IV ПРОБЛЕМА ТИПА УСТАНОВКИ

Несовместимость двух рассмотренных в предшествующих главах теорий требует поиска более высокой позиции, где они могли бы прийти к единству. Мы не можем отбросить одну теорию, сделав выбор в пользу другой, каким бы удобным ни казался этот выход; ибо если непредвзято подвергнуть проверке обе эти теории, то нельзя отрицать, что в обеих содержатся важные истины, и как бы они ни были противоположны, они не должны исключать друг друга. Теория Фрейда так подкупающе проста, что многие реагируют чуть ли не болезненно, когда кто-нибудь пытается ее оспорить или опровергнуть. Но то же самое можно сказать и о теории Адлера. Она тоже обладает очевидной простотой и не меньшей объясняющей силой, чем теория Фрейда. Поэтому не приходится удивляться тому, что последователи обеих школ упрямо держатся за свои односторонне истинные теории. По причинам, по-человечески вполне понятным, они не хотят отказаться от красивой, законченно-закругленной теории, чтобы получить взамен некий парадокс или, хуже того, заблудиться в путанице противоположных мнений.
Итак, поскольку обе теории в значительной мере верны, т. е. объясняют, по-видимому, свой материал, то невроз, очевидно, должен иметь два противоположных аспекта, из которых один схвачен теорией Фрейда, а другой — теорией Адлера. Но как это получается, что один исследователь видит только одну, а другой — только другую сторону? И почему каждый думает, что его понимание единственно правильное? Это происходит, вероятно, потому, что в силу своих психологических особенностей каждый исследователь видит в неврозе прежде всего то, что этим особенностям соответствует. Нельзя допустить, что Адлер имел дело со случаями неврозов, совершенно отличными от тех, которые послужили материалом для концепции Фрейда. Оба явно исходят из того же самого опытного материала; но так как они, в силу своего психологического своеобразия, видят вещи по-разному, то они и развивают в корне различные взгляды и теории. Адлер наблюдает, как субъект, чувствующий себя подчиненным и неполноценным, пытается с помощью «протестов», «способов» и прочих служащих достижению его цели ухищрений обеспечить себе иллюзорное превосходство — все равно, по отношению ли к родителям, воспитателям, начальству, авторитетам, ситуациям, институтам или прочим вещам. Среди его уловок фигурирует даже сексуальность. В основе такого взгляда лежит необычайное акцентирование субъекта, по отношению к которому своеобразие и значение объектов полностью исчезают. Они принимаются во внимание самое большее как носители тенденций подавления. Думаю, не ошибусь, если скажу, что отношение любви и прочие направленные на объекты вожделения тоже фигурируют у Адлера как существенные величины; однако в его теории неврозов они, в отличие от концепции Фрейда, не играют принципиальной роли.
Фрейд рассматривает своего пациента в его постоянной зависимости от значимых объектов и в отношении к ним. Отец и мать играют большую роль. Каким бы еще значительным влияниям и обусловливающим факторам ни оказалась в дальнейшем подвержена жизнь пациента, все это находится в прямой каузальной зависимости от этих прапотенций. «Piece de resistance»(* Здесь: «ядро» (фр.)) его теории — это понятие перенесения, т. е. отношение пациента к врачу. Определенным образом квалифицированный объект всегда представляет собой либо объект желания, либо объект сопротивления, и все это находится в соответствии с усвоенной в раннем детстве моделью отношения к отцу и матери. То, что исходит от субъекта, есть, в сущности, слепое влечение к удовольствию. Свое качество это влечение всегда получает от специфических объектов. У Фрейда объекты имеют величайшее значение и обладают почти исключительно детерминирующей силой, тогда как субъект остается поразительно незначительным и есть, собственно, не что иное, как источник влечения к удовольствию и «вместилище страха». Как мы уже отмечали, Фрейд, правда, признает «влечения Я», но уже один этот термин говорит о том, что его представление о субъекте как небо от земли отличается от той определенной величины, в качестве которой субъект фигурирует у Адлера.
Разумеется, оба исследователя рассматривают субъекта в его отношении к объекту; но насколько различно их понимание этого отношения! Адлер делает акцент на субъекте, который охраняет себя и стремится добиться превосходства над объектом, причем безразлично, каков этот объект; Фрейд же, напротив, упирает лишь на объекты, которые в силу их определенного своеобразия либо способствуют, либо препятствуют удовлетворению стремления субъекта к удовольствию.
Это различие есть, вероятно, не что иное, как различие темпераментов, противоположность двух типов духовного склада человека, из которых один определяется преимущественно субъектом, а второй — объектом. Промежуточная концепция, скажем, концепция «common sense»(* «Здравого смысла» (англ.)), утверждала бы, что поступки человека определяются "как субъектом, так и объектом. Оба исследователя, пожалуй, возразили бы, что их Теория не ставит своей задачей дать психологическое объяснение нормального человека, а является теорией неврозов. Но тогда, вероятно, Фрейду пришлось бы объяснять и лечить некоторых пациентов на манер Адлера, а Адлер должен был бы пойти на то, чтобы в определенных случаях всерьез принимать во внимание точку зрения своего бывшего учителя, однако ни того, ни другого не происходило.
Эта дилемма поставила меня перед вопросом: может быть, существует по меньшей мере два различных типа людей, из которых один больше заинтересован объектом, а другой — самим собой? И можно ли на основе этого утверждать, что один видит лишь одно, а другой — лишь другое и таким образом они приходят к совершенно различным выводам? Ведь нельзя же, как уже было сказано, полагать, что судьба столь изощренно сортирует пациентов, что всякий раз лишь одна определенная группа попадает к определенному врачу. Я уже давно заметил, как за самим собой, так и за своими коллегами, что есть случаи, которые вызывают явную заинтересованность, тогда как другие никак не укладываются в голове. Для лечения же имеет решающее значение то обстоятельство, оказывается ли возможным установление добрых отношений между врачом и пациентом. Если в течение короткого времени не устанавливаются определенные естественные доверительные отношения, то пациент предпочитает избрать другого врача. Я никогда не боялся порекомендовать своему коллеге взять пациента, чье своеобразие было мне чуждо или несимпатично, и притом я делал это в собственных интересах пациента. Дело в том, что в таком случае я уверен, что не добьюсь хороших результатов. Личность каждого по-своему ограничена, и как раз психотерапевт всегда должен учитывать эту ограниченность. Слишком большие личностные расхождения или даже несовместимость вызывают несоразмерное и излишнее противодействие, которое отнюдь не беспочвенно. Контроверза «Фрейд—Адлер» есть, собственно, лишь парадигма и единичный случай среди многих возможных типов установки.
Я много занимался этой проблемой и в конечном счете на основе множества наблюдений и опытов пришел к выводу о наличии двух основных установок или типов установки, а именно интроверсии и экстраверсии. Первый тип установки — в норме — характеризует человека нерешительного, рефлексивного, замкнутого, который нелегко отвлекается от себя, избегает объектов, всегда находится как бы в обороне и охотно прячется, уходя в недоверчивое наблюдение. Второй тип — в норме — характеризует человека любезного, по видимости открытого и предупредительного, который легко приспосабливается к любой данной ситуации, быстро вступает в контакты и часто беззаботно и доверчиво, пренебрегая осторожностью, ввязывается в незнакомые ситуации. В первом случае определяющую роль явно играет субъект, а во втором — объект.
Этими замечаниями я, разумеется, обрисовал оба типа лишь в самых общих чертах1. В эмпирической действительности обе эти установки — к которым я ниже еще вернусь — редко наблюдаются в чистом виде. Они всячески варьируются и компенсируются, так что часто бывает нелегко определить тип. В основе вариации — наряду с индивидуальными отклонениями — лежит преобладание одной определенной функции сознания, например мышления или чувства, что всякий раз накладывает на основную установку особый отпечаток. Наиболее частые компенсации основного типа базируются, как правило, на жизненном опыте, который учит человека — и притом, возможно, в весьма болезненной форме — не слишком давать волю своей собственной сущности. В других случаях, например у невротических индивидов, часто не знаешь, с какой установкой — сознательной или бессознательной — имеешь дело, так как из-за диссоциации личности проявляется то одна, то другая половина, что не дает возможности сделать определенный вывод. По этой же самой причине столь затруднительна совместная жизнь с невротическими личностями.
Фактическое наличие значительных типических различий, из которых я в своей только что упомянутой книге описал восемь групп2, дало мне возможность рассматривать обе противоречащие друг другу теории неврозов в качестве манифестации типических противоположностей.
Эти выводы привели к необходимости подняться над противоположностями и создать теорию, которая отдавала бы должное не просто той либо другой концепции в отдельности, а в равной мере — обеим. Для этого необходима критика обеих приведенных теорий. Обе теории способны, если их, разумеется, применять к подобным вещам, весьма болезненным образом свести высокий идеал, героическую установку, пафос или убеждение к банальной реальности. Их, во всяком случае, не следовало бы применять к подобным вещам; ибо обе теории суть в сущности терапевтические инструменты из арсенала врача, который острым и безжалостным скальпелем удаляет нечто больное и приносящее вред, что было также целью ницшевской деструктивной критики идеалов, которые он считал наростами в душе человечества (иногда они и в самом деле таковы). В руках хорошего врача, действительного знатока души человеческой, который — если говорить вместе с Ницше — имеет «Finger fur nuances»(* «Чувство нюансов» (нем.)), и в применении к тому, что действительно является больным в душе, обе теории представляют собой целительные выжигающие средства, эффективные, если их применять в дозировке, соответствующей данному единичному случаю, но вредные и опасные в руках того, кто не умеет измерять и взвешивать; это — критические методы, которые имеют то общее со всякой критикой, что там, где можно и нужно нечто разрушить, разложить и ограничить, они оказывают благотворное действие, однако везде, где следует созидать,— причиняют лишь вред.
Обе теории можно было бы поэтому принять без опасений лишь постольку, поскольку они, подобно медицинским ядам, остаются в надежной руке врача. Дело в том, что для успешного применения этих выжигающих средств требуется чрезвычайно глубокое знание души. Тот, кто их применяет, должен уметь отличить больное и бесполезное от весьма ценного и подлежащего сохранению. Это — самое трудное. Тот, кто хочет наглядно убедиться в том, как безответственно может впасть в ошибку психологизирующий врач, связанный обывательскими, псевдонаучными предрассудками, тому достаточно взять в руки работу Мёбиуса о Ницше3 или же различные «психиатрические» писания о «случае» Христа — и тогда ему придется воскликнуть «О трижды горе!» при мысли о пациенте, которому выпадает на долю такое «понимание».
Обе рассмотренные теории неврозов являются не общезначимыми теориями, а, так сказать, «локально» применимыми средствами. Каждому явлению они говорят: «Ты есть не что иное, как...» Они разъясняют больному, что его симптомы имеют такое-то и такое-то происхождение и суть не что иное, как то или это. Было бы очень несправедливо всегда утверждать, что такая редукция в данном конкретном случае ошибочна; однако, будучи возведенной в ранг общего понимания сущности как больной, так и здоровой души, изолированная редуктивная теория невозможна. Ибо человеческая душа, будь она больной или здоровой, не может быть объяснена только путем редукции. Разумеется, Эрос наличествует всегда и везде, разумеется, инстинкт власти пронизывает все самое высокое и самое низкое в душе; однако душа есть не только одно или другое или — если угодно — и то и другое вместе, но она есть также то, чтб она из этого сделала или будет делать. Человек постигнут лишь наполовину, если известно, что из чего в нем произошло. Если бы все объяснялось только этим, то человек мог бы с таким же успехом давно уже умереть. Но как живущий человек он не постигнут; ибо жизнь имеет не только некоторое Вчера и она не объясняется тем, что Сегодня сводится к Вчера. Жизнь имеет также Завтра, и Сегодня становится понятным лишь тогда, когда мы оказываемся способными прибавить к нашему знанию того, что было вчера, еще и видение зачатков Завтра. Это относится ко всем психологическим проявлениям жизни и даже к симптомам болезни. Дело в том, что симптомы невроза — это не только следствия имевших место однажды в прошлом причин, будь то «инфантильная сексуальность» или же «инфантильный инстинкт власти», но они суть также попытки некоторого нового синтеза жизни,— к чему, однако, надо тотчас же прибавить: неудавшиеся попытки, которые тем не менее все же остаются попытками, не лишенными внутренней ценности и смысла. Это — зародыши, неудавшиеся в силу неблагоприятных условий внутренней и внешней природы.
Читатель, разумеется, спросит: в чем же могут заключаться ценность и смысл невроза, этого бесполезнейшего и ужаснейшего бедствия человечества? Быть невротиком — какой в этом прок? Это, разумеется, подобно тому, как Господь сотворил мух и прочих паразитов, чтобы человек упражнялся в полезной добродетели терпения. Насколько нелепа эта мысль с точки зрения естественной науки, настолько же она может оказаться дельной с точки зрения психологии, а именно — если мы в таком случае вместо «паразиты» скажем «симптомы нервного заболевания». Даже Ницше, как никто другой презиравший глупые и банальные мысли, не раз признавал, сколь многим он был обязан своей болезни. Я видел многих, своей полезностью и оправданностью своего существования обязанных неврозу, не дававшему им совершать те глупости, которые имели бы решающее значение для их жизни, и принуждавшему их к такому существованию, когда развивались бы весьма ценные задатки, оказавшиеся задушенными, если бы невроз железной рукой не ставил этих людей на подобающее им место. Есть такие люди, которые лишь в бессознательном обладают пониманием смысла своей жизни и своего подлинного значения, а сознание их заполнено всем тем, что представляет для них соблазн, совращающий их с правильного пути. С другими же все обстоит опять-таки наоборот. Но у них ведь и невроз имеет другое значение. В таких случаях уместна далеко идущая редукция, тогда как в случаях, упомянутых выше, она недопустима.
Теперь читатель хотя и склонится к тому, чтобы в определенных случаях допустить возможность такого значения невроза, однако все же будет готов отрицать наличие столь далеко идущей и полной смысла целесообразности этого заболевания во всех банальных, повседневных случаях. Что, например, ценного может иметь невроз в вышеупомянутом случае с астмой и истерическими приступами страха? Я признаю: ценность здесь не очевидна, особенно если этот случай рассматривать с позиции редуктивной теории, т. е. с точки зрения темной стороны индивидуального развития.
Обе обсуждавшиеся до сих пор теории имеют, как мы видели, то общее, что они беспощадно вскрывают все то, что в человеке принадлежит к темной стороне. Это теории или — лучше, сказать — гипотезы, которые объясняют нам, в чем состоит патогенный момент. В соответствии с этим они заняты не ценностями человека, а его отрицательными ценностями, которые проявляют себя в качестве расстройств.
«Ценность» есть некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие. Но поскольку отрицательная ценность точно так же есть некоторая возможность, посредством которой энергия может получить развитие — что мы, например, наиболее отчетливо можем наблюдать в случаях значительных манифестаций энергии при неврозе,— то она по сути дела тоже есть некоторая ценность, но такая, которая опосредует бесполезные и вредные манифестации энергии. Дело в том, что энергия сама по себе не есть ни добро ни зло, она ни полезна ни вредна, но индифферентна, так как все зависит от формы, в которую входит энергия. Форма придает энергии качество. С другой стороны, однако, голая форма без энергии точно так же индифферентна. Для того чтобы получилась некоторая действительная ценность, необходима поэтому, с одной стороны, энергия, а с другой — обладающая ценностью форма. В неврозе психическая энергия4, без сомнения, заключена в малоценную и непригодную форму. И вот концепции обеих редуктивных теорий служат тому, чтобы разрушить эту малоценную форму. Здесь они оправдывают себя в качестве упомянутых выжигающих средств. Тем самым мы получаем свободную, но индифферентную энергию. До сих пор господствовало допущение, что эта вновь приобретенная энергия оказывается в сознательном распоряжении пациента, так что он может ее применять как ему угодно. Поскольку придерживались мнения, что энергия есть не что иное, как сила полового инстинкта, то речь шла о ее «сублимированном» применении, причем предполагалось, что пациент с помощью анализа получает возможность перевести сексуальную энергию в некоторую «сублимацию», т. е. в некоторый несексуальный способ применения, скажем, в занятие искусством или какой-либо еще благой или полезной деятельностью. Согласно этой концепции, пациент имеет возможность произвольно или в соответствии со своей склонностью осуществить сублимацию своих инстинктивных сил.
В известной степени можно признать за этой концепцией право на существование в той мере, в какой человек вообще в состоянии наметить определенную линию своей жизни, которой ему следует придерживаться. Но мы знаем, что не существует такой человеческой дальновидности и жизненной мудрости, которая могла бы сделать нас способными придать нашей жизни заранее намеченное направление,— это возможно разве что на малых отрезках пути. Такое воззрение значимо, во всяком случае, лишь по отношению к «обычному» жизненному типу, но не по отношению к «героическому». Второй образ жизни тоже существует, но, без сомнения, гораздо реже, чем первый. По поводу второго уже нельзя, конечно, сказать, что человек едва ли может задать направление своей жизни либо может это сделать лишь на короткой дистанции. Героический образ жизни безусловен, т. е. он определяется судьбоносными решениями, причем решение об избрании определённого направления сохраняет свою силу и в случае горького исхода. Врачу, разумеется, по большей части приходится иметь дело лишь с людьми и гораздо реже — с обладающими свободной волей героями, и тогда, к сожалению, это в большинстве своем те, чей показной героизм есть инфантильное утешение перед лицом более сильной судьбы или же чванство, которое должно скрыть ранящее чувство неполноценности. Во всемогущей повседневности, к сожалению, встречается мало такого необычного, которое было бы здоровым. Для явного героизма остается мало места; однако нельзя сказать, что требование героизма вообще не стоит перед нами! Напротив, самое скверное и тягостное состоит как раз в том, что банальная повседневность обращает к нашему терпению, нашей преданности, выдержке, самоотречению свои банальные требования, которые надо выполнять лишь со смирением и без каких бы то ни было показных, героических жестов, для чего, однако, нужен героизм, хотя и незаметный внешне. Он лишен внешнего блеска, не окружен похвалой и постоянно стремится укрыться в повседневном облачении. Таковы требования, неисполнение которых приводит к неврозу. Чтобы уклониться от них, многие уже принимали смелые решения о своей жизни и реализовывали их до конца, хотя бы они и были заблуждением в глазах людей. Перед такой судьбой можно только преклониться. Однако, как уже сказано, такие случаи редки; остальные случаи составляют абсолютно подавляющее большинство. Для последних направленность жизни не есть простая, ясная линия. Перед такими людьми судьба предстает в запутанном виде и преисполненной различных возможностей, и все же лишь одна из этих многих возможностей есть их собственный и правильный путь. Кто мог бы, даже обладая всем доступным человеку знанием своего собственного характера, осмелиться на то, чтобы заранее определить ту самую единственную возможность? Разумеется, волей может быть достигнуто многое. Однако в корне ошибочно стремление, беря за образец судьбу некоторых личностей, имеющих особенно сильную волю, любой ценой подчинить своей воле и свою собственную судьбу. Наша воля есть функция, направляемая нашим умыслом; она, таким образом, зависит от определенности нашего умысла. Наш умысел должен — коль скоро это вообще есть некоторый умысел — быть рациональным, т. е. соответствующим разуму. Однако разве кто-нибудь когда-либо доказал и разве может быть когда-нибудь доказано, что жизнь и судьба согласуются с нашим человеческим разумом, т. е. что они равным образом рациональны? Напротив, мы не без оснований предполагаем, что они тоже иррациональны, иначе говоря, что они в конечном счете имеют свое основание также и по ту сторону человеческого разума. Иррациональность события выказывает себя в так называемой случайности, которую мы, разумеется, вынуждены отрицать, потому что мы ведь a priori не можем мыслить какой-либо процесс, который не был бы каузально и необходимо обусловлен, а следовательно, такой процесс и не может быть для нас случайным5. Однако практически случайность наличествует повсюду, и притом ее очевидность настолько бьет в глаза, что мы с не меньшим успехом легко могли бы пренебречь нашей каузальной философией. Полнота жизни закономерна и вместе с тем не закономерна, рациональна и вместе с тем иррациональна. Поэтому разум и обоснованная разумом воля имеют силу лишь в весьма небольших пределах. Чем дальше простираем мы рационально избранную направленность, тем больше можем мы быть уверены, что тем самым исключаем иррациональную жизненную возможность, которая, однако, точно так же имеет право быть реализованной. Разумеется, способность определять направление своей жизни была весьма целесообразной для человека. Можно с полным правом утверждать, что достижение разумности есть величайшее завоевание человечества. Однако этим еще не сказано, что так должно или так будет продолжаться при любых обстоятельствах. Страшная катастрофа первой мировой войны перечеркнула расчеты даже наиболее оптимистически настроенных культур-рационалистов. В 1913 году Оствальд написал следующие строки: «Все человечество сходится в том, что современное состояние вооруженного мира — это состояние неустойчивое и постепенно становящееся невозможным. Оно требует от некоторых наций чудовищных жертв, которые значительно превосходят затраты на культурные цели, хотя тем самым отнюдь не обретаются какие-либо позитивные ценности. Если, таким образом, человечество сможет найти пути и средства к тому, чтобы прекратить подготовку к войнам, которые никогда не наступят, и отказаться от подготовки значительной части нации самого цветущего и работоспособного возраста к войне и ко всем прочим бесчисленным вредительствам, вызываемым современным состоянием, то тем самым будет сэкономлено столь огромное количество энергии, что с этого момента следовало бы рассчитывать на небывалый расцвет культурного развития. Ибо война — точно так же, как и личная борьба,— есть хотя и самое древнее из всех возможных средств разрешения противоречий между волями, однако именно поэтому — самое нецелесообразное, сопряженное со злейшим расточительством энергии. Полное устранение как потенциальной, так и актуальной войны всецело отвечает поэтому смыслу энергетического императива и является одной из важнейших культурных задач современности»6.
Однако иррациональность судьбы пожелала не того, чего хотела рациональность стремящихся к добру мыслителей, а захотела не только пустить в дело горы накопленного оружия и множество солдат. Нет, она захотела гораздо большего, чем только этого — а именно: чудовищного, безумного опустошения, массового убийства небывалых масштабов,— из чего человечество, вероятно, могло бы сделать вывод о том, что все же посредством рационального умысла можно, пожалуй, овладеть лишь одной стороной судьбы.
То, что следует сказать о человечестве вообще, относится также и к каждому отдельному человеку; ибо все человечество состоит исключительно из отдельных людей. И то, что является психологией человечества, это также и психология отдельного человека. В мировой войне мы пережили осуществление страшной расплаты с рациональной предумышленностью цивилизации. То, что у отдельного человека называется «волей», у наций называется «империализмом»; ибо воля есть проявление власти над судьбой, т. е. исключение случайного. Цивилизация есть рациональная, с волей и намерением реализованная «целесообразная» сублимация свободных энергий. В случае отдельного человека дело обстоит точно так же. И подобно тому как идея всеобщей культурной организации претерпела в этой войне чудовищную корректировку, точно так же и отдельному человеку в своей жизни нередко приходится на опыте узнавать, что так называемые «находящиеся в свободном распоряжении» энергии не позволяют распоряжаться собой.
В Америке у меня однажды консультировался один коммерсант, которому было около 45 лет; его случай хорошо иллюстрирует только что сказанное. Это был типичный американец, самостоятельно выбившийся в люди из самых низов. Он был очень удачлив и основал солидное предприятие. Ему удалось постепенно поставить дело так, что он мог уже подумывать о том, чтобы отойти от руководства. За два года до того, как я с ним встретился, он ушел на покой. До этого он жил исключительно своим делом и концентрировал на нем всю свою энергию с той невероятной интенсивностью и односторонностью, которая характерна для преуспевающего американского бизнесмена. Он купил себе великолепную виллу, где и намеревался «жить», думая при этом о лошадях, автомобилях, гольфе, теннисе, «parties»(* «Развлечениях» (фр.).) и т. д. Однако он просчитался. Ставшая «свободной» энергия отнюдь не была привлечена всеми этими манящими перспективами, но упорно сосредоточилась на чем-то совсем ином, а именно: после нескольких недель долгожданной счастливой жизни он начал прислушиваться к некоторым необычным ощущениям в теле, и еще нескольких недель оказалось достаточно, чтобы повергнуть его в небывалую ипохондрию. Нервы его совершенно расстроились. Он, здоровый, физически необычайно крепкий, на редкость энергичный человек, превратился в плаксивого ребенка. Он утратил все свое мужество. Одни страхи сменялись другими, и он чуть ли не до смерти изводил себя ипохондрическими придирками и подозрениями. Тогда он проконсультировался у одного известного специалиста, который сразу совершенно правильно определил, что пациент нуждается лишь в одном, а именно — в работе. Это понял и сам пациент, и он занял свою прежнюю должность. Однако — к его огромному разочарованию — у него не возникало никакого интереса к своему делу. Ни терпение, ни решимость не помогали. Уже никакими средствами не удавалось направить энергию на дело. Тогда его состояние, разумеется, еще больше ухудшилось. Все то, что прежде было в нем живой творческой энергией, со страшной деструктивной силой обернулось теперь против него самого. Его творческий гений в известном смысле восстал против него, и подобно тому как прежде он творил в мире великие организационные дела, так теперь его демон творил не менее рафинированные хитросплетения ипохондрических иллюзорных умозаключений, которые просто убивали этого человека. Когда я его увидел, он в духовном отношении уже представлял собой развалину. Я все же попытался разъяснить ему, что хотя подобная гигантская энергия и может быть отвлечена от дела, однако весь вопрос в том, на что ее направить. Порой даже самые прекрасные лошади, самые быстрые автомобили и самые увлекательные «parties» не могут служить приманкой для энергии, хотя, разумеется, было бы вполне разумным полагать, что человек, посвятивший всю свою жизнь серьезной работе, в определенном смысле имеет естественное право на радости жизни. Да, если бы судьба распоряжалась в соответствии с человеческим разумом, тогда, пожалуй, дело должно было бы обстоять так: сначала работа, затем заслуженный отдых. Однако все происходит как раз иррационально, и самым неподобающим образом энергия требует того «уклона», который приходится ей по вкусу, а иначе она просто накапливается и, не находя себе выхода, становится деструктивной. Она возвращается к прежним ситуациям, в данном случае — к воспоминанию о заражении сифилисом, случившемся с ним 25 лет назад. Однако и это было лишь этапом на пути возрождения инфантильных реминисценций, которые уже было почти исчезли у него. Именно изначальное отношение к матери определило направленность его симптоматологии: это был «способ» привлечь к себе внимание и интерес своей (давно умершей) матери. Однако и эта стадия не была окончательной; ибо цель состояла в том, чтобы в известном смысле вернуть его к его собственному телу, после того как начиная с юности вся его жизнь была сосредоточена лишь в голове. Он дифференцировал одну сторону своего существа; другая же сторона осталась пребывать в глухом, так сказать телесном, состоянии. Но именно эта другая сторона нужна была бы ему для того, чтобы он мог «жить». Ипохондрическая «депрессия» как бы снова принудительно возвратила его к телу, которое он всегда игнорировал. Если бы он смог последовать направленности депрессии и ипохондрической иллюзии и осознать те фантазии, которые происходили из такого состояния, то это было бы путем к спасению. Однако мои аргументы, как и следовало ожидать, не встретили сочувствия. Столь запущенный случай можно лишь попытаться — пока человек еще не умер — облегчить, но едва ли уже можно его вылечить.
Этот случай ясно показывает, что мы не можем произвольно переводить «свободную» энергию на тот или иной рационально выбранный объект. То же самое в общем относится и к тем якобы свободным энергиям, которые мы получаем, с помощью редуктивных, выжигающих средств, разрушая их неподобающие формы. Как уже было отмечено, такая энергия в лучшем случае лишь на короткое время может подчиняться управлению. Но по большей части она противится тому, чтобы сколько-нибудь длительный период придерживаться рационально навязываемых ей возможностей. Психическая энергия есть реальность прихотливая, которая хочет реализовывать свои собственные условия. Энергии может быть сколько угодно, однако мы не сможем использовать ее до тех пор, пока нам не удастся создать для нее надлежащий «уклон».
Проблема «уклона» носит в высшей степени практический характер и появляется при анализе многих случаев. В тех благоприятных случаях, например, когда свободная энергия, так называемое либидо7, направляется на разумно выбранный объект, полагают, что это преобразование удалось осуществить сознательным усилием воли. Но это заблуждение, ибо и величайшего усилия воли оказалось бы недостаточно, если бы вместе с тем не существовал уклон, имеющий то же самое направление. Насколько важен уклон, можно наблюдать в тех случаях, когда, с одной стороны, предприняты самые отчаянные усилия, а с другой — избранный объект или желаемая форма очевидны для каждого, в силу своей рациональности, но тем не менее преобразование не удается, а просто снова происходит некоторое новое вытеснение.
Мне стало достаточно ясно, что лишь там, где есть уклон, продолжается тропа жизни. Однако, где нет создаваемого противоположностями напряжения, там нет энергии; поэтому должна быть найдена противоположная установка сознания. Любопытно наблюдать, как эта компенсирующая противоположность сыграла свою роль и в истории теорий неврозов: теория Фрейда представляет Эрос, а концепция Адлера — Власть. Логической противоположностью любви является ненависть, или, иначе говоря, Эросу противостоит Фобос (страх); психологически это, однако, означает волю к власти. Где господствует любовь, там отсутствует воля к власти, и где преобладает власть, там отсутствует любовь. Одно есть Тень другого. Для того, кто находится на позиции Эроса, компенсирующей противоположностью будет воля к власти. Для того же, кто делает упор на власть компенсацией является Эрос. С точки зрения односторонней установки сознания, Тень есть не имеющий ценности и поэтому вытесненный сильным противодействием момент личности. Но чтобы возникло напряженное соотношение противоположностей, без которого невозможно дальнейшее движение, для этого то, что вытеснено, должно быть осознано. Сознание располагается в определенном смысле сверху, а Тень — снизу, и так как высокое стремится к низкому и горячее — к холодному, то каждое сознание, возможно не догадываясь об этом, ищет свою бессознательную противоположность, без которой оно осуждено на застой, измельчание и закоснение. Лишь от противоположности зажигается жизнь.
То, что побудило Фрейда обозначить противоположность Эроса как инстинкт разрушения и смерти, было уступкой, с одной стороны, интеллектуальной логике, а с другой — психологическим предрассудкам. Ибо, во-первых, Эрос не равнозначен жизни; для кого это так, тому, разумеется, кажется, что противоположность Эроса — это смерть; во-вторых, каждый считает противоположность своему высшему принципу чем-то деструктивным, смертоносным и злым. Он не признает за ним позитивной жизненной силы; поэтому он избегает и боится его.
Как уже было упомянуто, существует много высших принципов жизни и мировоззрения и в соответствии с этим — столь же много различных форм компенсирующей противоположности. Выше я выделил два основных, как мне кажется, типа противоположностей, которые обозначил как интровертный и экстравертный типы. Уже Уильям Джеймс8 обратил внимание на наличие этих двух типов среди мыслителей. Он различал их как «tenderminded» и «tough-minded»(*«Мягкий» и «жесткий» {англ.)). Равным образом Оствальд9 выявил аналогичное различие классического и романтического типов среди великих ученых. Я, таким образом, не одинок с моей идеей типов — даже если ограничиться выделением из ряда других лишь этих известных имен. Исторические исследования показали мне, что многие великие спорные вопросы, возникавшие в истории духа, имели своей основой противоположность этих двух типов. Самый значительный случай такого рода — это противоречие между номинализмом и реализмом, начало которому было положено разногласиями между платоновской и мегарской школами и которое было унаследовано схоластической философией, где Абеляр снискал себе величайшую заслугу тем, что по крайней мере осмелился на попытку объединения противоположных точек зрения в концептуализме. Этот спор продолжается и в. наши дни, проявляясь как противоположность идеализма и материализма. Подобно тому как это происходит во всеобщей истории духа, точно так же и каждый отдельный человек причастен к данной противоположности типов. При более тщательном исследовании выяснилось, что в брак вступают преимущественно люди, относящиеся к разным типам, и причем — бессознательно — для взаимного дополнения. Рефлексивная сущность интроверта побуждает его постоянно размышлять или собираться с мыслями перед тем, как действовать. Тем самым, разумеется, его действия замедляются. Его робость перед объектами и недоверие к ним приводят его к нерешительности, и таким образом он всегда имеет трудности с приспособлением к внешнему миру. Экстраверт, наоборот, имеет позитивное отношение к вещам. Они, так сказать, притягивают его. Новые незнакомые ситуации его привлекают. Чтобы узнать нечто неизведанное, он даже готов без оглядки окунуться в него. Как правило, он сначала действует и лишь затем раздумывает об этом. Поэтому его действия скоры и не подвержены сомнениям и колебаниям. Эти два типа поэтому как бы созданы для симбиоза. Один берет на себя обдумывание, а другой — инициативу и практические действия. Поэтому брак между представителями этих двух различных типов может быть идеальным. Пока они заняты приспособлением к внешним нуждам жизни, они великолепно подходят друг другу. Но если, например, муж заработал уже достаточно денег или если судьба послала им большое наследство и тем самым трудности жизни отпадают, то у них появляется время, чтобы заняться друг другом. До этого они стояли спиной к спине и защищались от нужды. Теперь же они поворачиваются друг к другу лицом и хотят друг друга понять — и делают открытие, что они никогда не понимали друг друга. Они говорят на разных языках. Так начинается конфликт двух типов. Этот спор язвителен, связан с насилием и взаимным обесцениванием, даже если он ведется очень тихо и самым интимным образом. Ибо ценность одного есть отрицательная ценность другого. Было бы разумно полагать, что один, осознавая свою собственную ценность, спокойно мог бы признать ценность другого и что таким образом всякий конфликт стал бы излишним. Я наблюдал много случаев, когда выдвигалась аргументация подобного рода и тем не менее не достигалось ничего удовлетворительного. Там, где речь идет о нормальных людях, такой критический переходный период преодолевается более или менее гладко. Нормальным считается тот человек, который может существовать абсолютно при всех обстоятельствах, которые обеспечивают ему необходимый минимум жизненных возможностей. Однако многие на это не способны; поэтому-то и не слишком много нормальных людей. То, что мы обычно понимаем под «нормальным человеком» — это, собственно, некий идеальный человек, и счастливое сочетание черт, определяющих его характер,— явление редкое. Подавляющее большинство более или менее дифференцированных людей требует жизненных условий, дающих больше, чем относительно обеспеченное питание и сон. Для них конец симбиотических отношений означает тяжелое потрясение.
Не сразу становится понятно, почему дело обстоит так. Если мы, однако, примем во внимание, что ни один человек не является только интровертом или только экстравертом, а сочетает обе возможные установки, но так, что лишь одна из них получает у него развитие в качестве функции приспособления, то легко сможем прийти к предположению, что у интроверта где-то на заднем плане в неразвитом состоянии дремлет экстраверсия, тогда как у экстраверта подобное теневое существование ведет интроверсия. Так оно и есть на самом деле. Интроверт имеет экстравертную установку, однако она остается для него бессознательной, потому что его сознание постоянно направлено на субъект. Он, правда, видит объект, но имеет о нем ложные или затормаживающие представления, так что он по возможности держит себя дистанцирование, как если бы объект представлял собою нечто сильное и опасное. Поясню, что я имею в виду, с помощью простого примера, Двое юношей путешествуют вместе по стране. Они приходят к одному прекрасному замку. Оба хотят в него заглянуть. Интроверт говорит: «Я бы хотел знать, как он выглядит изнутри». Экстраверт отвечает: «Давай войдем» — и собирается пройти через ворота. Интроверт удерживает его: «А может быть, вход запрещен»,— имея на заднем плане смутные представления о полиции, наказании, злых собаках и т. д.; на что экстраверт отвечает: «Но ведь мы же можем спросить. Уж наверное нас пропустят»,— имея на заднем плане представления о добродушных старых привратниках, радушных хозяевах замка и возможных романтических приключениях. И вот, на основе экстравертированного оптимизма они действительно проникают в за-мок. Но тут возникает трудность. Замок внутри перестроен, и в нем находятся лишь два зала с какой-то коллекцией старых рукописей. Случается так, что они приводят в восторг юношу-интроверта. Едва увидев их, он словно преображается. Он погружается в созерцание сокровищ, восторженные слова срываются с его губ. Он вовлекает в разговор смотрителя, желая получить от него как можно больше сведений, и так как результат оказывается скромным, то юноша осведомляется о хранителе, с тем чтобы немедленно посетить его и задать ему свои вопросы. Робость его исчезла, объекты обрели соблазнительный блеск, и мир предстал в новом обличье. Между тем бодрость экстраверта все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Нет здесь ни добродушных привратников, ни рыцарского гостеприимства, не видать и намека на возможность романтических приключений — это всего лишь переделанный в музей замок. Рукописи можно рассматривать и дома. В то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок нагоняет на него тоску, рукописи напоминают о библиотеке, библиотека ассоциируется с университетом, университет — с зубрежкой и грозящим экзаменом. И постепенно мрачная пелена окутывает замок, казавшийся ему недавно столь интересным и заманчивым. Объект становится негативным. «Разве не здорово,— восклицает интроверт,— что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!» — «Мне кажется, что здесь ужасно скучно»,— отвечает второй, не скрывая своего дурного расположения духа. Это вызывает досаду первого, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последний же приходит в раздражение от раздраженности первого и говорит себе, что он всегда считал его бесцеремонным эгоистом, готовым из своих эгоистических интересов пренебречь такой прекрасной весенней погодой, которой там, снаружи, гораздо удобнее было бы наслаждаться.
Что же произошло? Оба в веселом симбиозе путешествовали друг с другом, пока не пришли к роковому дворцу. Там размышляющий заранее (прометеевский) интроверт сказал: «Его можно было бы осмотреть изнутри». Действующий и после размышляющий (эпиметеевский) экстраверт открыл доступ к желаемому11. И теперь происходит обращение типа: интроверт, который сначала противился тому, чтобы войти, теперь уже не хочет уходить, тогда как экстраверт проклинает тот момент, когда они проникли в замок. Первый околдован объектом, второй — своими негативными мыслями. Как только первый увидел рукописи, его словно подменили. Робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался ему. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, оказался в плену у своего находящегося в дурном настроении субъекта. Первый стал экстравертом, а второй — интровертом. Однако экстраверсия интроверта отличается от экстраверсии экстраверта и интроверсия экстраверта отличается от интроверсии интроверта. Когда раньше оба совместно путешествовали и пребывали в радостной гармонии, они не мешали друг другу, потому что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были позитивны друг для друга, потому что их установки взаимно дополняли друг друга. Однако они дополняли друг друга потому, что установка одного всегда включала в себя другого. Мы видим это, например, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того, возможен ли вход, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его спутника. Таким образом, установка одного включает в себя и другого, и так в той или иной мере дело обстоит всегда, если индивидуум пребывает в естественной для него установке; ибо эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установке интроверта, хотя она всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.
Но в тот момент, когда у интроверта объект перевешивает субъекта и притягивает его,— тогда его установка теряет социальный характер. Он забывает о присутствии своего друга, не включает его больше в свою установку; он погружается в объект и не видит, как сильно скучает его друг. Соответствующим образом и экстраверт перестает принимать во внимание другого в тот момент, когда разочаровывается в своих ожиданиях и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные представления и капризы.
Мы поэтому можем сформулировать смысл события следующим образом. У интроверта посредством влияния объекта проявилась неполноценная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установки заняла неполноценная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к положению, из которого исходили: ценность одного есть отрицательная ценность другого.
Как позитивные, так и негативные события могут вызвать наверх неполноценную противофункцию. Но в таком случае появляется ранимость. Ранимость есть симптом наличествующей неполноценности. Тем самым создаются психологические основы для разлада и недоразумений, и не только для разлада между двумя людьми, но и для разлада с самим собой. Дело в том, что сущность неполноценной функции11 характеризуется автономией; она самостоятельна, она охватывает, околдовывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем точно проводить различие между собой и другими.
И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали проявиться другой стороне, т. е. именно неполноценной функции; ибо мы, пожалуй, не можем надолго предоставить другому симбиотически заботиться о некоторой части нашей личности; ибо тот момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовленными, как это показывает вышеприведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт теряет тем самым свое необходимое ему отношение к объектам, а интроверт — к своему субъекту. Но опять-таки необходимо, чтобы интроверт добился действования, которое не тормозится постоянно раздумьями и колебаниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не причиняя тем самым ущерба своим отношениям.
Очевидно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках, или направленных движениях, которые Гёте однажды назвал диастолой и систолой. Они должны были бы своим гармоническим чередованием осуществлять ритм жизни; однако, как представляется, необходимо высочайшее искусство жизни для того, чтобы достичь этого ритма. Для этого надо либо быть совершенно бессознательным, так что естественный закон не нарушался бы никаким актом сознания, либо быть сознательным в еще гораздо более высокой степени, чтобы быть в состоянии также во-лить и осуществлять противоположные движения. Так как наше развитие не может быть направлено вспять, к животной бессознательности, то остается лишь тяжелый путь вперед к более высокой сознательности. Разумеется, такая сознательность, которая сделала бы возможным свободно и намеренно жить великими Да и Нет Жизни,— это прямо-таки сверхчеловеческий идеал, но вместе с тем все же и цель. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно волитъ Да и по меньшей мере переносить Нет. Если дело обстоит так, то этим уже многое достигнуто.
Проблема противоположности как внутренне присущего человеческой природе принципа составляет дальнейший этап нашего продвигающегося вперед процесса познания. Эта проблема, как правило,— проблема зрелого возраста. Практическая работа с пациентом, пожалуй, никогда не начинается с этой проблемы, особенно если речь идет о молодых людях. Источником возникновения неврозов у молодых людей, как правило, выступает конфликт между силами реальности и неадекватной, инфантильной установкой, которая каузально характеризуется аномальной зависимостью от реальных или воображаемых родителей, а с точки зрения цели — недостижимыми фикциями (т. е. намерениями и устремлениями). Здесь вполне уместны редукции Фрейда и Адлера. Однако существует, множество неврозов, которые лишь в зрелом возрасте возникают или усугубляются настолько, что пациенты, к примеру, становятся профессионально нетрудоспособными. Разумеется, можно в таких случаях доказать, что уже в юности отмечались необыкновенная зависимость от родителей и всевозможные инфантильные иллюзии, однако все это не мешало людям избирать себе профессию и успешно работать, жениться или выходить замуж и как-то вести семейную жизнь — до того момента в зрелом возрасте, когда прежняя установка проявит свою несостоятельность. В таких случаях, естественно, мало пользы от того, чтобы делать сознательными детские фантазии, зависимость от родителей и т. д., хотя это и является необходимой составной частью процедуры и потому часто оказывается небесполезным. Но по сути дела терапия действительно начинается в таких случаях лишь тогда, когда пациент понимает, что уже не отец и мать стоят у него на пути, а он сам, т. е. бессознательная часть его личности, продолжающая роль отца и матери. Однако это понимание, сколь бы полезным оно ни было, носит пока еще негативный характер, т. е. оно лишь гласит: «Я знаю, что это не отец и мать противостоят мне, но я сам». Но кто же в нем противостоит ему? Что это за таинственная часть его личности, скрывавшаяся за образами отца и матери и так долго заставлявшая его верить, что причина его недуга некогда внедрилась в него извне? Эта часть есть противоположность его сознательной установки, до тех пор не дающая ему покоя и мешающая ему, пока он ее не примет. Разумеется, для молодых людей освобождение от прошлого может оказаться достаточным; ибо перед ними простирается манящее будущее, богатое возможностями. Достаточно лишь разорвать некоторые узы, и жажда жизни сделает остальное. Однако перед нами стоит другая задача, когда мы имеем дело с людьми, у которых уже болшая часть жизни позади, которым уже не улыбаются какие-либо особенные возможности в будущем и у которых впереди все те же давно уже привычные обязанности и сомнительные удовольствия приближающейся старости.
Если нам удается освободить молодых людей от их прошлого, то мы видим, что они переносят образы своих родителей на более подходящие замещающие фигуры: чувство, которое было связано с матерью, теперь направляется на жену и авторитет отца уступает место авторитету уважаемых учителей и начальников или же институтов. Это, правда, не фундаментальное решение проблемы, но практический путь, по которому бессознательно и поэтому без особых достойных упоминания препятствий и противодействий идет и нормальный человек.
Однако иначе выглядит проблема, стоящая перед взрослым, который, с большими или меньшими трудностями, уже прошел эту часть пути. Он уже освободился от — давно уже, может быть, умерших — родителей, он искал и нашел свою мать в жене (или в муже — отца), он почитал своих учителей и институты, сам стал отцом (или матерью), он, возможно, и это все уже имеет позади и научился понимать, что то, чтб сперва означало для него поддержку и удовлетворение, оказалось тягостным заблуждением, юношеской иллюзией, на которую он теперь оглядывается отчасти с сожалением, отчасти с завистью, так как впереди у него нет уже ничего, кроме старости и конца всех иллюзий. Здесь нет уже ни отца, ни матери; все то из его иллюзий, чтоб он проецировал в мир и в вещи, вернулось постепенно к нему назад отработанным и изжившим себя. Энергия, возвращающаяся из всех этих отношений, приходится на долю бессознательного и оживляет в нем все то, развитием чего он до сих пор не занимался.
Скованные в неврозе движущие силы, будучи освобожденными, сообщают молодому человеку душевный подъем и ожидание и возможность дальнейшего развития его жизни. Для человека, находящегося на второй половине своего жизненного пути, развитие дремлющей в бессознательном противоположной функции означает некоторое обновление жизни. Однако это развитие уже не проходит через освобождение от инфантильных привязанностей, через разрушение инфантильных иллюзий и перенесение старых образов на новые фигуры, а проходит оно через проблему противоположности.
Принцип противоположности лежит, разумеется, уже в основе юношеского духовного склада, и психологической теории юношеской психики следовало бы учитывать этот факт. Воззрения Фрейда и Адлера поэтому противоречат друг другу лишь тогда, когда они притязают на то, чтобы выступать в качестве общезначимой теории. Поскольку же они удовлетворяются тем, чтобы оставаться техническими вспомогательными представлениями, они не противоречат друг другу и не исключают друг друга. Психологическая теория, которая должна быть чем-то большим, чем только техническое средство, должна базироваться на принципе противоположности; ибо без этого принципа она могла бы реконструировать лишь некоторую невротически несбалансированную психику. Без противоположности не существует ни равновесия, ни саморегулирующейся системы. Психика, однако, есть саморегулирующаяся система.
Продолжая ту линию нашего рассуждения, от которой мы отклонились, можно сказать, что теперь становится ясно, каким образом именно в неврозе могут быть заключены те ценности, которых не хватает индивидууму. Мы можем теперь снова вернуться к рассмотренному случаю молодой дамы и применить к нему полученное знание. Если мы предположим, что эта больная «проанализирована», т. е. благодаря лечению ей стало ясно, какие бессознательные мысли скрывались за ее симптомами, в результате чего она снова вступила во владение той бессознательной энергией, которая составляла силу симптома,— то тогда возникает практический вопрос: что же должно произойти со свободной отныне энергией? В соответствии с психологическим типом больной было бы разумно снова перенести эту энергию на объект: например, это могла бы быть филантропическая деятельность или еще что-нибудь полезное. В исключительных случаях — для особенно энергичных натур, которые не боятся при случае довести себя до самоистязания, или для людей, склонных именно к такого рода деятельности, этот путь возможен, но в большинстве случаев — нет. Ибо — не будем забывать — либидо (именно психическая энергия) уже бессознательно имеет свой объект, и это — (молодой итальянец или какой-либо подходящий реальный человеческий эрзац. При этих обстоятельствах, разумеется, подобная сублимация столь же желательна, сколь и невозможна. Ибо по большей части реальный объект представляет более подходящий уклон для энергии, нежели какая-либо этическая деятельность, сколь бы прекрасной она ни была. К сожалению, слишком многие говорят всегда лишь о том, каким человеку желательно было бы быть, но никогда — о том, каков он на самом деле. Врач, однако, имеет дело с действительным человеком, который упорно остается таким, каков он есть, пока его действительность не будет признана со всех сторон. Воспитание может исходить из одной лишь действительности, а не из некоего идеального призрака.
К сожалению, в большинстве случаев дело обстоит так, что человек не может произвольно задать направление так называемой свободной энергии. Она следует своему уклону. Она уже нашла его до того, как мы целиком освободили ее от привязанности к неподходящей форме. А именно, мы делаем открытие, что фантазии пациентки, которые прежде были направлены на молодого итальянца, теперь перенесены на врача13. Врач поэтому сам стал объектом бессознательного либидо. Если же больная ни при каких обстоятельствах не желает признавать факт перенесения14 или если врач не понимает феномен или понимает его неправильно, то возникает яростное сопротивление, цель которого — сделать во всяком случае невозможными отношения с врачом. Тогда больные уходят и ищут другого врача или такого человека, который их понимает, и если даже они отказываются от этих поисков, их проблема остается неразрешенной.
Если же происходит перенесение на врача и если оно принимается, то тем самым найдена некоторая естественная форма, которая не только заменяет прежнюю форму, но и делает возможным относительно бесконфликтное протекание энергетического процесса. Поэтому если предоставить либидо естественную свободу движения, то оно самостоятельно находит путь к предназначенному ему объекту. Там, где этого не случается, там речь всегда идет о своевольном сопротивлении законам природы или о приносящих расстройство влияниях.
В перенесении сначала осуществляется проекция всех возможных инфантильных фантазий, которые должны быть вытравлены, т. е. подлежат редуктивному разложению. Это было названо разложением перенесения. Тем самым энергия высвобождается и из этой непригодной формы, и мы снова стоим перед проблемой свободной энергии. В этом случае мы также должны поверить природе в том, что еще до того, как мы начали свои поиски, был уже избран тот объект, который дает наиболее благоприятный уклон.