О жизни после смерти

То, что я собираюсь рассказать о потустороннем мире и о жизни после смерти, целиком состоит из воспоминаний, из образов и мыслей, которыми я жил, и которые вызывали во мне особенно значительный отклик. Эти воспоминания, в определенном смысле, лежат в основе моих трудов: ведь последние, по существу, представляют собой не что иное, как постоянно возобновляемые попытки найти ответ на вопрос о связи между "посюсторонним" и "потусторонним". И все же я никогда ничего не писал о жизни после смерти: ведь у меня не было никакой возможности документально подкрепить свои соображения. Так или иначе, я собираюсь высказаться по данному вопросу.

Даже сейчас я могу лишь рассказывать истории − то есть "мифологизировать". Пожалуй, чтобы свободно говорить о смерти, нужно находиться достаточно близко к ней. Нельзя сказать, что я желаю или не желаю жизни после смерти, и мне бы не хотелось культивировать идеи подобного рода. Но верность истине вынуждает меня признаться, что помимо моего желания и осознанных действий мысли об этом постоянно присутствуют во мне. Я не могу сказать, истинны они или ложны; но я знаю, что они есть и могут найти свое выражение, если только я, следуя тем или иным предубеждениям, не стану их подавлять. На психическую жизнь, понимаемую как целостный феномен, предубеждение оказывает уродующее, калечащее воздействие; что же касается меня, то я знаю о психической жизни слишком мало, чтобы позволить себе исправлять ее. Похоже, что критический рационализм изгнал из нашей действительности множество мифических понятий, в том числе идею жизни после смерти. Это могло произойти только потому, что в наши дни люди в большинстве своем отождествляют себя почти исключительно с собственным сознанием и воображают, что они суть то, что знают о себе сами. Но любой человек, хоть что-то смыслящий в психологии, понимает, насколько ограничено это знание. Рационализм и доктринерство − болезни нашего претендующего на всезнание века. Но нам предстоит открыть еще очень многое из того, что с нашей нынешней ограниченной точки зрения кажется невозможным. Наши понятия пространства и времени очень приблизительны; значит, они допускают более или менее значительные отклонения − как абсолютные, так и относительные. Имея все это в виду, я внимательнейшим образом прислушиваюсь к странным, чудесным мифам души и наблюдаю за различными событиями, с которыми мне случается столкнуться − независимо от того, в какой степени они соответствуют моим теоретическим постулатам.

К сожалению, мифическая сторона человека сегодня почти не проявляет себя. Человек перестал рассказывать сказки. В результате очень многое ускользает от него; а ведь это так важно и благотворно − говорить о непостижимом. Такие разговоры похожи на старые добрые истории о привидениях, которые мы рассказываем, сидя у камина и куря трубку.

Мы, конечно, не знаем, что на самом деле означают мифы или истории о жизни после смерти, и какого рода действительность кроется за ними. Мы не можем сказать, обладают ли они какой-либо значимостью, помимо своей несомненной ценности в качестве антропоморфных проекций. Мы должны ясно сознавать, что не можем быть хоть сколько-нибудь уверены в вещах, выходящих за пределы нашего понимания.

Иной, управляемый совершенно другими законами мир недоступен нашему воображению по одной простой причине: мы живем в особом мире, который помог сформироваться нашим умам и установиться нашим психическим предпосылкам. Наши врожденные структуры ограничивают нас со всей строгостью; поэтому всем своим существом и образом мыслей мы связаны с нашим миром. Конечно, мифический человек желает "выйти за пределы всего этого", но человек, осознающий свою научную ответственность, не может позволить себе ничего подобного. С точки зрения интеллекта все мое мифологизирование есть не что иное, как пустая спекуляция. На эмоции, однако, оно оказывает оздоровляющее, целебное действие; оно придает жизни столь необходимое ей очарование. Так почему же мы должны от него отказываться?

Согласно утверждениям парапсихологов, существование жизни после смерти научно доказывается тем фактом, что мертвые − либо как призраки, либо через посредство медиума − позволяют ощутить свое присутствие и сообщают такое, о чем явно не может знать никто, кроме них самих. Но даже хорошо документированные случаи подобного рода не снимают вопросов: идентичен ли призрак или голос умершему человеку, или это психическая проекция; в самом ли деле сказанное ведет свое происхождение непосредственно от умершего или оно обязано своим появлением знанию, возможно, присутствующему в бессознательном живых?[1]

Разум может сколько угодно восставать против какой бы то ни было определенности в подобных вопросах; но мы не должны забывать о настойчивом стремлении большинства людей верить в то, что их жизнь будет неопределенно долго продолжаться за пределами их нынешнего существования. От этого они живут более осмысленно, чувствуют себя лучше, ощущают большую уверенность. Имея перед собой века, имея перед собой немыслимый океан времени, зачем предаваться глупой, дикой спешке?

Естественно, подобный ход мыслей присущ не всякому. Многие вовсе не стремятся к бессмертию и содрогаются от одной только мысли о том, что им предстоит десять тысяч лет сидеть на облаке и играть на арфе! Есть и такие − их не так уж мало, − кто испытал в своей жизни настолько болезненные удары или питает такое отвращение к собственному существованию, что предпочитает непрерывности абсолютный конец. Но в большинстве случаев вопрос о бессмертии кажется столь настоятельным, непосредственным и к тому же неискоренимым, что мы должны хотя бы попытаться сформировать по этому вопросу какое-либо мнение. Но как это сделать?

Моя гипотеза состоит в том, что мы можем достичь этого с помощью намеков, посылаемых нам со стороны бессознательного − например, в сновидениях. Обычно мы гоним от себя намеки подобного рода, поскольку убеждены, что данный вопрос не может иметь ответа. В порядке возражения на этот понятный скептицизм я могу сказать следующее. Если непознаваемое существует, оно не может представлять для нас интеллектуальную проблему. Например, я не знаю, по какой причине возникла Вселенная, и я никогда этого не узнаю. Посему этот вопрос, как научная или интеллектуальная проблема, должен утратить для меня всякий интерес. Но если сновидения или мифы внушают какие-то мысли, связанные с этим, мне следует обратить на них должное внимание. Мне даже имеет смысл построить на основании такого рода намеков целую концепцию − даже если она так и останется недоказуемой гипотезой.

Для человека очень важна возможность сказать себе, что он сделал все, что было в его силах, дабы сформировать определенное понятие о жизни после смерти или создать умозрительную картину этой жизни − пусть даже затем ему придется признать неудачу своих попыток. Не сделать этого − значит утратить что-то жизненно важное. Ведь вопрос, поставленный перед ним − это древнейшее наследие человечества: полный тайной жизни архетип, стремящийся присоединиться к нашему индивидуальному существованию и тем самым сообщить ему целостность. Разум заставляет нас держаться слишком узких рамок, принимать − к тому же с ограничениями − только то, что хорошо известно, и жить в заранее обусловленных пределах, которые мы отождествляем с истинными пределами существования. Но, по существу, мы день за днем живем, пребывая далеко за рамками нашего сознания: ведь внутри нас бессознательное ведет свою, неизвестную нам жизнь. Чем более явственно доминирует критический разум, тем беднее становится жизнь; с другой стороны, чем больше бессознательного содержимого − или, иначе говоря, чем больше мифа − способно интегрировать наше сознание, тем большей оказывается мера целостности нашей жизни. У переоцененного разума есть общая черта с политическим абсолютизмом: и тот, и другой доводят личность до духовной нищеты.

Помощь бессознательного состоит в том, что оно нам либо что-то сообщает, либо дает указания с помощью зрительных образов. У него есть и иные способы сообщать нам о вещах, которые, согласно логике, не могут быть нам известны. Вспомните хотя бы синхронистические явления, предчувствия и сновидения, которые сбываются!

Я вспоминаю случай, происшедший в годы Второй мировой войны, когда я возвращался из Боллингена домой. У меня с собой была книга, но я не мог читать, поскольку мое сознание было всецело занято образом тонущего человека. Это было воспоминание об инциденте, происшедшем во время моей армейской службы. Весь день я не мог избавиться от него. Оно испортило мне настроение, и я непрестанно думал: "Что же случилось? Неужели произошло несчастье?"

Все еще взволнованный этим воспоминанием, я вышел в Эрленбахе и направился пешком к дому. Дети моей средней дочери были в саду. Ее семья, из-за войны вернувшаяся из Парижа в Швейцарию, жила с нами. Дети выглядели расстроенными; на мой вопрос о том, что произошло, они сообщили, что младший из братьев, Адриан, упал в воду в сарае для лодок. Там было довольно глубоко, и ребенок, практически не умевший плавать, чуть не утонул. Его спас старший брат. Все это случилось как раз тогда, когда я был в поезде и на меня нахлынуло то самое воспоминание. Бессознательное послало мне намек. Почему бы не предположить, что оно способно информировать и о других вещах?

Нечто похожее я пережил незадолго до смерти одной из родственниц моей жены. Я увидел во сне, будто кровать моей жены − это глубокая яма с каменными стенами. По существу это была могила, и что-то в ее облике напоминало о классической древности. Затем я услышал глубокий вздох, словно кто-то испустил дух. Внутри ямы возникла похожая на мою жену фигура, которая воспарила ввысь. Фигура была в белом платье с вытканными на нем странными черными символами. Я проснулся, разбудил жену и проверил время. Было три часа пополуночи. Я сразу же подумал о том, что этот удивительный сон означает чью-то смерть. В семь часов утра мы узнали, что двоюродная сестра моей жены умерла в три часа ночи!

В подобных случаях предчувствие часто не сопровождается узнаванием. Так, однажды я увидел во сне garden party − прием, устроенный в саду. Среди гостей я встретил свою сестру, что меня очень удивило, поскольку она умерла несколько лет тому назад. Там же находился один из моих умерших друзей. Все остальные присутствовавшие на приеме лица были еще живы. Моя сестра была вместе с хорошо знакомой мне дамой. Даже во сне я легко сделал вывод, что этой даме предстоит вскоре умереть. Я подумал: "Она уже отмечена". Во сне я точно знал, кто она. Я знал также, что она живет в Базеле. Но по пробуждении я, несмотря на все свои усилия, никак не мог вспомнить ее − даже при том, что сон в целом все еще очень живо стоял перед моими глазами. Я вызвал в воображении всех своих базельских знакомых, чтобы проверить, какой из мысленных образов попадет в цель. Но все оказалось тщетно!

Несколько недель спустя я получил известие о внезапной гибели одной знакомой дамы. Я сразу же понял, что это та самая женщина, которую я видел во сне, но никак не мог идентифицировать. Мое воспоминание о ней отличалось совершенной ясностью и богатством подробностей, поскольку она долгое время была моей пациенткой; курс лечения завершился за год до ее смерти. Но пытаясь вспомнить, кто же именно привиделся мне во сне, я почему-то не смог восстановить в памяти ее лицо − хотя она по праву могла претендовать на одно из первых мест в портретной галерее моих базельских знакомых.

Когда у человека бывают переживания подобного рода − ниже я расскажу еще и о других, − он начинает уважать возможности и способности бессознательного. Но нужно соблюдать критический подход и сознавать, что подобные "сообщения" могут иметь и чисто субъективное значение. Они вовсе не обязательно соответствуют действительности. Тем не менее я убедился в том, что соображения и мнения, сформировавшиеся у меня на основании этих намеков со стороны бессознательного, оказались в высшей степени стоящими. Естественно, я не собираюсь писать книгу о таких открытиях; но я должен признаться, что у меня есть свой миф, который меня интересует и побуждает вглядеться в глубины этой сферы. Мифы − самая ранняя форма науки. Когда я говорю о том, что происходит после смерти, я движим внутренними побуждениями; единственное, что я могу − поведать сны и мифы, относящиеся к данной теме.

Естественно, с самого начала можно со всей категоричностью возразить, что мифы и сны о продолжении жизни после смерти суть не что иное, как компенсирующие фантазии, неотъемлемо присущие нашей природе: ведь жизни вообще свойственно стремление к вечности. Единственный аргумент, который я мог бы выдвинуть в ответ, есть сам миф.

Существуют указания на то, что по меньшей мере часть психической субстанции не подчиняется законам пространства и времени. Научное доказательство этому было получено благодаря хорошо известным экспериментам Дж. Б. Раина[2]. Наряду с многочисленными случаями спонтанных предчувствий, вне-пространственного восприятия и т. д. − ряд аналогичных примеров из собственного опыта я уже приводил, − эксперименты Раина доказывают, что психическая субстанция иногда функционирует независимо от пространственно-временного закона причинности. Это свидетельствует о недостаточности наших концепций пространства и времени и, следовательно, причинности. Полная картина мира, видимо, должна включать еще одно измерение; лишь тогда вся совокупность явлений сможет получить целостное объяснение. Вот почему сторонники рационализма и сейчас настаивают на том, что парапсихологических переживаний в действительности нет; ведь устойчивость всего их мировоззрения находится в прямой зависимости от этого вопроса. Если парапсихологические явления существуют, это само по себе означает, что рационалистическая картина мира неполна и потому не имеет абсолютной ценности. Тогда возможность существования за пределами феноменального мира иной, оцениваемой по собственным законам реальности становится проблемой, от которой невозможно уклониться; нам придется признать, что наш мир с его временем, пространством и причинностью каким-то образом связан с иным порядком вещей, кроющимся где-то "по ту сторону", то есть в сфере, где наши "здесь и там", "раньше и позже" не имеют никакого значения. Я убедился в том, что по меньшей мере часть нашего психического бытия характеризуется относительностью пространства и времени. По мере удаления от сознания эта относительность, судя по всему, возрастает, вплоть до перехода в абсолютное состояние вневременности и внепространственности.

Мои взгляды на жизнь после смерти формировались, корректировались или подтверждались не только моими собственными, но и чужими сновидениями. Особое значение я придаю сну, который примерно за два месяца до своей смерти видела одна из моих учениц, женщина шестидесяти лет. Она вступила в потусторонний мир. Там была классная комната; за партами сидели ее умершие подруги. Царила атмосфера всеобщего ожидания. Она оглядела помещение в надежде найти учителя или докладчика, но никого похожего не было. Тогда она поняла, что она и есть докладчик: ведь сразу после смерти человек должен дать полный отчет о пережитом. Мертвым чрезвычайно важен жизненный опыт людей, которые только что умерли − словно действия и переживания, имевшие место в земной жизни, во времени и пространстве, обладают для них решающей ценностью. Это сновидение представляет совершенно необычную, не свойственную земной действительности аудиторию: сообщество людей, испытывающих жгучий интерес к окончательным итогам и психологическим выводам совершенно непримечательной − с нашей точки зрения − человеческой жизни. Но если предположить, что "аудитория" эта пребывала в состоянии относительного отсутствия времени, где такие понятия, как "окончание", "событие" и "развитие" утратили свою несомненность, можно сделать логичный вывод, что ее члены вполне могли бы заинтересоваться именно тем, чего недоставало их собственному состоянию.

Дама, которой приснился этот сон, боялась смерти и как раз в тот период делала все, чтобы отогнать от себя мысли о ней. Но смерть сильно занимает мысли человека, особенно пожилого. Перед ним неотвратимо ставится вопрос, и он обязан на этот вопрос ответить. Для этого в его распоряжении должен быть миф о смерти, поскольку разум указывает ему только на мрачную яму, в которую ему предстоит спуститься; миф, однако же, может вызвать в его воображении другие образы: благотворные и обогащающие картины жизни в стране мертвых. Веря в них или допуская ту или иную меру их истинности, он прав или не прав в той же мере, что и тот, кто в них не верит. Но в то время как отрицающий направляет свои шаги в никуда, человек, верующий в архетип, следует путями жизни и "плавно" входит в смерть. Конечно, оба они ни в чем не уверены; но один живет в противоречии со своими инстинктами, а другой − в согласии с ними.

Что касается фигур из сферы бессознательного, то они также "не информированы" и нуждаются в человеке или контакте с сознанием, чтобы достичь знания. В начальный период моей работы с бессознательным большую роль играли фигуры Саломеи и Илии. Затем они отступили, но примерно через два года возникли вновь. К моему величайшему изумлению, они совершенно не изменились; они говорили и действовали так, словно за время их отсутствия ничего не изменилось. В действительности же, за эти годы моей жизни произошли самые невероятные вещи. Мне пришлось начать все как бы с самого начала: рассказать им о происшедшем и дать необходимые объяснения. Эта ситуация меня поначалу немало удивила. Лишь потом я понял, что случилось на самом деле. В промежутке между двумя своими появлениями обе фигуры погрузились обратно в глубины бессознательного и в самих себя; я бы мог с тем же успехом сказать, что они перешли в состояние вневременности. Они не имели контакта с "Я" и его меняющимися обстоятельствами и поэтому не знали о событиях в мире сознания.

Я достаточно рано понял, что мне необходимо дать соответствующие указания фигурам бессознательного или тем "духам ушедших", которые столь часто неотличимы от этих фигур. Впервые я ощутил это в 1911 году во время велосипедной экскурсии по Северной Италии, которую я совершил вместе с одним из своих друзей. На обратном пути мы доехали из Павии до Ароны, что в нижней части Лаго Маджоре, и провели там ночь. Дальше мы намеревались обогнуть озеро и через Тичино добраться до Фаидо, где нам предстояло сесть на поезд до Цюриха. Но в Ароне я увидел сон, расстроивший наши планы.

Во сне я оказался в компании сиятельных духов прежних веков; нечто похожее я впоследствии испытал в отношении "сиятельных предков" в черном скальном храме из моего видения 1944 года. Разговор шел на латыни. Господин в пышном кудрявом парике обратился ко мне с каким-то сложным вопросом, сути которого, проснувшись, я уже не мог вспомнить. Я понял его, но не сумел ответить, ибо недостаточно владел латынью. Это обстоятельство настолько глубоко меня устыдило, что я проснулся от внезапно нахлынувших чувств.

В момент пробуждения я подумал о книге, над которой в то время работал, то есть о "Метаморфозах и символах либидо", и испытал настолько интенсивное чувство унижения из-за оставшегося без ответа вопроса, что тут же сел в поезд и прямиком направился домой, чтобы работать дальше. Я не мог себе позволить потратить еще три дня на велосипедную прогулку. Я должен был работать и искать ответ.

Лишь много лет спустя я понял этот сон и свою реакцию на него. Господин в парике был своего рода духом предка (или мертвеца); он задал мне вопрос − а я не знал ответа. Было еще слишком рано, я еще не достиг соответствующего уровня; у меня, однако же, было смутное ощущение, что работая над книгой я найду ответ на поставленный передо мною вопрос. Этот вопрос был задан мне, так сказать, моими духовными праотцами в надежде узнать то, чего они не могли узнать во время своей земной жизни, поскольку ответ был найден лишь в последующие века. Если бы вопрос и ответ уже существовали в вечности, с моей стороны не требовалось бы никакого усилия, и мои предки могли бы найти ответ в любом другом столетии. Представляется, что в природе есть некое безграничное знание, но оно может быть постигнуто только тогда, когда сознание в своем развитии достигнет подходящей стадии. То же самое, вероятно, происходит и в душе индивида: человек много лет носит в себе некую смутную догадку, но схватывает ее суть только в определенный момент.

В период написания "Семи проповедей" мертвые снова задавали мне решающие вопросы. По их собственным словам, они шли "из Иерусалима, где не нашли того, что искали". Тогда эти слова меня очень удивили, так как согласно традиционным воззрениям мертвые обладают большими знаниями. Людям присуще думать, будто мертвые знают много больше нас, поскольку христианская доктрина учит, что в потустороннем мире мы будем видеть "лицом к лицу". Но, судя по всему, души мертвецов "знают" только то, что они знали к моменту смерти. Отсюда их стремление проникнуть в жизнь, дабы почерпнуть из сокровищницы человеческого знания. У меня часто возникает ощущение их присутствия за нашей спиной в ожидании ответа, который мы дадим им и нашей судьбе. В том, что касается ответов на их вопросы, они, как мне кажется, зависят от живых − тех, кто пережил их и продолжает существовать в изменчивом мире: всезнание или всеприсутствие сознания, недоступное мертвым, может вливаться только в связанные с телом души живых. Таким образом, дух живых, как кажется, превосходит дух мертвых по меньшей мере в смысле способности достигать ясного и решающего знания. Трехмерный мир во времени и пространстве представляется мне системой координат; то, что здесь разделено на ординаты и абсциссы, "там", в условиях вневременности и внепространственности, может явиться как исконный образ (Urbild) со многими аспектами − возможно, как диффузное "облако познания", окутывающее архетип. Тем не менее, никакая дифференциация дискретного содержания невозможна без системы координат. Любая операция такого рода кажется немыслимой в условиях диффузного "всезнания" или внесубъектного сознания, без пространственно-временных разграничений. Познание, подобно деторождению, предполагает наличие противоположностей − "здесь" и "там", "вверху" и "внизу", "прежде" и "потом".

Если после смерти есть сознательное существование, оно должно, как мне кажется, продолжаться на том уровне сознания, который достигнут человечеством, и в любую эпоху иметь некий высший − хотя и изменчивый − предел. Многие люди всю свою жизнь и даже в момент смерти значительно отстают от собственных возможностей и − что еще более важно − от знаний, освоенных в течение их жизни сознанием других людей. Отсюда их потребность в том, чтобы в смерти добиться освоения той части сознания, которую не удалось обрести при жизни.

Я пришел к этому выводу благодаря наблюдению за сновидениями о мертвых. Однажды мне приснилось, будто я посетил своего друга, умершего примерно двумя неделями ранее. При жизни этот человек придерживался общепринятого взгляда на мир; до самого конца он оставался сторонником нерассуждающей установки. В моем сне его дом стоял на холме, похожем на холм Тюллингер близ Базеля. Стены старого замка окружали площадь с небольшой церковью и несколькими домиками. Это было похоже на площадь перед замком Рапперсвиль. Стояла осень. Листья старых деревьев пожелтели; окружающее преобразилось под нежными лучами солнца. Мой друг сидел за столом со своей дочерью, изучающей психологию в Цюрихе. Я знал, что она рассказывает ему о психологии. Он был настолько восхищен ее рассказом, что приветствовал меня лишь небрежным взмахом руки, словно давая понять: "Не отвлекай меня". Приветствуя меня таким образом, он в то же время отсылал меня.

Сон сообщил мне, что ныне, каким-то непонятным мне образом, мой друг призван уяснить реальность собственного психического существования − чего он так и не смог осуществить при жизни. Позднее в связи с образами этого сна мне вспомнились слова: "Святые отшельники, ютящиеся по ступенчатым уступам горы..." Отшельники в последней сцене второй части "Фауста" задуманы как изображение различных ступеней развития, взаимно дополняющих и возвышающих друг друга.

Еще одно переживание, связанное с развитием души после смерти, возникло у меня примерно через год после смерти моей жены, когда я вдруг проснулся среди ночи, зная, что нахожусь вместе с ней в Южной Франции, в Провансе, и что провел рядом с ней целый день. Там она занималась исследованиями Грааля. Этот сон показался мне полным смысла, так как она умерла, не успев завершить свою работу над данной темой.

Интерпретация сновидения на субъективном уровне сводится к тому, что моя анима еще не осуществила свою задачу до конца. Такая интерпретация не представляет никакого интереса: ведь я и так достаточно хорошо знаю, что я еще с этим не покончил. Но мысль о том, что моя жена и после смерти продолжает работать над своим духовным развитием − в какой бы форме это ни выражалось, − поразила меня своей значительностью и оказала в известной мере успокаивающее воздействие.

Представления подобного рода, естественно, неточны, и дают неправильную картину − по аналогии с телом, проецируемым на плоскость, или наоборот, с четырехмерной моделью, конструируемой исходя из трехмерного тела. Чтобы позволить нам воспринять себя, эти представления используют язык трехмерного мира. Математика делает все возможное, чтобы найти выражение для связей, выходящих за пределы эмпирического понимания. Аналогично, для дисциплинированного воображения исключительно важно создавать образы непостижимых вещей с помощью логических принципов и на основании эмпирических данных − таких, например, как свидетельства, сообщаемые в сновидениях. Используемый в данном случае метод я называю "методом необходимого высказывания". Он представляет собой принцип амплификации (усиления) в применении к интерпретации снов, но проще всего его можно продемонстрировать через посредство некоторых рассуждений о натуральных целых числах.

Единица, как первая в ряду цифр, есть нечто одно. Но она есть также Единство, Всеединство, неделимость и нечленимость − понятие не числовое, а философское, архетип и атрибут Бога, монада. Подобные высказывания совершенно естественны для человеческого интеллекта; но в то же время интеллект детерминирован и ограничен своей концепцией единого и ее следствиями. Иными словами, высказывания, о которых я говорю, не являются произвольными. Они управляются природой единства и посему являются необходимыми. Теоретически говоря, та же логическая операция может быть осуществлена в отношении концепций, касающихся любого числа, следующею за единицей; на практике, однако, процесс вскоре приходит к концу, поскольку упирается в осложнения, с которыми, ввиду их многочисленности, становится все труднее и труднее справиться.

Каждое последующее число вводит новые свойства и новые модификации. Так, свойством числа четыре является то, что уравнения четвертой степени могут быть решены, а уравнения пятой степени − нет. Соответственно, "необходимое высказывание" о числе четыре состоит в том, что оно, среди прочего, служит высшей точкой и одновременно концом предшествовавшего подъема. Ввиду того, что с каждым новым числом появляется, по меньшей мере, одно новое математическое свойство, высказывания настолько усложняются, что их становится невозможно формулировать.

Бесконечный ряд натуральных чисел соответствует бесконечному количеству отдельных творений. Ряд чисел также состоит из индивидов, и свойства даже первых десяти если и представляют собой что-либо, то в первую очередь − абстрактную космогонию, выведенную из монады. Свойства чисел, однако, суть также свойства материи; именно поэтому некоторые уравнения предвосхищают поведение последней.

Я полагаю, что высказывания нематематической природы также могут отсылать к не поддающимся представлению реалиям вне их самих. В частности, я имею в виду пользующиеся всеобщим признанием и повсеместно распространенные порождения фантазии, а также архетипические мотивы. Существуют математические уравнения, относительно которых мы не можем сказать, каким физическим реалиям они соответствуют; точно так же мы поначалу часто не можем судить о том, к каким психическим реалиям отсылают те или иные плоды мифотворчества. Уравнения, управляющие турбулентностью газов при нагревании, существовали задолго до того, как сама проблема стала предметом точного исследования. Аналогично, в нашем распоряжении уже давно имеются мифологемы, выражающие динамику некоторых подпороговых процессов − хотя сами эти процессы получили свое наименование лишь в самое последнее время.

Максимум, где бы то ни было достигнутый сознанием, составляет, по моему мнению, верхний предел знания, доступного мертвым. Вот почему земная жизнь, судя по всему, столь много значит; вот почему столь важно то, что уносит с собой человек в момент своей смерти. Лишь здесь, в земной жизни, где противоположности сталкиваются, возможно общее повышение уровня сознания. Представляется, что как раз в этом-то и состоит метафизическая задача человека, которую он не может осуществить без "мифологизирования". Миф − это естественная и необходимая промежуточная стадия между бессознательным и сознательным познанием. Бессознательному известно больше, нежели сознанию; но его знание − особого рода, знание в вечности, обычно не имеющее референтов здесь и сейчас, не поддающееся выражению на языке разума. Лишь в тех случаях, когда мы позволяем его свидетельствам амплифицировать самих себя − как было показано выше на примере чисел, − оно может быть нами понято; лишь тогда мы оказываемся способны воспринять его новые аспекты. Этот процесс убедительно повторяется в любом успешном анализе сновидений. Вот почему так важно сохранять непредвзятое отношение ко всему тому, что говорят нам сны. Если нас начинает удивлять некоторая "монотонность интерпретации", мы понимаем, что наш подход стал грешить доктринерством и посему утратил результативность.

Настоящих доказательств посмертного существования души не существует; но есть опыт определенных переживаний, заставляющий нас задуматься. Я воспринимаю их скорее как намеки и не хотел бы приписывать им ценность открытий или озарений. Как-то ночью я лежал без сна, размышляя о внезапной смерти одного из своих друзей, чьи похороны состоялись днем раньше. Его смерть очень сильно на меня подействовала. Внезапно я ошутил его присутствие в своей спальне. Мне почудилось, что он стоит у изножья моей кровати и зовет меня за собой. Он не был похож на явление призрака; скорее это был внутренний зрительный образ, который я сам себе объяснил как фантазию. Но я не мог не спросить себя со всей откровенностью: "Существуют ли хотя бы какие-нибудь доказательства того, что это фантазия? Предположим, это не фантазия; предположим, мой друг действительно здесь, а я решил, что он представляет собой плод моего воображения − разве подобное не было бы низостью с моей стороны?" Впрочем, я не имел никаких оснований утверждать обратное. Тогда я сказал себе: "Невозможно доказать ни то, ни другое! Вместо того, чтобы выбрать самый легкий путь и объяснить его как фантазию, я с таким же успехом мог бы, в порядке эксперимента, попробовать наградить его реальностью". Стоило моим мыслям принять это направление, как он тут же направился к двери и сделал мне знак, словно призывая следовать за ним. Итак, мне нужно было "подыграть" ему. К этому я не был готов! Мне пришлось еще раз повторить самому себе свою аргументацию. Лишь после этого я, в своем воображении, повиновался его приглашению.

Он вывел меня из дома в сад, затем на дорогу и, наконец, в свой дом (последний находился на расстоянии нескольких сот метров от моего дома). Мы вошли; он провел меня в свой кабинет. Поднявшись на стул, он показал мне вторую из пяти книг в красных переплетах, стоявших на второй полке сверху. После этого видение прекратилось. Мне не приходилось бывать в его библиотеке, и я не мог знать, что в ней есть. Уж во всяком случае мне не могли быть известны заглавия тех книг, которые стояли на второй полке сверху и на которые он указывал мне.

Это переживание показалось мне настолько интересным, что на следующее утро я отправился к вдове покойного и попросил разрешения поискать кое-что в его библиотеке. Рядом с книжным шкафом, действительно, стоял стул − совсем как в моем видении; не успев подойти к книжным полкам, я уже заметил корешки пяти книг в красных переплетах. Чтобы разобрать заголовки, я вынужден был подняться на стул. Это были переводы романов Эмиля Золя. Второй том назывался "Завет умершей". Содержание его меня не заинтересовало; лишь заглавие, в контексте моего переживания, оказалось исключительно важным.

Столь же важную роль сыграли в моей жизни сновидения, явившимися мне незадолго до смерти матери. Весть о ее смерти достигла меня, когда я находился в Тичино (Южная Швейцария). Неожиданность этой вести глубоко меня потрясла. За ночь до смерти матери мне приснился страшный сон. Я находился в густом, мрачном лесу; между гигантскими тропическими деревьями то и дело попадались фантастические, огромные валуны. Это был героический, первобытный пейзаж. Внезапно я услышал пронзительный свист, огласивший, казалось, всю вселенную. Мои колени задрожали. Затем где-то внизу послышался грохот, и из-за деревьев выскочила гигантская овчарка с жуткой, широко разверстой пастью. При виде нее кровь застыла в моих жилах. Она промчалась мимо, и я внезапно понял: Дикий Охотник приказал ей принести человеческую душу. Я проснулся в смертельном страхе, и в то же утро узнал о кончине матери. Этот сон оказался одним из немногих, чье воздействие на меня было поистине потрясающим: ведь с поверхностной точки зрения его можно было трактовать как указание на то, что моя мать стала добычей дьявола. Но в действительности сон утверждал, что в ту ночь − это было время фена, лютой январской непогоды − вместе со своими волками на охоту вышел Дикий Охотник, Тот, кто носит зеленую шляпу (Grünhütl). Это был Вотан, бог моих германских предков, взявший мою мать к праотцам; в негативном смысле последние представляли собой "дикие орды", тогда как в позитивном смысле − "блаженных", на швейцарском диалекте − "sälig Lüt". Лишь христианские миссионеры превратили Вотана в дьявола. Сам по себе, изначально, он был важнейшим богом − Меркурием или Гермесом, каковым его верно восприняли римляне; духом природы, вернувшимся к жизни в образе Мерлина из легенды о Граале, и в качестве "духа ртути" (spiritus Mercurialis) ставшим вожделенным "арканумом" алхимиков. Таким образом, мой сон свидетельствовал, что душа моей матери взята в ту более широкую область Самости, которая лежит по ту сторону христианской нравственности − в сферу целостности природы и духа, где разрешаются все конфликты и противоречия.

Я немедленно вернулся домой ночным поездом. Я чувствовал глубокую скорбь, но в самых сокровенных глубинах сердца не мог испытывать скорби по весьма своеобразной причине: в течение всей поездки я постоянно слышал танцевальную музыку, смех и радостные возгласы, подобные звукам свадебного торжества. Все это резко контрастировало с устрашающим воздействием сна. Веселая танцевальная музыка и радостный смех не позволяли мне всецело отдаться чувству скорби. Каждый раз, когда это чувство готово было поглотить меня, оно тут же заглушалось потоком веселой музыки. Одна часть моего существа была охвачена теплом и радостью, а другая − ужасом и тоской. Я метался между этими двумя несовместимыми чувствами.

Этот парадокс можно объяснить исходя из предположения, что представления о смерти с точки зрения "Я" перемежались с представлениями о ней же с точки зрения души. В первом случае смерть казалась катастрофой: ведь она так часто потрясает нас как злобная и безжалостная сила, кладущая безоговорочный конец человеческой жизни.

Все это верно: смерть и вправду груба и жестока, и нет смысла делать вид, что это не так. Она жестока даже не столько физически, сколько психически: человек вырывается из нашей жизни, и после него остается только ледяная тишина смерти. Исчезает всякая надежда на какое бы то ни было общение, ибо одним-единственным ударом крушатся все мосты. Те, кто заслуживает долгой жизни, уничтожаются во цвете лет, а никчемнейшие люди доживают до старости. Такова суровая действительность, от которой не уйти. Угнетающее воздействие, оказываемое на нас жестокостью и бессмысленностью смерти, грозит подорвать веру в милосердного Бога, в справедливость и доброту. Но есть и другая точка зрения, с которой смерть кажется радостным событием. В свете вечности смерть − это свадьба, таинство соединения (misterium coniunctionis). Душа, так сказать, соединяется со своей недостающей половиной и тем самым обретает целостность. На греческих саркофагах радостный элемент представлен танцующими девами, на этрусских гробницах − картинами пиршеств. Когда благочестивый каббалист рабби Симон бен Иохаи умер, его друзья говорили, что он справил свадьбу. До сих пор во многих местах в День всех святых принято устраивать пирушки на могилах. В этом обычае отражено ощущение смерти как праздничного события.

За несколько месяцев до смерти матери, в сентябре 1922 года, мне приснился сон, предсказавший это событие. Сон касался моего отца и произвел на меня глубокое впечатление. С 1896 года, то есть с года его смерти, мне не приходилось видеть его во сне. Теперь же он словно явился из дальнего путешествия. Он казался помолодевшим; в нем не осталось ничего от обычного авторитаризма. Вместе со мной он вошел в мою библиотеку, и я с радостным нетерпением ждал, когда он расскажет о своих планах на будущее. Кроме того, я с чрезвычайным удовольствием собирался представить ему свою жену и детей, показать свой дом и рассказать все, что происходило со мной за то время, пока мы не виделись. Я хотел также рассказать ему о своей только что опубликованной книге, посвященной психологическим типам. Но я очень скоро понял неуместность своих ожиданий, так как отец был явно чем-то озабочен. По-видимому, ему было что-то от меня нужно. Почувствовав это, я не стал занимать его своими проблемами.

Он сказал мне, что поскольку я прежде всего психолог, он хотел бы получить от меня кое-какие советы по части психологии брака. Я собрался было прочесть ему обширную лекцию на тему о сложностях брачной жизни, но как раз в этот момент проснулся. Тогда я не мог понять свой сон, ибо мне не приходило в голову, что он может указывать на смерть моей матери. Я осознал его смысл лишь в январе 1923 года, после ее внезапной кончины.

Брак моих родителей нельзя было назвать счастливым; вся их жизнь была полна испытаний взаимного терпения. Они совершали ошибки, обычные для многих супружеских пар. Содержавшееся в моем сне предвосхищение смерти матери заключалось в том, что мой отец, вернувшись после двадцатишестилетнего отсутствия, хотел узнать у психолога что-нибудь о новых открытиях, касающихся брака; тем самым он явно выдал свое намерение возобновить прерванные отношения. Судя по всему, находясь во вневременном состоянии, он не смог достичь лучшего понимания проблемы и потому нуждался в консультации с кем-то из живущих − из тех, кто, пользуясь преимуществом существования в условиях меняющегося времени, мог бы по-новому подойти к его вопросу.

Таково было сообщение, переданное мне этим сном. Несомненно, вдумываясь в его субъективный смысл, я мог бы обнаружить в нем намного больше − но почему же он приснился мне как раз перед смертью матери, которой я вовсе не предчувствовал? Сон явно относился к моему отцу, к которому я испытывал тем большее сочувствие, чем старше я становился.

Ввиду своей пространственно-временной относительности бессознательное, по сравнению с опирающимся только на органы чувств сознанием, имеет лучшие источники информации. Именно поэтому наш миф о жизни после смерти всецело зависит от скудных намеков со стороны сновидений и других аналогичных спонтанных проявлений бессознательного. Как я уже говорил, мы не имеем оснований считать их знаниями, а тем более − доказательствами. Тем не менее, они могут служит подходящей основой для мифических амплификации: ведь они пре­доставляют пытливому интеллекту сырой материал, необходи­мый для сохранения его жизнеспособности. Отсеките промежу­точный мир мифического воображения, и разум станет жертвой малоподвижного доктринерства. С другой стороны, излишняя увлеченность этими зародышами мифа опасна для слабых и внушаемых умов, ибо они легко могут спутать туманные намеки с фундаментальным знанием и наделить свойством реального существования то, что на самом деле является плодом вообра­жения.

Один из широко распространенных мифов о потустороннем мире образуют представления и образы, связанные с перевопло­щением душ — реинкарнацией.

В стране, духовная культура которой очень сложна и намного древнее нашей — я имею в виду, конечно, Индию, — идея реин­карнации кажется столь же ясной, сколь для нас, скажем, идея о сотворении мира Богом или о существовании некоего spiritus rector ("направляющего духа"). Образованные индусы знают, что мы не разделяем их образа мыслей, но это их нисколько не волнует. С точки зрения духа Востока последовательность жизни и смерти — это бесконечная непрерывность, вечное колесо, вращающееся без всякой цели. Человек живет, достигает знания, умирает и начинает снова, с самого начала. Лишь вместе с Буддой появилось представление о цели, а именно — о преодолении земного существования.

Мифическим потребностям западного человека соответству­ет эволюционная космогония, имеющая начало и цель. Человек западной цивилизации восстает против космогонии, имеющей начало и всего лишь конец; точно так же он не приемлет представления о статичном, самодовлеющем, вечном цикле событий. С другой стороны, человек Востока, как кажется, вполне уживается с этим представлением. Очевидно, общепринятой концепции мира не существует — так же, как не существует согласия на эту тему между современными астрономами. Западному человеку бессмысленность чисто статичной Вселенной кажется невыносимой. Ему свойственно приписывать ей некоторый смысл. Но человеку Востока такое миропонимание не свойственно; скорее он сам воплощает смысл Вселенной. Один ощу­щает потребность в том, чтобы довести смысл Вселенной до завершения; другой стремится к полноценному осуществлению смысла в человеке, избавляя мир и бытие от самого себя (Будда).

Я полагаю, что правы оба. Человек Запада кажется преимущественно экстравертом, человек Востока — преимущественно интровертом. Первый проецирует смысл и полагает, что он существует в предметах; второй ощущает смысл в самом себе. Но смысл содержится как вне, так и внутри.

Представление о повторном рождении неотделимо от представления о карме. Кардинальный вопрос заключается в том, личностна ли карма. Если карма − принадлежность личности, значит, предопределенная судьба, с которой человек входит в жизнь, есть нечто, достигнутое предшествующими жизнями, и это доказывает непрерывность личности. Если же это не так, если внеличностная карма соединяется с человеком в акте его рождения − значит, карма каждый раз возрождается заново, то есть личностной непрерывности не существует.

Ученики дважды спрашивали Будду, принадлежит ли человеческая карма личности или нет. Каждый раз он отклонял этот вопрос, говоря, что знание ответа на него не может способствовать освобождению человека от иллюзии бытия. Будда считал, что для его учеников было бы намного полезнее предаться медитации над цепью Нидана, то есть над рождением, жизнью, старостью и смертью, а также над причиной и воздействием страдания.

Я не могу ответить на вопрос, является ли карма, которую я проживаю, итогом моих предшествующих жизней, или она представляет собой скорее достижение моих предков, чье наследие сосредоточилось во мне. Являюсь ли я сочетанием жизней этих предков; воплощаю ли я эти жизни вновь? Жил ли я в прошлом как отдельная личность; достиг ли я настолько высокого уровня развития, чтобы суметь ныне найти решение этих вопросов? Не знаю. Будда оставил вопрос открытым, и мне кажется, что и сам он не знал точного ответа.

Я вполне мог бы представить себе, что я жил в прошедших веках и там сталкивался с вопросами, на которые не был в состоянии ответить; что мне было необходимо родиться вновь, ибо в то время я не выполнил предложенной мне задачи. Согласно моему представлению, когда я умру, мои деяния последуют за мной. Я принесу с собой все, что я сделал. А пока я должен предпринять все усилия, чтобы не прийти к концу с пустыми руками. Судя по всему, так же думал и Будда, предостерегая своих учеников от пустых, бесплодных рассуждений.

Смысл моего существования заключается в вопросе, заданном мне жизнью. Можно было бы выразиться наоборот: я сам являюсь вопросом, заданным миру, и я должен сообщить свой ответ − иначе я сам начинаю зависеть от ответа, который будет дан мне окружающим миром. Эту сверхличностную жизненную задачу я выполняю ценой труда и усилий. Возможно, тот же вопрос занимал и моих предков, не сумевших на него ответить. Не потому ли на меня столь большое впечатление произвело то обстоятельство, что финал "Фауста" не содержит в себе окончательной развязки? Не потому ли я так живо заинтересовался сформулированной Ницше проблемой дионисийского аспекта жизни, путь к которому, судя по всему, утрачен христианской традицией? А может быть, взывающие к ответу загадки задавал мне неутомимый Вотан-Гермес моих алеманских и франкских предков? А может, прав был Рихард Вильгельм, шутливо утверждая, что в прошлой жизни я был мятежным китайцем, а теперь ищу в Европе корни своей восточной души?

То, что кажется мне суммарным итогом жизни моих предков или кармой, приобретенной в течение моих прошлых жизней, может быть и внеличностным архетипом, который ныне держит за горло весь мир, но с особой силой захватил именно меня. Возможно, это развивавшийся в течение долгих веков архетип божественной Троицы в его столкновении с женским началом; а может быть, это все еще не получивший ответа вопрос гностиков о происхождении зла, то есть, иными словами, вопрос о неполноте христианского образа Бога.

Я думаю и том, что действующая личность предъявляет миру вопрос, взывающий к ответу. Но поставленный мною вопрос может оказаться неудовлетворительным − так же, как и мой ответ. В этом случае некто, обладающий моей кармой − то есть, по-видимому, я сам − должен родиться заново, чтобы дать более полный ответ. Возможно, мне не дано родиться заново, пока мир не нуждается в таком ответе; возможно, мне предстоит несколько веков полного покоя, пока не появится нужда в ком-то, интересующемся теми же вопросами и способном взяться за ту же задачу. Я представляю себе, что может наступить более или менее длительный период покоя, пока не возникнет потребность в возобновлении урока, которому я посвятил свою жизнь.

Вопрос о карме для меня темен; то же относится и к вопросу о повторном рождении личности и странствиях души. Libera et vacua mente1 (со свободным и открытым умом) я внимательно прислушиваюсь к индийской доктрине повторного рождения и в мире собственного опыта ищу подлинные и достоверные знаки, указывающие на реинкарнацию. Естественно, я не беру в расчет многочисленные свидетельства тех, кто верит в реинкарнацию. Понятие "вера" означает для меня только наличие феномена веры, но не сообщает ничего о том содержании, которое является объектом веры. Последнее я должен обнаружить эмпирическими методами, и лишь после этого смогу его принять. До последнего времени, несмотря на мое самое внимательное отношение, мне не удавалось обнаружить ничего убедительного; лишь совсем недавно мне приснился целый ряд снов, которые, похоже, описывают процесс реинкарнации знакомых мне умерших. Но другие никогда не сообщали мне об аналогичных снах, и поэтому у меня нет оснований для сравнения. Поскольку это мое наблюдение субъективно и не имеет параллелей, я предпочитаю просто упомянуть о нем, но не пытаюсь его анализировать. Вместе с тем я должен признаться, что после этих снов я увидел проблему реинкарнации несколько иными глазами, хотя все еще не имею возможности высказать определенное мнение.

Предполагая, что жизнь продолжается "там", мы не можем представить себе иной формы бытия, помимо психической: ведь жизнь психической субстанции не нуждается ни в пространстве, ни во времени. Психическое бытие − и в первую очередь занимающие нас здесь внутренние образы − предоставляет материал для всех мифических спекуляций о жизни в потустороннем мире, и в моем восприятии "та" жизнь − это продолжение мира образов. Следовательно, психическая субстанция может быть тем самым бытием, в котором помещен потусторонний мир или "страна мертвых". С этой точки зрения бессознательное и "страна мертвых" − синонимы.

С психологической точки зрения жизнь в потустороннем мире кажется логическим продолжением психической жизни в старости. По мере старения возрастает склонность к созерцанию и размышлениям, что, естественно, приводит к возрастанию роли внутренних образов в жизни человека. "Старцам вашим будут сниться сны"[3]. Это, конечно, предполагает, что души старцев не полностью одеревенели или окаменели − sero mrdicina paratur cum mala per longas convaluere moras[4] . В старости перед внутренним взором человека начинают проходить воспоминания о прошедшей жизни и, размышляя, он узнает себя во внутренних и внешних образах прошлого. Это похоже на подготовку к бытию в потустороннем мире − точно так же как философия, по мнению Платона, есть подготовка к смерти.

Внутренние образы не позволяют мне потеряться в воспоминаниях чисто личного свойства. Многие старики слишком озабочены мысленным воскрешением прошлого. Они оказываются пленниками своей памяти. Но если взгляд в прошлое отрефлектирован и переведен на язык образов, он может стать своего рода разбегом перед прыжком. Я стараюсь увидеть линию, ведущую через мою жизнь в мир и обратно, в пространство, находящееся вне мира.

Вообще говоря, представления людей о потустороннем во многом состоят из предрассудков, выдающих желаемое за действительное. Так, в большинстве представлений потусторонний мир рисуется как приятное место. Мне это вовсе не кажется очевидным. Я не думаю, что после смерти наши духи окажутся на каком-нибудь прелестном цветущем лугу. Если бы в потустороннем мире все было так хорошо и приятно, между нами и блаженными духами непременно возникло бы дружественное общение, и еще до рождения на нас изливались бы добро и красота. Но ничего такого нет и в помине. Почему же существует эта непреодолимая преграда между ушедшими и живыми? По меньшей мере половина сообщений о встречах с мертвецами повествует о страшных впечатлениях, связанных с мрачными духами; как правило, страна мертвых хранит ледяное молчание, не отзываясь на скорбь тех, кто остался одинок.

Я хотел бы продолжить невольно возникшую мысль и сказать, что в моем представлении мир слишком унитарен, чтобы можно было допустить существование совершенно непротиворечивого по своей природе "потустороннего". "Там" также есть "природа", и она тоже в каком-то смысле Божья. Мир, в который мы вступим после смерти, будет велик и ужасен, подобно Богу и всей известной нам природе. И я не могу представить себе, что страданий больше не будет. То, что я пережил в своих видениях 1944 года − освобождение от тяжести собственного тела и восприятие смысла, − было глубочайшим блаженством. Но там были и тьма, и странное, непривычное отсутствие человеческого тепла. Вспомните черную скалу! Она была темной, из самого тяжелого гранита. Что это означало? Если бы не существовало несовершенства, не было исходного дефекта в самих основах творения, откуда бы могло взяться стремление к созиданию, тоска по тому, что еще должно быть осуществлено? Почему человек и творение служат предметом заботы богов? Почему им важно, чтобы цепь Нидана не прерывалась? В конце концов, Будда противопоставляет мучительной иллюзии бытия свое "ничто", а христианин уповает на скорый конец этого мира.

Мне кажется вполне вероятным, что в потустороннем мире также есть некоторые ограничения; но души мертвых лишь постепенно обнаруживают пределы своей свободы. Где-то "там" должен быть некий определяющий фактор, некий императив, стремящийся положить конец состоянию "потусторонности". Я полагаю, что этот творческий императив несет ответственность за решение вопроса о том, каким именно душам предстоит возродиться. Я могу помыслить, что некоторым душам бытие в трехмерном пространстве кажется более блаженным состоянием по сравнению с вечностью. Но, возможно, это зависит от степени полноты, достигнутой этими душами в период их земного, человеческого бытия.

Возможно, продолжение жизни в трехмерном пространстве теряет смысл по достижении душой определенной меры прозрения; иначе говоря, высокая мера прозрения способна уничтожить всякое стремление к повторному воплощению. Тогда душа должна покинуть трехмерный мир и достичь того, что буддисты называют нирваной. Но если у нее еще остается возможность как-то распорядиться своей кармой, она возвращается обратно в мир желаний, в жизнь, поступая так, вероятно, в силу переживаемой потребности завершить незавершенное.

В моем случае речь должна идти, по-видимому, о непреодолимом желании понять, что же именно обусловило мое появление на свет. В этом заключается самый сильный элемент моей природы. Можно сказать, что это ненасытное стремление к пониманию породило сам феномен сознания, нужный для того, чтобы узнать о процессах, которые происходят в окружающем мире, и составить мифические концепции на основании скудных намеков со стороны бессознательного.

У нас нет доказательств того, что какая-то часть нашего существа вечна. Мы в лучшем случае можем допустить, что какая-то часть нашей психической субстанции продолжает существовать после физической смерти. Мы также не знаем, обладает ли эта часть самосознанием. Не исключено, что некоторую определенность здесь могли бы внести наблюдения за так называемой психической диссоциацией. В большинстве случаев комплекс расщепления личности проявляется как нечто, обладающее собственным личностным сознанием. Так персонифицируются голоса, слышимые душевнобольным. Свою докторскую диссертацию я посвятил как раз разбору феномена персонифицированных комплексов. При желании эти комплексы можно посчитать доводом в пользу непрерывности сознания. К числу аналогичных доводов относятся также удивительные наблюдения над случаями глубоких обмороков, наступающих в результате острых повреждений мозга, когда полная потеря сознания сопровождается сохранением восприятия внешнего мира и богатыми, эмоционально насыщенными сновидениями. Поскольку кора головного мозга − то есть место, где сосредоточена функция сознания − оказывается выключенной, иного объяснения феноменам подобного рода дать пока невозможно. Они могут доказывать по меньшей мере субъективную сохранность способности сознавать − даже в состоянии явной утраты сознания.

Проблема соотношения между "вневременным человеком", то есть Самостью, и земным человеком во времени и пространстве озарилась для меня новым светом благодаря двум снам.

В первом из них, приснившемся мне в октябре 1958 года, я увидел из окна своего дома два чечевицеобразных диска, отливавших металлическим сиянием. Они стремительно влетели в узкую арку над домом и понеслись по направлению к озеру. Это были два так называемых неопознанных летающих объекта (НЛО). Затем появилось еще одно тело, летевшее прямо на меня. Это была идеально круглая линза, похожая на объектив телескопа. На расстоянии четырехсот или пятисот метров от меня тело на мгновение застыло неподвижно, после чего улетело вдаль. Сразу после этого воздух прорезало еще одно тело: подобие объектива с металлической насадкой, которая соединялась с ящичком − своего рода волшебным фонарем. Примерно в шестидесяти или семидесяти метрах оно зависло в воздухе, указывая прямо на меня. Я проснулся с чувством величайшего удивления. Еще когда я был в полусне, в моей голове мелькнула мысль: "Мы всегда думали, что НЛО − это наши проекции. А теперь оказывается, что это мы их проекции. Волшебный фонарь спроецировал меня как К. Г. Юнга. Но кто управляет этим аппаратом?"

Еще раньше мне приснился сон, касающийся проблемы соотношения Самости и "Я". В этом сне я шел пешком по узкой тропинке, пересекавшей холмистую местность; светило солнце, и было видно далеко во все стороны. У дороги стояла церковь. Дверь была приоткрыта, и я вошел. К моему удивлению, над алтарем не было ни образа Богородицы, ни Распятия; зато место, где я ожидал их увидеть, было необыкновенно красиво убрано цветами. На полу перед алтарем в позе лотоса сидел йог, погруженный в глубокую медитацию. Присмотревшись к нему, я понял, что у него мое лицо. Я в страхе проснулся и тут же подумал: "Значит, это он медитирует обо мне. Ему снится сон, и этот сон − я". Я знал, что стоит ему проснуться, как меня не станет.

Этот сон приснился мне после болезни в 1944 году. Он представляет собой притчу о том, как моя Самость уходит в медитацию о моем земном образе. Можно было бы сказать и иначе: Самость обретает человеческий облик, чтобы вступить в трехмерное бытие − по аналогии с тем, как человек надевает водолазный костюм, чтобы погрузиться в море. Отказываясь от существования в потустороннем мире, Самость выполняет религиозную функцию, на что указывает церковь из моего сна. В своей земной форме Самость может пройти через опыт трехмерного мира и благодаря выходу на более высокий уровень сознания сделать шаг в сторону более полного осуществления.

Фигура йога, судя по всему, олицетворяет мою бессознательную пренатальную целостность, тогда как образ Востока − как это часто бывает в снах − психическое состояние, чуждое и противостоящее нашему собственному. Подобно волшебному фонарю, медитация йога "проецирует" мою эмпирическую реальность. Как правило, мы видим эту причинную связь наоборот: в порождениях бессознательного мы обнаруживаем символы мандалы, то есть округлые и квадратные фигуры, выражающие целостность; каждый раз, желая выразить целостность, мы используем именно эти фигуры. Наша основа − это "Я"-сознание, а наш мир − световое поле, сфокусированное на нашем "Я". Именно с этой точки зрения мы смотрим на загадочный мир тьмы, никогда не зная, до какой степени видимые нам смутные тени вызваны к жизни нашим сознанием, а до какой − обладают собственной реальностью. Поверхностный наблюдатель готов удовлетвориться первым предположением. Но при более внимательном исследовании обнаруживается, что образы бессознательного, как правило, не порождаются сознанием, а наделены собственной реальностью и спонтанностью. Мы, однако же, рассматриваем их как всего лишь маргинальные, малосущественные феномены.

В обоих снах проявляется тенденция повернуть связь "Я"-сознания и бессознательного на сто восемьдесят градусов и представить бессознательное генератором эмпирической личности. Обращение этой связи дает понять, что, по мнению "другой стороны", наше бессознательное бытие есть реальность, а наш сознательный мир − своего рода иллюзия, то есть кажущаяся действительность, созданная для определенной цели и подобная сновидению, которое кажется нам реальностью в течение того времени, пока мы находимся в его власти. Ясно, что все это очень похоже на восточную концепцию Майя!

Итак, бессознательная целостность кажется мне истинным "направляющим духом" всех биологических и психических событий. Здесь кроется начало, стремящееся к абсолютной реализации; для человека это означает достижение полноты сознания. Достижение сознания есть культура в самом широком смысле; соответственно, самопознание есть сердцевина и суть этого процесса. Человек Востока приписывает Самости безусловно божественное значение, а согласно старому христианскому взгляду самопознание − это путь к познанию Бога.

Решающий, жизненно важный вопрос для каждого человека состоит в следующем: связан ли он с чем-то бесконечным или нет? Только сознавая все великое значение бесконечности, мы можем избежать распыления нашего внимания на пустяки, на цели, которые на самом деле вовсе не важны. Мы требуем, чтобы мир признал те наши качества, которые мы рассматриваем как нашу личную принадлежность − то есть наш талант и красоту. Чем большее значение человек придает ложным ценностям, чем меньше развито в нем чувство насущного, тем менее удовлетворительна его жизнь. Он чувствует свою ограниченность, поскольку перед ним стоят ограниченные цели; в результате возникают зависть и ревность. Если мы поймем и ощутим, что здесь, в этой жизни нас уже что-то связывает с бесконечностью, наши желания и установки изменятся. В конечном счете мы чего-то стоим только потому, что воплощаем нечто существенное; если же это "нечто" отсутствует, жизнь оказывается прожитой зря. Присутствие элемента безграничности имеет решающее значение и для наших отношений с другими людьми.

Но чувство безграничного я могу испытать, только если я до крайности ограничен. Самое большое ограничение для человека − Самость; оно проявляется в переживании того, что "Я" есть это, и только это! Лишь осознание нашей ограниченности узкими пределами Самости обеспечивает связь с неограниченностью бессознательного. Достигнув такого осознания, мы воспринимаем и переживаем как собственную ограниченность, так и собственную принадлежность сфере вечности. Только зная собственную уникальность в качестве некоей личностной комбинации − то есть, в конечном счете, собственную предельную ограниченность, − мы обретаем возможность осознать бесконечность.

В эпоху, сосредоточенную исключительно на расширении жизненного пространства и всемерном повышении рационального знания, высший вызов состоит в том, чтобы призвать человека к осознанию собственной уникальности и собственной ограниченности. Уникальность и ограниченность − синонимы. Без них нельзя достичь восприятия неограниченности − и, следовательно, полноты сознания; без них возможно разве что иллюзорное самоотождествление с неограниченностью, приобретающее форму своего рода опьянения большими числами и жадного стремления к политической власти.

Наш век сместил все акценты на "здесь и сейчас", что привело к "демонизации" человека и его мира. Феномен диктатуры вместе со всеми обусловленными им ужасающими бедствиями имеет своим источником близорукость сверхинтеллектуалов, из-за которой человек оказался оторван от трансцендентного и стал жертвой бессознательного. Но задача человека состоит как раз в противоположном: осознать то, что устремляется наружу из глубин бессознательного. Он не должен ни длить свое бессознательное состояние, ни сохранять тождество с бессознательными элементами своего существа, уклоняясь таким образом от своего призвания, которое заключается в приумножении сознания. Насколько можно понять, единственная цель человеческого бытия состоит в том, чтобы осветить мрак "просто" существования. Можно было бы даже сказать, что как бессознательное воздействует на нас, точно так же и преумножение нашего сознания воздействует на бессознательное.