Дамы и господа!
Развитие медицинской психологии и психотерапии в последнее время происходит гораздо менее в силу любознательности исследователей, нежели под влиянием возникающих у пациентов неотвязных вопросов о состоянии их души. Наука врачевания, — почти в полную противоположность потребностям пациентов, — самоустранилась от собственно психологических проблем, исходя из совершенно неверной посылки, будто они не входят в ее компетенцию. Однако, поскольку медицина, занимаясь человеком, сущность которого заключается в единстве всех процессов его жизни, была вынуждена время от времени обращаться за помощью к самым разнообразным отраслям науки, таким, как химия, физика, биология и т. д., то ей пришлось включить в область своих интересов и экспериментальную психологию.
При этом само собой разумеется, что заимствованные области знания в ходе своего развития претерпели существенные изменения: вместо того, чтобы следовать своим имманентным целям, они должны были решать проблему их практической применимости к человеку. Так, например, психиатрия многое взяла из методов, хорошо разработанных в экспериментальной психологии, присоединив заимствованное ею к обширной области, которую представляет собой ныне психопатология. Последняя — это, по существу, психология сложных психических явлений. Она происходит из накоплений, сделанных, с одной стороны, психиатрией в узком смысле этого слова, а с другой — неврологией, первоначально включавшей в себя всю область так называемых психогенных неврозов, которая до сих пор остается там согласно вузовской классификации. Правда, на практике в последние десятилетия, особенно с широким распространением гипнотизма, образовалась большая трещина в отношениях между специалистом-неврологом и психотерапевтом. Это было неизбежно, так как по существу неврология представляет собой науку об органических нервных заболеваниях, в то время как психогенные неврозы не являются заболеваниями органики в собственном смысле этого слова, как не принадлежат они и к тому, чем занимается психиатр, исключительное дело которого — лечение психозов. Психогенные неврозы не являются и душевными заболеваниями в общепринятом смысле. В гораздо большей степени они составляют своеобразную область без четко очерченных границ, к которой относятся многочисленные переходные — тяготеющие и к душевным, и к нервным — формы заболеваний.
Для неврозов, несомненно, характерно то, что они возникают по психическим причинам и могут быть излечены исключительно психическими средствами. Выявление и исследование этого специфического предмета, к пониманию которого подошли и психиатры, и неврологи, привело к открытию, чрезвычайно неприятному для медицины как науки, а именно: было обнаружено, что душу следует рассматривать в качестве этиологического, болезнетворного фактора. Медицина же, вследствие развития своих методов и теории на протяжении XIX века, превратилась в одну из естественнонаучных дисциплин и присягнула на верность разделяемым всеми ими философским предпосылкам, т: е. принципам каузальности и материализма. Душа как духовная субстанция для них не существовала. Точно так же экспериментальная психология стремилась, по возможности, быть "психологией без души".
Исследования психоневрозов вполне убедительно показали, что психический фактор является болезнетворным началом, т. е. существенной причиной этих заболеваний, и тем самым он с полным правом встал в один ряд с другими причинами заболеваний, уже получившими признание, такими, как наследственность, конституция, бактериальная инфекция и т. д. Все попытки свести природу психического к соматическим факторам потерпели неудачу. Больше повезло попытке редуцировать психический фактор к заимствованному у биологии понятию "влечение". Согласно широко принятому определению, влечения — это базирующиеся на функциях желез физиологические сдвиги, которые, как известно из опыта, обусловливают психические процессы или влияют на них. Что еще больше отвечало тогда сути вопроса, как не поиски непосредственной причины психоневроза не в каком-то там мистическом понятии души, а в нарушениях в сфере влечений, т. е. нарушениях, которые, в общем-то, можно было, наверное, устранить, воздействуя на функционирование желез?
На этом, как вы знаете, стоит теория неврозов Фрейда. За отправную точку в своих объяснениях он принимает нарушения полового влечения. Понятие влечения служит исходным и для концепции Адлера, а именно: речь здесь идет о нарушениях влечения к получению высокой оценки, в чем, кстати, намного больше психики, чем в физиологически обосновываемом половом влечении.
Понятие "влечение" очень неподатливо научным объяснениям. Оно указывает на биологический феномен с чрезвычайно сложной природой, и, собственно говоря, к нему следует относиться как к неизвестному объекту или пограничному понятию совершенно неопределенного содержания. Я не хочу заниматься здесь критическим рассмотрением понятия "влечение"; гораздо больше меня интересует точка зрения, согласно которой психический фактор является ничем иным, как, например, комбинацией влечений, основывающихся, в свою очередь, на функциях желез. Да, следовало бы даже, наверное, поговорить и о возможности того, что именно в мире влечений решается все, называемое психическим, и что, следовательно, само психическое есть лишь влечение или конгломерат влечений, т. е. в конечном счете функция желез. В этом случае психоневроз представлял бы собой заболевание желез.
Однако доказательства подобных предположений еще не получены. А между тем известно слишком много неудач, указывающих на то, что неврозы в принципе не излечиваются терапевтическим воздействием на организм и что эффективными оказываются как раз психические средства, выполняющие роль экстрактов желез. Опыт же, которым мы располагаем сегодня, говорит нам: для того чтобы понять, что же оказывает влияние на неврозы и, соответственно, как их лечить, следует исходить не из столь близких нам функций желез, а из далеко отстоящих от них психологических факторов, действующих так, как если бы они представляли собой то или иное вещество. Например, приемлемое объяснение или слова утешения могут оказывать своего рода оздоровительное воздействие, влияние которого будет распространяться, в том числе и на деятельность желез. Хотя слова, произносимые врачом, являются не более чем сотрясением воздуха, однако в силу определенного положения врача по отношению к психике пациента они приобретают для второго особую важность. Слова оказываются действенными лишь постольку, поскольку они сообщают некоторый смысл или значение. В этом заключается их воздействие. Но "смысл" есть нечто духовное, и можно, по-моему, назвать это нечто фикцией. С помощью фикции, однако, мы влияем на болезнь несравнимо более результативно, чем с помощью химических препаратов, к тому же при этом мы ведь влияем и на биохимические процессы, происходящие в организме. Неважно, возникает эта фикция во мне самом или приходит ко мне извне посредством языка, — в любом случае она может сделать меня больным или здоровым. По-видимому, фикции, иллюзии, мнения, являясь самыми неосязаемыми, самыми нереальными вещами, которые только можно вообразить себе, тем не менее, оказывают самое действенное психическое и даже психофизиологическое воздействие.
Идя по этому пути, медицина открыла душу. И если она хочет быть честной, то не может больше отрицать существование психического как субстанции. Влечение признается условием психического точно так же, как психическое признается одним из условий влечения.
Изъяны теорий Фрейда и Адлера заключаются вовсе не в том, что они являются психологиями влечений, а в их односторонности. В них — психология без души, подходящая любому, кто полагает, что у него отсутствуют какие-либо духовные запросы или потребности. В таком случае, правда, заблуждаются как врач, так и пациент. Несмотря на то, эти теории соответствуют психологии неврозов в существенно большей степени, чем какой бы то ни было иной подход к ней, существовавший в медицине ранее, тем не менее их попытка замкнуться на влечениях не отвечает глубинным потребностям больной души. Предлагаемые ими концепции слишком научны и слишком само собой разумеющиеся, слишком мало уделяющие внимания фикции и воображению, одним словом, слишком мало они сообщают смысла, тогда как лишь значимое избавляет.
Обыденный разум, здоровый человеческий рассудок, наука как концентрированный "common sense"1 уводят, конечно, далеко, но все-таки никак не дальше пограничных столбов, очерчивающих пределы наибанальнейшей действительности и уровень развития среднего человека. По существу они не дают никаких ответов на вопросы о душевном заболевании и его наиболее глубоко коренящемся значении. Если иметь в виду главное, то психоневроз — это болезнь души, не нашедшей для себя смысла. Из болезни души, однако, исходит все творение духа и всякое успешное деяние живущего духом человека; основанием же болезни является духовный застой, бесплодие души.
1 Здравый смысл (англ.).
Сознавая это, врач все решительнее вступает в некоторую область, сближение с которой вызывает у него, однако, серьезнейшие сомнения. Дело в том, что здесь он встречается с необходимостью передать ей излечивающую фикцию, несущее духовность значение, ибо именно это и жаждет получить больной по ту сторону всего, что может ему дать разум и наука. Больной ищет то, что способно захватить его и придать осмысленный вид хаотичному беспорядку, установившемуся в его невротической душе.
Поднялся ли врач на уровень этой задачи? Возможно, он посоветует своим пациентам обратиться к теологу или философу, а, возможно, отдаст его на откуп той великой растерянности, которая царит в наше время. Ведь профессиональная совесть врача не обязывает его иметь какое-нибудь мировоззрение. Однако как он поступит, когда ему станет совершенно ясно, что его пациент болен из-за отсутствия в его жизни любви при наличии лишь голой сексуальности, из-за отсутствия веры, поскольку его сковывает ослепление, надежды, коль скоро мир и жизнь его отняли у него иллюзии, и, наконец, понимания, ибо он не понял, какой смысл в нем самом?
Многие образованные пациенты категорически отказываются обращаться к теологам. Ничего не хотят они слышать и о философах, ибо история философии оставляет их равнодушными, интеллектуализм для них так же бессодержателен, как пустыня. А где найти великих мудрецов, не только говорящих о смысле жизни и мироздания, но и обладающих им? Невозможно также взять и придумать себе какую-нибудь систему или истину, которые могли бы дать больному то, что для него жизненно важно: веру, надежду, любовь и понимание.
Эти четыре наивысших достижения человеческих стремлений в равной степени являют собой и милости, которые нельзя ни преподать, ни заучить, ни дать, ни взять, ни припрятать, ни заработать, ибо зависят они от одного независящего от человеческого произвола, иррационального условия, а именно от событий, имеющих место в жизни человека. События же никак нельзя "сделать". Они происходят, имея, к счастью, не абсолютный, а относительный характер. Можно приблизиться к ним. Это в наших силах. Есть пути, подводящие к таким событиям, однако следует быть достаточно осторожным и не называть пути "методами", ибо это название умерщвляет в них жизнь, и, кроме того, путь к событию, становящемуся переживанием, вовсе не является каким-то искусным приемом, напротив, он представляет собой риск, требующий от человека безусловной вовлеченности всей его личности.
Тем самым перед терапией непременно возникает один вопрос, и одновременно препятствие, представляющееся непреодолимым: как мы можем способствовать тому, чтобы пораженная болезнью душа испытала избавительное переживание, в результате которого четыре великих милости Божий снизойдут на нее и излечат? Благой совет будет, наверное, звучать так: "Ты должен иметь истинную любовь, или истинную веру, или истинную надежду, или "познай самого себя"". Но откуда у больного должно взяться в качестве предварительного условия то, что он может получить лишь впоследствии?
Савл обязан своим обращением не истинной любви, не истинной вере и вообще не обладанию какой-то истиной; одной его ненависти к христианству было достаточно, чтобы он оказался на пути в Дамаск и испытал то самое переживание, которое должно было стать решающим для его жизни. Он искренне принимал свое величайшее заблуждение, и именно это привело его к данному переживанию.
И здесь обнаруживается проблематика жизни, понимание серьезности которой всегда будет недостаточным, а в связи с этим перед врачующим душу возникает проблема, ведущая его к непосредственному контакту со священником, пекущимся о спасении души.
Проблема отношений с людьми, испытывающими душевные страдания, гораздо более под силу не врачу, а священнику. Но больной чаще всего отправляется на поиски врача, поскольку полагает, что заболевание поражает его тело и, соответственно, надеется с помощью лекарств хотя бы смягчить определенные симптомы невроза. Священнику же, как правило, не хватает знаний, опираясь на которые, он был бы способен увидеть психическую основу заболевания; к тому же он может быть недостаточно авторитетен и окажется не в состоянии убедить больного в том, что его заболевание имеет психическую природу.
Бывают и такие больные, которые отказываются обращаться к священнику, хотя вполне отдают себе отчет в психической природе своей болезни, — они просто не верят, что тот сможет помочь им. Эти больные не доверяют и врачу, и бывают правы, поскольку, как и священник, врач в их случае оказывается беспомощным или, что еще хуже, начинает заниматься пустословием. В конце концов, если врач не может ничего сказать о предельных вопросах жизни души, то это нельзя считать чем-то противоестественным. Подобных ответов больной был бы вправе ожидать не от врача, а от теолога. Однако протестантский священник, пекущийся о спасении души, время от времени сталкивается с задачами, решить которые он едва ли бывает в состоянии: в повседневной жизни ему нередко приходится преодолевать такие трудности, от которых защищен католический священник. Последний опирается прежде всего на авторитет своей церкви; кроме того, его социальное положение коренным образом отличается от положения пастора реформированной церкви, который, к тому же может быть женат и обременен ответственностью за семью и который не может в крайнем случае воспользоваться гостеприимством приюта или монастыря. А если священник еще и иезуит, то он наверняка имеет современное психологическое образование. Мне известно, например, что в Риме мои сочинения были предметом серьезного изучения задолго до того, как их своим вниманием удостоили протестантские теологи.
Время сегодня серьезное. То, что верующие покидают протестантскую церковь в Германии, является лишь одним из его симптомов. Есть и много других, которые могли бы подсказать теологу, что однозначные определения веры или участие в благотворительной деятельности занимают слишком незначительное место в ожиданиях современного человека. То, что многие теологи ищут психологическую опору или практическую помощь в фрейдовской теории сексуального или в теории власти Адлера, кажется мне очень странным, ибо обе эти теории, если иметь в виду их принципиальное содержание, враждебны духу, поскольку являются "психологиями, лишенными души". Они представляют собой рационалистические методологии, четко противостоящие событиям, переживание которых способствует накоплению необходимого духовного опыта. Абсолютное большинство психотерапевтов являются сторонниками Фрейда или Адлера. Это означает, что подавляющее большинство их пациентов испытывают чувство отчуждения, мешающее им понять себя, исходя из собственных духовных потребностей. Такое положение не может оставить равнодушными тех, кто испытывает тревогу по поводу всего того, на что оказывается обреченной человеческая душа. Волна психологизма, накрывшая в наше время протестантские страны Европы, далека от того, чтобы пойти на убыль. С нею непосредственно связан массовый исход из церкви. Здесь мне хотелось бы привести следующее высказывание одного протестантского священника: "Сегодня, вместо того чтобы идти к священнику, заботящемуся о душе, люди обращаются к специалисту по психическим заболеваниям".
Я убежден, что эти слова относятся к достаточно образованной публике. Однако они вряд ли верны, если иметь в виду массы людей. Например, книга "Kraft und Stoff" Людвига Бюхнера через двадцать лет после того, как для образованных она, так сказать, ушла в небытие, стала одной из наиболее читаемых книг в немецких народных библиотеках. Поэтому я убежден также, что психологические потребности нынешних образованных людей завтра окажутся в центре народных интересов.
Хотелось бы предложить к размышлению следующие факты. На протяжении тридцати лет моими пациентами были выходцы из всех культурных стран Земли. У меня побывали многие сотни человек. По большей части это были протестанты, меньше всего было евреев, не более пяти-шести человек принадлежали к деятелям католической церкви. Среди всех моих пациентов, вступивших во вторую половину жизни, т. е. тех, кто перешагнул за тридцать пять, не было ни одного, для которого главная проблема не сводилась бы, в конце концов, к отношению к религии. Да, каждый так или иначе страдает от утраты того, что во все времена любая живая религия давала своим последователям, и по-настоящему никто не излечивается, если не возвращается к своей прежней религиозной установке, что, естественно, не имеет никакого отношения к принадлежности к тому или иному вероисповеданию или к той или иной церкви.
Для священника здесь невиданно открывается широкое поле деятельности, которое, как можно понять, никто еще даже не заметил. Нельзя также хотя бы с какой-то долей уверенности сказать, что сегодня протестантский священник достаточно хорошо подготовлен и в состоянии ответить на тот серьезнейший вызов, который бросает ему духовная жизнь нашего времени. Давно пора бы священнику и врачу — специалисту по психическим заболеваниям протянуть друг другу руки и совместно взяться за решение этой сложнейшей задачи духовного свойства.
Я хотел бы показать на одном примере, сколь актуальна проблема, о которой идет речь. Немногим более года назад руководство христианского студенческого совета в г. Арау попросило меня объяснить, почему сегодня многие, почувствовав, что с их душой происходит нечто неладное, скорее предпочитают обращаться к врачу, а не к пастору. Этот вопрос, вполне недвусмысленно сформулированный, имеет самое непосредственное отношение к жизни. До тех пор я просто знал, что мои пациенты предпочли обратиться к врачу, а не к пастору. Однако я был вовсе не уверен, что и другие люди поступили бы так же. В любом случае я не смог сказать в ответ ничего определенного. Поэтому для того чтобы все-таки ответить на поставленный мне вопрос, я решил тех, с кем не был связан непосредственно, опросить с помощью третьих лиц, так что в результате оказались охвачены швейцарские, немецкие и французские протестанты. Кроме того, поступили ответы и от католиков. Результаты получились очень интересными. Мне хотелось бы дать вам представление о них хотя бы в самых общих чертах. Обращаться к врачу предпочли 57% протестантов и лишь 25% католиков. Только 8% протестантов предпочли священника, тогда как у католиков таковых оказалось 58%. Все это те, кто сделал недвусмысленный выбор. Остальные протестанты (35%) не смогли однозначно ответить на поставленный вопрос. Среди католиков, не определившихся по данному вопросу, было только 17%.
Как правило, выдвигались следующие причины отказа обратиться к священнику: недостаток знания им психологии и соответственно понимания проблемы (52% от общего числа отказов); предвзятость священника и его необъективность, обусловленные его приверженностью догмам и традициям (28%). Как курьез отмечу, что нашелся даже такой пастор, который предпочел бы иметь дело с врачом, а другой с раздражением написал: "Теология ничего общего не имеет с лечением человека". Все без исключения лица, состоящие в родстве с теологами, отвечая на предложенный мною вопрос, были против обращения к пастору.
Этот опрос, в котором, естественно, участвовали только представители образованной публики, является всего лишь выборочной проверкой с очень ограниченным радиусом действия. Я убежден, что со стороны необразованных слоев реакция была бы все-таки иной. Но я склоняюсь к предположению, что даже такая выборочная проверка обладает, тем не менее, определенной достоверностью, поскольку хорошо известна растущая среди образованных людей индифферентность к вопросам религиозной и церковной жизни. И не следует забывать об упомянутом мной ранее факте, что мировоззренческие проблемы, занимающие образованную публику, через двадцать лет необразованные слои народа начинают воспринимать как свои собственные. Кто мог бы, например, предсказать неслыханный духовный перелом в Испании, самой приверженной католицизму из всех европейских стран, еще двадцать или даже десять лет тому назад1? И тем не менее он случился, напомнив своей мощью природную катастрофу.
1Во время второй республики, провозглашенной в 1931 г. и прекратившей свое существование в 1936 г.
Мне кажется, что одновременно с утратой религиозности заметно возросло количество неврозов. Правда, не существует никакой статистики, которая позволила бы продемонстрировать этот рост с цифрами в руках. В одном я, тем не менее, уверен: почти повсеместно общее состояние духа европейца характеризуется опасным нарушением равновесия. Мы живем, несомненно, в эпоху душевной растерянности, нервозности, замешательства и мировоззренческой дезориентированности — и все это приобрело огромные масштабы. Среди моих клиентов — выходцев из разных стран — довольно много тех, кто обратился ко мне не потому, что страдал от неврозов, а потому, что либо не видел в своей жизни никакого смысла, либо мучился проблемами, на которые не могли ответить ни философия, ни религия. Некоторые даже полагали, что мне известно какое-то особое заклинание, но пришлось их разуверить, объяснив, что и у меня нет для них готовых ответов, — и здесь мы вплотную подходим к нашим практическим заботам.
Возьмем, например, самый банальный и чаще других возникающий у пациентов вопрос о смысле "моей" жизни или жизни вообще. Современный человек достаточно осведомлен о том, как отвечает на этот вопрос священник и что он вообще должен говорить по данному поводу. Философы вызывают в обществе улыбку, общее мнение о врачах невысоко, но что касается психиатра, анализирующего область бессознательного, то, быть может, копаясь в его хитросплетениях, он нашел среди прочего и какой-то смысл, который, по всей вероятности, можно приобрести за соответствующий гонорар. Серьезному же человеку становится легче на сердце, когда он слышит, что и психиатру нечего ему сказать. И в этом он почти не ошибается. Но именно с этого зачастую начинает формироваться доверие к врачу.
Я обнаружил, что современного человека характеризует неискоренимое неприятие установившихся мнений и открытых до него истин. Следуя современным веяниям, человек оказывается "большевиком", который все прежние формы и нормы духовной жизни считает недействительными, и тем самым превращается в модерниста, желающего экспериментировать с духом так, как большевик экспериментирует с экономикой. Сталкиваясь с таким модернистским настроем духа, любая церковная система, будь то католической, протестантской, буддистской или конфуцианской, оказывается в затруднительном положении. Среди подобных модернистов встречаются, конечно, и нигилистические, деструктивные, извращенные натуры, это опустившиеся и утратившие чувство меры нелюдимы, которым везде плохо и которые поэтому вступают во все новые движения, участвуют во всех новых предприятиях, — принося им, кстати, значительный вред, — в надежде уж на этот-то раз обрести для себя нечто такое, что могло бы без больших затрат компенсировать их собственную неполноценность. В силу своих профессиональных занятий я, естественно, знаю очень многих, разделяющих ценности модернизма, как, впрочем, и их отягощенных патологиями попутчиков. Но не эти последние привлекают меня. В отличие от них, первые не только не являются болезненно воспринимающими мир чудаками; напротив, очень часто это необыкновенно дельные, смелые, хорошие люди, отклоняющие традиционные истины не по злобе, а по порядочным, достойным соображениям. Все они чувствуют, что наши религиозные истины каким-то образом оказались бессодержательными. Либо они не могут согласовать научное и религиозное мировоззрения, либо истины христианства действительно утратили былой авторитет и свое психологическое оправдание. Человек чувствует, что смерть Христа не несет ему избавления, и не может быть верующим. Да, конечно, счастлив тот, кто может веровать, но нельзя склонить к вере принуждением. Грех — это что-то весьма относительное: то, что является злом для одного, другой воспринимает как добро. Почему точно так же, как Христос, не может быть прав Будда?
Все эти вопросы и сомнения вам известны не хуже, чем мне. Фрейдистский анализ вынес бы все эти вещи за скобки как не имеющие отношения к делу, поскольку главное для него заключается в вытеснении сексуальности, а философские и религиозные проблемы лишь затемняют этот факт.
Если с таких позиций внимательно проанализировать тот или иной индивидуальный случай, то, как это ни может показаться странным, обнаружатся нарушения как в сексуальной сфере, так и в сфере действия любых неосознанных влечений. Наличием этих нарушений Фрейд объясняет все психические нарушения, и его интересует исключительно причинная взаимосвязь сексуально-психологических симптомов. При этом от его внимания полностью ускользает очень важный момент: то, что он выдает за причины, всегда имелось у индивида, но не оказывало воздействия на него до тех пор, пока не происходил такой сбой в его сознательном отношении к действительности, который и приводил к неврозу. Эту ситуацию можно сравнить с тем, как если бы корабль дал течь и начал тонуть, а команда, вместо того чтобы устранять пробоину, стала выяснять свойства прибывающей воды. Расстройство сферы влечений есть вовсе не первичный, а вторичный феномен. Если сознание утрачивает для себя смысл и надежду, то его работу можно уподобить панике, когда люди требуют: "Дайте нам пищу и вино, ибо завтра мы все умрем!". И такое состояние, возникшее из-за бессмысленности существования, вызывает нарушения в том мире, что скрыт в потемках души, а в результате влечения, которые с трудом удавалось скрывать прежде, вырываются наружу. Причины, по которым человек стал или становится невротиком, сегодня те же, что и вчера. Состояние невроза может поддерживаться лишь причиной, существующей актуально. Человек болен туберкулезом не потому, что двадцать лет назад заразился палочками Коха, а потому, что очаг болезни находится в организме в настоящее время. Вопрос о том, когда и как он был инфицирован, не имеет абсолютно никакого отношения к его нынешней болезни — туберкулез не излечат даже самые точные знания истории его возникновения. Все это верно и применительно к неврозу.
Вот почему проблемы религии, которые ставит передо мной пациент, имеют вполне определенный смысл и должны рассматриваться как возможные причины невроза. Но если я отношусь к ним столь серьезно, то пациенту я должен сказать: "Да, вы правы, можно чувствовать себя так, как чувствуете себя вы; Будда, возможно, был так же прав, как и Христос; грех — это вещь относительная, и действительно невозможно понять, в каком смысле смерть Христа спасительна для нас". Мне как врачу подтвердить правоту сомневающегося легко; священник же в подобной ситуации оказывается в затруднительном положении. Мою позицию пациент воспринимает как свидетельство взаимопонимания, в то время как колебания священника представляются ему исторически обусловленной предвзятостью, препятствующей сближению людей. Он спрашивает себя: "Что же скажет мне священник, если я расскажу ему о всех мучениях, которые вызывает у меня неупорядоченное действие моих влечений?" Возможно, он прав, полагая, что в области морали предвзятость дает о себе знать гораздо сильнее, чем в вопросах догматического свойства. В связи с этим мне вспоминается один милый анекдот о президенте Кулидже, который был очень неразговорчивым человеком. Как-то раз, одним воскресным утром, он ушел из дома, а когда вернулся, жена спросила его: "Где ты был?" — "В церкви". — "Что сказал священник?" — "Он говорил о грехе". — "И что он сказал о грехе?" — "Он был против".
Могут сказать: врачу-то легко проявлять сочувствие. Однако не нужно забывать, что среди врачей есть люди, очень чувствительные к вопросам морали, а среди признаний пациентов встречаются такие, для восприятия которых и от врача требуются особые усилия. Человек, обращающийся к врачу, чувствует: если его не приняли целиком, включая и самое плохое из того, что в нем есть, значит, его не поняли. И здесь одних только слов мало. В подобных ситуациях от врача требуются такой образ мыслей и такое отношение, которые позволили бы пациенту критически взглянуть на себя, в том числе и на темные стороны собственной души. Для того чтобы врач мог повести за собой душу другого человека или хотя бы сопутствовал ей, он должен быть с ней в контакте. Этот контакт никогда не сможет сложиться, если врач пойдет по пути осуждения. Контакт возникает лишь вследствие свободной от предрассудков объективности. Это звучит, словно я призываю к научности. То, что я предлагаю, можно принять за требование исходить из чисто интеллектуальных, абстрактных принципов. Но я имею в виду нечто совсем иное: важно быть человечным, чувствуя глубокое уважение к факту страдания, к человеку, испытывающему его, к загадке человеческой жизни, охваченной страданием. Такое отношение свойственно действительно религиозному человеку. Он знает, что сотворенное Богом представляет собой чудо из чудес и превышает возможности нашего понимания, что Бог стремится дойти до человеческого сердца весьма нетривиальными путями. Поэтому во всех вещах он ощущает скрытое присутствие Божьей воли. Следование этому отношению я и называю "свободной от предрассудков объективностью". Оно является моральным достижением врача, преодолевшего отвращение к болезни и тлену. Невозможно изменить то, что не принимаешь внутренне. Осуждение не освобождает, а подавляет. Для осуждаемого мною я не друг и не сочувствующий его страданиям, а угнетатель. Это не значит, конечно (Боже упаси!), что вообще никого нельзя осуждать. Но нельзя осуждать того, кому хочешь и можешь помочь, кого хочешь и можешь поправить. Если врач хочет помочь какому-то человеку, он должен уметь принимать его таким, каков он есть. Но по-настоящему он этого может добиться лишь в том случае, если самого себя он принял таким, каков он есть.
Возможно, все это представляется очень простым. Однако то, что кажется простым, всегда самое трудное. Ведь для того, чтобы быть простым, требуется высочайшее искусство; в принятии самого себя сходятся проблемы морали, проверяется суть того или иного мировоззрения. Подавать нищему, прощать обидчика и даже любить врага во имя Христово — все это, безусловно, высокодобродетельные поступки. То, что я делаю самому малому из моих братьев, делается мною ради Христа. А что, если я вдруг обнаружу, что самый малый изо всех людей, самый бедный из всех нищих, самый наглый из всех обидчиков и сам враг заключаются во мне, что я сам нуждаюсь в милостыне от доброты своей, что сам я и есть слишком любящий меня враг? — Это тот случай, когда, как правило, переворачивается вся истина христианства. Нет больше ни любви, ни терпения. И тогда мы говорим своему брату в нас самих: "Рака"1. Мы неистовствуем и осуждаем себя. От других мы скрываем это, мы вообще отрицаем встречу с самым малым в себе, и пусть даже это сам Бог, который пожелал бы встретиться с нами, когда мы пребывали в таком презренном состоянии тысячекратно, мы отреклись бы от него еще до того, как пропоет петух.
1"Пустой человек".
Кто с помощью современной психологии заглянул "за кулисы" не только своих пациентов, но прежде всего за свои собственные, — а это то, что должен делать психотерапевт, если он не завзятый шарлатан, — тот должен признать, что самое трудное и даже невозможное дело — принять себя таким, каков ты есть, даже если ты очень жалок. Уже сама мысль, что это предстоит сделать, способна бросить в холодный пот, и потому человек без колебания довольствуется не простым, а сложным, предпочитая вообще ничего не знать о себе и проявлять деловую озабоченность о других с их трудностями и грехами. Тогда зримо выступают его добродетели, обманывающие во благо как самого этого человека, так и других. Слава Богу, человек убежал от самого себя. Несметное число людей способно делать это безнаказанно, но не все; есть такие, которые, не доехав до своего Дамаска, впадают в невроз. Как я могу помочь этим людям, если я сам нахожусь среди беглецов и, пожалуй, сам подвержен невротической morbus sacer2? "Свободной от предрассудков объективностью" обладает лишь тот, кто принял самого себя. Однако никто не может похвастаться тем, что это ему удалось. Можно указать на Христа, пожертвовавшего своей исторической ограниченностью Богу в себе и сделавшего свою жизнь такой, какой она у него была, — до самого горького конца, действительно без оглядки на условности или благо, как его понимали фарисеи.
2 Священная болезнь (эпилепсия) (лат.).
Мы, протестанты, находимся в наилучшем положении, что позволяет нам подойти к следующей проблеме: должны ли мы понимать Imitatio Christi1 в том смысле, что необходимо копировать его жизнь, в подражание ему каким-то подобным способом получать его раны, или, понимая эту проблему более глубоко, жить так, как прожил он лишь одному ему присущим образом отведенную ему жизнь? Нелегко подражать жизни Христа, но несравнимо труднее прожить свою собственную жизнь так, как Христос прожил свою. Любой в этом случае столкнулся бы с противостоявшей ему исторической обусловленностью своего времени, правда, тем самым он и выявил бы ее; был бы он по-своему непризнан, высмеян, замучен и распят. Да, он был бы своего рода свихнувшимся большевиком, и его по праву пригвоздили бы к кресту. Поэтому люди предпочитают Imitatio Christi, вознагражденное историей и просветленное святостью. Я не смогу возразить, если какой-нибудь монах будет стремиться таким образом отождествлять себя с Христом, — он достоин уважения. Но я не монах, и мои пациенты тоже не монахи, а, кроме того, поскольку я врач, то на мне лежит задача показать моим больным, как они могут жить, не становясь невротиками. Невроз — это внутренний раскол, раздвоение человека в отношениях с самим собой. Все, что усиливает такое раздвоение, усугубляет его болезнь. И напротив, все, что смягчает остроту раскола, возвращает ему здоровье. К раздвоенности человека принуждает ощущение или даже признание им того, что он состоит из двух противоборствующих людей, как об этом, например, говорит Фауст: "Ах, две души живут в моей груди", или как противоположны друг другу чувственный человек и духовный человек, либо Я и его тень. Невроз — это, в конце концов, раскол личности.
1Подражание Христу (лат.).
Проблема излечения имеет религиозный характер. На уровне общественной жизни примером болезненного состояния может служить гражданская война. Это болезненное состояние мы излечиваем с помощью христианских добродетелей, указующих нам любить врагов и прощать их. То, чему мы, исходя из христианских добродетелей, советуем следовать во внешней жизни, мы должны в терапии неврозов применять по отношению к человеческой душе. Современный человек потому ничего не хочет больше слышать ни о вине, ни о грехе, что ему хватает его собственной нечистой совести. Ему гораздо интереснее знать, как он может примириться с фактами своей собственной жизни, любить врага в собственном сердце и волку в себе сказать "брат".
Современный человек хочет знать, главным образом, не то, как он мог бы подражать Христу, а то, как он мог бы вести свой индивидуальный образ жизни, сколь бы скудным и неинтересным тот ни был. В связи с этим подражание представляется ему противным жизни, враждебным ей, и потому он отталкивает историю, стремящуюся заставить его идти уже проторенными путями. Но все эти пути ложны для него. Однако он не знает этого и ведет себя так, как если бы его индивидуальная жизнь воплощала в себе какую-то особую Божью волю, в соответствии с которой ему только и необходимо действовать. Отсюда проистекает его эгоизм, один из наиболее остро ощущаемых пороков, характеризующих состояние невротика. Если же вы попытаетесь объяснить ему, что он слишком эгоистичен, то наверняка останетесь в проигрыше. Да так и должно быть, ибо этим вы лишь усугубите его невроз.
Именно эгоизм больных принуждает меня ради их исцеления признать глубокий смысл, кроющийся в эгоизме вообще. Нужно быть совершенно слепым, чтобы не заметить: он является подлинным воплощением Божьей воли. Если больному удается реализовать свой эгоизм, — а я должен помочь ему в этом, — то тем самым он ставит себя в отчужденное отношение к другим людям, отталкивает их от себя, и теперь уже они оказываются наедине со своим Я; они получают то, чего заслужили, — ведь это они хотели изгнать из больного "sacro egoismo"1. Он же должен быть предоставлен своему эгоизму, так как в нем его самая большая и самая здоровая сила, — это, как я уже говорил, подлинное воплощение Божьей воли, зачастую приводящее его к полному одиночеству. И такое состояние сколь гнетуще, столь и полезно, ибо, лишь погружаясь в него, больной может познать самого себя, может научиться понимать, каким неоценимым сокровищем является любовь других людей, и, кроме того, лишь пребывая в состоянии заброшенности и полного уединения, он осознает силы, к помощи которых может прибегнуть.
1Священный эгоизм (лат.).
Если несколько раз понаблюдать за такими процессами, то неизбежно приходишь к выводу, что бывшее злом стало добром, а казавшееся добром поддерживало в себе зло. Самый распроклятый эгоизм является "via regia"1 к той тишине, которой требует обращение к изначальному религиозному опыту. Это великий закон жизни, вытекающий из "Enantiodromie"2, — закон превращения явления в свою противоположность, который делает возможным объединение враждующих половинок личности и ведет к прекращению гражданской войны между ними.
1 Царская дорога (лат.).
2 Противоположный путь (бег) (греч).
Эгоизм невротика выбран мною как один из самых обычных для него симптомов. Я с тем же успехом мог бы взять и другие характерные симптомы, чтобы на них показать отношение врача к несуразностям, испытываемым пациентами, или, говоря другими словами, как позиция врача сказывается на проблеме зла.
И, возможно, все это тоже выглядело бы очень просто. В действительности же сознательно принять теневую сторону человеческой натуры означает совершить почти невозможное. Подумать только, чего стоит признать оправданным в своем существовании все неразумное, бессмысленное и злое! Но ведь именно этого хочет современный человек. Он непременно хочет знать, что он представляет собой на самом деле, и потому отбрасывает историю. Он хочет быть вне истории, чтобы относиться к своей жизни как к своего рода эксперименту и выяснить, какова ценность, какой смысл заключаются в вещах самих по себе, независимо от их исторических предпосылок. Современная молодежь дает удивительные свидетельства такого отношения к жизни. О том, сколь далеко, однако, заходит эта тенденция, можно судить по направленному мне одной немецкой ассоциацией вопросу: действительно ли инцест неприемлем и какие факты можно привести в связи с этим!
Нетрудно себе представить, какие конфликты ожидают людей с такими поворотами мысли. Я понимаю: им хотелось бы сделать все, чтобы уберечь своих ближних от подобных блужданий. Но, странным образом, у нас отсутствуют, по-видимому, необходимые для этого средства, ибо все аргументы против безрассудства, самообмана и безнравственности, которые мы до сих пор считали действенными, во многом утратили притягательную силу. Сейчас человек пожинает плоды воспитания XIX века: церковь проповедовала молодежи слепую веру, университет — рационалистический интеллектуализм, а в результате сегодня потеряли убедительность аргументы и веры, и разума. Человек современного склада, притомившись от борьбы идей, хочет узнать: а что же все-таки заключается в вещах самих по себе. И хотя склонность к подобным вопросам чревата опаснейшими последствиями, в ней воплощается требующая большого мужества готовность пойти на риск, и эта готовность не может не вызывать симпатию, ибо за ней стоит не какой-то безалаберный поиск приключений, а рожденное из глубинных духовных потребностей стремление вновь найти единство жизни и смысла на основе приобретения собственного, свободного от предубеждений, незамутненного опыта. При всем уважении к чувству робости следует, тем не менее, поддерживать серьезно задуманное рискованное предприятие, требующее от человека показать все, на что он способен. Препятствуя же ему, мы, собственно говоря, пытаемся подавить лучшее в человеке, его отвагу, его высочайшие стремления. Если бы это нам удалось, то мы по существу не допустили бы обретения им того самого бесценного опыта, который только и наполнил бы каким-то смыслом его жизнь. Что было бы, если бы Павел, вняв каким-нибудь не в меру умным рассуждениям, удержался бы от своего путешествия в Дамаск?
Столкнувшись с подобной проблемой, каждый серьезный психотерапевт должен сам решать, как ему быть. В любом конкретном случае он должен самостоятельно прийти к заключению, нужен он со своими советами человеку, запутавшемуся в рискованных предприятиях, или нет. Для того чтобы не мешать реализации всего богатства, заложенного в жизни, нельзя больше ограничиваться знаниями или мнениями о том, что считаешь правильным или неправильным; следует направлять внимание исключительно на то, что является действительным. Действительно же то, что действует. Если представляющееся мне заблуждением является более действенным и сильным, чем истина, то мне более привлекательно следовать заблуждению, ибо в нем заключаются сила и жизнь, которые были бы мною утрачены, останься я с тем, что кажется мне истинным. Свету нужна была тьма, а иначе какой же это был бы свет?
Как вы знаете, психоанализ Фрейда ограничивается тем, что лишь доводит до сознания существование мира теней и зла. Он просто делает явной гражданскую войну, которая до того велась скрыто. И дальше он не идет. Пациент сам должен решить, как ему с этим справиться. Фрейд, к сожалению, так и не понял, что еще никогда человек не был способен в одиночку справиться с силами преисподней, т. е. с бессознательным. Для этого он всегда нуждался в духовном содействии, которое и оказывала ему соответствующая религия. Когда раскрывается мир бессознательного, наружу вырывается огромная душевная мука, и происходящее напоминает то, как если бы на разграбление полчищам варваров отдавалась цветущая цивилизация или из-за разрушения горной плотины тучная пашня оказалась предоставленной неистовству бушующего потока. Таким же катаклизмом была и мировая война, которая лучше, чем что бы то ни было, доказала, насколько тонка перегородка, отделяющая мир упорядоченных отношений от хаоса, вечно стремящегося воспользоваться любым послаблением. Но ведь так во всем: за фасадом любого разумно организованного явления скрывается изнасилованная разумом природа, в мстительном ожидании подкарауливающая момент, когда не выдержит препятствующее ей ограждение, и, сминая все на своем пути, она ринется в данный сознанию мир. С незапамятных, самых древнейших времен человек знает об этой опасности, таящейся в его душе, поэтому обычаи религиозного, мистического характера нужны ему для того, чтобы уберечь себя от нее или устранить нанесенный его психике ущерб. Вот почему человек, выступающий от имени медицины, всегда является для другого одновременно и его священником, спасителем тела его и души, а религии — это системы, врачующие душевные недуги. Сказанное относится прежде всего к двум крупнейшим религиям человечества: христианству и буддизму. Страдающему человеку всегда помогают не его собственные выдумки, а надчеловеческая, предстоящая ему в виде откровения истина, которая и избавляет его от болезненного состояния.
Сегодня нас уже затронуло разрушение, души наши понесли ущерб, и потому больные принуждают врача — исцелителя своей души — взять на себя роль священника, выполняя которую, он, как они надеются и требуют, избавит их от страданий. И поэтому мы, психиатры, должны заниматься проблемами, которые, если называть их своими именами, выпали на долю теологической профессии. Мы не можем, однако, оставить все эти проблемы за теологией, ибо изо дня в день наши больные несут их в виде своих, обращенных непосредственно к нам, душевных мук. Поскольку теперь, как правило, терпят фиаско все использовавшиеся ранее понятия и представления, то в надежде, что именно из той самой глубины души, откуда возникает всякое разрушение, вырастет и то, что спасает от него, мы должны прежде всего следовать за самой болезнью, идти тем ошибочным путем, который ведет к еще большему обострению конфликтов и, в конце концов, делает одиночество невыносимым.
Когда я только еще вступал на этот путь, мне было неизвестно, куда он ведет. Я не знал, что таилось в глубине человеческой души. Вы, наверное, слышали о моей теории коллективного бессознательного и его архетипов. Еще в стародавние времена, а потом снова и снова бессознательное прорывалось наружу, ибо сознание существовало не всегда, как и у детей, кстати, оно появляется в первые годы их жизни. Вначале сознание слабо и легко подавляется бессознательным. То же самое мы находим в духовной истории человечества. Противоборства, о которых идет речь, оставили свои следы. Говоря языком естествознания, образовались действующие инстинктивно защитные механизмы, которые включаются в случае крайней необходимости. К ним относятся те самые содержащие большой защитный потенциал представления, которые навсегда укоренены в человеческой душе и самостоятельно вступают в действие по мере необходимости. Естественным наукам остается лишь констатировать наличие этих духовных факторов и попытаться дать им рационалистическое объяснение, хотя в таком случае загадка лишь отодвинется в некое гипотетически конструируемое начальное состояние, по-прежнему оставаясь неразгаданной. Дальше нас не пускают возникающие при этом последние вопросы: откуда берется сознание? что такое душа вообще? И здесь наступает конец всякой науке.
Это как если бы в высшей точке развития болезни разрушительное начало превратилось в целительное. Так происходит потому, что архетипы пробуждаются к самостоятельной жизни и берут на себя руководство психикой личности вместо ставшим непригодным Я и его обессилевших волений и устремлений. Религиозно настроенный человек сказал бы: Бог взял руководство в свои руки. В отношениях с большинством своих пациентов я должен избегать этой самой по себе в общем-то подходящей формулировки, ибо она слишком напоминает им то, что они изначально должны были отбросить. Я должен выражаться скромнее и говорить так: Пробуждается деятельность, присущая душе самой по себе. К тому же эта формулировка лучше соответствует фактам, поддающимся наблюдению. Великий переворот успешно происходит как Раз в тот момент, когда в снах или фантазиях на первый план выходят элементы содержания или мотивы, появление которых в сознании не поддается доказательствам. То обстоятельство, что из темного царства души больного человека самостоятельно выступает некое неизвестное начало, не являющееся Я, а потому находящееся по ту сторону всех исходящих от Я произвольных желаний, оказывает огромное облегчающее воздействие. Снова открывается доступ к истокам жизни души, и тем самым появляется отправной пункт исцеления.
Для того чтобы лучше разъяснить суть этого события, мне следовало бы, наверное, привести соответствующие примеры. Однако отыскать какой-нибудь достаточно убедительный случай почти невозможно, поскольку мы имеем дело, как правило, с исключительно тонкими и сложными материями. Зачастую на пациента достаточно сильное воздействие оказывает уже то своеобразие, с которым в его снах выступает мучащая его проблема. В других случаях речь может идти о таком повороте фантазии, к которому сознание не имеет ни малейшего отношения. Чаще же всего мы оказываемся перед такими, имеющими архетипическую природу, содержательные элементы или их взаимосвязи, которые независимо от того, понятны они сознанию или нет, оказывают значительное влияние сами по себе. Нередко эта самостоятельная деятельность души развивается настолько, что человек начинает слышать в себе какой-то внутренний голос или различать какие-то картины, в которых на первый план выступает истинный праопыт духа.
Такой опыт примиряет с заблуждениями, приносящими страдания, ибо, начиная с этого момента, не только проясняется вся запутанность переживаемого положения. Больше того, отныне очутившийся в нем человек может примирять себя со своими внутренними противоречиями, а тем самым вновь вернуть, и даже поднять на более высокий уровень свою патологическую раздвоенность.
Принимая во внимание важность и диапазон действия главной проблемы, стоящей перед современной психотерапией, я тем не менее не могу в рамках этого доклада вдаваться в какие-либо подробности, как бы мне ни хотелось воспользоваться предоставленной возможностью, с тем чтобы быть лучше понятым. Я все-таки надеюсь, что мне удалось разъяснить вам позицию психотерапевта. Надеюсь также, что сказанное будет для вас более полезным, чем могло бы быть сообщение о каких-то конкретных методах и рецептах, которые лишь тогда оказывают на душу положительное воздействие, когда применяются соответственно ее настрою, что способствует ее благополучию. Позиция психотерапевта бесконечно более важна, чем психологические теории и методы, и потому мне очень хотелось раскрыть и пояснить вам именно характерную для нее проблематику. Полагаю, в этом отношении вы получили от меня необходимые сведения, а вместе с тем и средство, позволяющее самостоятельно решать, в какой степени и каким образом священник может увязать свои действия с предпринимаемыми по данному вопросу усилиями и стараниями психотерапевта.
Я вовсе не претендую на непогрешимость, и тем не менее, я полагаю, что картина состояния души современного человека, которую я набросал здесь в общих чертах, соответствует действительности. Как бы то ни было, но все, сказанное мною относительно принципиальных моментов, характеризующих проблему излечения невроза, — это неприукрашенная правда. Мы, врачи, были бы только рады, если бы наши усилия избавить человека от душевных страданий встретили сочувственное понимание у теологов. И все же мы полностью отдаем себе отчет в существовании невероятных трудностей принципиального порядка на пути нашего возможного сотрудничества. В парламенте, протестантском по своему духу, я принадлежу к крайне левому крылу, однако я первым выступаю против возможности некритических выводов общего характера из изложенной мною позиции. Будучи коренным гражданином Швейцарии, а потому и прирожденным демократом, я вместе с тем признаю, что природа — это аристократка и открывается лишь посвященным в ее тайны. "Quod licet Jovi, non licet bovi1", — истина эта хотя и неприятна, но действует она во все времена. Каким людям отпускаются все их многочисленные грехи? Тем, кто многое возлюбил. Тем же, кго любил мало, мало грехов и отпускается. Я непоколебимо верю в то, что огромное число людей принадлежит к лону католической церкви потому, что именно там, и нигде больше, их дух приводится в согласие с собой наилучшим и наиполезнейшим образом. Я убедился, причем на собственном опыте, и в том, что неразвитому человеку гораздо больше подходит неразвитая религия, чем вызывающее у него отвращение подражание остающемуся для него непонятным и чужеродным христианству. Поэтому я также полагаю, что должны быть протестанты, выступающие против католической церкви, как и протестанты, выступающие против протестантизма, ибо проявления духа столь же чудесны и многообразны, как и само творение.
1Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).
Что же касается духа живущего, то он растет и даже выходит за рамки своих прежних форм, он ищет для себя возможности сделать свободный выбор в пользу тех людей, которые смогут возвысить его, благодаря которым и через которых он обретает себя. Кроме этой вечно обновляющейся жизни духа, который стремится к своей цели множеством невообразимых путей на протяжении всей истории человечества, мало что могут поведать нам удерживаемые в памяти людей имена и формы, ибо они есть лишь приходящие на смену своим предшественникам листья и цветы, которые произрастают все на том же стволе вечного дерева жизни.
Перев. В. Терина