Если на протяжении всего XIX столетия главная задача заключалась в подведении под концепцию бессознательного философского основания[36], то на исходе века в разных концах Европы, более или менее одновременно и независимо одна от другой, стали предприниматься всевозможные попытки постичь бессознательное экспериментально, или эмпирически. Пионерами в этой области были Пьер Жане[37] во Франции и Зигмунд Фрейд[38] в старой Австрии. Жане заслужил известность своими исследованиями формального аспекта бессознательного, Фрейд — проникновением в содержание психогенных симптомов.
[36] См. в частности Eduard von Hartmann, Philosophie des Unbewussten (1869).
[37] Оценку его работ можно найти в Jean Paulus, Le Probleme de l'hallucination et revolution de la psychologie d'Esquirol a Pierre Janet.
[38] В этой связи мы должны также упомянуть значительного швейцарского психолога Theodore Flournoy и его главный труд Des Indes a la Planete Mars (1900). Другой пионер W.B. Carpenter (Principles of Mental Physiology, 1874) и G.H. Lewes (Problems of Life and Mind, 1873-79). О Frederic W.H.Myers см. пп. 23 и 47.
Поскольку здесь не место детально описывать преобразование бессознательных содержаний в сознательные, я буду вынужден удовлетвориться краткими замечаниями. Прежде всего, структура психогенных симптомов была успешно объяснена на основе гипотезы о бессознательных процессах. Начав с симптомологии неврозов, Фрейд разработал также убедительные доводы относительно сновидений как передатчиков бессознательных содержаний. То, что он выделил в качестве содержаний бессознательного, казалось, на первый взгляд, состоящим из элементов, личностных по природе, вполне подвластных сознанию и, посему, бывших осознанными при других условиях. Он полагал, что они претерпели "подавление" по причине их несовместимости с моралью. Следовательно, подобно забытым содержаниям, они были некогда осознаны, но затем вытеснены в подсознание, и в той или иной степени не поддаются восстановлению в силу противодействия сознательных установок. При условии надлежащей концентрации внимания, и если всецело отдаться потоку ассоциаций, - то есть благодаря подсказкам, сохранившимся в сознании, - происходит ассоциативное восстановление утраченных содержаний, как в случае применения мнемотехники. Но если забытые содержания не всплывают в памяти, поскольку они ниже порогового уровня, то подавляемые содержания относительно невосстановимы из-за контроля со стороны сознания.
Это открытие логически вело к толкованию бессознательного как феномена подавления, понимаемого в личностном смысле. Содержаниями бессознательного в таком понимании являются утраченные фрагменты, которые некогда были осознанными. Позднее Фрейд признал существование сохраняющихся архаических следов в форме примитивных моделей функционирования, хотя и они объяснялись в личностных терминах. С такой точки зрения бессознательная психе оказывается подсознательным придатком сознания.
Содержания, которые Фрейд пробуждал в сознании, было легче всего восстановить, потому что они поддавались осознанию и изначально были сознательными. Единственное, что они доказывают применительно к бессознательной психе, это существование психического "чистилища" где-то за пределами сознания. Это почти ничего не говорило бы нам о природе бессознательной психе, если бы не существовало бесспорной связи между этими содержаниями и инстинктивной сферой. Мы представляем себе последнюю как область физиологических явлений, как эндокринную функцию. Современная теория внутренней секреции и гормонов дает весомые основания для такой точки зрения. Однако теория человеческих инстинктов оказывается в незавидной роли, поскольку необычайно трудно не только дать чисто концептуальное определение инстинктов, но и установить их число и границы[39]. Мнения на этот счет расходятся. Все, что можно утверждать с какой-то долей определенности, сводится к тому, что инстинкты имеют физиологический и психологический аспекты[40]. Весьма полезна для описательных целей точка зрения П. Жане относительно "partie superieure et inferieure d'une function"[41] (Здесь: высшая и низшая составляющие функции (фр.). — Прим. перев.).
[39] Эта неопределенность и неясность инстинктов, как показал Ε.Ν. Marais в экспериментах с обезьянами (The Soul of the White Ant, p. 429), может оказывать влияние на стоящую выше изучающую способность, господствующую над инстинктами, как это очевидно и в случае с человеком. По вопросу инстинктов см. L.Szondi, Experimentelle Trieb-diagnostik and Triebpathologie.
[40] "Инстинкты имеют психологический и психический характер, который... заставляет организм двигаться в четко определенном направлении" (W. Jerusalem, Lehrbuch der Psychologie, p. 188). С другой точки зрения (Oswald Kulpe) инстинкты рассматриваются как "сплав чувства и органа ощущения" (Outlines of Psychology, p.322, modified).
[41] Les Nevroses, pp. 384ff.
Тот факт, что все психические процессы, доступные нашему наблюдению и опыту, каким-то образом связаны с органическим субстратом, указывает на то, что они вплетены в жизнь организма как целого, и участвуют в активности - другими словами, они должны играть определенную роль в инстинктах или же быть в некотором смысле результатом их действия. Отсюда отнюдь не следует, что происхождение психе можно вывести исключительно из инстинктивной сферы, а, значит, - из ее органического субстрата. Психе как таковую нельзя объяснить в терминах физиологической химии, хотя бы потому, что, наряду с самой "жизнью", она является единственным "природным фактором", способным превращать статистическую форму организации, подчиняющуюся законам природы, в "высшие" или "неприродные" формы, вопреки законам энтропии, действующим в царстве неорганической материи. Как жизнь создает сложные органические системы из неорганических, мы не знаем, хотя нам доступно непосредственное переживание того, как это делает психе. Жизни, таким образом, присущи особые законы, которые не могут быть выведены из физических законов природы. При этом психе в какой-то мере зависит от процессов, протекающих в органическом субстрате. Во всяком случае, это в высшей степени вероятно. Инстинктивное начало управляет partie inferieure функции, тогда как partie superieure соотносится с преимущественно "психическим" компонентом. Partie inferieure оказывается относительно неизменной, непроизвольной составляющей функции, a partie superieure — ее подчиняющаяся воле и поддающаяся изменению составляющая[42].
[42] Жане говорит (р. 384): "По-видимому, мы должны различать в каждой функции низшую и высшую части. Когда функция использовалась продолжительное время, она содержит древние образования, которые функционируют очень свободно и представляются совершенно особыми и специализированными органами... Это - низшие части функции. Однако, по моему мнению, именно в каждой функции существуют высшие части, суть которых состоит в функциональной адаптации к более новому и значительно менее привычному ощущению, и представляются органами, дифференцированными в заметно меньшей степени". Но высшая часть функции состоит в "ее адаптации к конкретному окружению настоящего момента, момента, в котором мы должны использовать ее".
Возникает вопрос: когда мы вправе говорить о "психическом" и как вообще мы определяем "психическое" в отличие от "физиологического"? И то, и другое — жизненные феномены, но они различаются в том, что функциональный компонент, рассматриваемый как partie inferieure, имеет безошибочно различимый физиологический аспект. Его появление или отсутствие, похоже, тесно связано с гормонами, а функционирование имеет компульсивный (Навязчивый. — Прим. ред.) характер: отсюда термины "побуждение", "стимул". Риверс утверждает, что в этом случае вполне естественна реакция по принципу "либо/либо"[43], то есть, функция либо срабатывает, либо вовсе отсутствует, в чем выражается специфика принуждения. В отличие от этого, partie superieure, которая лучше всего описывается как психическая и, кроме того, воспринимается как таковая, утратила компульсивный характер, подвластна воле[44] и даже может быть направлена в какой-то мере вопреки изначальному инстинкту.
[43] W.H.R. Rivers "Instinct and the Unconscious".
[44] Эта формулировка чисто психологическая и не имеет ничего общего с философской проблемой неопределенности.
Из этих рассуждений явствует, что психическое представляет собой освобождение функции от ее инстинктивной формы и, таким образом, от компульсивности, которая, будучи единственным определяющим фактором функции, превращает ее в жестко детерминированный механизм. Психическое состояние или свойство начинается там, где функция теряет свою внешнюю и внутреннюю детерминированность и получает более широкую и свободную направленность, то есть там, где она проявляет свою подвластность воле, основанной на иной мотивации. Рискуя предвосхитить дальнейшее изложение, не могу не отметить, что если мы отделяем психе, так сказать, в нижнем пределе от физиологической сферы инстинктов, то подобное разграничение мы должны провести также и в верхнем пределе. Ибо, с возрастанием свободы от чистого инстинкта partie superieure в конце концов должна достичь точки, в которой внутренняя энергия функции перестает обусловливаться инстинктом в его изначальном смысле и приобретает так называемую "духовную" форму. Это предполагает не сущностное изменение мотивации, движущей силы инстинкта, а просто другой способ ее приложения. Значение, или цель инстинкта отнюдь не однозначно, так как за инстинктом вполне может скрываться иной, чем биологический, смысл, который обнаруживает себя лишь в ходе развития.
В психической сфере функция может быть действием воли направлена в другое русло и модифицирована самым неожиданным образом. Это объясняется тем, что система инстинктов устроена так, что в ней нет подлинной гармонии, и она открыта для всевозможных внутренних коллизий. Один инстинкт нарушает действие другого и вытесняет его, и хотя в целом именно инстинкты делают жизнь индивида возможной, их слепая принудительная сила нередко приводит их в столкновение друг с другом. Выход функции за рамки принудительной инстинктивности и волевое управление ею чрезвычайно важны для сохранения жизни. Но это увеличивает вероятность рассогласования и ведет к расколу — к той самой диссоциации, которая несет в себе постоянную угрозу единству сознания.
В психической сфере, как мы убедились, воля воздействует на функцию. Это происходит благодаря тому факту, что сама воля является формой энергии и обладает силой, способной противостоять другим формам. В этой сфере, которую я определяю как психическую, воля лишь в конечном счете мотивируется инстинктами, и, конечно же, не абсолютно, ибо иначе это будет уже не воля, которой, по определению, должна быть присуща свобода выбора. Говоря "воля", мы подразумеваем некий запас энергии, которой свободно располагает психе. Непременно должен существовать такой свободный потенциал либидо (или энергии), в противном случае, какие-либо модификации функций были бы невозможны, ибо тогда последние были бы так неразрывно связаны с инстинктами (которые сами по себе в высшей степени консервативны и, потому, неизменны), что никакие преобразования были бы невозможны, если Речь не идет об органических сдвигах. Как мы уже отмечали, мотивацию воли следует рассматривать прежде всего как сущностно биологическую. Однако (если можно так выразиться) у верхней границы, где функция отходит от ее изначальной цели, инстинкты теряют свое влияние в качестве движущей силы воли. Меняя форму, функция подчиняется другим детерминантам, или мотивациям, которые уже явно не имеют ничего общего с инстинктами. Я, собственно, хочу прояснить тот примечательный факт, что воля не может переступить границы психической сферы: она не в силах подчинить себе инстинкт и, точно так же, не обладает властью над духом, если мы понимаем под этим нечто большее, чем разум. Дух и инстинкт по природе своей автономны и в равной мере ограничивают сферу приложимости воли. Позднее я намерен показать, что, по моему мнению, определяет отношение между духом и инстинктом.
Точно так же, как в своих нижних пределах психе теряется в органическом субстрате, так в верхних пределах она превращается в "духовную" форму, о которой мы знаем столь же мало, сколь и о функциональной основе инстинкта. То, что я буду называть присущим психе, распространяется на все функции, подчиняющиеся воздействию воли. Чистая инстинктивность не дает оснований предполагать какое бы то ни было сознание и не требует такового. Но воле, в силу присущей ей эмпирической свободы выбора, необходим верховный авторитет, нечто вроде собственного самосознания, позволяющего преобразовывать функцию. Воля должна "знать" некую цель, отличную от назначения функции. Иначе она совпадала бы с движущей силой функции. Дриш справедливо подчеркивает: "Без знания нет воления"[45]. Воля предполагает осуществляющего выбор субъекта, способного предвидеть различные возможности. Если смотреть под таким углом зрения, психе представляет собой сущностный конфликт между слепым инстинктом и волей (свободой выбора). Там, где господствуют инстинкты, начинаются психоидные процессы, принадлежащие к сфере бессознательного, как стихия, не поддающаяся осознанию. Психоидные процессы - это не собственно бессознательное, поскольку его рамки гораздо шире. Помимо психоидных процессов, бессознательное вмещает в себя бессознательные идеи и волевые акты, то есть нечто сродни сознательным процессам[46]: но в инстинктивной сфере эти явления уходят так глубоко в основания, что термин "психоидный", пожалуй, вполне оправдан. Если же, однако, мы сужаем сферу психе до волевых актов, это приводит нас к выводу, что психе более или менее тождественна сознанию, потому что трудно представить себе волю и свободу выбора без сознания. Это явно возвращает нас к тому, где мы всегда и находились, к аксиоме психе = сознанию. Как же быть тогда с постулатом о психической природе бессознательного?
[45] Die "Seek" als elementarer Naturfaktor, p. 80. "Индивидуальные стимулы информируют... "первоначального познающего" о патологическом состоянии и тогда этот "познающий" не только хочет лекарство, но и знает какое оно должно быть" (с. 82).
[46] См. раздел 6 "Бессознательное как множественное сознание".