в-третьих, от способностей пациента. Я утверждаю, что анализ следует проводить только на основании серьезного знания предмета. Для этого необходимо серьезное знание литературы, имеющейся по данному вопросу. Без такого знания все можно только испортить. <p>630 Пока не могу ничего больше сказать. Буду ждать Ваших дальнейших вопросов. <p>631 Относительно моральных и воспитательных проблем замечу, что это относится к позднейшей стадии анализа и решается, - или должно было бы решаться,- само собой. Только не надо составлять рецепты для психоанализа! <p><strong>16 февраля 1923 г. (Лой)</strong> <p>632 Вы пишете, что для введения в психоанализ необходимо основательное знание психоаналитической литературы. Я согласен с Вами, но с некоторой оговоркой: чем больше читаешь эту литературу, тем больше видишь противоречивость различных мнений и, не имея еще личного опыта, не знаешь, к какому мнению примкнуть, так как часто утверждения не сопровождаются доказательствами. На основании моих опытов в терапии внушением я, например, думал, что "перенос на врача" существенным образом может влиять на исцеление больного. Вы же пишите мне: "Мы, психоаналитики, рассчитываем не на веру, а на критику больного". А Штекель говорит обратное (Zeischrift fur Psychoanalyse, III. Jahrgang, Heft 4, S. 176, Ausgange der psychoanalytischen Kuren): "Любовь к врачу может стать силой, способствующей выздоровлению. Невротики никогда не выздоравливают ради самих себя. Они выздоравливают из любви к врачу. Они делают это в угоду ему". Тут он снова подчеркивает роль внушения, не правда ли? Между тем, Штекель считает себя чистым психоаналитиком. С другой стороны, и Вы говорите в письме от 28 января 1913 г., что "личность врача - один из главных целительных факторов". Нельзя ли понять эти слова так: если врач внушает пациенту уважение, то есть, если он достоин любви, то пациент, в угоду ему, последует его примеру и возьмется за освобождение от невроза, чтобы исполнять свои человеческие обязанности в самом широком смысле? <p>Думаю, что разрешить эти сомнения может только большой опыт, который покажет также, какие приемы лучше всего соответствуют собственной личности для достижения наилучших терапевтических успехов. Из этого вытекает опять-таки необходимость подвергнуть себя психоанализу для того, чтобы в совершенстве познать самого себя. С первой (отрицательной) частью вашего определения анализа я вполне согласен: психоанализ не анамнез, не метод испытания вроде испытания степени интеллекта, не психокатарсис. Во второй же части (положительной) Вы говорите: "Психоанализ - метод для отыскания линии наименьшего сопротивления на пути к гармоничному развитию личности". Мне кажется, что тут Вы считаетесь лишь с леностью пациента, а не освобождением сублимированного либидо и направлением его к новой жизненной цели. <p>Вы считаете, что у невротика отсутствует одна, единая линия жизни, так как противоречивые тенденции мешают психическому приспособлению. Согласен, но разве психическое приспособление не будет различным, в зависимости от того, как излечившийся пациент устроит свою жизнь заново: будет ли он только избегать неудовольствий (линия наименьшего сопротивления) или стремиться к достижению наиболее полного удовлетворения? В первом случае он будет более пассивным и просто примирится с "трезвой действительностью" (Штекель, там же, стр 187). Во втором случае он "воодушевится" чем-нибудь или кем-нибудь. Но чем, по Вашему мнению, обусловится выбор пациента, будет ли он "в новой жизни" пассивен или активен? Определится ли его выбор самопроизвольно в течении анализа? Не следует ли врачу тщательно избегать того, чтобы чаша весов под его влиянием наклонялась в ту или другую сторону? Если же он позволит себе канализировать либидо пациента в известное русло, то не утратит ли он тогда право называться просто психоаналитиком, не будет ли он тогда "умеренным" или даже "диким"? (Futmuller, "Wandlungen in der Freudschen Schule", Zentralblatt fur Psychoanalyse, Heft 4-5, III. Jahrg., S. 191.) Думаю, что Вы уже заранее ответили на этот вопрос в Вашем последнем письме от 11 февраля 1913 г.: "Всякий умысел со стороны аналитика будет грубой ошибкой. Так называемая случайность есть правило и закон психоанализа". Но эта фраза, вырванная из общего контекста, может быть, все-таки не вполне соответствует Вашей мысли. <p>Что касается психоаналитического просвещения пациента до качала анализа, то Вы, очевидно, согласны с Фрейдом и Штекелем: лучше немного, чем слишком много. Знание, которое дается пациенту, все-таки остается полузнанием, которое порождает "всезнаек", что только затрудняет ход анализа. Итак, после краткого ознакомления надо дать пациенту возможность высказываться, указывая кое-где на связь между явлениями; затем, после истощения сознательного материала, следует переходить к снам. <p>Но тут для меня опять возникает затруднение, на которое я уже указывал Вам в устной беседе: как избежать со стороны пациента, который желает приспособиться к тону или жаргону врача (в силу ли подражания или переноса на врача, или же назло ему, чтобы поразить врача его же оружием), как избежать воспроизведения фантазий, мнимых травм раннего детства, сновидений, как будто бы самопроизвольных, а на самом деле прямо, косвенно или невольно внушенных врачом? <p>Я говорил Вам в свое время, что пациенты Фореля (в Der Hypnotismus) видели во сне все, что он хотел; и мне эти опыты тоже легко удавались. Не должен ли аналитик, не желающий ничего внушать, больше молчать, давая выговориться анализирующемуся? Исключением являются, конечно, сны, где врач все-таки предлагает пациенту свое собственное толкование? <p><strong>18 февраля 1923 г. (Юнг)</strong> <p>С Вашим замечанием относительно путаницы в психоаналитической литературе я согласен. В наше время развиваются разные точки зрения на теорию аналитических результатов, не говоря уже о множестве отдельных отклонений. Наряду с учением Фрейда, почти исключительно каузальном, развилось чисто финалистское воззрение Адлера, якобы абсолютно противоречащее Фрейду, на самом же деле существенно дополняющее теоретические взгляды Фрейда. Я же придерживаюсь скорее середины, допуская обе точки зрения. Не вызывает удивления наличие такого разногласия относительно конечных выводов психоанализа, ввиду сложности именно этих вопросов. Проблема терапевтического воздействия настолько трудна, что окончательный, ясный ответ пока еще невозможен. <p>Слова Штекеля, на которые Вы ссылаетесь, очень характерны. То, что он говорит относительно любви к врачу, разумеется, верно; но это лишь факт, а не цель и не руководство для психоаналитического лечения. Будь это целью, то мы видели бы множество исцелений; но видели бы и неудачи, которых можно было бы избежать. Цель же состоит в том, чтобы пациента путем воспитания довести до выздоровления ради него самого и его предназначения, а не ради врача. Конечно, с терапевтической точки зрения, было бы весьма неуместно запретить пациенту выздоровление, если он хочет этим доставить удовольствие врачу. Но пациент должен сознавать это - вот и все. Мы не должны предписывать ему пути выздороатения. Принуждать пациента выздоравливать из любви к врачу я считаю непозволительным воздействием и внушением ( с психоаналитической точки зрения). Такое насилие часто горько мстит за себя. Вы знаете, что я не противник внушения, я только противник сомнительных мотивировок. Если врач потребует, чтобы пациент выздоровел из любви к нему, то пациент будет, конечно, рассчитывать на услугу за услугу и будет ее требовать. Я предостерегаю от таких приемов. Гораздо более сильным, здоровым и этически ценным мотивом для выздоровления будет глубокое проникновение пациента в истинное положение и его понимание вещей, такими, как они являются и как они должны быть. Каждый сколько-нибудь полноценный человек поймет, что не следует застревать в болоте невроза. М) Я совсем не согласен с Вашим толкованием моих слов о врачующем действии личности. Я писал Вам [59], что личность действует целительно потому, что пациент так сказать читает личность аналитика, а не потому, что он из любви к аналитику разыгрывает исцеление. Аналитик не может помешать пациенту проявлять свои конфликты так, как их проявляет он сам, ибо способность к эмпатии у невротика безмерно велика. Этой цели служит и каждый сильный перенос. Если аналитик в глазах больного станет достойным любви, то он попросту преодолевает этим ряд сопротивлений, которые пациент должен был бы преодолеть самостоятельно, что рано или поздно все равно приходится делать. Таким образом, этим техническим приемом ничего не достигается, разве что пациенту облегчается начало анализа; впрочем, в некоторых случаях это имеет смысл. Пролезать через колючее проволочное заграждение, не имея впереди заманчивой цели, может лишь человек с аскетической силой воли, которой, однако, нельзя ожидать ни от среднего человека, ни от невротика. Даже христианская религия, столь высокая в своих нравственных требованиях, не пренебрегла этим приемом и показала близость царствия небесного как цель и награду за земные труды. По-моему, и аналитик имеет право говорить о наградах за труд психоанализа. Но пусть он ни словом, ни намеком не обещает в награду себя самого или свою дружбу, если он серьезно не намерен сдержать своего слова. <p>641 Что касается Вашей критики моего краткого определения того, что есть "психоанализ", то замечу, что перевал через крутую гору тоже соответствует линии наименьшего сопротивления в том случае, если на удобной дороге в долине рискуешь попасть быку на рога. Иными словами, линия наименьшего сопротивления есть компромисс со всеми его неизбежными последствиями, не только с леностью. Думать, что линия наименьшего сопротивления и леность есть одно и то же - предрассудок. (Так мы думали в то время, когда убегали с латинских уроков.) Леность, в общем, не лежит на пути наименьшего сопротивления, так как она приносит лишь мгновенное облегчение, а впоследствии приводит на путь наибольших сопротивлений. Жить по линии наименьшего сопротивления не значит также проявлять свою индивидуальность, не считаясь ни с кем и ни с чем. Тот, кто так поступает, скоро с болью поймет, что он находится не на линии наименьшего сопротивления, так как человек - не только пучок эгоистических побуждений, каким его иногда любят изображать, но и социальное существо. Лучше всего это наблюдается у первобытных людей и у стадных животных, у которых всегда сильно развито стадное чувство. Без этого чувства стадо вообще не могло бы существовать. Человек, как стадное животное, в принципе вовсе не должен подчиняться навязанным ему извне законам, так как социальный закон заложен в нем самом априорно, как врожденная необходимость. Как видите, я начинаю выступать против некоторых, по-моему, совершенно неверных представлений, высказываемых иногда и среди сторонников психоаналитической школы. <p>642 Идти по линии наименьшего сопротивления не значит тем самым избегать неудовольствия: это значит создавать равновесие между удовольствием и неудовольствием. Деятельность, дающая только неудовольствие, ведет к истощению, а не к успеху. Человеку необходима радость жизни, иначе жизненные усилия не стоили бы труда. <p>643 Как и куда пациент направит в будущем свою жизнь, об этом судить не нам. Если бы мы воображали, что мы знаем это лучше природы самого пациента, то были бы очень плохими воспитателями. (Изложение подобных же основных мыслей Вы найдете в воспитательном методе Монтессори [60].) Психоанализ лишь средство, которое очищает природе путь от камней, а не метод (на что часто притязает гипноз), который вкладывает в пациента то, чего в нем раньше не было. Поэтому мы, скорее, отказываемся от всяких напутствий и лишь стараемся показать пациенту по возможности рельефно и ясно то, что обнаружил психоанализ, для того, чтобы пациент сам мог сделать из этого пригодные для себя выводы. Тому, что он приобрел не сам, он все равно поверит не надолго: вера, основанная на авторитете, только удержит его в состоянии детскости, тогда как мы стремимся довести пациента до того, чтобы он сам управлял своей жизнью. Искусство анализа состоит именно в том, чтобы без предрассудков идти за пациентом, даже по так называемым ложным путям, собирая его заблудившихся и разбежавшихся овец. Работая по предвзятой схеме, мы только испортим лучшие воздействия психоанализа. Поэтому я остаюсь при своем мнении, которое Вы оспариваете: "Все умышленное со стороны психоаналитика будет грубой ошибкой. Так называемая случайность есть правило и закон психоанализа". <p>644 Знаете, мы все еще не можем отрешиться от схоластического предрассудка, от желания исправить природу, навязывая ей наши ограниченные "истины". В терапии неврозов мы наталкиваемся на такое большое количество удивительных, непредвиденных и непредвидимых фактов, что нам, наученным таким опытом, пора бы отбросить надежду на возможность положительного знания и предписывания путей. Окольные и ложные пути необходимы. Отрицая это, пришлось бы отрицать и неизбежность ошибок во всемирной истории. Это было бы мировоззрение школьного учителя-педанта, непригодное для психоанализа. <p>645 Весьма трудно установить, сколько психоаналитик, помимо своей воли, внушает пациенту. Безусловно, это явление играет более значительную роль, чем до сих пор признавали в психоанализе. Я по опыту знаю, что пациент тотчас же начинает пользоваться представлениями, почерпнутыми в психоанализе, что обнаруживается и при толковании сновидений. Вы можете почерпнуть много подобных примеров в книге Штекеля "Язык сновидений". В моей собственной практике был весьма поучительный случай. У одной очень интеллигентной пациентки с самого начала были очень широкие эротические фантазии, связанные с переносом на меня. Но она ни за что не хотела их допустить. Ее, понятно, выдавали сны, в которых моя личность скрывалась за другими, отчасти трудно узнаваемыми лицами. После целой серии таких снов я, наконец, сказал ей: "Видите ли, всегда бывает так, что то лицо, о котором сон действительно говорит, в явном содержании сна заменяется и маскируется другим лицом". Ранее пациентка упорно отрицала этот механизм сновидений. На сей раз ей пришлось допустить это техническое правило, но лишь для того, чтобы побить меня моим же оружием. На другой день она рассказала мне сон, в котором мы с ней являлись в откровенно непристойной ситуации. Я, конечно, был поражен и тотчас же вспомнил о своем правиле. Первой ассоциацией ко сну был ехидный вопрос с ее стороны: "Не правда ли, всегда бывает так, что лицо, о котором сон действительно говорит, в явном содержании сна заменяется другим?" <p>646 Пациентка воспользовалась опытом, нашла защитную формулу и возможность безнаказанно и открыто высказывать свои фантазии. <p>647 На этом примере видно, каким образом пациенты пользуются приобретенными в анализе знаниями. Они пользуются ими как символами. Кто верит в раз и навсегда твердо установленные символы, тот запутается в своих же собственных сетях. Это случалось со многими психоаналитиками. Объяснение некоторых теорем примерами из сновидений, взятых из аналитической практики, оказывается обманчивым и малонадежным. Доказательны в этом отношении только сновидения лиц, безусловно свободных от чужого влияния. В таких случаях надо было бы исключить разве еще чтение мыслей на расстоянии. Но если допускать такую возможность, то придется подвергнуть строжайшему пересмотру еще многое другое, между прочим, множество судебных приговоров. <p>Отдавая должное роли внушения, все же не следует заходить слишком далеко в этом отношении. Пациент не пустой мешок, который можно набивать чем угодно: он приносит с собой свое определенное содержание, которое упорно противится чужому влиянию и постоянно всплывает наружу. Аналитическое "внушение" искажает лишь выражение, а не содержание, в чем мне часто приходилось убеждаться. Выражения меняются неограниченно, содержание же твердо, устойчиво и меняется лишь со временем и с трудом. Будь это иначе, то внушение было бы во всех отношениях самым действенным, благодарным и легким лечением, настоящей панацеей от всех бед. К сожалению, это не так, в чем сознается каждый честный гипнотизер. <p>На Ваш вопрос, не злоупотребляют ли пациенты, быть может невольно, выражениями врача, для того, чтобы сбить его с толку, скажу, что это действительно очень серьезная проблема. Аналитик должен употреблять всевозможное внимание и самокритику, чтобы не дать себе возможность сбиться с пути, соблазнившись снами пациента. Пациент в своих снах всегда в той или иной степени употребляет выражения, приобретенные в анализе. Толкование прежних символов, в свою очередь, вносится в сновидение как самостоятельный символ. Так, например, нередко сексуальные ситуации, появлявшиеся в прежних снах в виде символов, в последующих снах появляются уже "открыто", но, заметьте, представляя собой опять-таки символы и подлежащие анализу выражения иных скрытых идей. Так например, инцест во сне является отнюдь не "явным" содержанием сновидения, а тоже символом, подлежащим анализу, как и все другие. Принять такой сон в буквальном смысле будет парадоксом, возможным только в том случае, если буквально придерживаться сексуальной теории неврозов. 650 Возможно, что пациент умышленными обманами и искажениями некоторое время сумеет вводить аналитика в заблуждение, что, впрочем, возможно и во всех остальных областях медицины. Но этим пациент вредит больше всего самому себе, платя за каждый обман или сокрытие усилением болезненных симптомов. Обманы так очевидно невыгодны, что пациент почти неизбежно рано или поздно прекращает их совершать. <p>Что касается техники анализа, то лучше отложим этот вопрос до устной беседы. <p><strong>23 февраля 1913 г. (Лой)</strong> <p>Я хотел бы прежде всего поговорить о заключении Вашего письма от 18 февраля, в котором Вы так метко определяете роль внушения в психоанализе: "Пациент не пустой мешок, который можно набивать чем угодно: он приносит с собой свое определенное содержание, с которым постоянно приходится считаться". С этим я совершенно согласен, так как мой собственный опыт подтверждает Ваши слова. Дальше Вы говорите: во время невольного аналитического внушения это содержание остается нетронутым, выражение же искажается неограниченно и многообразно. Получается нечто вроде мимикрии: анализируемый старается скрыться от наступающего на него аналитика, временно представляющегося ему врагом. Это продолжается до тех пор, пока в совместной работе пациента с аналитиком (пациент самопроизвольно открывает свою душу, аналитик интерпретирует и объясняет) не удастся настолько осветить мрак, царивший в больной душе, что пациент сам начинает различать настоящую связь между отдельными моментами (без предвзятого плана со стороны аналитика), делать верные выводы и применять их в будущем. Это будущее потечет по линии наименьшего сопротивления (или, лучше сказать, наименьших сопротивлений), как компромисс со всем необходимым в настоящем равновесии между удовольствием и неудовольствием. Не нам самовластно решать за пациента, что ему следует делать, это решает его собственная природа. Иными словами, наша роль - роль повивальной бабки, которая способна вывести на свет Божий только ребенка, действительно существующего, и должна при этом избегать целого ряда грубых ошибок, чтобы не отнять у ребенка жизнеспособности и не искалечить мать. <p>653 Все достаточно понятно - это общеизвестный принцип, приложенный к психоанализу: никогда не насиловать природу! Я понимаю, что психоаналитику приходится следовать за пациентом и по так называемым "ложным путям", для того, чтобы пациент дошел до собственных убеждений, освобождающих его раз и навсегда от инфантильной веры в авторитет; как отдельный индивид только по ложным путям может дойти до понимания того, как избежать этих ложных путей, так же и человечество в целом не всегда двигалось по прямой дороге, а лишь путем частых ошибок создало условия для своего настоящего и будущего развития. Не знаю, согласитесь ли Вы со мной, что нередко частичной причиной невроза является крушение инфантильной веры в авторитет./Невротик стоит над развалинами своей веры, гиТатгётттог'ней и боится, не находя замены ей и не видя, куда направить свой жизненный путь. Он защемлен между инфантилизмом, от которого не хочет отказаться, и серьезными задачами жизни в настоящем и будущем. (Моральный конфликт.) В таких именно случаях я особенно ясно вижу, насколько Вы правы: было бы грубой ошибкой заменять утраченную веру в авторитет верой в новый авторитет, помогающий лишь до тех пор, пока он в силе. Это является приговором желанию внушать в анализе, приговором расчету на "перенос" как на цель аналитического лечения. Теперь я вполне принимаю Ваше суждение: "Всякий умысел со стороны психоаналитика - грубая ошибка. Так называемая случайность есть правило и закон психоанализа". Я также совершенно согласен с Вами, что альтруизм присущ человеку с рождения, как стадному животному. Обратное было бы неестественно. <p>654 Я очень склонен думать, что первичны именно альтруистические, а не эгоистические побуждения. Любовь и доверие ребенка к матери, кормящей, взращивающей, защищающей и ласкающей его; любовь мужчины к женщине как растворение в чужой личности; любовь к потомству, забота о нем; любовь к соплеменникам и т. д. Эгоистические же побуждения создаются лишь благодаря желанию исключительного обладания предметом любви: желанию владеть всецело матерью, не делясь ею с отцом и другими детьми; желанию исключительного обладания женщиной, драгоценностями, платьем и т. д. Вы, может быть, скажете мне, что это парадокс, что побуждения - эгоистические или альтруистические - одновременно пробуждаются в человеческом сердце и что каждое побуждение амбивалентно. Но спрашивается, действительно ли это так? Может быть, побуждения биполярны? Можно ли вообще сравнивать различные^чувства? Действительно ли любовь можно противопоставить ненависти? <p>Как бы то ни было, но можно считать счастьем, что в человека природой вложен социальный закон как внутренняя необходимость, иначе плохо пришлось бы нашему культурному человечеству, подчиненному лишь извне навязанным законам: с умиранием прежней религиозной веры в авторитет, оно неминуемо и быстро дошло бы до полной анархии. Тогда должен был бы возникнуть вопрос, не лучше ли поддерживать всеми возможными насильственными мерами исключительную веру в религиозный авторитет, как это делалось в средние века. Ведь благо культуры, стремящейся дать отдельной личности столько свободы, сколько возможно, не нарушая свободы других, стоит такой жертвы, как свобода исследования. Но времена противоестественного насилия прошли, культурное человечество оставило этот ложный путь, не по произволу, а по внутренней необходимости, и поэтому можно в радостном предвидении смотреть вперед: сознание человечества прогрессирует и, следуя своему внутреннему закону, найдет новый путь через развалины веры в авторитет к нравственной самостоятельности индивида. <p><strong>Март 1913 г. (Юнг)</strong> <p>Я неоднократно замечаю в Ваших письмах, что проблема "переноса" представляется Вам особенно критической. Вы правы, перенос является в настоящее время центральной проблемой анализа. Вы знаете, что Фрейд понимает "перенос" в смысле проекции инфантильных фантазий на врача. Перенос является, таким образом, как бы инфантильно-эротическим отношением. При внешнем поверхностном наблюдении, однако, это отношение не всегда кажется инфантильно-эротическим. При так называемом положительном переносе обычно очень ясно выражается инфантильно-эротический характер отношений. Но при так называемом отрицательном переносе мы видим лишь сильное сопротивление, выражающееся теоретически - в критике и скептицизме. Обычно эти отношения обуславливаются отношением пациента к авторитету, то есть, в конечном итоге, к отцу. Пациент относится к врачу положительно или отрицательно, нежно или строптиво, смотря по тому, каково его отношение к отцу. Поэтому "перенос" в анализе проявляется в форме сопротивления, если врачу приходится разрушать это инфантильное отношение. Между тем эту форму переноса необходимо разрушить, так как цель анализа - нравственная автономия пациента. <p>Эта цель очень высока, скажете Вы. Конечно, это высокая и далекая цель, но все-таки не совсем потусторонняя. Она соответствует тенденции, властно выдвигающейся в нашу культурную эпоху, а именно индивидуалистической тенденции, по которой должна была бы быть названа вся наша эпоха (сравните Мюллер-Лир, "Семья"). Кто не верит в такое направление к цели, а преклоняется перед научной теорией причинности, тот, конечно, будет стараться лишь преодолеть строптивость пациента и оставить его в любовном отношении к отцу, в соответствии с идеалами прошедшей культурной эпохи. Как известно, католическая церковь представляет собой одну из сильнейших организаций с такой тенденцией. Не сомневаюсь в том, что многие чувствуют себя значительно лучше в состоянии внешнего принуждения, чем в состоянии самопреодоления (ср. Шоу: "Человек и Сверхчеловек"). Но было бы крайне несправедливо втискивать всех наших пациентов-невротиков в категорию несвободных людей. Среди невротиков есть немало таких, которым не надо напоминать об их социальных обязанностях и причастности, которые, наоборот, рождены и предназначены для воплощения новых культурных идеалов. Они больны, пока сгибаются под авторитетом и отрекаются от предназначенной им свободы. Пока мы будем рассматривать жизнь ретроспективно, как это делают в венских психоаналитических книгах, мы никогда не поймем вполне правильно таких индивидов и никогда не принесем им желаемого спасения. Мы только воспитаем их послушными детьми, поощряя именно то, что сделало их больными, то есть их консервативную запоздалость и их подчинение авторитету. До известной степени это верно лишь для инфантильно-строптивых, которые даже еще никогда не могли подчиниться авторитету. Сила же, заставляющая других стряхнуть с себя консервативное отношение к отцу, - вовсе не инфантильная строптивость, а властное стремление к утверждению собственной личности путем борьбы, являющейся для них неоспоримым жизненным долгом. Психология Адлера гораздо вернее оценивает эту постановку вопроса, чем психология Фрейда. <p>659 Для инфантильно-строптивой категории пациентов положительный перенос является вначале весьма существенным в вопросе исцеления; для другой же категории - инфантильно-послушных - то же самое является пагубным шагом назад, удобным уклонением от жизненных обязанностей. Отрицательный перенос у пациентов первой категории, увеличивая строптивость, является уклонением от исполнения долга, у пациентов же второй категории, наоборот, успехом, имеющим целительное значение (ср. Адлер, "Упрямство и послушание"). <p>660 Как видите, перенос следует оценивать в разных случаях совершенно различным образом. <p>661 Психологический процесс переноса - отрицательного или положительного - состоит в оккупации либидо личностью врача, представляющего для больного эмоциональную ценность. (Как Вам известно, я понимаю либидо приблизительно в том смысле, в котором древние понимали космогонический принцип Эроса, то есть, говоря современным языком, как "психическую энергию".) Притягивает ли его аналитик или отталкивает, но пациент привязан к нему и не может не следовать и не подражать аналитику. Он чутьем проникает в состояние аналитика, чему последний, при всем желании, помешать не может, ибо подобная эмпатия действует уверенно и инстинктивно, наперекор самому сильному сознательному суждению. Если аналитик сам невротик, недостаточно приспособленный к требованиям современной жизни и собственного я, то пациент будет подражать этому недостатку и отражать его в себе. О последствиях Вы можете судить сами. <p>662 Поэтому в переносе я не могу усматривать только воспроизведение инфантильно-эротических фантазий, хотя с известной точки зрения оно, наверное, так и есть; я считаю перенос, как уже говорилось в одном из предыдущих писем, процессом приспособления и эмпатии. С этой точки зрения инфантильно-эротические фантазии, несмотря на их неоспоримую реальную ценность, являются не столько самостоятельными желаниями, сколько сравнительным материалом или аналогией чего-то еще не понятого. В этом, я думаю, кроется существенная причина их бессознательности. Пациент, не сознавая еще своего настоящего отношения, старается, путем аналогий и сравнений с детскими воспоминаниями и опытом, понять в общих чертах свое настоящее отношение к аналитику. Не удивительно, что пациент черпает материал именно из самых интимных отношений своей юности для того, чтобы найти подходящую формулу для своих отношений к аналитику: ведь и эти отношения очень интимны и настолько же несексуальны, как отношения ребенка к родителям. Это именно отношения, поставленные, впрочем, и христианством как символ чисто человеческих отношений - эти отношения должны вернуть больному непосредственное чувство человеческой общности, уничтоженное вторжением сексуальных и социальных оценок (оценок с точки зрения власти и т. д.). Чисто сексуальные и другие, более или менее древние и варварские, оценки радикально уничтожают непосредственные, чисто человеческие отношения; это влечет за собой закупорку либидо и, как следствие этого, невроз. Анализируя инфантильность своих фантазий в связи с переносом, больной вновь вспоминает свои детские отношения и, рассматривая их глазами взрослого, видит в них прекрасную и ясную картину человеческой непосредственности по ту сторону исключительно сексуальных (и прочих) оценок. Я считаю, что ошибочно толковать детские отношения ретроспективно и с исключительно сексуальной точки зрения, хотя известной доли сексуальности в них нельзя отрицать. <p>663 О положительном переносе я хотел бы сказать следующее. Либидо пациента окружает личность аналитика в форме ожидания, надежды, интереса, доверия, дружбы, любви. Сначала перенос вызывает проекцию на аналитика, проекцию инфантильных фантазий, часто густо насыщенных эротизмом. На этой стадии перенос бывает обычно, несомненно, сексуальным, хотя сексуальный элемент еще не вполне осознан. Но этот процесс служит мостом для чуткого проникновения и понимания, благодаря которому больной сознает несостоятельность своего отношения к жизни в сравнении с отношением аналитика, которое, надо полагать, приспособлено к жизни, то есть является нормальным. Анализ, вызывая в больном воспоминания детских отношений, указывает ему на выход из односторонней оценки человека, оценки с точки зрения только сексуальности или власти; эта оценка, приобретаемая в период половой зрелости, разрастается на почве общественных предрассудков; анализ же приводит к чисто человеческому отношению и близости, независимо от сексуальности или власти, а лишь в зависимости от личных ценностей каждого человека. Это тот путь к свободе, который аналитик должен указать своему пациенту. <p>664 Я должен сказать Вам, что мнение о важности сексуального момента, конечно, не укрепилось бы так глубоко, если бы этот момент не имел большого значения именно для того периода жизни, который важен прежде всего с точки зрения размножения. Оценка личности принадлежит более зрелому возрасту. Для молодых людей за поиском ценной личности зачастую кроется лишь бегство от биологических обязанностей. В зрелом возрасте, наоборот, преувеличенная тоска по сексуальным ценностям молодости часто не что иное, как трусливое, удобное уклонение от культурного долга, требующего, чтобы человек признал ценность личности и подчинился иерархии культурных ценностей. Юный невротик боится расширения своих жизненных обязанностей, пожилой боится сужения и ограничения приобретенных жизненных благ. <p>665 Вы понимаете, что такая оценка "переноса" тесно связана с предположением биологических "обязанностей", то есть стремлений и предназначений, являющихся для человека таким же залогом культуры, как для птицы искусно свитое гнездо, для оленя - рога. Чисто каузальное, чтобы не сказать материалистическое, воззрение последних десятилетий стремится видеть в органических образованиях лишь реакции живой материи. С эвристической точки зрения такая постановка вопроса имеет несомненную ценность, но истинного объяснения она не дает, так как всегда склоняется лишь к более или менее искусственному умалению и отстранению проблемы. По этому вопросу могу указать Вам прекрасную критику Бергсона. Внешние причины действуют разве лишь наполовину, другая же половина зависит от своеобразных предназначений живой материи, без которых определенная реакция очевидно вовсе не могла бы произойти. Это основное положение мы должны применить в психологии. Психика не только и не просто реагирует; она, согласно своим качествам, отвечает на воздействия извне, и формы этих ответов образуются, по крайней мере наполовину, ею самой и вложенным в нее предназначением. Культуру никогда не следует понимать как реакцию на обстоятельства. Такое неглубокое объяснение мы смело можем оставить прошедшему столетию. Психологически же эти предназначения являются властными, непреклонными императивами, в чем мы можем ежедневно легко убеждаться. Эти предназначения тождественны тому, что я называю "биологическим долгом". <p>666 В заключение затрону еще один вопрос, очевидно смущающий Вас, а именно вопрос нравственный. В больном проявляется столько так называемых безнравственных побуждений, что психотерапевт невольно спрашивает себя: что же будет, если удовлетворять все требования больного? Из моих писем Вы поняли, конечно, что эти требования нельзя принимать безусловно серьезно. Обычно это не что иное, как безмерно преувеличенные требования, которые больной, вследствие закупорки либидо, выдвигает на первый план, часто помимо своей воли. Канализация либидо в русло простых жизненных обязанностей в большинстве случаев сводит на нет напряженность этих желаний. Однако необходимо признать, что в некоторых случаях так называемые ненормальные тенденции не только не устраняются анализом, но наоборот, выступают еще ярче; тогда становится ясно, что эти тенденции принадлежат к биологическим обязанностям данного индивида, в особенности когда вопрос касается некоторых сексуальных требований, направленных на индивидуальную оценку сексуальности. Этот вопрос не связан с патологией, это современный социальный вопрос, властно требующий этического разрешения. Работа над практическим разрешением этого вопроса для многих является биологическим долгом. (Природа, как известно, не довольствуется теориями.) Ведь в наше время существует лишь легальная оценка сексуальности и не существует настоящей сексуальной морали, так же как в Средние века в денежных делах решало не настоящее нравственное чувство, а лишь предрассудки и легальные оценки. Мы еще не доросли до того, чтобы в свободных сексуальных поступках отличать нравственное от безнравственного. Это ясно выражается в общественных отношениях, в жестоком отношению к внебрачному материнству. Отвратительное лицемерие, наводнение проституцией и половыми болезнями - все это порождается варварскими легальными суждениями, подведением всех сексуальных поступков под одну мерку, нашей неспособностью к утонченному моральному чувству и пониманию огромных психологических различий в сфере свободных сексуальных поступков. <p>Указываю Вам на этот крайне запутанный и важный современный вопрос, чтобы объяснить, почему среди наших пациентов нередко встречаются люди, благодаря своим духовным и душевным качествам действительно призванные, то есть биологически предназначенные для активного участия в этом культурном деле. Никогда не следует забывать, что то, что нам сегодня кажется нравственной заповедью, завтра подлежит распаду и превращению, с тем, чтобы в более или менее далеком будущем послужить основой для новых этических образований. История культуры должна была бы научить нас по крайней мере тому, что и формы морали принадлежат к преходящим явлениям. Нужен тончайший психологический такт для того, чтобы анализируя чувствительные человеческие характеры, переживающие кризис, обойти опасный угол инфантильных стремлений к удобству, безответственности и распущенности больных, чтобы указать им чистые, ясные перспективы и возможность действовать автономно. Пять процентов на данные взаймы деньги - честный прирост, двадцать процентов - отвратительное ростовщичество. Этот подход следует соблюдать и по отношению к сексуальному поведению. <p>668 Есть невротики, которые из чувства глубокого внутреннего приличия не могут быть заодно с современной моралью, не могут применяться к культуре до тех пор, пока в их нравственности есть пробелы, заполнение которых является потребностью данного времени. Ошибочно думать, что большое число женщин, страдающих неврозом, больны вследствие сексуальной неудовлетворенности, вследствие того, что не нашли подходящего мужа или еще закованы в цепи инфантильной сексуальности. Настоящей причиной невроза часто является их неспособность познать предназначенную им культурную задачу. В общем, люди все еще воображают, что в старые знакомые рамки можно втиснуть то новое, грядущее, что нетерпеливо стучится в дверь. Эти люди видят только настоящее, но не видят будущего. А между тем, какой глубочайший психологический смысл в христианстве, впервые возвестившем путь к будущему как принцип спасения человечества. Прошлое нельзя изменить, в настоящем мало можно изменить, будущее же принадлежит нам и способно воспринять высочайшее напряжение жизненной силы. Нам лично принадлежит лишь краткий миг молодости, вся остальная жизнь принадлежит нашим детям. <p>669 Таким образом Ваш вопрос об утрате веры в авторитет разрешается сам собой. Не потому невротик болен, что утратил прежнее верование, а потому, что еще не нашел новой формы для своих лучших стремлений. <a name=6><h1>ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ СТАТЕЙ К. Г. ЮНГА НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ[61]</h1></a> <h2>Предисловие к первому изданию</h2> <p>670 Статья и брошюры, вошедшие в состав этого сборника, написаны мной, с некоторыми перерывами, в течение последних четырнадцати лет. За это время развилась новая отрасль науки, благодаря этому, как большей частью бывает в подобных случаях, возникло множество точек зрения, новых понятий и новых формулировок. <p>671 В мои намерения не входит дать на страницах этой книги очерк основных положений аналитической психологии, тем не менее ее содержание должно несколько осветить то направление, которое особенно характерно для цюрихской психоаналитической школы. <p>672 Известно, что честь открытия нового аналитического метода общей психологии принадлежит венскому профессору Фрейду. Его первоначальные взгляды подверглись многочисленным существенным изменениям, отчасти благодаря трудам цюрихской школы, несмотря на то, что сам он в значительной мере расходился с точкой зрения последней. <p>673 Рассмотреть здесь в подробностях основные различия взглядов этих двух направлений не представляется возможным; я могу отметить лишь следующие моменты: венская школа признает исключительно половую (sexualistic) точку зрения, тогда как точка зрения цюрихской школы символична. Венская школа объясняет психологический символ семиотически, то есть как знак или признак известных первобытных психосексуальных процессов. Метод се аналитичен и каузален. Цюрихская же школа, признавая научную возможность подобного взгляда, отрицает его исключительную валидность, ибо она объясняет психологический символ не только семиотически, но и символически, то есть приписывает символу позитивную ценность. Ценность эта зависит не только от исторических причин; главное ее значение заключается в том, что она действительна и в настоящем, и в будущем, взятых в психологическом отношении. Ибо для цюрихской школы символ есть не только признак чего-то вытесненного и скрытого; он в то же время является попыткой понять и указать путь последующего психологического развития данной личности. Иными словами, мы дополняем ретроспективную ценность символа его перспективным значением. <p>675 Таким образом, метод цюрихской школы не только аналитичный и каузальный; он в то же время синтетический и перспективный, ибо школа эта признает, что paзум человека является не только следствием известных причин (causae), но и обладает известными целями. На <p>этом следует особенно настаивать, ибо психология развивается в двух направлениях: одно из них признает принцип удовольствия, другое же - принцип власти. Научный материализм соответствует первому из них, философия Ницше - второму. Теория Фрейда всецело построена на признании принципа удовольствия, теория же Адлера (одного из первых личных учеников Фрейда) - на признании принципа власти. <p>676 Цюрихская школа, признавая существование двух соответствующих человеческих типов, на которых указывал и покойный профессор Вильям Джемс (William James), считает взгляды Фрейда и Адлера односторонними и действенными лишь в пределах соответствующего типа. Оба стремления - к наслаждению и к власти - существуют во всяком индивиде, но в неравном соотношении. <p>677 Поэтому очевидно, что психологический символ являет две стороны и что объяснять его следует согласно обоим вышеуказанным психологическим принципам. Объяснения Фрейда и Адлера аналитичны и каузальны: оба они сводят все к инфантильному и первобытному. Таким образом, Фрейд понимает "цель" как исполнение желаний, Адлер же - как захват власти. И в своей аналитической практике оба допускают исключительно эти две точки зрения, выявляющие лишь инфантильные и грубо-эгоистические цели. <p>678 Цюрихская школа вполне признает, что в пределах умственного расстройства психология больного соответствует взглядам Фрейда и Адлера. Действительно, именно вследствие такой невозможной детской психологии, индивид и находится в состоянии внутренней диссоциации, которая доводит его до нервного заболевания. Поэтому-то цюрихская школа, соглашаясь до этого момента с вышеназванными учеными, сводит психологический символ (то есть продукт фантазии больного) к основному инфантильному принципу удовольствия или власти. Но Фрейд и Адлер довольствуются результатами подобного сведения согласно своему научному биологизму и натурализму. <p>679 Но тут возникает весьма важный вопрос. Может ли человек повиноваться основным и первобытным побуждениям своей природы, не причиняя непоправимого вреда себе и своим близким? Он не может безгранично развивать ни свои сексуальные желания, ни свое стремление к власти - границы их, к тому же, очерчены весьма узко. Цюрихская школа не упускает из виду и конечный результат анализа и смотрит на основные мысли и побуждения бессознательного как на символы, указывающие определенный путь будущего развития. Однако мы должны признать, что подобный взгляд научно не оправдывается, потому что в настоящее время наука в целом основана на каузальности. Но каузальность является лишь единичным принципом, и сущность психологии не может быть исчерпана только каузальными методами, ибо разумная душа (mind) живет еще и известными целями. Помимо такого спорного философского довода, у нас имеется и другой, гораздо более реальный, в пользу вышеизложенной гипотезы - это необходимые жизненные требования. Ибо жить согласно велению инфантильного стремления к удовольствию или инфантильного же стремления к власти невозможно. Если удерживать оба эти принципа, то их следует брать символично. Благодаря символическому применению инфантильных наклонностей развивается установка, которую можно именовать философской или религиозной: оба термина достаточны для определения направления будущего развития каждого данного индивида. Индивид является не только определенной неизменной сложностью (комплексом) психологических фактов, но и чрезвычайно изменчивым существом. Исключительное сведение к известным целям усиливает первобытные наклонности личности. Это может оказаться благодетельным лишь в том случае, если подобные первобытные наклонности уравновешиваются признанием их символической ценности. Анализ и редукция приводят к каузальной истине, что само по себе не может явиться поддержкой в жизни - результатами подобного вывода будут лишь смирение и безнадежность. Напротив, признание внутренней ценности символа ведет к конструктивной истине, которая помогает жить. Она поддерживает надежду и дает возможность развития в будущем. <p>История цивилизации ясно показывает функциональное значение символа. Религиозный символ в течение тысячелетий служил наиболее действенным средством нравственного воспитания человечества. Эту очевидную истину можно отрицать лишь в силу предрассудков. Никакая конкретная ценность не может заменить символ; только новые и более действенные символы могут с успехом занять место тех, которые устарели или износились, утратив свою действенность благодаря успехам интеллектуального анализа и суждений. Дальнейшее развитие человечества может быть достигнуто только посредством символов, которые представляют нечто далеко выступающее за собственные пределы, и смысл которых еще не вполне постигнут. Подобные символы иногда возникают в личном бессознательном, они обладают чрезвычайным значением для нравственного развития личности. <p>Человек почти всегда имеет известные философские и религиозные взгляды на смысл вселенной и своей жизни, но бывают и люди, гордящиеся отсутствием подобных взглядов. Это - исключения из всего остального человечества: им недостает весьма важной функции, необходимость которой для развития человеческого разума вполне доказана. <p>682 В подобных случаях вместо современных символов мы находим в бессознательном устарелые архаические понятия о мире и о жизни. Ибо когда сознанию недостает какой-либо необходимой психологической функции, она всегда существует в бессознательном в виде архаичного или эмбрионального прототипа. <p>683 Это краткое вступление показывает читателю, чего он не найдет в этом сборнике. Помещенные в нем статьи являются как бы этапами на пути изложенных выше более общих взглядов. <div align=right><em>Кюснахт/Цюрих, январь 1916 г.</em></div> <h2>Предисловие ко второму изданию</h2> <p>684 С согласия моего уважаемого сотрудника, д-ра С. Е. Лонга (С. Е. Long), я внес некоторые дополнения во второе издание данной книги. Особо следует отметить, что была добавлена новая глава "К концепции бессознательного"[62]. Это лекция, прочитанная мною в начале 1916 г. в Цюрихском Обществе Аналитической психологии. В ней дается общий обзор наиболее важных проблем практического анализа, а именно, отношения эго к психологическому не-эго. Глава XIV, "Психология бессознательных процессов"[63], была основательно переработана, и я воспользовался возможностью и включил дополнение, в котором описываются результаты новейших исследований. <p>685 В соответствии с обычным методом моей работы, я даю максимально обобщенное описание результатов. В повседневной практике я обычно в течение некоторого времени изучаю человеческий материал. Из полученных данных я вывожу затем максимально обобщенную формулу, вырабатываю на ее основе свою точку зрения и применяю ее в практической работе до тех пор, пока она не будет подтверждена, изменена или же отвергнута. Если она принимается, то я публикую ее как обобщенную точку фения, не приводя эмпирический материал. Я ввожу материал, накопленный в процессе моей практики, только для примера и иллюстрации, поэтому я прошу читателя не рассматривать приводимые здесь соображения как простой плод воображения. Они представляют собой результаты широких исследований и серьезных размышлений. <p>Эти дополнения позволят читателю второго издания по-шакомиться с новейшими взглядами цюрихской школы. <p>Что касается критики, которой подверглось первое издание этой книги, то я рад, что моя работа была воспринята со значительно большей откровенностью английскими критиками по сравнению с немецкими. В Германии эна была встречена молчанием, порожденным пренебрежением. Особенно я благодарен д-ру Агнес Сэвил (Agnes Savill) за исключительно глубокую критику в журнале "Medical Press". Выражаю также благодарность д-ру Т. У. Митчелл (Т. W. Mitchell) за исчерпывающий обзор в журнале "Proceedings of the Society for Psychical Research". Этот критик делает исключение для моего еретического высказывания относительно каузальности. Он считает, что я ступаю на опасный ненаучный путь, ставя под сомнение единственную достоверность каузальной точки зрения в психологии. Я симпатизирую ему, но, по-моему, природа человеческого разума заставляет нас принять финалисти-ческий взгляд. Невозможно оспорить тот факт, что, говоря психологически, мы изо дня в день живем и работаем в соответствии с законом направленной цели, а также законом каузальности. Психологическая теория неизбежно должна исходить из этого факта. Тому, что просто направлено на достижение какой-либо цели, нельзя дать исключительно каузальное объяснение, в противном случае мы должны были бы прийти к заключению, выводимому из известного изречения Молешотта (Maleschott): "Человек - это то, что он ест" (Man is what he eats). Мы всегда должны помнить, что "каузальность представляет собой точку зрения". Она подтверждает неизбежную и непреложную последовательность событий: a-b-c-z. Поскольку такое соотношение событий постоянно, и, согласно каузальной точке зрения, должно быть таким, то, с логической точки зрения, порядок может быть и обратным. Фи-нальность есть также тонка зрения, и она эмпирически оправдана существованием последовательности событий, в которой очевидна каузальная связь, "значение которой, однако, становится понятным только в терминах конечного продукта (финальные эффекты). Лучшие примеры этому дает обычная жизнь. Каузальное объяснение должно быть механистическим, если мы не собираемся постулировать метафизическую сущность в качестве первой причины. Если, например, мы принимаем сексуальную теорию Фрейда и психологически приписываем основную роль функции половых желез, то мозг рассматривается как придаток половых желез. Если мы подойдем к венской концепции сексуальности, со всем ее смутным всемогуществом, в строго научной манере, и сведем ее к ее физиологической основе, то мы придем к первой причине, в соответствии с которой психическая жизнь представляет собой, главным образом, напряжение и расслабление половых желез. Если мы на мгновение примем допущение, согласно которому такое механистическое объяснение "истинно", то это будет истина исключительно утомительная и обладающая крайне ограниченным диапазоном. Аналогичным утверждением будет утверждение, согласно которому половые железы не могут функционировать без адекватного "питания", откуда следует вывод, что сексуальность есть дополнительная функция питания. Истинность данного утверждения формирует важный раздел биологии низших форм жизни. <p>688 Однако если мы хотим работать в действительно психологической манере, то нам желательно знать "смысл" психологических явлений. Зная, из каких сортов стали изготовлены различные детали паровоза, из каких месторождениях добыт металл, где изготовлен, мы, тем не менее, на основании этих сведений ничего не узнаем о "функции" паровоза, то есть о его "смысле". Однако в понимании современной науки "функция" ни в коей мере не является исключительно каузальной концепцией: это концепция конечная, или "телеологическая". Ибо невозможно рассматривать психику исключительно с каузальой точки зрения: мы обязаны рассматривать ее также с финалистической точки зрения. Как замечает д-р Митчелл (Mitchell), невозможно представить себе, что каузальное предопределение имеет одновременно конеч-ое значение. В этом содержалось бы очевидное противоречие. Однако теория познания не обязана оставаться а докантианском уровне. Как известно, Кант весьма сно показал, что механистическая и телеологическая очки зрения не являются "определяющими" (объектив-ыми) принципами, свойствами предмета - это чисто регулирующие" (субъективные) принципы мышления, как таковые, не являются несовместимыми. Я могу, апример, с легкостью составить тезу и антитезу: <p>Теза: Все начало существовать в соответствии с механистическими законами. Антитеза: Кое-что начало существовать не только в соответствии с механистическими аконами. Кант комментирует это следующим образом: разум не может доказать ни одно из приведенных утверждений, ибо "априорно" чисто эмпирические законы природы не могут дать нам детерминистический принцип в отношении возможности событий. <p>Естественно, что современная физика перешла от чисто механистической идеи к финалистической концепции охранения энергии, поскольку при механистическом бъяснении признаются только обратимые процессы, Tola как практическая истина состоит в том, что процессы рироды необратимы. Этот факт привел к созданию концепции энергии, стремящейся к ослаблению напряжения , следовательно, к определенному конечному состоянию. <p>Я считаю, что необходимы обе точки зрения: как каузальная, так и финалистическая, но одновременно мне хотелось бы подчеркнуть, что со времен Канта мы пришли пониманию отсутствия антагонизма между этими точками зрения, если рассматривать их в качестве регулирующих принципов мысли, а не в качестве определяющих ринципов самой природы. <p>Говоря о содержании данной книги, я должен отметить ледующее. Меня вновь удивил тот факт, что некоторые ритики не могут отличить теоретические объяснения автора от фантастических идей пациента. Так, в этом повинен один из моих критиков, рассматривавший раздел "О значении сновидений, связанных с числами" ("On the Significance of Number Dreams"). Ассоциации с цитатами из Библии, приведенные в этой работе, как ясно любому внимательному читателю, не являются придуманными мной произвольными пояснениями, а порождены воображением пациента. Легко обнаружить, что проведенное группирование чисел точно соответствует бессознательной психологической функции, от которой берет начало весь мистицизм чисел (Пифагорейцы, каббала и далее до самых давних времен). <p>692 Выражаю глубокую благодарность моим серьезным критикам; хочу также поблагодарить госпожу Гарольд Ф-Маккормик (Mrs. Harold McCormic) за ее щедрую помощь, оказанную при подготовке настоящей книги. <div align=right><em>Июнь 1917 г.</em></div> <a name=7><h1>ВВЕДЕНИЕ К КНИГЕ КРАНЕФЕЛЬДТА "НЕЗРИМЫЕ ПУТИ РАЗУМА"[64]</h1></a> <p>В настоящее время можно с полным основанием утверждать, что до сей поры отсутствует возможность дать исчерпывающее и, следовательно, полное описание того, что принято обозначать словом "психоанализ",- последнему, среди прочего, часто придается оскорбительный оттенок. То, что неспециалист обычно понимает под термином "психоанализ" - медицинское вскрытие души с целью выявления скрытых причин и связей - относится лишь к одному из аспектов обсуждаемого понятия. Даже если мы будем рассматривать психоанализ под более широким углом - в соответствии с его фрейдистской концепцией - как, в основном, медицинский инструмент для лечения невроза, этот более широкий взгляд не исчерпывает природы предмета. Прежде всего, психоанализ в строго фрейдистском смысле представляет собой не только терапевтический метод, но и психологическую теорию, которая ни в коей мере не ограничивается только неврозами и психопатологией вообще, но одновременно пытается включить в свою сферу такое обьщенное явление как сновидение и, помимо того, широкие области гуманитарных наук, литературу, изобразительное искусство, а также биографию, мифологию, фольклор, сравнительную религию и философию. <p>Как любопытный факт в истории науки следует отметить то обстоятельство (которое, однако, согласуется с особой природой психоаналитического движения), что Фрейд, основатель психоанализа (в узком смысле), настаивает на идентификации данного метода с его сексуальной теорией, тем самым накладывая на нее догматический штамп. Эта декларация "научной" непогрешимости заставила меня в свое время порвать с Фрейдом, ибо для меня догма и наука - несопоставимые понятия, мешающие друг другу вследствие взаимного загрязнения. Догма как фактор религии - бесценна благодаря своей абсолютной исходной позиции. Но когда наука пренебрегает критикой и скептицизмом, она вырождается, превращаясь в чахлое оранжерейное растение. Одним из элементов, необходимых для науки, является крайняя неопределенность. Когда наука склоняется к догматизму и проявляет нетерпимость и фанатизм, она скрывает некоторое сомнение, которое, по всей вероятности, оправдано, а также неуверенность, которая слишком хорошо обоснована. <p>747 Я подчеркиваю это неприятное обстоятельство не потому, что собираюсь критически атаковать теорию Фрейда, а для того, чтобы продемонстрировать непредубежденному читателю тот знаменательный факт, что фрейдистский психоанализ представляет собой не только научное достижение, но и психический симптом, оказавшийся более могущественным, чем искусство анализа самого мастера. Как показано в книге Мейлана (Maylan) "Трагический комплекс Фрейда"[65], совсем не трудно заметить характерную для Фрейда тенденцию устанавливать догмы, основываясь на собственной психологии - действительно, он обучал этому своих последователей и с большим или меньшим успехом пользовался подобной тенденцией в своей практике - но я не хочу обращать против него его же собственное оружие. В конечном счете, никто не может полностью преодолеть личную ограниченность: все в той или иной степени имеют какие-то пределы, в особенности же люди, практикующие психологию. <p>748 Я считаю упомянутые технические недостатки неинтересными и думаю, что опасно приписывать им чрезмерную роль, ибо это отвлекает внимание от одного важного обстоятельства, заключающегося в том, что даже самый возвышенный разум весьма ограничен и зависим в той точке, где он кажется наиболее свободным. По моему мнению, творческий дух человека совсем не является его личностью, это, скорее, признак или симптом современного ему движения мысли. Его личность важна только как рупор убеждения, возникающего из бессознательного коллективного фона - убеждения, которое отнимает его свободу, заставляет его приносить себя в жертву и совершать ошибки, которые он безжалостно критиковал бы в других. Фрейда несет определенный поток мысли, истоки которого прослеживаются в Реформации. Постепенно он освобождается от бесчисленных покровов и масок, и теперь он сворачивает к тому виду психологии, который с провидческой проницательностью предвидел Ницше - к открытию психического как нового факта. Когда-нибудь мы сможем увидеть, какими извилистыми путями прошла психология от пыльных лабораторий алхимиков через месмеризм и магнетизм (Кернер, Эннемозер, Эшимайер, Баадер, Пассаван и другие) [Kerner, Ennemoser, Eschimayer, Baader, Passavant] к философскому предвидению Шопенгауэра, Каруса и фон Гартмана (Schopenhauer, Cams and von Hartmann); и каким образом, от родной почвы повседневного опыта Льебо (Liebeault), а еще ранее Куимби (Quimby), духовного отца Христианской Науки [66], она, наконец, дошла до Фрейда через учение французских гипнотизеров. Этот поток идей образовался путем слияния потоков, вытекающих из многочисленных темных источников, быстро набиравших силу в XIX веке, имеющих многочисленных приверженцев, среди которых Фрейд не является изолированной фигурой. \9 То, что сегодня называют "психоанализом", не является однородным понятием: сюда входят различные аспекты важной психологической проблемы нашей эпохи. Эта проблема существует, независимо от того, известно ли широкой публике о ее существовании. В наше время психическое стало проблемой для каждого. Психология приобрела удивительную привлекательность. Это объясняет всемирное распространение фрейдистского психоанализа, успех которого сопоставим только с Христианской Наукой, теософией и антропософией - сопоставим не только своим успехом, но и своим содержанием, ибо догматизм Фрейда очень близок к установке религиозной убежденности, характерной для этих движений. Помимо того, все четыре движения, бесспорно, психологичны. Если к этому мы добавим почти невероятный рост оккультизма в любой форме во всех цивилизованных странах Западного мира, то получим картину данного направления мысли, повсеместно табуируемого до некоторой степени, но, тем не менее, непреодолимого. Аналогично, современная медицина в значительной мере склоняется к Пара-цельсу и все в большей степени осознает роль психики в соматических заболеваниях. Даже традиционное уголовное законодательство начинает поддаваться требованиям психологии, о чем свидетельствуют задержки при вынесении приговоров и все учащающаяся практика привлечения к судопроизводству экспертов-психологов. 750 Все вышесказанное относится к положительным аспектам описываемого психологического движения. Однако с другой стороны, эти аспекты уравновешиваются столь же характерными отрицательными сторонами. Уже во времена Реформации сознательный разум начал уходить от метафизических постулатов эпохи готики, причем это отделение становилось все более резким и получало все более широкое распространение в каждом новом столетии. В начале XVIII века мир впервые увидел, как христианские истины были отвергнуты, а в веке XX правительство одного из крупнейших государств мира (Юнг имеет в виду тогдашний СССР - В. 3.) предпринимает максимальные усилия, направленные на искоренение христианской веры, как если бы это было заболевание. Тем временем интеллект белого человека в целом перерос авторитет католической догмы, а протестантизм распался на более чем четыреста фрагментов при посредстве самых тривиальных софизмов. Таковы очевидные отрицательные аспекты, и они объясняют, по какой причине люди устремляются к любому движению, от которого они надеются получить помощь и истину. <p>751 Религии являются великими системами, исцеляющими болезни души. Неврозы и подобные им заболевания возникают под воздействием психических сложностей. Но если какая-то догма обсуждается и ставится под сомнение, она утрачивает свою целительную силу. Человек, который больше не верит, что Бог, познавший страдание, сжалится над ним, поможет и успокоит его, придаст смысл его жизни, слаб - он становится добычей своей слабости, превращается в невротика. Бесчисленные патологические элементы среди населения являются одним из наиболее мощных факторов, подкрепляющих психологические тенденции нашего времени. <p>752 Еще один, и достаточно немаловажный, контингент формируют те, которые после периода веры в авторитеты просыпаются со своего рода возмущением и находят удовлетворение, смешанное с самобичеванием, отстаивая так называемую новую истину, которая губительно действует на их старые, еще тлеющие убеждения. Такие люди не могут молчать и, вследствие слабости своих убеждений и страха перед изоляцией, всегда должны группироваться, связанные узами новообращенных, компенсируя количеством свое сомнительное качество. <p>753 Наконец, существуют и те, которые серьезно ищут нечто, те, кто полностью убеждены в том, что душа есть место пребывания всех психических страданий и, одновременно, всех исцеляющих истин, которые когда-либо были поведаны страдающему человечеству как благие вести. Из души исходят самые бессмысленные конфликты, однако мы ожидаем от нее и решения или, по крайней мере, надежного ответа на мучительный вопрос: почему? <p>754 Человеку не обязательно быть невротиком, чтобы ощущать потребность в исцелении, эта потребность существует даже у людей, отрицающих с глубочайшим убеждением возможность такого исцеления. В момент слабости они не могут устоять перед соблазном заглянуть в учебник психологии, пусть всего лишь для того, чтобы найти рецепт, позволяющий образумить одного из двух супругов. <p>755 Эти совершенно различные интересы публики нашли свое отражение в вариациях на тему "психоанализ". Школа Адлера, выросшая рядом с Фрейдом, обращает особое внимание на социальный аспект психической проблемы и, соответственно, все в большей степени склоняется к социальному воспитанию. Она отвергает все основные фрейдистские элементы психоанализа не только в теории, но и на практике, причем в такой степени, что, за исключением нескольких теоретических принципов, исходные точки соприкосновения со школой Фрейда почти неразличимы. По этой причине "индивидуальную психологию" Адлера нельзя более включать в концепцию "психоанализа". Это независимая система психологии есть выражение иного темперамента и совершенно иного мировоззрения. <p>756 Все интересующиеся "психоанализом" и желающие получить адекватный обзор данных по современной психиатрии должны изучить труды Адлера. Читатель найдет их крайне стимулирующими, а также сделает ценное открытие, согласно которому один и тот же случай невроза может найти убедительное объяснение как с точки зрения Фрейда, так и с точки зрения Адлера, несмотря на то, что оба способа объяснения кажутся почти диаметрально противоположными. Однако вещи, столь безнадежно различные в теории, находятся рядом, не противореча друг другу, в парадоксальной душе человека: каждое человеческое существо обладает как инстинктом власти, так и сексуальным влечением. Следовательно, каждый человек проявляет в своей психологии оба влечения, и каждый психический импульс характеризуется легкими обертонами, исходящими из обоих источников. <p>757 Поскольку количество основных инстинктов у человека и животного не было определено сколь-нибудь точно, немедленно появляется вероятность того, что изобретательный разум придумает еще несколько психологии, которые, как представляется, будут противоречить всем остальным, однако позволят получать вполне удовлетворительные объяснения. Но такие изобретения появляются не в результате простого сидения и последующего появления новой психологической системы из, скажем, художественного импульса. Психологии Фрейда и Адлера были созданы иным образом. Похоже, что они появились как следствие внутренней потребности, оба исследователя сообщили о своих основных принципах, рассказали о своей психологии и, следовательно, о своем способе наблюдения за другими людьми. Это вопрос глубокого переживания, а не интеллектуальная игра (cojuring-trick). Хотелось бы, чтобы существовало большее число признаний подобного рода; они дали бы нам более полную картину потенциальных возможностей психического. <p>758 Мои собственные воззрения и основанная мной школа столь же психологичны и, поэтому, характеризуются теми же ограничениями и доступны для критики в той же мере, в какой я позволил себе критическое отношение к другим психологам. Насколько я могу судить о моей собственной точке зрения, она отличается от вышеупомянутых взглядов на психологию тем, что она не монистична, а характеризуется дуализмом, ибо основана на принципе противоположностей, и, возможно, плюралистична, ибо признает наличие множества относительно автономных психических комплексов. <p>759 Далее будет показано, каким образом я вывел теорию из того факта, что возможны противоречивые и одновременно удовлетворительные объяснения. В отличие от Фрейда и Адлера, принципы объяснения которых, в основном, редуктивны и постоянно возвращаются к воспоминаниям детства, ограничивающим природу человека, я отдаю предпочтение конструктивному или синтетическому объяснению в знак признания того обстоятельства, что завтра практически более значимо, чем вчера, а откуда менее значимо, чем куда. При всем уважении, которое я питаю к истории, мне все же представляется, что всматривание в прошлое, повторное переживание патогенных воспоминаний - каким бы мощным оно ни было - не столь эффективно для освобождения человека от мертвой хватки прошлого, как построение чего-то нового. Разумеется, я полностью осознаю, что без всматривания в прошлое и без интегрирования значимых воспоминаний, которые были утрачены, не может быть создано что-то новое. Но я считаю пустой тратой времени и ошибочным предрассудком выискивать в прошлом мнимые причины заболевания, ибо неврозы, независимо от обстоятельств их появления, определяются и поддерживаются постоянно сохраняющейся неверной установкой, которую, после того, как она определена, необходимо откорректировать "сейчас", а не в раннем младенчестве. Недостаточно также просто осознать причины, поскольку лечение невроза в процессе анализа представляет собой моральную проблему, а не магическое воздействие прослушивания старых воспоминаний. <p>760 Помимо того, мои взгляды отличаются от взглядов Фрейда и Адлера в том отношении, что я придаю существенно иное значение бессознательному. Фрейд, придающий бессознательному бесконечно большее значение, чем Адлер (школа которого допускает его полное исчезновение) обладает более религиозным темпераментом, чем Адлер, и по этой причине он, естественно, присваивает автономную, пусть и отрицательную, функцию психическому не-эго. В этом отношении я несколько опережаю Фрейда. Для меня бессознательное не есть нечто, принимающее все нечистые помыслы и дурные воспоминания нечистого прошлого - как, например, вековые отложения общественного мнения, составляющие Супер-эго Фрейда. В действительности это вечно живой зародышевый слой в каждом из нас, и хотя он может использовать символические образы вековой давности, он хочет, чтобы они осмысливались по-новому. Разумеется, новое значение не появляется в готовом виде из бессознательного, подобно Афине Палладе, вышедшей во всеоружии из головы Зевса: живительный эффект наблюдается только в том случае, если продукты бессознательного серьезно соотносятся с сознательным разумом. <p>761 С целью истолкования продуктов бессознательного, я счел также целесообразным дать совершенно иное толкование сновидений и фантазий. Я не сводил их, как это делал Фрейд, к личностным факторам, а сравнивал их (как это подсказывает сама их природа) с символами, взятыми из мифологии и истории религии, с тем чтобы выявить тот смысл, который они пытаются выразить. Такой метод дал крайне интересные результаты, в значительной степени по той причине, что он позволил совершенно по-новому прочесть сны и фантазии, соединить иначе несовместимые архаичные тенденции бессознательного с сознающей личностью (conscious personality). Долгое время такое объединение представлялось мне конечной целью, к которой следует стремиться, ибо невротики (а также многие нормальные люди) в глубине души страдают от разобщенности сознательного и бессознательного. Ввиду того, что в бессознательном содержатся не только источники инстинкта и вся доисторическая природа человека вплоть до животного уровня, но, наряду с этим, и творческие семена будущего, и корни всех созидающих фантазий, отрыв от бессознательного при невротической диссоциации означает отрыв от истоков жизни. Поэтому мне думается, что первейшей задачей психотерапевта является восстановление утраченных связей и живительного взаимодействия между сознательным и бессознательным. Фрейд резко осуждает бессознательное и ищет спасения в силе умеющего находить решение сознания. Этот ошибочный подход приводит к иссушению и жесткости там, где уже существует устойчивое сознание, ибо, удерживая антагонистические и кажущиеся враждебными элементы в бессознательном, сознание отказывается от необходимой для своего обновления живительной силы. <p>762 Однако подход Фрейда не всегда ошибочен, ибо сознание не всегда устойчиво. Устойчивость предполагает наличие жизненного опыта и определенную зрелость. Молодые люди, далекие от понимания своей сущности, подвергаются значительному риску и еще больше затрудняют постижение своей сущности, когда впускают "темную ночь души" в свое незрелое, неустойчивое сознание. Здесь оправдано некоторое осуждение бессознательного. Опыт убедил меня в том, что существуют не только различные темпераменты ("типы"), но и различные стадии психологического развития, и можно с полным правом утверждать, что существует значительное отличие между психологией первой и второй половины жизни. Утверждая, что нельзя применять одинаковые психологические критерии в разные периоды жизни, я вновь отличаюсь от других исследователей. <p>763 Если ко всем вышеизложенным соображениям добавить, что я делаю различие для экстравертов и интровертов, а в каждой из этих групп дифференцирую их по наиболее отличительным функциям (четыре из которых я могу выделить совершенно определенно), станет очевидным тот факт, что до настоящего времени моя главная забота как исследователя в области психологии заключалась в том, чтобы резко вмешаться в ситуацию, которая с двух других точек зрения проста до монотонности, и обратить внимание на непостижимую сложность психического, которой последнее характеризуется в реальной действительности. <p>764 Большинству людей хотелось игнорировать эти сложности, и они искренно сожалели об их существовании. Но разве стал бы физиолог утверждать, что тело человека устроено крайне просто? Или что проста живая белковая молекула? Если человеческая психика существует, то она должна обладать невообразимой сложностью и разнообразием, поэтому к ней нельзя подходить с позиций простой инстинктивной психологии. Я могу лишь с изумлением и благоговением взирать на глубины и высоты нашей психической природы. Ее внепространственная вселенная скрывает несказанное изобилие образов, накопившихся на протяжении миллионов лет развития жизни, и фиксируется в организме. Мое сознание подобно глазу, проникающему в наиболее удаленные места, однако именно психическое не-эго наполняет их внепростран-ственными образами. И эти образы - не бледные тени, а мощные влиятельные психические факторы. В наших силах неправильно их понять, но мы не можем лишить их силы, отрицая их существование. Рядом с этой картиной я хотел бы поместить изображение ночного звездного неба, ибо единственным эквивалентом вселенной внутри является вселенная вовне: точно так же, как я вступаю в этот мир через свое тело, я вступаю в тот мир через свое психическое начало. <p>765 Таким образом, я не могу сожалеть о сложностях, внесенных в психологию моими исследованиями, поскольку ученые всегда глубоко заблуждались, полагая, будто обнаружили простую природу вещей. <p>766 Надеюсь, что мне удалось в данном введении сообщить читателю о том, что психологические исследования, которые непрофессионалы свели к идее "психоанализа", уходят своими корнями значительно далее в историю, социологию и философию, чем о том говорит данный термин. Возможно, мне удалось также показать, что область исследований, представленная в данной книге, далека от того, чтобы являться достоверно определяемой территорией. Напротив, это растущая наука, только еще готовящаяся выйти из своей медицинской колыбели и стать психологией человеческой природы. <p>767 Излагаемый далее материал не ставит своей целью дать исчерпывающее описание всего диапазона современных психологических проблем. Описание ограничивается обзором начал современной психологии и элементарных проблем, относящихся, главным образом, к компетенции врача. Чтобы дать читателю более общую ориентацию, я включил в данное введение ряд более широких соображений. <a name=8><h1>ФРЕЙД И ЮНГ: РАЗНИЦА ВО ВЗГЛЯДАХ[67]</h1></a> <p>768 О различиях во взглядах Фрейда и моих собственных должен был бы, скорее, писать тот, кто стоит снаружи, вне сферы влияния идей, которые зовутся "Фрейдом" и "Юнгам". Не знаю, смогу ли я положиться на свою объективность, и насколько беспристрастно она позволит мне говорить даже о моих собственных идеях. Возможно ли это вообще? Я сомневаюсь. И если кому-нибудь удастся проделать подобный фокус барона Мюнхгаузена, то я готов спорить, что его идеи в конечном счете самому ему не принадлежали. <p>769 Разумеется, идеи, имеющие многих сторонников, никогда не принадлежат их так называемому создателю: в большей степени он сам находится в кабале у своей идеи. Захватывающие, или впечатляющие, идеи, которые принято полагать истинными, содержат в себе нечто особенное. Хотя они обязаны своим происхождением определенному времени, по сути, такие идеи всегда безвременны; они восстают из сферы творческой психической жизни, из которой эфемерный дух отдельного человека вырастает как растение, которое цветет, приносит плод и семя, увядает и умирает. Идеи обязаны происхождением чему-то более великому, нежели отдельный человек. Не мы их делаем, а, наоборот, мы сделаны ими. <p>770 С одной стороны, идеи являются неизбежным признанием того, что не только высшее в нас, но также и наше несовершенство и личная наша ничтожность рвутся на свет дня. Идеи абсолютны, они над психологией! Откуда иначе им взяться, как не из субъективного? Может ли защитить нас опыт от субъективной предвзятости? Не является ли всякий опыт, даже в самом наилучшем случае, по крайней мере наполовину субъективным толкованием? С другой стороны, однако, субъект тоже является объективной данностью, частицей мира, и то, что от него исходит, в конце концов, исходит из основы мира, ведь даже самое редкое и невероятное живое существо носит на себе и питает общая для всех нас земля. Как раз самые субъективные идеи и являются тем, что ближе всего стоит к природе и сущности, поэтому их можно было бы назвать и самыми истинными. Но "что есть истина"? <p>771 В психологии я прежде всего отказался бы от мысли, что мы, современные люди, вообще в состоянии высказать что-либо "истинное" или "правильное" о сущности психического. Лучшее, что мы можем сделать, - это правдиво выразить. "Правдиво выразить" - значит понять и подробно изложить субъективно данное. Один будет подчеркивать непосредственно саму форму, в которой он может работать со своим материалом и поэтому полагать себя творцом того, что он обнаруживает внутри себя, другой будет выделять то, что он созерцает, а потому говорить о являющемся, при этом он сознает себя воспринимающим существом. Истина лежит, наверное, посредине: подлинное выражение заключается в том, чтобы придать форму наблюдаемому. <p>772 В этом приеме и действии заключено все, чем может похвастаться даже самое честолюбивое притязание современных психологов. Наша психология - это более или менее удачно оформленное признание некоторых людей, но так как эти люди в достаточной степени типичны, то такое признание можно использовать также и для довольно полного описания множества других людей. Однако те, кто обнаруживают другой тип, тоже ведь относятся к роду человека, а из этого можно заключить, что и они, хотя и в меньшей степени, затронуты этим знанием. То, что Фрейд говорит о роли сексуальности, об инфантильном удовольствии и его конфликте с "принципом реальности", об инцесте и тому подобном, - все это прежде всего является самым верным выражением его личной психологии. Это удачно оформленное выражение субъективно наблюдаемого. Я не противник Фрейда, хотя его собственная близорукость и близорукость его учеников хотят поставить на мне такое клеймо. Ни один опытный врачеватель души не может отрицать того, что имеются по меньшей мере десятки случаев, когда психология по всем основным моментам согласна с Фрейдом. Поэтому Фрейд именно своим субъективным знанием способствовал рождению великой человеческой истины. Он сам является наглядным примером своей психологии и посвятил свою жизнь и творчество выполнению этой задачи. <p>773 Каков сам человек, так он и видит. А поскольку у различных людей и психическая организация различна, то они соответственно и видят по-разному, и выражают разное. И прежде других это продемонстрировал один из самых первых учеников Фрейда Альфред Адлер: он излагал тот же самый опытный материал с совершенно иной точки зрения, и его способ смотреть на вещи является по крайней мере не менее убедительным, чем способ Фрейда, потому что сам Адлер представляет тип психологии, который также встречается достаточно часто. Представители же обеих этих школ, как мне известно, считают меня, вне всяких сомнений, неправым, но я уверен, что история и все непредвзято мыслящие люди признают мою правоту. Я не могу не высказать упрека обеим школам в том, что они чрезмерно склонны рассматривать человека под углом его дефектов и патологии. Убедительным примером этого является неспособность Фрейда понять религиозное переживание, о чем весьма красноречиво свидетельствует его книга "Будущее одной иллюзии". <p>774 В отличие от него я предпочитаю понимать человека исходя из его здоровья и даже стремлюсь освобождать больных от той психологии, которая излагается на каждой странице произведений Фрейда. Мне неизвестны такие случаи, где Фрейд хоть в чем-то вышел бы за рамки собственной психологии и избавил своего пациента от того недуга, от которого, к тому же, страдает и сам врач. Его психология представляет собой психологию невротического состояния определенной чеканки, следовательно, она является действительно истинной лишь в пределах соответствующего состояния. В рамках этих границ Фрейд прав и законен - даже там, где он ошибается. Ведь и это тоже относится к общей картине, а потому вполне соответствует его вероисповеданию. Но подобная психология, основанная, к тому же, - а это симптом болезненности - на некритичном, даже бессознательном мировоззрении, которому свойственно значительно суживать горизонты переживания и видения, - такая психология не может являться психологией здоровых людей. Фрейд был во многом не прав, отказавшись от философии. Он никогда не критикует свои исходные положения, так же как ни разу им не подвергались критике и его собственные психологические предпосылки. В свете моих предыдущих рассуждений это легко можно понять как необходимость: ведь критика своих собственных положений, наверное, лишила бы его возможности столь наивно изложить свою оригинальную психологическую систему, как он сделал это в своей работе "Толкование сновидений". Во всяком случае, - я чувствую - это стоило бы ему большого труда. Я никогда не пренебрегал горько-сладким напитком критической философии и предусмотрительно принимал его, по крайней мере, в малых дозах. Слишком мало - скажут мои противники. Даже чересчур много - говорит мое собственное чувство. Легко, слишком легко отравляет самокритика изысканное добро наивности, тот дар, который так необходим каждому творческому человеку. Во всяком случае, философская критика помогала мне увидеть субъективный характер исповедания любой психологии - в том числе и моей. Однако я должен запретить моей критике лишать меня своей собственной креативности. И хотя я знаю, что за каждым словом, которое я высказываю, стоит моя особенная и единственная в своем роде Самость со своим специфичным для нее миром и своей историей, я все-таки буду следовать за своей потребностью говорить от самого себя в пределах так называемого опытного материала. Этим я всего лишь служу цели человеческого познания, которой также хотел служить и Фрейд и которой он, несмотря ни на что, служил. Знание основывается не только на истине, но и на заблуждении. <p>775 Понимание субъективного характера всякой психологии, созданной отдельным человеком, является, пожалуй, той отличительной чертой, которая самым строгим образом отделяет меня от Фрейда. <p>776 Другим отличительным признаком представляется мне тот факт, что я стараюсь не иметь бессознательных и, следовательно, некритичных исходных мировоззренческих пунктов. Я говорю "стараюсь", ибо кому известно наверняка, что у него нет бессознательных исходных посылок? По крайней мере я стараюсь избегать самых грубых предубеждений и поэтому склонен признавать всех возможных богов, предполагать, что все они обнаруживают себя в человеческой душе. Я не сомневаюсь, что природные инстинкты, будь то эрос или жажда власти, с большой силой проявляются в душевной сфере; я не сомневаюсь даже в том, что эти инстинкты противостоят духу, ведь они всегда чему-то противостоят, и почему тогда это что-то не может быть названо "духом"? Насколько мало я знаю, что такое сам по себе "дух", настолько же мало мне известно и то, что такое "инстинкты". Одно столь же таинственно для меня, как и другое, и я совершенно не способен объявить одно из двух недоразумением - ведь то, что Земля имеет только одну Луну, не есть недоразумение: в природе нет недоразумений, они существуют лишь в сфере того, что человек называет "разумом". В любом случае, инстинкт и дух находятся по ту сторону моего понимания: все это понятия, которые мы употребляем для неизвестного, но властно действующего. <p>777 Поэтому мое отношение ко всем религиям позитивно. В содержании их учений я вновь узнаю те фигуры, с которыми сталкиваюсь в сновидениях и фантазиях моих пациентов. В их морали я вижу попытки, подобные тем, с помощью которых мои пациенты интуитивно стараются найти верный способ обходиться с силами психической жизни. Священнодействия, ритуалы, инициации и аскетизм чрезвычайно интересны для меня как пластичные и разнообразные техники создания правильного пути. Таким же позитивным является мое отношение к биологии и вообще ко всему естественно-научному эмпиризму, который представляется мне мощной (геркулесовой) попыткой понять психическое снаружи, и, наоборот, религиозный гнозис кажется мне такой же гигантской попыткой человеческого разума извлечь знание космоса изнутри. В моей картине мира присутствует огромное внешнее и такое же огромное внутреннее начало, а между ними находится человек, обращенный то к одному, то к другому полюсу, чтобы в зависимости от темперамента и склонностей считать абсолютной истиной то одно, то другое и в зависимости от этого отрицать одно ради другого или же приносить этому другому в жертву первое. <p>778 Данная картина является, конечно, предположением, но таким, от которого я отступать не намерен, ибо оно слишком ценно для меня в качестве гипотезы. Я нахожу как эвристическое, так и эмпирическое подтверждение данного предположения, а в силу consensus gentium (Согласие всех -лат.) оно для меня вообще бесспорно. Из этой гипотезы, источником которой, несомненно, являюсь я сам, и возникло мое учение о типах - даже если я и воображаю себе, что вывел его из опыта, - а также мое примирение с расходящимися точками зрения, как, например, с тем же Фрейдом. <p>779 На представлении о противоречивой картине мира основывается и моя идея о психической энергии, которая должна рождаться из взаимодействия противоположностей подобно энергии физического явления, предполагающей существование противоположении типа горячо - холодно, высоко - низко и т. д. Если для Фрейда сексуальность вначале была чуть ли не единственной психической инстинктивной силой и лишь после моего отделения он начал учитывать другие факторы, то я охватываю понятием энергии все более или менее ad hoc (случайным образом) сконструированные душевные побуждения или силы, чтобы исключить произвольные положения обычной энергетической психологии, уйти от которых в противном случае представляется практически невозможным. Поэтому я больше не говорю о силах или отдельных влечениях, я говорю теперь о "ценностной интенсивности"[69]. Но этим не отрицается важность сексуальности в психическом явлении, как это упорно приписывает мне Фрейд. Все, что я ищу - это установление границ сексуальной терминологии, наводнившей все обсуждения психического у человека, и нахождение для самой сексуальности подобающего ей места. <p>780 В конце концов, сексуальность является - и этого не будет отрицать ни один здравомыслящий человек - лишь одним из биологических инстинктов, лишь одной из психофизиологических функций, пусть даже и очень важной и богатой последствиями. Но что, например, произойдет, если мы перестанем питаться? Относящаяся к сексуальности психическая сфера в настоящее время, несомненно, в значительной степени нарушена, но если даже один зуб способен так сильно беспокоить, то душу в целом можно сравнить с челюстью, полной больных зубов. Тип сексуальности, описываемый Фрейдом, является, несомненно, сексуальной навязчивой идеей, которая всякий раз встречается там, где пациента необходимо выманить либо вытолкнуть из неподходящей ситуации или установки. Это вид застойной сексуальности, которая снижается до нормальной пропорции, как только освобождается путь к развитию. Чаще всего это застревание в семейном чувстве обиды, в эмоциональной надоедливости так называемого "семейного романа", ведущих к запруживанию жизненной энергии, что является как раз тем застоем, который неизбежно проявляется в форме так называемой инфантильной сексуальности. В данном случае речь идет не об изначальной природной сексуальности, а о неестественном оттоке напряжения, которое было бы на своем месте в какой-либо другой области жизни. Тогда зачем же нужно плавать в этой наводненной области? Ведь намного важнее - так по крайней мере кажется прямолинейному разуму - открыть сточные каналы, то есть найти те возможности или установки, которые обеспечат выход энергии, иначе получится не что иное, как порочный круг, каким представляется мне фрейдовская психология. У нее нет никакой возможности освободиться от безжалостного ярма биологического явления. Отчаявшись, надо воскликнуть вместе с Павлом: "Я бедный человек, кто же избавит меня от бремени этой смерти?" А наш духовный человек, покачивая головой, говорит вместе с Фаустом: "Ты осознаешь только одно влечение", то есть телесные оковы, ведущие назад к отцу и матери или вперед к детям, которые произошли из нашей плоти - "инцест" с прошлым и "инцест" с будущим, наследный грех увековечивания "семейного романа". Поэтому единственным избавителем здесь может быть только дух, тот самый, противоположный полюс явлений мира; не дети плоти, а "дети Бога" испытывают свободу. В драме Эрнста Барлаха "Мертвый день" мать-демоница говорит в трагическом финале семейного романа: "Удивительно лишь то, что человек не желает признать Бога своим отцом". Именно этого никогда не хотел признать Фрейд, и против этого выступают все его единомышленники, или, по крайней мере, они не могут подобрать к этому ключ. Теология не идет навстречу ищущим, потому что она требует веры, являющейся в свою очередь подлинной и верной харизмой, которую никто не в состоянии сотворить сам. Мы, современные люди, вынуждены заново переживать дух, то есть овладевать прежним опытом. Это единственная возможность разорвать заколдованный круг биологического явления. <p>781 Данное положение является третьим пунктом, который отличает мою точку зрения от взглядов Фрейда. Из-за этого пункта мне часто предъявляют обвинение в мистицизме. Но я не считаю себя ответственным за тот факт, что человек всегда и везде естественным образом развивал религиозную функцию и что поэтому человеческая психика с давних пор пропитана и пронизана религиозными чувствами и представлениями. Кто не видит этого аспекта человеческой психики, тот не видит ничего, а кто пытается досконально объяснять или даже просто разъяснять его - лишен чувства реальности. Или, может, отцовский комплекс, пронизывающий всю фрейдовскую школу с головы до пят, доказывает, что произошло достойное упоминания избавление от фатальности семейного романа? Этот отцовский комплекс с его фанатичной закостенелостью и слишком большой чувствительностью является непонимаемой религиозной функцией, мистицизмом, который овладел биологическим и семейным. Своим понятием "Сверх-Я" Фрейд делает робкую попытку втиснуть древний образ Иеговы в свою психологическую теорию. О таких вещах лучше говорить ясно. Поэтому я предпочитаю называть вещи именами, которыми они всегда назывались. <p>782 Колесо истории нельзя повернуть вспять, и шаг человечества к духовной жизни, начало которой положено еще первобытными инициациями, не должен отрицаться. Конечно, наука не только может, но и должна образовывать частные области с ограниченными гипотезами, поскольку она и действует в этом направлении, однако психическое является более высшим образованием по сравнению с сознанием, большей целостностью, матерью и предусловием сознания. Научная мысль, являясь лишь одной из присущих психике функций, никогда не исчерпает полноту психической жизни. Психотерапевт не должен позволять своему видению исчерпываться патологией и быть непомерно глухим к пониманию того, что даже больной разум все же является человеческим и что, несмотря на свою болезнь, он все-таки бессознательно участвует во всеобщности жизни человечества. Более того, он даже должен уметь признать и то, что "Я" страдает не только из-за своего отделения от общего, а следовательно, от человечества, но также и из-за потери духовности. "Я" фактически является "средоточием страха", как правильно говорит Фрейд в своей работе "Я и Оно", а именно до тех пор, пока оно снова не возвратится к "отцу" и "матери". Мысль Фрейда разбивается о вопрос Никодима: "Как может человек родиться, когда он стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?" (Ин. 3:4) История повторяется - если можно сравнить малое с великим - в виде домашнего спора современной психологии. <p>783 С давних времен инициации учат о рождении из духовного, а человек удивительным образом снова и снова забывает о божественном зачатии. Такая забывчивость не указывает на какие-то особые силы духа, более того, последствия ее выражаются в невротическом недоразвитии, озлобленности, сужении интересов, опустошенности. Нетрудно избавиться от духа, но в супе не будет соли, "соли земли". Ведь дух снова и снова доказывает свою силу в том, что от поколения к поколению передаются важнейшие учения и посвящения древних. Снова и снова находятся люди, понявшие значение того, что их отцом явля-етгся Бог. Равновесие телесного и духовного оставляет сферу духа сохранной. <p>784 Разница во взглядах между Фрейдом и мной основы-ваается главным образом на различии принципиальных предварительных положений. Но предварительные поло-жсения неизбежны, а поскольку это так, то и не надо де-лгать вид, будто бы их вовсе не было. Я осветил здесь прежде всего принципиальные аспекты наших позиций, ибо, оссновываясь на них, легче понять все многочисленные ча-сттные различия между моей и Фрейда точками зрения. <a name=9><h1>ВКЛАД В ПСИХОЛОГИЮ СЛУХОВ[69]</h1></a> <p>Около года тому назад N-ское школьное начальство поручило мне составить свидетельство о психическом состоянии 13-летней ученицы Марии X. Мария незадолго до этого была исключена из школы, так как она подала повод для возникновения дурных слухов - или же, просто говоря, для болтовни об учителе ее класса. Наказание было жестоким для ребенка и, тем более, для родителей: школьное начальство было не прочь принять девочку обратно в школу под защитой врачебного свидетельства. <p>Привожу фактические данные этого своеобразного случая. Окольными путями до учителя дошел слух, будто девочки рассказывают про него историю, двусмысленную в сексуальном отношении. По наведенным справкам оказалось, что Мария X. как-то рассказала трем подругам сон следующего содержания: "Весь класс пошел купаться. В нашей купальне не было места и мне пришлось перейти к мальчикам. Потом мы поплыли далеко по озеру. (В виде пояснения: Лина 77. [70] , г-н учитель и я.) И вот подошел к нам пароход. Учитель спросил нас: Хотите есть? Тогда мы доплыли до К. Там была свадьба. (В виде пояснения: венчался друг г-на учителя.) И нам позволили прийти на свадьбу. Потом поехали путешествовать. (В виде пояснения: я, Лина П. и г-н учитель.) Было как бы свадебное путешествие. Мы приехали в Андерматт, а там в гостинице не было места и нам пришлось переночевать в амбаре. Там у жены родился ребенок и учителя позвали в крестные отцы". <p>97 Так девочка рассказала мне свой сон в то время, когда я исследовал ее. По настоянию учителя она изложила его и письменно. В этом первоначальном изложении очевидный пропуск после слова "пароход" был заполнен следующим образом: "Мы сели. Потом мы замерзли. Какой-то старик дал нам кофту, которую г-н учитель надел". Вместо этого пропущено упоминание о том, что они не нашли места в гостинице и должны были переночевать в амбаре. <p>98 Девочка тотчас же рассказала сон не только трем подругам, но и матери. Мать передала мне этот рассказ; он лишь в мелочах отличался от двух вышеприведенных редакций. Исследовав дело, учитель, несмотря на глубокое свое глубокое недоверие, так же как я, не мог найти в рассказе ничего более подозрительного. Это говорит о том, что первоначальная форма рассказа мало отличалась от последующих. (Фраза о том, что они замерзли и учитель надел кофту, очевидно, была уже вставлена ранее; фразой этой девочка как бы бессознательно пытается восстановить логическую связь между отдельными действиями. Ведь выходя из воды все мокры и одеты только в купальные костюмы. А присутствовать не одевшись на свадьбе - невозможно.) Учителю сначала, конечно, казалось невероятным, чтобы это был только сон; он подозревал злую выдумку. Однако в конце концов он все-таки должен был признать за факт, что это был лишь невинный пересказ сна. Он должен был сознаться, что было бы неестественно, если бы ребенок с такой утонченностью в скрытой форме рассказывал двусмысленности сексуального свойства. Одно время он колебался между предположениями: утонченная ли это выдумка или только сон, сам по себе невинный, но истолкованный подругами в сексуальном смысле. Когда первый порыв возмущения прошел, он понял, что вина Марии X. не может быть так уж велика и что фантазия ее подруг способствовала распространению слухов. Тогда он поступил очень умно: он запер подруг Марии, каждую отдельно, и заставил их написать все то, что они знали о сне. <p>99 Прежде, чем обращаться к свидетельским показаниям, рассмотрим этот сон аналитически. В соответствии с мнением учителя и с фактами, мы прежде всего должны признать, что дело касается действительного сна, а не выдумки; тем более, что такое количество двусмысленностей девочка и не могла бы выдумать. При сознательной выдумке всегда стараются создать по возможности логическую связь и гладкие переходы между отдельными картинами, тогда как сон об этом не заботится; он творит именно с пропусками, а это, как мы видели, во время сознательной разработки сна приводит к вставкам. Пропуски имеют большое значение. В купальне пропущено раздевание, нагота; затем недостает подробного описания совместного пребывания в воде. Отсутствие костюмов на пароходе исправляется вышеприведенной вставкой, но только для учителя, намекающей на то, что его нагота прежде всего и настоятельнее всего требует прикрытия. Нет подробного описания свадьбы и переход с парохода нескладный. Прежде всего непонятно, почему приходится ночевать в амбаре. Параллельно этому появляется недостаток места в купальне, вследствие чего приходится перейти в мужское отделение, и опять-таки недостаток места в гостинице уничтожает еще раз разделение полов. Картина амбара тоже неполная, рождение ребенка является внезапно и вне всякой связи. Учитель в качестве крестного играет двусмысленную роль. Роль же Марии во всем рассказе совсем второстепенная. Она является, собственно говоря, только зрителем. <p>100 Все это совершенно похоже на настоящий сон: это могут подтвердить все, хорошо знакомые со снами девочек этого возраста. Толкование сна до того просто, что мы спокойно можем предоставить его подругам Марии, свидетельские показания которых мы тут же приводим. <h2>Свидетели-очевидцы</h2> <p>101 (1). "М. снилось, будто она и Лина П. пошли с нашим учителем купаться. Когда они отплыли довольно далеко от берега, М. сказала, что она не может дальше плыть, так как у нее очень болит нога. Тогда учитель сказал: "Она могла бы сесть ко мне на спину". М. села к нему на спину и они вместе поплыли. Через некоторое время подошел пароход, и они сели на него. У учителя будто бы был канат, которым он связал М. и Л. и потащил их за собой по озеру. Так они доехали до Ц. и там сошли. Но вот на них не оказалось одежды. Учитель купил куртку, а М. и Л. кто-то дал густую вуаль, и все трое пошли по Озерной улице. Это было в то время, когда еще праздновали свадьбу. Вот они повстречались со свадьбой. На невесте было голубое шелковое платье, но вуали не было. Она спросила М. и Л., не будут ли они так добры, не дадут ли ей вуаль. М. и Л. дали; за это им позволили прийти на свадьбу. Они пошли в гостиницу "Солнце". А потом было свадебное путешествие в Андерматт; я забыла, остановились ли они в гостинице в А. или в Ц. Там их угостили кофе, картофелем, медом и маслом. Дальше нельзя ничего сказать, но только под конец учителя позвали в крестные". <p>102 Отсутствует окольный путь с недостатком места в купальне: Мария с учителем прямо идут купаться. Совместное пребывание в воде получает более личную связь при посредстве каната, соединяющего двух девочек с учителем. "Сидение",[71] дословно "воссесть" (на спину учителя), двусмысленность, появившаяся в первоначальном рассказе, отходит на второй план, на первом же плане - учитель, сажающий Марию на свою спину. В этом рассказе есть и маленькая описка: она могла бы сесть ко мне (вместо к нему) на спину - она указывает на то, как близко рассказчица принимает к сердцу эту подробность. Этим объясняется, почему сон так непосредственно выводит на сцену пароход: он нужен для того, чтобы двусмысленному сидению на спине придать тот невинный оборот, к которому обычно прибегают и в кафешантанном репертуаре. То, что они были неодеты, уже раньше выдвигается как-то неуверенно и вызывает у рассказчицы живейший интерес. Учитель покупает куртку, девочкам же дают длинную вуаль. (Заметим, что такие вуали носят только на похоронах и на свадьбах.) На то, что речь идет именно о свадьбе, указывает маленькое замечание о том, что на невесте не было вуали. (На которой вуаль - та и невеста). Рассказчица, близкая подруга Марии, помогает ей продолжать сон: вуаль - атрибут невесты или невест, Марии и Лины. Но такое соблазнительное и безнравственное положение разрешается тем, что девочки уступают вуаль невесте, и все принимает невинный оборот. Тем же приемом рассказчица пользуется, описывая двусмысленное положение в Андерматте: там подают все вкусное - кофе, картофель, мед и масло. Вторичное возвращение к детству по известному образцу. Следствие всего этого кажется бессвязным: учителя вдруг приглашают в крестные. <p>(2). "М. снилось, будто она пошла купаться вместе с Л. и г-ном учителем. Далеко от берега М. будто сказала г-ну учителю, что у нее сильно заболела нога. Тогда г-н учитель сказал, что она может сесть на него. Последние слова, я не знаю, так ли были рассказаны, но мне кажется, что так. На озере как раз был пароход и г-н учитель сказал, чтобы она доплыла до парохода и села на него. А дальше я хорошенько и не знаю, как она рассказывала. Тогда г-н учитель сказал - или Мария сказала - я уже хорошенько не знаю, кто, - что в Ц. они сойдут и пойдут домой. Тогда г-н учитель позвал двоих мужчин, которые будто как раз там купались, и сказал им, чтобы они снесли детей на берег. Тогда Л. села на одного из них, а М. на другого, толстого, а г-н учитель будто держал толстяка за ногу и плыл за ним. Причалив к берегу, они будто побежали домой. По дороге г-н учитель встретил своего друга, а тот как раз венчался. М. сказала: "Тогда была еще мода такая, чтобы пешком ходить, а не в коляске". Тогда невеста сказала, что им можно пойти, а г-н учитель сказал, что было бы очень мило, если бы девочки отдали невесте черную вуаль, которую им дали по дороге где-то, я уж хорошенько не знаю, где. Дети отдали, а невеста сказала: вот добрые дети! Потом они пошли дальше и зашли в гостиницу "Солнце". Там им дали поесть, я хорошенько не знаю, что. Во время свадебного путешествия они очутились в Андерматте. Там они пошли в амбар и танцевали. Все мужчины скинули сюртуки, только г-н учитель не скинул. Тогда невеста сказала, чтобы он тоже скинул сюртук. Г-н учитель отказался, а потом все-таки сделал. И вот г-н учитель оказался -. И г-н учитель сказал, что он замерз. Дальше я рассказывать не могу, потому что неприлично. Вот и все, что я слышала о сне". <p>104 И эта рассказчица уделяет большое внимание "восседанию", но она не уверена, говорится ли в первоначальном рассказе о том, чтобы сесть на учителя или на пароход. Но эта неуверенность с избытком вознаграждается ярко разукрашенным рассказом о двух чужих мужчинах, взявших девочек на свои спины. Сидение на спине слишком ценная для рассказчицы мысль, чтобы легко от нее отказаться, но ее стесняет учитель как объект "сидения". Неполный костюм также возбуждает живой интерес. Венчальная вуаль стала черной, траурной (конечно, для того, чтобы было меньше соблазна). К невинности присоединяется и добродетель: "добрые дети". Безнравственное желание попутно превращается в добродетель, сильно подчеркнутую и потому сомнительную. Сцена в амбаре, недостаточно расписанная в первоначальном рассказе, становится у этой рассказчицы очень содержательной: мужчины скинули сюртуки и учитель тоже, и потому он оказался - то есть голым и замерз. После этого все становится слишком "неприлично". Рассказчица также верно отгадала параллель, предложенную нами выше при разборе первоначального рассказа: она внесла сюда сцену раздевания, относящуюся, собственно говоря, к купанью - ведь как-нибудь надо же, наконец, объявить, что девочки оказались вместе с голым учителем. <p>105 (3). "М. рассказала, будто ей снилось: Раз я пошла купаться, и в раздевальне для меня не было места. Г-н учитель взял меня в свою раздевальню. Я разделась и пошла купаться. Доплыв до откоса, я встретила г-на учителя. Он спросил, не хочу ли я переплыть с ним озеро. Я согласилась, и Л. П. тоже. Мы поплыли, и скоро достигли середины озера. Мне не хотелось плыть дальше. Больше я не могу ничего точно рассказать. Вскоре после этого подошел пароход, и мы на него сели. Г-н учитель сказал: "Мне холодно". Матрос дал нам старую рубаху. Каждый из нас троих оторвал по лоскуту рубахи. Я повязала этим лоскутом шею. Потом мы опять сошли с корабля и поплыли дальше по направлению к К. Л. П. и мне плыть дальше не хотелось, и два толстяка посадили нас к себе на спины. В К. нам дали вуаль, мы закутались в нее. В К. мы вышли на улицу. Г-н учитель встретил своего друга, который пригласил нас на свадьбу. Мы пошли в гостиницу "Солнце" и играли в игры. Мы и полонез танцевали. А дальше я не знаю в точности, что было. Потом мы совершили свадебное путешествие в Андерматт. У г-на учителя не было денег, и он в Андерматте украл каштаны. Г-н учитель сказал нам: "Как я рад, что путешествую с моими двумя ученицами!" Дальше следует неприличие, о котором я писать не хочу. Вот и весь сон". 106 Совместное раздевание переносится в тесную раздевальню. Отсутствие одежды дает повод к новому варианту (старая рубаха разрывается на три части). О сиденьи на спине учителя здесь не говорится вследствие слишком большой неуверенности. Вместо этого девочки садятся на двоих толстых мужчин. Так как "толщина" сильно подчеркивается, то надо заметить, что и учитель обладает приятной дородностью. Замещение весьма типично: для каждой по учителю. Удвоение или умножение личности есть прежде всего признак ее значительности, то есть оккупации либидо[72]. Особенно ясно выявляется такое умножение личности в культах и мифологиях. (Сравн. Троицу и две мистические исповедные формулы "Isis una quae es omnia", "Hermes omnia solus et ter unus"). В обиходе тоже говорят: "он ест, пьет или спит "за двоих"". Умножение личности выражает также аналогию или сравнение, например, "как моя подруга..." или "как у меня, так и у моей подруги одинаковые этиологические запросы" (Фрейд.) В случаях шизофрении умножение личности выражает также и оккупацию либидо, так как умножается всегда та личность, на которую больной переносит свои чувства. (Например, "есть два профессора N". - "Так Вы тоже д-р Юнг? Сегодня утром у меня уже был господин, выдававший себя за д-ра Юнга". Очевидно, такова общая тенденция больных шизофренией: разложение имеет аналитически ослабляющее значение, удерживающее слишком сильные впечатления. Умножение личности имеет еще одно значение, однако не совсем подходящее под это понятие: это превращение и возведение какого-либо атрибута личности в живое лицо. Возьмем простой пример: Дионис и его спутник Фалес, причем Фалес - "Phallos" - не что иное, как половой орган самого Диониса. И вся дио-нисова свита (сатиры, титиры, силены, менады, мимал-лоны) - не что иное, как олицетворения атрибутов самого Диониса. <p>107 Сцена в Андерматте особенно остроумно разукрашена и является настоящим продолжением сна: "учитель ворует каштаны", он делает нечто недозволенное. Под каштанами или жареными каштанами - трескающимися во время жарки - подразумеваются женские половые органы. И делается понятным замечание учителя об "особенной радости", которую доставляет ему путешествие со своими ученицами - замечание, следующее непосредственно после кражи каштанов. Кража каштанов, очевидно, индивидуальная вставка, так как она в других показаниях больше нигде не встречается. Она показывает, как интенсивно школьные подруги сочувствуют сну Марии X., то есть как силен их "общий этиологический запрос". <p>108 Тут заканчиваются показания свидетелей-очевидцев. Вуаль, боль в ноге - все это подробности, намек на которые можно предположить и в первоначальном рассказе. Другие же вставки, безусловно, индивидуальны, основаны на самостоятельном внутреннем сочувствии идее сна со стороны каждой из подруг Марии. <h2>Свидетели понаслышке</h2> <p>109 (1). "Вся школа пошла купаться с г-ном учителем. Только Мария не нашла места в купальне, где она могла бы раздеться. А г-н учитель сказал: "Ты можешь прийти в мою комнату; разденься у меня". Она вошла, но ей все-таки было очень стыдно. Раздевшись они вошли в воду. Г-н учитель взял длинную веревку и обвязал ею Марию. И они вместе уплыли далеко. Но Мария устала, и г-н учитель взял ее себе на спину. М. увидела Лину П. и позвала: пойдем с нами; и Лина пошла с ними. Все уплыли еще дальше и повстречались с пароходом. Тогда г-н учитель спросил: "Можем мы подняться? Вот девочки устали". Пароход остановился, и все сели на пароход. Не знаю наверное, как они опять очутились на берегу. Г-ну учителю дали старую ночную кофту. Он надел ее на себя. Тут он встретился со своим другом; была свадьба этого друга. Пригласили и их - г-на учителя, Марию и Лину. Свадьбу праздновали в К., в гостинице "Корона". Им захотелось сыграть полонез. Г-н учитель не захотел. А другие уговаривали его. Тогда он взял Марию и сказал: "Я больше не вернусь домой, кжене и детям. Мария, ты мне милее всех". Она очень обрадовалась. После свадьбы они поехали путешествовать. Г-ну учителю, Марии и Лине тоже позволили ехать. Они отправились в Милан. А потом поехали в Андерматт, где нигде не могли найти ночлега. Пошли в амбар, где все вместе могли провести ночь. Дальше я ничего сказать не могу, потому что становится уж очень неприлично". <p>110 Сцена раздевания в купальне ярко расписана; совместное пребывание в воде еще упрощается - это упрощение уже было подготовлено историей с канатом - учитель связывает себя с Марией. О Лине П. тут совсем не говорится больше, она появляется позднее, когда Мария уже сидит на спине учителя. Костюм здесь - "ночная кофта". О свадьбе говорится очень просто: учитель не хочет возвращаться домой, к жене и детям. Мария ему милее всех. В амбаре все вместе ночевали, а потом стало уж очень неприлично. <p>111 (2). "Рассказывали, будто она пошла со школой купаться. Но так как в купальне не было места, то учитель будто бы позвал ее к себе. И вот мы поплыли по озеру и Л. П. за нами. А учитель взял веревку и всех нас связал. Не знаю, как они потом опять развязались. Но долго спустя они вдруг очутились в Ц. И там будто бы произошла сцена, которую я лучше не расскажу, потому что, если это правда, то уж очень бесстыдно. Дальше не знаю, что там случилось, так как я была очень утомлена. Я слышала только, что М. X. рассказывала, будто они навсегда остались у г-на учителя и будто он их, своих лучших учениц, все ласкал. Если бы я наверное знала, то рассказала бы и остальное; но моя сестра сказала только что-то про ребеночка, родившегося там, и про то, что г-на учителя заставили быть крестным". <p>112 Надо заметить, что в этом рассказе неприличная сцена вставлена прямо вместо свадьбы, где она столь же неуместна, как и в конце, так как внимательный читатель, наверное, заметил, что неприличное могло произойти уже и в купальне. Но случилось так, как очень часто случается во сне: заключительная мысль целого ряда картин выражает именно то, о чем уже пыталась сказать первая картина всей серии. Цензура отдаляет, насколько возможно, комплекс, прикрывая его все новыми символами, отодвигая его, давая ему новые невинные обороты и так далее. - В раздевальне еще ничего не случается, в воде тоже еще не "садятся" на спину учителя и причаливают к берегу тоже не на его спине; венчаются другие, в амбаре другая рожает ребенка, а г-н учитель только крестный. Однако во всех этих картинах и ситуациях заключается возможность комплекса, то есть желание полового общения, но, скрываясь за всеми этими метафорами, факт все-таки совершается и, как успешное последствие его, - в конце концов происходит рождение ребенка. <p>113 (3). "Мария рассказывала: г-н учитель венчался со своей женой; они пошли в гостиницу "Корона" и там танцевали. Потом М. говорила еще ужасные вещи, чего я ни рассказать, ни написать не могу, потому что уж очень стыдно". <p>114 Здесь почти все оказывается "слишком неприличным" для передачи. Надо заметить, что венчается учитель со своей "женой". <p>115 (4). "...будто г-н учитель пошел как-то купаться с М. и будто он спросил ее, хочет ли она пойти с ним. Она сказала: да. Они вместе поплыли по озеру и встретили Л. П.; г-н учитель спросил, хочет ли и она с ним. Они поплыли еще дальше. Слышала я еще, что она сказала, будто Л. П. и она - его любимые ученицы, - будто так г-н учитель сказал. Еще она сказала нам, что г-н учитель был в купальных штанах. А там они еще, будто, на свадьбе были, и невеста, будто, ребеночка родила". <p>116 Личное отношение к учителю очень сильно подчеркнуто ("любимые ученицы"), равно как и нагота ("купальные штаны"). <p>117 (5). "М. и Л. П. пошли с г-ном учителем купаться. Когда они все трое проплыли немного, М. сказала: г-н учитель, я не могу дальше плыть, у меня нога заболела. Г-н учитель сказал, чтобы она села к нему на спину, и М. так и сделала. Тут появилась ласточка (маленький пароход), и г-н учитель сел на пароход. У учителя было два каната, которыми он детей привязал к пароходу. И будто все вместе поехали в Ц. и там вышли на берег. Там г-н учитель купил ночную кофту и надел ее на себя, а дети покрылись платком. У г-на учителя была невеста, и они пошли в амбарчик. И дети будто тоже пошли с ним и с невестой в амбарчик танцевать. Остальное я не могу написать, потому что уж очень гадко". <p>118 И тут Мария сидит у учителя на спине. Учитель привязывает девочек канатом к пароходу; из этого видно, как легко учитель замещается пароходом. Одеждой тут снова является ночная кофта. Сам учитель женится и после танцев делается неприлично. <p>119 (6: Лина). "Г-н учитель со всей школой пошел купаться. М. не нашла места и заплакала. Тогда г-н учитель, будто, сказал, что она может прийти в его отделение. "Я должна кое-что пропустить", сказала моя сестра, "так как это длинная история". Но она все-таки рассказала мне кое-что; и я должна рассказать, чтобы сказать правду. Когда они были в воде, г-н учитель спросил М., хочет ли она переплыть с ними озеро. На это она ответила, если я пойду с ними, то и она пойдет. Мы доплыли приблизительно до половины озера. Тут М. устала, и г-н учитель потянул ее за веревку. В К. они причалили, а потом в Ц. (Говорят, будто г-н учитель все еще был одет как в воде.) Там мы встретили его друга, который, говорят, венчался. И нас, говорят, этот друг пригласил. После свадьбы поехали путешествовать, и мы попали в Милан. Раз ночью нам пришлось спать в амбаре, и там, будто, случилось такое, чего нельзя рассказать. И будто г-н учитель сказал, что мы его любимые ученицы и будто он целовал Марию". <p>120 Извинение "я должна кое-что пропустить" заменяет сцену раздевания. Неполный костюм учителя особенно подчеркивается. Путешествие принимает типичный оборот, становится свадебным путешествием в Милан. Это место, очевидно, самостоятельно разработано фантазией, разожженной внутренним сочувствием. Мария явно играет роль любовницы. <p>121 (7). "Вся школа пошла с г-ном учителем купаться. Все вошли в комнату. Г-н учитель тоже. Только М. не нашла места. Тогда г-н учитель сказал ей: "Ложись ко мне на спину. Я поплыву с тобой на озеро". Дальше я не смею писать, потому что так неприлично, что я и сказать не могу. Кроме неприличного, что было потом, я ничего больше не знаю о сне". <p>22 Рассказчица близко подходит к самой сути. Уже в купальне Мария должна "лечь" к учителю на спину. Следовательно, рассказчице, кроме "неприличного", нечего больше рассказать о дальнейшем течении сна. <p>123 (8). "Вся школа пошла купаться. Но М., будто, не нашла места, и учитель пригласил ее в свою раздевальню. Говорят, что учитель выплыл с ней и прямо сказал ей, что она его возлюбленная или что-то в этом роде. В Ц., куда они причалили, его друг как раз венчался и пригласил их в купальных костюмах тоже на свадьбу. Говорят, что учитель нашел старую ночную кофту и надел ее поверх купальных штанов. И будто он расцеловал Марию и сказал, что он больше не вернется к жене. После свадьбы их обоих пригласили путешествовать. Ехали они через Андер-матт, не нашли там ночлега и должны были спать в сене. Там была женщина - и вот теперь-то и следует гадость, так как очень нехорошо издеваться и смеяться над таким серьезным делом. У этой женщины родился ребеночек, - а дальше я ничего больше не скажу, потому что дальше уж слишком гадко". <p>124 Рассказчица очень радикальна ("он прямо сказал ей, что она его возлюбленная, - он, будто, расцеловал Марию и сказал, что больше не вернется к своей жене".) Возмущение глупой болтовней, прорвавшееся в конце, указывает на особенность рассказчицы. Оказалась, что эта девочка была единственной из свидетельниц, которую мать рано и преднамеренно просветила сексуально. <h2>Заключение</h2> <p>125 Я ничего не прибавлю к толкованию сна. Дети сделали все, что нужно; аналитическое толкование излишне. Сама молва проанализировала и растолковала сон. Насколько мне известно, эту новую способность слухов до сих пор еще не исследовали. Настоящий случай доказывает, насколько важно исследование психологии слухов и их освещение с психоаналитической точки зрения. В описании материала я преднамеренно ограничился психоаналитической стороной; при этом я признаю, что для полноценной постановки вопроса для последователей Штерна, Клапареда и др. мой материал предоставляет много точек для критического интереса. <p>126 Приведенный материал дает нам возможность понять построение слухов, но этим психоанализ не может довольствоваться. Необходимо знать, зачем и почему произошло то или иное явление. Мы видели, что тяжко пострадавший от этой молвы учитель остановился на проблеме причины и следствия. Как мог сон, явление, как известно, невинное и никогда ничего не значащее - ведь учителей учат психологии - иметь такие последствия, породить такую зловредную болтовню?! Такой постановкой вопроса учитель инстинктивно попал в самую точку. Последствия сна можно объяснить только тем, что он был надлежащим выражением для чего-то, уже носившегося в воздухе. Он был искрой, попавшей в пороховую бочку. В нашем материале можно найти все нужные данные для такого понимания. Я указывал несколько раз на то, как подруги Марии приняли близко к сердцу ее сон; я говорил о том, какие подробности вызывали у них особый интерес, столь сильный, что некоторые из них разукрашивали их своими собственными фантазиями, как бы сами принимая в нем участие. В классе все девочки 12-ти - 13-ти лет, то есть они находятся на рубеже полового созревания. Сама Мария физически почти совсем развита в половом отношении: в этом отношении она впереди класса и, так сказать, руководит им, выдавая пароль для бессознательного, который в ее подругах вызвал взрыв сексуальных комплексов, уже бывших наготове. <p>127 Можно себе представить, что для учителя вся эта история была весьма неприятна. Он предполагал злой умысел учениц, и его предположение можно оправдать на том психоаналитическом основании, что о действиях судят больше по результатам, чем по сознательным мотивам[73]. Из всего этого можно было бы заключить, что Мария была особенно зла на учителя. - Мария любила этого учителя больше всех других. Но в течение последнего полугодия она существенно изменилась. Она стала рассеянной, невнимательной; по вечерам, с наступлением темноты, она боялась выходить на улицу, боясь злых мужчин. Иногда она разговаривала с подругами на сексуальные темы в несколько циничной форме, в то время как ее мать меня озабоченно спрашивала, как бы ей просветить дочь относительно предстоящей ей менструации. - Вследствие своей перемены Мария утратила расположение учителя: впервые это проявилось в дурных отметках, полученных ею и ее подругами незадолго до появления злополучной молвы. Разочарование было так велико, что девочки начали мечтать о мести, о том, например, чтобы его столкнуть на рельсы под поезд и т. д. В этих кровавых фантазиях особенно изощрялась Мария. В ночь после большого порыва злобы, когда ее прежняя любовь к учителю казалась окончательно забытой, это вытесненное чувство заявило о себе в разобранном нами сне: во сне исполнилось желание полового общения с учителем, как компенсация ненависти, наполнившей день. После пробуждения сон стал ловким орудием мести, так как мысль-желание, заключавшаяся в нем, разделялась и подругами, как всегда в таких случаях. Месть удалась, но сильнее мести был ответный удар, сразивший Марию. Так бывает, когда отдаешься своим инстинктам. Благодаря моему свидетельству Марию вновь приняли в школу. 128 Я сознаю, насколько этот маленький доклад несовершенен и, особенно, насколько он неудовлетворителен в строго научном отношении. Имей мы точный первоначальный рассказ, можно было бы с несомненной достоверностью говорить о том, о чем мы теперь говорим лишь в форме намеков. Таким образом, этот случай является лишь постановкой вопроса, мы предоставляем более счастливым наблюдателям делать в этой области по настоящему доказательные опыты. <a name=10><h1>ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ О ФРЕЙДЕ[74]</h1></a> <p>В связи с предполагавшейся публикацией статьи о Фрейде представитель газеты "New York Times" в Женеве Михаель Л. Гофман (Michael L. Hoffmann) переслал Юнгу следующие вопросы. <ol> <li>Какую часть работ Фрейда вы принимаете? <li>Какова роль работы Фрейда и каково влияние его взглядов на развитие вашей аналитической психологии? <li>Играет ли, по-вашему мнению, фрейдовская теория сексуальности какую-то роль в этиологии неврозов? <li>Не могли бы вы дать оценку вклада Фрейда в наше знание психического? <li>Не могли бы вы прокомментировать значение методики Фрейда как психотерапевтической техники? </ol> <p>В связи с тем, что в краткой статье весьма трудно дать критическую оценку трудов Фрейда, мне придется ограничиться точными ответами на поставленные вопросы. <ol> <li>Я принимаю обнаруженные Фрейдом факты, но его теорию я принимаю только частично. <li>Факты вытеснения, замещения, символизации и систематической амнезии, описанные Фрейдом, совпали с результатами моих ассоциативных экспериментов (1902-1904). Позднее (1906) я обнаружил сходные явления при шизофрении. В те годы я полностью разделял взгляды Фрейда, но я не мог заставить себя принять его сексуальную теорию невроза и, тем более, психоза, хотя и прилагал к этому большие усилия. Я пришел к заключению (1910), что односторонний сексуальный уклон Фрейда является его субъективным предрассудком. <li>Очевидно, что сексуальному влечению принадлежит существенная роль в жизни вообще и, следовательно, также и при неврозе, но столь же очевидно, что влечение к власти, многочисленные разновидности страха и индивидуальные потребности играют не менее важную роль. Я возражаю только против той исключительной роли, которую Фрейд приписывал сексуальности. <li>Несомненно крайне важное значение вклада Фрейда в наше знание психического. Он дает такое глубокое понимание темных уголков человеческой души, которое по своему значению сопоставимо с воздействием работы Ницше "Происхождение морали" ("Genealogy of Morals"). В этом отношении Фрейд был одним из великих критиков культуры 19-го века. Его личная обида (specific resentment) объясняет односторонность использованного им объяснения. Нельзя сказать, что Фрейд является первооткрывателем бессознательного - его предшественниками были С. Г. Карус и Эдуард фон Гартман (С. G. Cams and Eduard von Hartmann), а Пьер Жане (Pierre Janet) был его современником - но, безусловно, именно Фрейд указал дорогу к бессознательному и определил возможность исследовать его содержание. В этом отношении его книга по толкованию сновидений оказалась весьма полезной, хотя с научной точки зрения против нее можно многое возразить. <li>Вопрос о психологической терапии крайне сложен. Нам определенно известно, что любой метод, процедура или теория, в которые серьезно поверили, которые добросовестно применяли и которые сопровождаются сочувственным пониманием, могут иметь поразительный терапевтический эффект. Терапевтическая эффективность ни в коей мере не является прерогативой какой-либо конкретной системы: роль играет характер и установка врача. По этой причине я говорю своим ученикам: вы должны знать как можно больше о психологии невротиков и о себе. Если знания глубоки, то существует вероятность, что вы поверите в них, и тогда вы можете с достаточным основанием, серьезно и ответственно применять эти знания. Если эти знания глубоки в "вашем" понимании, то у вас всегда будет оставаться вполне обоснованное предположение, что кто-то обладает более глубокими познаниями; тогда, сочувствуя своему пациенту, вы позаботитесь о том, чтобы не нанести ему вреда, не ввести в заблуждение. Поэтому вы обязательно будете спрашивать его, согласен ли он с вами или расходится во мнениях. В последнем случае, то есть когда он не согласен с вами, вы оказываетесь в затруднительном положении, и если оставить это без внимания, то и врач, и пациент будут обмануты. Теория в первую очередь важна для науки. На практике же число примененных теорий может быть равно количеству пациентов. Если вы честны, то вы будете читать свою проповедь, даже не зная ее. Если вы правы, то все будет достаточно хорошо. Если вы не правы, то будет неправильной даже наилучшая теория. Нет ничего хуже, чем правильные средства в руках неумелого человека. Никогда не забывайте, что анализ пациента анализирует и вас, ибо вы в той же степени находитесь в нем, как и ваш пациент. Боюсь, что психотерапия является весьма ответственным делом и далека от обезличенного применения удобного медицинского метода. Было время, когда хирурги даже не помышляли о том, чтобы мыть руки перед операцией, а в наше время врачи полагают, что применение психотерапевтических методов не касается их лично. По этой причине я возражаю против любого вида предрассудков при использовании психотерапевтических методов. В случае с Фрейдом я не согласен с его материализмом, с его доверчивостью (теория травм), с его фантастическими допущениями (теория тотемов и табу) и с его антисоциальной, чисто биологической точкой зрения (теория невроза). Это всего лишь беглый критический набросок. Сам я считаю подобные замечания бесполезными, ибо значительно важнее выдвигать такие факты, которые требуют совершенно иной концепции психического, то есть новые факты, неизвестные Фрейду и его школе. Критика Фрейда, которому я столь многим обязан, моей целью никогда не являлась. В значительно большей степени я заинтересован в продолжении строительства той дороги, которую он пытался проложить,- в дальнейшем исследовании бессознательного, которым, к сожалению, пренебрегает его собственная школа. </ol> <a name=11><h1>BIBLIOGRAPHY</h1></a> <ul> <li>Abraham, Karl. Dreams and Myths. Translated by William <li>Alanson While. (Nervous and Mental Disease Monograph Series, 15.) New York, 1913. <li>The Psycho-Sexual Differences between Hysteria and Dementia Preacox. In: Selected Papers. Translated by Douglas Bryan and Alex Strachey. (International Psycho-Analytical Library, 13.) London, 1927. <li>Boas, Franz. Indianische Sagen von der Nord-pacifischen Kueste Amerikas. Berlin, 1895. <li>Breuer, Joseph, and Freud, Sigmund. Studies on Hysteria. Translated by James and Alex Strachey. (Complete Psycological Works of Sigmund Freud, Standard Edition, 2.) London, 1955. (Original: Studien iiber Hysterie, 1895.) <li>Frank, Ludwig. Affektstorangen. Studien iiber ihre Atiologie und Therapie. (Monographien aus dem Gesamtgebiete der Neurologie und Psychiatrie, 4.) Berlin, 1913. <li>Freud, Sigmund.Character and Anal Erotism. Translated by R. C. McWatters. In: Standard Edn.,* 9. 1959. (Original: Charakter und Analerotik, Psychiat.-neurol. Wschr., IX (1907).) <li>Collected Papers. (International Psycho-Analytical Library, 7-10, 37.) London, 1924-50. 5 vols. <li>The Ego and the Id. Translated by Joan Riviere. In: Standard Edn.,* 19. 1961. (Original: Das Ich und das Es. 1923.) <li>Five Lectures on Psycho-Analysis. (Delivered on the Occasion of the Celebration of the Twentieth Anniversary of the Foundation of the Clark University, Vforcester, Mass., September, 1909.) Translated by James Strachey. In: Standard Edn.,* 11. 1957. (Original: Uber Psychoanalyse. 1910.) <li>Fragment of an Analysis of a Case of Hysteria. Translated by Alix and James Strachey. In: Standard Edn.,* 7. 1953. (Original: Bruchstiicke einer Hysterie-Analyse. 1905.) <li>Freud's Psycho-Analytic Procedure. Translated by J. Bernays. In: Standard Edn.,* 7. 1953. Original: Die Freud'sche Psychoanalytische Methode. 1904.) <li>The Future of an Illusion. Translated by W. D. Robson - Scott. In: Standard Edn.,* 21. 1961. (Die Zukunft einer Illusion. 1927.) <li>The Interpretation of Dreams. Translated by James Strachey. Standard Edn.,* 4, 5. 1953. (Original: Die Traumdeutung. 1900.) <li>Jokes and their Relation to the Uncoscious. Standard Edn. 8. 1960. (Original: Der Witz und seine Beziehung zum Unbewussten. 1905.) <li>The Neuro-Psychoses of Defence. Translated by John Rickman. In: Standard Edn.,* 3. 1962. (Die Abwehrneuropsychosen. 1894.) <li>Obsessive Acts and Religious Practices. Translated by R. C. McWatters. In: Standard Edn.,* 9. 1959. (Original: Zwangshandlungen und Religionsubung, Z. ReligPsychol., I (1907).) <li>On Beginning the Treatment (Further Recommendations on the Technique of Psycho-Analysis I). In: Standard Edn., 12. 1958. <li>On Psychotherapy. Translated by J. Bernays. In: Standard Edn., 7. 1953. (Original: Uber Psychotherapie. 1904.) <li>The Origin and Development of Psychoanalysis. See: Five Lectures on Psycho-Analysis. <li>Psycho-Analytic Notes on an Autobiographical Account of a Case of Paranoia (Dementia Paranoides). Translated by Alix and James Strachey. In: Standard Edn.,* 12. 1958. (Original: Psychoanalytische Bemerkungen uber einen autobiographisch beschriebenen Fall von Paranoia (Dementia Paranoides). 1911.) <li>The Psychopathology of Everyday Life. Translated by Alan Tyson. Standard Edn.,* 6. 1960. (Original: Zur Psychopathologie des Alltagslebens. 1901.) <li>Recommendations to Physicians Practising Psycho-Analysis. Translated by Joan Riviere. In: Standard Edn.,* 12. 1958. (Original: Ratschlage fur den Arzt bei der psychoanalytischen Behandlung. 1912.) <li>Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre, Vienna, 1906-22. 5 vols. (Mostly translated in Collected Papers, q. v.) <li>Three Essays on the Theory of Sexuality. Translated by James Strachey. Standard Edn.,* 7. 19S3. (Original: Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie. 1905.) <li>Fiirst, Emma. Statistical Investigations on W3rd - Associations and on Familial Agreement in Reaction Type among Uneducated Persons. In: C. G. Jung (ed.). Studies in Word - Association. Translated by M. D. Eder. London, 1918; New York, 1919. <li>Goethe, Johann Wolfgang von. Faust: Part One. Translated by Philip Waine. (Penguin Classics.) Harmondsworth, 1956. <li>James, William. Pragmatism. London and Cambridge (Mass.), 1907. <li>Jones, Ernest. Freud's Theory of Dreams. Amer. J. Psychol., XXI (1910), 283- 308. <li>On the Nightmare. (International Psycho-Analytical Library, 20.) London, 1931. <li>Remarks on Dr. Morton Prince's article "The Mechanism and Interpretation of Dreams". J. abnorm. Psychol., V (1910-11), 328-36. <li>Sigmund Freud: Life and Work. London, 1953-57. 3 vols. (Also pub. New York separately. Refs. are to the London Edn.) <li>Jung, Carl Gustav. Collected Papers on Analytical Psychology. Edited by Constance Long, translated by various persons. London and New York, 1916; 2nd edn., 1917. <li>Freud and Psychoanalysis. (Collected Works, 4.) 1961. <li>New Paths in Psychology. In: Two Essays on Analytical Psychology, q. v. <li>On Psychic Energy. In: The Structure and Dynamics of the Psyche. (Collected Works, 8.) 1960; 2nd edn., 1969. <li>On Psychological Understanding. In: The Psycogenesis of Mental Disease, q. v. <li>Psychic Conflicts in a Child. In: The Development of Personality. (Collected Works, 17.) 1954. <li>The Psychogenesis of Mental Disease. (Collected Works, 3.) 1960. <li>The Psychology of the Transference. In: The Practice of Psychotherapy. (Collected Works, 16.) 1954; 2nd edn., 1966. <li>Jung, Carl Gustav. Symbols of Transformation. (Collected Works, 5.) 1956; 2nd edn., 1967. <li>Two Essays on Analytical Psychology. (Collected Works, 7.) 1953; 2nd edn., 1966. <li>Maeder, Alphonse. Contributions a la psychologie de la vie quotidienne. Arch. Psychol. Suisse rom., VI (1906-1907), and VII (1907-1908). <li>Essai d'interpretation de quelques reves. Arch. Psychol. Suisse rom., VI (1906- 1907). <li>Die Symbolik in den Legenden, Maerchen, Gebraeuchen und Traeumen. Psychiat.-neural. Wschr., X (1908). <li>Maylan, Charles E. Freud's tragischer Komplex: Eine Analyse der Psychoanalyse. Munich, 1929. <li>Mitchell T. Weir. Review of "Collected Papers on Analytical Psychology". Proc. Soc. psych. Res., Lond., XXIX (1916), 191-195. <li>Page, H. W. Shock from Fright. In: Hack Tuke. Dictionary of Psychological Medicine. London, 1892. <li>Injuries of the Spine and Spinal Cord without Apparent Mechanical Lesions, and Nervous Shocks - Their Surgical and Medico-Legal Aspects. London and Philadelphia, 1883. <li>Rank, Otto. The Myth of the Birth of the Hero. Translated by William Alanson White. (Nervous and Mental Disease Monograph Series, 18.) New York, 1914. <li>Ein Traum, der sich selbst deutet. Jb. psychoanal. psychopath. Forsch., II (1910), 465-540. <li>Riklin, Franz. Wishfuifilment and Symbolism in Fairy Tales. Translated by William Alanson White. (Nervous and Mental Disease Monograph Series, 21.) New York, 1915. <li>Sallust (C. Sallustius Crispus). [Works. ] With an English translation by J. C. Rolfe. (Loeb Classical Library.) London and New York, 1921. <li>Savill, Agnes. Psychoanalysis. Med. Pr., CLII (1916), 446-448. <li>Silberer, Herbert. Phantasie und Mythos. Jb. psychoanal. psychopath. Forsch., II (1910), 541-622. <li>Problems of Mysticism and Its Symbolism. Translated by Smith Ely Jeliffe. New York, 1917. <li>Spielrein, Sabina. Ober den psychologischen Inhalt eines Falls von Schisophrenie. Jb. psychoanal. psychopath. Forsch., Ill (1912), 329-400. <p>* The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, translated under the general editorship of James Strachey. London. </ul> <a name=12><h1>БЫВАЮТ ЧУДНЫЕ СБЛИЖЕНЬЯ...</h1></a> <h2>Валерий Зеленский</h2> <h2>Фрейд</h2> <p>В последние годы уходившего девятнадцатого века Зигмунд Фрейд пребывал в состоянии, которое он неоднократно называл "пышной (величественной) изоляцией"1. Фрейда мучило состояние его карьеры: он не сделался ученым-исследователем, каким надеялся стать, не получилось из него и университетского профессора. Сотрудничество с Джозефом Брейером завершилось важной работой "Исследования по истерии" (1895 г.), после чего их отношения сошли на нет. Впервые Фрейд использовал термин "психоанализ" в 1896 году и последние годы уходившего века посвятил разработке психоаналитической техники. В совершенном одиночестве он предпринял самоанализ своего бессознательного в 1897 году, что привело его к написанию ставшей впоследствии знаменитой книги "Толкование сновидений" (опубликована в 1899, но датирована 1900 годом). Тираж в пятьсот экземпляров продавался плохо, - за три года было продано что-то около трехсот пятидесяти экземпляров - тем не менее, ее выход стал поворотным пунктом в биографии Фрейда. "Он рассматривал ее (книгу - В. 3.) и как наиболее значимое научное достижение, краеугольный камень всего своего развития, и как ту работу, которая прояснила ему его личный путь, дав силу снова сражаться с тяготами жизни"2. <p>1902 год обозначился в карьере Фрейда тремя значительными событиями, имевшими далеко идущие последствия. Еще с 1887 года Фрейд пребывал в переписке и тесной дружбе с Вильгельмом Флиссом, берлинским отоларингологом. Письма к Флиссу - чудом сохранившиеся - являют собой бесценный источник знания о зарождении психоанализа. Но в 1902 году переписка заглохла и дружбе пришел конец. К тому же, во многом благодаря собственным стараниям, Фрейд получил место ассоциированного профессора в Венском университете. Наконец, осенью того же года по предложению Вильгельма Штекеля Фрейд инициировал "Психологические среды", пригласив на них четырех своих знакомых, интересовавшихся психоанализом. Все участники собирались на эти встречи в приемной Фрейда. [75] <p>Репутация Фрейда и его связи постепенно выходили за пределы Вены. В 1901 году Фрейд выпустил в свет "Психопатология обыденной жизни" и написал "Фрагмент анализа случая истерии" (1905), а чуть позже и (почти одновременно) "Остроумие и его отношение к бессознательному" и "Три очерка по теории сексуальности" (обе работы вышли в 1905 году). <p>Первый значимый интерес к психоанализу за пределами фрейдовского кружка обозначился в клинике для душевнобольных в Бургхольцли (Цюрих).[76] <h2>Юнг</h2> <p>10 декабря 1900 года новоиспеченный доктор[77] Карл Юнг переступил порог лечебного учреждения в Бургхольцли, чтобы занять свою первую должность ассистента доктора. "С началом работы в Бургхольцли жизнь обрела черты неделимой реальности - сплошные сознательность, долг и ответственность. Я вступил в своего рода монастырь, где на меня была возложена обязанность подчиняться, так сказать, "присяге" и верить только в вероятное, усредненное, обыденное, лишенное глубокого смысла, и отвергать все странное и значительное, сводя любые необычные проявления к самому банальному. Впредь для меня должны были существовать только поверхности без глубины, начала без продолжения, случайности без взаимосвязи, знания о самом незначительном, неудачи, выдающие себя за проблемы, горизонты, подавляющие своей узостью, и бесконечная пустыня навеки заведенного порядка"3. Знакомство Юнга с психоанализом началось несколькими годами ранее собственного "психоаналитического периода", а именно, в 1900 году, когда молодой ассистент прочел "Толкование сновидений" Зигмунда Фрейда. Но "...в то время еще не смог ее должным образом воспринять: ведь в возрасте двадцати пяти лет у меня не могло быть достаточного опыта для верной оценки фрейдовских теорий. Такой опыт появился позднее. В 1903 году я еще раз взял в руки "Толкование сновидений" и обнаружил, насколько тесная связь существует между этой книгой и моими собственными идеями"[78]4. Эта книга, как напишет впоследствии Юнг, "стала эпохальной и была самой смелой из когда-либо предпринимавшихся попыток разрешить загадки бессознательного психического бытия, опираясь на по видимости твердую почву эмпиризма. <...> "Толкование сновидений" - это, как представляется, самая значительная и вместе с тем самая спорная работа Фрейда. Если для нас, молодых психиатров, с выходом в свет она стала источником озарения, то для наших старших коллег - предметом насмешек"6. <p>Вспоминая вообще годы, проведенные в психиатрической клинике в Бургхольцли, Юнг называет их "годами учения". И здесь же он добавляет: "В этот период важную роль для меня сыграл Фрейд - особенно благодаря своим фундаментальным исследованиям психологии истерии и сновидений. С моей точки зрения, его идеи открывали путь к более тщательному изучению и пониманию индивидуальных случаев. Будучи по профессии невропатологом, Фрейд, тем не менее, сумел обогатить психиатрию психологией"7. <p>Зимний период 1902-903 гг. Юнг провел в клинике Саль-петриер в Париже, посещая лекции по теоретической психопатологии Пьера Жане. 14 февраля 1903 года вскоре после возвращения в Цюрих он женится на Эмме Раушенбах, и молодые переезжают в квартиру, расположенную в главном здании клиники. В том же здании ниже этажом жил и Блейлер с семьей. Именно сюда в гости к Юнгам в сентябре 1908 года приехал Фрейд. В штате клиники помимо Юнга и Блейлера в ту пору состояли Карл Абрахам, Франц Риклин, Макс Эйтингон и Германн Нунберг. <p>Первый непосредственный контакт Фрейда с клиникой в Бургхольцли начался, по всей видимости, с переписки, которую он и Блейлер начали в сентябре 1904 года, и которая с перерывами продолжалась до 1925 года. В своей автобиографии Юнг говорит, что "первый раз он поднял свою дубину в защиту Фрейда на конгрессе в Мюнхене, где докладчик обсуждал обсцессивные неврозы, но усердно воздерживался от упоминания имени Фрейда".[79] Так или иначе, но после выхода фрейдовской статьи "Анализ одного случая истерии" в 1905 году Юнг вскорости сослался на нее в своей статье "Психоанализ и ассоциативные эксперименты". В частности, подводя итог своим исследованиям, он заявил, что тест словесных ассоциаций мог бы быть полезным "в психоаналитическом методе Фрейда". Эту статью, напечатанную в книге "Исследование диагностических ассоциаций"9, Юнг послал Фрейду в апреле 1906 года, начав, таким образом их переписку. Фрейд тотчас же с благодарностью ответил. <p>В июне Фрейд прочел лекцию "Психоанализ и установление фактов в судопроизводстве", содержавшую ссылки на юнговскую теорию комплексов и ассоциативный эксперимент. Летом Юнг завершил работу над монографией "Психология dementia praecox", для которой он собирал материал с 1903 года. Эта книга пестрит цитатами из Фрейда, а в предисловии, датированном июлем 1906 года, Юнг сделал примечательное заявление: "Даже поверхностного просмотра настоящих страниц достаточно, чтобы оценить, сколь многим я обязан гениальным открытиям Фрейда. Ввиду того, что Фрейд все еще не пользуется справедливым признанием и оценкой и продолжает служить мишенью для отрицательной критики даже со стороны первоклассных авторитетов науки, я считаю целесообразным несколько прояснить свое отношение к Фрейду. Уже первая книга Фрейда, "Толкование сновидений", которую мне случилось прочесть, привлекла мое внимание. И далее я принялся за остальные его сочинения. Могу смело сказать, что и у меня, естественно, вначале тоже возникли все те возражения, которые приводятся в литературе против Фрейда. Однако я сказал себе, что лишь тот в состоянии опровергнуть учение Фрейда, кто уже сам неоднократно применял психоаналитический метод и поступал в своих научных изысканиях так же, как Фрейд, то есть долго и терпеливо наблюдал повседневную жизнь, истерию и сновидения со своей точки зрения. Тот, кто этого не делает или кто не может поступать таким образом, тот не имеет права судить о Фрейде, если не хочет уподобиться тем пресловутым ученым, которые считали ниже своего достоинства пользоваться телескопом Галилея"10. <p>Как мы видим между Фрейдом и Юнгом росло взаимопонимание и личная теплота, способствовавшие развитию и росту психоаналитических идей в тот период. <h2>Встреча</h2> <p>В феврале 1907 года Фрейд пригласил Юнга к себе в гости в Вену и личная встреча двух зачинателей глубинной психологии наконец-то состоялась. Юнг приехал вместе со своей женой и Людвигом Бинсвангером. Фрейд сразу же очаровал Юнга и проявил явный восторг от встречи с ним. Юнг приехал, чтобы засвидетельствовать свое почтение гению Фрейда, осветившему темные глубины бессознательного; Фрейд, не признаваемый большинством медиков, был тронут признанием одаренного швейцарского психиатра. Оба ожидали друг от друга чего-то большего, чем простого обмена идеями: оба, хотя и были "счастливы в браке", чувствовали себя одиноко и тосковали друг о друге. Пустота в жизни Фрейда после его разрыва с Вильгельмом Флиссом оставалась незаполненной. Среди пестрой толпы его венских почитателей и последователей ни один не был ему близок, ни один не был равен ему интеллектом. Фрейд очень желал найти духовного наследника, которому мог бы порадоваться. <p>Со своей стороны Юнг, будучи значительно моложе Фрейда, искал для себя духовного наставника, каковым не мог быть его собственный отец. Этот поиск был тем более страстным, поскольку не осознавался. Юджин Блейлер, Флур-нуа или Пьер Жане для образа героического отца не подходили. А с Фрейдом все было иначе. Он был человек явно гениальный, величественный и в то же время достаточно скромный, избегающий банальностей, излучающий духовную силу и мощь. И вот этот великий человек запросто часами беседует с ним, внимательно слушает его и, очевидно, радуется его богатой фантазии и бурной энергии. Но осуществление этой мечты, должно быть, будоражило и темные силы внутри. Стать помазанным духовным сыном могущественного венского пророка означало обрести великое будущее, но все это также возбуждало и глубокую противоречивость: известное колебание между бунтом и примирением перед лицом авторитета. <p>Но первоначально в свете их нарастающей дружбы, любые исходные расхождения казались несущественными. <h2>Перипетии</h2> <p>В дальнейшем, однако, психиатрический опыт, полученный в бургхольцской клинике, привел Юнга к убеждению, что симптомы душевных расстройств являются не чем иным, как знаками, указывающими на нарушение нормальной психической деятельности. Так что Юнг все более сосредотачивался на здоровом функционировании, нежели на болезненных составляющих, образующих личность. Симптомы, страдания и боль зачастую представляют усилия самой природы излечить, а значит, восстановить правильную, нормальную работу разума. Но что в таком случае считать нормальным? Это-то и стало текущей проблемой, которую Юнг и попытался в какой-то степени решить в своих последующих исследованиях. <p>Складывавшиеся сердечные отношения, тем не менее, таили в себе факт существенного взаимного недопонимания их характера. Фрейд хотел иметь учеников, которые приняли бы его учение без всяких оговорок.* Блейлер же и Юнг рассматривали свои взаимоотношения как сотрудничество, которое оставляло бы обе стороны свободными. Вначале эти отношения облегчались взаимным положительным настроем и доброй волей. Как пишет Элленбергер: "Юнг демонстрировал гибкость и стремление к успеху, в то время, как Фрейд выказывал терпение и делал определенные уступки, хотя и оставался непреклонным в отношении своей теории либидо и эдипова комплекса. Но это были идеи, которые Юнг никогда не принял, и неизбежным было то, что Фрейд рано или поздно начнет упрекать Юнга за его оппортунизм, а Юнг - отвергать Фрейда за его авторитарный догматизм"14. <p>*Свидетельством тому является, среди прочего", образование Фрейдом в 1912 году того, что он сам назвал своим "Тайным комитетом" - группой из пяти ближайших учеников (Ференци, Абрахам, Ранк, Закс, Джонс), позже в 1919 году в комитет вошел Макс Эй-тингон. Э. Джонс посвятил описанию истории его деятельности целую главу в своей биографической книге о Фрейде12, называя его членов "старой гвардией". Фрейд требовал от своих последователей абсолютной лояльности, ибо именно через них он пытался утвердить незыблемость психоаналитической ортодоксии в отношении угроз, исходивших от "предателей" вроде Юнга или Адлера. В специальной церемонии посвящения, приуроченной к первому собранию в полном составе летом 1913 года, Фрейд вручил каждому члену комитета "античную гемму из своей коллекции, которые мы затем оправили в золотые кольца. Фрейд давно уже носил такое кольцо - гемму с головой Юпитера" (Джонс, с. 272). Комитет исправно действовал в течение десяти лет, после чего постепенно распался. Своеобразна его оценка Гросскуртом: "История Комитета может служить метафорой самому психоаналитическому движению как таковому. Сила личности Фрейда и его идей породила культ личности, в котором Фрейд, как гуру, требовал полного личного и профессионального подчинения. Вручив кольца членам комитета, он надеялся стать "инспектором (циркового) манежа" (здесь в оригинале игра слов. Слово ring=mnbux> имеет также значение "Ринг"= арена в цирке, соответственно, "Ринг-мастер"="ведущий цирковую программу"), получить над ними неограниченный контроль... Многочисленные психоаналитические группы и общества, возникшие на базе комитета, напоминали коммунистические ячейки, члены которых торжественно клялись повиноваться своему вождю. Психоанализ институализиро-вался, основав журналы и начав подготовку будущих психоаналитиков".13 <h2>Суета сует</h2> <p>В период между 1909 и 1911 годами личная жизненная ситуация Юнга без преувеличения может быть названа сверхнасыщенной событиями. Он оставил свой пост в клинике в Бург-хольцли и погрузился в частную практику. Он выстроил прекрасный большой дом на берегу Цюрихского озера в Кюснахте и создал семейный очаг (к 1910 году в семье было уже четверо детей). Как президент Международной Психоаналитической Ассоциации Юнг был поглощен организационными вопросами, включавшими планирование и проведение конгрессов; ко всему прочему, он также был редактором "Ежегодника" (Jahrbuch fur psychoanalytische und psychopathologische For-schungen), полугодовые выпуски которого доходили до четырехсот страниц каждый, и соредактором ежемесячного бюллетеня. За это время помимо исследовательской работы и писания книги "Метаморфозы и символы либидо" Юнг опубликовал восемь весьма объемистых профессиональных статей и более чем два десятка книжных обозрений и заметок на разные темы. Он совершил морское путешествие в Соединенные Штаты Америки для участия в конференции в Университете Кларка и консультирования нескольких пациентов. Сюда следует включить и поездки по Европе - профессиональные в Англию, Бельгию и Германию, и на отдых в Италию и Францию. Юнг исполнил свой ежегодный воинский долг, отслужив по месяцу на специальных сборах. И еще он готовил несколько более молодых аналитиков, среди которых была и Сабина Шпильрейн из России... <h2>Психоаналитическое движение</h2> <p>Теперь вкратце о том, как складывалась обстановка в психоаналитическом движении. По причине американского вояжа Фрейда и Юнга вопрос о проведении второго Международного конгресса (первый происходил в Зальцбурге в 1908 году) был перенесен на следующий год. Конгресс состоялся в 30 и 31 марта 1910 года и, как пишет Джонс в своей книге12 "проходил в намного менее дружелюбной атмосфере, чем первый. Сама научная часть оказалась очень успешной и показала, насколько плодотворными являлись новые идеи. Фрейд произнес интересную речь "Грядущие перспективы психоаналитическои терапии" с ценными предложениями... Доклады швейцарцев (Юнга и Хонеггера) были первоклассными" (с. 228). На встрече было продемонстрировано резкое противостояние "венцев" и "цюрихцев", но в конце концов, было достигнуто некоторое примирение, в результате чего Юнг был избран президентом международной ассоциации. После конгресса уже существующие психоаналитические группы зарегистрировались как региональные филиалы международного объединения, но вскоре из цюрихской группы вышел Юджин Блейлер, еще недавний патрон Юнга в клинике Бургхольцли. <h2>"Остальное - молчание"</h2> <p>Трагическое самоубийство Хонеггера в марте 1911 года обозначило начало открытого отчуждения Юнга от Фрейда. Вначале слабые проявления пренебрежения и недовольства в письмах Юнга постепенно превратились в явный вызов. <p>Все тот же Джонс пишет: "Фрейд считал 1912 год одним из своих самых продуктивных из-за того, что он работал над своим великим произведением "Тотем и табу"..." (с. 238) и далее (там же),- "две основные темы занимали его более всего: изложение техники психоанализа и психология религии. Обе они имели отношение к возрастающему разладу со швейцарской школой. Фрейд считал, что многое в этом разладе произошло из-за несовершенного знания техники психоанализа и что поэтому на нем лежит обязанность продемонстрировать эту технику более полно, чем он когда-либо ранее делал. Конечно же, оживление его интереса к религии было в значительной степени связано с обширным экскурсом Юнга в мифологию и мистицизм. Не случайно в своем предисловии к работе, не упоминая прямо имени Юнга[80], Фрейд пишет, что он охотно признает среди ее источников работы цюрихской школы. Из своих исследований, впрочем, они вывели противоположные заключения: Фрейд более чем когда-либо уверился в правоте своих взглядов на значение импульсов инцеста и эдипова комплекса, тогда как Юнг все более и более склонялся к тому, чтобы рассматривать эти явления не в их буквальном смысле, которым они, на первый взгляд, обладали, а как символизирующие более эзотерические наклонности в разуме" (с. 238-239). <p>Юнг писал, что при подготовке книги "Метаморфозы и символы либидо": "...знал заранее, что ее публикация будет стоить мне дружбы с Фрейдом, так как он никогда не сможет принять мои взгляды" (ВСР, с. 172). Именно так и произошло. Разумеется, было бы неверно и даже наивно думать, что только книга сыграла такую "злополучную" роль во взаимоотношениях двух лидеров глубинной психологии. Расхождения в их взглядах существовали с самого начала их отношений и стали очевидными для многих еще до того, как они разошлись формально. Интересно, что незадолго до формального разрыва на мюнхенском конгрессе в сентябре 1913 года Фрейд говорил в приватной беседе Джонсу: "Юнг просто сумасшедший; но в действительности я не хочу раскола; я предпочел бы оставить этот вопрос на его усмотрение. Возможно, "Тотем" ускорит этот разрыв против моей воли" (с. 240). <p>В другом месте Джонс замечает: "В течение предшествующих двух лет (1910-1911 гг.) Юнг глубоко изучал мифологию и сравнительную религию, и они с Фрейдом часто беседовали об этом. Фрейд начинал выражать сожаление по поводу направления исследований Юнга. Юнг делал довольно сомнительные выводы из этой отдаленной области и переносил их на клинические явления, в то время как метод Фрейда заключался в том, чтобы убедиться, насколько далеко предполагаемые заключения, выводимые из его непосредственного аналитического опыта, могут пролить свет на более отдаленные проблемы ранней истории человечества" (с. 239). Здесь нетрудно увидеть, что мы имеем дело с дедукцией и индукцией, а именно, с дедуктивным подходом Юнга и индуктивным подходом Фрейда. Можно сказать, что "несчастье интеллектуальной дружбы" заключалось в том, что, идя навстречу друг другу, они не встретились и пошли в разные стороны. <p>Лето 1912 года Юнг проработал над лекциями, которые собирался прочесть в Университете Фордхама в Нью-Йорке. Накануне отъезда он пишет Фрейду (2 августа 1912 г.), что "эти лекции продвинут вперед исходные предположения относительно ряда теоретических формулировок".[81] За две недели в сентябре Юнг прочел девять лекций (на английском), провел ряд семинаров для врачей и удостоился обширной статьи о себе в газете New York Times. Благожелательный прием американских коллег способствовал самоутверждению Юнга в своих взглядах и сыграл роль своего рода катализатора в наметившихся расхождениях с Фрейдом. Последний вообще не одобрял эту поездку, поскольку, среди прочего, из-за нее откладывалась дата проведения Международного Психоаналитического конгресса. <p>По мере того как дружба их постепенно распадалась, оба они продолжали уверять друг друга, что никакой опасности распада нет. В ноябре 1912 года они встретились в последний раз. Встреча состоялась в Мюнхене, где собрались несколько ведущих психоаналитиков, чтобы обсудить текущие дела. Фрейд и Юнг долго беседовали наедине, в результате чего согласие, по-видимому, было восстановлено. Фрейд торжествовал, но во время официального завтрака с ним внезапно случился обморок. <p>Однако разрыв не заставил себя долго ждать: последовали письма с раздражительными наскоками друг на друга. <p>Фрейд Юнгу (3 января 1913 г.): "...ответить на ваше письмо невозможно. Оно создает ситуацию, трудноразрешимую даже в устном общении, а в переписке и вовсе неразрешимую. У нас, аналитиков, принято не стесняться своих неврозов. Кто ведет себя неестественно и беспрерывно кричит, что он нормален, тот вызывает подозрение, что он не отдает себе отчета в своей болезни. Я предлагаю вообще прекратить наши личные отношения". <p>Юнг Фрейду (6 января): "Я подчиняюсь вашему желанию разорвать личные отношения между нами, ибо никому не навязываю свою дружбу. Вы сам наилучший судья того, что этот момент означает для вас. "Остальное - молчание"" <h2>Литература</h2> <ol> <li>Elknberger Henry, The Discovery of the Unconscious. 1970. ch. 7, p. 444. <li>C. A. Schorske, "Politics and Patricide in Freud's "Interpretation of Dreams", American Historical Review, LXXVIII: 2 (Apr. 1973), p. 330f. <li>К. Г. Юнг. Воспоминания, Сновидения, Размышления. М., 1996. Далее все ссылки на это издание: ВСР с указанием соответствующих страниц. <li>ВСР. С. 153-154. <li>На русском языке см.: А". Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Т. I, III. Цюрих, 1939 г. Диссертация Юнга на русском языке напечатана также в: К. Г. Юнг. Конфликты детской души. М., 1995. <li>К. Г. Юнг. Собрание сочинений. Т. 15. М., 1992. Пар. 64-65. <li>ВСР. С. 121. <li>W. McGuire. In: С. G. Jung. Psychology of Unconscious. 1992. Introduction. <li>С G. Jung. Collected Works, v. 2, pars. 660-747. <li>К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Т. I. С. 119-120. <li>П. Phyllis Grosskurth. The Secret Ring. 1991. <li>Э.Джонс. Жизнь и творения Зигмунда Фрейда. М., 1997. С. 271-276. <li>Phyllis Grosskurth. The Secret Ring. 1991, p. 15. <li>Ellenberger (1), p. 669. <li>The Freud/Jung Letters. 1974, pp. 539-540. </ol> <h1>Примечания</h1> <ol> <li>Буквально, Dementia Praecox переводится с латинского как "преждевременное или раннее слабоумие", заболевание, которое впоследствии получило название "шизофрения". <li>Более подробно об отношениях Юнга с Фрейдом см. мое послесловие к пятому тому Собрания Сочинений К. Г. Юнга "Символы трансформации", выходящему в издательстве "Пентаграфик". <li>Впервые написано на немецком под названием "Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie" и переведено на английский язык для изложения в качестве серии лекций в медицинской школе Университета Фордхама (Нью-Йорк) в сентябре 1912 года. Немецкий текст был опубликован в: Jahrbuch fur psychoanalytische und psychopathologische Forschungen (Vienna und Leipzig), V. 1913. Ha английском языке вышел в пяти выпусках журнала: Psychoanalytic Review (New York): I (1913/14:1-4) и II (1915): 1. На русском языке впервые появился в Цюрихе в 1939 году в третьем томе работ Юнга под названием "Опыт изложения психоаналитической теории". Настоящее издание выполнено по исправленному и дополненному самим Юнгом варианту, вышедшему в Цюрихе в 1955 году. Перевод В. Зеленского и О. Раевской. <li>Ср. "Вы тут еще? Ведь я сказал вам: сгиньте! / В наш просвещенный век я слишком тих..." (И. В. Гете. Фауст. М., 1960. С. 228. Пер. Б. Пастернака). <li>В. Джемс. Прагматизм. СПб., 1910. С. 53. <li>Юнг имеет ввиду прочитанные им ранее лекции в Институте Кларка в США См: Association Method, CW 2, и "Психические конфликты у ребенка" в: К. Г. Юнг. Конфликты детской души. М., 1996. <li>Данная работа впервые была опубликована в 1895 году - В. 3. <li>З. Фрейд, "Пять лекций по психоанализу". <li>Имеется в виду Herbert W. Page, британский психиатр, известный своими публикациями на эту тему. <li>"Gefiihl und Erinnerung," в: Kraepelin, Psychologische Arbeiten, VI, pt. 2, p. 237. <li>Два тома работ Фрейда под названием "Sammlungen kleiner Schriften zur Neurosenlehre" были опубликованы соответственно в 1906 и 1909 годах. <li>Этот случай полностью изложен в: К. Г. Юнг. Психология бессознательного. М., 1995. С. 39 и далее. <li>См. параграфы 297 и далее и 355 и далее. <li>Впервые опубликовано в 1905 году. <li>См. ниже, гл. 4 и далее. <li>Зигмунд Фрейд. "Я" и "Оно". Труды разных лет. Книга 2. Тбилиси, 1991. С. 5-174. <li>См. более подробное определение понятия либидо в работе "Либидо, его метаморфозы и символы". СПб., 1994. <li>Мы встречаемся у П. Жане с подобным воззрением. <li>Случай Шребера описан в статье Фрейда "Psychoanalytical notes on an autobiographical account of a case of paranoia (dementia paranoides)" (1911; Standard Edition, 12 : 9-820. L., 1958). <li>На русском языке см. в: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Том 1. Цюрих, 1939. <li>Можно возразить, что шизофрения характеризуется не только интроверсией сексуального либидо, но также и регрессией инфантильного уровня, и что это-то и составляет разницу между анахоретом и шизофреником. Это, конечно, правильно, но следует еще доказать, что при шизофрении наличествует устойчивый и исключительно эротический интерес, ведущий в регрессию. Мне представляется, что доказать это весьма трудно, поскольку эротический интерес должен быть тогда понят как "Эрос" древних философов. Но едва ли это так. Я знаю случаи шизофрении, где отсутствует все, относящееся к самосохранению, но сохраняется живой эротический интерес. <li>См. его работу "The Psycho-Sexual Differences between Hysteria and Dementia Praecox" <li>Параграфы 278-280 и 274-275 с некоторыми изменениями и добавлениями воспроизведены в пятом томе Собрания Сочинений ("Символы трансформации"). См. пар. 192 и далее. <li>Параграфы 290-291 воспроизведены с небольшими изменениями в "Символах трансформации", см. пар. 206. <li>Пусть читатель правильно поймет мой образный способ выражения. Я говорю, конечно, о либидо не как об энергии, лишь медленно освобождающейся от функции питания, а как о функции, привязанной к медленным метаморфозам органического роста. <li>Может быть нелишне заметить, что все еще есть люди, которые думают, что пациенты могут обмануть своего психоаналитика. Это совершенно невозможно, ибо ложь есть фантазия, а мы занимаемся именно фантазиями. <li>Под интроверсией следует понимать не просто бездеятельное нагромождение либидо, а фантастическое или иллюзорное применение его в том смысле, что результатом интроверсии является регрессия на инфантильную форму адаптации. Но интроверсия может привести и к разумному плану действий. <li>При этом я совершенно не имею в виду наследственного органического сходства, которое, конечно, ответственно за многое, но отнюдь не за все. <li>Обсуждение Юнгом ее работы приводится во второй лекции под названием "Семейные констелляции"; см.: Experimental Researches, CW 2. <li>Данное утверждение можно оспорить на основании того, что оно, мол, сделано априори. Однако я должен заметить, что такое воззрение отвечает единственной общепризнанной рабочей гипотезе психологического происхождения сновидений: производству сновидения из переживаний и мыслей недавнего прошлого. Мы находимся, стало быть, на знакомой почве. <li>"Ein Traum, der sich selbst deutet" (1910). <li>Штеккель резче всех выразил это мнение. <li>Ср.: К. Г. Юнг. Психология бессознательного. М. 1995. С. 41-44. <li>Einschachtelung: "Старая теория репродукции, допускающая, что когда была сотворена первая животная особь любого вида, семена всех других индивидов этого вида, которые должны были произойти от первоособи, были заключены в ее яйце". - Словарь Века (1890). <li>Само собою разумеется, что чувствительность есть только сло-Мы могли бы также сказать "реактивность" или "лабильность". ъ много и других слов в обороте. <li>Более детально эта проблема рассмотрена в моей работе "Психология переноса". См.: К. Г. Юнг. "Практика психотерапии". М., 1998. <li>См.: Maeder. Die Symbolik in den Legenden, Marchen, Gebrauchen und Traumen. 1908. <li>Речь идет об антропологе Франце Боасе (1858-1942), в частности, о его работе Indianische Sagen (1895). <li>См. Библиографию. <li>См., в частности, пар. 547. <li>"Символы трансформации", пар. 370, 480 <li>См. настоящее издание. <li>См. "Символы трансформации", индекс, библиографию. <li>Ср. "Символы трансформации", пар. 322 и далее. <li>В оригинале работа написана по-немецки под названием "Alige-meine Aspekte der Psychoanalyse", затем переведена на английский и прочитана в виде доклада на заседании Psycho-medical Society, London, 5 августа 1913 года. Перевод на русский язык под названием "Психоанализ" был опубликован в третьем томе Избранных трудов по аналитической психологии (ИТАП), Цюрих. 1939 г. Перевод О. Раевской. <li>Поль Дюбуа (1848-1918), психиатр из Берна (Швейцария). Ле-шл неврозы с помощью "убеждения". <li>Ср. сходство данного пар. с работой "Теория психоанализа", параграфы 324-331. См. выше. <li>Эта проблема рассматривается Юнгом более подробно в его работе "Символы трансформации", пар. 25 и далее. <li>В оригинале написано по-английски и прочитано в качестве доклада в нью-йоркской Академии Медицины 8 октября 1912 года. В измененном виде представлено как доклад под названием "О психоанализе" на 17-м Международном медицинском конгрессе в Лондоне 1913 г. На русском языке впервые опубликовано в третьем томе ИТАП. Цюрих. 1939. - В. 3. Перевод О. Раевской. <li>Magis in armis et militaribus equis quam in scortis et conviviliis libidinem habebant. Catilina 7. <li>Первоначально опубликовано в: Psychotherapeutische Zeitfragen; Ein Briefwechsel mit Dr. С G. Jung, Hrsg. Dr. R. Loy (Leipzig und Vienna, 1914). Перевод С. Лорие и 3. А. Кривулиной. <li>"Recommendations to Physicians Psychoanalysis". <li>Ludwig Frank. Affektstorungen: Studien iiber ihre Atiologie und Therapie (1913). <li>См. выше, пар. 527. <li>Так пациентка, лечившаяся без конечного результата у молото кюллеги, сказала мне: "Я действительно очень успешно лечись у него и чувствую себя гораздо лучше, чем раньше. Он пытался [ализшровать мои сны. Он никогда не понимал их, но он так стался. Право же он хороший врач!". <li>Во фрейдовском смысле перенос на аналитика инфантильных и сексуальных фантазий. В дальнейшем развитии взгляд на перенос изменился: перенос есть важный процесс "эмпатии", пользующийся вначале инфантильными и сексуальными аналогиями. <li>Гесте. "Фауст". Часть 1. Сцена ночи. <li>"О начале лечения (дальнейшие рекомендации по технике психоанализа I" (1913). <li>См. ссылку к пар. 587. <li>Д-р Мария Монтессори (1870-1952) опубликовала работу "Метод Монтессори" в 1912 г. <li>Опубликовано в Collected Papers on Analytical Psychology, ed. by Dr. С. Е. Long (London and New York, 1916; 2nd edn. 1917). Перевод О. Раевской. <li>В переработанном виде на русском языке см. "(Отношение между эго и бессознательным" в: К. Г. Юнг. Психология бессознательного. М., 1994. <li>См. CW 7, "New Paths in Psychology". <li>Первоначально опубликовано в книге Кранефельдта "Психоана "> (W. M. Kranefeldt. Die Psychoanalyse. Berlin und Leipzig, 1930). Перевод З. А. Кривулиной. <li>"Трагический комплекс Фрейда: Анализ психоанализа" (Freuds tragischer Komplex: Eine Analyse der Psychoanalyse, 1929). <li>Финеас Паркхерст Куимби (1802-1866), американский гипнотизер и целитель душевных заболеваний, которого консультировала [эри Бейкер Эдди; предполагают, что он оказывал влияние на ее геи. <li>Впервые опубликовано в: Kolnische Zeitung (Koln, 7 Mai 1929, p. 4) [Ges. Werke IV] под названием "Der Gegensatz Freud und Jung". На русском языке напечатано в: К. Г. Юнг. Проблемы души нашего времени. М., 1993 ("Противоречия Фрейда и Юнга". Пер. А. М. Бо-ковикова). <li>Ср: Uber psychische Eneigetik und das Wesen der Traume. Gesam-lelten Werke (GW8). <li>Впервые опубликовано на немецком как "Ein Beitrag zur Psycho-logie des Geruchtes", в Zentraiblatt fur Psychoanalyse (Wiesbaden), I (1910/11): 3, 81-90. На русском языке впервые напечатано в: К. Г. Юнг. Избранные труды по аналитической психологии. Том I. Цюрих, 1939. С. 294-305. Для данной публикации за основу был взят перевод из этого издания, выполненный Софией Лорие. В редактировании перевода принимала участие 3. А. Кривулина. <li>Ее сестра. См. пар. 119. <li>Aufsitzen в оригинале. Слово означает "сидеть на чьей-то спине" и "вскарабкиваться", "забираться" на лошадь или какое-либо транспортное средство. Применительно к пароходу используется лишь в исключительных случаях. <li>Сравнить удвоение атрибутов при шизофрении в моей "Психологии dementia ргаесох". <li>См. "О конфликтах детской души". В: К. Г. Юнг. Конфликты детской души. М., 1995. <li>Юнг написал эти ответы на вопросы газеты "New York Times" 7-го августа 1953 г. Насколько известно, тогда эти ответы Юнга опубликованы не были и впоследствии самим Юнгом никак не использовались. Перевод с английского 3. А. Кривулиной. <li>Первоначальная пятерка - Фрейд, Штекель, Адлер, Рудольф Рейтлер, Макс Кахане - увеличилась впоследствии до двадцати участников и в апреле 1908 года формализовалась в Венское Психоаналитическое общество. <li>Клиника, расположившаяся над цюрихским озером, была основана в 1860 году и служила также в качестве психиатрического стационара при университете города Цюриха. При Августе Фореле, возглавившем ее в 1879 году, клиника приобрела международную известность, благодаря новейшим методам исследования и лечения душевных болезней. Этот статус передового лечебного учреждения, начиная с 1898 года был успешно поддержан следующим директором клиники Юджином Блейлером. <li>Юнг закончил Университет в Базеле по врачебной специальности "психиатрия" и получил диплом 27 ноября 1900 года. <li>Но перед тем, как Юнг "отложил книгу в сторону", он "переварил" достаточно материала из фрейдовских "исследований снов" с тем, чтобы цитировать их в своих экспериментальных опытах, приведенных в его докторской диссертации "К психологии и патологии так называемых оккультных явлений", изданной в Лейпциге в 1902 году. Ссылки на работы Фрейда содержатся ил других статьях Юнга, опубликованных в период с 1902 по 1905 год5 <li>Исследователь жизни и творчества Юнга Вильям Макгвайер пишет по этому поводу, что "в Мюнхене в 1906 году никакого конгресса не было, и что речь, по всей видимости, идет о Конгрессе немецких неврологов и психиатров, происходившем в Баден-Бадене и состоявшемся 27 мая 1906 года"8. На этой встрече один из участников критиковал работу Фрейда "Анализ одного случая истерии" и Юнг очень жестко отпарировал эту критику. <li>Первоначально, работа выходила по частям в виде эссе в журнале "Imago" между 1912 и 1913 годами. Фрейд называет имя Юнга в начале первой части. <li>См. работу "Теория психоанализа" в настоящем издании. </ol> </body> </html>