Психотерапия — это область искусства врачевания, развившаяся и получившая известную самостоятельность лишь в последние пятьдесят лет. Взгляды в этой области очень изменились и дифференцировались, накопился опыт, допускающий самые разные толкования. Причина в том, что психотерапия — не простой и однозначный метод, как ее понимали поначалу. Постепенно оказалось, что она является (в определенном смысле), диалектическим, процессом, т.е. диалогом между двумя людьми. Диалектика первоначально была в античной философии искусством убеждения, но довольно рано. стала обозначать метод порождения новых обобщений Человек — это целостная психическая система, которая в процессе общения вступает во взаимодействие с другой системой психики. Современная формулировка психотерапевтических отношений врача и пациента далеко отошла от первоначального представления о том, что психотерапия — это метод, который кто угодно может стереотипно применять для достижения желаемого эффекта. Причиной этого неожиданного и, я бы сказал, нежелательного расширения были совсем не спекулятивные потребности, а суровая реальность. Сначала это была необходимость признания возможности разных толкований опытного материала. Возникли разные школы с Диаметрально противоположными взглядами; вспомним французский метод суггестивной терапии Бергейма и Льебо, воспитание воли, убеждение (persuasion) по Бабински, рациональную психическую ортопедию Дюбуа, психоанализ Фрейда с подчеркиванием — сексуальности и бессознательного, методы (с упором на стремление к власти) индивидуальной психологии Адлера, аутогенную тренировку Шульца — и это только самые известные. Каждый из этих методов основывается на особых психологических предпосылках и порождает собственные результаты, которые чрезвычайно трудно сравнивать. Поэтому неудивительно, что представители различных точек зрения большей частью считали мнение других ошибочным, дабы упростить дело. Однако объективная оценка фактов показывает, что за каждым методом и теорией нельзя признать определенного права на существование, поскольку они имеют не только определенные успехи, но и подкреплены фактами, их доказывающими. Таким образом, в психотерапии мы сталкиваемся с ситуацией, которая сравнима с положением в современной физике, имеющей, например, две противоречащие друг другу теории света. И как физика не считает это чем-то непреодолимым, так и существование нескольких психологических точек зрения не следует считать поводом для предположения о том, что противоречия непримиримы, а взгляды субъективны и потому несопоставимы. Противоречия в какой-либо области науки доказывают лишь то, что предмет науки обладает свойствами, которые в настоящее время могут быть представлены лишь в виде антиномий (например, как волновая и корпускулярная природа света). Только природа психики бесконечно сложнее природы света, поэтому и нужны многочисленные антиномии, чтобы достаточно полно описать сущность психического. Одной из фундаментальных антиномий является положение: Психика зависит от тела, тело зависит от психики. Есть убедительные доказательства для обеих частей этой антиномии, так что объективное суждение ни в коем случае не может согласиться с преобладанием тезиса над антитезисом. Наличие противоречий указывает на трудность предмета исследования, и поэтому — по крайней мере пока – могут делаться лишь относительные утверждения. Любое утверждение действительно лишь постольку, поскольку указано, с какой психической системой соотносится его предмет. Таким образом, мы получаем диалектическую формулировку, которая не утверждает ничего кроме того что психическое воздействие есть взаимодействие двух психических систем. Так как существует бесконечное множество индивидуальных систем психики, то и суждения бесконечно разнообразны. Если бы индивидуальность была тотальным отличием, т.е. если бы индивид полностью отличался от каждого другого индивида, то психология как наука была бы невозможна — она состояла бы из хаоса субъективных мнений. Но так как любая индивидуальность относительна и компенсируется конформностью, то общезначимые суждения (научные констатации) возможны. Но эти суждения могут, естественно, относиться только к похожим, общим частям психики, но не к индивидуальному, уникальному в системе. Второе фундаментальное противоречие психологии гласит: Индивидуальное - ничто по сравнению с общим, общее — ничто по сравнению с индивидуальным. Как известно, нет слона вообще, есть только отдельные слоны. Но если бы не было общности при всегдашнем множестве слонов, то уникальный, индивидуальный слон был бы сверх всякой меры маловероятен.
Эти логические рассуждения кажутся довольно далекими от нашей темы. Однако, поскольку они являются принципиальным ответом на предшествующий психологический опыт, то из них вытекают важные практические выводы. Если я как психотерапевт чувствую себя по отношению к пациенту авторитетом и в соответствии с этим претендую на то, чтобы знать что-либо о его индивидуальности и быть в состоянии делать о ней верные заключения, то я тем самым расписываюсь в собственной некритичности, поскольку оказываюсь несостоятельным в оценке противостоящей мне личности. Я могу судить о ней лишь постольку, поскольку она является человеком вообще. Но так как все живое встречается только в индивидуальной форме, а я могу поддаться его внушению. Поэтому, желая психологически лечить индивида, я должен волей-неволей отказаться от любого всезнайства, всякого авторитета и каких-либо попыток влияния. Мне не остается ничего другого, как выбрать диалектический способ действия, состоящий в сравнении обоюдных данных. Это возможно лишь тогда, когда я даю другому шанс представить свой материал как можно полнее, не стесняя его своими предположениями. В ходе этого представления его психика соотносится с моей, воздействуя на нее. Это воздействие — единственное, что я могу противопоставить своему пациенту в индивидуальном отношении и на законном основании.
Эти принципиальные соображения обусловливают определенную позицию терапевта, обязательную во всех случаях индивидуального лечения и единственно приемлемую. Каждое отклонение от этой позиции означает суггестивную терапию, принцип которой — индивидуальное - ничто по сравнению с общим. Поэтому к суггестивной терапии относятся все методы, утверждающие и интерпретирующие различия. К ней относятся и все технические процедуры, предполагающие однотипность индивидуальных объектов. Поскольку истинен тезис о незначимости индивида, поскольку суггестивные и технические методы, а также любые теоретические гипотезы вполне возможны и обеспечивают успех у среднего человека (это и христианская наука, и духовные практики, вообще самые разные религиозные и врачебные методы влияния плюс бесчисленные измы), даже политические движения не без основания претендуют на роль психотерапии в больших масштабах. Как начало войны излечило неврозы навязчивых состояний, а чудотворные места издавна устраняют невротические синдромы, так и большие и малые народные движения целительно действуют на индивида.
Лучше и проще всего этот факт выражается в воззрениях примитивных обществ, в представлении о так называемой мана. Мана — это всеобъемлющая целительная сила, которая делает человека, животных и растения плодовитыми, а вождя и шамана — магически сильными. Понятие мана идентично "необыкновенно действенному", как показывает Леманн, сильно впечатляющему. Поэтому да примитивной ступени все необычное является "лекарством". Но так как сто умных людей вместе, как известно, образуют одного идиота, то добродетели и таланты -преимущественно индивидуальные качества и не свойственны человеку вообще. Поэтому людские массы всегда склонны к стадной психологии, а потому — к слепому stampede* и к психологии черни с ее тупой жестокостью и истерической сентиментальностью. Человек конформный обладает примитивными качествами, поэтому и лечить его надо техническими методами. Будет просто ошибкой лечить его иначе как "технически правильно", т.е. методами, которые популярны и признаны эффективными. В этом смысле старый гипнотизм или еще более старый животный магнетизм дал принципиально столько же, как и скажем, технически безупречный анализ наших дней или как лечение амулетом первобытного шамана. Самое главное — в какой метод верит терапевт. Если он действительно уверен, то серьезно и терпеливо сделает для больного все возможное, и эта добровольная отдача оказывает исцеляющее воздействие — насколько распространяется психический суверенитет "коллективного" человека. Но границы эффективности определены антиномией индивидуальное - коллективное.
*Неудержимый бег пришедшего в панику стада (англ.) — Прим. перев.
Эта антиномия — не только философский, но и психологический критерий, поскольку есть бесчисленное множество людей, не просто средних, конформных, но таких, чье особое честолюбие состоит в том, чтобы быть как все. Это соответствует и расхожим тенденциям воспитания, охотно представляющим индивидуальность и беззаконие как синонимы. На этой ступени индивидуальное подвергается отрицательной оценке и вытеснению. Поэтому индивидуальные содержания и тенденции здесь выглядят болезнетворным психологическим началом. Но есть еще и переоценка индивидуального на основе антитезы. Общее — ничто по сравнению с индивидуальным. Так, психоневрозы с психологической (но не клинической) точки зрения можно разделить на две большие группы: в одну входят конформные личности с недоразвитой индивидуальностью, а в другую - индивидуалисты, не способные адаптироваться к коллективу. В соответствии с этим различается и терапевтическая позиция, т.к. понятно, что невротический индивидуалист не может выздороветь иначе, как признав в себе конформиста и, тем самым, необходимость приспособления к группе. Поэтому оправданно вернуть его на уровень коллективных истин и ценностей. С другой стороны, — психотерапевтический опыт знает и такого хорошо адаптированного человека, который имеет и делает все, что является гарантией здоровья, и тем не менее продолжает болеть. Было бы безнадежной ошибкой (которую, однако, очень часто делают) пытаться привести их к общему знаменателю, так как этим можно разрушить все ростки индивидуальности.
Так как, согласно нашим вводным рассуждениям, индивидуальное есть неповторимое, непредсказуемое, неинтерпретируемое, то терапевт должен в этом случае отказаться от всех своих предположений и техник и ограничиться чисто диалектическим способом действия, т.е. позицией, избегающей любых методов.
Как можно было заметить, в начале я представил диалектический способ как новейшую фазу развития психотерапии. Здесь я должен поправить себя и поставить этот способ действия на его истинное место: это вовсе не простое развитие прежних теорий и приемов а скорее полный отказ от них — ради возможно более непредвзятого отношения. Другими словами, терапевт при этом более не действующий субъект, а свидетель индивидуального процесса развития.
Я не хотел бы создать впечатление, что эти выводы упали с неба. У них есть своя история. Хотя я был первым, кто потребовал, чтобы аналитик сам подвергался анализу, но мы обязаны главным образом Фрейду бесценным открытием что и у аналитиков есть комплексы и, следовательно одно или несколько слепых пятен, действующих как предубеждения. Это открылось психотерапевту в результате случаев, когда он не мог больше интерпретировать, руководить пациентом из-за облаков или с кафедры, исключив свою собственную личность. Он просто вынужден был заметить, что его своеобразие или его особое отношение мешали выздоровлению пациента. Чего сам не понимаешь, потому что не хочешь признаться в этом самому себе, — того не позволишь осознать и пациенту, конечно же, во вред ему. Требование, чтобы аналитики сам подвергся анализу, приводит в своем развитии к идее диалектического способа действия, где терапевт вступает во взаимоотношение с другой психической системой не только как тот, кто спрашивает но и как тот, кто отвечает. Аналитик здесь не вышестоящий, компетентный, судья и советчик, но участник, находящийся в диалектическом процессе так же, как и (теперь уже) так называемый пациент.
Еще один источник идеи диалектического способа действия — факт многообразия возможных толкований символических содержаний. Зильберер* различал психоаналитическое и анагогическое, а я — аналитически-редуктивное и синтетически герменевтическое.** Что под этим подразумевается, я хочу пояснить на примере так называемой инфантильной фиксации на образе родителей (Elternimago), являющейся одним из богатейших источников символических содержаний. Аналитически-редуктивная точка зрения считает, что интерес (либидо) регрессивно возвращается к материалу инфантильных воспоминаний и фиксируется там или же вообще никогда не освобождается от них. Синтетическая или анагогическая точка зрения, напротив, считает, что речь идет о способных к развитию частях личности находящихся в инфантильном состоянии, словно в материнском лоне. Оба толкования могут быть правильными. Можно сказать, что они приходят в основном, к одному и тому же. Но на практике существует большая разница, толкуем ли мы нечто как регрессивное или как прогрессивное. Совсем не просто найти верное решение в каждом конкретном случае, большей частью чувствуешь себя неуверенно. Так, выявление безусловно неоднозначных содержаний заставило счесть сомнительным беззаботное применение теорий и методов и тоже, в свою очередь, способствовало использованию диалектического способа наряду с более тонкими или грубыми суггестивными методами.
*Herbert Silberer, Probleme der Mystik und ihre Symbolik, Wien, 1914, p. 138. Прим. К.Г.Юнга.
**Общепринятые названия — каузально-редуктивный и конструктивный или синтетический. (См. К.Г.Юнг, Структура психики и процесс индивидуации. — М., Наука, 1996, с. 134 и далее — Прим. Н.К.)
Исходящие от Фрейда дифференциация и углубление психотерапевтической проблематики рано или поздно должны привести к выводу, что диалог между врачом и пациентом (Auseinandersetzung) должен включать и личность врача. Уже старый гиптонизм и бернгеймовская суггестивная терапия знали, что исцеляющее действие зависит, с одной стороны, от раппорта (именуемого на языке Фрейда переносом), а с другой стороны, от силы убеждения и пробивной способности врача. В отношении врач-пациент взаимно соотносятся две психические системы, и поэтому всякое достаточно глубокое проникновение в психотерапевтический процесс неизбежно приведет к выводу, что из-за индивидуального своеобразия участников отношение "врач-пациент" должно быть диалектическим процессом.
Понятно, что признание этого обусловливает существенный сдвиг точки зрения по сравнению с более старыми формами психотерапии. Чтобы предотвратить недоразумения, я сразу хочу добавить, что это изменение точки зрения никоим образом не объявляет уже существующие методы неправильными, лишними или устаревшим, потому что чем глубже мы проникаем в сущность психического, тем сильнее убеждаемся, что системная природа человека требует разнообразных точек зрения, различных методов, удовлетворяющих индивидуальную психическую предрасположенность, так нет смысла подвергать простого пациента, которому не хватает разве что доли здравого рассудка, сложному анализу его инстинктов или обрушивать на него приводящую в замешательство сложность психологической диалектики. Но так же понятно, что более сложным, духовно выше стоящим натурам не поможешь благодушными советами, внушениями и попытками обращения в ту или иную систему. В таких случаях врачу лучше снять доспехи методов и теорий и положиться лишь на то, что его личность стоит достаточно твердо, чтобы служить пациенту точкой отсчета и опоры. При этом сначала надо серьезно взвесить вероятность того, что личность пациента возможно превосходит врача по уму, духовности, широте и глубине. Но в любом случае главное правило диалектического способа действия заключается в том, что индивидуальность больного обладает тем же достоинством и правом на существование, что и индивидуальность врача, и потому всякое индивидуальное развитие пациента должно рассматриваться как верное, если оно само не исправляется. В той степени, в какой человек лишь коллективен, он может быть изменен внушениями — и даже настолько что становится, по видимости, совсем другим, чем был раньше. Но в той степени, в какой он индивидуален, он может стать только тем, кем он есть и всегда был. Поскольку "исцеление" означает, что больной превращается в здорового, то излечение означает изменение. Там, где это возможно, т.е. где это не требует слишком больших жертв личности, — там можно терапевтически изменять больного. Но когда пациент видит что излечение через изменение означало бы слишком большую индивидуальную жертву, врач может и должен отказаться от изменения и, следовательно, от желания излечить. Он должен либо отвергнуть лечение либо обратиться к диалектическому способу действия. Этот последний случай встречается чаще, чем можно подумать, в моей собственной практике было немалое число высокообразованных, умных людей, с ярко выраженной индивидуальностью, которые по этическим соображениям оказали бы самое сильное сопротивление любой серьезной попытке изменения. Во всех таких случаях врач должен оставить открытым индивидуальный путь исцеления, и тогда исцеление приведет не к изменению личности, а совпадет с процессом индивидуации, те. пациент станет тем, кем он в сущности является. В худшем случае он даже смирится со своим неврозом, потому что понял смысл своей болезни. Не один больной говорил мне, что научился быть благодарным своим невротическим симптомам, потому что они всегда как барометр показывали, где и когда он отклонялся от своего индивидуального пути, или когда и где он оставил неосознанными важные вещи.
Хотя новые более дифференцированные методы открывают невиданную панораму бесконечной сложности психических взаимосвязей и в значительной степени оценили ее теоретически, но они все же ограничиваются аналитически-редуктивной точкой зрения, причем возможность развития индивидуальности оказывается закрытой из-за общего принципа (например, сексуальности). Вот первая причина того, что феноменология индивидуации -пока еще неизведанная целина. Это объясняет, почему мне в дальнейшем приходится вдаваться в подробности психологического исследования, т.к. я не могу представить понятие индивидуации иначе чем попытавшись самому вскрыть на эмпирическом материале явления бессознательного. Ведь именно оно выдвигается на передний план при индивидуальном процессе развития. Более глубокую причину можно обнаружить в том, что невротическая позиция сознания неестественно одностороння, и поэтому должна быть уравновешена комплементарными или компенсаторными содержаниями бессознательного. Поэтому бессознательное в том случае имеет особое значение как способ корректировки односторонности сознания. Отсюда вытекает необходимость наблюдения порождаемых снами точек зрения и импульсов — они должны занять то место, где когда-то находились коллективные регуляторы - традиционные взгляды, привычки, предрассудки интеллектуального и морального характера. Индивидуальный путь вынуждает к познанию свойственных индивиду законов, иначе он запутывается в произвольных мнениях сознания и отрывается от материнской почвы индивидуального инстинкта.
На сегодняшний день можно предположить, что жизненная сила, проявляющаяся в создании и индивидуальном развитии живого существа, порождает бессознательный процесс смены картин, чем то похожий на фугу. Люди с естественной интроспективной способностью могут без особых трудностей воспринимать по крайней мере фрагменты этого автономного, непроизвольного ряда образов, большей частью в форме фантастических визуальных впечатлений, впадая часто, правда, в ошибочное мнение, что они сами создали эти образы, в то время как в действительности те им явились. Непроизвольность уже больше нельзя отрицать, когда фрагмент фантазий, как это часто бывает, приобретает навязчивый (обсессивный) характер, как например, не идущие из головы мелодии, фобические страхи, или так называемые символические тики. Ближе к бессознательным рядам образов находятся сновидения, исследуя серии которых, можно удивительно ясно увидеть непрерывность потока образов. Непрерывность проявляется в повторении их мотивов. Они могут касаться людей, животных, предметов или ситуаций, и каждый такой мотив снова и снова появляется в длинной серии снов.
В охватывавшей два месяца серии снов одного моего пациента мотив воды встречался в 26 снах. Сначала он появился как обрушивающийся на берег вал прибоя, во втором сне — как вид на зеркально гладкое море В третьем сновидец находится на берегу и видит, как на море идет дождь. В четвертом сне морское путешествие подразумевается косвенно, т.к. речь идет о путешествии в далекую чужую страну. В пятом это путешествие в Америку; в шестом вода наливается в бассейн; в седьмом сне взгляд падает на безграничную поверхность моря при восходе солнца; в восьмом сновидец находится на корабле. В девятом он предпринимает путешествие в далекую дикую страну. В десятом пациент вновь находится на корабле. В одиннадцатом он плывет вниз по реке, в двенадцатом он идет вдоль ручья, в тринадцатом находится на пароходе. В следующем он слышит голос, который зовет: "Там дорога к морю, нам надо к морю". Потом он снова на корабле, который идет в Америку. В шестнадцатом сне пациент снова на корабле фантазии, далее он в машине едет на корабль. В восемнадцатом сновидении он проводит астрономическое определение положения корабля. В девятнадцатом сновидец плывет по Рейну, в двадцатом — находится на острове в море, то же и в следующем сновидении. В двадцать втором сне он с матерью плывет вниз по реке, в следующем — стоит на берегу моря. В двадцать четвертом он ищет утонувшее в море сокровище, в двадцать пятом его отец рассказывает о стране, откуда приходит вода. Наконец, в двадцать шестом сновидении он плывет по маленькой реке, которая впадает в реку побольше.
Этот пример иллюстрирует непрерывность бессознательной темы и одновременно показывает метод, которым статистически определяются такие мотивы. Посредством многократных сравнений можно определить на что, собственно, указывает мотив воды. На основании подобных рядов вырабатываются толкования мотивов. Так "море" всегда означает место концентрации и источник всей душевной жизни, так называемое коллективное бессознательное. Вода в движении имеет значение потока жизни и энергии. Идеи, лежащие в основе всех мотивов, являются наглядными представлениями архетипического характера, то есть символическими первообразами, на которых строился и развивался человеческий дух. Эти первообразы трудноопределимы, чтобы не сказать - расплывчаты. Любая строгая интеллектуальная формулировка лишает их свойственной им полноты. Это не научные понятия, от которых требуется однозначность, а в высшей степени общие изначальные представления примитивного духа, которые обозначают не специальные содержания, а скорее, значимы благодаря богатству своих связей. Леви-Брюль называет их коллективными представлениями, а Хуберт и Маусс — априорными категориями фантазии.
В более длинных сериях снов мотивы часто сменяют друг друга. Так, начиная с последнего сна, мотив воды постепенно отошел на задний план, уступая место новому — мотиву неизвестной женщины. В снах о женщинах речь идет большей частью о знакомых сновидцу лицах. Но бывают и сны, в которых встречается женская фигура, которую нельзя распознать как знакомую, она выглядит в сновидении как совершенно неизвестная личность. Этот мотив имеет интересную феноменологию, которую я хотел бы проанализировать на основе серии снов, длившейся три месяца.
В этой серии мотив встречался не менее 51 раза. Сначала он проявился как множество неопределенных женских фигур, потом это была смутная фигура женщины, которая сидела на лестнице. Потом она явилась под покрывалом, а когда сняла его, то ее лицо светилось, как солнце. Потом она появилась обнаженной, стоя на глобусе, видимая со спины. Затем она вновь разделилась на множество танцующих нимф, потом на несколько больных венерическими болезнями проституток. Несколько позже незнакомка появляется на балу и сновидец дает ей деньги. Потом она оказывается больной сифилисом. Начиная с этого момента, незнакомка связывается с так называемым мотивом двойника, который также часто встречается в снах. Дикарка, возможно малайка, раздваивается. Ее надо взять в плен, но она и светловолосая нагая женщин, которая стояла на глобусе, или молодая девушка с красной шапочкой, гувернантка, бонна или старая женщина. Она очень опасна, член разбойничьей шайки и не совсем человек, а словно абстрактная идея. Она проводник, сопровождающий сновидца на высокую гору. Но она и как птица, что-то вроде марабу или пеликана. Она хочет поймать себе мужчину. Она большей частью белокура и дочь парикмахера, но у нее есть индийская, очевидно, темная сестра. В качестве белокурой горной проводницы, она объясняет сновидцу, что часть души его сестры принадлежит ей. Она пишет ему письмо, но является женой другого. Она не говорит, и с ней не заговаривают. У нее то черные, то белые волосы. У нее оригинальные, неизвестные сновидцу фантазии. Может быть она — неизвестная жена отца, но не его мать. Она летит с ним в самолете, который падает. Она голос, превращающийся в женщину. Она объясняет ему, что она — осколок, то есть фрагмент, что, пожалуй, означает, что она — частичная душа (Teilseele). У нее есть брат, который сидит в плену в Москве. Как темная фигура она — служанка, глупа, и за ней надо присматривать. Незнакомка часто появляется двойственной, как две женщины, идущие с ним в горы. Белокурая горная проводница является ему однажды как видение. Она приносит ему хлеб, занята религиозными идеями, знает путь, которым ему надо идти, он встречает ее в церкви, она его духовная наставница, поводырь. Она выходит словно из темного ящика и может превратиться из собаки в женщину. Однажды она даже обезьяна. Сновидец рисует во сне ее портрет; но то, что появляется на бумаге — это абстрактная символическая идеограмма, содержащая в основном троичность - часто встречающийся мотив.
Таким образом, мотив незнакомой женщины характеризует фигуру крайне противоречивого характера, которую действительно нельзя связать с нормальным женским существом. Изображается скорее сказочное существо, нечто вроде феи, которая тоже имеет "переливающийся" характер. Как известно, есть злые и добрые феи, они тоже могут превращаться в животных, могут быть невидимыми, любого возраста, то молодые, то старые, имеют не человеческую, а эльфийскую природу с характером частичной души, соблазнительные, опасные и мудрые Поэтому мы вряд ли ошибемся, предположив, что этот мотив идентичен мифологическим представлениям о похожих на эльфов существах (нимфы, сильфиды, ундины, русалки, дриады, суккубы, ламии, вампиры, ведьмы и иже с ними). Ведь весь мифический сказочный мир — порождение бессознательной фантазии, как и сон! Часто бывает, что этот мотив сменяет мотив воды. Как вода означает бессознательное вообще, так фигура незнакомой женщины является персонификацией бессознательного, которую я обозначил как аниму. Эта фигура, в принципе встречается только у мужчин, и появляется лишь тогда, когда свойства бессознательного начинают становится для пациента проблемой. У мужчины бессознательное имеет женскую природу, а у женщины -мужскую, поэтому персонификацией бессознательного у мужчины является вышеописанное женское существо.
Рамки доклада не позволяют мне описать все те мотивы, которые встречаются в процессе индивидуации, то есть в случае, когда материал пациента нельзя свести к общим, свойственным среднему человеку предпосылкам. Есть множество мотивов, и все они в полном составе встречаются в мифологии. Поэтому единственное, что можно сказать — индивидуальное психическое развитие поначалу порождает нечто, похожее на старый сказочный мир. Поэтому понятно, что это выглядит так, словно индивидуальный путь идет вспять в человеческое прошлое, словно он — регрессия в историю духовного развития и словно происходит нечто недопустимое, что следует предотвратить терапевтическим вмешательством. Ведь сходные вещи можно видеть и при психотических заболеваниях, особенно при параноидных формах шизофрении, где кишат мифологические создания. Опасение, что речь идет о патологическом развитии, ведущем в хаотический или болезненный мир фантазии, напрашивается само собой. Такое развитие может стать опасным у человека, недостаточно утвердившегося в качестве социального субъекта. В конечном счете, любое психотерапевтическое вмешательство может натолкнуться на латентный психоз и перевести его в острую стадию. Поэтому некритическая и дилетантская игра психотерапевтическими методами — это игра с огнем, от которой следует настоятельно предостеречь. Дело становится особенно опасным, когда освобождается архетипический слой психики, потому что эти содержания, как правило, оказывают на пациента удивительно захватывающее действие, вполне объяснимое колоссальным влиянием на человеческую природу мифологических представлений.
Представляется, что процесс выздоровления мобилизует эти силы в своих целях. Мифологические представления с их своеобразной символикой проникают в глубину человеческой души, в исторические основы, куда никогда не добираются разум, воля и благие намерения. Ведь они, эти представления происходят из тех глубин и говорят на том языке, пусть и трудном для нашего сегодняшнего разума, но заставляющем резонировать самое существо человека. То, что могло нас поначалу испугать, как регрессия, оказывается скорее reculer pour mieux sauter*, сбором и интеграцией сил, порождающих новый порядок.
* Отойти назад, чтобы дальше прыгнуть (фр.) — Прим. пер.
Невроз на этом уровне — это в полном смысле слова душевная болезнь, с которой ничего нельзя сделать обычными рациональными методами. Поэтому есть немало психотерапевтов, которые в крайнем случае прибегают к одной из известных религий или, скорее, конфессий. Я далек от того, чтобы представлять эти устремления в смешном свете. Напротив, я должен подчеркнуть, что в их основе лежит очень верный инстинкт — ведь нынешние религии еще содержат живые остатки мифического века. А то, что политические учения при случае обращаются к религии, самым ясным образом доказывают свастика, "немецкие христиане" и немецкое религиозное движение (Glaubensbewegung). Не только христианство с его символикой спасения, но и все религии вообще, вплоть до магических практик примитивных обществ, являются видами психотерапии, которые лечат и исцеляют болезни души и порождаемые ею недуги тела. Сколько в современной медицине суггестивной терапии — об этом я не хочу судить. Ведь мягко говоря, учет психического фактора в практической терапии — совсем не плохое дело. Как раз в этом смысле история медицины чрезвычайно поучительна.
Таким образом, когда некоторые врачи обращаются к мифологическим или религиозным представлениям, то с исторической точки зрения они поступают верно. Но сделать это можно лишь с теми пациентами, для которых еще живы содержащиеся в религиях мифические остатки. Таким пациентам показана рациональная терапия — до тех пор, пока не достигнут момент, где необходимы мифологические представления. Когда я лечу прихожан-католиков, я всегда отсылаю их к исповеди и прочим средствам благодати церкви. У верующих протестантов, которым приходится обходится без исповеди и отпущения грехов, ситуация сложнее. В новейшем протестантизме, правда, открылся клапан так называемого оксфордского движения. Оно предлагает в качестве замены взаимную исповедь (Lainbeichte), a вместо отпущения - взаимное переживание (Gemeinschaftserlebnis). Несколько моих пациентов (при моей полной поддержке) вступили в это движение, равно как другие стали католиками - или, по крайней мере, лучшими католиками, — чем прежде. Во всех этих случаях я воздерживаюсь от диалектического способа действия, поскольку нецелесообразно подталкивать индивидуальное развитие пациента сверх его потребностей. Если он может найти смысл своей жизни и исцеление от своего беспокойства и раздробленности в рамках существующих форм вероисповедания (включая политические верования), то врачу этого должно быть довольно. В конце концов он должен заботиться о больном, а не об излеченном.
Однако есть очень много пациентов, у которых вообще нет религиозных убеждений, либо последние неортодоксальны. Их принципиально нельзя обратить в какую-нибудь веру. С любой рациональной терапией они застревают, несмотря на то, что сама по себе их болезнь излечима. В таких обстоятельствах не остается ничего другого, как диалектически развивать те мифологические содержания, которые живы в самом больном, вне зависимости от любой исторической традиции. В этих случаях мы наталкиваемся на мифологические сны с их характерными сериями образов, ставящих перед пониманием врача совершенно новую и неожиданную задачу. От него требуются знания, к которым терапевт совершенно не подготовлен своим специальным образованием. Ибо человеческая душа — это не психиатрическая, ни физиологическая, ни вообще биологическая, а исключительно психологическая проблема. Душа есть самостоятельная область со своими особыми закономерностями. Сущность души нельзя вывести из принципов Других областей знания, иначе извращается своеобразная природа психического. Его нельзя идентифицировать ни с мозгом, ни с гормонами, ни с любыми из известных инстинктов, оно волей-неволей должно быть признано феноменом sui generis.*
*(Своего рода (фр.) — Прим. пер.)
Поэтому феноменология души не исчерпывается фактами, поддающимися естественнонаучному изучению, но включает в себя и проблему человеческого духа, который является отцом всякой науки. Психотерапевт сталкивается с этим фактом, когда соответствующий случай заставляет его пойти чуть дальше расхожих представлений, Этой точке зрения неоднократно возражали - якобы, и раньше знали психотерапию, но не считали необходимым вдаваться в такие сложности. Я охотно признаю, что Гиппократ, Гален и Парацельс тоже были хорошими врачами, но не думаю, что современной медицине следует поэтому отказаться от серотерапии и радиологии. Конечно, сложные проблемы психотерапии понять трудно особенно непосвященному; но если задуматься над простым вопросом, почему определенный опыт или некоторые жизненные ситуации патогенны, то можно обнаружить, что решающую роль при этом часто играет восприятие,
Определенные вещи представляются опасными, невозможными, или вредными потому, что существуют мнения, представляющие их в таким свете. Например, для многих людей богатство означает наивысшее счастье, а бедность - величайшее бедствие, несмотря на то, что в действительности богатство не является величайшим счастьем, равно как и бедность — причиной меланхолии. Но люди придерживаются таких воззрений, их истоки -в определенных духовных предпосылках, например, в том, что называют "духом времени", или в конкретных религиозных или светских взглядах. Последние часто играют решающую роль, например в моральных конфликтах. Как только анализ психической ситуации пациента затрагивает область его духовных предпосылок, мы сразу оказываемся в царстве общих идей. Тот факт, что столько-то нормальных людей никогда не критикуют свои духовные предпосылки, — хотя бы потому, что не осознают их, — не доказывает, что эти предпосылки действуют или что они не могут стать источником тяжелейших конфликтов совести. Напротив унаследованные коллективные предрассудки, с одной стороны, и мировоззренческая и нравственная дезориентация с другой, как раз в нашу эпоху очень часто оказываются глубокими причинами серьезных нарушений душевного равновесия. Пациентам такого рода врач просто не может предложить ничего другого, кроме возможности индивидуального духовного развития. Именно из-за таких случаев специалист вынужден значительно расширить свои знания в области гуманитарных наук, если он хочет хоть как-то понять символизм психических содержаний.
Я бы совершил упущение, если бы создалось впечатление, что специальная терапия не требует ничего, кроме больших знаний. Так же важна и моральная разборчивость врача. Хирургия и акушерство давно знают, что мало вымыть пациента — врач и сам должен иметь чистые руки. Но невротичный психотерапевт неизбежно будет лечить у пациента свой собственный невроз. Терапия без учета особенностей личности врача еще мыслима в области рациональных техник, но при диалектическом способе действий она невозможна, поскольку здесь врач должен выйти из своей анонимности и сознавать себя так же, как он требует этого от пациента. Я не знаю, что сложнее — приобрести большие знания или суметь отказаться от своего профессионального авторитета и анонимности.
В любом случае эта последняя необходимость означает такое моральное испытание, которое делает профессию психотерапевта не самой завидной. У непосвященной публики существует предрассудок, будто психотерапия представляет собой нечто очень легкое, несерьезное и заключается лишь в искусстве внушить человеку нечто или выманить у него деньги. В действительности же речь идет о тяжелой и небезопасной профессии. Как врачи вообще подвергаются риску инфекций или других профессиональных опасностей, так и психотерапевту грозят психические инфекции, которые не менее опасны. С одной стороны, он может быть втянут в невроз своего пациента, а с другой, он может так отгородиться от влияния пациента, что лишит себя возможности терапевтического воздействия. Между Сциллой и Харибдой этого лежит риск, но вместе с ним и исцеляющий эффект.
Современная психотерапия многослойна, как разнообразны поступающие на лечение пациенты. Самые простые случаи — те, что требуют лишь человеческого common sense* и хорошего совета. Им нужна в лучшем случае только одна консультация. Впрочем это совсем не значит, что простые на вид случаи всегда просты; часто приходится делать не самые приятные открытия. Затем есть пациенты, для исцеления которых не нужно ничего, кроме более или менее основательной исповеди, так называемой абреакции. Более тяжелые неврозы требуют, как правило, редуктивного анализа симптомов и состояний. При этом не следует без разбору применять тот или иной метод, в зависимости от характера случая анализ должен проводиться больше по принципам Фрейда или по принципам Адлера.
*Здравый смысл (англ.)-Прим. пер.
Августин различает два основных греха: один — это concupiscentia, алчность, чувственность (Begehrlichkeit), а другой — superbia, высокомерие. Первый соответствует фрейдовскому принципу удовольствия, второй — воле к власти, стремлению к доминированию Адлера. Речь идет о двух группах людей с различными претензиями. Те, для которых характерен инфантильный поиск удовольствий, -это большей частью, субъекты, признающие удовлетворение несовместимых желаний и влечений более важным, чем их социальная роль, поэтому они часто благополучны, успешны, неплохо устроены в жизни. Те же, кто хочет быть "наверху" — это большей частью люди, ибо действительно находящиеся внизу, либо воображающие, что играют не ту роль, которая им полагается. Как правило, это лица с трудностями в социальной адаптации, пытающиеся скрыть свою слабость фикцией власти. Конечно, все неврозы можно объяснить по Фрейду или по Адлеру, но в практическом лечении лучше сначала точно рассмотреть случай. Если речь идет о людях образованных, то решение принять нетрудно. Я рекомендую пациентам почитать что-нибудь из работ Фрейда и Адлера. Как правило, они скоро понимают, кто им ближе. До тех пор, пока мы движемся в области собственно психологии неврозов, без фрейдовских и адлеровских взглядов не обойтись.
Но если лечение становится монотонным, наступают повторения, очевидный застой, или появляются мифологические, так называемые архетипические содержания, то пришло время оставить аналитически-редуктивное лечение и трактовать символы анагогически или синтетически, что равнозначно диалектическому способу действия и индивидуации.
Методы влияния, к которым относятся и аналитические, требуют видеть пациента как можно чаще. Я однако, ограничиваюсь максимум тремя или четырьмя консультациями в неделю. С началом синтетического лечения предпочтительнее разделить, отодвинуть консультации по времени. Тогда я уменьшаю их, как правило, до одного-двух часов в неделю, ведь пациенту надо научиться идти своим путем. Последний состоит поначалу в том, что больной сам пытается понять свои сны, дабы сознание последовательно усваивало содержания бессознательного. Ведь причина невроза — несоответствие между осознанной позицией и бессознательной тенденцией. Этот разрыв преодолевается через ассимиляцию содержаний бессознательного. Поэтому время между консультациями проходит небесполезно. Таким образом, больному и себе можно сэкономить много времени, которое означает для пациента столько же денег, и при этом он учится стоять на собственных ногах, вместо того, чтобы цепляться за врача. Работа, которую делает пациент, ведет через последовательную ассимиляцию содержаний бессознательного к конечной интеграции его личности и, тем самым, к преодолению невротической диссоциации. Описание подробностей пути этого развития вышло бы далеко за рамки доклада. Поэтому мне остается удовлетвориться тем, что я дал по крайней мере общий обзор принципов психотерапевтической практики.