Три доклада на Международном конгрессе по воспитанию в Лондоне (1924 г.). Сначала опубликовано как Analyfische Psychologie und Erzlehung. Kampmann, Heidelberg, 1926. Новое издание: Rascher, Zurich, 1936. В переработанном и расширенном виде вышло в свет как Psychologie und Eniehung вместе с разделами 1 и V этого тома. Rascher, 1946. Новое издание (в мягком переплете) 1970.
Эти лекции впервые были прочитаны в Лондоне в мае 1924 года на английском языке, а затем переведены на немецкий. Подготовка к печати происходила в то время, когда я, подолгу путешествуя, мало бывал дома и должен был осилить большую работу за очень короткое время. В этом новом издании мне представился благоприятный случай для переделки, ставшей неотлагательной, исправления и обновления текста. Многое из того, что было актуально тогда, сейчас, вероятно, можно опустить и исправить. Объем текста в общем и целом не изменился.
В июне 1945
К. Г. Юнг
***
Дамы и господа!
Психология — одна из самых молодых наук. Между тем слово "психология", как вам известно, существовало уже очень давно, однако служило только названием определенного раздела философии, а именно того, в котором философ более или менее устанавливал законы, согласно которым человеческая душа должна быть сообразна посылкам вышеупомянутой философии. Я припоминаю, как в бытность еще молодым студентом мне довелось услышать от одного профессора, что мы очень мало знаем о действительной природе того, что происходит в душе, а от другого — что душа, конечно же, существует в силу необходимости. Если вы изучаете начала современной эмпирической философии, то на вас, верно, произведет глубокое впечатление та борьба, которую вели прежние исследователи против засилья схоластического склада мыслей. Мышление в области философии, испытавшее на себе сильное влияние теологии ("царицы наук"), имело явно выраженную склонность к дедукции; господство наивных, идеалистических предпосылок, естественно, должно было привести к реакции. Именно это формировало материалистическую эпоху XIX столетия, от духовного характера которой мы еще и сегодня не вполне освободились. Успех эмпирического принципа настолько неопровержим, что отблеск его победы породил даже материалистическую философию, которая на самом деле является скорее психологической реакцией, нежели правомочной научной теорией. Материалистическое мировоззрение это утрированная реакция на средневековый идеализм, и она не имеет никакого отношения к сущности эмпиризма.
Итак, современная эмпирическая психология зародилась естественным образом по преимуществу в материалистическом мировоззрении. Это была физиологическая психология, насквозь эмпирическая в экспериментальной основе, которая рассматривала психический процесс исключительно с внешней точки зрения и главным образом даже с точки зрения его физиологического выражения. Такое положение дел было более или менее удовлетворительным до тех пор, пока психология относилась к области философии или к области естественных наук. Пока она была ограничена только психологической лабораторией, она могла оставаться чисто экспериментальной и воспринимать душевный процесс исключительно извне. Вместо старой догматической психологии мы получили теперь новую, но в истоках не менее философскую психологию. Но все же покой академической лаборатории был вскоре нарушен притязаниями тех, кто имел надобность в психологии для практического применения. Этими пронырами были врачи. Неврология — так же как и психиатрия — должна взять на себя психические расстройства, поэтому крайне настоятельно ощущается необходимость в психологии, применимой на практике. В стороне от развития академической психологии врачи нашли доступ к человеческому духу и к психологическому лечению его расстройств. Это был гипнотизм, который развился из того, что в конце XVIII столетия называлось "месмеризмом", а в начале XIX — "животным магнетизмом". Развитие гипнотизма привело — через Шарко, Льебо и Бернема — к той медицинской психологии, которую представляет Пьер Жане. Другой ученик Шарко — Фрейд [1] из Вены использовал поначалу гипнотический метод точно таким же образом, как и Жане, но вскоре пошел собственным путем. В то время как Жане оставался, по существу, дескриптивистом, Фрейд двинулся дальше и глубже — в сферы, которые медицинской науке того времени не казались достойными изучения, а именно к болезненным фантазиям пациента и их проявлениям в области бессознательного духа. Было бы несправедливо, если бы мы сказали, будто Жане игнорировал последнее. Как раз наоборот, его большая заслуга именно в том, что он указал на существование и значение бессознательных процессов в психологической структуре нервных и душевных расстройств. Особое же достижение Фрейда состоит не в том, что он обнаружил наличие бессознательной деятельности, а в том, что он раскрыл истинную природу этой деятельности и прежде всего разработал практический метод изучения бессознательного. Независимо от Фрейда я также подошел к проблеме практической психологии, сначала со стороны экспериментальной психологии (используя главным образом ассоциативный метод), а после того — со стороны исследования личности [2]. Сделав — так же как и Фрейд — особым полем своего разыскания болезненные фантазии пациента, которыми доселе пренебрегали [3] я обратил особое внимание и на причины неожиданных расстройств, которые возникали в ходе ассоциативного эксперимента. Как фантазии у историков, так и нарушения ассоциативного эксперимента считались пустыми и бессмысленными, чисто случайными явлениями, короче говоря, materia vilis * . Однако я обнаружил, что эти нарушения исходят от бессознательных процессов которые относятся к чувственно-подчеркнутым комплексам [4] , как я их тогда называл. Я обнаружил психологический механизм, сходный с фрейдовским, и поэтому вполне естественно, что в течение многих лет я был учеником и сотрудником Фрейда. В то же время, признавая правоту его заключений в той мере, в какой они касались фактов, я не скрывал своего сомнения относительно достоверности его теоретической точки зрения. Его достойный сожаления догматизм был главной причиной того, что мне пришлось пойти собственным путем. Моя научная совесть не позволяла мне оказывать поддержку тому убеждению, которое создавало догму из одностороннего истолкования результатов опыта.
[1] Фрейд и перевел на немецкий язык работу Бернема Die Suggestion und ihre Heilwirkung.
[2] См. мою диссертацию Zur Psychologie und Pathologie sogenamter occulter Phunomene. Рус перевод: "К психологии и паталогии так называемых оккультных феноменов" М., Канон, 1997
[3] Cм. Sammlung kleiner Schriften zur Neurosenlehre.
[4] Результаты моих сотрудников и моего собственного опыта письменно изложены в 2-х томах Diagnostischen Assooationsstudien. Так называемое учете о комплексе нашло применение в психопатологии шизофрении; см. tiber die Psychologie der Dementia praecox. Изложение той же темы можно найти в моем сочинении Allgemeines zur Komplextheorie (рус. перевод: "Обзор теории комплексов").
* Неблагородной материей (лат.).
Заслуга Фрейда отнюдь не является незначительной. Наряду с тем, что он вместе с другими открыл бессознательное для этиологии и структуры как неврозов, так и психозов, его главная и единственная в своем роде заслуга, на мой взгляд, состоит в открытии метода исследования бессознательного, и в частности сновидений. Он был первым, кто предпринял мужественную попытку отворить потайные двери сновидения. Открытие того, что сновидение имеет значение и что существует доступ к его пониманию, вероятно, самый значимый и самый что ни на есть ценный компонент фрейдовских изысканий. Никоим образом я не хотел бы умалять эту заслугу Фрейда, но чувствую, что обязан воздать должное всем тем, кто усердно работал над большой проблемой медицинской психологии и заложил своими трудами основы, без которых ни Фрейд, ни я сам были бы не в состоянии выполнить наши задачи. Пьер Жане, Огюст Форе, Теодор Флурнуа, Мортон Пренс, Ойген Блейлер заслуживают того, чтобы мы упоминали о них с благодарностью всякий раз, когда говорим об истоках новой медицинской психологии.
Фрейдовские работы показали, что функциональные неврозы каузально базируются на бессознательных содержаниях, природа которых позволяет нам понять, как возникла болезнь. Цена этого открытия столь же велика, как и открытия специфического возбудителя туберкулеза и других инфекционных заболеваний. Более того, наряду с терапевтическим значением аналитической психологии была безмерно обогащена психология нормальных людей, ибо понимание сновидений открыло чуть ли не безграничные просторы для развития сознания, если на него смотреть из самых отдаленных и темных глубин бессознательного, а практическое применение аналитического метода дало нам возможность анализировать и различать типичные функции и установки в поведении нормального индивида. В то время как психоанализ (насколько он является медицинской психологией) занимается только аномальными случаями и поэтому должен оставаться в ведении врачей, психология сновидений и человеческого поведения заинтересовала всех, а особенно людей с педагогическими устремлениями. В самом деле, было бы крайне желательно, чтобы и педагог, если он действительно хочет понять духовный склад своего питомца, внимал результатам аналитической психологии. Но это при условии изрядной доли психопатологии, потому что нормального ребенка можно понять без труда, чего никак нельзя сказать об аномальном. Аномальность и болезнь не слишком сильно отделены друг от друга, и от всесторонне образованного воспитателя ожидается, что он имеет некоторую осведомленность не только в соматических детских болезнях, но, по-видимому, и в отношении душевных расстройств.
Существует пять основных групп душевных расстройств у детей. Интеллектуально дефектный ребенок. Самый частый случай — это имбецильность, которая характеризуется главным образом низким интеллектом и общей неспособностью к пониманию.
Больше всего выделяется тип флегматичного, медлительного, тупого и глупого ребенка. Среди них бывают такие, которые, несмотря на значительное интеллектуальное убожество, отличаются богатством сердца, а именно верностью, привязчивостью, преданностью, надежностью и самоотверженностью. Более редким и трудным для распознания в качестве имбецила является тип легко возбудимого и раздражительного ребенка. У него, несомненно, такой же дефицит интеллекта, как и в первом случае, но зачастую он выражен односторонне.
От этих врожденных, практически неизлечимых и едва ли вообще поддающихся воспитанию форм следует отличать ребенка с отстающим интеллектуальным развитием. Его развитие очень замедленно, по временам почти неприметно, и часто требуется искусная диагностика сведущего психиатра, чтобы разобраться, идет ли здесь речь об идиотии или нет. Нередко такие дети обнаруживают чувственную реакцию, свойственную имбецилам. Однажды я консультировал мальчика в возрасте шести лет, страдавшего сильными припадками бешенства, во время которых он крушил свои игрушки и чуть ли не всерьез угрожал своим родителям и воспитательнице; кроме того, "он не желал говорить", как это мне представили родители. Это был маленький, откормленный ребенок, в высшей степени подозрительный, своенравный и нигилистически настроенный. Он явно был идиотом и просто не мог говорить. Он никогда этому прежде не учился. Однако его идиотия была не столь тяжела, чтобы объяснить дефект речи. Его общая манера поведения указывала на невроз. Если бы маленький ребенок не выказывал симптомы невроза, не следовало бы тратить слишком много времени на исследование его бессознательного. Следовало бы начать разыскание в другом месте — прежде всего у матери, потому что, как правило, почти всегда родители являются либо прямыми инициаторами невроза у ребенка, или по крайней мере его важнейшими компонентами. В данном случае я обнаружил, что ребенок был единственным мальчиком среди семи девочек. Мать была честолюбивой и своенравной женщиной, которая восприняла как оскорбление, когда я ей сказал, что ее сын ненормален. Она умышленно вытесняла знание о недугах мальчика; он просто должен был быть интеллектуальным — если же не мог, то, значит, не хотел из-за скверных намерений и злобного упрямства. Естественно, мальчик ничему не научился, и это было много меньше того, что он был бы способен усвоить, если бы ему выпало счастье иметь разумную мать; кроме того, он охотно повиновался тому, к чему его принуждало честолюбие матери, а именно к злобству и своенравию. Так как он был совершенно бестолковым и замкнутым в себе, то его приступы бешенства исходили из одного только отчаяния. Однажды имел место случай, когда четырнадцатилетний мальчик при очень сходных обстоятельствах — в приступе гнева — убил топором своего приемного отца — к нему также предъявляли чрезмерные требования.
Отставание в интеллектуальном развитии нередко случается у первенцев или у детей, чьи родители отчуждены друг от друга из-за душевных неурядиц. Оно может быть и последствием болезней матери во время беременности, или затянувшихся родов, или деформации черепа и кровотечения при разрешении от бремени. Если таких детей не губит честолюбие воспитателей, то они обычно в течение ряда лет достигают относительно нормального интеллектуального уровня, пусть даже позже, чем их товарищи.
Вторая группа — морально дефектные дети. В случае морального слабоумия расстройство вызвано либо врожденными, либо органическими повреждениями отделов головного мозга в результате ранений или болезней. Такие пациенты неизлечимы. Они порою становятся уголовными преступниками, и источник такого злостного рецидивизма надо искать в детстве.
От этой группы следует тщательно отличать ребенка с остановившимся моральным развитием — патогенно-автоэротический тип. Эти пациенты являют собою жуткое концентрированное выражение эгоцентризма, душевной холодности, ненадежности, бесчеловечности, извращенности, преждевременной сексуальной активности и т. д. Такие случаи часто бывают у незаконнорожденных или приемных детей, которые никогда не вкушали счастье быть вскормленными в душевной атмосфере настоящих родителей или вкушали его недостаточно. И впрямь, эти дети страдают чуть ли не от органического недостатка того, в чем каждый ребенок имеет витальную необходимость: в психически "кормящем" внимании родителей, и особенно матери. Именно из-за этого обстоятельства внебрачные дети постоянно подвержены большей или меньшей опасности, но прежде всего и больше всего страдает их моральная сфера. К приемным родителям могут приспособиться многие дети, но не все: те, которые этого не могут, развивают крайне эгоцентрическую и безжалостную, бесцеремонно эгоистическую установку с бессознательной целью дать самим себе то, в чем им было отказано и чего им не дали родители. Такие дети не всегда излечимы. Я наблюдал одного мальчика, который в пять лет изнасиловал свою четырехлетнюю сестру, в девять — предпринял попытку убить своего отца и в восемнадцать превратился в нормального человека, удовлетворяющего стандарту, несмотря на диагноз "неизлечимое моральное слабоумие". Если фантастическая необузданность, часто склоняющаяся к таким патологиям, сочетается с хорошим интеллектом и если еще не произошло окончательного разрыва с социальностью, то эти пациенты могут, по здравом размышлении, отказаться от возможной криминальности. Конечно, при этом нужно принимать во внимание, что здравый смысл ставит болезни очень зыбкую преграду.
Третья группа — случай эпилептического ребенка. Такие случаи, к несчастью, совсем нередки. Легко, конечно, распознать проявления эпилептического припадка, однако то, что известно как petit mal*, зачастую является очень темным и сложным состоянием, так как нет никаких видимых припадков, а есть только очень своеобразные и зачастую неприметные изменения сознания, которые тем не менее переходят в характерный психический склад эпилептика с его раздражительностью, свирепостью и алчностью, с его клейкой сентиментальностью, болезненной любовью к справедливости, его эгоизмом и суженным кругом интересов. Я, конечно, не имею здесь возможности перечислять все многообразные формы эпилептического состояния; однако, для того чтобы проиллюстрировать симптоматику, я лишь упомяну случай одного маленького мальчика, который примерно с семи лет стал обнаруживать странности. Первое, что было замечено,- время от времени он исчезал: его находили либо в подвале, либо спрятавшимся в темном углу чердака. Невозможно было получить от него объяснения, почему он вдруг убежал или спрятался. Порою он внезапно сбегал во время игры и прятал лицо в коленях матери. Сначала это случалось так редко, что на его странную манеру поведения просто не обращали внимания, но когда он потом начал делать то же самое в школе (внезапно оставлял парту и бежал к учителю), его домочадцы забеспокоились. Никто между тем не думал о возможности серьезного заболевания. Иногда посередине игры — или даже посередине фразы — он мог умолкнуть на несколько секунд, не давая объяснения и, повидимому, даже сам не ведая о факте своего затмения. Постепенно у него развился достаточно неприятный и раздражительный характер. Порою у него были припадки бешенства; однажды во время такого припадка он с такой силой бросил ножницы в свою сестру, что они пронзили ей черепную кость точно над глазом. Он чуть было не убил свою сестру. Так как родители не подумали о том, чтобы привлечь психиатра, то этот случай остался неопознанным и к мальчику отнеслись просто как к злому ребенку. Двенадцати лет он имел первый объективно наблюдаемый эпилептический припадок, и только после этого болезнь была обнаружена. Несмотря на большие затруднения, мне все же удалось выведать у него, что в шесть лет им внезапно завладел страх перед неизвестным существом. Когда он оставался один, им овладевало чувство, будто кто-то присутствует. Позже он заметил маленького человечка с бородой, которого он, правда, никогда прежде не видел, однако мог описать во всех деталях черты его лица. Этот человек однажды вдруг появился и так его застращал, что мальчик впервые сбежал и спрятался. Трудно было разобраться, почему этот человек был таким страшным. Мальчик был явно смущен чем-то, что для него было страшной тайной. Потребовалось много часов, прежде чем он стал настолько доверчивым, что смог мне признаться. Он сказал: "Этот человек хотел дать мне что-то страшное. Я не могу сказать, что это было, но это было ужасно. Он подходил ко мне все ближе и ближе и все время настаивал на том, чтобы я это взял. Однако я был так напуган, что тут же убежал и не взял это". Когда он мне это сказал, то побледнел и начал дрожать от ужаса. После того как мне наконец удалось его успокоить, он сказал: "Этот человек пытался дать мне вину".- "Но что это за вина?" — спросил я. Тогда мальчик поднялся, недоверчиво осмотрелся и сказал чуть ли не шепотом: "Это было убийство". Когда ему было восемь лет, он едва не убил свою сестру, о чем я уже упоминал. Позже эти припадки страха продолжались, но видение изменилось. Страшный человек больше не возвращался, но теперь он видел монашенку, похожую на сестру милосердия, сначала с лицом под вуалью, а с недавних пор — с открытым лицом, бледным как смерть, которое выражало нечто в высшей степени устрашающее. В возрасте между семью и восемью годами это видение его преследовало. Припадки бешенства прекратились несмотря на растущую раздражительность; однако вместо них начались манифестируемые эпилептические припадки. Очевидно, что видение монашенки означало превращение несовместимой криминальной тенденции, символизируемой бородатым мужчиной, в манифестацию болезни [5].
* Малый эпилептический припадок (фр.).
[5] Интересно, что находящаяся в подпороговом состоянии страсть к убийству, пытающаяся овладеть пациентом в облике человека зрелого возраста (бородатый мужчина), компенсируется болезнью (воспитательница). Болезнь в некотором смысле оберегает его от преступления.
Такие случаи порою являются лишь функциональными, но еще не органическими, поэтому можно кое-что сделать путем психотерапии. Вот причина, по которой я упомянул столь много деталей из этого случая. Он показывает, что в психике ребенка что-то действует за кулисами.
Четвертая группа состоит из невротических детей. Конечно, для того чтобы изложить всю полноту симптомов и форм детских неврозов, пришлось бы выйти за рамки одной лекции. Сюда обычно относят все, что находится между аномально шаловливым поведением и явно выраженными истерическими припадками и состояниями. Расстройство, видимо, может быть соматическим, например истерическая лихорадка или аномально низкая температура, спазмы, параличи, боли, расстройства желудка и т. д., либо интеллектуальным и моральным — в форме возбуждения или депрессии, лжи, сексуальных извращений, воровства и т. д. Я наблюдал случай одной очень юной девочки, которая с первого года жизни страдала жестокими запорами. Она уже подверглась всем мыслимым видам соматической терапии. Все было тщетно, потому что врач упустил из виду крайне важный в жизни ребенка фактор, а именно ее мать. Когда я увидел мать, то понял, что именно она была действительной причиной, и взялся лечить девочку, попросив мать оставить ребенка в покое. Другая особа заняла место матери, и уже на следующий день расстройство у ребенка исчезло. Решение этой проблемы было в высшей степени простым. Девочка была самым младшим ребенком, настоящей любимицей невротической матери. Мать проецировала все свои фобии на ребенка и окружала его такой повышенной заботой, что девочка никогда не выходила из напряженного состояния, а такое состояние, как известно, никогда не бывает благотворным для работы желудка.
Пятая группа включает в себя различные формы психоза. Хотя такое встречается среди детей не очень часто, но у них все же можно найти по крайней мере первые стадии этой психической патологии, которая позже, в пубертатном возрасте, приводит к шизофрении во всех ее мыслимых формах. Такие дети, как правило, проявляют странную и чудаковатую манеру поведения; они бестолковы, часто неблагонадежны, сверхчувствительны, замкнуты, совершенно аномальны в своих ощущениях, а также либо тупы, либо впадают в крайние эмоции по незначительным причинам.
Я наблюдал случай мальчика примерно пятнадцати лет, У которого неожиданно и преждевременно сексуальная активность проявилась в достаточно удручающей форме — она нарушала его сон и вредила общему состоянию здоровья. Расстройство наступило, когда мальчик пошел на танцы, где ему отказала девушка. Он разозлился и ушел прочь. Когда он пришел домой, то попытался делать уроки, но это ему не удалось из-за все возрастающего неописуемого страха, эмоций бешенства и отчаяния, которые завладели им до такой степени, что он в конце концов выбежал в сад, где в почти бессознательном состоянии упал на землю. Через несколько часов эмоции стихли. Это было типично патологическое эмоциональное возбуждение, характерное для детей с плохой наследственностью. У предков этого мальчика были различные формы шизофрении.
По моему мнению, каждому воспитателю, который пожелает применять принципы аналитической психологии, непременно следует обращать внимание на психопатологию ребенка и на все опасности таких состояний. К несчастью, есть книги по психоанализу, которые создают у читателя впечатление, будто применение его очень просто и обеспечивает прекрасные результаты. Компетентный психиатр, однако, не может разделять такие поверхностные суждения. Он должен предостерегать от неглубоких, легкомысленных попыток анализа ребенка. Несомненно, педагогам крайне важно знать, какой вклад внесла современная психология в познание детской психики. Однако тот, кто хочет применять ее методы к детям, должен основательно разобраться в патологии, которой он намеревается заниматься. Должен признаться, мне действительно трудно понять, как неспециалист может отважиться на анализ детей без специальных познаний и врачебного совета.
Кроме того, подвергать анализу детей —в высшей степени трудное и своеобразное предприятие; приходится работать при совершенно иных обстоятельствах, нежели при анализе взрослого. У детей своеобразная психология. Как его тело в эмбриональный период представляет собой часть материнского тела, так и его психика в течение многих лет является частью духовной атмосферы родителей. Это объясняет, почему многие детские неврозы — это по сути своей скорее симптомы духовного состояния родителей, нежели собственное заболевание ребенка. Психика детей лишь отчасти принадлежит им самим — по большей части она все еще зависит от психики родителей. Такая зависимость нормальна, и ее нарушение вредно для естественного роста детской психики. Поэтому понятно, что преждевременное и неделикатное просвещение по сексуальным вопросам может иметь вредное влияние на отношение ребенка к своим родителям, и таких воздействий едва ли можно миновать, если руководствоваться догматом, будто отношения между родителями и детьми сексуальны по природе.
Равным образом неправомочно присваивать так называемому эдипову комплексу достоинство причинного фактора. Эдипов комплекс — это симптом. Как какую-нибудь сильную зависимость от человека или от вещи можно назвать "узами" или как первобытная психика многое выражает с помощью сексуальных метафор, так и "сексуальный" подход обозначает регрессивную тенденцию у ребенка как "инцестуозное вожделение по матери". Но это, конечно, всего лишь фигуральное выражение. Слово "инцест" имеет определенное значение и означает поэтому вполне определенную вещь, которую в общем можно применять только ко взрослому, психологически способному связать свою сексуальность с пригодным для этого объектом. Однако если то же самое обозначение применяется для затруднений при развитии детского сознания, то это сбивает с толку.
Подобная констатация не отрицает факта ранней сексуальной зрелости. Однако такие случаи — явно аномальные исключения, и ничто не дает право врачу распространять понятия из области патологии на область фактов нормальной жизни. Невозможно называть румянец кожным заболеванием, а радость — приступом безумия, так же как жестокость — не обязательно садизм, удовольствие — не обязательно сладострастие, а непоколебимость — не обязательно сексуальное вытеснение и т. д.
Изучая историю человеческого духа, постоянно находишься под впечатлением того факта, что развитие духа шествует рука об руку с расширением объема сознания и что каждый шаг вперед — это в высшей степени болезненное и мучительное завоевание. Вероятно, даже можно сказать, что для человека нет ничего более ненавистного, чем отказаться хотя бы от малейшей частицы своего бессознательного. Он испытывает сильный страх перед неизвестным. Спросите об этом у людей, чья задача проводить в жизнь новые идеи. Но если уж как будто вполне зрелый, взрослый человек страшится неизвестного, то почему же ребенок должен без колебаний бросаться вперед, в неизвестное? Horror novi * самое поразительное свойство и дикаря. Это препятствие на известной ступени не выходит за пределы нормы; в то же время слишком сильная привязанность к родителям неестественна и патологична, как патологична чересчур сильная боязнь неизвестного. Поэтому не следует делать одностороннего вывода, будто замедление в развитии неизбежно является лишь сексуальной зависимостью от родителей. Зачастую это в такой же степени "reculer pour mieux sauter" ** . Даже в тех случаях, когда дети выказывают сексуальные симптомы, т. е. там, где, говоря другими словами, инцестуозная тенденция совершенно очевидна, я посоветовал бы тщательно изучить психику родителей. Можно обнаружить серьезные вещи: например, отца, который бессознательно влюблен в свою дочь, или мать, которая бессознательно флиртует со своим сыном, или же обоих, которые под покровом бессознательного приписывают детям свой, присущий взрослым, духовный склад, а последние, со своей стороны, опять же бессознательно, ведут себя в соответствии с навязанной им ролью. Дети, естественно, не делали бы этого, если бы установка родителей бессознательно не принуждала их к такой диковинной и неестественной роли.
* Боязнь нового (лат.).
** Отступление ради спасения (фр.).
Я хочу описать один такой случай. Речь идет о семье с четырьмя детьми — двумя мальчиками и двумя девочками. Все четыре ребенка невротичны. Девочки обнаружили невротические черты уже до пубертатного возраста. Я хочу изложить судьбу семьи в общих чертах, опуская детали.
Старшая дочь в возрасте двадцати лет обручилась с молодым человеком, хорошо воспитанным и академически образованным, который подходил ей во всех отношениях. Пока женитьба по внешним причинам затягивалась, она как загипнотизированная вступила в связь со служащим из фирмы своего отца. Ей казалось, что она любит своего жениха, однако она была с ним настолько жеманна, что он ни разу не посмел ее поцеловать; в то же время с другим она зашла слишком далеко и без всяких промедлений. Она была крайне наивна и ребячлива, но прежде всего совершенно бессознательна. Но однажды, к неописуемому ее ужасу, до ее сознания дошло то, что она делает. Она окончательно "сломалась" и впала в истерию, продолжающуюся много лет. Она тут же порвала связь не только со служащим, но и со своим женихом, не объяснив никому хоть как-нибудь свое поведение.
Вторая дочь вышла замуж, видимо, без затруднений, но за человека ниже своего духовного уровня. Она была фригидна и оставалась бездетной; это продолжалось не один год, пока она не влюбилась в друга своего мужа столь страстно, что это привело к любовной связи на многие годы.
Старший сын, сам по себе одаренный молодой человек, обнаружил первые признаки невротической нерешительности, когда должен был принять решение относительно выбора профессии. Наконец он решился на изучение химии; однако едва он к этому приступил, как его обуяло нечто вроде ностальгии, и он тут же уехал из университета домой к матери. Там он впервые впал в странное состояние замешательства, сопровождающееся галлюцинациями; когда (по прошествии примерно шести недель) это состояние сошло на нет, он решился изучать медицину. Здесь он также дошел до экзаменов. Вскоре после этого он обручился. Едва обручение стало свершившимся фактом, на него нашло сомнение в правильности этого выбора, а затем пришел страх, и помолвке дали попятный ход. Однако непосредственно после этого он впал в тяжелое помешательство, которое длилось месяцами.
Второй сын — психостенический невротик, женоненавистник, который всерьез готовил себя к жизни старого холостяка и очень сентиментально цеплялся за мать.
Мне пришлось лечить всех четверых. История каждого, несомненно, указывала на какую-то тайну в жизни их матери. Выяснилось следующее: она была одаренной, живой женщиной, которая, однако, получила строгое, одностороннее и ограниченное воспитание. Всю свою жизнь она придерживалась привитых ей принципов — с величайшей строгостью к самой себе и со значительной силой характера — и не допускала никакого исключения. Однако вскоре после замужества она познакомилась с другом своего мужа, в которого, как она полагала, влюбилась. Для нее было так же несомненно, что эту любовь в полной мере разделяет противоположная сторона. Но так как подобный случай не был предусмотрен в принципе, то он не имел права на существование. Она всегда вела себя так, как если бы не произошло ничего особенного, и играла эту роль более двадцати лет, вплоть до смерти своего любовника — помалкивая и ничем себя не выдавая. Отношение к мужу было сдержанным и корректным. В последующие годы она страдала периодической меланхолией.
Конечно, такое состояние непременно будет создавать в семье тягостную атмосферу, и ничто не оказывает на детей большего влияния, чем такие никогда не выказываемые тайны. Факты наподобие этих крайне заразительно действуют на детей. Дочери бессознательно подражают установке матери [6] , сыновья компенсируют ее, будучи чем-то вроде бессознательных любовников, и сверхкомпенсируют бессознательную любовь путем сознательного неприятия женщин.
[6] См. мое сочинение Die Psychologische Aspekte des Muttennhetypus, a также Seek und Erde.
Можно себе представить, насколько непросто на практике лечить такой случай. Лечение, собственно говоря, следовало бы назначить матери или же отношениям между отцом и матерью. Я полагаю, что всестороннее осознанивание ситуации и ее импликаций имело бы по меньшей мере целебное действие. Осознанивание препятствует именно невысказанности, недодуманности, забвению вызывающего болезненные эмоции предмета, короче — вытеснению мучительных содержаний; хотя это и вызывает у индивида терзания, зато он по крайней мере страдает осмысленно и по поводу чего-то реального, в то время как вытеснение имеет лишь видимое преимущество: оно освобождает сознание от заботы и избавляет дух от усилий. Правда, возникает косвенное страдание от иллюзорного, а именно невроз. Невротическое страдание — это бессознательное плутовство, и оно не обладает тем моральным достоинством, какое заключено в страдании от реальных вещей. Вытесненная причина страдания — помимо того, что она порождает невроз,- оказывает еще и другие действия: она тайно излучается на окружающих, а в случае если имеются дети, то инфицирует и их. Так возникают невротические состояния, которые, как проклятие Атридов, зачастую переходят от поколения к поколению. Инфицирование детей происходит косвенно — они инстинктивно занимают позицию в отношении психического состояния родителей и либо обороняются от нее в молчаливом протесте (иногда, впрочем, и очень громком), либо предаются парализующей тяге к подражанию. В обоих случаях они вынуждены делать, чувствовать и жить так, будто это не они, а их родители. Чем более "впечатляющими" являются родители и чем меньше они радеют о своей собственной проблематике (часто как раз ради детей!), тем в больших масштабах дети должны нести на себе груз непрожитой жизни родителей и с натугой выполнять то, что последние вытеснили в бессознательное. Дело не в том, что родители должны быть чем-то совершенным, чтобы не причинять детям никакого вреда. Если бы они действительно были совершенными, то это было бы для детей прямо-таки катастрофой, потому что последним не осталось бы тогда ничего, кроме моральной неполноценности, если только они не предпочтут отомстить родителям тем же самым средством, т. е. подражая им. Этот трюк лишь откладывает расплату на третье поколение. Вытесненная проблематика, а вместе с ней и страдание, мошеннически утаенное от жизни, вырабатывают тайный яд, который даже через непроницаемые стены молчания и злостное приукрашивание могил проскальзывает в душу ребенка путем обмана и обдуманного намерения. Ребенок ведь беспомощен: он отдан на произвол душевному воздействию родителей и вынужден воспроизводить самозаблуждение, неоткровенность, лицемерие, малодушную боязливость, эгоистическую леность и самобичевание, как воск — прижатую печатку. Единственное, что оберегает его от такого противоестественного ущерба это старание родителей не уклоняться от душевных затруднений жизни путем обманных маневров и искусственной бессознательности; они, напротив, должны как можно более честно принимать эти трудности и как можно более тщательно высвечивать именно темные углы. Если есть возможность исповедаться перед кем-то понимающим, то это — преимущество. Если нет (по внешним или внутренним причинам), то это только осложнение, но никак не изъян; напротив, зачастую это даже преимущество, потому что тогда возникает необходимость самостоятельно разделываться с самым скверным. Публичная исповедь, как, например, в армии спасения и в других местах, может быть очень действенной только для простой души, которая это делает ex profundis * . В фешенебельных салонах эти души, конечно, не на месте, а такой исповеди, даже если она бестактна, там и вообще не бывает. Можно, как известно, использовать исповедь для самообмана. Чем интеллигентнее и образованнее человек, тем более утонченно он может обманывать себя. Мало-мальски интеллигентный человек не считает себя ни святым, ни грешником. И то и другое было бы сознательной ложью. Он стыдливо помалкивает о своих моральных качествах, постоянно памятуя о своей бездонной греховности, с одной стороны, и о своем похвальном и смиренном — при таком безнадежном положении дел — благоразумии — с другой. Все, что младший Блумхарт отвечал моему знакомому на такого рода самоуничижительное признание в своих грехах, было: "Ты что, думаешь, Бог интересуется твоим дерьмом?" Блумхарт, очевидно, имел в виду уловку, которая делает салонную исповедь столь притягательной.
* Из глубины (лат.).
Итак, речь идет не о том, чтобы родители не допускали никаких заблуждений — это было бы выше человеческих возможностей,- но чтобы они признавали их таковыми. Сдерживать надо не жизнь, а нашу бессознательность; в первую очередь бессознательность воспитателя, т. е. свою собственную, потому что каждый воспитатель добра и зла у своего ближнего. Ибо люди столь крепко связаны друг с другом морально, что вожатый ведет ведомых, а ведомые сбивают с пути вожатого.
Дамы и господа!
Научная психология первоначально была или физиологической психологией, или достаточно неорганичным скоплением исследований и экспериментов в сфере изолированных фактов и функций. Вот почему гипотеза Фрейда была односторонним, но все же освобождающим подходом к психологии душевных связей. Его труд является, собственно говоря, психологией разветвления сексуального инстинкта в человеческой душе. Несмотря на безусловно важное значение сексуальности, все же не следует полагать, что все и вся зависит от этого инстинкта. Гипотеза такой безграничной применимости этого метода с самого начала вызывает оптический обман: она замазывает другие цвета, и все видится только лишь красным. Поэтому крайне многозначительным является тот факт, что первый ученик Фрейда — Адлер выдвинул гипотезу совершенно иного рода, но столь же широкого действия. Фрейдисты обычно пренебрегают упоминанием о заслугах Адлера, так как фанатично верят в свою сексуальную гипотезу. Однако фанатизм — это всегда компенсация тайного сомнения. Религиозные гонения имеют место только там, где существуют еретики. У человека нет инстинкта, который не уравновешивался бы другим инстинктом. Сексуальность в человеке была бы совершенно раскрепощена, если бы не было уравнивающего фактора в форме какого-нибудь столь же важного инстинкта, назначение которого — противодействовать неограниченному, а потому деструктивному функционированию сексуального инстинкта. Структура психики не является однополюсной. Так как сексуальность — это сила, которая затопляет человека императивными инстинктами, то в нем естественным образом имеется и сила самоутверждения, которая помогает ему противостоять всякого рода эмоциональным взрывам. Это можно видеть уже у дикарей, у которых существует огромное число строжайших ограничений, касающихся не только сексуальности, но также и других инстинктов, — без десяти заповедей и без максим, выученных на занятиях для конфирмующихся. Всякое ограничение слепого действия сексуальных инстинктов исходит от инстинктов самосохранения и самоутверждения, которые практически имеются в виду в гипотезе Адлера. К несчастью, Адлер опять же зашел слишком далеко и впал в такую же ошибку односторонности и утрирования, так как почти полностью пренебрег фрейдовской точкой зрения. Его психология — это психология всех тенденций самоутверждения. Допускаю, что односторонняя истина имеет преимущество простоты, но можем ли мы ее при этом рассматривать как удовлетворительную гипотезу — это другой вопрос. Нам следовало бы понять, что многое в душе и впрямь зависит от сексуальности, а временами даже все; но также и то, что в другое время от нее мало что зависит, и тогда почти все находится под господством самосохранения или инстинкта власти. Погрешность как Фрейда, так и Адлера состоит в том, что они предполагают непрерывность действия одного и того же инстинкта, как если бы он был химическим ингредиентом, который наличествует всегда и в равном количестве, как, например, два атома водорода в воде. Если бы это было так, то человек был бы преимущественно сексуальным (по Фрейду) и преимущественно самоутверждающимся (по Адлеру). И тем и другим, однако, человек одновременно быть не может. Каждый знает, что сила инстинктов изменяется. Временами может перевешивать сексуальность, в другое время — самоутверждение или другие инстинкты. Этот очень простой факт оба исследователя упустили. Когда перевешивает сексуальность, то все сексуализируется, так как тогда все выражает сексуальное намерение или служит ему. Когда перевешивает голод, то практически все может быть объяснено с этой стороны. Почему мы говорим: "Не принимай его всерьез, он сегодня не в духе"? Потому что знаем, что время от времени даже скверное настроение может основательно изменить психологию человека. Это справедливо в еще большей мере, когда речь идет о мощных инстинктах. Таким образом, мы легко можем объединить Фрейда с Адлером, если только возьмем на себя хлопоты и будем рассматривать душу не как оцепеневшую и неизменную систему, а как подвижное и струящееся событие, которое изменяется как калейдоскоп, испытывая на себе попеременное влияние различных инстинктов. Стало быть, возможно, следует объяснить поведение какого-то человека в период до свадьбы на основе Фрейда, а после свадьбы на основе Адлера [7]. Это здравый человеческий рассудок делал уже с давних пор. Между тем такая комбинация заставляет нас довольствоваться довольно неловкой ситуацией. Вместо того чтобы радоваться простой истине, кажущейся надежной, мы чувствуем себя выброшенными в безграничное море беспрестанно меняющихся условий, которые толкают беспомощного индивида от одного вытеснения к другому. Между тем вечно меняющаяся жизнь души — это большая истина, пусть даже и неугодная, чем безопасная закостенелость определенной точки зрения. На самом деле проблема психологии этим не упрощается. Но тем самым мы освобождаемся от удушья формулы "только", которая является неминуемым лейтмотивом всякой односторонности.
[7] Или, цитируя одного философа: "До ужина я — кантианец, после ницшеанец".
Пока дискуссия обращается к проблеме инстинкта, дела тягостно запутываются в мелочах и приходят в замешательство. Как нам различить инстинкты? Сколь много существует инстинктов? Что есть инстинкт вообще? Так можно попасть в область биологии и запутаться еще больше. Поэтому я посоветовал бы ограничиться психологической областью без каких-либо допущений о природе биологических процессов, лежащих в их основании. Вероятно, придет день, когда биолог, и не только он, но и физиолог протянут руку психологу и встретятся с ним в туннеле, который они взялись копать с разных сторон горы неизвестного [8]. Между тем нам следует учиться быть менее взыскательными в отношении психологических фактов: вместо точного знания о некоторых вещах, что они-де "только" сексуальность или воля к власти, нам следовало бы скорее принимать их со стороны той ценности, которую они обнаруживают. Можно рассмотреть, к примеру, религию. Разве может наука быть уверенной, что не существует такой вещи, как "религиозный инстинкт"? Действительно, можем ли мы допустить, что религиозный феномен — это всегда лишь вторичная функция, основанная на вытеснении сексуальности? Может ли кто-нибудь указать нам такие нормальные народы или расы, которые были бы свободны от такого безрассудного вытеснения? А если вдруг никто не может указать на расы или по крайней мере на племена, которые полностью свободны от религиозных феноменов, то я, право, не знаю, откуда берутся оправдания в пользу предположения о том, что религиозный феномен является не чем-то первозданным, а только вытеснением сексуальности. Кроме того, разве история не предоставляет в наше распоряжение множество случаев, когда сексуальность является даже интегрирующим компонентом религиозного переживания? То же самое относится и к искусству, которое, как говорят, происходит из сексуального вытеснения, в то время как даже звери имеют эстетические и художественные инстинкты. Смехотворное и чуть ли не болезненное преувеличение сексуальной точки зрения само по себе есть симптом современного духовного разлада, который зиждется главным образом на том факте, что наше время совсем не обладает пониманием сексуальности [9]. Ведь если где-нибудь инстинкт недооценивается, то непременным следствием этого будет аномальная переоценка чего-то другого. И чем более несправедливой была эта недооценка, тем более нездоровой будет последующая переоценка. В самом деле, никакое моральное предубеждение не могло вызвать столько ненависти к сексуальности, как ее непристойная и пошлая переоценка. Интеллектуальная топорность сексуализированного толкования препятствует тому, чтобы отдавать сексу даже оправданно должное. Таким образом некоторого сорта литература, следуя за Фрейдом, но, вероятно, совершенно вопреки его личному намерению, продолжает эффективную работу по вытеснению. До Фрейда не должно было быть ничего сексуального, теперь же вдруг все разом стало, так сказать, "не чем иным, как" сексуальным.
[8] Многообещающие ростки имеются в превосходной работе у Walter Н. von Wyss, PsychophysMogfsche Рrobleme in der Medivn.
[9] Sigmund Freud ah kulturhistorische Erscheinung.
В психотерапии работа с сексуальностью основана, с одной стороны, на допущении, что привязанность к родительскому имаго имеет сексуальную природу, с другой стороны, на том факте, что у многих пациентов преобладают сексуальные фантазии — или по крайней мере такие, которые кажутся таковыми. Фрейдовская доктрина объясняет все это на свой известный сексуализированнный манер с целью вытащить пациента из сексуально понимаемой привязанности к имаго родителей и перебросить его в так называемую нормальную жизнь. Доктрина вещает, как видно, языком пациента [10], что сначала — в подобающем случае — является преимуществом, но в ходе дальнейшего лечения становится недостатком, потому что сексуализированный язык и понятийный строй сдерживают проблему на том уровне, на котором она как раз не поддавалась разрешению. Родители ведь не только "сексуальные объекты" или "объекты удовольствия" (с которыми можно распрощаться), но они являются жизненными силами (или представляют их), сопровождающими ребенка на петляющей тропе судьбы как благоприятные или угрожающие факторы, от влияния которых даже взрослый может уклониться лишь относительно — независимо от того, подвергается он анализу или нет. Отец и мать осознаем мы это или нет — замещаются чем-то им соответствующим, если нам удается от них отвязаться. Разрешение от родителей вообще может произойти только тогда, когда мы в состоянии взойти на следующую ступень. Место отца заступает, например, врач, феномен которого Фрейд обозначил как "перенесение". Место матери заступает мудрость доктрины. Великая идея средневековья — это отрешение от семьи посредством приобщения к Церкви. В Новое время духовную организацию общества заменила принадлежность ко всему миру, ибо пожизненное пребывание в лоне семьи имеет очень неблагоприятные психические последствия и потому — уже на первобытной ступени — блокируется инициацией. Человек нуждается в более широкой общности, чем семья, в ее слишком тесной клетке он хиреет духовно и морально. Однако если он слишком сильно ею обременен, т. е. слишком сильно привязан к родителям, то просто переносит свою привязанность к родителям на семью, которой он обзавелся,- если же он зашел слишком далеко, то он создает для своих детей среду в душевном отношении обыкновенно столь же убогую, как, вероятно, имел прежде сам.
[10] Где этого не происходит, пациент оказывает, согласно учению, "сопротивление".
Душевная принадлежность к светской организации какого-нибудь рода не может утолить духовных и чувственных притязаний, которые некогда направлялись на родительскую пару. К тому же светской организации вовсе не идет на пользу обладание членами, которые направляют на нее такие притязания. Это достаточно отчетливо видно на примере бездумных ожиданий, которые лелеются духовно недоразвитыми людьми в отношении батюшки-государства; куда ведут такие напрасные чаяния, показывают те страны, где руководящим вождям путем ловкого использования инфантильных упований внушаемой массы удалось фактически захватить отцовскую власть. Духовное обнищание, отупение и моральная дегенерация замещают постановку духовных и моральных целей; это порождает массовый психоз, который может вести только к катастрофе. Даже биологический смысл жизни не может быть реализован, если на долю человека остается только он. Как бы близорукий и доктринерствующий просветитель ни понимал сущность культуры, факт остается фактом: существует культуросозидающий дух. Этот дух — живой дух, а не умствующий интеллект. Поэтому дух пользуется религиозной символикой, превосходящей разум, а там, где она отсутствует или пала жертвой недомыслия, все может пойти вкривь и вкось. Если ориентация на религиозные истины утрачивается, то уже нет ничего, что могло бы избавить человека от его изначальной биологической связанности с семьей, потому что он без всякой коррекции просто переносит свои инфантильные принципы на остальной мир и таким образом находит отца, который его не ведет, а заводит в болото. Важно, конечно, чтобы человек мог зарабатывать себе на жизнь и по возможности содержать семью, но тем самым он еще не достигает того, что наполнило бы смыслом его жизнь. Он просто не может правильно воспитывать своих детей и тем самым будет оставлять в небрежении даже заботы о потомстве — этот безусловный биологический идеал. Духовная цель, которая указует за пределы человека как сугубо природного существа и его мирского существования, есть потребность, необходимая для здоровья души, ибо это — архимедова точка опоры, с которой только и можно перевернуть мир и превратить естественное состояние в культурное.
Наша психология принимает во внимание как природного, так и культурного человека; в связи с этим она должна не терять из виду в своих объяснениях обе точки зрения: и биологическую, и духовную. В качестве медицинской психологии она не может не принимать в расчет всего человека. Так как врач получает исключительно естественнонаучное воспитание и потому приучается рассматривать все происходящее как "естественное", то совершенно понятно, что он понимает психический феномен под биологическим углом зрения. Этот способ рассмотрения имеет большую эвристическую ценность и содействует постижению того, что многие столетия оставалось для нас закрытым. Благодаря этой эмпирической и феноменологической позиции мы сегодня знаем о действительном положении вещей; мы знаем, что случается и как — в противоположность прежним временам, когда существовали только тезисы о неизвестном положении вещей. Едва ли можно переоценить значение естественнонаучной и биологической постановки вопроса; только она сфокусировала взгляд психиатра на фактически наличном и сделала возможным описание, приблизительно соответствующее действительности. Эта мнимая "само-собой-понятность", однако, нисколько сама себя не понимает, напротив, нигде, ни в какой опытной сфере взгляд на фактическое не замутнен в такой мере, как в самовоспитании психического. Нигде с такой легкостью и наглостью не втираются нам в доверие предрассудки, кривотолки, причуды, идиосинкразии и проекции, как именно в этой области, безразлично, наблюдаем ли мы самих себя или своего ближнего. Нигде наблюдатель не мешает проведению экспериментов больше, чем в психологии. Поэтому, так сказать, никогда нельзя констатировать факты наверняка, ибо психический опыт весьма деликатен и к тому же подвержен несметному множеству вносящих разлад влияний.
Нельзя не упомянуть и того, что в отличие от других естественных наук здесь не физический процесс наблюдается психическим, а психика наблюдает саму себя: непосредственно — в субъекте и косвенно — в ближнем. Приходит на ум история с косицей Мюнхгаузена, а вместе с тем также и сомнение в возможности психологического познания вообще. И в этом вопросе врач чувствует себя признательным естественной науке за то, что он не должен философствовать, а может радоваться живому познанию внутри психического. Это означает: психика, правда, ничего не может знать помимо психики (иначе это был бы, право, барон Мюнхгаузен), но внутри психического вполне могут сойтись два чужака. Правда, они никогда не узнают, чем они являются сами по себе, а увидят лишь, какими они кажутся друг другу. На вопрос "что" в остальных естественных науках служит познание "об этом", т. е. психическая реконструкция физического процесса. Однако чем и где можно воспроизвести психический процесс? Всегда только в психическом; другими словами, не существует познания о психическом, а есть лишь познание в психическом.
Итак, если врач-психолог отображает психическое в психическом, то он, правда, остается — в соответствии с эмпирическим и феноменологическим методами — в рамках естественной науки, но одновременно принципиально от нее отличается, поскольку производит свою реконструкцию (познание и объяснение) не в другой среде, а в подобной. Естественная наука связывает два мира: физический и психический. Психология делает то же самое только тогда, когда она является психофизиологией. В качестве же "чистой" психологии она в принципе объясняет "ignotum per ignotius" * , потому что всегда может реконструировать наблюдаемый процесс только в той же самой среде, из которой он уже состоит. Это выглядит примерно так же, как если бы физик не мог ничего иного, кроме как повторить все тот же физический процесс (во всех возможных вариантах), но без "теории". Однако каждый психический процесс, поскольку его можно наблюдать в качестве такового, есть уже сам по себе "theoria", т. е. воззрение, и его реконструкция в лучшем случае является только вариантом все того же воззрения. Если воззрение не есть процесс, то оно означает компенсирующий эксперимент (верифицирующий либо фальсифицирующий) или полемику (соответственно критику); в обоих случаях процесс, который должен быть реконструирован, снимается. Это procedere** в психологической области научно в той же мере, в какой палеонтология XVIII столетия, которая толковала Andrias Scheuchzeri (большую саламандру) как человека, утонувшего во время потопа. Указанная проблема становится животрепещущей там, где речь идет о труднопостигаемых содержаниях, таких, как образы сновидений, бредовые идеи и т. д. Здесь толкование должно остерегаться применения каких-либо других точек зрения, помимо тех, которые явно даются самим содержанием. Если кому-то снится лев, то верным будет толкование, лежащее только в ракурсе льва, т. е. оно будет представлять, по существу, амплификацию этого образа. Все иное было бы неадекватным или неверным пониманием, потому что образ "льва" сам по себе уже является воззрением достаточно позитивным и не допускающим кривотолков. Когда Фрейд утверждает, что сновидение полагает нечто иное, чем то, что оно говорит, то такая точка зрения "полемизирует" с воззрением, в котором сновидение содержится как естественное явление, спонтанное само по себе, и потому она не верна. Толкование, отвечающее критерию научности, которое движется по линии истолковываемого образа, не является чем-то вроде тавтологии, но расширяет смысл до общезначимого представления (амплификации). Даже математическое понимание психического, в случае, если бы таковое было возможным, было бы не чем иным, как алгебраически выраженным расширением смысла. Фехнеровская психофизика является контрастным тому примером, а именно акробатом, который пытается прыгнуть выше своей головы.
* Неизвестное через еще более неизвестное (лат.).
** Метод (лат.).
В этом решающем пункте психология и естественная наука занимают противоположные позиции. Правда, у них есть общий метод: наблюдение и эмпирическое установление фактов. Но психологии недостает архимедовой точки опоры извне и тем самым возможности объективного измерения. Это бесспорно, ее недостаток в сравнении с естественной наукой. В подобном положении находится только атомная физика, где наблюдаемый процесс модифицируется наблюдением. Поскольку физика должна соотносить свои измерения с объектом, то она принуждена отличать средство наблюдения от наблюдающего [11], из-за чего категории пространства, времени и причинности становятся относительными.
Эта необычайная встреча атомной физики с психологией имеет для последней неоценимое преимущество, потому что она по крайней мере доносит до нас предчувствие возможности какой-то архимедовой точки для психологии. Ведь микрофизический мир атома обнаруживает черты, чье родство с психическим бросается в глаза даже физику [12]. Здесь выявляется, очевидно, по краней мере в виде намека, возможность "реконструкции" психического процесса в совершенно другой среде, а именно в среде микрофизики материала. Конечно, нынче никто даже отдаленно не может себе представить, чем могла бы быть подобная реконструкция. Очевидно, она может быть предпринята только самой природой или происходит, вероятно, беспрестанно тогда, когда психика воспринимает физический мир. Тяжба психологии versus* естественной науки вовсе не безнадежна, хотя, как говорится, она вне сферы досягаемости сегодняшнего разумения.
Психология может притязать на то, чтобы тоже быть наукой о духе. Все без исключения науки о духе вращаются внутри психического, если употреблять это понятие в естественнонаучном смысле. С точки зрения последнего "дух" есть психический феномен [13]. Однако и в качестве науки о духе психология играет исключительную роль. Правоведение, история, философия, теология и т. д.- все они характеризуются и ограничены своим предметом. Предметом является понятийно определенная область духа, которая феноменологически со своей стороны представляет собой психический продукт. Психология, напротив, прежде слыла философской дисциплиной, а нынче она — естественная наука и ее предмет — не продукт духа, а естественный, а именно психический, феномен. Как таковой он относится к элементарным явлениям органической природы, которая со своей стороны опять-таки выступает как противоположность неорганической природы, другой половины нашего мира. Психика как некоторое естественное образование есть иррациональная данность. Видимо, она является особым случаем проявления жизни вообще и имеет с живыми телами то общее, что она, как и они, производит осмысленные и целесообразные структуры, с помощью каковых как размножается, так и развивается. И так же как жизнь сама по себе заполняет земной круговорот животными и растительными формами, так и психика создает еще больший мир, а именно осознаваемость или, лучше, опознаваемость универсума.
[11] Я благодарен за эту формулировку г-ну проф. Маркусу Фирцу.
[12] См. об этом обзор литературы до 1935 г. у С. A. Meier, Modeme Physik Moderne Psychologie. Специально следует указать на подробно цитируемые сочинения Нильса Бора (в Die Naturwissenschaften 16, 245, 1928 и 17, 483, 1929). Из более поздних работ см.: P. Jordan, Die Physik des 20. fahrhunderts; Posifivistische Bemerkungen itberdieparaphysischen Erscheinungen, p. 3 ff. Anschauliche Quantentheorie, p. 271 ff. иDie Physik und das Geheimnis des organischen Lebens, p. 114 ff.
[13] Cм. мое сочинение Geist und Leben.
* Против (лат.).
Современная эмпирическая психология in puncto * своего естественного предмета и в соответствии со своим методом принадлежит к естественным наукам, a in puncto своего способа объяснения — к наукам о духе [14]. Из-за этой "двузначности", или параллелизма, возникло даже сомнение в ее научности, точнее, с одной стороны, в отношении этой ее амбивалентности, с другой стороны, относительно ее так называемой произвольности. Что касается последнего, то нельзя забывать, что существуют люди, которые смотрят на свои психические процессы как на чистый произвол. Они наивно убеждены в том, что все, что они думают, чувствуют, хотят и т. д., исходит из их воли, т. е. совершается произвольно. Они воображают, будто думают своим мыщлением и хотят своим велением — ведь нет никакого другого субъекта, который обладал бы этими видами деятельности. Им кажется невозможным, что психическая деятельность могла бы осуществляться без субъекта (который означает в этом случае, естественно, "Я"). Они не могут себе представить, что психическое содержание (а они-то мнят, будто сами его породили) с таким же успехом может быть обнаружено где-то еще и оно, по-видимому, скорее является продуктом самого себя или продуктом иной воли, чем воли "Я".
[14] См. Т. Wolff, Einftihrung in die Cfrundlagen der komplexen Psychologie в: Studien w C. G. Jungf Psychologie.
* В отношении (лат.).
Речь идет о сколь милой сердцу, столь и распространенной иллюзии, закрепляющей "Я". По-французски даже говорят: "J'ai fait un reve" * , где сновидение являет ся как раз тем психическим содержанием, о котором менее всего можно утверждать, будто кто-то его желал, замышлял или сделал. И напротив, в немецкой языковой сфере, которая обладает ценным понятием "наитие" [15], никто, кому пришло удачное наитие, не будет приписывать себе этот счастливый случай в качестве собственной заслуги, как будто он сам и сделал это наитие. Это, как хорошо показывает термин "наитие", как раз не случай ** , так как, с одной стороны, наличествует именно отчетливая неспособность субъекта, а с другой — выраженная спонтанность транссубъективной психики. Поэтому в немецком, так же как и в английском, и во французском, говорят: "Мне пришла в голову хорошая идея" — и это правильно, потому что не субъект, а наитие было активным; оно буквально упало субъекту на голову.
Такие примеры свидетельствуют об объективности психики: она — феномен, а не произвол. Таким же образом и ведение — феномен. "Свобода воли" не является естественным феноменом, потому что она сама по себе не представляет наблюдаемого явления, а становится предметом наблюдения только в форме воззрения, мнения, убеждения или веры. Поэтому она принадлежит к проблематике чистой науки о духе. Психология должна ограничиваться естественной феноменологией, раз уж ей не велено вторгаться в другие области. Констатация психической феноменологии вовсе не такая простая вещь, как о том свидетельствует наш пример этой общераспространенной иллюзии произвольности психического процесса.
[15] Как в немецком, так и во французском это слово может быть описано лишь приблизительно как idea, idee или a certain idea; "остроумная находка" — скорее как sally of wit, saillie (or saillir — вьщеляться, бросаться в глаза).
* Дословно: "Я сделал сновидение" (мне приснилось) (фр.).
** Игра слов: Einfall — "наитие". Fall — "случай", но также и "падение".
Реально существуют психические содержания, которые производятся или, может быть, вызываются предшествующими волевыми актами, так что их следует рассматривать как продукты намеренной, целенаправленной и сознательной деятельности. В этом отношении существенная часть психических содержаний — продукт духа. Но воля сама по себе есть феномен, так же как и сам водящий субъект, который пребывает на бессознательном фоне, тогда как сознание проявляется как прерывная функция бессознательной психики. "Я" как субъект сознания обнаруживается в ходе развития как комплексная величина, которая составляется частично из врожденных диспозиций (компонентов характера), а частично из бессознательно приобретенных впечатлений и вызванных ими явлений. Сама психика преэкзистентна и трансцендентна по отношению к сознанию. Ее можно обозначить вместе с Дюпре как "трансцендентальный субъект" [16].
[16] Carl du Prel, DOS Rutsel des Menschen, p. 27 ff.
Аналитическая или, как ее еще называют, комплексная психология отличается от экспериментальной психологии тем, что не пытается изолировать отдельные функции (функции восприятия, эмоциональные явления, процессы мышления и т. д.), а также подчинить условия эксперимента исследовательским целям; напротив, она занята естественно происходящим и целостным психическим явлением, т. е. максимально комплексным образованием, даже если оно может быть разложено на более простые, частичные комплексы путем критического исследования. Однако эти части все-таки очень сложны и представляют собой в общем и целом темные для познания предметы. Отвага нашей психологии — оперировать такими неизвестными величинами — была бы заносчивостью, если бы высшая необходимость не требовала существования такой психологии и не подавала ей руку помощи. Врачи вынуждены — из-за страданий больных — иметь дело с чем-то трудноуловимым, а иногда и непонятным, а при случае обходиться неудобными и in puncto успеха сомнительными средствами. Для этого необходимы мужество и определенное чувство ответственности. Нам приходится на почве нашей профессии сталкиваться со сложнейшими и темнейшими вопросами, осознавая возможные последствия какого-нибудь неверного шага.
Отличие аналитической психологии от любого прежнего воззрения состоит в том, что она не пренебрегает иметь дело с наисложнейшими и очень запутанными процессами. Другое отличие заключается в методике и в способе работы нашей науки. У нас нет лаборатории со сложной аппаратурой. Наша лаборатория — это мир. Наши опыты — это действительно события каждодневной человеческой жизни, а испытуемые — наши пациенты, ученики, приверженцы и враги и, last not least *, мы сами. Судьба играет роль экспериментатора. У нас нет искусственного шока, укола булавкой, неожиданной вспышки света и всех разнообразных условий опыта, присущих лабораторному эксперименту, но есть надежды и опасения, скорбь и радость, ошибки и достижения действительной жизни, которые поставляют необходимый для наблюдения материал.
* Последнее по счету, но не по важности (англ.).
Наше намерение — это наилучшее постижение жизни, какой она предстает душе человека. Все, чему мы научаемся при таком понимании, не должно — я искренне на это надеюсь — окаменеть в форме интеллектуальной теории, но должно стать инструментом, который будет закаляться (благодаря практическому применению), чтобы, насколько это возможно, достичь своей цели. Его предназначение — как можно лучшее приспособление к управлению человеческой жизнью, а точнее, приспособление к двум различным направлениям. (Болезнь — это ведь ослабление приспособляемости). Человек должен уметь приспосабливаться к двум различным сторонам жизни — сначала к ее внешней стороне (профессия, семья, социум), а затем к витальным потребностям своей природы. Игнорирование необходимости того или другого может привести к болезни.
Хотя каждый человек, чья неприспособленность усиливается, становится больным и в конце концов оказывается несостоятельным во внешней жизни, не все становятся больными из-за того, что не смогли дорасти до требований внешнего бытия. Это происходит скорее потому, что они не сумели понять, как с помощью своей приспособляемости ко внешнему можно содействовать настоящему прорыву и в своем личностном, глубоко интимном развитии. Одни становятся невротичными по внешним причинам,: другие — по внутренним. Легко можно себе представить, сколь различными должны быть психологические формулировки, чтобы удовлетворять таким диаметральным различиям. Наша психология изучает причины ведущего к заболеванию ослабления приспособляемости и неотступно следует по их запутанным тропам за невротическим мышлением и ощущением, чтобы разведать тот путь, который вновь выведет из заблуждения и тупика в жизнь. Поэтому наша психология — практическая наука. Мы исследуем не ради исследования, но ради прямого желания помочь. Мы могли бы с таким же успехом сказать: научность — побочный продукт нашей психологии, но никак не ее главная цель, но это опять-таки не совпало с тем, что понимают под "академической" наукой.
Ясно, что цель и внутренний смысл этой новой психологии лежат в области врачевания, равно как и воспитания. Поскольку каждый индивид являет собой всякий раз новую и своеобразную комбинацию психических элементов, то разыскание истины должно заново начинаться в каждом отдельном случае, ибо каждый "случай" индивидуален и невыводим из каких-либо всеобщих и априорных формул. Каждый индивид — это новый эксперимент постоянно изменяющейся жизни, а также попытка нового решения и нового приспособления. Мы не уловили бы смысл индивидуальной психики, если бы толковали ее на основании предвзятых мнений (к чему мы очень даже склонны). Для врача это означает индивидуальное изучение каждого отдельного случая, для педагога — индивидуальное изучение каждого питомца. Естественно, тем самым я не хочу сказать, что изучение каждого случая нужно начинать с самого основания. Нет необходимости в изучении, если уже все и так понятно. Однако я говорю о понимании только тогда, когда пациент или воспитанник может согласиться с нашим толкованием. Понимание через голову пациента — вещь опасная для обоих. Оно в некоторой степени может удаться в отношении ребенка, но, безусловно, не в случае взрослого, обладающего некоторой духовной зрелостью. При малейшем взаимном непонимании нужно быть готовым к тому, чтобы отбросить все аргументы ради намерения найти истину. Само собой разумеется, что может произойти и такое, когда врач видит нечто несомненно наличествующее, а пациент этого не признает или не может с этим согласиться. Так как истина бывает сокрыта от врача столь же часто, как и от пациента, то были разработаны различные методы, открывающие доступ к неизвестным содержаниям. Я намеренно говорю "неизвестное", а не "вытесненное", потому что мне представляется неверным с самого начала предполагать, что все неизвестное есть не что иное, как вытесненное. Если бы врач действительно так думал, то он притворялся бы, будто уже все знает. Такое предположение заранее решает проблемы пациента и очень даже может быть, что это не даст ему признать истину. Во всяком случае, такая предрешенность мешает ему плыть по течению, что пациенту зачастую очень кстати, потому что тогда ему тем более легко спрятать свою тайну: ведь куда удобнее узнать свою правду от врача, нежели необходимость прозреть и признаться в ней самому себе. Но таким путем невозможно остаться в выигрыше. В придачу всезнайство и предвидение подтачивают духовную независимость пациента, наивысшее для него благо, которое ни в коем случае нельзя ущемлять. Такая заботливость и впрямь не помешает, так как у людей есть опасная склонность сбывать с рук самих себя.
Есть четыре метода исследования неизвестных содержаний пациента.
Первый и самый простой — ассоциативный метод. Я не думаю, что мне следует вдаваться здесь в детали, так как этот метод известен уже лет двадцать. Его принцип состоит в отыскивании наиглавнейших комплексов, которые обнаруживают себя нарушениями при ассоциативном эксперименте. Ассоциативный метод очень рекомендуется для новичков в качестве введения в аналитическую психологию и для познания симптоматики комплексов [17].
[17] Cм. Diagnostische AssoUationsstudien и Allgemeines zur Komplextheorie.
Второй метод, анализ симптома, имеет лишь историческую ценность, от него отказался уже его открыватель Фрейд. Посредством гипнотической суггестии пытались заставить пациента репродуцировать воспоминания, лежащие в основе определенных патологических симптомов. Этот метод хорошо применим во всех тех случаях, где главным виновником невроза является шок, душевная рана или травма. Это был метод, на котором фрейд основал свою раннюю травматическую теорию истерии. Однако, так как большинство случаев истерии имеет нетравматическое происхождение, теория скоро померкла вместе с методом исследования. В случае шока метод может иметь терапевтическое действие посредством так называемого отреагирования травматического содержания. Во время первой мировой войны и после нее к этому методу прибегали при лечении шока, полученного от взрыва гранат, и при других подобных нарушениях [18].
[18] См. классическую работу Брейера и Фрейда: Studien uber Hysterie, далее: Jung, Der therapeutische Wert des Abreagierens.
Третий метод, анамнестический анализ, имеет большое значение как в терапии, так и в качестве метода исследования. Практически он состоит в тщательном анамнезе или реконструкции исторического развития невроза. Материал, который получают таким образом, это серия более или менее связных фактов, которые пациент рассказывает врачу, насколько он в состоянии их припомнить. Естественно, что пациент пропускает много подробностей, которые ему кажутся неважными и которые он позабыл. Опытный аналитик, знающий, как обычно протекают неврозы, задает пациенту вопросы, с помощью которых могут быть восполнены некоторые недостающие связи или пробелы. Очень часто одно только это имеет терапевтическую ценность, так как дает пациенту возможность понять главные факторы его невроза и таким образом способствует (при известных условиях) решительному изменению его установки. Конечно, сколь неизбежно, столь и необходимо, чтобы врач не только ставил вопросы, но также подсказывал и объяснял, намекая на важные для пациента бессознательные связи. В бытность мою офицером медицинской службы мне очень часто представлялась возможность применять эту форму анамнестического метода. Например, однажды некоему девятнадцатилетнему рекруту был выдан больничный лист. Во время осмотра этого молодого человека он сразу же сообщил, что страдает воспалением почек и что боль вызвана этим заболеванием. Я удивился тому, что он так хорошо знает свой диагноз: на это он мне сказал, что его дядя страдал тем же недугом и теми же болями в спине. Исследование не выявило никаких признаков какого-либо органического заболевания. Это был очевидный невроз. Затем я расспросил его о прежней жизни. Главным было то, что молодой человек очень рано потерял обоих родителей и жил у уже упомянутого дяди. Дядя был его приемным отцом, и юноша очень любил его. За день до того, как молодой человек открыл больничный лист, он получил от дяди письмо, в котором тот сообщал, что снова вынужден слечь в постель из-за нефрита. Письмо вызвало досаду, и он тотчас его вышвырнул, не понимая действительной причины своей эмоции, которую он-таки вытеснил. Этой эмоцией был, собственно говоря, сильный страх, что его приемный отец умрет, что вызвало в его памяти страдания, причиненные потерей родителей. Когда он это понял, то горько заплакал, а на следующее утро вновь приступил к службе. Это было отождествление с дядей, вскрытое посредством анамнеза. Реализация подавленных чувств имела терапевтический эффект.
Подобный случай был с другим рекрутом, который, прежде чем я его увидел, уже с неделю находился на излечении из-за расстройства желудка. У меня было подозрение, что он невротик. Анамнез показал, что его расстройство началось в тот момент, когда он получил сообщение об операции по поводу рака желудка, которой должна подвергнуться его тетка, заменявшая ему мать. И здесь обнаружение связи возымело успех в лечении. В таких простых случаях зачастую достаточно анамнестического анализа. Помимо благотворного действия на осознавание связей, которые прежде были бессознательными, врач радеет еще о том, чтобы присовокупить или добрый совет, или побуждение, или замечание.
Практически это метод излечения невротических детей. К детям нельзя применять метод анализа сновидений, который заходит слишком далеко в бессознательное. В большинстве случаев надо просто устранить некоторые препятствия, что может быть сделано без особых технических познаний. Обычный детский невроз был бы очень простым делом, если бы не существовало закономерной связи между ним и ложной установкой родителей ребенка. Такая увязка поддерживает невроз ребенка прямо-таки вопреки всем терапевтическим мероприятиям.
Четвертый метод — это анализ бессознательного. Хотя анамнестический анализ, конечно, в состоянии открыть пациенту некоторые бессознательные факты, но все же это не то, что Фрейд называл "психоанализом". В действительности между этими двумя методами существует одно различие, достойное внимания. Анамнестический метод, как я уже показал, имеет дело с сознательными и готовыми к репродукции содержаниями, в то время как анализ бессознательного начинается только тогда, когда сознательные материалы исчерпаны. Прошу обратить внимание на то, что этот четвертый метод я не называю "психоанализом", так как это выражение я хотел бы полностью предоставить фрейдовской школе. То, что там понимают под психоанализом,- не только техника, но метод, который догматически связан с сексуальной теорией Фрейда и который на ней основан. Когда Фрейд гласно заявил, что психоанализ и сексуальная теория неразрывно связаны друг с другом, я должен был пойти другим путем, так как не мог считать правильным его одностороннее воззрение. По этой же причине я предпочитаю говорить об этом четвертом методе как об анализе бессознательного.
Я уже отметил, что этот метод может применяться только тогда, когда сознательные содержания исчерпаны. Я имею в виду, что анализ бессознательного возможен только тогда, когда все сознательные содержания подверглись осмыслению, но тем не менее не произошло никакого удовлетворительного разъяснения и разрешения конфликтной ситуации. Зачастую анамнестический метод имеет значение прелюдии к четвертому методу. Путем тщательного изучения сознания происходит знакомство с пациентом и устанавливается то, что древние магнетизеры, а позже гипнотизеры называли "раппортом". Личный контакт имеет основополагающее значение, потому что образует фундамент, стоя на котором только и можно отважиться на схватку с бессознательным. Это фактор, который часто упускают из виду, и если им пренебрегают, то он легко становится причиной срывов. Но так как даже самый искушенный знаток человеческой психологии не в состоянии познать психику каждого индивида, он должен положиться на добрую волю, т. е. на хороший контакт с пациентом, и суметь довериться тому, о чем тот сообщает, когда творится что-то неладное. Очень часто именно в начале лечения случаются некоторые недоразумения — и зачастую без вины врача. В том-то и сущность невроза, что пациент изо всех сил оберегает предубеждения, которые непосредственно и вызывают его невроз, и тем самым поддерживает в них жизнь. Если эти недоразумения по мере сил не проясняются, то остается только озлобление, которое может свести на нет все последующие усилия. Если же анализ начинается с некоторой верой в теорию, которая делает вид, будто сущность невроза полностью схвачена, то это означает лишь мнимое облегчение трудных задач, в таком случае врач рискует пройти мимо действительной психологии пациента и оставить без должного внимания его индивидуальность. Я видел немало случаев, когда теоретические предпосылки препятствовали успеху лечения. При этом всякий раз недоставало контакта, что и вызывало неудачу. Лишь добросовестное соблюдение правила: обращать самое тщательное внимание на контакт — в состоянии предотвратить непредвиденную катастрофу. Пока ощущается контакт, атмосфера естественного доверия — опасности нет; даже если нужно глянуть в лицо ужасу безумия либо тени самоубийства, все же есть сфера человеческой веры, уверенность, которые поддерживают желание понимать и быть понятым, какой бы черной ни была ночь. Совсем непросто установить такой контакт, и этого нельзя сделать никаким иным способом, кроме как путем тщательного сопоставления обеих точек зрения и абсолютной взаимной непредубежденности. Обоюдное или одностороннее недоверие — плохое начало, точно так же как и более или менее насильственное устранение сопротивления путем уговоров или прочих средств форсирования. Сознательное внушение в применении аналитического метода также ошибочно, так как у пациента должно оставаться чувство свободы решения. Всякий раз, когда я обнаруживаю малейшие признаки недоверия или сопротивления, я пытаюсь всерьез это учесть и предоставить пациенту возможность самому восстановить контакт. Нужно, чтобы пациент в своем сознательном отношении к врачу всегда обладал надежной базой, а врач опять-таки нуждается в контакте, чтобы быть достаточно информированным об актуальном состоянии пациента. Врач нуждается в этом знании по важным практическим причинам: ведь без него он был бы неспособен правильно понимать сновидения пациента. Поэтому надо, чтобы личный контакт был главным объектом наблюдения не только в начале, но и в ходе всего анализа, ибо только контакт препятствует — насколько это вообще возможно — крайне неприятным и внезапным инцидентам, а также фатальным исходам. Мало того, контакт — это прежде всего средство для коррекции ложной установки пациента таким образом, чтобы последний не испытывал чувства, будто его переубедили или даже перехитрили вопреки его собственной воле.
Я хотел бы проиллюстрировать сказанное. Один молодой человек примерно тридцати лет, явно очень умный и в высшей степени интеллигентный, пришел ко мне, как он сказал, не для лечения, а только для того, чтобы задать один вопрос. Он дал мне достаточно объемный манускрипт, в котором, по его словам, были заключены история и анализ его случая. Он назвал его неврозом навязчивых состояний — и это было совершенно правильно, как я увидел, читая этот манускрипт. Это было что-то вроде психоаналитической биографии, в высшей степени разумной и проработанной с помощью интроспекции, достойной удивления. Это было подлинно научное сочинение, основанное на обширном и точном прочтении соответствующей специальной литературы. Я поздравил его с таким достижением и спросил, с какой же целью он тогда пришел ко мне. Он сказал: "Итак, вы прочли то, что я написал. Но можете ли вы мне сказать, почему я при всей моей проницательности остался таким же невротичным, как и прежде? Согласно теории, я должен исцелиться, так как сумел воскресить в памяти все свои самые что ни на есть ранние воспоминания. Я читал о многих случаях, когда были излечены люди с куда как меньшей проницательностью, чем у меня; почему же я должен быть исключением? Пожалуйста, скажите мне, чего я не заметил или что продолжаю вытеснять". Я сказал ему, что сей момент не могу вникнуть в суть дела, которая могла бы объяснить, почему его действительно поразительная проницательность не коснулась невроза. "Но, — сказал я, — позвольте мне попросить вас рассказать чуть больше о вашей персоне". — "С удовольствием", — ответил он. На это я сказал: "В вашей биографии вы упомянули, что часто проводили зиму в Ницце, а лето в Санкт-Морице. Я полагаю, вы — сын обеспеченных родителей".- "О нет,- сказал он,- они совсем небогаты". — "Ну, тогда вы, должно быть, сами неплохо зарабатываете?" — "О нет", — отвечал он с улыбкой. "Но тогда как же?" — спросил я нерешительно. "О, об этом не стоит говорить, — ответил он, — я получал деньги от одной женщины, ей тридцать шесть лет, и она учительница в народной школе. Это, знаете ли, liaison*", — добавил он. В действительности эта женщина, которая была старше его на несколько лет, находилась в весьма стесненных обстоятельствах и жила на свой скудный учительский заработок. Она экономила деньги на питании — конечно, в надежде на последующее замужество, о чем блистательный джентльмен даже не помышлял. "Не думаете ли вы,- сказал я,- что вы использовали в финансовом отношении эту бедную женщину, что и могло быть одной из существенных причин продолжения вашего недуга?" Однако он рассмеялся над моей, как он сказал, абсурдной моральной колкостью, которая, по его идее, не имела ничего общего с научной структурой его невроза. "Вдобавок,- сказал он,- я говорил с ней об этом, и мы оба согласились на том, что этот вопрос не имеет значения". На что я ответил: "Вы полагаете, что благодаря обсуждению этой ситуации некий важный факт, а именно то, что вы были на содержании у бедной женщины, ушел из мира вместе со словами? Не допускаете ли вы, что вместе с деньгами, которые звенят в вашем кармане, вы получили то, что заслужили?" На что он с негодованием встал, пробормотал что-то о моральных предрассудках и распрощался. Он был один из многих, которые полагают, что мораль не имеет никакого отношения к неврозу, что умышленный грех не является грехом, если он устранен интеллектуально.
* Любовная связь (фр.).
Ясно, что я должен был уведомить этого господина о моих воззрениях. Если бы по этому вопросу мы пришли к согласию, то лечение было бы возможным. Однако если бы, невзирая на его скверный жизненный базис, мы начали работу, то она оказалась бы напрасной. С такими взглядами можно приспособиться к жизни только в том случае, если ты преступник. Однако этот пациент не был настоящим преступником: он был только так называемым интеллектуалом, который настолько верит во власть разума, что даже полагает, будто содеянную несправедливость можно устранить мысленно. Несомненно, я верю в силу и достоинство интеллекта — однако лишь постольку, поскольку он не посягает на ценность чувства. Последняя отнюдь не является только инфантильным сопротивлением. Этот пример показывает, сколь решающим фактором является контакт.
Если разработка сознательного материала — воспоминаний, вопросов, сомнений, сознательного сопротивления — на анамнестической стадии анализа была достаточной, то можно переходить к анализу бессознательного. Тем самым человек вступает в новую сферу. Отныне мы занимаемся живым душевным процессом, а именно сновидениями.
Сновидения суть не только репродукции событий или абстракции переживаний. Они — неподдельные манифестации бессознательной творческой деятельности. Вопреки воззрению Фрейда, будто сновидения — это исполнение желаний, моя работа со сновидениями позволяет мне думать прежде всего об их компенсаторной функции. Когда в ходе анализа дискуссия по поводу сознательных содержаний близится к концу, то начинают оживать бессознательные доселе возможности: они могут, например, порождать сновидения. Приведу пример. Одна пожилая дама — лет пятидесяти четырех, но хорошо сохранившаяся — консультировалась у меня по поводу невроза, который начался у нее примерно год спустя после смерти мужа (случившейся примерно двенадцать лет назад). Она страдала многочисленными фобиями. Естественно, она рассказала мне длинную историю, из которой я упомяну только один факт, а именно — после смерти мужа она жила совсем одна в собственном прекрасном загородном доме. Ее единственная дочь уже много лет была замужем в чужих краях. Пациентка — поверхностно образованная дама с крайне узким духовным горизонтом, последние сорок лет она к тому же ничему не училась. Ее идеалы и убеждения относятся к славной эпохе 1870-х годов. Она верная вдова и замуж второй раз не вышла. Она была не в силах понять, что же могло стать причиной ее фобий; во всяком случае, это не вопросы морали — ведь она является достойным членом Церкви. Такие люди верят, как правило, исключительно в телесные причины: фобии поочередно захватывали сердце, легкие и желудок, однако врачи с удивлением обнаружили, что с ними у нее все в порядке. Сейчас она уже и не знала, что думать о своей болезни. Я сказал ей, что отныне мы будем пытаться понять, что говорят сновидения по поводу ее фобий. Ее сновидения имели тогда характер моментальных снимков: граммофон играет любимую песню; она — молодая девушка, но уже обрученная, ее муж — врач и т. д. Было достаточно ясно, на что намекали сновидения. При объяснении этой проблемы я всемерно старался не называть такие сновидения "исполнением желаний", так как пациентка была чрезмерно склонна к тому, чтобы говорить о своих сновидениях: "О, это не более чем фантазии, ведь сны — это такая ерунда". Было очень важно, чтобы она всерьез отнеслась к тому, что эта проблема на самом деле начинается с нее. Сновидения содержали ее действительные намерения, которые следовало присовокупить к прочим содержаниям сознания, чтобы уравновесить их слепую односторонность. Я называю сновидения компенсаторными по той причине, что они содержат те самые представления, чувства и помыслы, отсутствие которых в сознании оставляет после себя брешь, заполненную страхом вместо понимания. Она совершенно не желала знать о смысле своих сновидений, потому что находила, что вовсе не требуется думать о вопросе, если на него тотчас нельзя ответить. Однако она, как это делают многие люди, не заметила, что путем вытеснения своих неприятных мыслей она создала что-то вроде психического вакуума, который постепенно заполнялся страхом, как обычно и происходит. Если бы она сознательно терзала себя своими мыслями, то узнала бы, чего ей недостает, и тогда, для того чтобы заменить страдание, отсутствующее в ее сознании, не потребовалось бы никакого страха.
Ясно, что врач должен хорошо знать сознательную точку зрения пациента, дабы иметь удовлетворительное основание для понимания компенсаторной интенции сновидения.
Значение и содержание сновидений, как показывает опыт, всегда находятся в тесном отношении с соответствующими состояниями сознания. Сновидения, которые повторяются, соответствуют повторяющимся же состояниям сознания. В этом случае, естественно, легко увидеть, на что намекают сновидения. Допустим, однако, что такие сновидения имела бы юная обрученная девушка. Конечно же, тогда у них было бы совершенно другое значение. Поэтому ясно, что нужно быть очень хорошо осведомленным о состоянии сознания, так как может статься, что один и тот же мотив сновидения в одном случае означает одно, а в другом совершенно обратное. Почти невозможно, а потому и не рекомендуется толковать сновидения, не зная сновидца лично. Однако все же есть достаточно понятные сновидения, особенно у лиц, которые совершенно ничего не знают о психологии, где для толкования не требуется знать сновидца лично. Однажды я сидел за одним столом в вагоне-ресторане с двумя иностранцами. Один был очень благообразным седым господином, а другой производил впечатление интеллигентного человека среднего возраста. Из их беседы я заключил, что эти военные — вероятно, старый генерал и его адъютант. После длительного молчания старший неожиданно сказал своему спутнику: "Бывают очень комичные сновидения. В последнюю ночь у меня был удивительный сон: мне снилось, что
я стою в строю и держу равнение вместе со многими молодыми лейтенантами и наш главнокомандующий проверяет нас. Напоследок он подошел ко мне и, вместо того чтобы задать технический вопрос, потребовал дать дефиницию прекрасного. Тщетно я пытался найти удовлетворительный ответ и почувствовал в высшей степени мучительное смущение, когда он перешел к следующему человеку, очень молодому майору, чтобы задать ему подобный вопрос.
Тот тотчас дал подходящий ответ, как раз тот, который мог бы дать и я, если бы был способен его подыскать. Это вызвало у меня такой шок, что я проснулся". Затем он прибавил, внезапно и неожиданно повернувшись ко мне, совершенно незнакомому человеку: "Не думаете ли вы, что у сновидений имеется смысл?" "Ну, — сказал я,- существуют, разумеется, осмысленные сновидения". — "Однако, как вы думаете, что могло бы означать такое сновидение?" — спросил он резко, причем лицо его слегка подергивалось от нервного напряжения. Я сказал: "Не заметили ли вы чего-нибудь особенного в этом молодом майоре? Как он выглядел?" — "Он выглядел так же, как я, когда был еще молодым майором". — "Ну, тогда,- сказал я, — кажется, вы что-то забыли или упустили в сравнении с тем, на что вы были способны, когда были молодым майором. Видимо, ваше сновидение направляет ваше внимание на это". Он на мгновение задумался, а затем изрек: "Это так, вы попали в точку. Когда я был молодым майором, я интересовался искусством. Но позже эти интересы потерялись в служебной рутине". Затем он умолк, и более не было сказано ни слова. После еды мне представился случай поговорить с тем господином, которого я принял за адъютанта. Он подтвердил мое предположение о звании старого господина и, кроме того, сказал мне, что я затронул больное место, так как генерал был известен как закосневший формалист и внушал всем страх, вникая во всякие пустяки, до которых ему совершенно не было дела.
Для общей установки этого человека наверняка было бы лучше, если бы он сохранил и развивал некоторые интересы, лежащие вне службы, чтобы не погрязнуть в одной рутине: последнее не отвечало ни его собственным интересам, ни интересам его работы.
Если бы анализ этого господина был продолжен, я бы показал ему, что разумно и крайне желательно принять точку зрения сновидения. Оно, вероятно, сумело бы разъяснить и скорректировать его односторонность. В этом отношении сновидения имеют неоценимое значение, однако следует воздерживаться от всякого теоретического предвосхищения, потому что это возбуждает у пациента ненужное сопротивление. К таким теоретическим предположениям относится идея, будто сновидения — это всегда (вытесненное) исполнение желаний большей частью эротического характера. В конкретном случае лучше всего вообще ничего не предполагать, даже того, что сновидения должны обладать компенсаторной функцией. Чем более непредвзято мы позволяем действовать на себя сновидению и тому, что сновидец сумел о нем сказать, тем легче мы поймем смысл сновидения. Существуют сексуальные сновидения, как и сновидения голода, лихорадки, страха и прочие соматогенные сны. Такие сновидения отчетливы и не требуют долгой работы по толкованию, чтобы обнаружить их инстинктивные основания. Я исхожу из точки зрения, основанной на длительном опыте: сновидение выражает все то, что оно имеет в виду, а поэтому каждое толкование, которое не выявляет отчетливого смысла в явном образе сновидения, заходит в тупик. Сновидения не преднамеренные, произвольные выдумки, а естественные феномены, которые есть не что иное, как то, что они изображают. Они не обманывают, они не лгут, они не передергивают и не затушевывают, но наивно возвещают то, что они есть и что они имеют в виду. Они раздражают и сбивают с толку лишь потому, что мы их не понимаем. Они не используют никаких трюков, чтобы что-то скрыть, но на свой лад говорят о том, что составляет их содержание, настолько отчетливо, насколько это возможно. В наших силах понять так-же, почему они настолько своеобразны и трудны: ведь опыт свидетельствует, что они всегда пытаются выразить нечто, чего "Я" не знает и не понимает. Их неспособность быть более отчетливыми соответствует неспособности сознания понять или захотеть понять спорный пункт. Если бы, например, господин генерал в своей, конечно же, изнуряющей службе хоть раз постарался поразмыслить о том, что побуждает его совать свой нос в ранцы своих солдат — дело, которое можно было бы передоверить унтер-офицеру,- то он обнаружил бы причину своей раздражительности и дурного настроения и избежал бы того обидного удара, который ему нанесло мое невинное толкование. Поразмыслив, он мог бы и сам понять сновидение — оно ведь было таким простым и ясным, как только можно пожелать. Однако сновидение имеет досадное свойство: оно метит как раз в слепое пятно; именно это слепое пятно и говорит в сновидении.
Неоспорим тот факт, что сновидения задают психологу трудные проблемы, столь трудные, что есть немало специалистов, которые предпочли бы не обращать внимания на эти проблемы и вторить дилетантскому предрассудку, согласно которому сновидения — это бессмыслица. Предположим, минералог получил бы дурной совет выбросить свои образцы, потому что они всего лишь ничего не стоящая галька; точно таким же образом психолог и врач не смогут заглянуть в глубины душевной жизни своего пациента, если по невежеству или из-за предубеждения пройдут мимо проявлений бессознательной души — не говоря уже о разрешении той научной задачи, которую сновидения ставят перед исследователем.
Поскольку сновидения — не патологические, а совершенно нормальные феномены, то психология сновидений оказывается прерогативой не врача, а психолога. Практически, однако, главным образом именно врач занимается сновидениями, потому что толкование последних дает ключ к разгадке бессознательного. В этом ключе нуждается прежде всего врач, которому приходится лечить невротические и психотические расстройства. У больных естественным образом более сильный, нежели у здоровых, мотив к исследованию бессознаельного, и потому они пользуются преимуществом, которого последние лишены. Очень редко случается так, что нормальный взрослый человек видит, сколь много он упустил в своем воспитании, и тогда он не жалеет ни времени, ни денег, чтобы добиться более глубокого понимания и большей уравновешенности. Фактически образованному человеку нашего времени недостает еще слишком многого, так что его едва ли можно отличить от невротика. Наряду со случаями такого рода, где требуется неотложная врачебная помощь, существует еще очень много и таких, в которых мог бы помочь и психолог-практик.
Лечение посредством анализа сновидений — это превосходная педагогическая деятельность, принципы и результаты которой могли бы иметь величайшее значение именно для исцеления бед нашего времени. Какой было бы благодатью, если бы, к примеру, по крайней мере один-единственный процент населения мог бы убедиться в том, что негоже упрекать ближних в тех недостатках, которыми больше страдаешь сам!
Материал, с которым приходится работать при анализе бессознательного, состоит не только из сновидений. Имеются продукты бессознательного, которые называются фантазиями. Эти фантазии состоят или из чего-то похожего на сновидения при пробуждении, или же подобны видениям и инспирациям. Их можно анализировать точно таким же способом, как и сновидения.
Существуют две принципиальные возможности толкования, которые используются в зависимости от природы случая, подлежащего лечению. Во-первых, это так называемый редуктивный метод: его главная цель состоит в том, чтобы найти инстинктивные импульсы, лежащие в основе сновидения. В качестве примера можно взять сновидения старой дамы, о которой я уже упоминал. В этом случае безусловно важно, чтобы сновидица увидела и поняла инстинктивные факты. В случае генерала, вероятно, было бы достаточно неестественно говорить о вытеснении биологических инстинктов, так как совершенно невероятно, что он вытеснял свои эстетические интересы. От этого его удержала прежде всего сила привычки. Толкование сновидения в этом случае имело бы конструктивное намерение, так как мы попытались бы присовокупить что-то к его сознательной установке, тем самым ее обогатив. Прозябание в рутине соответствует известной степени вялости и лености, которая подобает первобытной природе человека в нас. Сновидение пытается вспугнуть его из этого состояния. Однако в случае старой дамы учет эротического фактора ведет назад, к признанию первобытной женской природы, осознание которой для пациентки важнее, чем все иллюзии неправдоподобной невинности и сухой респектабельности.
Итак, мы применяем редуктивную точку зрения главным образом во всех тех случаях, где речь идет об иллюзиях, фикциях и преувеличениях. С другой стороны, конструктивная точка зрения принимается в расчет во всех случаях, когда сознательная установка более или менее нормальна, однако способна к большему совершенству и утонченности, либо там, где бессознательные, но способные к развитию тенденции бессознательного превратно поняты и подавляются со стороны сознания. Редуктивная точка зрения присуща фрейдовскому подходу. Он ведет только назад, к первобытному и элементарному. Напротив, конструктивная точка зрения пытается действовать синтетически, возвышать и направлять взгляд вперед. Она менее пессимистична, нежели редуктивная точка зрения, которая всегда чует нечто негодное и потому желает разложить сложное на составные части. При известных условиях может оказаться весьма необходимым разрушить болезненную конструкцию путем терапии; но по меньшей мере столь же часто (или еще чаще) показано усиливать и уберегать здоровое и ценное, чтобы таким образом выбить почву из-под ног у болезненного. Не только любое сновидение, но и любой диагноз, любой характер и любое жизненное проявление можно, так сказать, рассматривать с редуктивной точки зрения, тем самым выискивая по меньшей мере возможность отрицательного приговора. Если мы с помощью такого разыскания зайдем достаточно глубоко, то обнаружим, что все мы происходим от воров и убийц; совсем нетрудно показать, что смирение коренится в духовном высокомерии, как и вообще каждая добродетель — в соответствующем ей пороке. За проницательностью и опытом аналитика остается право принимать при толковании соответствующее решение в пользу той или иной точки зрения. На основании знания характера и соответствующего психического склада своего пациента он будет пользоваться то одной, то другой точкой зрения.
В этой связи, вероятно, будут совсем нелишними несколько слов о символизме сновидений и фантазий. В наши дни символика достигла объемов науки, и потому к ней уже нельзя подходить с более или менее фантастическим сексуальным толкованием. Я попытался поставить символику на единственно возможную научную почву сравнительного исследования [19]. Результаты этого метода представляются мне значительными.
Символика сновидений имеет поначалу личностный характер, который может быть прояснен при помощи интуиции сновидца. Толкование через голову сновидца не рекомендуется, хотя в отношении определенных символизмов это все же возможно [20]. Для установления точного и личностно заостренного значения сновидения, конечно, необходимо содействие сновидца. Образы сновидения многозначны, и никогда нельзя полагаться на то, что они означают то же в другом сновидении или у другого сновидца. Но определенную константность значения указывают только так называемые архетипические образы [21].
[19] См. мою книгу Wandlungen und Symbole der Libido, ("Либидо, его метаморфозы и символы"), а также: Jung und Kerinyi. Einfithrung in das Wesen der Mythologie
[20] Cм. об этом Psychologie und Alchemic. 2. Toil: Traumsymbole des Mividuatlonspronesses.
[21] Cм. мое сочинение Ober die Archetypen des kollektiven Unbewufiten.
Для практической работы при профессиональном толковании сновидений требуется, с одной стороны, специфическая сноровка и способность к чувственному проникновению, а с другой — значительные знания в сфере истории символов. Как и при всякой практической психологической деятельности, здесь не обойдешься интеллектом, но требуется также чувство, потому что иначе будет упущена необычайно важная эмоциональная окраска сновидения. А без нее толкование сновидения невозможно. Так как сновидение исходит из целостности человека, то тот, кто пытается его толковать, также должен обращаться к целостному человеку. "Ars totum requirit hominern "* ,- говорит один древний алхимик. Рассудок и знание при этом должны присутствовать, но не выходить на передний план вместо сердца, которое, со своей стороны, не должно изнемогать под сантиментами. Толкование сновидений — это в общем и целом искусство, так же как и диагностика, хирургия и терапия вообще; искусство трудное, однако ему могут научиться те, кто к этому способен и предрасположен.
* Наука исследует человека в целом (лат.).
Дамы и господа!
Посредством анализа сновидений и фантазий мы пытаемся понять тенденции бессознательного. Когда я говорю "тенденции бессознательного", то это звучит чуть ли не как персонификация бессознательного, как если бы оно было чем-то вроде сознательно желающего существа. Однако с научной точки зрения бессознательное — это прежде всего не более чем свойство определенных психических феноменов. Невозможно выявить какие-либо категории психических явлений, которые закономерно и при всех обстоятельствах имеют одно-единственное свойство: быть бессознательными. При случае все может быть или стать бессознательным. Все, что забыто или от чего внимание отвлечено до степени, при которой наступает полное забвение, становится бессознательным. И вообще все, что утрачивает определенное энергетическое напряжение, становится подпороговым. Если к забытым воспоминаниям присовокупить многочисленные подпороговые ощущения, мысли и чувства, то можно получить представление о том, из чего, если так можно сказать, состоят по меньшей мере верхние слои бессознательного.
Именно материалом прежде всего такого рода приходится заниматься при практическом анализе. Некоторые из этих содержаний обладают особым свойством — они вытеснены сознанием. Путем более или менее преднамеренного акта отвлечения внимания от некоторых сознательных содержаний или путем их активного неприятия они в конце концов выталкиваются из сознания. Постоянная установка на неприятие, если она свойственна сознанию, искусственно удерживает эти содержания под порогом восприятия сознанием. Такой особый случай — явление закономерное прежде всего при истерии. Это — начало расщепления личности, одна из наиболее бросающихся в глаза черт этой болезни. Несмотря на то что вытеснение бывает и у более или менее нормальных людей, полная потеря вытесненных воспоминаний — патологический симптом. Вытеснение следует понятийно отделить от подавления. Если отвлекать внимание от чего-то, чтобы сконцентрировать его на каком-то другом предмете, то нужно подавлять наличные содержания сознания, так как в противном случае, т. е. если обращать на них внимание, объект интереса останется неизменным. К сознательно подавленным содержаниям обычно можно вернуться в любое время; долгое время они остаются воспроизводимыми. В случае же, если они противятся этой репродукции, наверняка налицо вытеснение. Тогда должен наличествовать определенный интерес, который побуждает к забвению. Процесс подавления не вызывает забвения, чего нельзя сказать о процессе вытеснения. Само собой разумеется, что существует нормальное забвение, которое не имеет ничего общего с вытеснением. Вытеснение — это искусственная потеря памяти, самовнушенная амнезия. Насколько я знаю, неоправданно предположение, будто бессознательное полностью или большей частью состоит из вытесненного материала. Вытеснение — это исключительный и аномальный процесс, который более всего обращает на себя внимание, когда речь идет о Потере чувственно-подчеркнутых содержаний, в отношении которых уместно было бы предположить, что они застряли в сознании или легко поддаются репродукции. Вытеснение может иметь действие, аналогичное сотрясению мозга и прочим его повреждениям (яды!) — во всяком случае, они также вызывают поразительную потерю воспоминаний. В то время как эти повреждения затрагивают все воспоминания определенного временного периода, вытеснение порождает так называемую систематическую амнезию, т. е. из памяти изымаются только совершенно определенные воспоминания или группы представлений. В таких случаях можно обнаружить некую установку, или тенденцию, сознания, а именно некое прямое намерение, которое избегает уже одной только возможности припоминания (и, конечно же, по убедительным причинам), так как последнее было либо мучительным, либо болезненным. К таким случаям подходит понятие вытеснения.
Этот феномен легче всего наблюдать в ассоциативном эксперименте, где определенные слова-раздражители попадают в так называемые чувственно-подчеркнутые комплексы. В этих точках при репродукции очень часто обнаруживается так называемое выпадение воспоминаний или их фальсификация (амнезия или парамнезия). В случае комплексов речь большей частью идет о неприятных вещах, о которых лучше забыть и никогда не вспоминать. Как правило, и сами комплексы происходят от определенных мучительных или болезненных переживаний и впечатлений.
Это правило претерпевает, однако, известные ограничения. Иногда случается так, что даже важные содержания могут исчезнуть из сознания без малейшего следа вытеснения. Они исчезают автоматически, к великому сожалению потерпевшего, и вовсе не из-за какого-то сознательного интереса (который совершает эту потерю или даже радуется ей). Я говорю не о нормальном забвении, которое есть не что иное, как естественное истощение энергетического напряжения, но о тех случаях, когда повод, слово, образ или лицо бесследно исчезают из памяти, чтобы потом вновь всплыть в каком-нибудь значимом месте в качестве так называемой криптомнезии [22]. Например, я вспоминаю встречу с одним писателем, который позже в своей автобиографии подробно описал нашу беседу. В его описании отсутствует, однако, piece de resistance*, а именно маленький доклад о некоторых душевных заболеваниях, который я ему прочитал. Это воспоминание у него отсутствует. Однако оно в высшей мере уместно всплывает в другой книге, принадлежащей его перу и посвященной тому же предмету. Ведь нас в конечном счете определяет не только прошлое, но и будущее, которое уже загодя присутствует в нас и лишь постепенно из нас развивается и развертывается. Однако творческий человек — это совершенно особый случай: он поначалу и не догадывается о богатстве своих возможностей, хотя все они уже заключены в нем в готовом виде. Поэтому часто бывает так, что "случайное" замечание или какое-нибудь событие затрагивает одну из таких бессознательных готовностей, причем сознание не ведает, что нечто было разбужено и что оно вообще было разбужено. Лишь после длительного инкубационного периода выявляется результат. Сам же первоначальный повод часто надолго остается скрыт под поверхностью. Еще не ставшее сознательным содержание ведет себя так же, как и обычный комплекс. Оно излучается на сознание и воздействует так, что содержания сознания, которые находятся в каком-то отношении к нему, или переоцениваются (т. е. поразительно долго сохраняются в сознании), или же, совсем напротив, неожиданно исчезают, но не из-за вытеснения сверху, а из-за притяжения снизу. Можно даже обнаружить некоторые прежде бессознательные содержания, которые существуют в сознании в виде "дыр" или затмений, как их, видимо, можно было бы назвать. Поэтому зачастую стоит еще раз вглядеться в них, когда возникает смутное ощущение, что что-то было упущено или забыто. Если предположить, что бессознательное состоит главным образом из вытесненных содержаний, то невозможно представить себе творческую деятельность в бессознательном, и тогда логично было бы прийти к заключению, что эти затмения суть не что иное, как вторичные эффекты какого-то вытеснения. Тем самым, однако, интерпретатор скатывается по наклонной плоскости: объяснение через вытеснение чрезмерно расширяется, из-за чего творческое берется в расчет слишком мало. Каузальность преувеличивается, а культуросозидающая деятельность толкуется как псевдодеятельность. Такой подход не только отличается угрюмостью, но и обесценивает блага культуры. Создается впечатление, будто культура была только лишь одним долгим вздохом по потерянному раю с его инфантильностью, варварством и дикарством. Возникает чисто невротическое предположение, будто некий злой отец в давние-предавние времена запретил детские услады под угрозой кастрации. Таким образом, миф о кастрации, выражаясь немного грубовато и с минимальной психологической деликатностью, является этиологическим мифом культуры. Из этого складывается мнимое объяснение "неудобства" в культуре [23], и в воздухе постоянно витает сожаление о каком-то потерянном рае, который когда-то уже, должно быть, существовал. В том, что ходить в тот детский сад с его грубым варварством было значительно более неудобно по сравнению с культурой до 1933 года, усталая Европа могла убедиться за последние годы досыта. Я допускаю, что "неудобство" в культуре имеет скорее личностные причины. Проницательность может быть утрачена и благодаря теории. Практически учение о вытеснении инфантильной сексуальности или об инфантильной травме несметное количество раз служило отвлечению внимания от подлинных причин невроза [24], а именно от изнеженности, халатности, пассивности, алчности, злобы и прочих видов эгоизма, для объяснения которых не требуется никакого усложненного сексуалистского учения о вытеснении. Следует знать, что не только невротик, но каждый человек по природе предпочитает (если он все еще не прозрел) искать причины каких-то неполадок не в самом себе, но отодвигать их как можно дальше от себя в пространстве и во времени. В противном случае он подвергся бы опасности: от него требовалось бы что-то исправить. Вот и кажется, что по сравнению с этим риском все же гораздо предпочтительнее либо переложить вину на кого-то другого, либо — если она бесспорно находится в тебе самом — по крайней мере допустить, что она возникла когда-то там, в раннем детстве, без твоего содействия. Правда, и не припомнишь как, однако если бы смог, то, кажется, исчез бы и весь невроз. Усилия по припоминанию выглядят как напряженная деятельность и в придачу имеют то преимущество, что отвлекают от подлинной темы. Вот почему при таком угле зрения может показаться разумной рекомендация продолжать и дальше охоту за предполагаемой травмой.
[22] Я описал подобный случай с Нищие в диссертации Zur Psychologie und Pathologie sogenamter occult Phunomene.
* Здесь: главное (фр.).
[23] Cм.: Freud, DOS Unbehagen in der Kultur.
[24] См. вышеупомянутый случай молодого человека, который загорал на Ривьере и в Энгадине.
Этот долгожданный аргумент не требует никакой ревизии современной установки и никакого обсуждения проблем, поставленных сегодня. Разумеется, нет никакого сомнения в том, что травматические переживания еще в детстве являются предвестниками многих неврозов и что воспоминания о прошлом и вздохи по детской безответственности у некоторых пациентов означают ежедневное искушение,- но также верно и то, что, например, история с большим рвением фабрикует травматические переживания, даже если таковые и отсутствовали: тем самым пациент обманывает и себя самого и врача. Кроме того, остается еще объяснить, почему одно и то же переживание на одного ребенка действует травматически, а на другого — нет.
Наивность в психотерапии неуместна. Врач, как и воспитатель, должен быть бдительным и не исключать возможности быть обманутым — сознательно или бессознательно — не только своим пациентом, но в первую очередь самим собой. Склонность жить в иллюзии и верить в фикции о самом себе (в хорошем и дурном смысле) вряд ли преодолима. Невротик — это человек, который пал жертвой иллюзий. Однако тот, кто был обманут, обманывает и сам. Для камуфляжа и лазеек годится все. Психотерапевт должен знать, что, поскольку он верит в какую-то теорию и в какой-то определенный метод, некоторыми пациентами он определенно будет обведен вокруг пальца, и это произойдет с ним тогда, когда пациент достаточно ловок, чтобы подобрать себе безопасное укрытие за перлами теории и использовать этот метод для того, чтобы сделать укрытие невидимым.
Поскольку нет такого коня, которого нельзя было бы заездить, то теории невроза и методы лечения дело щекотливое. Всякий раз я забавляюсь, когда дельный курортный врач заверяет, что он лечит по "Адлеру", или по "Крюнкелю", или по "Фрейду", или даже по "Юнгу". Ничего подобного нет и не может быть, а если, несмотря ни на что, все же происходит, то это верный путь к неудаче. Когда я лечу господина X, то я вынужден применять метод X, а в случае фрау Z — метод Z. Это означает, что пути и средства лечения определяются преимущественно природой больного. Весь психологический опыт и все точки зрения, происходят ли они от того или иного учения, полезны при определенных условиях. Систематизированное учение, такое, как фрейдовское или адлеровское, состоит, с одной стороны, из правил ремесла, а с другой — из любимых идей автора, обусловленных его темпераментом. В русле старого учения о патологиях, которое бессознательно, но совсем по Парацельсу рассматривало болезни как entia (сущности [25]), могло даже показаться вполне возможным описание невроза как отгороженного от других специфического вида болезни. Помимо всего прочего, вероятно, еще питают надежду уловить сущность невроза категориями одной доктрины и выразить простыми формулами. Поскольку каждая такая попытка кажется стоящей, то все, что в неврозе есть несущественного, оказалось выдвинуто на передний план, а тем самым был утерян единственно важный аспект этого заболевания — именно то, что оно всегда означает совершенно индивидуальное явление. Действительная и действенная терапия неврозов всегда индивидуальна, а потому застывшее применение какой-то определенной теории или метода следует признать по сути. неверным. Если стало как-то ясно, что болезней намного меньше, чем больных индивидов, то это верно и в отношении неврозов. Здесь мы находим максимальную индивидуализацию всех образов болезни, и не только это: в неврозах зачастую мы открываем содержания или части личности, которые индивидуально характеризуют самого больного, а не его цивильное, может быть слишком бесцветное, проявление. Поскольку неврозы необычайно индивидуальны, то их теоретическая формулировка представляет собой почти невозможную задачу, ведь она может ориентироваться только на коллективные, т. е. на общие для многих индивидов черты. Однако именно это является наименее важным или даже самым незначительным в болезни. Наряду с этой трудностью есть и другая: чтобы полностью осуществить, так сказать, каждое психологическое утверждение, т. е. каждую относящуюся к психике истину, ее следует немедленно перевернуть. Так, например, некто невротичен, потому что он вытесняет или потому что не вытесняет; потому что у него голова полна инфантильно-сексуальных фантазий или потому что их нет; потому что он инфантильно не приспособлен к окружению или потому что он чрезмерно (т. е. исключительно) приспособлен; потому что живет по принципу удовольствия или не живет в соответствии с ним; потому что слишком бессознателен или слишком сознателен; потому что эгоцентричен или потому что слишком мало живет для себя и т. д. Эти антиномии, которые при желании можно еще и умножить, ясно показывают, сколь трудной и неблагодарной оказывается задача построения теории в этой области.
[25] Cм.: Jung. Paracelsus als geistige Erscheinung. (рус перевод: Парацельс как духовное явление. М., Канон, 1997)
Сам я уже давным-давно отрекся от единой теории невроза, за исключением лишь самых общих позиций, как-то: диссоциация, конфликт, комплекс, регрессия, abaissement du niveau mental*, которые, так сказать, принадлежат к неприкосновенному запасу невроза, т. е, всякий невроз характеризуется диссоциацией и конфликтом, обладает комплексом, обнаруживает явления регрессии и abaissement. Эти положения, как говорит опыт, не могут быть перевернуты. Однако уже в случае часто повторяющегося феномена вытеснения вступает в силу антиномия: ведь положение о том, что основной механизм невроза состоит в вытеснении, уже следует перевернуть, потому что как раз вместо вытеснения частенько обнаруживается его противоположность, а именно состояние отстраненности, что у дикарей соответствует распространенному феномену "потери души" [26], феномену, который представляет собой уже не вытеснение, а отчетливо выраженное состояние одержимости и потому объясняется колдовством. Эти изначально магического порядка феномены отнюдь не отмерли у так называемого культурного человека.
[26] В Южной Америке "потеря гана" (гана — аппетит, алчность). CM.: Graf Hemnann Keyserling, Sildamerikanische Meditationen, p. 153 ff.
* Снижение умственного уровня (фр.).
Теория невроза является опрометчивой затеей и потому, что мы еще далеко не до конца постигли факты. Сравнительное изучение бессознательного, к примеру, только началось.
Наскоро построенные теории вовсе не безопасны. Так, теорию вытеснения, достоверность которой в рамках определенных патологий неоспорима (за исключением обратимости этого положения!), распространяют также на область творческих процессов и произведения культуры изгоняются, так сказать, во второй разряд эрзацпродуктов. Тем самым изначальная целебность творческого начала попадает под сомнительный свет невроза, который во многих случаях действительно является продуктом вытеснения. Таким образом творческое начало становится неотличимым от больного. Творческий человек подозревает себя в болезни, а невротик в последнее время вновь мнит, что его невроз — это и есть искусство или по меньшей мере его источник. Эти псевдохудожники развивают, однако, характерный симптом: они все до одного удирают от психологии, потому что опасаются, что этот монстр может пожрать их так называемую творческую силу. Как будто даже целое полчище психологов может воспротивиться Богу! Истинная продуктивность — это источник, который все равно нельзя перекрыть. Разве на всем белом свете есть какая-нибудь уловка, с помощью которой можно было бы помешать великим мастерам — Моцарту и Бетховену? Творческая сила сильнее человека. Там, где это не так, она просто слаба и питает милый талантик только при благоприятных обстоятельствах. Там же, где она является неврозом, часто достаточно одного-единственного слова, даже взгляда, чтобы развеять иллюзию в пыль. Тогда мнимый поэт уже не может сочинять стихи, художнику приходит на ум все меньше и меньше все более хилых замыслов — и в этом виновата исключительно и только психология! Я был бы рад, если бы психологическое познание имело такое дезинфицирующее действие и доконало бы тот невротический элемент, который нынче превращает искусство в проблему, доставляющую мало удовольствия. Болезнь никогда не способствует творческому началу, напротив, она создает для него сильнейшие препятствия. Разрешение какого-либо вытеснения никогда не может разрушить настоящее творчество, точно так же как никогда нельзя исчерпать бессознательное.
Бессознательное — это творческая прародительница сознания. Сознание развивается из бессознательного в детстве, так же как оно возникло в далекие первобытные времена, когда человек стал человеком. Меня очень часто спрашивают, как из бессознательного возникло сознание. На это я должен сказать, что единственный способ ответить — это, вероятно, судить об актуальном опыте на основании тех событий, которые сокрыты в бездне прошедшего, по ту сторону области науки. Я не знаю, позволителен ли такой вывод. Между тем почему бы не предположить, что даже в те далекие времена сознание возникло таким же способом, каким оно возникает и сегодня? Есть два различных пути возникновения сознания: первый — это момент высокого эмоционального напряжения, сопоставимого со сценой "Парсифаля" у Вагнера, когда Парсифаль в момент величайшего искушения внезапно актуализирует смысл раны Амфортаса. Другой путь — это созерцательное состояние, когда представления движутся словно образы сновидений. Внезапно между двумя представлениями, кажущимися несвязными и отдаленными, всплывает ассоциация, благодаря которой высвобождается латентное напряжение. Такой момент часто оказывает воздействие, подобное откровению. Всегда кажется, что это разрядка какого-то энергетического напряжения, внешней или внутренней природы, которая порождает сознание. Многие, однако не все, самые ранние детские воспоминания содержат в себе следы такого внезапного озарения сознания. Точно так же и предания седой старины: некоторые — это остатки реальных фактов, а другие — чистая мифология; иными словами, первые имели внешний, а вторые — внутренний источник. Последние часто являются в высшей степени символичными и имеют большое значение для последующей психологической жизни индивида. Большинство самых ранних жизненных впечатлений вскоре забывается и образует инфантильный слой личностного бессознательного, как я его называю. У меня есть некоторые основания для такого разделения бессознательного. Личностное бессознательное содержит в себе все забытое, вытесненное или ставшее подпороговым каким-то другим образом,- все то, что прежде индивидом было осознано или приобретено бессознательно. Такие материалы имеют недвусмысленные личностные метки. Однако можно найти и другие содержания, которые представляются индивиду чуждыми и часто несут в себе едва различимый след личного свойства. Такие материалы зачастую обнаруживаются при помешательствах, где они немало содействуют смятению и дезориентации пациента. Но иногда такие чуждые содержания встречаются и в сновидениях нормальных людей. Если проанализировать невротика и сравнить его бессознательный материал с таким же материалом в случае шизофрении, то немедленно будет замечено различие. Поставляемый невротиком материал имеет преимущественно личное происхождение. Его мысли и чувства вращаются в сфере его семьи и его общества; однако в случае помешательства личностная сфера очень часто скрыта за коллективными представлениями. Больной слышит голос Бога, говорящего с ним; его видение указывает ему на космические катастрофы, и получается так, словно сдернули покрывало с мира идей и эмоций, которые прежде были сокрыты от его духа. Почти тотчас он начинает говорить о духах, демонах, ворожбе, тайных магических преследованиях и т. д. Без труда можно разгадать, что это за мир: это мир первобытной психики, мир, который глубоко бессознателен, пока все идет хорошо, однако он вздымается из этой глубины, когда сознание встречается с чем-то роковым. Этот неличностный слой души я называю коллективным бессознательным. "Коллективным" — потому что оно является не чем-то индивидуально приобретенным, а работой наследственной структуры мозга, которая в своих самых общих чертах одна и та же у всех человеческих существ, а в некотором отношении даже у всех млекопитающих. Унаследованный мозг есть итог всей прошлой жизни. Он состоит из структурных осадков или эквивалентов той психической деятельности, которая несметное число раз повторялась в жизни предков. И наоборот, это равным образом всегда изначально наличный тип и побудитель соответствующей деятельности. Я отнюдь не берусь здесь решать, что старше — курица или яйцо.
Наше индивидуальное сознание — это надстройка над коллективным бессознательным, о существовании которого первое обыкновенно не подозревает. Последнее лишь от случая к случаю влияет на наши сновидения, и всякий раз, когда это происходит, возникают редкостные и удивительные сновидения, полные дивной красоты, или демонического ужаса, или загадочной истины,- тогда это так называемые великие сновидения, как их называют некоторые дикари. Часто люди таят такие сновидения как драгоценную тайну, и они имеют на это полное право. Такие сновидения имеют колоссальное значение для психического равновесия индивида. Очень часто они уходят далеко-далеко за его духовный горизонт и имеют силу в течение многих лет жизни как своего рода духовные вехи — даже если их никогда до конца и не поняли. Достаточно безнадежное занятие — толковать такие сны редуктивно, так как их действительная цена и смысл лежат в них самих. Они вид духовных переживаний, которые всякий раз противятся любой попытке рационализации. Для того чтобы проиллюстрировать то, что я имею в виду, я хотел бы рассказать вам сновидение одного молодого студента-теолога [27]. Я не знаком с самим сновидцем, так что мое личное влияние совершенно исключено. Ему снилось, что
он стоит перед величественной фигурой жреца, называемого "белым магом", хотя он облачен в длинное черное одеяние. Тот держит долгую речь, завершая ее словами: "А для этого нам нужна помощь черного мага". Внезапно открываются двери и входит другой старец, "черный маг", одетый в белое одеяние. Он также был прекрасен и величествен. Черный маг явно хотел поговорить с белым магом, но колебался делать это в присутствии сновидца. Тогда белый маг сказал ему, намекнув на сновидца: "Говори, он невиновен". И черный маг начал рассказывать странную историю — как он нашел потерянные ключи от рая, но не знал, как их употребить. Он, сказал маг, пришел к белому магу, чтобы получить разъяснение о тайне ключей. Он рассказал ему, что король той страны, где он жил, искал для себя надгробный памятник. Случайно его подданные выкопали древний саркофаг, в котором хранился прах одной девы. Король открыл саркофаг, выбросил останки и велел опять закопать пустой саркофаг, чтобы сохранить его для последующего использования. Однако, как только останки были извлечены на свет божий, существо, которому они прежде принадлежали (а именно дева), превратилось в черного — коня, который ускакал в пустыню. Черный маг преследовал его, пересек пустыню и там — после многих превратностей и трудностей — нашел потерянные ключи от рая.
На этом его история прервалась — к сожалению, вместе со сновидением.
[27] См. также: Jung, Ober Me Archetypen des kollekttven UHbewupten; Zur Phunomenologle des Gei'stes im Munhen; Die Begehungen wischen demich und demUnbewufilen.
Я думаю, что такое сновидение может разъяснить различие между обычным, личным, и "великим" сновидением. Всякий, у кого нет предубеждения, может без дальнейшего анализа почувствовать значение сновидения, и каждый согласится со мною в том, что такое сновидение берет начало в каком-то "другом слое", нежели обычное еженощное сновидение. В этом сновидении мы затрагиваем проблему величайшей важности и чувствуем искушение на некоторое время задержаться на этом предмете. Наше сновидение должно здесь служить лишь примером той деятельности, которая берет начало из более глубоких слоев, нежели личное бессознательное. Уже явный смысл сновидения приобретает совершенно особый вес, если принять во внимание, что сновидец — молодой теолог. Очевидно, его глазам предстала (в выразительной форме) релятивность добра и зла. Поэтому, вероятно, он получил указание, что следует прозондировать эту проблему вдоль и поперек, и, конечно, было бы небезынтересно узнать, что же ответил теолог на этот важный психологический вопрос. Для психолога было бы в высшей степени интересно узнать, как теолог разбирается с тем фактом, что бессознательное при всех различиях составляющих его противоположностей все же сумело ясно познать их тождественность. Вряд ли молодой теолог сознательно обдумывал столь еретическое положение. А кто же тогда это обдумывал? Если мы к тому же примем во внимание, что существует немало сновидений, в которых появляются мифологические мотивы, решительно неизвестные сновидцу, то в связи с этим возникнут различные вопросы, а именно: откуда же тогда происходит такой материал, который сновидцу в его сознательной жизни не встречался никогда и нигде? Далее, кто или что мыслит на таком языке, да еще мысли, простирающиеся далеко за горизонт сновидца?[28] В сновидении вообще, а при некоторых психозах даже часто встречается архетипический материал, т. е. представления и связи, которые обнаруживают точное соответствие с мифами.
[28] Я не хочу входить в обстоятельства незнакомого мне сновидца приведенного здесь сновидения. Я полагаю даже, что двадцатидвухлетний сновидец едва ли осознал во всей полноте проблему, поднятую в сновидении.
Исходя из этих параллелей, я сделал вывод о том, что существует слой бессознательного, который функционирует так же, как та архаическая психика, которая породила мифы.
Хотя сновидения, в которых имеются мифологические эквиваленты, нередки, все же появление коллективного бессознательного (как я обозначил этот мифический "слой") относится к необычайным событиям, имеющим место лишь при особых предпосылках. Оно проявляется в сновидениях, которые бывают у человека на важных жизненных отрезках. Самые ранние из припоминаемых детских сновидений часто содержат поразительные мифологемы; праобразы наблюдаются и в поэзии и вообще в искусстве, и — last not least — религиозный опыт и догматика богаты архетипическими образами.
В качестве практической проблемы коллективное бессознательное детей в расчет не идет, так как у них приспособление к окружению играет главную роль. Но узы, связывающие их с исходной бессознательностью, все же должны быть расторгнуты, поскольку их дальнейшее существование могло бы стать препятствием для развития сознания, а в этом дети нуждаются прежде всего. Однако если бы я здесь повел речь о психологии человека во второй половине жизни, то о значении коллективного бессознательного должен был бы сказать намного больше. Не следует упускать из виду, что наша психология изменяется не только в соответствии с временным доминированием определенных инстинктивных импульсов или определенных комплексов, но также в соответствии с индивидуальным возрастом. Поэтому не следует предполагать у детей психологию взрослых. Нельзя лечить ребенка, как взрослого. Прежде всего анализ не может быть столь же систематичным, как в случае взрослого. Едва ли возможен реальный и систематичный анализ сновидений, так как вовсе не обязательно подчеркивать бессознательное у детей: очень легко можно вызвать что-то вроде нездорового любопытства или даже создать аномальную скороспелость и самоосознанность, если вдаваться в психологические подробности, которые представляют интерес только в случае взрослого. Когда приходится лечить Трудных детей, то лучше оставить свои знания по психологии при себе, так как детям нужнее всего простодушие и здравый человеческий рассудок [29]. Аналитические познания должны служить в первую очередь собственной установке воспитателя, ибо, как хорошо известно, детям свойственно жуткое качество — инстинктивно чуять личные недостатки воспитателя. Они лучше, чем хотелось бы, чувствуют правду и ложь. Поэтому педагогу надо обращать внимание на собственное душевное состояние: таким образом он сможет увидеть, отчего работа с доверенными ему детьми идет вкривь и вкось. Очень может быть, что он сам является бессознательным источником недуга. Конечно, мы можем позволить себе быть наивными: есть люди — и врачи и педагоги,- которые в глубине души (конечно, не на людях) думают, будто лицо, занимающее авторитетное положение, может себя вести так, как ему заблагорассудится, и что ребенок должен просто — хорошо ли, плохо ли приспосабливаться, потому что в последующей реальной жизни молодой человек может оказаться точно в таком же положении. Такие люди в глубине души убеждены (не высказывая этого вслух) в том, что единственное, в чем состоит суть дела, — это осязаемый успех и что единственный действительно убедительный моральный ограничитель — полицейский со стоящими за его спиной параграфами уголовного кодекса. Там, где полное приспособление к властям предержащим — наивысший принцип веры, было бы, конечно, неуместным ожидать от авторитетного лица психологической интроспекции и даже смотреть на это как на моральную обязанность. Однако тот, кто присягает демократическому мировоззрению, не может одобрить такую установку, потому что верит в справедливое распределение тягот и барышей. Воспитателем вовсе не всегда является тот, кто воспитывает других, и ребенок не всегда только воспитуемый. Ведь воспитатель тоже небезгрешен, и воспитуемый им ребенок отражает его недостатки. Поэтому воспитателю полезно иметь максимально ясное представление о своих собственных воззрениях, а в особенности о своих недостатках. Каков человек, такова его последняя правда, а также результат его влияния на окружающих.
[29] Последнее нельзя отождествлять с невежеством. Для того, например, чтобы подступиться к детскому неврозу или справиться с трудновоспитуемым ребенком, необходимы помимо всего прочего и изрядные познания.
Психологию детских неврозов можно описать с помощью общей систематики, но этого будет совершенно недостаточно, так как, за исключением немногих видов заболеваний, преобладают в основном уникальные, индивидуальные случаи, как это, впрочем, имеет место и при неврозах взрослых. Здесь, как и там, диагнозы и классификации мало что значат в сравнении с индивидуальным своеобразием случая. Вместо общего описания я приведу несколько примеров, которыми обязан дружеской помощи моей ученицы, г-жи Ф. Вике. В свое время она была учителем и консультирующим психологом в школе св. Агаты в Нью-Йорке [30].
[30] Она — известный автор книг The Inner World of Childhood и The Inner World of Man. Первую книгу я в особенности рекомендую родителям и воспитателям. На немецком языке она опубликована под названием Analyse der Kinderseele, вторая — Von der inneren Welt des Menschen.
Первый случай касается одного семилетнего мальчика. Врач поставил ему диагноз умственной неполноценности. У мальчика обнаружили нарушения координации при ходьбе, косоглазие на один глаз и заикание. Он был подвержен неожиданным буйным приступам; своими припадками он вызывал в доме переполох, расшвыривая предметы и грозя убить семью. Ему нравилось дразнить и показывать свою власть. В школе он терзал других детей. Он не мог читать, да и вообще занимать место в классе с детьми своего возраста. После посещения школы примерно в течение шести месяцев припадки ярости усилились, становясь с каждым днем все сильнее. Он — первенец, до пяти с половиной лет был счастлив и дружелюбен, однако между тремя и четырьмя годами у него появились ночные страхи. Говорить он научился очень поздно. Оказалось, что язык прирос к гортани; прибегли к операции. Однако после нее он все еще почти не мог говорить. Пяти с половиной лет выяснилось, что связки были подрезаны неправильно; пришлось устранять это затруднение. Когда ему было пять лет, у него появился младший брат. Сначала он был в восторге, но когда второй ребенок стал старше, казалось, что пациент его временами ненавидит. Когда младший брат научился ходить, что произошло необычайно рано, у нашего пациента начали развиваться буйные припадки. Он стал проявлять мстительность, которая при хорошем расположении духа сменялась любовью и раскаянием. Так как эти буйные припадки казались вызванными пусть определенными, хоть и незначительными происшествиями, то никто не думал о ревности. По мере того как припадки усиливались, ночные страхи убывали. Проверка на интеллект обнаружила необычные способности. Он приходил в восторг от любого успеха и становился очень общительным, когда его поощряли, но раздражительным из-за неудач. Возможно, родителям растолковали, что буйные припадки были компенсаторным проявлением власти, к которым он прибегал, когда обнаруживал собственное бессилие; сначала — когда видел, как хвалили и восторгались младшим братом (который с легкостью делал то, что для него было невозможно), а затем — когда ему пришлось состязаться с другими детьми в школе при столь неравных условиях. Пока он оставался единственным ребенком и родители проявляли к нему особую заботливость из-за его злоключений, он был счастлив; однако когда он старался в неравных условиях поспевать за другими, то вел себя как дикий зверь, который пытается сорваться с цепи. Буйные припадки, как сказала мать, обыкновенно случались главным образом тогда, "когда что-то немножко не ладилось"; они, как выяснилось, часто бывали сопряжены с теми моментами, когда младшего брата заставляли демонстрировать свои успехи в речи.
Отношение мальчика к психологу стало вскоре очень хорошим, он называл ее своей "подругой". Постепенно начал говорить, не впадая в свои припадки. Он не желал рассказывать о своих сновидениях, однако в напыщенной манере фантазировал о том, что хочет убить каждого и отрубить всем головы большим мечом. В один из дней он неожиданно прервал себя и сказал: "Я это действительно сделаю. Что вы думаете об этом?" Психолог улыбнулась и ответила: "Я думаю так же, как и ты. Это чепуха". Мальчик восхитится вымпелом, на котором был изображен Дед Мороз. Психолог подарила ему этот транспарант и сказала: "Ты, Дед Мороз и я знаем, что это чепуха". Его мать поставила вымпел на окно, и на следующий день мальчик заметил его во время буйного припадка. Он внезапно стал спокойным и заметил: "Дед Мороз, это чепуха", сделав то, чего прежде не желал делать. Затем он начал рассматривать свои припадки как нечто, что он использовал и употреблял для определенной цели. Он обнаружил удивительную разумность в познании своих мотивов. Его родители и учителя единодушно хвалили его планы, а не только достигнутое. Ему позволили почувствовать свое место "старшего сына". Особое внимание уделялось упражнениям по языку. Постепенно он добился контроля над своими припадками. Некоторое время прежние ночные страхи учащались, когда буйные припадки убывали, однако потом и они стали реже.
Невозможно ожидать, что расстройство, начавшееся так рано по причине органической неполноценности, тотчас будет исцелено. Потребуются годы, прежде чем будет достигнуто полное приспособление. Ясно, что в основе этого невроза лежит резко выраженное чувство неполноценности. Это тот случай, где отчетливо проявляются положения психологии Адлера, а именно комплекс власти, основанный на неполноценности. Симптоматика ясно показывает, как невроз пытается компенсировать дефицит приспособляемости.
Второй случай касается девочки лет девяти. В течение трех месяцев у нее была субнормальная температура и она не могла ходить в школу. Не было никаких особых симптомов, кроме отсутствия аппетита и возрастающей вялости. Врач не мог найти никакой причины такого состояния. И отец и мать были убеждены, что пользуются полным доверием девочки, и заверяли, что у нее нет оснований, чтобы чувствовать себя удрученной и несчастной. В конце концов мать рассказала психологу, что они с мужем не были счастливы друг с другом, но никогда не обсуждали свои трудности в присутствии дочери и она об этом не догадывается. Мать хотела развестись, но не решилась из-за связанных с этим изменений. Таким образом, для родителей этот вопрос остался открытым. В это время они не предпринимали никаких усилий, чтобы как-то решить те трудности, которые делали их несчастными. У обоих была ненормальная, прямо-таки собственническая привязанность к ребенку. У ребенка был сильный отцовский комплекс. Девочка часто спала в комнате отца в маленькой кроватке рядом с ним, а утром приходила к нему. Она рассказала следующий сон:
"Вместе с отцом я иду к бабушке. Бабушка была на большом корабле. Она захотела чтобы я ее поцеловала, и хотела меня обнять, однако я испугалась. Отец сказал: тогда я поцелую бабушку. Я не хотела, чтобы он это делал. Я боялась, что с ним тогда что-то может случиться. Потом корабль отошел, я не могла уже никого найти и испугалась".
Несколько раз малышка видела сновидения про бабушку. Однажды та предстала в образе широко раскрытого рта. "Я видела сон о большой змее. Она появилась изпод моей кровати и играла со мной". Она часто говорила об этом сновидении про змею, один или два раза у нее были подобные сновидения. Сновидение о бабушке она рассказывала с отвращением, однако потом признавалась, что всякий раз, когда отец уходит, она боится, что он больше не вернется. Она разгадала ситуацию родителей и рассказала психологу: она знает, что мать не очень любит отца; однако она не пожелала об этом говорить, "потому что для родителей это было бы плохо". Когда отец уезжает в служебные командировки, она всякий раз боится, что он оставит семью. Она также заметила, что мать бывает тогда более счастливой. Мать понимала, что, оставляя ситуацию неразрешенной, она не помогает ребенку, а, напротив, делает его больным. Родителям следовало бы вместе взяться за свои трудности и попытаться прийти к действительному согласию либо, если это действительно невозможно, решиться на развод. Наконец они решились на последнее, однако объяснили ребенку ситуацию. Мать была убеждена, что развод мог бы оказать вредное действие на ребенка; вопреки ожиданиям, как только стали открыто обсуждать действительную ситуацию, здоровье девочки пошло на поправку. Ей сказали, что она не будет разлучена ни с кем из родителей, но дом у нее будет в двух местах; и хотя такая раздельность плохо сказывается на любом ребенке, все же малышка получила облегчение: она больше не была жертвой своих неопределенных страхов и интуиций, вновь достигла прежнего здоровья и настоящей радости от игры в школе.
Такой случай, как этот, безусловно, нередко представляется практикующему врачу загадкой. Тщетно ищет он какую-нибудь органическую причину расстройства и не ведает, что ему следовало бы ее искать где-то в другом месте, ибо никакой медицинский учебник не говорит о такой возможности, что трудности между отцом и матерью могут быть причиной субнормальной температуры ребенка. Между тем для аналитика такого рода причины отнюдь не представляются неожиданными: они ему хорошо известны. Ребенок в столь большой степени является частью психологической атмосферы родителей, что тайные и нерешенные трудности могут оказывать значительное влияние на его здоровье. "Participation mystique", т. е. примитивное бессознательное тождество, позволяет ребенку чувствовать конфликты между родителями и страдать от них, как если бы они были его собственными. Это, так сказать, не открытый конфликт и не видимая трудность, которые оказывают отравляющее воздействие, а утаенные и остающиеся бессознательными трудности и проблемы родителей. Зачинщиком таких невротических расстройств всегда является только бессознательное. То, что носится в воздухе и что ребенок, несомненно, чувствует,- гнетущая атмосфера опасений и стесненности — медленно, как ядовитый чад, проникает в душу ребенка.
По-видимому, ребенок лучше всего чувствует бессознательное отца. Если у мужа нет настоящих отношений со своей женой, то он естественным образом ищет какой-то другой выход. Если муж не осознает этого, а фантазии такого рода вытесняет, то его интерес, с одной стороны, отступает назад, к образу матери, хранящемуся в воспоминании, а с другой стороны, он непосредственно стремится к дочери, если она есть. Это называется бессознательным инцестом. Нельзя просто возлагать на человека ответственность за его бессознательность, однако природа не выказывает в этом отношении ни нетерпимости, ни сострадания, а мстит прямо или косвенно — болезнью или несчастными случаями различного вида. К несчастью, это чуть ли не коллективный идеал — в случае щекотливых любовных дел проявлять столько бессознательности, сколько это возможно. Невостребованная сила любви, скрывающаяся под маской респектабельности и лояльности, отравляет детей. Конечно, нельзя упрекнуть кого-то одного, так как от него нельзя ожидать, чтобы он знал, какую установку следовало бы иметь и как следовало бы решать проблему любви в рамках наших современных идеалов и убеждений. По большей части людям известны лишь негативные меры — игнорирование, проволочки, вытеснение и подавление. И трудно признать, что способен на что-то лучшее.
Сновидение о бабушке показывает, как бессознательная психология отца проникает в душу ребенка. Ему захотелось поцеловать бабушку, и ребенок в сновидении чувствует себя принужденным также сделать это. Бабушка, которая состоит всецело из одного рта, наводит на мысль о проглатывании [31]. Ребенок явно находится в опасности — быть поглощенным агрессивным либидо своего отца. В этом и состоит причина, почему девочке снятся сны о змее. Последняя с давних пор является символом опасности быть скрученным, проглоченным или отравленным [32]. Данный случай также показывает, что дети способны видеть много больше, чем предполагают родители. Конечно же, совершенно невозможно, чтобы родители вовсе не имели никаких комплексов. Это было бы чем-то сверхчеловеческим. Однако им следовало бы разбираться с этими комплексами сознательно. Им следовало бы — ради своего ребенка — вменить себе в обязанность не забывать о своих внутренних трудностях. Им не следовало бы позволять себе слепое вытеснение и уход от, вероятно, болезненных противоречий. Проблема любви относится к великим страстям человечества, и никто не должен стыдиться отдать любви и свою дань. В этом отношении в тысячу раз лучше, чтобы родители открыто вынесли свои проблемы на обсуждение, а не позволяли своим комплексам буйно разрастаться в бессознательном.
[31] " Здесь перед нами архетип, а именно архетип матери-пожирательницы. См. сказки о Красной Шапочке, о Гансе и Гретель, экваториальные мифы о Мауи и родоначальнице Хин-нуй-те-по, спящей с открытым ртом. Мауи заполз в рот и был проглочен (Frobenius, DOS Zeitalter des Sonnengottes, p. 66 ff.).
[32] О символике змеи см. в моей книге Wandlungen und Symbole der Libido. Рус перевод: "Либидо, его метаморфозы и символы", СПб, Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 1994
Какая польза в подобном случае говорить с ребенком о его инцестуозных фантазиях? Действуя так, мы лишь уверили бы ребенка в том, что все исходит только из его собственной неморальной природы или по крайней мере из его глупости,- взвалили бы на него ношу, которая ему совершенно несвойственна, потому что в действительности это ноша его родителей. Он страдает не оттого, что имеет бессознательные фантазии, а потому, что их имеет его отец. Он — жертва ложной домашней установки, и его расстройство исчезает, как только родители решают навести порядок в своих собственных.
Третий случай касается весьма интеллигентной девушки, которая пользовалась репутацией асоциальной, строптивой и неспособной адаптироваться к условиям школы. Временами она была очень невнимательна и давала странные ответы, которые не желала пояснять. Это была крупная, хорошо развитая девушка, по-видимому, с прекрасным здоровьем. Она была много моложе своих одноклассниц. Она пыталась в свои тринадцать лет вести жизнь 16- и 17-летних молодых девушек, не будучи к этому готова в определенных отношениях. Физически она была переразвита; половая зрелость наступила у нее в 11 лет. Ее удручали некоторая сексуальная раздражимость и желание мастурбировать. Ее мать — женщина блистательного интеллекта и чрезвычайно властная. Она уже заранее решила, что девочка должна стать вундеркиндом. Она подстегивала всякую интеллектуальную способность и подавляла всякое проявление эмоций. По ее воле ребенок должен был пойти в школу раньше, чем все другие дети. Отца по делам службы часто не бывало дома. Казалось, он был скорее каким-то призрачным существом, а не реальным человеком. Ребенок переживал мощный натиск не находящих выхода чувств. Последние питались скорее гомосексуальными фантазиями, чем объективными отношениями. Девушка призналась, что иногда страстно желала того, чтобы некая учительница ее обласкала и чтобы при этом с нее внезапно упали все одежды. Часто она не могла припомнить, что ей говорили; отсюда ее абсурдные ответы. Однажды ей приснилось: "Я видела, как моя мать соскальзывает в ванну, и знала, что она утонула но не могла шелохнуться. Затем наступил ужасный страх, и я начала плакать, потому что позволила ей утонуть. Я проснулась в слезах". Это сновидение помогло ей поднять на поверхность подавленное сопротивление против неестественной жизни, к которой ее принуждали. Она узнала о своем желании нормального товарищества. Дома это было малодостижимо, однако смена окружения, понимание ее проблем и их открытое обсуждение привели к существенному улучшению.
Этот случай прост, однако очень характерен. Вновь бросается в глаза роль родителей. Речь идет о тех типичных браках, где отец полностью поглощен своей службой, а мать желает воплотить свое социальное честолюбие в ребенке. Ребенок обязан иметь успех, чтобы выполнить желания и ожидания своей матери и чтобы польстить ее тщеславию. Такая мать, как правило, не замечает настоящего характера своего ребенка, его индивидуальности и его потребностей. Она проецирует саму себя на ребенка и правит им с беспощадной властностью. Такой брак, естественно, благоприятствует порождению подобной психологии и усугубляет ее посредством circuhls vitiosus*. Кажется, в таком случае между родителями существует значительная дистанция, так как женщина при такой мужественности едва ли в состоянии действительно понять чувства мужа. Единственное, что она норовит выжать из своего мужа это деньги. Он платит, чтобы держать ее в более или менее сносном настроении. Всю свою любовь она переводит в честолюбие и властность, если она не делала этого уже задолго до замужества, бессознательно следуя примеру своей матери. Дети у таких матерей практически равнозначны куклам, которых одевают и наряжают как захочется. Они не более чем немые фигуры на шахматной доске родительского эгоизма, причем все делается под покровом самоотверженной преданности любимому ребенку, счастье которого является единственной целью материнской любви. Однако в действительности ребенок не получает даже намека на настоящую любовь. Поэтому такой ребенок, с одной стороны, страдает от слишком ранних симптомов сексуального развития, точно так же как запущенные и плохо ухоженные дети, с другой стороны, он утопает в так называемой естественной любви. Гомосексуальные фантазии отчетливо показывают, что его потребность в настоящей любви не удовлетворена, поэтому он страждет любви своей учительницы, однако неподобающим образом. Если не отворить двери сердечным чувствам законным способом, то сексуальное притязание домогается насильственного вторжения, потому что ребенок нуждается — наряду с любовью и нежностью — еще и в действительном понимании. Самым правильным в этом случае, естественно, было бы лечить мать, что могло бы поспособствовать улучшению ее брака и тем самым отвлечь ее страсть от ребенка; последнему это открыло бы доступ к материнскому сердцу. Если это невозможно, следует пресекать вредное материнское влияние; ребенка учат по крайней мере не гнуть спину перед матерью, и тогда он в состоянии справедливо критиковать ее промахи и осознавать свои индивидуальные потребности. Нет более верного способа добиться отчуждения ребенка от самого себя, чем стремление матери воплотить себя в ребенке, не задумываясь над тем, что ребенок — не только придаток матери, но новое и индивидуальное существо, зачастую наделенное характером, который почти не имеет сходства с характерами родителей, а иногда даже кажется им ужасающе чужеродным. Это происходит потому, что дети как бы только номинально потомки своих родителей, в действительности же порождены всеми коленами предков. Поэтому иногда бывает нужно восходить по родословной на столетия назад, чтобы установить фамильное сходство.
* Порочного круга (лат.).
Сновидение ребенка совершенно понятно: оно явственно означает смерть матери [33]. Так бессознательное ребенка отвечает на слепое честолюбие матери. Если бы она не вытесняла индивидуальность дочери и тем самым не разрушала бы ее ("убивала"), то бессознательное так не отреагировало бы. Не следовало бы, конечно, немедля обобщать результаты такого сновидения. Сновидения о смерти родителей не так уж редки; чего доброго, можно подумать, будто они всегда основаны на таких предпосылках, которые я только что описал. Однако нужно ясно представлять себе, что образ сновидения не всегда и не везде имеет одно и то же значение. Поэтому нельзя быть уверенным в смысле сновидения до тех пор, пока о состоянии сознания сновидца известно недостаточно.
[33] Так как здесь не место пространным рассуждениям о толковании сновидений, можно обойтись исполнением желания, лежащего на поверхности. Тщательное изучение таких сновицений показывает, что сновидение является констатацией факта. Мать означает для дочери женское основание инстинкта, которое в нашем случае сильно подорвано.
Последний случай, о котором я упомяну, касается восьмилетней девочки Маргарет, страдающей расстройством, которое, казалось бы, нельзя каузально связывать с родителями. Этот случай очень сложный, и, для того чтобы сообщить обо всех деталях, мне пришлось бы выйти за рамки одной лекции. Поэтому я выберу только один важный эпизод этого случая. Девочка в течение года ходит в школу, будучи не в состоянии чему-нибудь научиться, разве что немного читать. Она неловко двигается, поднимается и спускается по лестнице, как ребенок, только что научившийся ходить. Контроль над движениями конечностей у нее неполный. Говорит она жалобным плаксивым голосом. Она сначала охотно включалась в беседу, но затем вдруг неожиданно прятала лицо в руки и больше не желала говорить. Когда она хотела что-то сказать, то как-то странно коверкала язык, и эта тарабарщина состояла из обрывочных слов. Когда она пыталась писать, то вычерчивала отдельные буквы, потом покрывала все это каракулями, которые называла "потешными". Проверку на интеллект нельзя было провести обычным способом. В некоторых тестах на интеллект и сенсорных тестах она достигала результатов одиннадцатилетних, в других — едва ли четырехлетних. Ребенок никогда не был нормальным. Когда ей было десять дней, ей должны были удалить из черепной коробки гематому, полученную при тяжелых родах. За ней присматривали днем и ночью, ее развитие оберегали с величайшей заботливостью. Вскоре обнаружилось, что она использовала свою болезнь, чтобы тиранить своих родителей, и при этом сердилась, когда ей пытались помогать. Родители старались компенсировать ее дефект тем, что защищали ее от реальности и охотно потакали ей, что мешало ей преодолевать свои трудности путем волевых усилий.
Первая попытка психологического сближения была сделана посредством апелляции к силе воображения. Так как у девочки была достаточно хорошая фантазия то она — ради одного рассказа — начала учиться читать; однажды начав, она продвигалась вперед на удивление быстро. При долгом обсуждении одного предмета у девочки возникало раздражение и возбуждение, однако, несмотря на это, можно было зафиксировать постоянный прогресс. Как-то раз Маргарет объяснила: "У меня есть близняшка. Ее зовут Анна. Она такая же, как я, только всегда носит красивую одежду и никогда не носит очков (очки означали для нее плохие глаза, которые мешали ей наброситься на книги, которые она тогда полюбила). Если бы тут была Анна, то я работала бы намного охотнее". Психолог побудила ее к тому, чтобы пригласить "Анну". Маргарет вышла и вернулась с Анной. Затем она попыталась писать, чтобы показать Анне. С тех пор Анна всегда была при них. Сначала писала Маргарет, потом это делала Анна. Но однажды все пошло вкривь и вкось и в конце концов она разразилась такой речью: "Я никогда не смогу писать, и во всем виновата моя мать. Я — левша, но она никогда не говорила об этом моей первой учительнице. Я должна была пытаться это делать правой рукой, а теперь я стала большой и никогда не смогу писать из-за матери". Психолог рассказала ей один случай: некто также был левшой, и с ним совершили ту же оплошность. Маргарет с интересом спросила: "Так что, он совершенно не может писать?" — "О нет,- был ответ,- он пишет истории и все такое, только ему это трудно, вот и все. Сейчас он пишет обычно левой рукой. Ты тоже сможешь писать левой, если захочешь". Маргарет ответила: "Но я больше люблю правую руку".- "Ну, тогда, повидимому, не вся вина лежит на твоей матери. Уж и не знаю, кто тут виноват". Девочка сказала только: "Не знаю". .В ответ на это ее побудили спросить Анну. Она вышла, некоторое время спустя вернулась и сказала: "Анна полагает, что я виновата в этом и должна сейчас работать". Раньше она никогда не позволяла говорить собой о своей ответственности. Отныне она удалялась, чтобы поговорить об этом с Анной — и это приносило результаты. По временам она возвращалась с протестующим видом, однако всегда говорила правду. Однажды, обругав Анну, она сказала: "Но Анна упорствует и говорит: "Маргарет, это твой собственный промах. Ты должна попытаться". Отныне она стала сильно продвигаться к пониманию своих проекций. Однажды у нее был припадок ярости против матери. Она ворвалась в комнату с криком: "Мать — мерзкая, мерзкая, мерзкая!" Ее спросили: "Кто мерзкий?" Она отвечала: "Мать". "Ведь ты можешь спросить Анну". Последовала долгая пауза, потом она сказала: "Ах, я думаю, я знаю столько же, сколько и Анна; Я мерзкая, я это скажу матери". Она это сделала и затем спокойно вернулась к работе.
Из-за тяжелой родовой травмы девочка не могла развиваться нормально. Она заслужила, а также в полной мере получила всю заботу со стороны родителей. Вряд ли возможно провести четкую границу, которая бы указала, насколько нужно принимать во внимание дефектность ребенка. Видимо, где-то достигается оптимум, и если родители выходят за его пределы, то начинают баловать ребенка. Как показал первый случай нашей серии, дети реализуют свою неполноценность определенным способом и начинают компенсировать ее мнимым превосходством, которое само по себе опять же есть неполноценность — однако на этот раз моральная, а потому она никогда не несет удовлетворения; тут-то и начинается circulus vitiosus. Чем больше настоящая неполноценность компенсируется путем мнимого превосходства, тем меньше эта неполноценность устраняется, мало того, добавляется моральная неполноценность, которая усиливает чувство неполноценности. Это по необходимости вновь приводит к усиленному мнимому превосходству, и этот процесс продолжается в геометрической прогрессии. Этот ребенок сильно нуждался в уходе, и благодаря этому его волей-неволей избаловали, таким образом совратив к тому, чтобы эгоистично использовать законную самоотверженность родителей. Из-за этого ребенок помешаяся на своей неспособности, затруднив себе избавление от нее, и остался ниже своего уровня, в куда более ограниченном и инфантильном состоянии, чем это было необходимо.
Такое состояние является благоприятным условием для развития второй личности. Тот факт, что сознание вовремя не прогрессирует, ничуть не значит, что бессознательная личность также остается в застое. Эта часть ее самости со временем пойдет вперед, и чем больше будет отставать сознательная часть, тем большей будет диссоциация личности. Тогда каждый день более развитая личность будет выходить на подмостки и вызывать на бой регрессивное Я. Так случилось и с этой девочкой; она противопоставляла себя "Анне" (более развитому близнецу), которая некоторое время представляла ее моральный разум. Позже они слились в нечто единое, что означало большой прогресс. В 1902 г. я опубликовал один случай с подобной психологической структурой. Речь шла о 16-летней девушке, у которой была из ряда вон выходящая диссоциация личности. Вы найдете описание этого случая в моей работе "К психологии и патологии так называемых оккультных феноменов". Психолог употребила вторую личность как воспитательное средство — и это имело отличный результат, полностью совпадая с телеологическим значением образа Анны. Факт такого удвоения случается чаще, чем можно было бы ожидать, хотя редко достигает такой степени, когда можно говорить о "double personnalite"*.
* Двойная личность, здесь: раздвоение личности (фр.).
О воспитании в общем и о педагогике, практикуемой в школе в частности, врач мало что может сказать с точки зрения своей науки: он здесь не специалист. Однако по вопросу о воспитании трудных детей или детей, в чем-то необычных, он имеет право высказаться. Уже из практики он слишком хорошо знает, какую важную роль играют родительские влияния и воспитательные воздействия школы даже на взрослых. Вследствие этого он, как правило, склонен искать основание и причину детских неврозов не в самом ребенке, а скорее во взрослом окружении, и в особенности в родителях. Последние оказывают на ребенка сильнейшее влияние — и не только благодаря часто встречающемуся наследованию психической конституции, но и в силу исходящих от них психических воздействий иного рода. При этом невоспитанность и бессознательность воспитателей действуют сильнее, чем их более или менее хооошие советы, приказания, наказы и намерения. Однако прямо-таки гибельно для ребенка, когда родители (что, к сожалению, случается нередко) ждут от него, чтобы он лучше сделал то, что сами они делают плохо. Как часто, например, бывает так, что родители навязывают ребенку свои неисполненные иллюзии и амбици — и тем самым вынуждают его играть ту роль, к которой у него (в данных обстоятельствах) совсем не лежит душа. Например, однажды у меня брали консультацию по поводу одного трудного юноши. Из рассказов родителей я узнал, что семи лет он не мог ни писать, ни читать — и вообще не желал исправно учиться, так как он, по словам родителей, сопротивлялся всем воспитательным мероприятиям из-за неразумного упрямства; начиная с двухлетнего возраста он испытывал приступы бешенства, во время которых разносил вдребезги все, до чего только мог дотянуться. Он был достаточно умен, полагали родители, но ему недоставало доброй воли. Вместо того чтобы работать, он бил баклуши или играл со старым мишкой, который с годами стал его единственной игрушкой. Другие игрушки, которых у него было предостаточно, он злонамеренно ломал. Для него взяли хорошую воспитательницу. Увы, даже она не смогла от него ничего добиться. Он был (после двух девочек) первым и единственным сыном, которого, как мне показалось, особенно жаждала мать. Когда я посмотрел на ребенка, загадка разрешилась: мальчик был ярко выраженным имбецилом; однако честолюбие матери, которая не могла перенести, что у нее отсталый сын, так стимулировало и терзало этого слабоумного (самого по себе безобидного и благонравного) ребенка, что он с отчаяния стал настоящим извергом. Когда я после обследования заговорил с матерью, она возмутилась моим диагнозом, настаивая на том, что я, конечно же, заблуждаюсь.
Воспитатель должен прежде всего знать, что от разговоров и приказов мало проку; другое дело — пример. Если сам воспитатель бессознательно позволяет себе всевозможные выходки, враки и дурные манеры, то это действует несравненно сильнее, нежели столь правильные благие намерения. Поэтому врач считает, что наилучший метод воспитания состоит, видимо, в том, чтобы воспитатель сам был воспитан и что он должен сначала испробовать на самом себе те психологические истины, которым он обучился, чтобы установить их пригодность. Покуда он интеллигентно и терпеливо старается это делать, он, вероятно, останется неплохим воспитателем.