Глава 14 Психологические типы в методологии анализа.
Автор: procyon, дата: сб, 04/08/2007 - 12:00
До 1960-х годов большинство аналитических психологов, если и использовало психологическую типологию, то преимущественно в диагностических целях. В 1972 году Плаут опубликовал результаты опроса членов Международной Ассоциации Аналитической психологии (IAAP) о практической ценности типологии и об индивидуальной типологии аналитиков. 46 % — довольно большая доля опрошенных — прислали ответы. В отношении практического применения теории психологических типов результаты показали, что немногим более половины юнгианцев. считают теорию типов полезной в своей практической работе. Развитие низшей функциии применение теории типов для исследования констелляции переноса и контрпереноса не являются главными интересами юнгианских аналитиков по сравнению с интерпретацией символов. Одна из причин этого, вероятно, заключается в том, что 51% ответивших аналитиков относят себя к интуитивному типу, тогда как к ощущательному типу только 8,5 % (Plaut 1972). Эти данные подтверждаются исследованиями Брадвея (1964), проведенными среди 28 юнгианских аналитиков Калифорнии с использованием теста Грея-Уилрайта. Его результаты так же выявили большое число людей интровертированного интуитивного типа, для которых очевидно очень подходит юнгианская психология. Более позднее исследование 92 юнгианских аналитиков, проведенное в 1976 году, подтвердило эти выводы (Bradway & Detloff 1976). Вероятно, для интровертированного интуитивного типа классификационные методы менее привлекательны (а к нему относится большинство юнгианцев), чем интерпретация символов и работа с фантазиями.
Всякий раз при определении психологического типа естественно возникает ощущение обнаружения чего-то объективного, хотя, в сущности, в процессе индивидуации неизбежна смена различных функций и развитие низшей функции. Должен признаться, что в начале своей практики я имел то же мнение, что и большинство юнгианских аналитиков, ответивших на опрос. Моя первая попытка учесть психологические типы натолкнулась на некоторые трудности, в которых я только со временем смог разобраться. Так что мой опыт с первыми пациентами был похож на то, что Хендерсон (1955а) описал в своем исследовании низшей функции. Я обнаружил, что часть моих пациентов ведет себя на аналитических сессиях не так, как во внешней жизни, и мой первоначальный диагноз, основанный на представлении об их ведущих функциях в анализе, оказался «неправильным». Например, одна женщина, классифицированная мною как экстравертированной чувствующий тип, оказалась сильно интровертированной. Я же ошибочно расценил ее интенсивное взаимодействие с аналитиком как признак экстраверсии. Бывали и обратные случаи: сильно экстравертированные в своей жизни люди могли меняться в сторону интроверсии на аналитических сессиях (иногда из-за тенденции к уступчивости) до такой степени, что выглядели как интроверты. Я так же наблюдал это явление в отношении функциональных типов. Только позже я понял, что признаки определенной типологии в условиях анализа, хотя и без сомнения зависят от типологии клиента, подвержены влиянию дополнительных факторов. Первым из них является сама обстановка анализа, дающая возможность проявить свою низшую функцию. Вторым является типология самого аналитика, на которую бессознательно реагирует пациент, причем в той степени, в какой типологические черты явно выражены в аналитике.
Я замечал подобные явления, когда супервизировал обучающихся аналитиков на предмет структурного диагноза. В начале своей практики аналитик неравнодушен к компонентам своей собственной структуры в своих пациентах. Пациенты реагируют соответствующим образом, поскольку хорошо известно, что проекции имеют констеллирующий эффект. Много путаницы доставляет обучающимся аналитикам нечто вроде «колебаний структуры», обнаруживаемых после обсуждения с супервизором, когда ранее компульсивный пациент вдруг оказывается депрессивным, а истерический — шизоидным. Конечно, в отношении психологических типов такие диагностические классификации являются даже более сложными, так как предстоит оценить не только три (или согласно неофрейдистам четыре) различные структуры, но вдобавок и восемь различных типологических вариантов, а так же вторичные функции.
Однако поскольку мы не собираемся обсуждать психологические типы с диагностической точки зрения, а только исследуем их методологическое значение в аналитическом процессе, я упомяну одну дополнительную трудность, из-за которой после нескольких первоначальных попыток я решил либо вообще не использовать теорию типов либо применять ее только для косвенных задач. Вслед за Юнгом (С. W. 6) Якоби (1943) и другие авторы отмечали, что с методологической точки зрения нужно работать с низшей функцией посредством вторичной, так как последняя менее глубоко заякорена в бессознательном, чем низшая. Теоретически это выглядит весьма просто, но на практике мне было трудно установить, какая из двух вторичных функций является более бессознательной. Следовательно, я столкнулся с вопросом: например, в случае мыслительного типа я должен развивать ощущения или интуицию для доступа к низшей функции чувствования? И с подобной дилеммой я сталкивался в отношении других типов. Конечно, можно выявить низшую функцию с помощью теста (например, Грея-Уилрайта). Но были случаи, когда этот подход не срабатывал. В результате я стал более педагогом, чем аналитиком, конечно нее, пожиная возросшее сопротивление. Так что мне пришлось оставить свои сознательные попытки работать над развитием вторичной функции моих пациентов для того, чтобы войти в контакт с низшей.
Типологическая констелляция между мной и пациентами постепенно стала яснее после того, как мы предприняли детальное исследование процессов переноса и контрпереноса. Я обнаружил, что особенно благоприятная и продуктивная аналитическая ситуация возникала с противоположными типами. Мои личные наблюдения затем были подтверждены в публикации К. А. Мейера (1969) о принципе типологических изменений в анализе.
С моей точки зрения типологию можно использовать в методологических целях в аналитическом процессе, только если берется в расчет ситуация переноса-контрпереноса. К такому же выводу пришел Мейер, обратившись к модели «близкородственного брака» Юнга («Психология переноса», C.W. 16).
С типологической точки зрения две взаимодействующие психические системы по Мейеру образуют модель, в которой две отдельные системы с их четырьмя функциями (мышление, чувствование, интуиция и ощущение) попадают в различные комбинации. Психики аналитика и анализируемого представлены двумя кругами (Рис. 14.1).
Этот рисунок дает возможность представить реципрокное влияние двух систем друг на друга. На рисунке пациент и терапевт типологически идентичны, т.е. оба
рис. 14.1
имеют ощущение в качестве их сознательной главенствующей функции и мышление в качестве самой развитой вторичной функции. Диаграмма изображает двух людей с рациональной ориентацией на так называемые «факты», эмпирические явления и логические связи. В значительной степени чувствование и интуиция оказываются исключенными. В типологической констелляции такого типа, если что-то аналитическое и может произойти, то очень немногое. Всякий раз, когда возникает такая типологическая ситуация, отношения терапевта и пациента выглядят гармоничными, но на деле они просто расширяют горизонт своих знаний. Если бы это был случай не двух ощущательных типов, а двух интуитивных, то могла бы произойти взаимная инфляция — они «зажигали» бы друг друга догадками по поводу значения символов. Настоящее напряжение противоположностей и, следовательно, продолжение аналитического процесса может произойти только, когда низшая функция одного констеллируется напротив ведущей функции другого. Будем надеяться, что аналитики развили все четыре функции в курсе своего учебного анализа, и поэтому смогут подстроить свои типологические системы. (На диаграмме было бы вращение круга в сторону увеличения чувствования.) Только тогда анализ стал бы динамическим процессом, и между двумя системами появилось бы продуктивное напряжение. Здесь снова нужно напомнить, что каждая функция может использоваться защитным образом, как отмечал Захариас (1965).
На практике каждый процесс индивидуации, которому оказывается поддержка через анализ, естественным образом включает все четыре функции, т.е. пациент будет реагировать на различные ситуации в анализе априори разными функциями, и будет учиться делать это, так что аналитик будет непрерывно вынужден изменять свою собственную типологическую систему, чтобы соответствовать ситуации. Если же этого не происходит, то аналитик и пациент застревают на определенной стадии процесса развития или в теневых проекциях, или же у них развиваются псевдогармоничные отношения либо личностная несовместимость, при которой, к сожалению, у пациента более слабая позиция и, следовательно, у него может появиться ощущение, что он очень болен и неспособен достичь успеха. Гросбек (1978) продемонстрировал клиническую ценность этого метода на ряде примеров, в которых показал, как символы сновидений в качестве третьей силы влияют на изменение типологических мандал в аналитике и пациенте.
Поскольку, как правило, аналитик принимает роль защитника бессознательного, он обычно идентифицируется с низшей функцией пациента. Здесь идентификация является сознательным процессом и означает, что аналитик воплощает компенсаторную функцию бессознательного и вводит компенсаторные бессознательные содержания в анализ посредством своих интерпретаций. По моему опыту, однако, в большинстве случаев такие идентификации возникают с низшей функцией пациента, а не со вторичной функцией. Это противоречит теории, т.е. тому утверждению, что с низшей функции нужно взаимодействовать только через вторичную функцию. Оказалось, что во многих случаях сначала необходимо в .определенной степени развить низшую функцию, прежде чем вообще можно будет дифференцировать вторичную функцию.
Например, я вспоминаю пациента явно интровертированного интуитивного типа, чья свободно плавающая интуиция была слабо связана с чувствами или мышлением. В течение первого периода анализа он завалил меня интуитивными ассоциациями и амплификациями мотивов своих сновидений, которые хотя и были, без сомнения, красивыми, являлись настолько хаотичными и разнородными, что ускользали из моих рук снова и снова, как мифологический Протей. Только когда я стал непрерывно спрашивать его о фактах, анализ стал приобретать более определенную структуру. Что вы в действительности думаете или чувствуете сейчас? Что на самом деле происходило в разговоре с вашей женой? Что вы сказали, и что она ответила? Постепенно пациент сам заметил, насколько он избегает реальности, и стал больше опираться на фактический материал. Например, погружаясь в символы своих снов и концентрируясь на них, в конце концов, он стал говорить мне, какие внешние события с ними связаны. Только после того как он изменился, он стал замечать, какие чувства он испытывает, делиться ими, размышлять логически о конкретных отношениях и развил некоторую способность к абстрактному мышлению, дополнившую его чисто образное восприятие.
Подобный случай у меня был с шизоидным учителем, экстравертированным мыслительным типом. Он пытался работать в анализе чисто рационально. Среди других симптомов он страдал от трудностей в вербальном выражении во время преподавания, причем пытался справиться с этой проблемой, проявляя строго рациональный подход, так что его отчаяние в итоге только усиливалось. Некоторое время в начале терапии он пытался понять терапевтическую систему, которой с его точки зрения я придерживался. Целью его попыток было, как позже выяснилось, уверовать в нее и рабски ей следовать, как он в прошлом поступал по отношению к отцу. Он не осознавал своих мотивов, проявлявшихся только во снах в форме магических персонажей, демонстрировавших таинственную и непобедимую силу. В течение первых сессий я не вмешивался и ограничил себя наблюдением. В конце концов, он запутался в своих рациональных объяснениях, и его бесконечные сложные причинные цепочки стали иногда прерываться молчанием. Во время одной из этих пауз я сказал ему: «Мне кажется, что вы чувствуете сейчас беспомощность и одиночество». Пациент согласился, и вскоре сумел ослабить сопротивление против негативного отца и обнаружить истоки своего чувства беспомощности и изоляции в детстве, когда оно было связано с его матерью и стало единственным выходом, чтобы выжить и выстоять в столкновении с архетипической реальностью. Так как он почти полностью подавлял свои чувства и пытался не замечать своей беспомощности и изолированности, подменяя все рационализмом и интеллектом, у него не было реального осознавания своего бытия в мире. Поэтому в течение последовавшего периода я старался либо адресоваться к лакуне в его чувствах, либо выражать чувства, возникшие у меня в контрпереносе. В добавление к чувствам, которые были низшей функции пациента, его интуиция была так же слабо развита. Он защищался от нее своей рациональной идеологией, добраться до осознания которой мы смогли с большим трудом только в конце анализа. Лишь к концу лечения он смог позволить части интуитивного потенциала вступить в сознание и принял его, что, однако, сделал только при помощи своей функции чувствования.
Я хотел бы сообщить еще одну краткую историю лечения, чтобы показать, как подавленная низшая функция довольно рано проявляется во снах пациента, а так же проиллюстрировать стадии ее развития в анализе и продемонстрировать роль остальных функций в лечении. Это был 22-летний студент философии с депрессивной шизоидной структурой. Он развивался сильно односторонне в направлении мышления из-за семейного воспитания и интроекции родительских имаго. Его вспомогательной функцией была интуиция, но его ощущения и особенно его чувства оставались бессознательными. Он страдал от реактивно-депрессивных перемен настроения и трудностей с работой, которые были настолько сильны, что он иногда лежал в кровати весь день, не в силах подняться. Следующий повторяющийся сон, который у пациента был с детства, послужил поводом прийти на аналитическую терапию.
Я в шахте или в колодце. Что-то большое и черное приближается ко мне. Я пытаюсь убежать, выскочив из шахты, и всегда просыпаюсь, так дико колотя ногами, что часто травмируюсь, ударяясь о мебель.
Когда в последний раз у него был этот сон перед началом лечения, он так ударился о стеклянную стойку стола (выполненную из довольно толстого куска стекла), что сильно порезал руку, и был вынужден обратиться в больницу, где ему наложили швы. Он часто бессознательно наносил себе раны при пробуждении. Это можно было связать с мазохистическими нарушениями его функции ощущений. В начале анализа у него не было ощущения своего тела вообще. Поскольку он был крупным человеком, он считал себя неловким и боялся дотрагиваться до других людей, чтобы случайно не травмировать их, и у него не было представлений о том, что делать в отношении своего тела.
Очень рано в его лечении — перед четвертым месяцем — появился сон, сыгравший ключевую роль в терапии впоследствии, обеспечивший доступ к его подавленной низшей функции.
Я на сцене театра или в аудитории ярко освещенной в середине. Зал на треть заполнен зрителями. Я разыгрываю сценку: я стою на освещенном участке, а передо мной кролик. Я иду за ним, чтобы поймать и зажарить его для пира. Кролик медленно убегает на другую часть сцены. Он не хочет, чтобы его поймали. Теперь я говорю очень тихо. Зрители едва ли слышат меня. Я объясняю кролику, что не буду его ловить, если ему не хочется, что пир будет хорош, и без жареного кролика. Пока я говорю я, отхожу назад ,и кролик идет за мной, отвечая. Он говорит, что хочет пройтись со мной. Он не думал, что я его схвачу.
Рассказав этот сон, пациент сильно задрожал и начал плакать. Вдруг прорвались очень сильные чувства, связанные с кроликом из его детства. Он рассказал, что его отправили в детский дом, находившийся на озере, в возрасте пяти лет. Там другие мальчишки отобрали его любимого плюшевого мишку, переходный объект, к которому он был сильно привязан, и оторвали ему лапы. Более того, детская воспитательница затем наказала его, потому что решила, что это сделал он. Это событие произошло в начале его жизни в лагере. Он отреагировал на него периодом молчания и не произнес ни единого слова, оставшиеся шесть недель. Кроме того, вернувшись затем в дом дедушки, он пережил очень сильное разочарование, потому что его отец оказался в больнице. Пока его не было, дедушка отдал кошку, которая ему очень нравилась. Когда пациент пошел в школу вскоре после этих событий, он еще раз впал в немоту, и поэтому снова был переведен в детский дом или школу-интернат, где пережил очень болезненную разлуку с матерью.
Если по этим детским воспоминаниям пациента оценивать то, как значимые другие люди обращались с его чувствами в то время, можно представить, насколько сильно он был вынужден подавлять любое проявление своих чувств. Во сне он не убил кролика, который вместе с плюшевым мишкой и кошкой символизировал для него теплоту, мягкость и витальность мира его чувств. Он смог позволить себе проявить свои чувства на сессии.
Как я уже говорил, относительно хорошо развитой вторичной функцией пациента была интуиция, но он почти всегда использовал ее для защиты от чувств. Всякий раз, когда от него требовалась эмоциональная реакция, или в ситуации, пробуждающей чувства, он убегал в грандиозные идеи и фантазии, которые благодаря его хорошей интуиции, несомненно, были уместны, но оставались очень холодными и дистанцированными. Для него было характерно «улетать вверх» в так называемые «высокие материи», что нашло выражение в целой серии снов с одним и тем же мотивом. Когда во сне он попадал в опасную или пугающую ситуацию, у него появлялась магическая способность благодаря силе мысли подняться в воздух и улететь прочь.
После того, как было достигнуто понимание мира его чувств (представленного в первом сне образом кролика и исследованного в последующей аналитической работе), он месяц спустя принес другой сон, наполненный чувствами.
В часовне я обнаруживаю гигантских коричневых плюшевых медведей, которых беру в руки, испытывая счастье. Они почти так же велики по отношению ко мне теперешнему, как мой детский плюшевый мишка был по отношению ко мне пятилетнему. Но затем я хочу положить их на место. Я собираюсь найти мальчика, которому они принадлежат, и сказать ему, как мне нравятся эти мишки. Я дохожу до середины часовни, где проходит служба. Мальчик, которого я ищу, облачен в ризу и поет литургию. Я встал позади него в ожидании, не решаясь его побеспокоить во время службы. Я отдаю ему медведей. Затем я смотрю на свои вещи в багажной тележке. Они еще не упакованы надлежащим образом, и я еще не знаю сколько у меня окажется багажа. Я размышляю о том, что буду вынужден тащить эту гору вещей. Мне становится грустно. Я обнаруживаю прибор, позволяющий получить фотографию на стеклянной пластине. Я беру ее и вижу на фото красивую почти обнаженную девушку. Моя грусть усиливается, и я плачу. Я напеваю мелодию, старую детскую мелодию. Пока я пою, слезы печали скатываются по моим щекам.
В этом сне пациент смог открыть связь с целостным миром детских чувств, когда плюшевый мишка еще не был разорван жестокими сверстниками. Он так нее смог вернуть детские чувства своему внутреннему ребенку. Все события сна происходили внутри архетипического позитивного материнского пространства часовни. Характерно то, что он вернулся к архетипическому символизму коллективного бессознательного, чтобы найти позитивную сторону материнского архетипа, которую он не мог пережить ранее со своей матерью, с которой у него не было взаимопонимания. В конце сна ему удалось открыться и пережить счастье и печаль одновременно, что ему никогда полностью не удавалось с раннего детства. В то же время он понял, что никогда раньше не переживал чувственную сторону любых отношений, пытаясь вместо этого воспринимать других людей в контексте общепринятых великих философских или религиозных идей (часовня!). Конечно, этот прием никогда не срабатывал, и его депрессивные настроения усиливались, когда отношения прерывались, особенно с женщинами, так как идеи никогда не могли дать твердую основу для межличностных отношений, основывающихся на чувствах. Теперь он впервые пережил отсутствие своих чувств как досадный недостаток и потерю. В свою очередь активизировалась его ощущательная функция, а поскольку это функция реального, он смог установить, когда и где этот недостаток был действительно актуальным.
В дальнейшем курсе лечения его чувства, а так же функция ощущений постепенно развивались в констелляции переноса-контрпереноса, в конце концов, принеся ему нормальное восприятие его тела. Когда его подруга, с которой у него начались отношения во время анализа, забеременела, они решили пожениться и завести ребенка. Именно сын стал первым объектом внешнего мира, к которому он испытывал эмоции и телесные ощущения, особенно в те моменты, когда он позволял ему ползать по своим плечам или животу. Только после установления успешных чувственных отношений со своим сыном, он постепенно смог развить более интенсивные чувственные отношения с женой и другими значимыми взрослыми в его жизни. Хотя он остался мыслительным типом, он приобрел богатый и насыщенный мир чувств, что вообще не так уж редко обнаруживается у людей мыслительного типа, как отмечал Хиллман (1971). В этом анализе низшая функция сперва появилась во сне. После того, как он смог принять и понять свои сны, низшая функция стала развиваться и проникать в сознание, причем более или менее параллельно бессознательной вторичной функции, в данном случае ощущениям. Он получил доступ к своей низшей функции не через вторичную функцию. Он использовал свою ведущую функцию и наиболее развитую вторичную функцию преимущественно в качестве защиты от низшей функции, поэтому его бессознательная вторичная функция не была первой, вступившей в сознание в результате анализа.
Я не собираюсь обобщать этот феномен и не думаю, что надо изменить теорию в сторону того, что самый легкий доступ к низшей функции может прийти прямо, а не через вторичную функцию. Что я хочу отметить, так это необходимость оставаться гибким, работая с типологическими теориями. Ригидная приверженность отдельным теоретическим представлениям может в некоторых случаях мешать доступу к низшей функции, особенно если вторичная функция используется в защитных целях. В каждом отдельном случае аналитик должен решить, каким образом лучше всего получить доступ к подавленной бессознательной низшей функции. Делая это, рекомендуется, как видно из приведенного примера, довериться руководству бессознательного, констелляциям, сложившимся в переносе и контрпереносе.
Уилке (1969) описал подобную ситуацию, в которой доступ к бессознательному можно было получить прямо через доминирующую функцию. Его пациент, эк-стравертированный ощущательный тип, изменил свою установку в анализе до такой степени, что стал способен к интроверсии и использованию интровертированных ощущений для более интенсивного наблюдения своих снов. Такого типа наблюдательность и исследование отдельных образов и символов снов во всех их тонкостях и нюансах значения постепенно привели к изменению и трансформации личности пациента. В этом случае доступ к бессознательному был получен благодаря изменениям в установке ведущей функции, так как она не была встроена в защитную систему и оказалась самым важным средством исследования бессознательного.
Возникает вопрос о роли типологии в методах различных психологических школ. Сам Юнг был мыслителем интровертированного интуитивного плана, и без сомнения его психология несет отпечаток его типологии. Поэтому можно понять результаты исследований Брадвея (1964), согласно которым подавляющее большинство юнгианцев оказались людьми интровертированного интуитивного типа. Если внимательно прочесть описание различных психологических типов, приведенное Юнгом в своей работе (С. W. 6), то можно легко заметить, что интровертированый мыслительный тип и интровертированный интуитивный тип считаются наиболее всего подходящими для лечения, тогда как ощущательный тип — менее всего.
Я уже обсуждал в другой работе (Dieckmann 1960), что в отличие от Фрейда у Юнга был другой подход к наблюдению эмоциональных процессов. Юнг разработал теорию эмоционально заряженных комплексов на основе своих исследований словесных ассоциаций. В них Юнг установил, что некоторые нарушения, выявляемые в ассоциативном тесте, вызваны психическими образами, которые он назвал комплексами. Каждый комплекс состоит в первую очередь из центральной эмоции, носителя смысла или ядра, и во вторую очередь из ассоциаций, группирующихся вокруг этого ядра. Ядром комплекса является архетип. Следовательно, вся эта теория комплексов не столько количественная как качественная, и энергетическая заряженность эмоцией или аффектом является вторичной по значимости. В работах Юнга отдельные комплексы предстают в выразительных образах, и их исследование необходимо для постижения глубин психики. В данном подходе отдельные части рассматриваются с более общей перспективы целого, а не наоборот, целое через его части.
Это совершенно законный способ изучения объектов природы. Объект представлен в чувственном восприятии во множестве проявлений своих качеств и форм. Для их исследования необходимо погрузиться в эти феномены и искать взаимосвязи между ними не механически или сугубо теоретически на уровне закономерностей, а скорее графически в виде фигур или гештальтов. Ясперс (1954) назвал эти две научные стратегии «механистическим» и «историческим» взглядами на мир. Эти два способа исследования объекта идут от Платона и Аристотеля через всю историю европейской науки. В результате стремительного развития естественных наук механистическая точка зрения стала доминировать, особенно за последнее столетие, и была провозглашена как единственный приемлемый научный подход. Только после того, как ограниченность механистического мировоззрения стала все более очевидной после недавних открытий в физике и математике, историческое мировоззрение с его более графическими и холистическими формами мышления постепенно стало возвращаться. В принципе обе формы мышления совместимы, если рассматривать объект целостно: с одной стороны, форма подобная образу машины, где все можно рассчитать и предсказать, а с другой стороны, графическая форма, образ, который нельзя вычислить, но можно увидеть в статистических эффектах.
Акцент на одной из этих форм мышления определяет характер психологической школы. Опасность здесь заключается в жесткой привязанности к какому-то одному мировоззрению, выбираемому в качестве правильного без учета другой стороны. Чисто механистическое мышление приводит к мертвой системе, существующей лишь ради себя самой и безжалостно уничтожающей все живое. В худшем случае методология, соответствующая этой системе, будет похожа на Прокрустово ложе, ограничивающее очень жесткими нормами и правилами. Чрезмерный акцент на графическом мышлении несет опасность ухода от формы к бесформенности и, в конце концов, растворение в иррациональной неопределенности. Из-за этого соответствующая методология будет неточной, запутанной и нерациональной, приводя к растворению необходимых ритуалов и форм, делающих возможным любое аналитическое развитие.
Осталось обсудить методологически важную проблему адаптации через низшую функцию. Мы живем в сильно экстравертированной культуре, поэтому в ней не ценится позиция тихого интроверта, часто производящего впечатление более холодного, отрешенного и менее адаптированного- социально. Нередко таких людей считают эксцентричными или даже называют нарциссичными или имеющими патологию. Но эти термины вносят путаницу. Слабую связь интроверта с внешними объектами не следует приравнивать к нарциссическим нарушениям, хотя такое впечатление может возникнуть при поверхностном рассмотрении. Заслуга Юнга в том, что он указал на типологические различия и показал уникальные позитивные особенности интровертов, освободив тем самым интроверсию от свойственной нашей культуре привычки к ее осуждению. Понимание особенностей и сильных сторон интровертированного типа, однако, еще не стало широко распространенным в нашем обществе. Воспитание в родительском доме и общие социальные стандарты нашей цивилизации часто направлены на развитие в интровертах экстраверсии и использование последней для адаптации к внешней жизни.
Но интроверты не столь уж редки в нашем сообществе. В моем исследовании 87 пациентов на предмет любимой сказки (Dieckmann 1975) выявилось, что количество интровертов и экстравертов примерно равно. (Выбирались те- пациенты, которые не были осведомлены о моей принадлежности аналитической школе.) Среди 87 человек было 42 интроверта и 45 экстравертов. Это небольшое преимущество экстравертов не играет большой роли. Мы полностью подтвердили предположение, что доля экстравертов и интровертов будет меняться в сторону доминирования экстраверсии после того, как среди пришедших к аналитику пациентов произойдет частично сознательный, а частично связанный с бессознательными процессами отбор. Почти все пациенты, за исключением тех немногих, кто знал о юнгианской психологии, вначале были настроены преимущественно на экстравертированную жизнь и искали в анализе исцеления или решения своих проблем через улучшение адаптации. Огромное методологическое значение имеет тот факт, что эти интровертированные люди познакомились в процессе анализа со своей типологией, приняли ее и стали чувствовать себя, как дома, с этой установкой.
Конечно, это не исключает задачи, развития низшей функции. Важно то, что первоначальный тип будет принят клиентом со всеми его возможностями и ограничениями. Я не хочу ввязываться в бесполезное обсуждение того, насколько типология предопределена генетически наследственностью (т.е. насколько на нее вообще можно влиять), или же она приобретается в ранний период жизни. Возможно, оба фактора играют роль. Эта проблема аналогична вопросу о развитии психических структур во фрейдистском психоанализе. Последние так же не могут полностью исчезнуть или измениться на противоположные в процессе анализа. Скорее, как и в отношении типологии, основные структуры остаются, несмотря на полный анализ, который позволяет лишь свободнее двигаться в рамках базовых структур, как считал Аргеландер (1972). В целом, генетический вопрос, конечно, представляет огромный интерес. Но я не хочу здесь углубляться, так как он не так уж сильно важен для нашей практической работы. Анализ может помочь пациенту ослабить структуры и типологические особенности, чтобы почувствовать себя свободнее в отношении своей типологии, снизить подавление и помочь обрести дорогу к творчеству. Но анализ не может создать у человека совершенно другой тип.
Возвращаясь к проблеме преимущественно интровертированного человека, пытающегося лучше адаптироваться к окружающему миру с помощью неразвитой экстраверсии, и сталкивающегося с трудностями и бедами, я считаю важным с методологической точки зрения, прежде всего, помочь им понять свою интровертированную типологию. Например, интроверты часто жалуются на трудности в общении в группе людей или в социуме. В отличие от экстравертов, у них есть проблемы со скоростью и спонтанностью реакций на разговоры в компании, потому что они не могут интуитивно понять, что происходит на данный момент в комнате. Им нужно дистанцироваться от объекта и обратиться внутрь себя, поэтому они часто находят подходящий ответ или комментарий позже, когда группа уже разошлась. Нередко они сталкиваются с отвержением, когда отваживаются предложить свое субъективное мнение, поскольку оно часто оказывается необычным или не вполне подходящим в этой ситуации. Но если интроверт поймет свою психологическую типологию и почувствует себя комфортно в отношении ее,он сможет обнаружить, что хорошего слушателя в нашем обществе ценят гораздо больше, чем блестящего оратора или рассказчика, поскольку большинство людей в нашей культуре больше говорят, чем слушают. Так что внимательный и заинтересованный слушатель — очень нужный в обществе человек. Более того, у интроверта так же есть возможность научиться конструктивно представлять свою субъективную точку зрения.
Сильно интровертированая пациентка, работавшая в магазине детской одежды, в детстве принимавшая лишь слабое участие в оживленных разговорах между ее родителями из-за боязни быть непонятой, с гордостью сообщила мне однажды, что, в конце концов, высказалась. На групповой встрече она неожиданно поднялась и сказала другим, что, несмотря на то, что внешне все выглядит гармонично, у нее есть ощущение, что в группе не все в порядке, и есть скрытые напряжения. Всякий раз, возвращаясь домой после встречи, она чувствовала себя подавленно, хотя обсуждение внешне выглядело успешным. Присутствующие сперва отреагировали недоумением, но затем подтвердили ее субъективное впечатление и обсудили ряд проблем, которые они обходили раньше. Я описал этот случай в качестве только одного возможного примера тех важных вещей, которые интроверт может сделать на группе, если сумеет использовать преимущества своей типологии.
Конечно, подобные выводы остаются в силе и для функциональных типов. Показательный и не такой уж редкий пример этого относится к некоторым формам компульсивных неврозов. Вследствие почти полной регрессии эмоций, происходящей при этом заболевании, компульсивные невротики часто рассматриваются, как имеющие в качестве ведущей функции мышление или ощущение. Здесь упускается тот факт, что эти люди делают чувственно окрашенные моралистические суждения, поскольку оценивающий компонент функции чувствования вытеснен у них в коллективное бессознательное или в суперэго. Их педантизм и морализаторство являются защитой от сильных дионисийских элементов, в виде которых доминирующие чувства представлены в бессознательном.
В действительности, мышление этих компульсивных пациентов является смесью чувствования и мышления подобно тому, что Юнг описал на примере одержимой анимусом женщины. В женском анимусе смешение чувствования и мышления возможно более заметно, чем у компульсивного мужчины, где оно замаскировано акцентом на рациональности и приверженностью фактам. Здесь нет истинного независимого мыслительного типа, выносящего решения в соответствии с логическими категориями и свободного от оценочных критериев. Здесь — тот тип мышления, которому мешают эти оценочные суждения, идущие от искаженной или расщепленной функции чувствования, которую из-за ее силы боятся, и от которой защищаются.
Анализируя клинически исследованных пациентов, Геллнер (1975) пришел к выводу, что интуитивно выведенное Юнгом правило, что женщины чаще являются чувствующим типом, а мужчины мыслительным сегодня больше не является верным. В этом отношении всегда полезно помнить, что ведущая функция пациента на самом деле не та, которая кажется самой сильной наблюдателю, а та, с помощью которой этот человек чаще всего вступает в отношения. Дифференциация различных функций и их отношения к другим структурным компонентам, таким как анима, анимус, и. т.п., так же относится к диагностическим целям, описанным в работах Вольфа (1959), фон Франц (1971), Уланова (1971) и Уилфорда (1974). Может возникнуть довольно сильный «ага» эффект у тех пациентов, которые обнаружат, что их ведущей функцией в действительности является не мышление, а чувствование. С другой стороны, без всяких подробных объяснений пациенту более позитивная терапевтическая атмосфера может возникнуть в контрпереносе, когда аналитик поймет, что компульсивно структурированный пациент является чувствующим типом. Мы с Бломейером (1971) (Dieckmann 1971) подробно обсуждали важность этого внутреннего контрпереносного отношения со стороны аналитика и опасность развития контпереносного сопротивления из-за неадекватной реакции. Конечно, подобные выводы остаются верными и для других функциональных типов. Детальная разработка связей между отдельными психологическими или соматическими болезнями и различными типологиями была бы полезным дополнением к литературе по аналитической психологии, поскольку постулаты юнговской типологии (С. W. 6) нуждаются в тщательном исследовании и возможно исправлении. Уилке (1974) и У. Дикманн (1974) выполнили предварительную работу по этой теме.
Научные системы являются порождениями человеческого ума, так же как все аналитики обычные человеческие существа. Поэтому оба типа мышления — «механистическое» и «историческое» — несут отпечаток всего несовершенства, вечно присущего человеческим существам. Следовательно, нужно внимательно относиться к проблемам теории и методологии. Это внимание необходимо аналитической психологии, оно помогает нам находить и постоянно задавать себе все новые вопросы. Интересно наблюдать, как среди преимущественно интровертированных интуитивных юнгианцев в последние годы оказывается все больше экстраветированных ощу-щательных типов, взгляды которых из-за того, что они представляют «низшую функцию», или принимаются скептически или приветствуются с энтузиазмом.
Матун (1974) отмечала, что аналитической психологии есть чему поучиться у академической психологии. Надо учесть 1) данные и факты, подтверждающие юнгианские гипотезы; 2) факты, говорящие против некоторых юнговских гипотез, которые могут изменить юнгианскую теорию; 3) появившиеся вопросы, ответы на которые дали бы аналитической психологии более современную теорию личности. Существует целый корпус новых данных, могущих подтвердить или обогатить юнгианские гипотезы в сфере психологии животных (Portmann 1953), а так же экспериментальные исследования сновидений и даже работы по бихевиоризму.
Особенно интересны исследования французских структуралистов. Леви-Стросс (1973) и Пиаже (1969) выдвинули гипотезу, что психика имеет врожденные категории, делающие возможным обучение языку и развитие похожих форм организации в находящихся далеко друг от друга культурах. Эти первичные категории можно было бы приравнять к архетипам. В этом отношении экстравертированная функция ощущений у аналитической психологии как науки помогла бы интегрировать находки других наук, чьи исследования дают существенную поддержку нашей системе. Уделяя внимание низшей функции, во всей научной системе можно nolens volens прийти к изменению и улучшению методологии.
Всякий раз при определении психологического типа естественно возникает ощущение обнаружения чего-то объективного, хотя, в сущности, в процессе индивидуации неизбежна смена различных функций и развитие низшей функции. Должен признаться, что в начале своей практики я имел то же мнение, что и большинство юнгианских аналитиков, ответивших на опрос. Моя первая попытка учесть психологические типы натолкнулась на некоторые трудности, в которых я только со временем смог разобраться. Так что мой опыт с первыми пациентами был похож на то, что Хендерсон (1955а) описал в своем исследовании низшей функции. Я обнаружил, что часть моих пациентов ведет себя на аналитических сессиях не так, как во внешней жизни, и мой первоначальный диагноз, основанный на представлении об их ведущих функциях в анализе, оказался «неправильным». Например, одна женщина, классифицированная мною как экстравертированной чувствующий тип, оказалась сильно интровертированной. Я же ошибочно расценил ее интенсивное взаимодействие с аналитиком как признак экстраверсии. Бывали и обратные случаи: сильно экстравертированные в своей жизни люди могли меняться в сторону интроверсии на аналитических сессиях (иногда из-за тенденции к уступчивости) до такой степени, что выглядели как интроверты. Я так же наблюдал это явление в отношении функциональных типов. Только позже я понял, что признаки определенной типологии в условиях анализа, хотя и без сомнения зависят от типологии клиента, подвержены влиянию дополнительных факторов. Первым из них является сама обстановка анализа, дающая возможность проявить свою низшую функцию. Вторым является типология самого аналитика, на которую бессознательно реагирует пациент, причем в той степени, в какой типологические черты явно выражены в аналитике.
Я замечал подобные явления, когда супервизировал обучающихся аналитиков на предмет структурного диагноза. В начале своей практики аналитик неравнодушен к компонентам своей собственной структуры в своих пациентах. Пациенты реагируют соответствующим образом, поскольку хорошо известно, что проекции имеют констеллирующий эффект. Много путаницы доставляет обучающимся аналитикам нечто вроде «колебаний структуры», обнаруживаемых после обсуждения с супервизором, когда ранее компульсивный пациент вдруг оказывается депрессивным, а истерический — шизоидным. Конечно, в отношении психологических типов такие диагностические классификации являются даже более сложными, так как предстоит оценить не только три (или согласно неофрейдистам четыре) различные структуры, но вдобавок и восемь различных типологических вариантов, а так же вторичные функции.
Однако поскольку мы не собираемся обсуждать психологические типы с диагностической точки зрения, а только исследуем их методологическое значение в аналитическом процессе, я упомяну одну дополнительную трудность, из-за которой после нескольких первоначальных попыток я решил либо вообще не использовать теорию типов либо применять ее только для косвенных задач. Вслед за Юнгом (С. W. 6) Якоби (1943) и другие авторы отмечали, что с методологической точки зрения нужно работать с низшей функцией посредством вторичной, так как последняя менее глубоко заякорена в бессознательном, чем низшая. Теоретически это выглядит весьма просто, но на практике мне было трудно установить, какая из двух вторичных функций является более бессознательной. Следовательно, я столкнулся с вопросом: например, в случае мыслительного типа я должен развивать ощущения или интуицию для доступа к низшей функции чувствования? И с подобной дилеммой я сталкивался в отношении других типов. Конечно, можно выявить низшую функцию с помощью теста (например, Грея-Уилрайта). Но были случаи, когда этот подход не срабатывал. В результате я стал более педагогом, чем аналитиком, конечно нее, пожиная возросшее сопротивление. Так что мне пришлось оставить свои сознательные попытки работать над развитием вторичной функции моих пациентов для того, чтобы войти в контакт с низшей.
Типологическая констелляция между мной и пациентами постепенно стала яснее после того, как мы предприняли детальное исследование процессов переноса и контрпереноса. Я обнаружил, что особенно благоприятная и продуктивная аналитическая ситуация возникала с противоположными типами. Мои личные наблюдения затем были подтверждены в публикации К. А. Мейера (1969) о принципе типологических изменений в анализе.
С моей точки зрения типологию можно использовать в методологических целях в аналитическом процессе, только если берется в расчет ситуация переноса-контрпереноса. К такому же выводу пришел Мейер, обратившись к модели «близкородственного брака» Юнга («Психология переноса», C.W. 16).
С типологической точки зрения две взаимодействующие психические системы по Мейеру образуют модель, в которой две отдельные системы с их четырьмя функциями (мышление, чувствование, интуиция и ощущение) попадают в различные комбинации. Психики аналитика и анализируемого представлены двумя кругами (Рис. 14.1).
Этот рисунок дает возможность представить реципрокное влияние двух систем друг на друга. На рисунке пациент и терапевт типологически идентичны, т.е. оба
рис. 14.1
На практике каждый процесс индивидуации, которому оказывается поддержка через анализ, естественным образом включает все четыре функции, т.е. пациент будет реагировать на различные ситуации в анализе априори разными функциями, и будет учиться делать это, так что аналитик будет непрерывно вынужден изменять свою собственную типологическую систему, чтобы соответствовать ситуации. Если же этого не происходит, то аналитик и пациент застревают на определенной стадии процесса развития или в теневых проекциях, или же у них развиваются псевдогармоничные отношения либо личностная несовместимость, при которой, к сожалению, у пациента более слабая позиция и, следовательно, у него может появиться ощущение, что он очень болен и неспособен достичь успеха. Гросбек (1978) продемонстрировал клиническую ценность этого метода на ряде примеров, в которых показал, как символы сновидений в качестве третьей силы влияют на изменение типологических мандал в аналитике и пациенте.
Поскольку, как правило, аналитик принимает роль защитника бессознательного, он обычно идентифицируется с низшей функцией пациента. Здесь идентификация является сознательным процессом и означает, что аналитик воплощает компенсаторную функцию бессознательного и вводит компенсаторные бессознательные содержания в анализ посредством своих интерпретаций. По моему опыту, однако, в большинстве случаев такие идентификации возникают с низшей функцией пациента, а не со вторичной функцией. Это противоречит теории, т.е. тому утверждению, что с низшей функции нужно взаимодействовать только через вторичную функцию. Оказалось, что во многих случаях сначала необходимо в .определенной степени развить низшую функцию, прежде чем вообще можно будет дифференцировать вторичную функцию.
Например, я вспоминаю пациента явно интровертированного интуитивного типа, чья свободно плавающая интуиция была слабо связана с чувствами или мышлением. В течение первого периода анализа он завалил меня интуитивными ассоциациями и амплификациями мотивов своих сновидений, которые хотя и были, без сомнения, красивыми, являлись настолько хаотичными и разнородными, что ускользали из моих рук снова и снова, как мифологический Протей. Только когда я стал непрерывно спрашивать его о фактах, анализ стал приобретать более определенную структуру. Что вы в действительности думаете или чувствуете сейчас? Что на самом деле происходило в разговоре с вашей женой? Что вы сказали, и что она ответила? Постепенно пациент сам заметил, насколько он избегает реальности, и стал больше опираться на фактический материал. Например, погружаясь в символы своих снов и концентрируясь на них, в конце концов, он стал говорить мне, какие внешние события с ними связаны. Только после того как он изменился, он стал замечать, какие чувства он испытывает, делиться ими, размышлять логически о конкретных отношениях и развил некоторую способность к абстрактному мышлению, дополнившую его чисто образное восприятие.
Подобный случай у меня был с шизоидным учителем, экстравертированным мыслительным типом. Он пытался работать в анализе чисто рационально. Среди других симптомов он страдал от трудностей в вербальном выражении во время преподавания, причем пытался справиться с этой проблемой, проявляя строго рациональный подход, так что его отчаяние в итоге только усиливалось. Некоторое время в начале терапии он пытался понять терапевтическую систему, которой с его точки зрения я придерживался. Целью его попыток было, как позже выяснилось, уверовать в нее и рабски ей следовать, как он в прошлом поступал по отношению к отцу. Он не осознавал своих мотивов, проявлявшихся только во снах в форме магических персонажей, демонстрировавших таинственную и непобедимую силу. В течение первых сессий я не вмешивался и ограничил себя наблюдением. В конце концов, он запутался в своих рациональных объяснениях, и его бесконечные сложные причинные цепочки стали иногда прерываться молчанием. Во время одной из этих пауз я сказал ему: «Мне кажется, что вы чувствуете сейчас беспомощность и одиночество». Пациент согласился, и вскоре сумел ослабить сопротивление против негативного отца и обнаружить истоки своего чувства беспомощности и изоляции в детстве, когда оно было связано с его матерью и стало единственным выходом, чтобы выжить и выстоять в столкновении с архетипической реальностью. Так как он почти полностью подавлял свои чувства и пытался не замечать своей беспомощности и изолированности, подменяя все рационализмом и интеллектом, у него не было реального осознавания своего бытия в мире. Поэтому в течение последовавшего периода я старался либо адресоваться к лакуне в его чувствах, либо выражать чувства, возникшие у меня в контрпереносе. В добавление к чувствам, которые были низшей функции пациента, его интуиция была так же слабо развита. Он защищался от нее своей рациональной идеологией, добраться до осознания которой мы смогли с большим трудом только в конце анализа. Лишь к концу лечения он смог позволить части интуитивного потенциала вступить в сознание и принял его, что, однако, сделал только при помощи своей функции чувствования.
Я хотел бы сообщить еще одну краткую историю лечения, чтобы показать, как подавленная низшая функция довольно рано проявляется во снах пациента, а так же проиллюстрировать стадии ее развития в анализе и продемонстрировать роль остальных функций в лечении. Это был 22-летний студент философии с депрессивной шизоидной структурой. Он развивался сильно односторонне в направлении мышления из-за семейного воспитания и интроекции родительских имаго. Его вспомогательной функцией была интуиция, но его ощущения и особенно его чувства оставались бессознательными. Он страдал от реактивно-депрессивных перемен настроения и трудностей с работой, которые были настолько сильны, что он иногда лежал в кровати весь день, не в силах подняться. Следующий повторяющийся сон, который у пациента был с детства, послужил поводом прийти на аналитическую терапию.
Я в шахте или в колодце. Что-то большое и черное приближается ко мне. Я пытаюсь убежать, выскочив из шахты, и всегда просыпаюсь, так дико колотя ногами, что часто травмируюсь, ударяясь о мебель.
Когда в последний раз у него был этот сон перед началом лечения, он так ударился о стеклянную стойку стола (выполненную из довольно толстого куска стекла), что сильно порезал руку, и был вынужден обратиться в больницу, где ему наложили швы. Он часто бессознательно наносил себе раны при пробуждении. Это можно было связать с мазохистическими нарушениями его функции ощущений. В начале анализа у него не было ощущения своего тела вообще. Поскольку он был крупным человеком, он считал себя неловким и боялся дотрагиваться до других людей, чтобы случайно не травмировать их, и у него не было представлений о том, что делать в отношении своего тела.
Очень рано в его лечении — перед четвертым месяцем — появился сон, сыгравший ключевую роль в терапии впоследствии, обеспечивший доступ к его подавленной низшей функции.
Я на сцене театра или в аудитории ярко освещенной в середине. Зал на треть заполнен зрителями. Я разыгрываю сценку: я стою на освещенном участке, а передо мной кролик. Я иду за ним, чтобы поймать и зажарить его для пира. Кролик медленно убегает на другую часть сцены. Он не хочет, чтобы его поймали. Теперь я говорю очень тихо. Зрители едва ли слышат меня. Я объясняю кролику, что не буду его ловить, если ему не хочется, что пир будет хорош, и без жареного кролика. Пока я говорю я, отхожу назад ,и кролик идет за мной, отвечая. Он говорит, что хочет пройтись со мной. Он не думал, что я его схвачу.
Рассказав этот сон, пациент сильно задрожал и начал плакать. Вдруг прорвались очень сильные чувства, связанные с кроликом из его детства. Он рассказал, что его отправили в детский дом, находившийся на озере, в возрасте пяти лет. Там другие мальчишки отобрали его любимого плюшевого мишку, переходный объект, к которому он был сильно привязан, и оторвали ему лапы. Более того, детская воспитательница затем наказала его, потому что решила, что это сделал он. Это событие произошло в начале его жизни в лагере. Он отреагировал на него периодом молчания и не произнес ни единого слова, оставшиеся шесть недель. Кроме того, вернувшись затем в дом дедушки, он пережил очень сильное разочарование, потому что его отец оказался в больнице. Пока его не было, дедушка отдал кошку, которая ему очень нравилась. Когда пациент пошел в школу вскоре после этих событий, он еще раз впал в немоту, и поэтому снова был переведен в детский дом или школу-интернат, где пережил очень болезненную разлуку с матерью.
Если по этим детским воспоминаниям пациента оценивать то, как значимые другие люди обращались с его чувствами в то время, можно представить, насколько сильно он был вынужден подавлять любое проявление своих чувств. Во сне он не убил кролика, который вместе с плюшевым мишкой и кошкой символизировал для него теплоту, мягкость и витальность мира его чувств. Он смог позволить себе проявить свои чувства на сессии.
Как я уже говорил, относительно хорошо развитой вторичной функцией пациента была интуиция, но он почти всегда использовал ее для защиты от чувств. Всякий раз, когда от него требовалась эмоциональная реакция, или в ситуации, пробуждающей чувства, он убегал в грандиозные идеи и фантазии, которые благодаря его хорошей интуиции, несомненно, были уместны, но оставались очень холодными и дистанцированными. Для него было характерно «улетать вверх» в так называемые «высокие материи», что нашло выражение в целой серии снов с одним и тем же мотивом. Когда во сне он попадал в опасную или пугающую ситуацию, у него появлялась магическая способность благодаря силе мысли подняться в воздух и улететь прочь.
После того, как было достигнуто понимание мира его чувств (представленного в первом сне образом кролика и исследованного в последующей аналитической работе), он месяц спустя принес другой сон, наполненный чувствами.
В часовне я обнаруживаю гигантских коричневых плюшевых медведей, которых беру в руки, испытывая счастье. Они почти так же велики по отношению ко мне теперешнему, как мой детский плюшевый мишка был по отношению ко мне пятилетнему. Но затем я хочу положить их на место. Я собираюсь найти мальчика, которому они принадлежат, и сказать ему, как мне нравятся эти мишки. Я дохожу до середины часовни, где проходит служба. Мальчик, которого я ищу, облачен в ризу и поет литургию. Я встал позади него в ожидании, не решаясь его побеспокоить во время службы. Я отдаю ему медведей. Затем я смотрю на свои вещи в багажной тележке. Они еще не упакованы надлежащим образом, и я еще не знаю сколько у меня окажется багажа. Я размышляю о том, что буду вынужден тащить эту гору вещей. Мне становится грустно. Я обнаруживаю прибор, позволяющий получить фотографию на стеклянной пластине. Я беру ее и вижу на фото красивую почти обнаженную девушку. Моя грусть усиливается, и я плачу. Я напеваю мелодию, старую детскую мелодию. Пока я пою, слезы печали скатываются по моим щекам.
В этом сне пациент смог открыть связь с целостным миром детских чувств, когда плюшевый мишка еще не был разорван жестокими сверстниками. Он так нее смог вернуть детские чувства своему внутреннему ребенку. Все события сна происходили внутри архетипического позитивного материнского пространства часовни. Характерно то, что он вернулся к архетипическому символизму коллективного бессознательного, чтобы найти позитивную сторону материнского архетипа, которую он не мог пережить ранее со своей матерью, с которой у него не было взаимопонимания. В конце сна ему удалось открыться и пережить счастье и печаль одновременно, что ему никогда полностью не удавалось с раннего детства. В то же время он понял, что никогда раньше не переживал чувственную сторону любых отношений, пытаясь вместо этого воспринимать других людей в контексте общепринятых великих философских или религиозных идей (часовня!). Конечно, этот прием никогда не срабатывал, и его депрессивные настроения усиливались, когда отношения прерывались, особенно с женщинами, так как идеи никогда не могли дать твердую основу для межличностных отношений, основывающихся на чувствах. Теперь он впервые пережил отсутствие своих чувств как досадный недостаток и потерю. В свою очередь активизировалась его ощущательная функция, а поскольку это функция реального, он смог установить, когда и где этот недостаток был действительно актуальным.
В дальнейшем курсе лечения его чувства, а так же функция ощущений постепенно развивались в констелляции переноса-контрпереноса, в конце концов, принеся ему нормальное восприятие его тела. Когда его подруга, с которой у него начались отношения во время анализа, забеременела, они решили пожениться и завести ребенка. Именно сын стал первым объектом внешнего мира, к которому он испытывал эмоции и телесные ощущения, особенно в те моменты, когда он позволял ему ползать по своим плечам или животу. Только после установления успешных чувственных отношений со своим сыном, он постепенно смог развить более интенсивные чувственные отношения с женой и другими значимыми взрослыми в его жизни. Хотя он остался мыслительным типом, он приобрел богатый и насыщенный мир чувств, что вообще не так уж редко обнаруживается у людей мыслительного типа, как отмечал Хиллман (1971). В этом анализе низшая функция сперва появилась во сне. После того, как он смог принять и понять свои сны, низшая функция стала развиваться и проникать в сознание, причем более или менее параллельно бессознательной вторичной функции, в данном случае ощущениям. Он получил доступ к своей низшей функции не через вторичную функцию. Он использовал свою ведущую функцию и наиболее развитую вторичную функцию преимущественно в качестве защиты от низшей функции, поэтому его бессознательная вторичная функция не была первой, вступившей в сознание в результате анализа.
Я не собираюсь обобщать этот феномен и не думаю, что надо изменить теорию в сторону того, что самый легкий доступ к низшей функции может прийти прямо, а не через вторичную функцию. Что я хочу отметить, так это необходимость оставаться гибким, работая с типологическими теориями. Ригидная приверженность отдельным теоретическим представлениям может в некоторых случаях мешать доступу к низшей функции, особенно если вторичная функция используется в защитных целях. В каждом отдельном случае аналитик должен решить, каким образом лучше всего получить доступ к подавленной бессознательной низшей функции. Делая это, рекомендуется, как видно из приведенного примера, довериться руководству бессознательного, констелляциям, сложившимся в переносе и контрпереносе.
Уилке (1969) описал подобную ситуацию, в которой доступ к бессознательному можно было получить прямо через доминирующую функцию. Его пациент, эк-стравертированный ощущательный тип, изменил свою установку в анализе до такой степени, что стал способен к интроверсии и использованию интровертированных ощущений для более интенсивного наблюдения своих снов. Такого типа наблюдательность и исследование отдельных образов и символов снов во всех их тонкостях и нюансах значения постепенно привели к изменению и трансформации личности пациента. В этом случае доступ к бессознательному был получен благодаря изменениям в установке ведущей функции, так как она не была встроена в защитную систему и оказалась самым важным средством исследования бессознательного.
Возникает вопрос о роли типологии в методах различных психологических школ. Сам Юнг был мыслителем интровертированного интуитивного плана, и без сомнения его психология несет отпечаток его типологии. Поэтому можно понять результаты исследований Брадвея (1964), согласно которым подавляющее большинство юнгианцев оказались людьми интровертированного интуитивного типа. Если внимательно прочесть описание различных психологических типов, приведенное Юнгом в своей работе (С. W. 6), то можно легко заметить, что интровертированый мыслительный тип и интровертированный интуитивный тип считаются наиболее всего подходящими для лечения, тогда как ощущательный тип — менее всего.
Я уже обсуждал в другой работе (Dieckmann 1960), что в отличие от Фрейда у Юнга был другой подход к наблюдению эмоциональных процессов. Юнг разработал теорию эмоционально заряженных комплексов на основе своих исследований словесных ассоциаций. В них Юнг установил, что некоторые нарушения, выявляемые в ассоциативном тесте, вызваны психическими образами, которые он назвал комплексами. Каждый комплекс состоит в первую очередь из центральной эмоции, носителя смысла или ядра, и во вторую очередь из ассоциаций, группирующихся вокруг этого ядра. Ядром комплекса является архетип. Следовательно, вся эта теория комплексов не столько количественная как качественная, и энергетическая заряженность эмоцией или аффектом является вторичной по значимости. В работах Юнга отдельные комплексы предстают в выразительных образах, и их исследование необходимо для постижения глубин психики. В данном подходе отдельные части рассматриваются с более общей перспективы целого, а не наоборот, целое через его части.
Это совершенно законный способ изучения объектов природы. Объект представлен в чувственном восприятии во множестве проявлений своих качеств и форм. Для их исследования необходимо погрузиться в эти феномены и искать взаимосвязи между ними не механически или сугубо теоретически на уровне закономерностей, а скорее графически в виде фигур или гештальтов. Ясперс (1954) назвал эти две научные стратегии «механистическим» и «историческим» взглядами на мир. Эти два способа исследования объекта идут от Платона и Аристотеля через всю историю европейской науки. В результате стремительного развития естественных наук механистическая точка зрения стала доминировать, особенно за последнее столетие, и была провозглашена как единственный приемлемый научный подход. Только после того, как ограниченность механистического мировоззрения стала все более очевидной после недавних открытий в физике и математике, историческое мировоззрение с его более графическими и холистическими формами мышления постепенно стало возвращаться. В принципе обе формы мышления совместимы, если рассматривать объект целостно: с одной стороны, форма подобная образу машины, где все можно рассчитать и предсказать, а с другой стороны, графическая форма, образ, который нельзя вычислить, но можно увидеть в статистических эффектах.
Акцент на одной из этих форм мышления определяет характер психологической школы. Опасность здесь заключается в жесткой привязанности к какому-то одному мировоззрению, выбираемому в качестве правильного без учета другой стороны. Чисто механистическое мышление приводит к мертвой системе, существующей лишь ради себя самой и безжалостно уничтожающей все живое. В худшем случае методология, соответствующая этой системе, будет похожа на Прокрустово ложе, ограничивающее очень жесткими нормами и правилами. Чрезмерный акцент на графическом мышлении несет опасность ухода от формы к бесформенности и, в конце концов, растворение в иррациональной неопределенности. Из-за этого соответствующая методология будет неточной, запутанной и нерациональной, приводя к растворению необходимых ритуалов и форм, делающих возможным любое аналитическое развитие.
Осталось обсудить методологически важную проблему адаптации через низшую функцию. Мы живем в сильно экстравертированной культуре, поэтому в ней не ценится позиция тихого интроверта, часто производящего впечатление более холодного, отрешенного и менее адаптированного- социально. Нередко таких людей считают эксцентричными или даже называют нарциссичными или имеющими патологию. Но эти термины вносят путаницу. Слабую связь интроверта с внешними объектами не следует приравнивать к нарциссическим нарушениям, хотя такое впечатление может возникнуть при поверхностном рассмотрении. Заслуга Юнга в том, что он указал на типологические различия и показал уникальные позитивные особенности интровертов, освободив тем самым интроверсию от свойственной нашей культуре привычки к ее осуждению. Понимание особенностей и сильных сторон интровертированного типа, однако, еще не стало широко распространенным в нашем обществе. Воспитание в родительском доме и общие социальные стандарты нашей цивилизации часто направлены на развитие в интровертах экстраверсии и использование последней для адаптации к внешней жизни.
Но интроверты не столь уж редки в нашем сообществе. В моем исследовании 87 пациентов на предмет любимой сказки (Dieckmann 1975) выявилось, что количество интровертов и экстравертов примерно равно. (Выбирались те- пациенты, которые не были осведомлены о моей принадлежности аналитической школе.) Среди 87 человек было 42 интроверта и 45 экстравертов. Это небольшое преимущество экстравертов не играет большой роли. Мы полностью подтвердили предположение, что доля экстравертов и интровертов будет меняться в сторону доминирования экстраверсии после того, как среди пришедших к аналитику пациентов произойдет частично сознательный, а частично связанный с бессознательными процессами отбор. Почти все пациенты, за исключением тех немногих, кто знал о юнгианской психологии, вначале были настроены преимущественно на экстравертированную жизнь и искали в анализе исцеления или решения своих проблем через улучшение адаптации. Огромное методологическое значение имеет тот факт, что эти интровертированные люди познакомились в процессе анализа со своей типологией, приняли ее и стали чувствовать себя, как дома, с этой установкой.
Конечно, это не исключает задачи, развития низшей функции. Важно то, что первоначальный тип будет принят клиентом со всеми его возможностями и ограничениями. Я не хочу ввязываться в бесполезное обсуждение того, насколько типология предопределена генетически наследственностью (т.е. насколько на нее вообще можно влиять), или же она приобретается в ранний период жизни. Возможно, оба фактора играют роль. Эта проблема аналогична вопросу о развитии психических структур во фрейдистском психоанализе. Последние так же не могут полностью исчезнуть или измениться на противоположные в процессе анализа. Скорее, как и в отношении типологии, основные структуры остаются, несмотря на полный анализ, который позволяет лишь свободнее двигаться в рамках базовых структур, как считал Аргеландер (1972). В целом, генетический вопрос, конечно, представляет огромный интерес. Но я не хочу здесь углубляться, так как он не так уж сильно важен для нашей практической работы. Анализ может помочь пациенту ослабить структуры и типологические особенности, чтобы почувствовать себя свободнее в отношении своей типологии, снизить подавление и помочь обрести дорогу к творчеству. Но анализ не может создать у человека совершенно другой тип.
Возвращаясь к проблеме преимущественно интровертированного человека, пытающегося лучше адаптироваться к окружающему миру с помощью неразвитой экстраверсии, и сталкивающегося с трудностями и бедами, я считаю важным с методологической точки зрения, прежде всего, помочь им понять свою интровертированную типологию. Например, интроверты часто жалуются на трудности в общении в группе людей или в социуме. В отличие от экстравертов, у них есть проблемы со скоростью и спонтанностью реакций на разговоры в компании, потому что они не могут интуитивно понять, что происходит на данный момент в комнате. Им нужно дистанцироваться от объекта и обратиться внутрь себя, поэтому они часто находят подходящий ответ или комментарий позже, когда группа уже разошлась. Нередко они сталкиваются с отвержением, когда отваживаются предложить свое субъективное мнение, поскольку оно часто оказывается необычным или не вполне подходящим в этой ситуации. Но если интроверт поймет свою психологическую типологию и почувствует себя комфортно в отношении ее,он сможет обнаружить, что хорошего слушателя в нашем обществе ценят гораздо больше, чем блестящего оратора или рассказчика, поскольку большинство людей в нашей культуре больше говорят, чем слушают. Так что внимательный и заинтересованный слушатель — очень нужный в обществе человек. Более того, у интроверта так же есть возможность научиться конструктивно представлять свою субъективную точку зрения.
Сильно интровертированая пациентка, работавшая в магазине детской одежды, в детстве принимавшая лишь слабое участие в оживленных разговорах между ее родителями из-за боязни быть непонятой, с гордостью сообщила мне однажды, что, в конце концов, высказалась. На групповой встрече она неожиданно поднялась и сказала другим, что, несмотря на то, что внешне все выглядит гармонично, у нее есть ощущение, что в группе не все в порядке, и есть скрытые напряжения. Всякий раз, возвращаясь домой после встречи, она чувствовала себя подавленно, хотя обсуждение внешне выглядело успешным. Присутствующие сперва отреагировали недоумением, но затем подтвердили ее субъективное впечатление и обсудили ряд проблем, которые они обходили раньше. Я описал этот случай в качестве только одного возможного примера тех важных вещей, которые интроверт может сделать на группе, если сумеет использовать преимущества своей типологии.
Конечно, подобные выводы остаются в силе и для функциональных типов. Показательный и не такой уж редкий пример этого относится к некоторым формам компульсивных неврозов. Вследствие почти полной регрессии эмоций, происходящей при этом заболевании, компульсивные невротики часто рассматриваются, как имеющие в качестве ведущей функции мышление или ощущение. Здесь упускается тот факт, что эти люди делают чувственно окрашенные моралистические суждения, поскольку оценивающий компонент функции чувствования вытеснен у них в коллективное бессознательное или в суперэго. Их педантизм и морализаторство являются защитой от сильных дионисийских элементов, в виде которых доминирующие чувства представлены в бессознательном.
В действительности, мышление этих компульсивных пациентов является смесью чувствования и мышления подобно тому, что Юнг описал на примере одержимой анимусом женщины. В женском анимусе смешение чувствования и мышления возможно более заметно, чем у компульсивного мужчины, где оно замаскировано акцентом на рациональности и приверженностью фактам. Здесь нет истинного независимого мыслительного типа, выносящего решения в соответствии с логическими категориями и свободного от оценочных критериев. Здесь — тот тип мышления, которому мешают эти оценочные суждения, идущие от искаженной или расщепленной функции чувствования, которую из-за ее силы боятся, и от которой защищаются.
Анализируя клинически исследованных пациентов, Геллнер (1975) пришел к выводу, что интуитивно выведенное Юнгом правило, что женщины чаще являются чувствующим типом, а мужчины мыслительным сегодня больше не является верным. В этом отношении всегда полезно помнить, что ведущая функция пациента на самом деле не та, которая кажется самой сильной наблюдателю, а та, с помощью которой этот человек чаще всего вступает в отношения. Дифференциация различных функций и их отношения к другим структурным компонентам, таким как анима, анимус, и. т.п., так же относится к диагностическим целям, описанным в работах Вольфа (1959), фон Франц (1971), Уланова (1971) и Уилфорда (1974). Может возникнуть довольно сильный «ага» эффект у тех пациентов, которые обнаружат, что их ведущей функцией в действительности является не мышление, а чувствование. С другой стороны, без всяких подробных объяснений пациенту более позитивная терапевтическая атмосфера может возникнуть в контрпереносе, когда аналитик поймет, что компульсивно структурированный пациент является чувствующим типом. Мы с Бломейером (1971) (Dieckmann 1971) подробно обсуждали важность этого внутреннего контрпереносного отношения со стороны аналитика и опасность развития контпереносного сопротивления из-за неадекватной реакции. Конечно, подобные выводы остаются верными и для других функциональных типов. Детальная разработка связей между отдельными психологическими или соматическими болезнями и различными типологиями была бы полезным дополнением к литературе по аналитической психологии, поскольку постулаты юнговской типологии (С. W. 6) нуждаются в тщательном исследовании и возможно исправлении. Уилке (1974) и У. Дикманн (1974) выполнили предварительную работу по этой теме.
Научные системы являются порождениями человеческого ума, так же как все аналитики обычные человеческие существа. Поэтому оба типа мышления — «механистическое» и «историческое» — несут отпечаток всего несовершенства, вечно присущего человеческим существам. Следовательно, нужно внимательно относиться к проблемам теории и методологии. Это внимание необходимо аналитической психологии, оно помогает нам находить и постоянно задавать себе все новые вопросы. Интересно наблюдать, как среди преимущественно интровертированных интуитивных юнгианцев в последние годы оказывается все больше экстраветированных ощу-щательных типов, взгляды которых из-за того, что они представляют «низшую функцию», или принимаются скептически или приветствуются с энтузиазмом.
Матун (1974) отмечала, что аналитической психологии есть чему поучиться у академической психологии. Надо учесть 1) данные и факты, подтверждающие юнгианские гипотезы; 2) факты, говорящие против некоторых юнговских гипотез, которые могут изменить юнгианскую теорию; 3) появившиеся вопросы, ответы на которые дали бы аналитической психологии более современную теорию личности. Существует целый корпус новых данных, могущих подтвердить или обогатить юнгианские гипотезы в сфере психологии животных (Portmann 1953), а так же экспериментальные исследования сновидений и даже работы по бихевиоризму.
Особенно интересны исследования французских структуралистов. Леви-Стросс (1973) и Пиаже (1969) выдвинули гипотезу, что психика имеет врожденные категории, делающие возможным обучение языку и развитие похожих форм организации в находящихся далеко друг от друга культурах. Эти первичные категории можно было бы приравнять к архетипам. В этом отношении экстравертированная функция ощущений у аналитической психологии как науки помогла бы интегрировать находки других наук, чьи исследования дают существенную поддержку нашей системе. Уделяя внимание низшей функции, во всей научной системе можно nolens volens прийти к изменению и улучшению методологии.