Реальность зла и его несовместимость с добром растаскивает на части противоположности и неизбежно ведет к распятию и подвешиванию в пустоте всего живого. Поскольку душа по своей природе является "христианской", этот результат приходит так же неизбежно, как это было в жизни Иисуса: мы все должны быть "распяты вместе с Христом", то есть подвержены моральным страданиям, сопоставимым с настоящим распятием.
Юнг, Психология и алхимия
И ПРИШЕДШИ НА МЕСТО, НАЗЫВАЕМОЕ ГОЛГОФА, ЧТО ЗНАЧИТ "ЛОБНОЕ МЕСТО", ДАЛИ ЕМУ ПИТЬ УКСУСА, СМЕШАННОГО С ЖЕЛЧЬЮ; И, ОТВЕДАВ, НЕ ХОТЕЛ ПИТЬ, РАСПЯВШИЕ ЖЕ ЕГО ДЕЛИЛИ ОДЕЖДЫ ЕГО, БРОСАЯ ЖРЕБИЙ; И СИДЯ СТЕРЕГЛИ ЕГО ТАМ. И ПОСТАВИЛИ НАД ГОЛОВОЮ ЕГО НАДПИСЬ, ОЗНАЧАЮЩУЮ ВИНУ ЕГО: СЕЙ ЕСТЬ ИИСУС, ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ. ТОГДА РАСПЯТЫ С НИМ ДВА РАЗБОЙНИКА: ОДИН ПО ПРАВУЮ СТОРОНУ, А ДРУГОЙ ПО ЛЕВУЮ.
(Матф. 27: 33-38)
Распятие — это действительно главный образ в западной психике.
Смерть Христа на кресте — это центральный образ в христианском искусстве, который в то же время находится в фокусе христианского миросозерцания. Характер этого образа изменяется от столетия к столетию, отражая преобладающий настрой и религиозной мысли и религиозном чувстве... Во времена зарождения Христианской церкви этот образ отсутствовал. В те времена, когда христианство было религией, предписанной римским владычеством, распятие символически изображалось в виде агнца-Христа, наложенного на крест. Даже после царствования Константина Великого, когда христианам перестали чинить препятствия в проповедовании своей религии, сам по себе крест изображался без фигуры Христа. Привычный нам образ распятия впервые известен с VI столетия, однако в таком виде он появлялся очень редко до эпохи Каролингов (VII век. — В.М.), когда вдруг стал весьма распространенным, причем его изображения стали изготовляться из слоновой кости, металла и нашли свое отражение в рукописях. В это время стали часто появляться другие евангельские персонажи, принимавшие непосредственное участие в сцене распятия: Дева Мария, Св. Иоанн Евангелист, центурион, подносящий губку с уксусом к губам Христа, два разбойника, два солдата, играющих в кости. Кроме того, на каждой стороне креста в то время можно было увидеть символические изображения солнца и луны, а также другие аллегорические образы, представляющие собой церковь и синагогу; однако эти два последних образа уже исчезли во времена раннего Ренессанса. В течение многих столетий запад под влиянием Византии представлял самого Христа живым, с открытыми глазами, Спасителя-триумфанта в царской короне. В XI столетии появился новый образ: истощенная фигура с головой свешеной на грудь и на плечо, а позже с терновым венцом на голове. Этот образ впоследствии стал распространенным в западном искусстве. (Джеймс Холл)
Так в течение столетий происходило изменение отношения к этому образу в коллективном сознании. Сначала оно отражалось архетипически и безлично, безо всякого указания на человеческие страдания. Личный и человеческий аспект возрастал вплоть до Реформации, во время которой протестантское иконоборчество сделало все возможное, чтобы совершенно убрать с креста фигуру Христа, что означало победу рациональной абстракции.
Распятие изображает наложение противоположностей. Это момент взаимопроникновения человеческого и божественного. Эго и Самость оказываются наложенными друг на друга. Человеческая фигура, представляющая эго, прибита гвоздями к кресту-мандале, представляющему собой Самость. Вокруг Христа констеллируются различные пары противоположностей. Например, по обе стороны от Христа распяты два разбойника. Один попадает на небеса, другой отправляется в ад. Тройное распятие намекает на идею, понятную только сейчас, что Христос соединяется со своей противоположностью — Антихристом:
Хотя свойственные Христу качества (единосущность с Отцом, вечная жизнь, божественное происхождение, распятие, Агнец, принесенный в жертву между противоположностями, Единое, деленное на Многое, и т.д.), вне всякого сомнения, свидетельствуют о нем как о воплощении Самости, рассматривая его сточки зрения психологии, можно увидеть лишь одну половину архетипа. Другая половина появляется в Антихристе. Последний представляет собой ни больше ни меньше как проявление Самости, за исключением того, что он целиком состоит из ее теневого аспекта. Оба являются символами христианства и имеют такое же значение, как образ Спасителя, распятого между двумя разбойниками. Этот великий символ говорит нам, что прогрессивное развитие и дифференциация сознания приводят даже к еще более страшной угрозе осознания конфликта и включают в себя ничуть не меньше, чем распятие, эго и его агонизирующую подвешенность между двумя непримиримыми противоположностями.
Через Христа, распятого между двумя разбойниками, человек постепенно получает знания и о своей тени, и о своей двойственности. Эта двойственность уже предполагалась заранее вследствие двойного смысла символа змея. Также как змей символизирует власть, которая может и поражать, и исцелять, один из разбойников приговорен к тому, чтобы попасть в рай, а другой — в ад, и точно так же тень, с одной стороны, является жалкой и предосудительной слабостью, а с другой стороны — здоровым инстинктом и предрасположенностью к высокой степени осознания.
Юнг, Эон. Ибо разбойники выступают как осводители человечества: Юнг "Тавистокские лекции"
Другие пары противоположностей, находящиеся около креста, — это воин с копьем и солдат с губкой, пропитанной уксусом, а также солнце и луна. Совершенно очевидно, что распятие - это coniunctio, и феноменология этого символизма проявляется таким образом. В искусстве Екклесиаста была определенная тенденция превращать образ распятия в мандалу. В своей замечательной образной речи Августин приравнивает распятие и coniunctio:
Подобно жениху Христос вышел из своей темницы, он вышел с предчувствием своего брака, происходящего в миру... Он подошел к брачному ложу, своему кресту, и там, поднимаясь на него, он совершил свой брак. И когда он почувствовал вздох сотворенного, он в любви отдался мукам на ложе своей невесты... навсегда соединившись с женщиной.
Продуктом coniunctio является Самость, которую представляет Антропос, целостный человек. Адам символизирует первого Антропоса, а Христос — второго. На это отношение указывает легендарная идея, что крест-это дерево, выросшее на могиле Адама (рис. 22). При этом утверждается, что это дерево выросло из ветви древа жизни (в некоторых версиях - из древа познания добра и зла).
Другой образ возрожденной Самости появляется в знаке четырех букв (INRI), который соответствует обычному воспроизведению распятия. Эти буквы являются начальными в надписи Iesus Nazarenus Rex Iudaeorum (Иисус из Назарета, Царь Иудейский). Фактически они образуют новую тетраграмму. Имя Яхве никогда не произносилось вслух в Ветхом Завете и появлялось только в виде четырех согласных YHWH, Yod Hё Waw Нё. Немаловажно отметить, что эта четверица, которая в то же время является триадой, ибо одна из букв повторяется, представляет собой "противоречие трех и четырех"*. "Новая тетраграмма" это противоречие повторяет и снова демонстрирует фундаментальное единообразие объективной психики.
* "Три здесь есть, но где же четыре?" - это важная для алхимии тема. С точки зрения психологии она относится к необычной трудности ассимиляции четвертой, подчиненной, функции и достижения таким образом целостности. Кроме того, как отмечает Юнг, "Четыре означает женственность, материнство, материальность; три означает маскулинность, отцовство, Духовность. Таким образом, неопределенность между тремя и четырьмя доходит до колебаний между духовным и материальным: это очень впечатляющий пример того, как каждая человеческая правда является истиной в последней инстанции, но при этом единственной" (Psychology and Alchemy, .
У ранних теологов крест Христа рассматривался в качестве средства для достижения единства вселенной. Вот что говорит апостол Павел:
Ибо Он [Христос] есть мир наш, соделавший из обоих одно и разрушивший стоявшую посреди преграду, упразднив вражду Плотию Своею, а закон заповедей учением, дабы из двух создать в Себе Самом одного нового человека, устрояя мир, и в одном теле примирить обоих с Богом посредством креста, убив вражду на нем (Еф. 2: 14—16).
А вот комментарий Джин Данилоу:
Текст Павла предполагает наличие двойного phragmos. В первый раз он разделяет двух людей… но существует ещё один phragmos, отделяющий верхний мир от нижнего. Это была главная концепция… Среди мандеян… он (барьер – В.М.) представлял собой небесную стену, отделяющую нижний мир от плеромы. В апокрифических деяниях он тоже присутствует, но в данном случае уже считается стеной огня.
С этой точки зрения Христос сохраняет единство в двояком смысле. Он разрушает и вертикальную стену, разделяющую двух людей, и горизонтальную, отделяющую человека от Бога; и он совершает это благодаря кресту, который теперь кажется представляющим двойную функцию Христа, распространяющегося и по вертикали и по горизонтали, образуя крест. Это происходит в смысле двух крестов: креста разделяющего, существовавшего до Пришествия Христа, и креста соединяющего, который суть Пришествие Христа.
"Два креста" относятся к двойному аспекту символизма мандалы. В своей простейшей форме в виде креста в круге мандала действует как крест-метка в телескопе: чтобы разделить разные области в поле зрения, С другой стороны, она объединяет все, что охватывает, в одно целое*
* Тот факт, что христианский крест дает определенное преимущество для выражения вертикальной размерности по сравнению с горизонтальной, свидетельствует о смещении в духовную область по отношению к материальной
Гностики также говорят о двойной природе креста:
[Крест]... который они называли множеством имен, имеет два свойства: первое — поддерживать, а второе — разделять; и пока он поддерживает и подкрепляет, он является Ставросом [Крестом), а когда он делит и отделяет, то становится Хоросом [Пределом]. Тогда они оба представляют собой Спасителя, который несет в себе двойственность: сначала, поддерживающую силу, когда Он говорит: "И кто не несет креста [Ставрос| своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником" [Лук. 14: 27| и потом: "Берите свой крест, идите за мной", но вместе с тем и разделяющую власть, когда Он говорит: "Не мир пришел Я принести, но меч [Матф. 10:34].
А Юнг утверждает следующее:
Благотворное значение четверичности родилось в Книге Иезекииля (9:4), в которой пророк по велению Господа ставит крест на лоб праведникам, чтобы защитить их от наказания. Очевидно, это знак Бога, который сам имеет черты четверичности. Крест — это признак людей, находящихся под Его защитой. В качестве Божественного атрибута, а также в качестве символов, которыми они сами по себе являются, четверичность и крест означают целостность.
Юнг "Филиософское дерево"
Образ Бога в человеке не разрушается при Падении; он лишь испытывает повреждение и портится ("деформируется"), и может быть восстановлен через божественную благодать. Предполагается, что степень интеграции определяется его погружением в ад (decsensus ad inferos), то есть погружением христианской души в преисподнюю и ее работой над искуплением грехов, включая даже мертвых. Психологическим эквивалентом этого состояния является интеграция коллективного бессознательного, формирующего существенную часть индивидуационного процесса.
Юнг, Эон
И ВЗЯВ ТЕЛО, ИОСИФ ОБВИЛ ЕГО ЧИСТОЮ ПЛАЩАНИЦЕЮ И ПОЛОЖИЛ ЕГО В НОВОМ СВОЕМ ГРОБЕ, КОТОРЫЙ ВЫСЕК ОН В СКАЛЕ; И, ПРИВАЛИВ БОЛЬШОЙ КАМЕНЬ К ДВЕРИ ГРОБА, УДАЛИЛСЯ. БЫЛА ЖЕ ТАМ МАРИЯ МАГДАЛИНА И ДРУГАЯ МАРИЯ, КОТОРЫЕ СИДЕЛИ НАПРОТИВ ГРОБА.
(Матф. 27:59-61)
Несмотря на то что все Евангелия на этот счет молчат, в христианском искусстве за смертью Христа следует скорбный плач Марии (Пьета) над мертвым телом. У этого образа Скорбящей Матери существует много параллелей в мифологии и древней религии Ближнего Востока, и особенно плач Изиды над Осирисом. Материнская любовь к своему первенцу, возможно, является самой сильной инстинктивной привязанностью, существующей в человеческой психике. Потеря объекта, вызывающего такую сильную любовь, потрясает саму основу для желаний, то есть пласты первобытной психики. Так, архетипический образ Скорбящей Великой Матери по своему мертвому сыну означает, что естественное либидо лишилось своего объекта. В алхимическом процессе трансформации это лишение соответствует необходимой фазе смерти (mortificatio). Скорбь по мертвому Христу для современного человека имеет еще один смысл: Мария воплощает собой человечество, оплакивающее свою потерю вечных образов, причитая "слова погребальной песни по потерянному богу".*
*Юнг "Misterium Coniunction"
Согласно апокрифическим суждениям, между Светлой Средой и Пасхальным Воскресением Христос опустился в преисподнюю и избавил от страданий томящихся там издавна людей, так называемых "адских мучеников".
Христианский догмат, гласящий, что после своей смерти Христос спустился в ад, не имеет под собой очень ясного документального подтверждения, однако эта концепция находится под сильным влиянием раннехристианской Церкви и впервые стала предметом верований в IV столетии. Бог или герой, который спускается в потусторонний мир, чтобы снова возвратить мертвых в мир наземный, в классической мифологии хорошо известен и может оказаться тем семенем, из которого выросла вся христианская идея. На заре II столетия существовали описания погружения Христа, из которых можно было узнать, как он победил Сатану и освободил ветхозаветных святых. Считалось, что поскольку они жили и умерли в дохристианскую эпоху и не были свидетелями христианских таинств, они должны занимать место где-то глубоко внизу до тех пор, пока не придет Христос, чтобы их избавить. Впервые эта история нашла свое отражение в виде непрерывного повествования в апокрифическом Евангелии Никодима (около V столетия), где мы читаем, что "латунные ворота рассыпались на части... и все мертвые, скованные между собой, освободились от цепей... и вошел Царь свободы". После того как Сатана был закован в кандалы, Спаситель "благословил Адама, осенив его лоб крестным знамением, а затем сделал то же самое по отношению ко всем: и патриархам, и пророкам, и мученикам, и своим предкам. А затем он повел их за собой и вывел из ада". Отцы раннехристианской Церкви, размышлявшие над этим событием, пришли к заключению, что это был не сам ад, а его окраина, то есть чистилище, или Limbo (лат.). Эта тема была очень популярной в средневековой драматургии и литературе. В дантовом аду (глава 4) чистилище формирует первый круг ада и его обитателей, включая добродетельных язычников, поэтов, философов и героев классической античности. В средневековом искусстве этот сюжет послужил прототипом одной из сцен в цикле Страстей Христовых. Он получил свое продолжение и дальше во времени в течение всей эпохи Ренессанса, но редко встречался уже после XVI столетия
Этот символический образ, который имеет классические параллели в мифах об Одиссее, Орфее, Алкее и Геракле, обладает огромной важностью для всей глубинной психологии. Он представляет собой самопроизвольное погружение это в бессознательное, то есть nekyia. Свет эго временно гаснет в верхнем мире и привносится в нижний, потусторонний мир, где он избавляет достойных узников бессознательного и даже борется с самой Смертью. Последнее, возможно, связано с идеей, что nekyia делает его вечным, то есть связывает с бесконечностью*.
* "Решающим для человека является такой вопрос: связан он с бесконечностью или нет?" Юнг, Воспоминания...
"Мир мертвых" представляет собой бессознательное, в особенности коллективное бессознательное. Так, в процессе своей конфронтации с коллективным бессознательным Юнг видел сны и видения, в которых он посещал "мертвых" и возвращал их к жизни. Вот что он говорит об этих переживаниях:
С тех пор мертвые стали для меня некой очевидностью, даже большей, чем Необъяснимое, Неразрешимое, Неповторимое... Эти беседы с мертвыми были своего рода прелюдией к моим работам с бессознательным, адресованным в этот мир... Именно тогда я перестал принадлежать только самому себе, перестал иметь на это право. С тех пор моя жизнь стала жизнью вообще.*
* Юнг, Семь проповедей мертвым
"Жизнь вообще" означает связь с "бесконечностью". Эго становится релятивистским. Оно признает высшую власть и переживает себя sub specie aeternitatis — под знаком вечности.