Психология не уделяет достаточного внимания проблеме смерти. Как мало литературы посвящено ей в сравнении со всеми аннотированными исследованиями вопросов обыденной жизни! Рассмотрение смерти через изучение души — конечно, одна из первейших задач психологии. Но психология не могла взяться за эту тему до тех пор, пока не освободилась от ощущения своей неполноценности в сравнении с другими науками, стремящимися из-за собственных моделей мышления отвернуться от такого исследования. Если бы психология началась с психотерапии, поместив, таким образом, реальную психику в центр своих интересов, она была бы вынуждена встретиться лицом к лицу с проблемой смерти, прежде чем заняться любыми другими темами, на которые было растрачено так много чисто теоретической энергии и таланта.
Избегает ли академическая психология рассмотрения смерти только по научным причинам, только потому, что смерть не является объектом эмпирического исследования? Сном — символическим двойником смерти — в современной психологии также пренебрегают. Как указывает Вебб, изучение сна как физиологического явления (а также и содержания сновидений) проигрывает в сравнении с другими исследованиями. Может ли относительное равнодушие академической психологии к вопросам сновидения, физиологического сна и умирания быть дополнительным свидетельством утраты ею души и боязни смерти?
Теология всегда знала, что смерть есть главная забота души. Теология в некотором смысле посвящена смерти с ее таинствами и погребальными ритуалами, с ее эсхатологическими тонкостями и описаниями райских небес и преисподней. Но сама смерть вряд ли открыта для теологического исследования. Религиозные каноны явились следствием догматов веры. Власть священничества черпала свое могущество из канонов, представлявших отработанную позицию в отношении смерти. Эта позиция может изменяться в зависимости от формы религии, но она всегда в ней существует. Теолог знает, какова его позиция в отношении смерти. Священное Писание, традиция и профессиональные навыки помогают теологу в объяснении того, почему существует смерть и какие действия ожидаются от него по отношению к ней. Надеждой психологии теолога и его властью является доктрина о жизни после смерти. Теологические доказательства существования души настолько связаны с канонами смерти — канонами бессмертия, греха воскрешения, Судного дня, что открытое исследование смерти подвергает сомнению саму основу теологической психологии. Мы должны помнить, что теологическая позиция начинается на полюсе, противоположном психологическому. Она начинается с догм, а не с данных; с окаменевших, неживых переживаний. Теология требует от души основания для утонченной системы веры в смерть, составляющей один из аспектов религиозной мощи. Если бы не было души, человек мог бы ожидать, что теология изобретет ее, чтобы узаконить древние исключительные права священничества на смерть.
Точка зрения естественных наук, включая медицину, весьма похожа на теологическую. Она представляет твердо установленную позицию в отношении смерти. Эта точка зрения имеет признаки современного механизма: смерть — это просто конец причинной цепи. Это конечное состояние энтропии, разложение, неподвижность. Фрейд рассматривал стремление к смерти в таком же свете, так как он работал, опираясь на основание естественных наук прошлого столетия. Образы умирания: торможение, охлаждение, замедление, отвердение, затухание — показывают смерть как последнюю стадию разложения. Смерть — последнее звено в цепи старения.
Когда мы глядим на природу, такая точка зрения представляется правильной. Смерть демонстрирует разложение и спокойствие. Растительный мир впадает в молчание, наступающее после периода созревания и продуцирования семян. Смерть завершает цикл. Любая смерть, предшествующая полному циклу, очевидно, кажется безвременной. Когда самоубийство называют "неестественным", это означает, что оно выступает против растительного цикла в природе, которому подчиняется и человеческая природа. Однако вызывает удивление наша малая осведомленность о растительном цикле, представляющем различные паттерны старения и умирания. Генетика старения в клетках, длящегося на протяжении всего цикла их существования, воздействие факторов среды (включая радиацию) остаются биологическими загадками, особенно когда мы продвигаемся вверх по шкале усложнения видов. Согласно мнению Леопольда, в этой области существует удивительно малое количество объяснений. Не является ли это снова проявлением страха перед смертью, влияющего на исследование? Медицинские представления о самоубийстве как о "преждевременной" и "неестественной" смерти не могут найти значительной поддержки в биологическом исследовании, так как мы не знаем, к чему отнести эти термины даже в растительном мире. К тому же все суждения о жизненных процессах, кроме психических, производятся в результате наружных наблюдений, так что нам следует уметь думать о себе и вне контекста естественнонаучных метафор. Они никогда не смогут быть достаточными для обоснования человеческой жизни и смерти, которые обретают собственные значения уже из самого факта скрытого, внутреннего существования. Именно из этой внутренней перспективы должны быть найдены ответы на все вопросы о "естественном" и "насущном".
С внешней точки зрения те, кто предпринимает попытки самоубийства, чтобы обрести растительный покой до окончания своего жизненного цикла, порывают с жизнью неестественно рано. Но таковым это событие выглядит снаружи. Мы не знаем, какие сложные причины вызывают процессы старения и смерти в растениях, и еще меньше знаем о "естественном" цикле существования человека. Мы не знаем, в какой точке кривой каждой жизни статистически полагается войти в смерть. Мы не знаем, каково время плодоношения, отпущенное человеку до смерти. Мы не знаем, умирает ли душа вообще.
Не теология и не медицинская наука, а лишь третья область — философия — ближе других подходит к формулированию аналитических переживаний смерти. Сказанная впервые Платоном в диалоге "Федон", повторенная в других источниках и в другие времена, преувеличенная, опровергнутая, вырванная из контекста философская максима оказалась истинной: философия — это стремление к смерти и умиранию. Старый философ-натуралист, обычно занимавшийся проблемами физики и философии, раздумывал над столом, на котором стоял череп. Он не только рассматривал смерть с точки зрения жизни. Он рассматривал жизнь сквозь пустые глазницы черепа.
Жизнь и смерть входят в мир вместе; глаза и глазницы, в которых они размещаются, рождаются в один и тот же момент. В момент своего рождения я уже достаточно стар, чтобы умереть. По мере того как я продолжаю жить, я продолжаю и умирать. Смерть приближается постоянно, а не только в тот момент, который определяется медициной и устанавливается юридически. Каждое событие в моей жизни вносит свой вклад в мою смерть, и я созидаю свою смерть, живя день за днем. Логически может существовать противоположный взгляд: любой поступок, направленный против смерти, любое действие, сопротивляющееся смерти, наносит ущерб жизни. Философия может рассматривать жизнь и смерть в единстве. Для философии нет необходимости в том, чтобы они были взаимоисключающими противоположностями, поляризованными Фрейдом в образы Эроса и Танатоса, или, согласно Меннингеру,— Любви и Ненависти, действующие друг против друга. И только философская традиция ставит этот вопрос по-другому. Смерть — единственная абсолютная действительность в жизни, единственная гарантия и истина. Вследствие того, что она — единственное состояние, которое должна брать в расчет вся жизнь, смерть — единственное, что принадлежит человеку a priori. Жизнь зреет, развивается и стремится к смерти. Смерть — ее истинная цель. Мы живем для того, чтобы умереть. Жизнь и смерть содержатся друг в друге, дополняют друг друга, понятны только в терминах друг друга. Жизнь приобретает свою ценность с помощью смерти, и стремление к смерти — тот вид жизни, который часто рекомендуют философы. Если только живущее может умереть, только умирающее воистину живо.
Современная философия снова пришла к проблеме смерти как главному предмету изучения. Философия и психология воссоединяются через эту проблему. Фрейд и Юнг, Сартр и Хайдеггер помещали ее в центр своих работ. Большинство последователей Фрейда отвергли его метапсихо-логию смерти. Но и сегодня психотерапия продолжает испытывать на себе воздействие Хайдеггера, главной темой исследований которого была метафизика смерти. И это при том, что тевтонский язык Хайдеггера не интересует аналитиков, а логика его рассуждений не находит применения, так как не согласуется с психологическими фактами. Когда он говорит, что смерть — это фундаментальная возможность жизни, но не может быть пережита как таковая, он практически повторяет аргументы рационалистов о том, что существование и смерть (бытие и небытие) — логические противоположности: там, где я есть, нет смерти; где есть смерть, там нет меня. Бриджмен1, покончивший жизнь самоубийством в старческом возрасте, рассуждал в той же манере: "Не существует такого воздействия, при помощи которого я могу решить, мертв ли я; "Я всегда жив"". Такое направление мышления воспринято теми, кто испытывает затруднения при отделении сферы психологического переживания от сферы процесса мышления или рационального сознания. Оно убеждает нас в том, что можно переживать умирание, но не саму смерть. Если мы будем придерживаться этой мысли, она приведет нас к логической несуразице, ибо тогда мы должны будем утверждать, что так же не поддаются переживанию сон и бессознательное. Такие увертки, затемняющие суть вопроса, воздействуют на психику не больше, чем логические противоположности, населяющие душу.
1 Бриджмен Перси Уильямс (1882-1961) — американский физик и философ, лауреат Нобелевской премии. (Примечание переводчика.)
В рациональной философии смерть и существование могут исключать друг друга, но они не являются психологическими противоположностями. Смерть может переживаться как некое состояние существования, экзистенциальное состояние. Очень старые люди иногда рассказывают нам о переживаниях, испытываемых ими, когда они обнаруживают себя в другом мире, который оказывается не только более реальным, но и из которого они видят этот мир. В сновидениях и в состоянии психоза человек может пройти через страдание умирания или ощутить себя мертвым; он знает об этом и чувствует это. В видениях мертвые возвращаются и рассказывают о себе. Каждый случай анализа раскрывает смертные переживания во всем их разнообразии. Обратимся к примерам. Переживание смерти нельзя насильственным образом включить в схему логического определения смерти. Хайдеггеру, который не был профессиональным психологом, приобрести влияние в психотерапии помогло одно важное прозрение. Он подтвердил ключевое положение Фрейда, поместив смерть в центр существования. И аналитики не могут игнорировать философию смерти.
Но философы дают не больше ответов на вопросы, чем аналитики. Вернее, они предлагают множество вариантов ответов, расщепляя вопросы, чтобы показать многообразие исходных значений. Аналитик, обратившись к философии, не найдет там такой же определенной точки зрения на проблемы смерти и самоубийства, как в религии, юриспруденции или науке. Единственный ответ, который он мог бы извлечь из философии,— это сама философия; ибо, когда мы задаем вопросы о смерти, нам следует упражняться в философии, в изучении умирания. Такой же вид ответа дает и психотерапия.
Занятие философией отчасти означает вхождение в смерть. Философия — это репетиция смерти, как сказал Платон. Это одна из форм смертного испытания. Ее называли "умиранием для мира". Первый посыл при проработке любой проблемы заключается в попытке рассмотреть ее в качестве собственного переживания. Человек понимает суть проблемы, соединяясь с ней. Он приближается к проблеме смерти посредством умирания. Подход к вопросу о смерти требует умирания в душе, ежедневного, подобного тому, как тело умирает во плоти. И как телесная плоть обновляется, так и душа возрождается, испытав смертные переживания. Следовательно, работа над проблемой смерти заключается как в умирании для мира с его иллюзорной, поддерживающей нас надеждой на то, что смерти в действительности не существует, так и в "умирании в жизнь" как проявлении свежего жизненного интереса к ее сущностям. Вследствие того что существование и умирание в таком противопоставлении предполагают наличие друг друга, любой поступок, удерживающий смерть, препятствует жизни. "Как" умирать означает ничуть не меньшее, чем "как" жить. Спиноза полностью изменил максиму Платона ("Этика, или О нравственности"), говоря, что философ не думает ни о чем менее значительном, чем смерть, но это размышление — не о смерти, а о жизни. Жизнь с ощущением неотвратимости единственно возможного конца означает жизнь, направленную в сторону смерти. Такой конец присутствует "здесь и теперь" как цель жизни, и это означает, что моментом смерти может стать любой и каждый момент. Смерть не может быть отложена на будущее и сохранена для старости. К тому времени, когда мы становимся старыми, мы можем оказаться не в состоянии переживать смерть; тогда это переживание превратится в простое прохождение сквозь ее внешние проявления. Или, возможно, к тому времени смертные переживания уже пережиты, так что органическая смерть утратила все свои болевые компоненты, ибо она не может погубить фундаментальные совершенства души. Органическая смерть обладает абсолютной властью над жизнью, если смерти не позволяется проникать в сердцевину жизни. Отказываясь от смертных переживаний, мы отвергаем и самый существенный вопрос жизни, в результате чего оставляем жизнь в незавершенном виде. В таком случае органическая смерть препятствует нашей встрече с принципиальными вопросами и лишает нас шанса на искупление. Чтобы избежать такого состояния души, традиционно называемого проклятием, мы обязаны прийти к смерти прежде, чем она придет к нам.
Философия поведала бы нам, что мы готовимся к смерти изо дня в день. Каждый из нас строит собственный "корабль смерти" внутри себя. Исходя из такой точки зрения, созданием собственной смерти мы ежедневно убиваем самих себя, так что всякая смерть — это самоубийство. Будь то "из-за нападения льва, или из-за падения в пропасть, или из-за лихорадки", но каждая смерть — наше собственное творение. И мы можем не просить вместе с Рильке: "О Боже, дай каждому человеку его собственную смерть", так как именно такую смерть Бог и дает нам, хотя мы и не понимаем этого, потому что она нам не нравится. Когда человек выстраивает каркас своей жизни ориентированным вверх по аналогии со зданием, взбираясь по лестнице шаг за шагом, этаж за этажом только для того, чтобы шагнуть из высокого окна или свалиться от сердечного приступа или инсульта, разве он не воплощает в жизнь собственный творческий план, разве не дана ему его собственная смерть? С такой точки зрения самоубийство уже не представляется одним из способов вхождения в смерть, поскольку в этом случае любая смерть — самоубийство, и выбор того или иного ее вида лишь в какой-то степени технически определен, будь то автокатастрофа, сердечный приступ или то, что обычно называют самоубийством.
С точки зрения философии, идя сознательно в направлении к смерти, мы строим лучший "корабль". В идеальном варианте по мере старения он становится все более несокрушимым, так что переход к нему из разваливающейся плоти может произойти без страха, своевременно и легко. Эта смерть, которую мы строим внутри себя,— вечное сооружение, "странный, таинственный корабль", где душа живет в окружении разлагающегося временного, бренного. Но смерть — дело нелегкое; а умирание — процесс безобразный, жестокий и исполненный страдания. Поэтому сознательное движение в направлении смерти, предлагаемое философией, должно стать главным человеческим достижением, воплощенным в образах героев нашей религии и культуры.
Аналитик может работать успешно, опираясь прежде всего на философский подход при столкновении с проблемой самоубийства. Для некоторых людей самоубийство может быть неким актом бессознательной философии, попыткой понять смерть, соединяясь с ней. Влечение к смерти не обязательно следует рассматривать как движение против жизни; оно может быть некой потребностью встречи с абсолютной реальностью, потребностью жить более полной жизнью, пройдя через смертное переживание.
Без страха, без предрассудков предуготовлений, без патологических отклонений самоубийство может стать "естественным". Оно естественно потому, что заключает в себе возможность нашей природы, выбор, открытый для любой человеческой психики. Заботы аналитика связаны не столько с выбором человеком самоубийства как такового, сколько со стремлением помочь другой личности понять значение этого выбора, того единственного, который непосредственно взывает к смертному переживанию.
Главное значение выбора заключено в значимости смерти для индивида. По мере взросления человека растет и возможность его самоубийства. Как мы убедились, социология и теология признают это обстоятельство. Там, где человек является законом для самого себя, где он сам несет ответственность за собственные поступки (что наблюдается в культуре крупных городов, в общинах протестантов, в характере нелюбимого ребенка, у творческих натур), чаще выбирается добровольная смерть. В этом выборе смерти его альтернатива — выбор жизни — конечно, не фигурирует. До тех пор, пока мы не можем выбрать смерть, мы не можем выбрать и жизнь. До тех пор, пока мы не можем заявить жизни решительное "нет", что на самом деле не равносильно ответу "да", единственное, что нам остается,— плыть по течению коллективного потока, реки жизни. Индивид, стоящий против этого течения, переживает смерть как первую из всех альтернатив, ибо идущий против течения жизни является ее противником и его отождествляют со смертью. И снова необходимо смертное переживание, чтобы отделиться от коллективного течения жизни и раскрыть в себе индивидуальность.
Индивидуальность требует мужества. А мужество еще с классических времен было связано с суицидальными аргументами: оно необходимо и чтобы выбрать тяжелое испытание жизнью, и чтобы войти в неизвестность по собственному решению. Некоторые выбирают жизнь, так как боятся смерти, другие же выбирают смерть, потому что боятся жизни. Мы не можем справедливо оценить степень мужества или трусости, оставаясь в стороне от проблемы. Но мы в состоянии понять, почему проблема самоубийства вызывает эти вопросы о мужестве: сущность самоубийства вынуждает человека найти свое индивидуальное решение в отношении основного вопроса — быть или не быть. Мужество быть (как его принято называть в соответствии с модой) означает не просто выбор жизни. Настоящий выбор — это выбор самого себя, своей личной истины, включающей в себя и "безобразного человека", как Ницше называл внутреннее зло в человеке. Продолжать жить, зная, насколько ты ужасен,— для этого действительно нужно мужество. Немало самоубийств может произойти в результате ошеломляющего переживания, связанного с собственным внутренним злом. Прозрение чаще приходит к творчески одаренным, психологически чувствительным людям и к шизофреникам. В таком случае кто трус и кто швырнет первый камень? Остальные — мы, грубоватые люди,— бродим вокруг, тусклые даже для своих собственных теней.
В каждом случае анализ сталкивается со смертью в той или иной форме. Сновидец умирает в своих сновидениях, и можно говорить о смерти внутриличностных фигур1; умирают родственники; утрачиваются положения, которые никогда не восстановятся; наступает смерть установок и отношений; смерть любви; переживания из-за потери и пустоты, описываемых как смерть; ощущение присутствия смерти и ужасный страх умирания. Некоторые пребывают в "полувлюбленном состоянии в легкую смерть" для себя самих или хотят такой же для других, желающих быть убитыми или убить. Существует смерть во время полета к солнцу (так погиб юный Икар), смерть на пути к власти, в надменных честолюбивых фантазиях о всемогуществе, когда достаточно одного всплеска ненависти и ярости, чтобы уничтожить всех врагов. Кажется, некоторые непреодолимо стремятся к смерти; других она будто преследует по пятам; третьих влечет к ней некий зов "оттуда", что эмпирически можно описать как потусторонний мир, тоска по умершему возлюбленному, или родителю, или ребенку. Другие могут переживать острое мистическое видение встречи со смертью, преследующей их жизнь, испытывая при этом какое-то необъяснимое чувство, обрести которое они стремятся. Некоторые воспринимают каждую разлуку как смерть, а расставание для них равносильно умиранию. Существуют и те, кто чувствуют себя проклятыми, кто уверен, что их жизнь -неотвратимое движение к гибели, роковая цепь, последнее звено которой приводит к самоубийству. Некоторым удается избежать смерти во время холокоста, геноцида или на войне, но при этом внутренне они все же не спаслись от гибели, и беспокойство возвращается к ним снова и снова. Фобии, мании и бессонница могут обнажить саму сущность смерти. Мастурбация, отшельничество, противление зову любви и сплин, подобный самоубийству, называемый "английской болезнью",— все это пробуждает фантазии о смерти. Смерть может посягать на моральную составляющую в жизни индивида: на пересмотр жизни, его религию, грехи, судьбу; на то, как он дошел до такой жизни и как ему следует ее продолжать. Или нужно ли ему ее продолжать.
1 Ипостасей личности (например, "в нем умер художник"). (Примечание переводчика.)
Для того чтобы понять все эти смертные паттерны, анализ не может обратиться ни к чему, кроме самой души, дабы услышать, что она говорит о смерти. Анализ развивает свои идеи о смерти эмпирически, черпая их из самой души. И здесь первопроходцем снова был Юнг. Он просто слушал, как душа рассказывает о своих переживаниях, и наблюдал за воплощавшими жизненные цели образами, которые живая душа производит из самой себя. В этом он был не философом, не врачом, не теологом, а психологом, учеником души.
Он обнаружил, что смерть имеет множество обличий и что она не всегда появляется в психическом непосредственно в виде смерти как таковой, как отмирание, отрицание существования и как завершение. Образы умирания и идеи смерти имеют совершенно другие значения в сновидениях и фантазиях. Душа претерпевает множество смертных переживаний, и при этом физическая жизнь продолжается; и, подобно тому как физическая жизнь приходит к завершению, душа часто создает образы и переживания, показывающие непрерывность явлений. Осознание как процесс кажется бесконечным. Для души ни бессмертие не является фактом, ни смерть не является концом. Мы не можем ни доказать, ни опровергнуть бессмертие. Психическое оставляет этот вопрос открытым.
Поиск доказательств и попытки демонстрации факта бессмертия есть следствие путаницы в мышлении, так как и доказательство, и демонстрация — категории науки и логики. Разум использует эти категории, и его можно убедить доказательством. Вот почему разум можно заменить машинами, а душу — нет. Душа не разум; она владеет другими категориями для решения проблемы бессмертия. Для души эквивалентами доказательства и демонстрации служат вера и значение. Они едва ли способны к развитию и столь же сложны для ясного понимания, с ними так же трудно бороться, как и с доказательством. Душа борется с вопросом жизни после смерти, пользуясь языком своих переживаний. Исходя из этих переживаний, а не из догм, не из логики или эмпирического свидетельства выстроены позиции веры. И один тот факт, что психическое обладает этой способностью верить, способностью, не подверженной влиянию доказательств и демонстраций, уже способствует принятию мысли о возможности психического бессмертия. Психическое бессмертие не означает ни воскрешения плоти, ни личной жизни после смерти. Первое относится к бессмертию тела, последнее — к бессмертию разума. Нас интересует бессмертие души.
Какой может быть функция этих категорий веры и смысла в душе? Не являются ли они частью душевной "экипировки" для выстраивания отношений с реальностью, так же как доказательство и демонстрация, которые используются разумом? Если дело обстоит именно так, то объекты веры могут и впрямь быть "реальными". Этот психологический довод в пользу бессмертия имеет в качестве предпосылки соответствующую древнюю идею о том, что мир и душа человека тесно связаны между собой. Психическое функционирует в соответствии с объективной реальностью. Если душа обладает функцией веры, она подразумевает соответствующую объективную реальность, в которой вера также имеет свою функцию. Это психологическое положение утверждено в теологической аргументации, в соответствии с которой только верующие попадают в царство небесное. Без функции веры не существует соответствующей реальности царства небесного.
Такой психологический подход к бессмертию можно выразить другим способом. Согласно Юнгу, понятие энергии и ее неуничтожимости было древним и широко распространенным представлением, связанным бесчисленными способами с идеей души. Но лишь относительно недавно Роберт Майер сформулировал физический закон сохранения энергии. Мы не можем отстраниться от этого первичного образа даже в современной научной психологии, до сих пор рассматривающей психическое в терминах динамики. То, что в психологии подразумевается под бессмертием и воскрешением души, в физике определяется как сохранение и преобразование энергии. Уверенность разума в "вечности" энергии поддерживается физическим законом. Это положение согласуется с тем, что душа уверена в своем бессмертии, а ощущение бессмертия — это внутреннее чувство вечности психической энергии. Ибо если психическое является энергетическим явлением, то оно неуничтожимо. Его существование в "другой жизни" не может быть доказано с большей очевидностью, чем существование души в этой жизни. Оно дается только психологически в форме внутренней уверенности, то есть в форме веры.
Когда мы задаемся вопросом, почему в процессе любого анализа достаточно часто и в самых разных формах возникает вопрос о смертном переживании, то прежде всего обнаруживаем, что смерть появляется, чтобы подготовить путь для трансформации. Цветок увядает вокруг своего набухающего плода, змея сбрасывает кожу, а взрослый человек вырастает из ребяческих затей. Творческая сила убивает старое по мере того, как производит новое. Каждое смятение и расстройство, называемое неврозом, можно рассматривать как борьбу жизни со смертью, в которой борцы скрываются под масками. То, что невротик называет смертью главным образом потому, что оно темно и неизвестно,— это новая жизнь, пытающаяся прорваться в сознание; то, что он называет жизнью, так как оно знакомо,— не что иное, как умирающий стереотип или паттерн, которому он пытается сохранить жизнь. Смертное переживание разрушает старый порядок, и до той поры, пока анализ является продлевающимся "нервным расстройством" (также синтезирующимся по мере его течения), он означает умирание. Ужас перед началом анализа затрагивает эти глубинные страхи, поэтому фундаментальную проблему сопротивляемости не следует воспринимать поверхностно. Без отмирания старого порядка в мире не оказывается места для обновления, потому что, как будет рассмотрено позже, наши надежды на то, что рост — не что иное, как аддиктивный процесс, не требующий ни жертвы, ни смерти, иллюзорны. Душа предпочитает смертное переживание возвещению о наступлении перемены. Рассматриваемый таким образом порыв к самоубийству является стремлением к трансформации. Он гласит: "Жизнь, такая, какой она представляется, должна меняться. Что-то должно уступить дорогу другому. Завтра, и завтра, и завтра — это сказка, рассказанная идиотом1. Сам паттерн должен быть полностью завершен. Но поскольку я не могу ничего поделать с жизнью там, снаружи, хотя и пытаюсь использовать для этого каждый изгиб и поворот, то должен положить ей конец здесь, в моем собственном теле, в той части объективного мира, над которой я все еще имею власть. Я прекращаю собственное существование".
1 Парафраз высказывания К. Г. Юнга: "Человек способен преодолеть совершенно незнакомые трудности, если убежден, что это имеет смысл. И он терпит крах, если сверх прочих несчастий вынужден признавать, что играет роль в сказке, рассказанной идиотом". (Примечание переводчика.)
Когда мы рассматриваем логику этого рассуждения, то обнаруживаем, что она ведет от психологии к онтологии. Движение к полной остановке, к осуществлению полного статического равновесия, когда все процессы прекращаются,— это попытка взойти на другой уровень реальности, продвинуться от становления к бытию. Положить конец своему существованию означает прийти к своему концу, найти конец или предел того, что "я есть", чтобы появиться в том состоянии, которого человек пока еще не достиг. "Это" заменяется "тем"; один уровень уничтожается для другого. Самоубийство - это попытка перейти из одной сферы в другую с применением силы и через смерть.
Это движение к другому аспекту реальности может быть выражено посредством основных оппозиций, таких, как тело и душа, внешнее и внутреннее, активность и пассивность, материя и дух, здесь и за пределами, которые символизируют жизнь и смерть. Смертная агония перед самоубийством представляет собой борьбу души с парадоксом всех этих противоположностей. Решение осуществить самоубийство — это выбор между названными противоречиями, которые, кажется, невозможно примирить. Когда выбор сделан, сомнения преодолены (как показывают исследования записок самоубийц, произведенные Рингелем и Моргенталером), человек обычно становится осмотрительным и спокойным, не выдавая ни единым знаком намерения лишить себя жизни. Он уже перешел в мир иной.
Это спокойствие согласуется со смертным переживанием умирающих психических больных, о которых сэр Вильям Ослер1 сказал: "Малое, очень малое количество их жестоко страдают физически, и еще меньшее число все еще остаются в сознании". Смертная агония обычно начинается перед моментом органической смерти. Смерть приходит сначала как душевное переживание, после чего жизнь тела заканчивается. "Страх,— говорит Осис,— не является доминирующей эмоцией при умирании", для него более характерны душевный подъем и возбуждение. В других исследованиях процесса умирания описываются сходные явления. Страх умирания относится к переживанию смерти, отделимому от физической смерти и не зависящему от нее.
1 Ослер Вильгельм, баронет (1849-1919) — канадский врач и профессор медицины, практиковавший и преподававший в Канаде, США и Великобритании. Его книга "Принципы и практика медицины" (1892) была в свое время основным учебником по медицине. Ослер сыграл ключевую роль в преобразовании организации медицинского образования, подчеркивал важность клинического опыта. (Примечание переводчика.)
Если самоубийство — это порыв к трансформации, то мы можем рассматривать ситуацию многочисленных самоубийств после сброса бомбы1 как попытку обновления коллективной психики путем сбрасывания с себя оков истории и бремени ее материальных накоплений. В мире, где материальные вещи и физическая жизнь поразительно преобладают над остальными ценностями, товары стали настолько "хорошими"2, что приобрели "дьявольскую" власть, стремясь разрушить и себя, и нас вместе с ними.
1 Автор имеет в виду сброс американцами атомной бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. (Примечание переводчика.)
2 В оригинале игра слов: "goods" — товары и "good" — хороший, полезный. (Примечание переводчика.)
И все же не могло ли это зло в чем-нибудь оказаться замаскированным добром, чтобы показать нам, насколько неустойчивы и относительны наши современные ценности? Из-за бомбы мы живем в тени смерти. Там, где бомба может приблизить смертное переживание, совсем не обязательно возрастает вероятность массового самоубийства. Там, где люди цепляются за жизнь, самоубийство вызывает в них непреодолимое тяготение к уничтожению в огромных масштабах. Но там, где имеет место коллективная смерть, как, например, в нацистских концентрационных лагерях или на полях сражений, самоубийство случается редко. Причина в следующем: чем более привычным становится для людей смертное переживание, тем более вероятна и возможность трансформации для них. Мир находится ближе к коллективному самоубийству — увы, это так; но это не означает, что такое самоубийство действительно происходит. На вопрос: что же должно случиться, если подобного самоубийства не будет? — можно ответить: произойдет трансформация в коллективной психике. Таким образом, бомба может оказаться своего рода Божьим наказанием, которое Он послал Ною и жителям городов Равнины, побуждая не к смерти, а к радикальной трансформации в душах.
Тем, у кого порыв к самоубийству непосредственно не связан с Эго, но кажется голосом, или личностью, или содержимым бессознательного, подталкивающим, ведущим или приказывающим совершить самоубийство, можно было бы также сказать: "Мы не сможем встретить друг друга снова, пока не произойдет изменение, которое завершит ваше отождествление с вашей конкретной жизнью". Фантазии о самоубийстве освобождают от действительного и обычного видения вещей, обеспечивают человеку возможность встретиться с реальностями души. Эти реальности проявляются как образы и голоса, а также как внутренние импульсы, с которыми у человека устанавливается связь. Но для таких бесед со смертью человек должен воспринять сферу души с ее ночными духами, сверхъестественными эмоциями и хаотическими возгласами, где жизнь бестелесна и чрезвычайно автономна, как некую реальность. Тогда то, что появлялось в качестве регрессивных импульсов, раскроет свои положительные ценности.
Например, молодого человека, который мог бы покончить с жизнью после провала экзамена, одолевает желание повеситься или выстрелить себе в голову после того, как он так упорно трудился, чтобы взлететь слишком высоко. Смерть темна и легко осуществима; пассивность и инертность снова тянут его вниз. Меланхолия — мрачная скорбь, в атмосфере которой происходит такое множество самоубийств,— проявляет силу тяготения: вниз, в мрачный, холодный скелет реальности. Депрессия сужает поле своего воздействия и концентрируется на сущности произошедшего, и самоубийство — конечное отрицание существования во имя этой сущности. Или фигура умершего отца (подобно привидению, явившемуся Гамлету) продолжает зачаровывать женщину мыслями о самоубийстве.
Когда она поворачивается к нему лицом, то видит и слышит, что он говорит: "Ты потеряна для мирской жизни, потому что забыла об отце и похоронила свои стремления. Умри и вознесись". Даже в таких записках самоубийц, когда муж кончает с собой якобы для того, чтобы устранить препятствия к свободе и счастью жены, просматривается попытка достичь иного состояния бытия с помощью самоубийства. Это попытка трансформации.
Трансформация, чтобы утвердить свою подлинность и полноту, всегда воздействует на тело. Самоубийство всякий раз является в некотором роде проблемой тела. Изменения, происходящие в период жизни от младенчества до детства, сопровождаются физическими превращениями как в структуре тела, так и в зонах, относящихся к либидо; таковы же главные трансформирующие моменты жизни при достижении половой зрелости, менопаузы и старости. Переломные этапы эмоциональны, пропитывают тело радостью и страданием, изменяют наружность и привычки. Ритуалы инициации — это пытки для плоти. Смертное переживание усиливает трансформацию в теле, а самоубийство - это нападение на телесную жизнь. Идея Платона о том, что душа попадает в западню тела и высвобождается из нее после смерти, имеет отношение и к рассматриваемой теме. Некоторые люди ощущают себя чужими в собственном теле в течение всей своей жизни. Столкнуться со сферой души как с реальностью, равной обычному виду реальности,— такое событие действительно требует умирания для мира. Оно может породить импульс разрушения телесной ловушки. А поскольку мы никогда не узнаем, справедлива ли идея бессмертной души в смертном теле или нет, аналитик сможет, по крайней мере, рассматривать самоубийство в свете противоречия души и тела.
Нападение на телесную жизнь некоторым представляется попыткой разрушить эмоциональную основу Эго-сознания. Увечья, сопровождающие самоубийство, представляют собой крайнюю степень искажения этой формы смертного переживания. Такие искажения можно понять в свете восточных техник медитации или через универсальные представления о жертвоприношении животной плоти, или телесной жизни. Так как образы и фантазии побуждают к действию, используемые методы предназначены для уничтожения эмоционального импульса в психологическом содержании. Память свободна от желания. Ибо для того, чтобы к действию не примешивался импульс и образ был освобожден для игры воображения и медитативной концентрации, телесное желание должно умереть. Оно не обязательно должно умереть непосредственно в результате самоубийства, которое в таком случае могло бы стать конкретным примером неверного истолкования психологической необходимости. Необходимость просто заключается в том, что для осознания за эгоцентрическими пределами аффект и образ должны быть разделены. Такое разделение происходит через интроверсию либидо, ар-хетипически представляемого комплексом инцеста. Затем телесное желание теснее связывается с душой, чем с миром. В результате образования такой связи эмоциональный импульс превращается в полностью психический и трансформированный.
Когда психическое испытывает потребность в трансформации, оно может обращаться, кроме смерти, к другим символам, означающим рождение и развитие, перемены места и времени и т. п. Однако смерть является наиболее эффективным средством, так как приносит с собой то напряжение эмоций, без которых трансформации не происходит. Смертное переживание бросает вызов самой жизни. Это означает, что процесс полностью останавливается. Это встреча с глазу на глаз с трагедией, из которой нет выхода, за исключением движения вперед, во внешний мир. Трагедия рождается in extremis1, когда человек загнан в угол, из которого ему нужно выполнить salto mortale в направлении другого уровня бытия. Трагедия — это скачок из истории в миф; личную жизнь пронзают беспристрастные стрелы судьбы. Смертное переживание предлагает каждой жизни испытание трагедией, ибо, как это представляли себе романтики, смерть истребляет все просто личное и переносит жизнь в героическую тональность, звуки которой — не только приключение, опыт или абсурд, они означают большее — трагический смысл жизни. Трагедия и смерть обязательно переплетены друг с другом, так что смертное переживание имеет привкус трагедии, а трагическое мироощущение — это осознание смерти.
1 В экстремальных условиях (лат.). (Примечание переводчика.)
Все другие символы трансформации (например, рождение, развитие, перемены места и времени) обозначают следующую стадию. Они представляют эту стадию до того, как окончена текущая; раскрывают новые возможности, вселяют надежду, в то время как смертное переживание никогда не ощущается как перенос. Но оно и есть тот самый главный переход, который, как это ни парадоксально, говорит об отсутствии будущего. Пришел конец. Все завершилось, уже слишком поздно.
Под давлением этого "слишком поздно", зная, что жизнь проходила неверным путем и больше нет выхода, самоубийство предлагает себя самое. К тому же самоубийство - побудительный мотив для необдуманной трансформации. Это не преждевременная смерть, как определила бы его медицина, а запоздалая реакция замедленной жизни, которая вовремя не трансформировалась. И теперь эта жизнь прекращается мгновенно и сразу, так как ранее пропустила свой смертельный кризис. Душе, которая идет "не в ногу" со своей жизнью, свойственны нетерпение и раздражительность; у более пожилых людей это жизнь, которая больше не питает своими переживаниями все еще голодную душу. Ибо старость здесь воспринимается как вина и грех, требующие искупления, а потому человек — свой собственный палач. Супруг умер. Может не существовать уверенности в объединении в жизни после смерти, но все же, по крайней мере, есть надежда на это, в то время как здесь нет ничего, кроме бесплодной печали. Или есть ощущение, что ты уже умер; безразличие, говорящее: "Мне все равно, жив я или мертв". Душа уже покинула мир, сквозь который тело движется, как раскрашенная картонка. В каждом таком случае время выпало из нормального течения, и самоубийство могло бы восстановить его правильный ход.
Возникающее в процессе анализа смертное переживание часто ассоциируется с первичными образами души -анимой и анимусом. Сражения с искушениями анимы и интригами анимуса — это состязания со смертью. Подобные битвы чаще приводят к летальному исходу во взрослой жизни, нежели это могут сделать родительские угрозы негативных образов отца и матери. Вызовы — искушения и интриги — анимы и анимуса угрожают даже самой жизни организма, так как центр этих архетипических доминант носит психоидный характер, то есть связан с физической жизнью тела через эмоцию. Болезнь, преступление, психоз и аддиктивное1 привыкание — это только некоторая часть из наиболее полных проявлений аспектов смерти архетипов анимы и анимуса. Снова и снова анимус возникает в качестве убийцы, а анима — как искусительница, которая, кажется, пролагает жизненные пути человека лишь для того, чтобы разрушить его. Психология Юнга предлагает глубокие прозрения по поводу этих специфических разносчиков смерти в душе.
1 Поведение, приводящее к возникновению непреодолимой привычки, — употребление алкоголя, наркотиков и т. д. (Примечание переводчика.)
В процессе анализа личность обнаруживает смерть повсюду вокруг себя, особенно в сновидениях. В них сновидец сокрушает старый порядок ножами, сжигает его и хоронит. Здания рушатся; везде гниение, черви или стены, объятые пламенем. Он идет за похоронными процессиями и попадает на кладбища. Раздаются звуки душераздирающей музыки. Сновидец видит трупы незнакомых людей, наблюдает за женщинами, погруженными в молитвы, и слышит колокольный звон. Его имя записано в семейном альбоме, метрической книге или на могильной плите. Части его тела разлагаются; хирург, садовник или палач приходят для его расчленения. Судья зачитывает приговор, священник совершает соборование. Упавшая птица лежит на спине. Появляются когтистые лапы, гробы, закутанные в саваны фигуры, гримасничающие маски с оскаленными зубами. Косы, змеи, собаки, кости, белые и черные лошади, вороны, предзнаменующие скорую смерть.
Веревка обрублена, дерево упало. Предметы исчезают, окутанные клубами дыма. Подозрительная женщина ведет сновидца куда-то вниз; или женщина не вызывает подозрений, но на их пути возникают глаза, вырванные из глазниц, пальцы, крылья и голоса, указывающие направление. Или, может быть, происходит свадьба, половой акт с ангелом, какой-то причудливый танец, восстание во время бдения у гроба умершего, пиршество с символическим угощением, происходящее по обряду, унаследованному от предков, или путешествие в счастливую райскую страну. Ощущаются сырость, как в склепе, и внезапные порывы леденящего ветра. Смерть витает в воздухе, в огне, в воде и на погосте. Не требующие усилий пассивность, апатия, экстаз и транс уносят сновидца прочь. Или он оказывается пойманным в сеть или в паутину. Сновидец становится свидетелем смерти всего живого вокруг, утратившего способность выживать в новых условиях, разных существ, не владеющих современными способами адаптации (например, любимцев детства, прославленных исторических героев, даже любимых домашних питомцев, растений и деревьев). Подобно тому как ослабевают в повседневной жизни старые привязанности, происходит и расставание с былым, и сновидец утрачивает привычную манеру поведения, обнаруживает себя отшельником в пещере, возле заводи с застойной водой; мучимым жаждой в пустыне; на краю обрыва или на далеком острове. И снова сновидцу угрожают силы природы (море или молнии), его преследуют стаи животных, убийцы (грабители и насильники) или зловещие машины. Или он может мысленно погрузиться в самого себя.
Разнообразие образов, возникающих у людей, переживающих смерть, казалось бы, не имеет предела. Каждый рассказывает о способах, посредством которых сознательный взгляд на смерть отражается в бессознательном, от радостного бегства от смерти до зверского убийства врага. Всякий раз, когда человек переживает воздействие этих образов и начинается новая череда страданий, завершается какой-то этап жизни, и мы проходим сквозь утрату, скорбь и печаль. Одновременно появляются чувства одиночества и опустошенности. Всякий раз что-то приходит к концу.
Когда смертное переживание продолжает настаивать на суицидном образе, это может означать, что Я пациента и все, что он полагает своим Я, подходит к своему концу. Все хитросплетения условий и вся структура должны быть разрушены, каждая связь ускользает, каждое обязательство теряет силу. Я будет полностью и безусловно отпущено на свободу. Выстроенная человеком жизнь становится теперь клеткой, состоящей из личностных обязательств, из которой следует выскочить. У мужчин такое высвобождение часто происходит в насильственных формах, а у женщин это может быть растворением в мягких объятиях природы путем принятия смерти через утопление, удушение или сон. То, что наступает затем, больше не имеет значения в смысле "будет ли это лучше или хуже"; то, что затем наступит, разумеется, будет чем-то иным, полностью другим. То, что наступит потом, не внушает интереса, так как оно уводит от смертного переживания и ослабляет его воздействие.
Воздействие — единственное, что имеет значение. Как оно приходит и когда наступает — вопросы вторичные в сравнении с тем, почему оно наступает. На основании свидетельства, предъявленного самим психическим, наступает этап воздействия смертного переживания, заключающийся в донесении в критический момент до сознания сведений о радикальной трансформации. В такой момент вмешательство, связанное с идеей предотвращения, во имя сохранения жизни могло бы сорвать радикальную трансформацию. Смертное переживание есть подлинный и полный кризис, и мы не можем пережить одно без другого. Таким образом, можно прийти к заключению, что смертное переживание — это необходимый атрибут психической жизни. Данная идея подразумевает, что кризис самоубийства, поскольку он является одним из способов переживания смерти, должен также рассматриваться как необходимый для жизни души.