Видения

В начале 1944 года я сломал ногу; за этой неприятностью последовал инфаркт. Пока я лежал без сознания, мне являлись видения и кошмары, начавшиеся, по-видимому, в то самое время, когда я был на грани жизни и смерти и меня "откачивали" с помощью искусственного дыхания и инъекций камфоры. Видения выглядели столь ужасающе, что я догадался о близости смерти. Впоследствии моя сиделка говорила мне: "Вас словно окружало сияние". Она добавила, что нечто подобное ей приходилось наблюдать у умирающих. Я достиг крайнего предела и не знаю, спал ли я или пребывал в экстазе. Как бы там ни было, со мной начали происходить удивительные вещи.

Мне казалось, что я где-то высоко в космосе. Далеко внизу я видел земной шар, окутанный чудесным синим сиянием. Я разглядел глубокое синее море и континенты. Далеко под моими ногами был Цейлон, а чуть спереди − субконтинент Индии. Мое поле зрения не охватывало всей земли, но ее общая шаровидная форма была хорошо различима, а ее контуры излучали серебряный ореол, пробивавшийся сквозь этот чудесный синий свет. Во многих местах земной шар казался цветным или покрытым темно-зелеными пятнами, словно окислившееся серебро. Слева, в отдалении, расстилалось обширное пространство − красно-желтая Аравийская пустыня; казалось, что там серебро земли приобрело красновато-золотой оттенок. Еще дальше начиналось Красное море, а совсем далеко − словно в верхнем левом углу карты − открывался кусочек Средиземного моря. Именно туда и был направлен, главным образом, мой взгляд. Все остальное казалось неотчетливым. Я мог видеть также покрытые снегом Гималаи, но в той стороне было туманно или облачно. Вправо я вообще не смотрел. Я знал, что еще немного − и я улечу вдаль от земли.

Впоследствии я узнал, что именно такой обзор открывается на расстоянии примерно полутора тысяч километров от Земли! Мне никогда не приходилось видеть ничего более великолепного и завораживающего.

После недолгого созерцания я отвернулся. Теперь я стоял, так сказать, спиной к Индийскому океану и лицом к северу. Потом я вроде бы совершил поворот к югу. В поле моего зрения обнаружилось нечто новое. В космическом пространстве, невдалеке от себя, я увидел огромную темную каменную глыбу, похожую на метеор. По размерам она была никак не меньше моего дома. Она парила в космосе, и сам я также парил в космосе.

Похожие камни − глыбы темно-красного гранита − я видел на берегу Бенгальского залива; во многих из них были выдолблены святилища. Мой камень также был гигантской темной глыбой. За входом открывалась небольшая прихожая. Справа от входа, на каменной скамье, молча сидел в позе лотоса темнокожий индус. На нем была белая одежда, и я знал, что он ждет меня. Чтобы попасть в прихожую, я должен был подняться по двум ступенькам; внутри, слева, находились ворота в храм. В стенах были бесчисленные узкие углубления, внутри каждого была блюдцеобразная впадина, наполненная кокосовым маслом и маленькими горящими фитилями; огни окружали дверь сияющим венцом. То же самое я видел в храме Святого Зуба в Канди на Цейлоне; там также ворота были окружены несколькими рядами похожих масляных лампад.

Когда я подходил к ступенькам, ведущим внутрь скалы, случилось нечто странное. У меня возникло ощущение, будто все, к чему я стремился, чего желал, о чем размышлял, вся фантасмагория земного существования словно сходит с меня как кожа во время линьки. Этот процесс был чрезвычайно болезнен. Тем не менее, кое-что осталось; казалось, теперь я несу на себе все, когда-либо мною пережитое и сделанное; все, происходившее вокруг меня. Можно было бы сказать и так: это было со мной, и я был этим. Я, так сказать, состоял из всего этого. Я состоял из своей собственной истории и отчетливо ощущал: это − я. "Я − этот узел свершившегося и совершенного".

Это переживание принесло с собой ощущение собственного убожества и одновременно исключительной полноты. Мне больше нечего было желать. Я существовал объективно; я был тождествен прожитой мною жизни. Поначалу доминировало ощущение, будто меня уничтожили или обобрали; но потом все это вдруг перестало иметь значение. Казалось, все ушло в прошлое; все осталось как fait accomply[1], без всякой обратной связи с тем, что прошло. Не было сожаления об утраченном или отнятом. Напротив, я владел всем, чем я был, и я не владел ничем иным.

Тут мое внимание привлекло нечто иное: по мере приближения к храму у меня нарастала уверенность, что вот-вот я войду в освещенную комнату и увижу там всех тех, к чьему обществу принадлежу в действительности. Там я наконец пойму − и в этом я также был уверен, − каков исторический контекст моей личности или моей жизни. Я узнаю, что было до меня, почему я возник из небытия и куда направлено течение моей жизни. Моя жизнь часто казалась мне похожей на рассказ без начала и конца. Я казался себе каким-то историческим фрагментом, отрывком, которому недостает предшествующего и последующего текста. Жизнь представлялась длинной цепочкой событий, которую словно разрезали ножницами; многие вопросы так и остались без ответов. Почему все произошло именно так? Почему я принес с собой в мир именно эту совокупность исходных предпосылок? Что я с ней сделал? Что будет дальше? Я чувствовал полную уверенность, что стоит мне войти в скальный храм, как я получу ответы на все эти вопросы. Там я узнаю, почему все стало так, а не иначе. Там я встречу людей, знающих ответ на мой вопрос о том, что было прежде и что будет в дальнейшем.

Пока я думал обо всех этих материях, случилось нечто, привлекшее мое внимание. Снизу, со стороны Европы, в воздух поднялось какое-то изображение. Это был мой врач, доктор Г. − или, точнее, его подобие, обрамленное золотой цепью или золотым лавровым венком. Я сразу понял: "Вот он, мой врач, тот самый, который меня лечил. Но сейчас он приходит в своем первоначальном облике, как басилевс Коса[2]. В жизни он был "аватарой" (воплощением) этого басилевса, временным воплощением исконной, изначально существовавшей формы. Сейчас он является именно в этой исконной форме".

По-видимому, я также был в своей исконной форме, хотя сам этого не наблюдал, а просто принял как данность. Когда он встал передо мной, между нами произошел безмолвный обмен мыслями. Доктор Г. был послан с Земли, чтобы передать мне послание и сообщить, что там протестуют против моего ухода. Я не имел права покидать Землю и должен вернуться. Как только я это услышал, видение исчезло.

Я был глубоко разочарован, так как теперь все показалось лишенным смысла. Болезненный процесс "линьки" оказался напрасным, мне не было позволено войти в храм и присоединиться к тем, кто составлял мое истинное общество.

В действительности, прошло добрых три недели, прежде чем я пришел к решению жить дальше. Я не мог есть − любая пища вызывала у меня отвращение. Открывавшийся с моей кровати вид на город и горы казался мне раскрашенным занавесом с черными дырами или клочками газеты, полными бессмысленных фотографий. Я разочарованно подумал: "Теперь мне придется вновь вернуться в систему ящичков": ведь мне казалось, будто внизу, на Земле искусственно воздвигнут трехмерный мир, где каждый отдельный индивид сидит в собственном ящичке. И мне предстояло вновь уверить себя в том, что это разумно! Жизнь и весь мир показались мне тюрьмой, и я испытал величайшее раздражение при мысли, что мне вновь придется смириться с таким положением вещей. Я с такой радостью сбросил было это с себя, а теперь вдруг выясняется, что я − так же, как и все остальные − вновь буду привязан к ящичку веревочкой. Паря в космосе, я был невесом, и ничто меня не притягивало. А теперь всему этому предстоит уйти в прошлое!

Я был возмущен врачом, вернувшим меня к жизни. Но одновременно я беспокоился о нем. "Господи Боже мой, ведь его жизнь находится под угрозой! Он появился передо мной в своем изначальном облике! Тому, кто обретает этот облик, предстоит умереть, так как он уже принадлежит к обществу "своих"!" Внезапно мне в голову пришла пугающая мысль, что доктор Г. умрет вместо меня. Я всячески пытался заговорить с ним об этом, но он никак не мог меня понять. Тогда я рассердился. "Почему он упорно притворяется, будто не знает, что является "басилевсом" Коса и уже принял свой исконный облик? Он хочет заставить меня поверить, что ничего этого не знает!" Я был раздражен. Моя жена упрекала меня в недружелюбии по отношению к доктору. Она была права; но тогда я был разгневан на него за упорный отказ говорить о том, что произошло между нами в моем видении. "Черт подери, он должен соблюдать осторожность. Он не имеет права на такую беспечность! Я хочу, я должен предупредить его, чтобы он вел себя осмотрительнее". Я был совершенно убежден, что его жизнь в опасности.

Я и вправду оказался его последним пациентом. 4 апреля 1944 года − я хорошо помню точную дату − мне впервые с начала болезни разрешили сесть. В тот же день доктор Г. слег и больше не вставал. Мне сказали, что у него начались приступы лихорадки. Вскоре он умер от заражения крови. Он был хорошим врачом; в нем было что-то гениальное. Если бы не это, он не явился бы мне в облике косского царька.

Те недели я прожил в необычном ритме. Днем я обычно бывал подавлен. Я чувствовал себя усталым и несчастным, не хотелось даже пальцем шевельнуть. Я мрачно думал о том, что мне придется вернуться в этот унылый мир. К вечеру я засыпал и спал до полуночи. Затем я приходил в себя и примерно час лежал без сна, пребывая в совершенно измененном состоянии − то ли в экстазе, то ли в состоянии величайшего блаженства. Казалось, я парил в космическом пространстве, чувствуя себя в безопасности в лоне Вселенной − в невероятной пустоте, но совершенно счастливый. "Вот оно, вечное блаженство, − думал я. − Это не поддается описанию; это слишком, слишком прекрасно!"

Все окружающее казалось мне зачарованным. В этот ночной час сиделка приносила мне чуть теплую еду − только такую я и мог есть, − и я поглощал ее с аппетитом. Некоторое время я воспринимал свою сиделку как старую − значительно старше своих настоящих лет − еврейку, готовящую для меня ритуальную кошерную еду. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что от ее головы исходит голубой ореол. Сам я, казалось, находился в "пардес риммоним", гранатовом саду, где играли свадьбу Тиферет и Малхут1. Или же я был рабби Симоном бен Иохаи, сыгравшим свадьбу в иной жизни. Это была мистическая свадьба, известная в каббалистической традиции. Ее великолепие не поддается никакому описанию. Я мог только беспрестанно думать: "Вот он, гранатовый сад! Вот она, свадьба Малхут и Тиферета!" Не знаю в точности, какую роль я играл во всем этом. В сущности, это был я сам; я и был свадьбой. И мое счастье было счастьем блаженной свадьбы.

Постепенно гранатовый сад поблек и изменил свой облик. Возник образ Свадьбы Агнца в празднично украшенном Иерусалиме. Не могу описать ее в подробностях. Это были состояния невыразимой радости. Меня окружали ангелы, все было залито светом. Я сам был "Свадьбой Агнца".

Этот образ тоже исчез и сменился новым, последним видением. Я шел по широкой долине к тому месту, где начиналась отлогая гряда холмов. Долина оканчивалась классическим амфитеатром, необыкновенно красиво расположенным среди зелени. И здесь, в этом театре, отмечалось священное бракосочетание − "иеросгамос". На сцене танцевали мужчины и женщины, а на устланном цветами ложе Всеобщий Отец Зевс и Гера свершали свой, описанный в "Илиаде" мистический брак.

Все эти переживания были поистине роскошны. Ночь за ночью я парил в состоянии чистого блаженства, "овеян обликами всякого творенья"1. Постепенно мотивы утрачивали отчетливость и тускнели. Обычно видения длились около часа, после чего я снова засыпал. С приближением утра я думал: "Снова наступает серое утро; возвращается серый мир с его системой ящичков! Какая глупость, какая страшная бессмыслица!" Эти внутренние состояния были настолько прекрасны, что по сравнению с ними наш посюсторонний мир казался просто смехотворным. Но по мере моего возвращения к жизни они становились все более и более мимолетными, и к концу третьей недели после первого видения прекратились совершенно.

Невозможно передать всю красоту и насыщенность чувств, испытанных мною во время этих видений. Мне никогда не приходилось переживать ничего более потрясающего. И какой контраст по отношению к ним являл день! Я невыразимо страдал, нервы мои были на пределе; все меня раздражало, все казалось слишком материальным, грубым, неуклюжим, страшно ограниченным как пространственно, так и духовно, искусственно привязанным к каким-то несуразным целям; и в то же время все это обладало какой-то непреодолимой гипнотической силой − при том, что я ясно ощущал его пустоту. Хотя моя вера в мир вернулась ко мне, я так и не избавился до конца от впечатления, что эта жизнь − лишь сегмент существования, отрывок действа, разыгрываемого в специально устроенной для этой цели трехмерной, похожей на ящичек вселенной.

Я совершенно явственно вспоминаю кое-что еще. Вначале, когда мне явилось видение гранатового сада, я попросил у сиделки извинения за то, что ей, возможно, будет нанесен ущерб. Я сказал ей, что царящая в комнате святость может ей повредить. Конечно, она меня не поняла. Для меня присутствие святости создавало магическую атмосферу; я боялся, что другие его могут не выдержать. Тогда я понял, почему говорят об аромате святости, о "благоухании" Святого Духа. В комнате присутствовал дух, "пневма" невыразимой святости, проявившейся в "таинстве соединения" − misterium coniuctionis.

Я никогда бы не подумал, что подобное переживание вообще возможно. Оно не было плодом воображения. Видения и переживания были чрезвычайно реальны. В них не содержалось ничего субъективного; напротив, они обладали свойством абсолютной объективности.

Мы чураемся слова "вечность", но я могу описать свое переживание только как блаженство вневременного состояния, когда настоящее, прошлое и будущее сливаются воедино. Все происходящее во времени объединяется в объективную целостность. Ничто не распределяется во времени, ничто не может быть измерено с помощью временных категорий. Лучше всего это переживание можно было бы определить как состояние чувства, но такое, какого нельзя вызвать в воображении. Как я могу вообразить свое одновременное существование позавчера, сегодня и послезавтра? В этом случае то, что еще не начиналось, то, что несомненно есть и то, что уже завершилось − все должно было бы совместиться во времени и образовать единство. Чувство могло бы воспринять только сумму, то есть искрящуюся всеми цветами радуги целостность, содержащую и ожидание начала, и удивление происходящим, и удовлетворенность или разочарование результатами уже свершившегося. Человек вовлечен в не поддающееся никакому описанию целое и в то же время наблюдает его с полной объективностью.

Позднее я пережил это состояние объективности на собственном опыте еще раз. Это случилось после смерти моей жены. Я увидел ее во сне, похожем на видение. Она стояла довольно далеко от меня и смотрела на меня в упор. Она была в расцвете лет − ей было около тридцати, − в платье, сшитом для нее много лет назад моей кузиной-медиумом. Пожалуй, у нее никогда не было более красивой одежды. Выражение ее лица не было ни радостным, ни грустным; на ее лице можно было прочесть скорее объективную мудрость и знание без малейших следов эмоциональной реакции − словно она находилась по ту сторону туманной завесы аффектов. Я знал, что это не она, а портрет, сделанный или заказанный ею для меня. В нем содержались начало наших отношений, события пятидесяти трех лет супружества, а также конец ее жизни. Перед лицом такой целостности человек остается безмолвным, ибо ее едва ли можно постичь.

Объективность, пережитая мною в этом сне и в видениях, составляет часть осуществленной индивидуации. Она означает освобождение от оценочных суждений и от того, что мы называем эмоциональными привязанностями. Вообще говоря, эмоциональные привязанности играют в жизни человека важнейшую роль. Но они все еще содержат проекции, и самое существенное состоит в том, чтобы избавиться от проекций, дабы достичь самого себя и высшей объективности. Эмоциональные связи − это связи, определяемые нашими желаниями и, следовательно, запятнанные принуждением, несвободой; мы чего-то ждем от другого, и это лишает свободы и его, и нас. Объективное познание скрыто за притягательностью эмоционального отношения; оно представляется центральной тайной. Лишь через объективное познание возможно истинное coniunctio.

После выздоровления у меня начался период продуктивной работы, в течение которого было написано значительное число моих основных трудов. Открывшееся мне знание или видение конца всех вещей придало мне смелости, благодаря которой я многое сумел сформулировать по-новому. Я больше не пытался доказать свое, а подчинился спонтанному потоку мыслей, исходящих из глубин моего существа. Задачи, одна за другой, возникали передо мной и обретали форму.

В результате болезни я обрел еще кое-что. Я назвал бы это утвердительным отношением к бытию, безоговорочным приятием всего сущего, без субъективного отторжения чего бы то ни было; приятием условий существования, какими я их вижу и понимаю, приятием моей собственной природы, какой она мне дана. В начале болезни мне казалось, что в моем отношении к жизни есть нечто ошибочное, что я в определенной мере ответственен за постигшую меня неприятность. Но когда человек идет по пути индивидуации, когда он проживает свою собственную жизнь, ошибки нужно принимать как свершившийся факт; без них жизнь неполна. Никогда нельзя быть уверенным, что мы не впадем в ошибку или не окажемся перед лицом смертельной угрозы. Мы можем счесть ту или иную дорогу совершенно надежной; но тогда это будет дорога к смерти. Тогда уже ничего не произойдет − во всяком случае, не произойдет того, что нужно. Выбирающий надежную дорогу все равно что умер.

Лишь после болезни я понял, как важно приятие собственной судьбы. Таким образом выковывается "Я", способное не сломаться при столкновении с непонятным и непостижимым − "Я", способное выдержать правду и устоять при столкновении с миром и судьбой. Тогда поражение становится равноценным победе. Ничто не нарушается − ни внутри, ни снаружи: ведь теперь уже потоку жизни и времени противостоит непрерывность личности. Но этого можно достичь только в том случае, если личность не позволяет себе назойливого вмешательства в дела судьбы.

Я понял также, что человек должен воспринимать мысли, приходящие к нему спонтанно, помимо его воли, как некую непреложную данность. Категории истинного и ложного, конечно, присутствуют всегда; но если они не становятся связывающим и ограничивающим началом, они отодвигаются куда-то в тень. Наличие мыслей важнее, нежели субъективное суждение о них. Но и эти суждения нельзя подавлять в себе, поскольку они также существуют и составляют часть нашей целостности.