"Там, где есть жизнь, есть и надежда" — такова максима врача. Надежда поднимает дух пациента, укрепляя в нем волю к жизни. Врач никогда не осмеливается отнять у него надежду. В этом заключается сущность его терапевтической установки.
Эта максима содержит нечто большее, чем секулярное, медицинское указание, утверждающее, что до тех пор, пока пациент жив, существует надежда на его излечение. Максима констатирует тождество жизни и надежды. Там, где есть жизнь, есть и надежда. А эта надежда — сама воля к жизни, желание будущего, или, как ее определяет словарь, "страстное ожидание". Как смогли бы мы продолжать жить без нее; что означает без надежды слово "завтра"? В основе максимы врача — идея о том, что основной побуждающей силой человека вполне могла бы быть надежда, так же как безнадежность — атмосфера самоубийства. Томас Элиот выразил это так:
Ступай, ступай, ступай,- сказала
птица,- род человеческий
Не может вынести
слишком много реальности.
Но если надежда — фундаментальная эмоциональная сила жизни, то, возможно, она и, как намекает на это Элиот, противоположность самой себе — фундаментальный обман, поскольку именно ожидание и надежда уводят нас от настоящего момента.
Вероятно, стоит вспомнить мифы о происхождении надежды в мире. В Индии надежда связана с именем Майи, Великой Богини, искушающей нас круговоротом иллюзий. Подобно Майе, надежда завораживает неисчислимыми прихотями нашей судьбы. Нас опутывает паутина надежд, которые являются волей к жизни, переживаемой как проекции в ожидании будущего. Как фундаментальная эмоция, надежда Майи могла бы стать тем, что современная психология называет проецирующей функцией психического, которая никогда не позволит нам уйти, пока мы живы, соблазняя нас движением вперед. На Западе двойником Майи выступает Пандора. В мифах об их происхождении прослеживаются параллели. В греческой мифологии Зевс создал Пандору в виде статуи в натуральную величину, как красиво раскрашенную куклу (первый "сладкий обман"), наделенную добродетелями двадцати греческих божеств. В Индии Великая Богиня появилась на свет как создание, в котором объединился весь индуистский пантеон, чтобы спасти мир от отчаяния. По другой версии, она возникла в виде Утренней Зари; а затем, как Сати1, была создана Брахмой в присутствии двадцати божеств, чтобы соблазнить Шиву сойти вниз с высоты его аскетического отшельничества, для того чтобы могла продолжаться вечная драма жизни, беспрестанно воскресающая и умирающая. С этими персонажами греческой и индуистской мифологии ассоциировались все капризы и пороки человеческой страсти и вся творческая энергия человеческих стремлений (Шива и Брахма; Прометей, Гефест, Зевс).
1 Сати — самосожженная вдова на погребальном костре мужа (по обычаю, соблюдавшемуся в некоторых высших кастах Индии). (Примечание переводчика.)
Пандора первоначально представлялась в виде большого кувшина или сосуда. Как показывает Панофски, этот сосуд в более поздней традиции превратился в ящик. В Пандоре-сосуде взаперти было спрятано все мировое зло. Когда он был открыт (а это должно было произойти неизбежно, подобно тому как Ева, поддавшись искушению запретного плода, принесла Грех в этот мир), наружу ринулись все злые силы — все, за исключением Надежды. Истории о сотворении феноменального мира иллюзий, которые известны в Греции, Индии, в Ветхом Завете, очень похожи.
Сказание Гесиода1 о Пандоре говорит нам о том, что надежда - одно из тех зол, которые находились в сосуде, и единственное оставшееся в нем. Оно лежит там, скрытое от взоров, в то время как прочее зло, фантазии, страсти и есть те самые проекции, которые мы встречаем во внешнем мире. С помощью интеграции проекций это зло можно было бы снова захватить в плен и поместить в сосуд. Но внутри сосуда пребывает надежда, тесно связанная с динамизмом самой жизни. Там, где есть надежда, существует и жизнь. Мы никогда не сможем встретиться с надеждой непосредственно, как не можем и завладеть жизнью, ибо надежда — это побуждение жить в завтрашнем дне, бездумное стремление вперед, в будущее. Ступай, ступай, ступай...
1 Гесиод — один из самых ранних греческих поэтов (около 700 г. до н. э.), часто называвшийся "отцом дидактической поэзии". До нашего времени дошли полностью два его труда: "Теогония", основанная на мифах, и "Труды и дни", описывающие сельскую жизнь. (Примечание переводчика.)
Не является ли религиозная надежда совершенно другой? Мы находим ответ на этот вопрос в "Послании к римлянам, VIII" апостола Павла: "Ибо мы спасаемся надеждой: но надежда, которую мы видим,— это не надежда: ведь если человек это видит, почему он все еще надеется? Но если мы надеемся на то, чего не видим, то с терпением должны ожидать его". Надежда — это не то, на что человек надеется; человек надеется не на то, что уже известно. Такая надежда — надежда на нечто порочное. Это иллюзия. Снова обратимся к словам Т. Элиота:
Я сказал своей
душе: успокойся и ожидай без надежды,
Ибо надежда
может оказаться надеждой на нечто порочное; жди
без любви,
Ибо
любовь может оказаться любовью порочной; остается еще вера,
Но вера, и любовь, и надежда -
все заключены в ожидание.
Религиозный смысл надежды — в принесении в жертву всех упований. Разве надежда отчаяния, возникающая при столкновении с риском самоубийства,— не религиозная надежда (в которой ожидание — это все)?
Секуляризованная надежда наилучшим образом проявляет себя в медицине. В ходе недавних собраний членов Американского онкологического ббщества докладывалось о некоем эксперте-консультанте, объяснявшем, почему в битве за спасение жизни онкологического пациента никогда не следует сдаваться. Вне зависимости от затрат, боли и психического мучения всегда существует надежда на то, что на протяжении временного облегчения страданий больного медицинская наука сможет разработать лекарство и сохранить ему жизнь. Вопросы качества жизни и вхождения в смерть стремятся отодвинуть на второй план по отношению к главной медицинской цели — продолжению жизни. Жизнь больше не служит чему-то иному, она сама становится своим собственным мерилом.
Уже достаточно сказано о научной медицине; но достаточно ли сказано об анализе? Спасение жизни несет в себе разные значения. Для врача оно означает прежде всего отсрочку смерти. Это просто и ясно. Такое спасение можно оценить измерением: годами, днями, часами. Надежда на спасение, которую предлагают врачи,— это надежда на большее время, то есть на длительность жизни. И надежда, которой служит врач,— это требование пациентом более продолжительной жизни, а не лучшей или преобразованной. Когда жизнь становится собственным мерилом, хорошая жизнь означает просто более длительную, а смерть представляется величайшим злом. Но предположим, что лекарство найдено, уже принесено к изголовью,— какая надежда остается пациенту? Что должно быть сделано для сохранения его жизни, для его спасения? Этот вид медицинской надежды служит секуляризованному спасению, но такого спасения не существует.
Медицина связывает болезнь со смертью, здоровье — с жизнью. Гаубиус из Лейдена (1705-1780) дает следующее определение: "Медицина — хранитель жизни и здоровья от смерти и болезни". В то же время сегодня медицина говорит о необходимости обоснования идеи "естественной смерти", так как аутопсия показывает, что любую смерть можно проследить до остатков болезни. Эта мысль подразумевает, что надежда, благодаря которой мы хотели бы покончить с болезнью, может избавить и от смерти. Однако "нездоровая" жизнь и "здоровая" смерть также являются реальностью. Такая перестановка элементов привычных пар (здоровье — жизнь, болезнь — смерть) предлагает другой способ видения проблем смерти, с которыми сталкивается аналитик. Борьбу с болезнью можно отделить от страха перед смертью, так как болезнь — враг и жизни, и смерти. Болезнь наносит вред не только достойному умиранию, но и достойной жизни. Метафора умирания, бытующая у индусов, показывает, что смерть требует здоровья; человек в надлежащий момент "опадает" с древа здоровья неповрежденным и созревшим. Эта метафора подразумевает, что врач может приложить усилия против болезни не только ради жизни, но и во имя смерти, чтобы позволить своему подопечному прийти к осознанному достижению желанной цели.
Или можно привести пример обычая, существующего у эскимосов. Когда человек заболевает, он присваивает себе новое имя, появляется новая заболевшая личность. Чтобы покончить с болезнью, он должен буквально "разделаться" с ней, выйдя за ее пределы, то есть умереть. Единственная надежда на излечение больного заключается в его смерти. Здоровье требует смерти.
Возможно, именно это имел в виду Сократ, невнятно произнесший последние слова о своем невыплаченном долге (жертвенном петухе) Асклепию. Как только исполненный надежд петух (дерзновенная гордость жизни), поющий на рассвете каждое утро, приносится в жертву, инстинкт ожидания завтрашнего дня пропадает. После этого смерть становится исцелением и спасением, а не последней, наихудшей стадией болезни. Пение петуха на рассвете возвещает также о воскрешении света. Но победа над болезнью и новый день начинаются только тогда, когда честолюбивое стремление к ним оставлено на алтаре. Болезнь, которую вылечивает смертное переживание,— это неистовое желание жить.
Эта болезнь лучше всего выражается медико-статистическим термином "ожидаемая продолжительность жизни". Надеясь, "ожидая с желанием" — статистически оправданное определение; каждый имеет право на определенную длительность жизни. Эта надежда имеет тенденцию вовлечь врача и пациента в ожидание неоправданного события. Они надеются на более продолжительную жизнь, чем та, о которой уже известно исходя из прошлого. Надежда такого рода вряд ли имеет отношение к спасению. Она регрессивна, так как мешает бросить смерти вызов. Такая надежда сосредоточена на самой себе, потому что просит больше того, что уже было у человека. Это вряд ли та надежда, которую описывает апостол Павел и для которой "улучшение" означало бы качество бытия, а не приближение к "нормальному". Каждого человека подводят к вере в то, что желание освободиться от болезни означает на самом деле возвращение к состоянию, в котором он находился до болезни, к status quo ante1. Когда врач присоединяется к пациенту в надежде на восстановление или возвращение его здоровья с быстрым выходом к исходному положению, они вместе движутся против потока времени, процесса старения и реальности смерти. Их объединенная надежда отрицает смертность всей жизни.
1 Положению, существовавшему до определенного момента (лат.). (Примечание переводчика.)
Аналитик часто обнаруживает, что намеренно проходит мимо симптомов, встречающихся в его практике. Вместо того чтобы исследовать эти симптомы, он обращается к жизни человека, способствовавшей развитию патологии. Его предпосылка заключается в том, что болезнь привносит свой смысл в жизнь пациента, и он, аналитик, пытается понять этот смысл. Он не может сулить обычную надежду на исцеление или даже на смягчение симптомов. Его аналитический опыт говорит, что надежда, которую лелеет пациент, является частью самой патологии. Надежда возникает в пациенте как существенная часть констелляции его страдания. Ею часто управляют невыполнимые требования освобождения от самих страданий. То же состояние, которое образовало симптомы, может прервать или убить эти симптомы — или вылечить их. Поэтому аналитик не надеется на возвращение к тому состоянию, из которого возникают симптомы и надежда на излечение.
Поскольку надежда имеет эту сердцевину иллюзий, она приветствует вытеснение. Надеясь на status quo ante, мы подавляем существующее состояние слабости и страдание, а также все то, что оно приносит с собой. Сегодня многие жалобы — на язвенные, сердечно-сосудистые заболевания, высокое кровяное давление, синдром стресса, алкоголизм, несчастные случаи на дорогах и в спорте, нервные срывы — поступают от людей, занимающих ответственные должности в обществе, и именно их статус повинен в возникновении этих жалоб. Подверженность заболеваниям, подобно суицидальному импульсу, приводит пациента и врача к встрече лицом к лицу с болезнью, упорно возвращающейся вопреки всякой надежде на исцеление. Человек может спросить, а не сама ли надежда на медицину частично ответственна за повторные заболевания; так как медицина никогда не уделяла полного внимания слабости и страданию, смертное переживание неспособно представить свое истинное значение. Ведь переживания, связанные с установкой на быстрое и полное выздоровление, как правило, обманчивы, ибо до тех пор, пока душа не получит того, чего хочет, она просто обязана заболевать снова. И здесь начинается новый порочный ятрогенный круг возвратной болезни.
Медицинский образ здоровья, с его ожиданиями относительно жизни, просто не воспринимает в полной мере страдание. Медицина может избавить нас от мучений. Врач может поставить перед собой цель вылечить пациента, так как воспринимает болезнь как чужеродное вторжение, от которого следует избавиться. Но "избавление" в анализе невозможно, потому что, как мы уже видели, сам пациент и есть болезнь. А болезнь — это не то страдание, от которого должен быть избавлен пациент, но состояние, необходимое для спасения. Если пациент — это болезнь, "избавление" означает деструктивный отказ от пациента. Единственной защитой пациента в таком случае может быть чрезмерный — раздутый, преувеличенный — перенос, в котором душа — умасливающая, льнущая, соблазняющая — требует более настойчиво, чтобы ей позволили существовать. До тех пор, пока излечение означает "избавление", ни один человек в анализе никогда не пожелает расстаться с ролью пациента.
И все же, казалось бы, надежда медицинского лечения состоит в достижении такого утопического состояния, когда не было бы пациентов. В какой-то степени пациент всегда чувствует, что ему "не следует" быть больным. Сама медицина со своим представлением о здоровье, отрицающем человеческую недолговечность, ведет нас, гонимых и измученных, к жизни за пределами наших возможностей, приводя таким образом к грани полного упадка сил. Когда врач предупреждает о необходимости замедлить движение, его собственное напутствие "Ступай, ступай, ступай" и furor agendi1 предотвращают воздействие его предупреждения на пациента. "Улучшение" означает "восстановление сил"; здоровье становится эквивалентным силе, стремлению к жизни. Наше здоровье доводят до полного истощения сил, а затем восстанавливают до его прежнего состояния подобно механизму, охваченному петлей ускоренной обратной связи. Кажется, душа способна заставить услышать себя, говоря только на языке врача — с помощью симптомов.
1 В состоянии гнева (лат.). (Примечание переводчика.)
Обнаруживать свою слабость и безнадежность, быть пассивным к проявлениям симптоматического бессознательного — такое состояние часто оказывается весьма благоприятным в начале анализа. Оно не ощущается как положительное, так как наша надежда связана с чем-то иным, с ожиданием чего-то такого, что мы уже знаем. Но смерть приближается неотступно, а с ней и возможность некоторой трансформации. Аналитик может вдохновлять пациента на переживание этих событий, на приветствие их, даже на сохранение их, ибо некоторым становится лучше при воспоминании о худшем. Если он приступает к анализу, надеясь вместе с пациентом на "избавление" от этих переживаний, стало быть, он начал вытеснять их медицинским способом. Некоторые переживания должны проявляться лишь после унизительного поражения перед болезнью или попыток самоубийства, только в органической форме. Но здесь медицинская надежда во всеоружии своих предписаний стремится восстановить силу status quo ante. Она снова отсылает прочь от себя укрепившего здоровье пациента. Так как на пути к выздоровлению пациенты оказываются вблизи смерти, медицина отсылает их обратно, снова к жизни и болезни.
Аналитик воспринимает зависимость, пассивность и безнадежность по-иному, так как начинает анализ с признания собственной слабости. В первый же час анализа он вынужден признать, что не может установить диагноз, не знает ни причины жалобы, ни того, сможет ли лечить или вылечить пациента. Он демонстрирует в некотором смысле собственную пассивность. Он должен оставить надежду на жизнь своих пациентов и не обещать многого для укрепления надежды пациента. Если он вообще имеет надежду, то она существует в бессознательном, в неизвестном, которое может появиться из аналитической диалектики, где существует надежда "на то, что мы чего-то не знаем". Эта установка была подробно представлена в главе "Столкновение с риском самоубийства".
Аналогично ожиданию обстоит дело и с развитием. Врача обучали биологии. Его модель развития исходит из изучения эволюции главным образом человекообразных видов. Он видит развитие в увеличении размеров, дифференциации в деятельности, усиливающейся жизнеспособности, в приближении к стандарту данного вида, а из высших проявлений жизни оценивает зрелость по способности к репродуцированию. Генетика, биохимия, гистология, эмбриология снабжают врача основными познаниями о развитии.
Перенесенная на аналитический процесс развития души, эта модель превратно истолковывает некоторые фундаментальные явления. Здесь мы снова сталкиваемся с фрейдистским анализом, испытавшим воздействие своей медицинской предыстории. Обычно фрейдистский анализ завершается, когда пациент достигает успешного урегулирования своих проблем сексуального характера. В этом виде анализа внимание аналитика редко привлекают пациенты в возрасте, превышающем 45 лет. Представление о развитии определяется биологическим мышлением.
Биологическая способность к репродуцированию переносится на свойства психического и становится критерием "зрелости". Но должно ли совпадать биологическое развитие с психической способностью?
Даже идея креативности — столь желанной для многих цели — формируется этими биологическими представлениями о потенции и репродуцировании. Вследствие того что продукт всех естественных процессов всегда проявляется физически, творческая способность рассматривается как репродуктивный акт с осязаемым результатом (в виде ребенка, книги, памятника), имеющим свою физическую жизнь, выходящую за пределы жизни его создателя. Однако креативность может выражаться и в нематериальных результатах — в виде приносящего пользу существования или прекрасного поступка или в форме других добродетелей души, таких, как свободолюбие и открытость, чувства стиля, такта, юмора, доброта. В философии и религии способность развить в себе добродетель всегда считалась лучшей из добродетелей. Традиционно этот вид развития предпочитался физическому развитию человека. Для достижения этой цели биологическая модель креативности и вид развития, демонстрируемый природой, могут быть принесены в жертву. Но развитие души не требует чрезмерных жертвенности и аскетизма. Достаточно вспомнить, что творческая жизнь характеризуется непосредственностью и свободой и что креативность означает не только способность к репродуцированию в виде физической плодовитости. Пациент мечтает о "развитии" и "обретении креативности". И психотерапия во многом введена в заблуждение идеей о том, что каждый должен быть нормальным (здоровым), иметь детей и "приносить пользу" или писать, рисовать, "создавать предметы искусства", то есть быть творческой личностью. Когда человек говорит о креативности как о продуктивности, он стремится найти восприимчивого слушателя в лице медицинского аналитика, поскольку здесь в дело вступает биологическая модель развития. (Медицинская установка справедливо связывается с этим способом мышления, потому что, как мы уже упоминали, корнем слова "врач" (physician) является "bhi",означающее "расти", "воспроизводить".)
Такое представление о развитии предает те же ожидания, что и надежда. И снова в его основе лежит количественный критерий. Подобный подход рассматривает аналитический процесс главным образом как добавление к личности. Аналитик, представляющий процесс развития в таком свете, надеется на то, что его пациент будет развиваться всесторонне физически, станет более приспособленным, более удачливым, его деятельность будет более успешной. Или, если цели аналитика в большей степени сосредоточены на самом себе, развитие имеет тенденцию означать более богатую, более дифференцированную субъективность, определяемую как "расширение сознания". Независимо от того, является такое расширение сознания экстравертным или интровертным, развитие означает, что расширение и эти цели находятся под влиянием биологической модели мышления. Личность надеется на развитие в соответствии с биологической моделью, и аналитик, полностью отстаивающий эту модель, рискует оценивать развитие только в соответствии с нормами эволюционных процессов. Такие идеи о развитии больше подходят подрастающему ребенку, чем взрослому человеку, для которого увеличение размеров тела и жизнеспособности, способность к репродуцированию и приближение к определенным показателям уже не представляются целями развития. Развитие, понимаемое только как увеличение и не предполагающее смерти, перекликается с желанием любящей матери иметь вечный источник молока, истекающий из ее груди. Креативность, понимаемая как увеличенная продуктивность, содержит в себе всепоглощающие фантазии о громадном фаллосе. Сохранение таких представлений в более зрелом возрасте, даже если они были перенесены в область психического развития и развития творческих способностей, свидетельствует о том, что не все ребяческие грезы исчезают по мере взросления человека. Лишь незрелые люди бывают озабочены поисками своей зрелости. И разве не типично для отрочества видение развития и способности к творчеству в протеевых образах "становления"? Ожидание и развитие, как и юность, свидетельствуют о незрелости личности. Творческий furor agendi, поддерживаемый неуместными метафорами роста, может предотвратить истинное психическое развитие и таким образом убедить аналитика рассматривать развитие в совершенно другом ключе.
Креативность анализа не должна выходить за пределы самого анализа. Он не должен производить еще и что-то другое. Креативность всегда пребывает в нем самом в течение всего аналитического часа. Аналитические взаимоотношения, то есть отношения, которые вырабатываются взаимными усилиями,— основная форма совместного творчества. Другие творческие деяния совершаются в одиночестве (например, сочинительство или живопись) или в группах (например, в артистической деятельности). В анализе же две личности "создают" друг друга. Разве не анализ обеспечивает креативность корневой метафорой в любом виде взаимоотношений, где плодотворное взаимодействие и есть работа, но работа не ради ее результатов?
Аналитический процесс состоит из трансформаций в направлении к индивидуальности; он ведет человека к состоянию, в котором тот становится самим собой. Из эмпирического наблюдения за этим процессом можно сделать вывод о том, что индивидуальность является нормой для самого вида — для гомо сапиенс, человека. Это парадоксальное утверждение, так как индивидуальность всегда отличается от вида и разрушает все статистические данные. Поэтому аналитик обнаруживает, что сам способствует развитию, которое, как бы то ни было, ведет в направлении к нестандартному и эксцентричному. Он обнаруживает, что сам занимает позиции (подобно его позиции в отношении самоубийства), которые определенно противостоят видовым нормам в их биологическом понимании.
Развитие души может увести ее полностью от способности к адаптации и дифференциации. Например, в результате анализа молодая женщина-интроверт или молодой человек, у которого чувства опережают мышление, могут обнаружить, что в большей степени погружены в себя, чем в те указания, которые вырабатывает для них внешний мир. Они в первую очередь предпочитают быть теми, кем являются, и это для них важнее, чем идти в ногу с миром, который предъявляет к ним неверные требования. По зрелом размышлении можно представить, что, вероятно, теперь они в большей степени адаптированы, но их шаги в направлении этой адаптации совершенно отличаются от обычного биологического представления о развитии. Даже такие наблюдаемые в психиатрической больнице крайности, как растущая зависимость или уход в себя больного, страдающего аутизмом, аналитик может рассматривать как явления развития. Душа может развиваться, не выставляя результатов этого процесса на обозрение, и проявления этих результатов могут противоречить требованиям внешнего мира, жизни и тела. Мы должны вернуться к древней мысли о здоровом духе в здоровом теле. Когда мы говорим о полноценной жизни, то не всегда подразумеваем также и полноценную душу. Иногда полноценная жизнь может означать "внутреннюю пустоту", точно так же, как кто-то, о ком говорят, что он душевно богат или очень добр, может ни единого дня в своей жизни не прожить в состоянии хорошего здоровья с медицинской точки зрения.
Биологическими целями расширения и дифференциации можно пожертвовать в пользу концентрации. Для некоторых молодых одаренных людей горизонт со всеми его ослепительными возможностями сужается. Развитие сознания требует настойчивости и целеустремленности разума. Концентрация на собственной личности и ее судьбе развивает узкий луч видения и эмоциональную напряженность, которые никак не соответствуют паттерну биологической дифференциации или жизнеспособности человека, хорошо развитого физически, приводящего в действие все свои способности.
Анализ вовсе не является динамической психотерапией. Само слово "психодинамика" предает философию жизни, основанную на надежде и росте. Анализ часто ведет к условиям, в которых динамика изменений постепенно снижается, завершаясь стабильностью. Устойчивость такого рода алхимики представляли как Камень с неведомой способностью расти и становиться чем-то иным, но в сущности тем же самым. Простота подобного состояния сама по себе не пессимистична, но все же она оказывает давление на оптимистические ожидания.
Рост может оказаться развитием в направлении от мира. Аналитический процесс демонстрирует это явление в образах утраты, увядания, умирания. Но прибавляется столько же, сколько и теряется. Когда иллюзии проработаны, то часто остается гораздо меньше, чем надеялись, поскольку становление собой означает сведение именно к тому, чем человек и является,— к камню из обычной глины, точно так же, как любовь, обращенная только на себя, означает ограниченность восприятия реальности человеком и в равной степени его уникальность. Аналитическое развитие, особенно для пожилых людей, означает, по всей видимости, удаление от видимого в направлении невидимого. (И снова, разве не ребенок должен указывать нам на все существующее на свете?) Проблемы видимых результатов оказываются все более и более преодолимыми, даже в тех случаях, когда аналитическая работа делается еще более необходимой. В таком случае творческая способность полностью занята сотворением самого себя. Мы обсуждали эту тему ранее на традиционном языке, говоря о ней, как об утонченном теле, или о бессмертном алмазном теле, или о выстраивании собственной смерти. Такое развитие и творчество невозможно измерить биологическими стандартами; они в большей степени соответствуют паттернам духовного развития в религии, мистицизме и философии.
Именно поэтому аналитический процесс описывается точнее как качественное, а не количественное изменение. Алхимия представляет (что весьма тщательно задокументировал Юнг) самую ясную картину этого вида развития. Руда (наше обычное содержание) переплавляется для получения драгоценного металла; жидкости (наши смутные эмоциональные токи) очищаются до капли редкой эссенции; твердые массы (наши аморфные скопления) сводятся к своим элементарным составляющим. Это разделение происходит с помощью установления различий, ненужные шлаки отбрасываются. Или путем применения огня и соли (наших жгучих и горестных переживаний) излишки сжигаются, а ценные компоненты обретают вечное существование. Слишком крупное превращается в едва различимое, слишком тяжелое улетучивается, слишком подвижное отягощается свинцом, а слишком сухое обогащается дождем. Собранного урожая всегда оказывается меньше, чем злаков на корню. Аналитическая работа имеет тенденцию создавать меньшую в религиозном значении личность, в которой рост происходит вниз, внутрь и назад, в направлении духов предков и к зародышам семян, из которых мы появились на свет. Как говорит алхимия, аналитический процесс — это некая opus contra naturam1. Онтогенез2 души вряд ли воспроизводит биологический филогенез3, даже если наш интеллект должен использовать биологические метафоры для подобных описаний. Следовательно, психическое развитие представляет собой, как это ни парадоксально, развитие, направленное против естественного существования, если естественную жизнь воспринимать слишком наивно. Развитие души должно было бы проходить через смерть, эту главную opus contra naturam. Нет, этот процесс не является развитием, скорее, как сказал Будда, "разложение свойственно всем составным предметам. Трудись усердно для своего спасения".
1 Работа против природы (лат.). (Примечание переводчика.)
2 Онтогенез — индивидуальное развитие живого существа, охватывающее все изменения, претерпеваемые им от стадии оплодотворения яйца до окончания индивидуальной жизни. (Примечание переводчика.)
3 Филогенез — процесс развития всех органических форм в течение всего времени существования жизни на земле. (Примечание переводчика.)
Поскольку надежда-ожидание и развитие не дают представления об аналитическом процессе, их противоположности — отчаяние и смерть — тоже не являются удовлетворительными метафорами. Или, вернее, до тех пор, пока мы рассматриваем анализ лишь как процесс улучшения, любые модели усовершенствования, трансформации, роста и развития будут казаться удовлетворительными. Но любые корневые метафоры такого рода вводят в заблуждение, когда выступают защитниками от непосредственного переживания. А непосредственное переживание — единственная пища души — является сердцем анализа, потому что именно переживание порождает сознание. Совершенствование, трансформация, рост и развитие требуют индивидуальных моментов непосредственного переживания, которое сходит на нет в разрушающей силе самого процесса развития.
Этот процесс слишком легко спутать с прогрессом, ибо прогресс достаточно просто маскирует сам момент переживания. Фактически любой момент может оказаться моментом смерти, вследствие чего весь процесс всегда сжимается в "здесь и сейчас". Не где-то в каком-то месте, не в будущем, но именно "здесь и сейчас", в любой момент эмоционально напряженного сознания.
Мы мало что знаем о сознании. После всех эпох и веков пребывания человека в этом мире мы все еще не можем сказать многого о главном событии в психической жизни. У нас есть заслуживающие доверия гипотезы о психологической основе и сенсорных связях сознания. Кроме того, мы имеем основания верить в то, что сознание потребляет энергию, что оно требует психологической напряженности или "направленности" и что оно связано с "реальностью". В противоположность ему мы используем слово "бессознательное", когда сталкиваемся с искажением реальности или с неосведомленностью о ней. Судя по тем очевидным фактам, которыми мы располагаем, нам кажется, что сознание усиливается, когда реальность переживается наиболее остро.
Данное предположение согласуется с описаниями большинства духовных практик, развивающих сознание путем тщательной фокусировки в призме внимания. Последнее (внимание) не является просто интеллектуальной процедурой. Это присутствие, ожидание или прислушивание к говорящей реальности, воплощаемое в образе Будды с его огромными, восприимчивыми ушами, вся вершина ума которого открыта для восприятия. Сознание обретает жизнь в анализе с помощью смелых столкновений с реальностью, парадигмой которой является встреча с реальностью смерти при самоубийстве. Прибытие туда, где сорваны все завесы, выражено в бесчисленных метафорах, связанных с развитием сознания: метания в тупиках и блуждания по лабиринту; движение странника вперед сквозь инфляции, депрессии и прочные заслоны; послойная очистка от шелухи каббалистической луковицы и т. п. Какой бы ни была метафора, ее цель заключается в том, чтобы пробиться к непосредственному переживанию реальности, к предметам в том виде, какими они являются. Мистическое сознание, даже химические "мгновенные видения" Олдоса Хаксли, нацелено на это живое проникновение, так что разделение на субъективную осознанность "здесь" и на объективную природу "там" исчезает. Жизнь и воображение соединяются в моменты синхронии.
Обходы, стены и заслоны — это те системы, которые мы создаем во избежание прямого контакта. Они являются тем ростом, который предотвращает развитие; панцирями, защищающими чувствительность от непосредственного обнажения. Ибо непосредственность является великим табу, и переживание становится косвенным. Пища души упакована. Человек больше не чувствует, что находится внутри собственной жизни, он где-то снаружи наблюдает за своей жизнью или выражает свои впечатления о ней словами. Он становится персонажем из фильма, автором собственных воспоминаний, частью семейного воображения, осуществляющей надежды, порожденные отчаянием других. Мать проживает жизнь через своих детей, а отец — через свою организацию (завод или контору). Контакт через сексуальность становится навязчивым, когда любая другая возможность контакта с обнаженной непосредственностью постепенно уменьшается. Душа хотела бы обнажиться перед другой в своем просторечии, но дело оборачивается всего лишь супружеской неверностью. В наиболее утонченном виде переживание опосредовано самой психологией, ее героями, образами этих героев и их жизнью, ее методами и терминами. Человек становится отчетом об истории болезни, переводящим понятия из книги в процесс самоанализа, размалывающего эмоциональную непосредственность в пыль. Даже все общественно полезные виды досуга и социальной ответственности, дачные хобби, наряду с "высшими" устремлениями, такими, как религия, искусство и идиллия личной любви, могут помешать непосредственному переживанию настолько, что жизнь, приобретающую
это качество, молодые называют "подделкой" или "липой". Те молодые, которые все еще способны к непосредственности, яростно сопротивляются заключению своего чистого видения в заранее изготовленные по шаблону ловушки, которые для них уже освободили взрослые. По этой причине мы назвали анализ непрерывным поражением и связали его с креативностью. Он обязан быть иконоборческим. Он действует, разбивая сосуды, в которые заключены пойманные в ловушки переживания, даже если это сосуды самого анализа.
Из всех этих сосудов медицинский наиболее искушает аналитика, в особенности потому, что он более всего соответствует ожиданиям пациента. Ожидая развития и надеясь на следующий сеанс, можно избежать незавершенности в течение данной сессии. В анализе остается только нуминозное; развитие и надежды уводят от этой конфронтации с незавершенностью. В такой ситуации лишь дерзновенность может справиться с этой проблемой, даже до степени, когда терапевтическое искусство (в медицинском смысле этого слова) уступает дорогу человеческой непосредственности и риску эмоциональной вспышки. В этом случае мы оказываемся обнаженными, безнадежно глупыми и ни в чем не превосходим пациента.
Единственным инструментом аналитика для интенсификации осознания в течение аналитического часа является его собственная личность. Следовательно, аналитики должны всегда рассматривать свой собственный анализ как главный критерий их работы; не прошедший анализ аналитик — лэй-аналитик. Сновидения, ассоциации, события могут прийти к нему на помощь, но с такой же легкостью они могут использоваться пациентом как новые занавесы и новые средства защиты от непосредственного переживания. Это обстоятельство делает очень важным существующее столкновение, так как в нем аналитик не только отображает пациента, но и сопоставляет его со своей собственной реакцией. Пациент приходит за этой реакцией. Он ищет не развития, любви или излечения, но осознания непосредственной реальности. Аналитическая встреча требует от участников напряженной концентрации или состояния "все там", своего рода всеобщего "присутствия", которое, благодаря физической основе сознания, невозможно поддерживать на нужном уровне в течение значительного времени. И снова, как мы обсуждали в главе VI, это всеобщее обязательство участия в процессе является онтологической основой работы, так как аналитическое присутствие означает также присутствие аналитического бытия.
Перемещение от кушетки к креслу, то есть переход от Фрейда к Юнгу, знаменует сдвиг от диагностики и опосредованного к диалектике и непосредственному. Это физическое положение, соответствующее другой онтологической позиции, придает иное значение выражению "быть в анализе". Пациент в кресле больше не смотрит на самого себя с позиции медика — как на объект для диагноза и лечения. Переход от кушетки к креслу представляет собой изменение фокуса в самой личности — от того, что она должна, к тому, что она есть. Кресло погружает нас в самих себя, назад, внутрь нашей реальности, кем и являемся на самом деле, лицом к лицу, колено к колену, бесстрашно отражающимися в зеркале другого, без единого шанса на замещающее переживание. Теперь свободы ассоциаций с надеждами на появление чего-то нового больше нет. Больше не существует ожиданий чего-то иного; вместо этого есть тождество с тем, что личность представляет собой сейчас. В повторяющихся изменениях мы обнаруживаем неизменность. Это тождество и неизменность древние греки называли бытием, и оно тождество уникальности личности, которую алхимики воображали в Камне. Здесь, в этой спокойной и способной нанести ранение точке, не существует ни надежды, ни развития, ни какого-либо превращения, но только то, что есть сейчас, и deo concedente1, чистое и прозрачное, как кристалл.
1 Божественное присутствие (лат.). (Примечание переводчика.)
Этот процесс может быть описан как последовательность уникальных и бесценных моментов прозрачности, которую часто представляют в психическом в виде ожерелья из драгоценных камней. Традиция относится к истолкованию этих ярких моментов, подобных лучам света,
вышедшим из призмы, как к построению алмазного тела. Теперь возникает вопрос о том, какое отношение имеет аналитическая работа по созданию в душе неразрушимых ценностей сознания к нашей теме смерти, бессмертия и построения алмазного тела.
Не могли бы мы в таком случае сделать вывод о том, что пациент, приходящий к аналитику для разрешения своей психологической проблемы, на самом деле просит разрешить проблему своего психического бытия, то есть что решение проблемы человека означает решение проблемы души или ее спасения? Таким и представляется то, что традиция всегда называла спасением души или искуплением. Мы обнаруживаем, что за всеми побуждениями к росту и развитию, к творчеству и созиданию, за надеждой обрести больше силы, больше жизни и больше времени, за этим "ступай, ступай, ступай" скрывается потребность в спасении души человека любым способом, всеми правдами и неправдами, сквозь ад и морские пучины, в спасении с помощью дзен, Фрейда или Юнга. С помощью непосредственного переживания, возможность которого предоставил анализ, мы поступаем так, как и завещал Будда: "Трудись усердно для своего спасения".