VII АРХЕТИПЫ КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Теперь нам еще предстоит задача возведения на уровень субъекта тех отношений, которые сначала были осмыслены на уровне объекта. Для этой цели нам необходимо отделить их от объекта и понять в качестве символических изображений субъективных комплексов пациентки. Поэтому если мы пытаемся образ госпожи X. истолковать на уровне субъекта, то мы должны понять ее в качестве определенной персонификации некоторой частичной души, соответственно некоторого определенного аспекта самой видевшей сон. Госпожа X. представляет собой тогда образ того, чем хотела бы и все же не хочет стать пациентка. Госпожа X., таким образом, представляет некоторый односторонний образ будущего, свойственный характеру пациентки. Тревожный образ художника вначале не поддается возведению на уровень субъекта, поскольку момент бессознательной художественной способности, дремлющей в пациентке, уже достаточно выражается в образе госпожи X. Можно было бы не без оснований утверждать, что художник есть образ мужского начала в пациентке, которое не реализовано сознательно и поэтому пребывает в бессознательном1. В определенном смысле это справедливо, поскольку она фактически заблуждается на свой счет в этом отношении. А именно она кажется себе исключительно нежной, чувствительной и женственной, а отнюдь не мужеподобной. Поэтому когда я впервые обратил ее внимание на ее мужские черты, то это вызвало у нее недовольное удивление. Однако момент тревожного, захватывающе-очаровывающего не вписывается в ее мужские черты. В них это, по видимости, полностью отсутствует. И все же где-то он должен скрываться; ибо ведь она сама же продуцировала это чувство.
Если мы не можем найти этот момент непосредственно в видевшей сон, тогда он всегда — как говорит опыт — оказывается спроецированным. Но на кого? Заключен ли он все еще в художнике? Он давно уже исчез из ее поля зрения и, надо полагать, не мог унести за собой проекцию, так как она ведь закреплена в бессознательном пациентки, а кроме того, несмотря на произведенное им на нее завораживающее впечатление, у нее не было с этим мужчиной никаких личных отношений. Он был для нее еще одним образом фантазии. Нет, такая проекция всегда актуальна; т. е. где-нибудь должен находится некто, на кого спроецировано это содержание, в противном случае она ощутимо имела бы его в себе.
Тем самым мы снова приходим к объективному уровню; ибо иначе нельзя обнаружить эту проекцию. Пациентка не знакома, кроме меня самого, ни с одним мужчиной, который так или иначе значил бы для нее нечто особенное, а я как врач имею для нее большое значение. Можно, таким образом, предположить, что она спроецировала это содержание на меня. Я, правда, никогда не замечал ничего подобного. Однако даже самые характерные проявления никогда не выступают на поверхности, но всегда дают о себе знать во внелечебное время. Поэтому я осторожно спросил: «Скажите-ка, каким я представляюсь вам тогда, когда вы не находитесь у меня? Остаюсь ли я в таких случаях прежним?» Она: «Когда я у вас, вы очень добродушны; но когда я одна или когда долго вас не вижу, то часто ваш образ удивительно меняется. Иногда вы кажетесь мне совсем идеальным, а потом опять-таки иным». Здесь она запнулась; я помог ей: «Да, так каким же?»
Она: «Иногда очень опасным, жутким, как злой колдун или демон. Я не знаю, как это мне приходит в голову. Вы же не такой».
Таким образом, это содержание было перенесено на меня и поэтому отсутствовало в ее душевном инвентаре. Тем самым мы узнаем еще один существенный момент. Я был контаминирован (идентифицирован) с художником; в таком случае в бессознательной фантазии она, разумеется, противостоит мне как госпожа X. Мне удалось, привлекая ранее выявленный материал (сексуальные фантазии), легко доказать ей этот факт. Но тогда ведь я сам есть также препятствие, «рак», мешающий ей перебраться на другую сторону. Если бы мы в данном конкретном случае ограничились уровнем объекта, то положение было бы затруднительным. Что толку было бы от моего заявления: «Но ведь я же отнюдь не тот самый художник, во мне нет ничего жуткого, я не злой колдун и т. д.»? Это не произвело бы на пациентку впечатления, так как она знает это не хуже меня. Проекция по-прежнему сохраняется, и я действительно остаюсь препятствием для ее дальнейшего прогресса.
Было уже немало случаев, когда лечение стопорилось на этом пункте. Ибо здесь есть лишь один способ выбраться из тисков бессознательного, который заключается в том, что теперь сам врач переводит себя на уровень субъекта, т. е. объявляет себя неким образом. Образом чего? В этом заключается величайшая трудность. «Ну,— скажет врач,— образом чего-то, что заключено в бессознательном пациентки». На что она отвечает: «Как! Я, оказывается, мужчина, да еще к тому же жуткий, завораживающий, злой колдун или демон? Ни за что и никогда — я не могу с этим согласиться; это чушь! Я скорее уж поверю, что это вы такой». И она действительно вправе так сказать. Нелепо стремиться перенести что-либо подобное на ее персону. Она ведь не может позволить превратить себя в демона, так же как не может допустить этого и врач. Ее взгляд мечет искры, в лице появляется злое выражение, вспышка какого-то неизвестного, никогда не виданного противодействия. Я сразу вижу возникшую передо мной опасность мучительного недоразумения. Что это такое? Разочарованная любовь? Обида, унижение? В ее взгляде таится нечто хищное, нечто действительно демоническое. Значит, она все же некий демон? А может быть, я сам хищник, демон, а передо мной сидит исполненная ужаса жертва, с животной силой отчаяния пытающаяся защититься от моих злых чар? Но это же все наверняка бессмыслица, ослепление фантазией. Что же я задел? Что за новая струна зазвучала? Но это все же некоторый преходящий момент. Выражение лица пациентки снова становится спокойным, и, как бы с облегчением, она говорит: «Удивительно — сейчас у меня было такое чувство, что вы затронули пункт, который я в отношениях с моей подругой никогда не могла преодолеть. Это ужасное чувство, что-то нечеловеческое, злое жестокое. Я даже не могу описать, какое это жуткое чувство. Это чувство заставляет меня в такие моменты ненавидеть и презирать мою подругу, хотя я изо всех сил противлюсь этому».
Это высказывание бросает на происшедшее проясняющий свет. Я занял место подруги. Подруга преодолена. Лед вытеснения проломлен. Пациентка, не зная того, вступила в новую фазу своей жизни. Я знаю теперь, что все то болезненное и злое, что заключалось в ее отношении к подруге, теперь будет падать на меня, а также, разумеется, и доброе, однако в яростном столкновении с тем таинственным неизвестным, что пациентка никогда не могла преодолеть. Это. таким образом, новая фаза перенесения, которая, однако, пожалуй, еще не позволяет ясно разглядеть, в чем же состоит то неизвестное, что спроецировано на меня.
Ясно одно: если пациентка застрянет на этой форме перенесения, то в таком случае есть опасность тяжелейших недоразумений, ибо тогда ей придется обращаться со мной так, как она обращалась со своей подругой, т. е. неизвестное будет постоянно витать где-то в воздухе и порождать недоразумения. И потом все же получится, что она увидит демона во мне; ибо она ведь столь же мало может допустить, что демон — это она сама. Таким образом возникают все неразрешимые конфликты. А неразрешимый конфликт прежде всего означает жизненный застой.
Или другая возможность: пациентка применяет против этой новой трудности свои старые защитные средства и не обращает внимания на этот темный пункт; т. е. она снова вытесняет, вместо того чтобы сознательно удерживать, что, собственно, и есть необходимое и самоочевидное требование всего метода. Тем самым мы ничего не выиграли; напротив, теперь неизвестное угрожает со стороны бессознательного, а это еще более неприятно.
Всегда, когда всплывает такой неприятный момент, мы должны отдавать себе точный отчет в том, является ли он вообще личностным качеством или нет. «Колдун» и «демон» могли представлять качества, которые все же по сути дела обозначены так, что сразу можно заметить: это не личностно-человеческие качества, а мифологические. «Колдун» и «демон» — это мифологические фигуры, которые выражают то неизвестное, «не-человеческое» чувство, которое овладевало тогда пациенткой. Эти атрибуты, таким образом, отнюдь не могут быть применены к некоторой человеческой личности, хотя они, как правило, в виде интуитивных и не подвергнутых более основательной проверке суждений постоянно все же проецируются на окружающих, что наносит величайший ущерб человеческим отношениям.
Такие атрибуты всегда указывают на то, что проецируются содержания сверхличного, или коллективного, бессознательного. Ибо «демоны», как и «злые колдуны», не являются личностными воспоминаниями, хотя, естественно, каждый когда-то слышал или читал о подобных вещах. Если даже человек слыхал о гремучей змее, то он все же не будет с соответствующим аффектом тотчас же вспоминать о гремучей змее, заслышав шуршание ящерицы. Точно так же мы не будем называть нашего ближнего демоном, разве что и в самом деле с ним связано некое действие, носящее демонический характер. Но если бы это действие и в самом деле было элементом его личного характера, то оно должно было бы проявляться во всем, а тогда этот человек был бы именно неким демоном, кем-то вроде оборотня. Но это — мифология, т. е. коллективная психика, а не индивидуальная. Поскольку мы через наше бессознательное причастны к исторической коллективной психике, мы, конечно, бессознательно живем в некоем мире оборотней, демонов, колдунов и т. д.; ибо это вещи, которые наполняли все прежние времена мощнейшими аффектами. Таким же образом мы причастны к миру богов и чертей, святых и грешников. Но было бы бессмысленно стремиться приписывать себе лично эти заключенные в бессознательном возможности. Поэтому, безусловно, необходимо проводить как можно более четкое разделение между тем, что можно приписать личности, и сверхличным. Тем самым, разумеется, ни в коем случае не следует отрицать порой весьма действенное существование содержаний коллективного бессознательного. Но они как содержания коллективной психики противопоставлены индивидуальной психике и отличаются от нее. У наивных людей, естественно, эти вещи никогда не отделялись от индивидуального сознания, потому что ведь эти боги, демоны и т. д. понимались не как душевные проекции и тем самым как содержания бессознательного, но как сами собой разумеющиеся реальности. Лишь в эпоху Просвещения обнаружили, что боги все же не существуют в действительности, а являются проекциями. Тем самым с ними и было покончено. Однако отнюдь не было покончено с соответствующей им психической функцией, напротив, она ушла в сферу бессознательного, из-за чего люди сами оказались отравленными избытком либидо, который прежде находил себе применение в культе идолов. Обесценивание и вытеснение такой сильной функции, как религиозная, имело, естественно, значительные последствия для психологии отдельного человека. Дело в том, что обратный приток этого либидо чрезвычайно усиливает бессознательное и оно начинает оказывать на сознание мощное влияние своими архаичными коллективными содержаниями. Период Просвещения, как известно, завершился ужасами французской революции. И сейчас мы тоже переживаем снова это возмущение бессознательных деструктивных сил коллективной психики. Результатом было невиданное прежде массовое убийство2. Это — именно то, к чему стремилось бессознательное. Перед этим его позиция была безмерно усилена рационализмом современной жизни, который обесценивал все иррациональное и тем самым погружал функцию иррационального в бессознательное. Но если уж эта функция находится в бессознательном, то ее исходящее из бессознательного действие становится опустошающим и неудержимым, подобным неизлечимой болезни, очаг которой не может быть уничтожен, так как он невидим. Ибо тогда индивидуум, как и народ, необходимо вынужден жить иррациональным и применять свой высший идеализм и самое изощренное остроумие еще лишь для того, чтобы как можно более совершенно оформить безумие иррационального. В малом масштабе мы видим это на примере нашей пациентки, которая избегала кажущейся ей иррациональной жизненной возможности (госпожа X.), чтобы ее же в патологической форме с величайшим самопожертвованием реализовать в отношении к своей подруге.
Единственная возможность состоит в том, чтобы признать иррациональное в качестве необходимой — потому что она всегда наличествует — психической функции и ее содержания принять не за конкретные (это было бы шагом назад!), а за психические реальности,— реальности, поскольку они суть вещи действенные, т. е. действительности. Коллективное бессознательное как оставляемый опытом осадок и вместе с тем как некоторое его, опыта, a priori есть образ мира, который сформировался уже в незапамятные времена. В этом образе с течением времени выкристаллизовывались определенные черты, так называемые архетипы, или доминанты. Это господствующие силы, боги, т. е. образы доминирующих законов и принципы общих закономерностей, которым подчиняется последовательность образов, все вновь и вновь переживаемых душой3. Поскольку эти образы являются относительно верными отражениями психических событий, их архетипы, т. е. их основные черты, выделенные в процессе накопления однородного опыта, соответствуют также определенным всеобщим физическим основным чертам. Поэтому возможно перенесение архетипических образов непосредственно как понятий созерцания на физические события: например, эфир, древнейшая материя дыхания и души, которая, так сказать, представлена в воззрениях всех народов мира; затем энергия, магическая сила — представление, которое также имеет всеобщее распространение.
В силу своего родства с физическими явлениями4 архетипы нередко выступают в спроецированном виде; причем проекции, когда они бессознательны, проявляются у лиц, принадлежащих к той или иной среде, как правило, как ненормальные пере- или недооценки, как возбудители недоразумений, споров, грез и безумия всякого рода. Поэтому говорят: «Из него делают бога», или: «Имярек производит на X дьявольское впечатление». Из этого возникают также современные мифологические образования, т. е. фантастические слухи, подозрения и предрассудки. Архетипы являются поэтому в высшей степени важными вещами, оказывающими значительное воздействие, и к ним надо относиться со всей внимательностью. Их не следовало бы просто подавлять, напротив, они достойны того, чтобы самым тщательным образом принимать их в расчет, ибо они несут в себе опасность психического заражения. Так как они чаще всего выступают в качестве проекций и так как последние закрепляются лишь там, где есть для этого повод, то они отнюдь не легко поддаются оценке и обсуждению. Поэтому если некто проецирует на своего ближнего образ дьявола, то это получается потому, что этот человек имеет в себе нечто такое, что делает возможным закрепление этого образа. Тем самым мы вовсе не сказали, что этот человек поэтому сам, так сказать, есть какой-то дьявол; напротив, он может быть замечательным человеком, который, однако, находится в отношении несовместимости с проецирующим, и поэтому между ними имеет место некоторый «дьявольский» (т. е. разделяющий) эффект. Также и проецирующий вовсе не должен быть «дьяволом», хотя ему следует признать, что он точно так же имеет в себе нечто «дьявольское» и, проецируя его, еще больше оказывается в его власти. Однако сам он поэтому отнюдь еще не является «дьявольским», а может быть столь же достойным человеком, как и другой. Появление в данном случае образа дьявола означает: эти два человека несовместимы друг с другом (сейчас и на ближайшее будущее), почему бессознательное и отталкивает их друг от друга и мучительным образом держит их на дистанции друг от друга. Дьявол есть вариант архетипа Тени, т. е. опасного аспекта непризнанной, темной половины человека.
Другой архетип, с которым мы почти регулярно сталкиваемся в проекциях коллективно-бессознательных содержаний,— это «колдовской демон», производящий по большей части жуткое впечатление. Хороший пример этого — Голем Майринка, а также тибетский колдун в его «Летучих мышах», магическим образом развязывающий мировую войну. Разумеется, Майринк не узнал это от меня, но свободно выкристаллизовал из своего бессознательного, выражая в образе и слове сходное чувство, подобно тому как пациентка проецировала его на меня. Тип колдуна встречается также в «Заратустре»; в «Фаусте» — это сам герой.
Образ этого демона относится, пожалуй, к одной из самых низких и самых древних ступеней в развитии понятия бога. Это — тип первобытного племенного колдуна или врачевателя, личности особо одаренной, несущей в себе магическую силу5. Эта фигура, если она представляет некоторый негативный и, возможно, опасный аспект, часто выступает как темнокожая и относящаяся к монголоидному типу. Порой ее можно лишь с большим трудом или почти нельзя отличить от Тени; но чем больше преобладает магическая черта, тем скорей она может быть отделена от Тени, что немаловажно постольку, поскольку она может иметь также и позитивный аспект мудрого старого человека6.
Познание архетипов является значительным шагом вперед. Магическое или демоническое действие, оказываемое ближним, исчезает благодаря тому, что тревожное чувство сводится к некоторой определенной величине коллективного бессознательного. Но зато теперь перед нами встает новая задача, а именно — вопрос, каким образом «Я» должно размежеваться с этим психологическим «не-Я». Можно ли довольствоваться констатацией действенного существования архетипов, а в остальном предоставить дело самому себе?
Тем самым было бы создано перманентно диссоциированное состояние, а именно — раскол между индивидуальной и коллективной психикой. Мы имели бы тогда, с одной стороны, дифференцированное и современное «Я», а с другой стороны — напротив, нечто вроде негритянской культуры, иными словами — некоторое первобытное состояние. Тогда то, что мы действительно сегодня имеем перед собой (а именно кора цивилизации, покрывающая некую темнокожую бестию), предстало бы перед нашим взором в ясно разделенном виде. Такая диссоциация требует, однако, немедленного синтеза и развития того, что неразвито. Должно произойти объединение обеих этих частей; ибо в противном случае не приходится сомневаться, каким должно было бы быть решение: первобытное начало снова неизбежным образом было бы подавлено. Но это возможно лишь там, где существует еще значимая и потому живая религия, которая с помощью богато развитой символики дает достаточное выражение первобытному человеку; т. е. эта религия в своих догматах и ритуалах должна владеть представлением и действием, восходящим к наидревнейшему. Так обстоит дело в католицизме, и это составляет его особое преимущество, так же как и его величайшую опасность.
Прежде чем обратиться к этому новому вопросу о возможном синтезе, вернемся сначала к нашему сновидению, из которого мы исходили. Благодаря всему нашему разбору мы получили более широкое понимание сновидения, и причем особенно одной его существенной части — страха. Этот страх есть первобытный страх перед содержаниями коллективного бессознательного. Мы видим, что пациентка идентифицирует себя с госпожой X. и тем самым выражает, что она находится также в некотором отношении к жуткому художнику. Оказывается, что врач был идентифицирован с художником, и, далее, мы видели, что я, на уровне субъекта, был образом для принадлежащей бессознательному фигуры колдуна.
В сновидении все это скрыто под символом рака — того, кто шагает назад. «Рак» есть живое содержание бессознательного, и это содержание ни в коем случае не может быть исчерпано или лишено эффективности посредством анализа на уровне объекта. Но то, чего мы смогли добиться, это отделение мифологических, коллективно-психологических содержаний от объектов сознания и их консолидация как психических реальностей вне индивидуальной психики. Посредством акта познания мы «полагаем» действительность архетипов; т. е., точнее говоря, мы на основе познания постулируем психическое существование таких содержаний. Следует со всей определенностью констатировать, что речь при этом идет не просто о содержании познания, но о транссубъективных, обладающих значительной автономностью психических системах, которые, следовательно, лишь весьма условно подчинены контролю сознания и, вероятно, даже большей частью ускользают от этого контроля.
До тех пор, пока коллективное бессознательное остается неразличимо соединенным с индивидуальной психикой, невозможно дальнейшее продвижение вперед, границу нельзя перейти — говоря языком сновидения. Но когда видящая сон собирается все же перейти границу, тогда то, что прежде было бессознательным, оживает, хватает ее и прочно удерживает. Сновидение и его материал характеризуют коллективное бессознательное, с одной стороны, как скрыто живущее в глубине воды низменное животное, а с другой — как опасную болезнь, которую, если ее своевременно прооперировать, можно вылечить. Насколько этахарактеристика правильна, мы уже видели. Символ животного специально указывает, как мы уже говорили, на вне-человеческое, т. е. сверхличностное; ибо содержания коллективного бессознательного представляют собой не только остатки архаических, специфически человеческих способов функционирования, но и остатки функций ряда животных предков человека, продолжительность существования которых была бесконечно более длительной по сравнению с относительно короткой эпохой специфически человеческого существования7. Такие остатки, или — говоря вместе с Земо-ном — энграммы, если они активны, более всего способны не только затормозить процесс развития, но и обратить его в регресс, что может продолжаться до тех пор, пока не будет израсходована масса энергии, активизировавшая коллективное бессознательное. Энергия, однако, лишь тогда снова становится полезной, когда она путем сознательного противопоставления коллективному бессознательному также может включаться в расчет. Религии через культовое общение с богами самым конкретным образом установили этот энергетический круговорот. Такой способ, однако, находится для нас в слишком уж сильном противоречии с интеллектом и его познавательной моралью, и к тому же исторически он слишком основательно преодолен христианством, чтобы мы могли считать для себя образцовым или хотя бы даже возможным такое решение проблемы. Если же мы, напротив, понимаем фигуры бессознательного как коллективно-психические феномены или функции, то такое допущение никоим образом не противоречит интеллектуальной совести. Такое решение приемлемо с рациональной точки зрения. Мы тем самым получили также возможность разобраться с активизированными остатками нашей родовой истории. Это разбирательство делает возможным переход прежней границы, и я поэтому называю его трансцендентной функцией, что равнозначно прогрессивному развитию к некоторой новой установке.
Параллель с героическим мифом бросается в глаза. Часто типичная героическая борьба с чудовищем (бессознательным содержанием) происходит на каком-нибудь берегу или, скажем, на перекате, что особенно характерно для мифов индейцев, которые нам известны из «Песни о Гайавате» Лонгфелло. Герой (как, скажем, Иона), как правило, в решительной схватке оказывается проглоченным чудовищем, как это на обширном материале показал Фробениус. Однако внутри чудовища герой начинает по-своему разбираться с бестией, пока эта тварь вместе с ним плывет на восток, к восходящему Солнцу; а именно, он отсекает у нее какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, например сердце (это есть именно та ценная энергия, которая активизировала бессознательное). Тем самым он убивает чудовище, которое затем прибивается к берегу, где герой, заново рожденный после так называемого плавания по ночному морю* (трансцендентная функция), выходит наружу, нередко вместе со всеми теми, кого чудовище проглотило еще раньше. Тем самым восстанавливается прежнее нормальное состояние, так как бессознательное, поскольку оно лишено теперь своей энергии, уже не занимает преобладающей позиции. Так миф весьма наглядным образом описывает проблему, которая занимает и нашу пациентку9.
Я должен теперь подчеркнуть то немаловажное обстоятельство, на которое, вероятно, обратил внимание читатель: в этом сновидении коллективное бессознательное является в негативном аспекте, как нечто опасное и вредное. Это происходит оттого, что мир фантазий, которым живет пациентка, у нее не только богато развит, но и прямо-таки бурно разросся, что, возможно, связано с ее литературной одаренностью. Ее фантазирование представляет собой, правда, симптом болезни, поскольку она слишком уж страстно отдается фантазиям, тогда как действительная жизнь проходит мимо нее стороной. Добавление мифологии было бы для нее прямо-таки опасным, поскольку ей предстоит еще большая часть внешней, еще не прожитой жизни. Она еще слишком мало включена в реальную жизнь, чтобы уже быть в состоянии пойти на риск обращения своей позиции. Коллективное бессознательное овладело ею и угрожало увести ее от еще не достаточно реализованной действительности. В соответствии со смыслом сновидения коллективное бессознательное должно было поэтому представляться ей как нечто опасное, ибо иначе она слишком охотно превратила бы его в убежище, где можно было бы укрыться от требований жизни.
При оценке сновидения необходимо обратить самое пристальное внимание на то, как вводятся его фигуры. Так, например, рак, олицетворяющий бессознательное,— фигура негативная, поскольку он, как говорится, «пятится» и, кроме того, в решающий момент хватает и удерживает пациентку. Многие, соблазнившись идеей Фрейда, выдумавшего так называемые «механизмы сновидения», такие, как смещения, обращения и т. п., полагали, что могут обеспечить себе независимость от так называемого «фасада» сновидения, поскольку, мол, подлинные мысли сновидения скрываются на заднем плане. Я же, напротив, уже давно отстаиваю точку зрения, что у нас нет никакого права обвинять сновидение в неких намеренных обманных маневрах. Природа хотя и бывает часто темной и непрозрачной, однако она никогда не бывает хитрой, подобно человеку. Поэтому мы должны принять, что сновидение есть именно то, чем оно должно быть, не больше и не меньше10. Если сновидение представляет нечто в негативном аспекте, то нет никаких оснований предполагать, что тем самым имеется в виду нечто позитивное, и т. п. Архе-типическая опасность на переходе вброд настолько ясна, что сновидение можно было бы воспринимать почти как предостережение. Но я не советую делать такого рода антропоморфные выводы: само сновидение ничего не хочет; оно есть только некоторое само себя изображающее содержание, голый природный факт, подобно, скажем, сахару в крови диабетика или жару больного тифом. Только мы, если достаточно умны, извлекаем из этого некоторое предостережение.
Чего же, однако, следует остерегаться? Опасность, очевидно, состоит в том, что в момент перехода бессознательное может восторжествовать над пациенткой. Что же означает это торжество бессознательного? Вторжение бессознательного легко осуществляется в моменты значительных перемен и решений. Берег, по которому она приближается к ручью,— это ее прежняя ситуация, такая, какой мы ее узнали. Эта ситуация привела ее к невротическому застою, подобно тому как если бы она натолкнулась на некоторое непреодолимое препятствие. В сновидении препятствие представлено в виде ручья, через который можно перейти. Оно, таким образом, кажется не очень серьезным. В ручье, однако, непредвиденным образом таится рак, представляющий собой подлинную опасность, из-за которой ручей оказывается — или соответственно кажется — непреодолимым. Если бы нам было заранее известно, что в этом месте притаился опасный рак, то, возможно, мы бы рискнули перейти ручей в каком-нибудь другом месте или приняли бы иные меры предосторожности. В данной ситуации было бы в высшей степени желательно, чтобы переход состоялся. Вначале переход означает перенесение прежней ситуации на врача. Это — нечто новое. Это не было бы таким уж рискованным делом, если бы не бессознательное, поведение которого непредсказуемо. Мы видели, однако, что перенесение грозит развязать активность архетипических фигур, которую мы раньше не предвидели. «Забыв о богах», мы в известном смысле просчитались.
Наша пациентка отнюдь не религиозна, она — «современна». Религию, которую ей когда-то преподавали, она забыла и ничего не знает о том, что бывают моменты, когда вмешиваются боги, или, скорее,— ситуации, которые испокон веков устроены так, что они проникают в самую сокровенную глубину. К таким ситуациям относится, например, любовь, ее страсть и ее опасность. Любовь может вызвать к проявлению непредвиденные силы души, и к этому следовало бы быть более подготовленными. «Religio» как «добросовестное принятие во внимание» неизвестных опасностей и сил становится здесь актуальной проблемой. Любовь, со всей ее роковой силой, может возникнуть из одной лишь проекции: нечто такое, что могло бы силой ослепляющей иллюзии вырвать нашу пациентку из ее естественной жизни. Что же овладеет видевшей сон — добро или зло, бог или дьявол? Не зная этого, она уже чувствует себя брошенной на произвол судьбы. И кто знает, будет ли она способна перерасти это осложнение? До сих пор она по мере сил избегала этой возможности, и вот теперь эта возможность грозит захватить ее. Это риск, от которого следовало бы удирать, а если уж приходится на него идти, то для этого требуется, как говорят, большое «доверие к богу», или «вера» в благополучный исход. Так, нежданно-негаданно, примешивается здесь проблема религиозной позиции по отношению к судьбе.
Судя по сновидению, пациентке вначале ничего другого не остается, кроме как осторожно вытащить ногу из воды; ибо идти дальше было бы опасно. Она еще не может выйти за пределы невротической ситуации, так как сновидение пока не дает ей никакого позитивного намека на помощь со стороны бессознательного. Бессознательные силы пока еще не благосклонны и явно ожидают дальнейшей работы и более глубокой проницательности со стороны видевшей сон, прежде чем она действительно сможет рискнуть совершить переход.
Этим отрицательным примером я отнюдь не хотел создать впечатление, что бессознательное во всех случаях играет негативную роль. Поэтому я приведу еще два сновидения одного молодого человека11, которые освещают другую, более благоприятную сторону бессознательного. Я делаю это тем более охотно, что решение проблемы противоположности возможно лишь на иррациональном пути, намеченном сновидениями, этими проявлениями бессознательного.
Сначала я должен немного познакомить читателя с личностью видевшего сны, ибо без такого знакомства едва ли возможно вникнуть в своеобразное содержание и настроение этих снов. Есть сновидения, которые представляют собой самые настоящие произведения поэзии и которые поэтому могут быть поняты только исходя из общего настроения. Наш сновидец — молодой человек чуть старше двадцати лет, еще совсем мальчишеского вида. Его облик и все его манеры носят даже оттенок чего-то девического. В них чувствуется очень хорошая образованность и воспитание. Он интеллигентен и имеет выраженные интеллектуальные и эстетические интересы. Эстетическая сторона при этом явно преобладает. Непосредственно ощущается его хороший вкус и тонкое понимание всех форм искусства. Жизнь его чувств нежна и мягка, слегка мечтательна, носит характер переходного возраста, женственной, однако, природы. Нет ни следа свойственной переходному возрасту грубости. Без сомнения, он слишком юн для своего возраста; налицо, таким образом, случай замедленного развития. С этим согласуется и то, что он пришел ко мне в связи с проблемой гомосексуальности. Однажды ночью, еще до того, как впервые явиться ко мне, он видел такой сон: «Я нахожусь в просторном, наполненном таинственным полумраком соборе. Это — Лурдский собор. В середине расположен глубокий, темный колодец, в который я должен спуститься".
Как мы видим, это сновидение представляет собой связное выражение некоторого определенного настроения. Замечания видевшего сон таковы: «Лурд — это мистический целительный источник. Я, естественно, вчера думал о том, что нуждаюсь в исцелении и что я буду лечиться у Вас. В Лурде есть такой источник. Это, очевидно, неприятно — погружаться в эту воду. Колодец, расположенный в церкви, был, однако, очень глубоким».
О чем же говорит это сновидение? Оно кажется вполне ясным, и можно было бы удовлетвориться, поняв его как своего рода поэтическое выражение бывшего накануне настроения. Но этим, однако, никогда не следует удовлетворяться, ибо, как показывает опыт, сновидения на самом деле гораздо глубже и значительнее. Почти напрашивается мысль о том, что видевший сон пришел к врачу, находясь в некотором поэтическом настроении, чтобы предаться лечению, подобно торжественному действу богослужения в мистической полутьме некоего таинственного благодатного места. Однако это абсолютно не соответствует фактической действительности. Пациент пришел к врачу лишь затем, чтобы лечиться от одной неприятной вещи, а именно — от гомосексуальности. Ничего нет менее поэтичного. Во всяком случае, из фактического настроения предшествовавшего дня нельзя усмотреть, почему ему должен был присниться столь поэтический сон, если уж угодно принять столь прямую каузальную обусловленность возникновения сновидения. Однако, может быть, и можно допустить, что все же именно впечатление от этого в высшей степени непоэтического обстоятельства, побудившего пациента прийти ко мне на лечение, было тем, что дало толчок для этого сновидения. Можно было бы, например, предположить, что как раз в силу непоэтичности своего вчерашнего настроения он видел преувеличенно поэтический сон, подобно тому как человек, постившийся днем, ночью видит во сне роскошные яства. Нельзя отрицать, что в сновидении воспроизводится мысль о лечении, об исцелении и о неприятной процедуре, однако — в преображенном виде, т. е. в форме, которая наиболее действенным образом удовлетворяет живой эстетической и эмоциональной потребности нашего сновидца. Его, вероятно, непреодолимо притягивал к себе этот заманчивый образ, несмотря на то что колодец был темным, глубоким и холодным. Кое-что из настроения этого сновидения могло даже оказаться более длительным, чем сам сон, и сохраниться до утра того дня, когда ему пришлось взять на себя неприятную и непоэтическую обязанность. Серая действительность приобрела, возможно, легкий золотистый оттенок, ставший отблеском тех чувств, которые владели им в сновидении.
Может быть, это и есть цель этого сновидения? Это не было бы невозможно, ибо мой опыт показывает, что большинство сновидений имеют компенсаторнуюприроду12. Они акцентируют в каждом случае противоположную сторону с целью сохранения душевного равновесия. Компенсация настроения не является, однако, единственной целью образа сновидения. В сновидении наличествует также некоторая корректировка представления. У пациента не было сколько-нибудь отчетливых представлений о том лечении, которому он собирался подвергнуться. Сновидение же дает ему некоторый образ, который в виде поэтической метафоры обозначает сущность предстоящего лечения. Это сразу станет ясно, если мы дальше проследим за его идеями и замечаниями по поводу образа собора. «При мысли о "соборе",— говорит он,— мне представляется Кёльнский собор. Он много занимал меня уже в ранней юности. Я вспоминаю, что впервые мне о нем рассказала моя мать. Вспоминаю также, что при виде какой-нибудь сельской церкви я спрашивал, не это ли, наконец, Кёльнский собор. Я хотел стать священником в таком соборе».
Здесь пациент описывает одно весьма существенное раннее переживание. Как бывает почти во всех случаях такого рода, он особенно тесно привязан к матери. Под этим, разумеется, не следует понимать какое-то особенно чуткое или интенсивное, сознательное отношение к матери, а скорее нечто вроде тайной, подземной связи, которая в сознании, возможно, выражается лишь в замедлении развития характера, т. е. в некотором относительном инфантилизме. Развитие личности, естественно, стремится уйти от такой бессознательной, инфантильной привязанности, ибо ничто так не препятствует развитию, как закоснение в некотором бессознательном — или психически эмбриональном — состоянии. Инстинкт поэтому хватается за ближайшую возможность замещения матери некоторым другим объектом. Этот объект должен в известном смысле представлять собой некоторую аналогию матери, с тем чтобы он действительно мог ее заместить. И вот это в полной мере действительно имеет место в случае нашего пациента. Интенсивность, с которой детская фантазия ухватывается за символ Кёльнского собора, соответствует сильной бессознательной потребности найти некий эрзац матери. Эта бессознательная потребность еще больше усиливается в том случае, когда инфантильная привязанность грозит вредными последствиями. Отсюда — тот энтузиазм, с которым его детская фантазия ухватилась за представление о церкви; ибо церковь в полнейшем смысле слова и во всех значениях есть некоторая Мать. Говорят не только о «Матери-церкви», но также о ее лоне; в католической церемонии «benedictio fontis»(* «Благословения источник» {лат.). (Католический обряд. Соответствует православному обряду «водоосвящения».)) купель называют «immaculatus divini fontis uterus» (непорочное лоно божественного источника). Мы, пожалуй, сказали бы так: чтобы это значение играло действенную роль в фантазии человека, он должен осознавать его; кроме того, невозможно, чтобы несмышленый ребенок мог быть захвачен этими значениями. Разумеется, такие аналогии действуют не через сознание, а совсем иным путем.
А именно: церковь представляет собой более высокую духовную замену для чисто природной, так сказать, «телесной» привязанности к родителям. Она тем самым освобождает индивидуумов от бессознательного, естественного отношения, которое, строго говоря, вообще не есть отношение, а состояние первоначального, бессознательного тождества; это состояние в силу своей бессознательности обладает необычайной косностью, которая оказывает величайшее сопротивление всякому более высокому духовному развитию. Едва ли также можно было бы указать, чем такое состояние существенно отличалось бы от животной души. Однако стремление к высвобождению индивидуума из первоначального, животноподобного состояния и обеспечение такого освобождения отнюдь не составляет прерогативу христианской церкви, а есть современная, в особенности западноевропейская форма некоторого инстинктивного стремления, которое, возможно, столь же старо, как и человечество вообще. Это стремление в самых различных формах можно обнаружить, так сказать, у всех хоть сколько-нибудь развитых и еще не дегенерировавших снова первобытных народов: это — институт инициации, или посвящение в мужчины. По достижении половой зрелости юношу уводят на место сбора взрослых мужчин или в какое-нибудь другое место посвящения, где его систематическим образом отчуждают от семьи. Вместе с тем его посвящают в религиозные таинства и таким образом включают не только в совершенно новые отношения, но и — как обновленную и измененную личность, как «quasi modo genitus» (как бы заново рожденного) — включают в некий новый мир. Инициация нередко связана со всяческими мучительными испытаниями, нередко также с обрезанием и т. п. Эти обычаи, без сомнения, очень древние. Они стали почти инстинктивным механизмом, так что постоянно воспроизводят себя и без внешнего принуждения, подобно тому как это происходит при «посвящении в первокурсники» в студенческих корпорациях или в заходящих еще дальше посвящениях, практикуемых в американских студенческих обществах. Они запечатлены в бессознательном в качестве изначального образа.
Этот праобраз был затронут и пробужден к жизни, когда мать рассказывала маленькому мальчику о Кёльнском соборе. Но у него не нашлось духовного наставника, который развил бы это начало. Оно осталось в руках матери. Возможно, однако, что тоска по мужчине, который вел бы его за собой, получила у мальчика дальнейшее развитие, принявшее, правда, ущербную форму некоторой гомосексуальной наклонности, чего, возможно, не произошло бы, если бы в свое время его детскую фантазию направлял мужчина. Отклонение в сторону гомосексуальности имеет, во всяком случае, немало исторических образцов. В Древней Греции, равно как и в некоторых других древних сообществах, гомосексуальность и воспитание, так сказать, совпадали. В этом отношении юношеская гомосексуальность — это некоторая хотя и превратно понятая, но тем не менее целесообразная потребность в мужчине. Вероятно, можно было бы также сказать, что коренящийся в материнском комплексе страх инцеста вообще распространяется на женщин; мне тем не менее кажется, что незрелый мужчина имеет полное право испытывать страх перед женщинами, ибо его отношения с ними, как правило, оказываются неудачными.
В соответствии со смыслом сновидения начало лечения означает для пациента реализацию смысла его гомосексуальности, а именно — введение в мир взрослого мужчины. То, что" нам здесь приходится разбирать — чтобы полностью понять это — с помощью трудоемких и пространных рассуждений, сновидение сжало в несколько выразительных метафор и тем самым создало образ, оказывающий несравненно большее воздействие на фантазию, чувства и разум, чем какое-либо ученое исследование. Тем самым пациент оказался гораздо лучше и остроумнее подготовленным к лечению, чем это можно было бы сделать с помощью самого большого собрания медицинских и педагогических научных положений. (Поэтому я ценю сновидение не только как важный источник информации, но и чрезвычайно действенный инструмент воспитания или лечения.)
Теперь следует второе сновидение. Сразу оговоримся, что сновидение, которое мы только что разбирали, не обсуждалось во время первой консультации. Оно даже не было упомянуто. Не было произнесено также и в остальном ни одного слова, которое стояло хотя бы в самой отдаленной связи с вышеуказанным. Второе сновидение таково: «Я нахожусь в большом готическом соборе. У алтаря стоит священник. Я вместе со своим другом стою перед ним и держу в руке маленькую японскую фигурку из слоновой кости, с таким чувством, как будто бы над ней. надо было совершить обряд крещения. Вдруг появляется некая немолодая дама, снимает у моего друга с руки цветное кольцо и надевает его себе. Мой друг опасается, что это каким-то образом может связать его. Но в этот момент раздается чудесная органная музыка-».
Я здесь хочу лишь кратко выделить те пункты, которые продолжают и дополняют прежнее сновидение. Второе сновидение явно примыкает к первому и связано с ним. Опять наш сновидец оказывается в церкви и, таким образом, в состоянии посвящения в мужчины. Прибавилась, однако, новая фигура: священник, об отсутствии которого в прежней ситуации мы уже говорили. Сновидение, таким образом, подтверждает, что бессознательный смысл его гомосексуальности реализован и тем самым открыта возможность для дальнейшего развития. Теперь может начаться подлинное действие посвящения, а именно — крещение. В символике сновидения подтверждается то, что я сказал раньше: осуществление таких переводов и душевных преобразований не является прерогативой христианской церкви, но за этим стоит исконный, живой образ, который при известных обстоятельствах также может с необходимостью вызывать такие превращения.
То, над чем в сновидении должен был быть совершен обряд крещения,— это маленькая японская фигурка из слоновой кости. По этому поводу пациент высказывает следующее замечание: «Это был маленький, карикатурного вида человечек, который мне напоминает мужской половой член. Во всяком случае, удивительно, что этот член следовало окрестить. Однако ведь у иудеев обрезание представляет собой также своего рода обряд крещения. Это, возможно, относится к моей гомосексуальности; ибо друг, стоявший со мной перед алтарем,— это тот, к кому я гомосексуальным образом привязан. Он находится в такой же связи со мной.
Цветное кольцо, очевидно, выражает нашу связь». Известно, что обычно кольцо имеет значение некоторой связи или отношения, как, например, обручальное кольцо. Мы можем поэтому в данном случае уверенно считать кольцо метафорой для выражения гомосексуального отношения, равно как и тот факт, что видевший сон выступает здесь вместе со своим другом, обозначает то же самое.
Недуг, который должен быть исцелен,— это гомосексуальность. Наш сновидец из этого относительно детского состояния посредством церемонии квазиобрезания с помощью священника должен быть переведен во взрослое состояние. Эти мысли точно соответствуют моим рассуждениям по поводу предшествующего сновидения. Итак, таким образом развитие логично и осмысленно нашло бы свое продолжение с помощью архетипических представлений. Но тут, как кажется, появилась некоторая помеха. Некая дама в летах неожиданно присваивает себе цветное кольцо; иными словами, то, что прежде было гомосексуальным отношением, она теперь перетягивает на себя, почему видевший сон опасается, что он вступил в некоторое новое обязывающее отношение. Так как кольцо находится теперь на руке женщины, то тем самым был как бы заключен своего рода брак, т. е. гомосексуальное отношение перешло бы в отношение гетеросексуальное, однако последнее было бы не совсем обычным, ибо речь идет о немолодой даме. «Это,— говорит пациент,— подруга моей матери. Я ее очень люблю; она мне, собственно, как бы и мать, и подруга».
Из этого высказывания мы можем понять, что же произошло в сновидении. Благодаря посвящению расторгается гомосексуальная связь и вместо нее устанавливается гетеросексуальное отношение, вначале это — платоническая дружба с женщиной, похожей на мать. Несмотря на сходство с матерью, эта женщина, однако, уже не мать. Отношение к этой женщине означает, таким образом, шаг, выводящий за пределы сферы влияния матери, и тем самым частичное преодоление гомосексуальности переходного возраста.
Страх перед новой связью легко понять, во-первых, как страх, внушаемый сходством этой женщины с матерью,— это могло бы означать, что посредством разрушения гомосексуального отношения видевший сон теперь снова полностью возвращается к матери,— а во-вторых, как страх перед тем новым и неизвестным, что заключает в себе взрослое гетеросексуальное состояние с его возможными обязанностями, такими, например, как брак, и т. д. То, что это, пожалуй, не шаг назад, а шаг вперед, подтверждается, по-видимому, раздающейся теперь музыкой. Дело в том, что пациент очень музыкален и его чувства особенно легко поддаются воздействию торжественной органной музыки. Музыка означает поэтому для него весьма позитивное чувство, в данном случае это примирительный исход сновидения, что опять-таки, в свою очередь, способно на следующее утро оставить после себя некое прекрасное, торжественное чувство.
Если теперь обратить внимание на тот факт, что пациент до этого момента виделся со мной лишь на одной консультации, причем дело ограничилось лишь общим врачебным анамнезом, то нельзя не согласиться с моим мнением, что оба сновидения представляют собой удивительные антиципации. С одной стороны, они проливают на ситуацию пациента весьма своеобразный и чужеродный по отношению к сознанию свет; с другой стороны, этот свет придает банальной медицинской ситуации такой аспект, который как нельзя лучше соответствует духовным особенностям пациента и поэтому может активизировать его эстетические, интеллектуальные и религиозные интересы. Тем самым для лечения были созданы самые благоприятные предпосылки. Смысл этих сновидений почти производит впечатление, будто пациент направился на лечение с величайшей готовностью и радостной надеждой, будучи совершенно готовым к тому, чтобы сбросить с себя свою детскость и стать мужчиной. В действительности же это было не так. В своем сознании он был исполнен колебаний и сопротивления; также и в дальнейшем ходе лечения он постоянно оказывал сопротивление, демонстрируя тяжелый характер и постоянную готовность к тому, чтобы снова впасть в свою прежнюю инфантильность. Сновидения находятся поэтому в прямой противоположности по отношению к его сознательному поведению. Они идут по прогрессивной линии и принимают сторону воспитателя. Они отчетливо демонстрируют свою своеобразную функцию. Я назвал эту функцию компенсацией. Бессознательная прогрессивность и сознательная реакционность образуют пару противоположностей, которая, так сказать, удерживает равновесие. Влияние воспитателя играет решающую роль.
В случае этого молодого человека образы коллективного бессознательного играют в высшей степени позитивную роль, что, очевидно, происходит оттого, что у него отсутствует опасная склонность снова возвращаться к порожденному фантазией эрзацу действительности и отгораживаться им от жизни. Действие бессознательных образов имеет в себе нечто от судьбы. Возможно — кто знает!— эти вечные образы и есть то, что называют судьбой.
Архетип, разумеется, всегда и везде находится в действии. Однако практическое лечение — особенно у молодых людей — не всегда требует того, чтобы совместно с пациентом каким-либо образом подробно в это углубляться. В период жизненного поворота, напротив, необходимо уделять образам коллективного бессознательного особое внимание, ибо здесь они представляют собой источник, из которого можно черпать указания к разрешению проблемы противоположности. Из сознательной обработки этих данных получается трансцендентная функция как формирование восприятия, опосредствованного архетипами и объединяющего противоположности. Под «восприятием» я имею в виду не просто интеллектуальное понимание, а понимание через переживание. Архетип, как уже было сказано, есть динамический образ, часть объективной психики, которую понимают правильно лишь тогда, когда переживают ее в качестве равного партнера.
Общее описание этого процесса, который протекает длительное время, лишено смысла — даже если бы такое описание было возможным,— поскольку у отдельных индивидуумов он может принимать самые различные формы. Единственное, что является общим,— это проявление определенных архетипов. Упомяну, в частности, такие образы, как Тень, зверь, старый мудрец, анима, анимус, мать, ребенок, а также неопределенное множество архетипов, выражающих ситуации. Особое место занимают те архетипы, которые выражают цель или цели процесса развития. Необходимую информацию об этом читатель найдет в моих работах «Символы сновидения в процессе индивидуации»13, «Психология и религия», а также в сочинении, изданном мною совместно с Рихардом Вильхельмом, «Тайна Золотого Цветка»14.
Трансцендентная функция действует не бесцельно, а ведет к откровению сущностного ядра человека. При первом рассмотрении она есть чисто природный процесс, который при определенных обстоятельствах протекает без ведома и содействия индивидуума и может даже насильственно реализовывать себя вопреки его противодействию. Смысл и цель данного процесса — осуществление (первоначально заложенной в эмбрионе) личности во всех ее аспектах. Это — восстановление и развертывание изначальной, потенциальной целостности. Символы, которые для этого применяет бессознательное,— не что иное, как образы, которые издавна употребляло человечество для выражения целостности, полноты и совершенства; как правило, это — символы четверичности и круга. Этот процесс я называю процессом индивидуации.
Природный процесс индивидуации стал для меня моделью и путеводной нитью метода лечения. Бессознательная компенсация невротического состояния сознания содержит все те элементы, которые могли бы действенным и исцеляющим образом корректировать односторонность сознания, если бы они были осознаны, т. е. поняты, и в качестве реальностей интегрированы в сознание. Лишь в очень редких случаях сновидение достигает такой интенсивности, что благодаря шоку сознание оказывается как бы выброшенным из седла. Как правило, сновидения слишком слабы и слишком непонятны, чтобы оказывать на сознание основательное воздействие. Вследствие этого компенсация в бессознательном не имеет непосредственного эффекта. Тем не менее она оказывает свое действие, но действие это носит косвенный характер, причем при постоянном игнорировании бессознательная оппозиция выстраивает симптомы и ситуации, которые в конечном счете неумолимо перечеркивают интенции сознания. Лечение поэтому стремится к тому, чтобы как можно вернее понять и оценить сновидения и прочие манифестации бессознательного: с одной стороны, чтобы воспрепятствовать формированию становящейся со временем опасной бессознательной оппозиции, а с другой — чтобы по возможности использовать лечебный фактор компенсации.
Этот образ действий основывается, естественно, на предпосылке, что человек в состоянии прийти к своей целостности, иными словами, что он вообще способен выздороветь. Я упоминаю об этой предпосылке потому, что, без сомнения, существуют индивиды, которые, в сущности, не в полной мере жизнеспособны и быстро погибают, когда им по какой-либо причине приходится сталкиваться со своей целостностью. Если же этого столкновения не происходит, то они могут влачить свое существование вплоть до самого преклонного возраста, однако лишь в качестве неких фрагментов, или частичных личностей, поддерживаемые средствами социального или психического паразитизма. Такие люди, главным образом к несчастью других, часто являются по существу отъявленными очковтирателями, которые некоей прекрасной видимостью прикрывают свою смертельную пустоту. Было бы безнадежным начинанием пытаться лечить их с помощью обсуждаемого здесь метода. Здесь «помогает» лишь поддерживание видимости, так как истина была бы невыносима или же бесполезна.
Когда лечение происходит указанным образом, то ведущая роль принадлежит бессознательному, на долю же сознания приходятся критика, выбор и решение. Если решение оказалось правильным, то это подтверждается посредством сновидений, которые указывают направление дальнейшего движения вперед; в другом случае следует корректировка со стороны бессознательного. Ход лечения представляет собой, таким образом, нечто вроде продолжающегося разговора с бессознательным. То, что правильному истолкованию сновидений при этом отводится главная роль, должно быть достаточно ясно из сказанного. Но в каком случае, по праву спросит читатель, мы можем быть уверены в правильности истолкования? Существует ли хоть сколько-нибудь надежный критерий правильности интерпретации? На этот, вопрос, к счастью, можно ответить утвердительно. Если наше истолкование оказалось ошибочным или неполным, то мы при случае можем определить это уже по следующему сновидению. Так, например, либо прежний мотив снова повторяется в более отчетливом варианте, либо наше истолкование обесценивается какой-нибудь иронизирующей парафразой, либо проявляется прямая, ожесточенная оппозиция по отношению к нему. Если теперь предположить, что и новые наши истолкования оказались неудачными, то общая безрезультатность и тщетность нашей процедуры скоро дадут себя почувствовать в бессодержательности, бесплодности и бессмысленности предприятия, так что и врач, и пациент скоро ощутят удушливую атмосферу скуки или сомнения. Подобно тому как правильное истолкование вознаграждается оживлением, так истолкование ошибочное наказывается застоем, сопротивлением, сомнением и прежде всего взаимным опустошением. Разумеется, перебои могут возникать также из-за сопротивления пациента, например если он упорно продолжает придерживаться изживших себя иллюзий или инфантильных запросов. Бывает, что и врачу не хватает должной проницательности, как это однажды произошло у меня с одной весьма интеллигентной пациенткой, чей случай мне по ряду причин казался подозрительным. Хотя начало было вполне удовлетворительным, но в дальнейшем у меня нарастало чувство, что мое истолкование ее сновидений почему-то оказывается не совсем правильным. Мне, однако, не удалось обнаружить источник заблуждения, и я поэтому попытался отогнать от себя сомнение. На консультациях я тем не менее стал замечать нарастающую бессодержательность разговора и постепенно становящуюся все более ощутимой зияющую безрезультатность. Наконец я решился при первом же удобном случае сообщить об этом пациентке, которая, как мне казалось, и сама обратила внимание на это обстоятельство. Однако накануне ночью я увидел такой сон: «Я брел по проселочной дороге через освещенную лучами вечернего солнца долину. Справа на крутом холме стоял замок, а на самой высокой его башне на чем-то вроде балюстрады сидела женщина. Чтобы лучше разглядеть ее, мне пришлось так запрокинуть голову назад, что я проснулся с чувством судорожного напряжения в затылке. Еще во сне я узнал в той женщине свою пациентку».
Из этого я сделал вывод, что если в том сновидении мне пришлось поднимать взгляд так высоко, значит, в действительности я, очевидно, смотрел на пациентку как бы сверху вниз. Когда я рассказал ей о своем сновидении и о своем истолковании его, ситуация немедленно коренным образом изменилась и начался прогресс в лечении, который превзошел все ожидания. Подобного рода опыт в конечном счете — после того как достаточно дорого заплачено за обучение — помогает обрести прочное убеждение в достоверности компенсаций сновидения.
Богатой проблематике этого метода лечения были посвящены мои работы и исследования последних десятилетий. Так как в настоящем изложении комплексной психологии15 — как я предпочитаю называть свои теоретические опыты — я стремился дать лишь общую ориентацию, то здесь не было детального изложения широко разветвляющихся научных, философских и религиозных импликаций. По этому вопросу я предлагаю своему читателю обратиться к упомянутой выше литературе.