перевод Л.О.Акопяна.
К.Г.Юнг "Дух и жизнь",
М.: "Практика", 1996
Когда люди называют меня мудрым, я не могу этого принять. Некто зачерпнул шляпой воды из ручья. Что же это значит? Я не есмь ручей. Я нахожусь у ручья, но я ничего не делаю. Многие из тех, кто находится на берегу того же ручья, считают себя обязанными что-то с ним делать. Я же не делаю ничего. Я никогда не считал себя призванным следить за тем, чтобы вишни росли на стебельках. Я просто стою и восхищаюсь деяниями природы.
Есть замечательный старинный анекдот о студенте, который приходит к раввину и спрашивает: "В прежние времена были люди, которые видели Бога в лицо. Почему их больше не осталось?" Раввин отвечает: "В наше время люди разучились нагибаться так низко". Для того, чтобы зачерпнуть воды из ручья, все-таки нужно хоть немного нагнуться.
Разница между большинством людей и мною заключается в том, что для меня "разделительные перегородки" прозрачны. Такова моя особенность. Для других эти перегородки абсолютно непроницаемы; ничего за ними не видя, люди считают, что там ничего нет. Мой взгляд до известной степени различает процессы, протекающие в глубине, и это придает мне внутреннюю уверенность. Те, кто ничего не видит, не могут быть ни в чем уверены. Они не способны делать выводы или не доверяют уже сделанным выводам. Я не знаю, чему я обязан своей способностью замечать течение потока жизни. Возможно, сфере бессознательного. Или собственным ранним сновидениям. Они определили весь ход моей жизни.
Знание о глубинных процессах очень рано сформировало характер моего отношения к миру. В сущности, это отношение не изменилось с самого детства. В детстве я чувствовал себя одиноким, и я одинок до сих пор: ведь я знаю то (и должен указывать другим на то), чего другие явно не знают и в большей своей части не хотят знать. Одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с людьми о том, что кажется тебе существенными, или неприемлемостью твоих воззрений для других. Мое одиночество началось с переживаний, связанных с моими ранними сновидениями, и достигло высшей точки в период, когда я работал над бессознательным. Человек, знающий больше других, обречен на одиночество. Но одиночество вовсе не враждебно общению, ибо ни в ком общительность не развита сильнее, чем в одиноком человеке; более того, процветают только те общности, где каждый индивид помнит о своей неповторимости и не отождествляет себя с другими.
Очень важно обладать тайной, ощущать присутствие непознаваемого. Это наполняет жизнь внеличностным, нуминозным началом. Человек, которому это ощущение незнакомо, упустил в своей жизни нечто очень важное. Человеку нужно ощущение того, что мир, в котором он живет, в некоторых отношениях таинственен; что многие события и переживания так навсегда и останутся необъясненными; что не все происходящее можно предугадать. Неожиданное и невероятное также принадлежит этому миру. Без них жизнь неполна. Для меня мир с самого начала был бесконечен и непознаваем.
Мне стоило больших трудов достичь гармонии с собственными идеями. Во мне был "демон", и в конечном счете его присутствие решило все. Он полностью овладел мной, и если мне иногда бывала свойственна беспощадность, ее причина коренилась именно в этой моей захваченности демоном. Я никогда не умел останавливаться на достигнутом. Я должен был спешить, я всячески пытался угнаться за собственными видениями. Мои современники, естественно, не могли наблюдать мои видения; поэтому для них я был безумцем, сломя голову устремившимся неведомо куда.
Мне суждено было оттолкнуть от себя очень многих людей: ведь стоило мне заметить, что они меня не понимают, как у меня исчезали основания для дальнейших контактов с ними. В общении с людьми — исключая только моих пациентов — мне всегда не хватало терпения. Я должен был подчиняться навязанному мне внутреннему закону и не имел права на свободный выбор. Конечно, я не всегда полностью подчинялся ему. Но кто в своей жизни может избежать непоследовательности?
Некоторые люди чувствовали мое присутствие и близость, пока находились в контакте с моим внутренним миром. Но мое присутствие в их жизни переставало ощущаться в тот самый миг, когда исчезало то, что связывало меня с ними. Мне приходилось с трудом привыкать к мысли, что люди продолжают существовать, даже если им уже нечего мне сказать. Многие пробуждали во мне чувство живой человечности — но только тогда, когда они высвечивались внутри волшебного круга психологии; когда же луч света изменял свое направление, я переставал их видеть. Я мог питать глубокий интерес ко многим людям; но как только я проникал взглядом в глубь их существа, волшебство исчезало. В результате я нажил себе немало врагов. Но ведь творческая личность имеет слишком мало власти над собственной жизнью. Творческий человек не свободен. Он захвачен и управляем своим демоном. Как говорил Гельдерлин:
...Бесчинно
Сердце в нас разрывает какая-то сила.
Ведь из небожителей каждый ждет жертвы,
И уклонившимся
Снисхожденья не будет.
Эта несвобода была для меня источником глубокой душевной боли. Часто я чувствовал себя бойцом на поле брани и приговаривал: "Что ж, друг мой, ты пал, но я должен идти дальше. Я не могу, да, не могу оставаться на месте!" Ведь "бесчинно сердце в нас разрывает какая-то сила". Я люблю тебя, я очень люблю тебя, но я не могу оставаться! В этом есть нечто "разрывающее сердце". И жертва — я сам: я не могу оставаться. Но благодаря демону я выпутываюсь из трудного положения и в силу благословенной непоследовательности ухитряюсь, в вопиющем противоречии с собственной "неверностью", не утратить доверия к себе.
Пожалуй, я мог бы сказать, что нуждаюсь в людях в большей и одновременно в значительно меньшей степени, нежели другие. Когда демон пребывает в действии, охваченный им человек находится слишком близко и в то же время слишком далеко. Срединное положение достижимо, только пока демон молчит.
Демон творчества был со мною беспощаден. Как правило, от этого страдали мои обычные начинания — правда, не всегда и не везде. Поэтому я, как мне кажется, в высшей степени консервативен. Я набиваю свою трубку из табакерки деда и все еще храню его увенчанный рогом серны альпеншток, который он привез из Понтрезины, будучи в свое время одним из первых посетителей этого курорта.
Я доволен тем, как прошла моя жизнь. Она была богата и плодотворна. Мог ли я ожидать большего? Со мною сплошь и рядом случались неожиданности. Многое могло бы сложиться иначе, если бы я сам был иным. Но все сложилось так, как сложилось, ибо я есмь я. Многое происходило так, как я предполагал, но далеко не всегда это оборачивалось для меня благоприятными последствиями. Тем не менее почти все развивалось естественно, в соответствии с предназначенной мне судьбой. Я испытываю сожаление в связи со многими опрометчивыми шагами, вызванными моим упрямством; но только благодаря упрямству я все-таки достиг своей цели. Так что я и разочарован и не разочарован. Я разочарован в людях и разочарован в себе самом. Я узнал от людей очень много интересного и смог достичь большего, чем ожидал от себя. Я не могу высказать окончательное мнение, ибо явление жизни и явление человека слишком масштабны. Чем старше я становился, тем меньше я понимал самого себя, или узнавал самого себя, или догадывался о самом себе.
Я удивлен, разочарован, доволен собой. Я мрачен, подавлен, восторжен. Все это присутствует во мне одновременно, и я не могу привести это разнообразие к единству. Я не способен вынести окончательное суждение о том, что ценно и что лишено ценности во мне и моей жизни. Не существует ничего такого, в чем я был бы совершенно уверен. У меня нет твердых убеждений ни о чем на свете. Я знаю только, что был рожден, что существую и что меня ведут. Мое существование основывается на чем-то, неведомом мне самому. Несмотря на всю свою неуверенность, я ощущаю твердую основу всего живущего и непрерывность моего собственного бытия.
Мир, в который мы рождены, груб и жесток, — и в то же время полон божественной красоты. Наше ощущение того, какое именно начало — смысл или бессмысленность — преобладает в этом мире, обусловлено только нашим темпераментом. Если бы преобладала бессмысленность, мы с каждым шагом приходили бы к постепенной утрате смысла жизни. Но мне кажется, что дело обстоит не так. Вероятно, как и в любых метафизических вопросах, истинны оба полюса: жизнь есть смысл и бессмысленность, или: жизнь наделена смыслом и лишена смысла. Я питаю надежду на то, что смысл все-таки возобладает и победит.
Когда Лао Цзы говорит: "Все ясны, я один затуманен", он выражает то, что я чувствую ныне, в своем более чем почтенном возрасте. Лао Цзы — это образец человека, обладающего высшей интуицией, увидевшего и пережившего значимое и ничего не значащее, ценное и лишенное ценности, и в конце своей жизни захотевшего вернуться в свое собственное бытие, в вечный непознаваемый смысл. В архетипе много повидавшего старца заключена вечная правда. Этот архетип появляется на любом уровне умственного развития, и его отличительные признаки не зависят от того, воплощен ли он в старом крестьянине или великом философе вроде Лао Цзы. Это старость, и это — ограничение. И все-таки мою жизнь наполняет многое: растения, животные, облака, день и ночь и вечное в человеке. Чем сильнее я чувствую неуверенность в себе, тем больше во мне нарастает ощущение родства со всем сущим. Да, мне кажется, что отчужденность, в течение столь долгого времени разобщавшая меня с миром, перешла в мой собственный внутренний мир и дала мне понять, как неожиданно мало я знаю о себе самом.