Джеймс Хиллман "От зеркала к окну. Исцеление психоанализа от нарциссизма"

Несомненно индивидуальный конфликт пациента проявляется как универсальный конфликт его окружения и эпохи. Таким образом, невроз есть не что иное, как индивидуальная, пусть даже и неудачная, попытка решить универсальную проблему:

I

Нарциссизм теперь стал повальным увлечением, универсальным диагнозом. Во времена Фрейда внимание исследователей привлекали симптомы истерии, а во времена Блейлера - симптомы слабоумия. Раньше все недуги приписывались так называемой английской болезни - сплину., ипохондрии, меланхолии, бледной немочи. В Париже источник всех недомоганий видели в фобиях и бредовых состояниях. В разные времена и в разных странах доминировали различные симптомы.

Нарциссизм имеет своих теоретиков - Кохута, Кернберга, Лакана. Не остались в стороне от этого увлечения и юнгианцы. Коллективное сознание психологии делает нас коллективно бессознательными, как сказал в свое время Юнг, когда писал о коллективных идеях. Существование "с чем-либо" предполагает также существование в нем. Повальное увлечение диагнозом "нарциссизм" свидетельствует о том, что это состояние уже пробрело эндемический характер для психологии, которая ставит подобный диагноз. Она обнаруживает нарциссизм по тому, что видит все нарциссически. По этому давайте не будем воспринимать этот диагноз слишком буквально., и вместо этого поместим его в исторический ряд западных диагнозов.

Выдающиеся культурологи Томас Шац, Филипп Рифф, Кристофер Лаш, Пол Цвейг, а так же знаменитый доктор Джефри Масон - отметили, что психоанализ порождает нарциссический субъективизм, который вызывает в культуре ятрогенное расстройство - заболевание, вызываемое методами врачей, обязанными исцелить ее, то есть культуру.

Я хотел бы продолжить ход рассуждений упомянутых культурологов, воспользовавшись, однако, столь, блестяще изложенным Вольфгангом Гигерихом во многих его статьях. Если глубинная психология сама страдает от нарциссического недомогания, тогда первое, что мы - аналитики - должны сделать, - это исследовать бессознательный нарциссизм в самом психоанализе. Нашим первым пациентом будет не пациент, не мы сами, но феномен, который называется анализом и который привел нас обоих в кабинет врача.

Термин "нарциссизм", вероятно, имеет английское происхождение. Принято считать, что этот термин ввел Хэвлок Эллис, хотя Фрейд растолковал нам его психоаналитический смысл. Что же сказал Фрейд? При упоминании фрейдовских описаний этого термина мы будем рассматривать их нарциссически, то есть как характеристики, соотносящиеся с собой и описывающие психологию и нас в психологии.

1917 год: "Мы употребляем термин "нарциссизм" применительно к маленьким детям. В избыточном нарциссизме первобытного человека мы видим источник его веры во всемогущество своих мыслей и способности последующих действий влиять на ход событий во внешнем мире с помощью магических ритуалов". Не свойственна ли анализу эта примитивная фантазия о своей неограниченной способности влиять на ход событий во внешнем мире с помощью магических ритуалов? О всесилии субъективной рефлексии говорят многие классики юнгианства, такие как Хардинг, Бернхард, Мейер, фон Франц и Бауман. Как отмечает сам Юнг, каждый из нас служит тем довеском на весах, который определяет исход мировой истории (Юнг, 1996, с. 265). Ритуалы самововлеченности изгоняют проекции из мира, так что мир сам, как пологают, трансформируется благодаря психоанализу.

1922 год: ":нарциссические расстройства характеризуются отвлечением либидо от объектов". Отвлечение либидо от объектов прошу запомнить эту формулировку, так как мы к ней еще вернемся.

1925 год: Фрейд описывает три исторических удара по нарциссизму человечества: космологический удар Коперника, удар эволюционной теории Дарвина, психоаналитический удар (Фрейда), больно задевший фантазию о всемогуществе или нарциссизм Эго как своенравного единственного самодержца. Здесь психоанализ сам принимает форму непомерной фантазии о всемогуществе, становиться мифом о сотворении нашей культуры, сопоставимым с астрономией и биологией и возвещающим о своем существовании с нарциссическим величием.

Это высказывание появляется в статье Фрейда о "сопротивлению психоанализу". С помощью идеи сопротивления анализ блестяще сохраняет свою неуязвимость. По отношению к критике. Намерение поставить под сомнение правоту анализа опровергается как сопротивление ему (анализу). Более того, сами критические замечания демонстрируют сопротивление и по этому помогают оправдать аналитическую теорию. Как говорит Фрейд в сборнике статей "Юмор" за 1928 год, "триумф нарциссизма, торжествующее утверждение Эго своей неуязвимости. Оно отказывается страдать от боли, причиняемой стрелами реальности: Эго настойчиво утверждает, что внешний мир не способен причинить ему рану:" (Фрейд, 1924).

В дальнейшем Фрейд пришел к заключению, что нарциссизм вообще не коренится в любви, точнее, в любви к себе, и что вместо этого он играет роль защиты от агрессивных побуждений. Давайте вкратце остановимся на ценности "агрессивных побуждений"; по меньшей мере и в лучшем случае они учитывают объект, внешний мир: меня приводят в ярость социальная несправедливость, ядерная опасность, вранье средств массовой информации, бездушие промышленности, корпоративное сознание, политические идеологии, безобразная архитектура. Но благодаря моим нарциссическим механизмам защиты от возникающего в результате этих явлений побуждения к агрессивности я отправляюсь лечиться на воды, работаю, медитирую, бегаю трусцой, придерживаюсь диеты, снимаю стресс и мышечную напряженность, совершенствую свой организм, делаю новую прическу, отправляюсь в отпуск. Кроме того, я встречаюсь со своим терапевтом, который обходиться мне весьма недешево, но который весьма добр ко мне, поскольку он (или она) полностью посвящает свое время моим проблемам, особенно нашей структуре переноса. Вместо мира и моей ярости я работаю над своим анализом, над собой, над Самостью. Эта Самость тоже соответствует нарциссическому определению: инкорпорирование образов величественных объектов как средство защиты от чувства вины и тревоги или как говорит Фенихель, ощущение "воссоединенности с могущественной силой", будь то архетип, Бог или Богиня, unus mundus (единый мир, единое человечество) или нуминозность самого анализа.

В статье Фрейда "О нарциссизме" сказано, что интроспекция и совесть или "наблюдаемость" проистекают из нарциссизма и содействуют выполнению его задач. Тем не менее психотерапия использует самоанализ в качестве основного метода в своей практике и "наблюдаемость" или контроль в качестве основного элемента процесса обучения. Кандидат в психоаналитики посвящает немало времени узаконенному нарциссизму, когда он служит одновременно и субъектом, и объектом наблюдения.

Узаконение нарциссизма в нашей профессии - в идее сопротивления, в идеализации Самости, в практическом применении интроспекции и супервизии, в могущественных фантазиях о значимости нашей профессии в мировой истории, в ее методах соотнесения всех событий с собой как сосудом, зеркалом, теменосом, структурой - непосредственно связанно с центральной навязчивой идеей современного анализа - с переносом.

II

Под переносом я здесь понимаю самодостаточную аналитическую привычку включать все эмоции, испытываемые в жизни, в сферу анализа. Перенос по привычке изменяет течение объективного либидо, то есть направляет любовь к чему-то внеаналитическому, в русло нарциссической рефлексии над анализом. Мы насыщаем анализ жизнью. Зеркало, странствующее по дороге жизни (Флобер), подменяет реальный путь, перестает отражать мир, ограничивается отражением путников. Путники, правда, могли бы остаться дома, чтобы меньше отвлекаться на деревья и движения транспорта.

Основное содержание аналитической рефлексии или переноса составляет ребенок, которым каждый из нас когда-то был. Этот факт согласуется с фрейдовским наблюдением, нарциссист выбирает в качестве объекта "того, кем он когда-то был" (Фрейд, 1924). Это помогает объяснить странную популярность произведений Эллис Миллер (автор популярных книг, швейцарская писательница и детский психолог). Ее идеализированные дети подтверждают слова Фрейда: нарциссист "не желает отказываться от своего нарциссического совершенства в детстве" и "стремиться вновь обрести прежнее совершенство". Сосредоточенность на детстве приводит лишь к дальнейшему увлечению либидо в сферу субъективности. Поэтому необходимо признать, что непреодолимые эротические влечения возникают в первую очередь благодаря анализу, а не его участникам. Анализ реализуется через участников в довольно безличной форме, так что они нередко чувствуют себя преданными, стыдятся безликости своих эмоций, не могут осознать, что их страдания связаны с попытками объективного либидо найти выход из анализа. Вместо этого наша нарциссически порочная теория утверждает, что эмоции переноса побуждаю индивидов к дальнейшему погружению в анализ.

Давайте признаем, что другой индивид - пациент или аналитик - отражает единственную возможность в пределах анализа, на которую может ориентироваться поток объективного либидо. Индивид, расположившийся в другом кресле, олицетворяет исцеление от аналитического нарциссизма просто по тому, что он присутствует в анализе в качестве другого индивида. Более того, пациент для аналитика и аналитик для пациента становятся такими нуминозными объектами потому, что они также табуированы в качестве либидонозных возможностей. Аналитик и пациент не вправе отреагировать свое влечение друг к другу. Нарциссизм ситуации делает их абсолютно необходимыми друг для друга. Это внешнее отделение, однако, также включено в состав анализа. Таким образом, пациент для врача и врач для пациента становятся символической формой завершения анализа с помощью любви.

Вне сомнения, людей нередко терзает то, что Фрейд называет "любовной дилеммой нарциссического пациента: исцелением любовью, а не исцелением с помощью анализа" (Фрейд 1924). Тем не менее мы должны задать вопрос: чем обусловлен этот (по определению Фрейда) невротический выбор - нарциссизмом пациента или нарциссизмом аналитической системы, в которую помещен пациент? В конечном счете фантазия о противоположности любви и анализа возникает в пределах априорной фантазии об исцелении, которая в первую очередь свела участников анализа вместе.

Разрабатывая этические нормы, правила защиты от преступной небрежности врача, методы расследования и отстранения от должности, при которых ответственность возлагается на участников анализа, анализ защищается от болезненного осознания своего нарциссизма. Ранимость анализа, которая состоит в том, что его эффективность всегда ставиться под сомнение, что он не наука и не медицина, что он превращается в профессиональное лицемерие и что не смотря на свой идеализированный язык роста и креативности (которым, кстати, никогда не пользовались его основатели) он давно уже утратил свою властную душу, преодолевается посредством идеализации переноса.

Наряду с любовью к переносу существует также и ненависть. Быть может, ненависть пациента к аналитику и ненависть аналитика к пациенту тоже не имеют личного характера. Быть может, эти интенсивные, гнетущие чувства возникают у них для того, чтобы они осознали, что они находятся в ненавистной ситуации: объективное либидо ненавидит привязанность к переносу. Анализ ненавидит себя, чтобы разбить нарциссический сосуд, лишающий свободы либидо, которая стремится вырваться из него и устремиться в душу, пребывающую в мире.

Острые дилеммы переноса, включая рассматривания аналитиком зеркала своего контрпереноса, чувства любви и ненависти, агонию, экстаз и романтические страдания, убеждают участников анализа в том, что происходящее имеет необычайно важное значение: во-первых, потому, что эти феномены теоретически ожидаемы и служат этому доказательством; во-вторых, потому что эти феномены вновь отыгрывают то, чем анализ однажды был в своем детстве в Вене и Цюрихе, пребывая в первозданном единстве со своими истоками в работах Брейера, Фрейда и Юнга, в Доре, Анне О. и Сабине. Возникающие чувства прячутся под терапевтическим покровом, ибо в этом и состоит исцеляющий вымысел аналитической ситуации. Иными словами, перенос необходим не только врачу и пациенту, сколько анализу, с помощью которого он усиливает нарциссическую идеализацию, пребывания в любви с собой. Мы не сидим по многу часов в день в своих кабинетах исключительно ради денег и власти. Мы делаем это из-за склонности к аналитическому нарциссизму. Наш индивидуальный нарциссизм неясен и подкреплен нарциссизмом, одобренным в нашей профессии.

Когда один партнер представляет в своем воображении свидание или другой партнер думает, что он противиться соблазну, или когда каждый из них считает, что любовь позволяет решить проблему страдания, тогда они заключены в рамки романтических конфликтов, описанных в "Мадам Бовари", "Высотах Утеринга" и "Анне Карениной", воссоздают романтизм XIX века и истоки психоанализа, но не в вашем или моем детстве, а в его собственном культурном детстве. Это означает, что нарциссизм современного анализа необходимо включить в более широкие рамки нарциссизма, каковым является романтизм как историко-культурное движение.

III

Литературная традиция различает по меньшей мере четыре основные особенности романтического жанра. Мы уже упоминали одну из них: "идеализацию предмета любви".

Действительно, анализ идеализирует пациента как "интересный случай", как "трудного пациента", "хорошего пациента", "личность с пограничным состоянием". Обратите внимание, например, на все литературные выдумки, благодаря которым пациенты превратились в такие вечные литературные персонажи, как Дора, Эллен Вест, Бабетта, мисс Миллер, Вольфман, маленький Ганс и другие герои, включая самих Фрейда и Юнга в романах "Белый отель" и "Дом из стекла". Подумайте о романтизме в наших теоретических построениях - Любовь и Смерть, Эмпатия, Трансформация, Рост, Дитя, Великая Мать, Зеркало, Желание и Наслаждение. В пациенте происходят такие идеализированные события, как hieros gamos (священный брак, объединение архетипических фигур в возрожденных мистериях древности, а также в алхимии), поиски самопознания и погружение в целостность, синхронии, неподвластные каузальным законам, трансцендентальные функции, интеграция тени, реализация Самости, от которой зависит будущее цивилизации. Мы регистрируем нашу идеализацию предмета любви, то есть анализ в виде записанных на магнитофонной ленте и снятых на пленку аналитических консультаций, уделяя пристальное и дорогостоящее внимание тривиальным разговорам и жестам. Анализ влюблен в свой идеализированный образ.

Вторая существенная особенность романтизма состоит в противоположности буржуазного общества и внутренней Самости, которая вместе со своими мечтами, желаниями и устремлениями противится внешнему миру обычных вещей и даже отвергает его. Психоанализ изначально считает себя принципиальным противником цивилизации, ее религиозных установлений, семьи, медицины и политического сообщества, презрительно названным "коллективом". Фрейдовская сосредоточенность на себе как еврее, а следовательно, как на маргинале, а также излюбленная позиция Юнга как старого еретика - отшельника (несмотря на буржуазный образ жизни, который они вели, и ценности, которых они придерживались) до сих пор формируют воображение представителей нашей профессии и искажают их отношение к обычному миру.

Третью основную тему романтизма, особенно французского и русского, составляет лишение свободы. "Я останусь в этой келейке, уж я стану жить-спасаться". Кабинет врача обеспечивает ограничивающее физическое место для психического заточения анализа как такового: его любовь к укромным уголкам и закоулкам личного мира, украшающая нарциссическую келью личности в стиле реконструированного рококо (то есть психодинамических ухищрений).

Четвертая особенность романтического жанра определяется как стремление достигнуть определенной цели и в то же время отсрочить такое достижение. Это соответствует целям терапии. Вся ее методика направлена на возвращение индивида миру, но также на задержку такого возвращения на неопределенное время. (Между тем вам не следует вносить кардинальные изменения в свою жизнь. Не надо осуществлять ничего принципиально важного. Исцеление анализа приводит к дальнейшему анализу - к следующему аналитику, к следующей школе - и повышение качества обучения приводит к увеличению числа занятий.) Односторонность стремлений достигнуть цели и отсрочить ее достижение встречается в основной загадке каждого анализа, в его двух противоречивых заповедях, которые гласят: поощряй желания бессознательного (НЕ ПОДАВЛЯЙ!) и не позволяй удовлетворять желания (НЕ ОТРЕАГИРУЙ!). Наша работа связана с либидозным, наш метод - с воздержанием. Конец невозможно предвидеть; завершения на существует. Как сказал Фрейд, анализ бесконечен. В этом и состоит вечная тоска Романтизма. Мы не сможем покинуть стены приемной Романтизма и субъективизма его эроса, если не обратимся к тому, что находится за романтическими пределами, к тому, что остается вне поля зрения нарциссизма и романтизма: предметы, неидеализированный и непосредственно данный мир скучных, городских вещей. Перемещая центр психологического внимания с зеркала самоанализа на мир, простирающийся за окном, мы освобождаем "объектное либидо" для поиска своей цели за пределами нарциссической ограниченности анализа. Ибо "объектное либидо" есть не что иное, как психоаналитическое название стремления любить мир, эротической тоски по anima mundi (мировой душе), по душе в мире.

Теперь, вероятно, станет более понятным, почему я выделил замечательные слова Джона Китса: "Назовите мир:юдолью созидания души. И тогда вы поймете предназначение мира:" Кроме того, вы поймете, почему я проявлял к тем концепциям Юнга, которые затрагивают смысл, Самость, индивидуацию, unus mundus, целостность, мандалы и.т.д. Эти великие, интровертированные идеи окружают меня и - обычно - моих пациентов аурой грандиозности и неприступности. В тоже время я дистанцируюсь от нынешнего увлечения Кохута. Оценивая нарциссизм как синдром нынешнего времени (даже если путь к нему был давно приуготовлен в метафизической катастрофе субъективизма последователей Декарта и св. Августина), Кохут тем не менее пытается исцелить его всеми теми же средствами нарциссической поглощенности, то есть посредством более пристального наблюдения за субъективностью, и при том такой субъективностью, которая не покидает гнетущих пределов негативной реконструкции детства. В современной терапии доминирует детский архетип, оберегая пациентов (и анализ) от мира, ибо этот архетип неизменно ощущает угрозу своему существованию со стороны реального мира., живет не в настоящем, а будущем и испытывает привязанность к своему бессильному инфантилизму. Благодаря такой сосредоточенности на ребенке анализ лишает себя прав на более широкую сферу сотворения души в пределах взрослого сообщества полиса.

И все же я должен сознаться в своем давнишнем, серьезном заблуждении по поводу упомянутого высказывания Китса. Я всегда считал, что внешний мир предназначен для сотворения моей души. И это тоже нарциссизм. Моя душа, ваша душа, но не его (мира) душа. Для романтиков, однако, погружение мира в сферу души составляло существенную часть их программы. В своем видении они распознавали обманчивость нарциссической субъективности. Поэтому они искали дух в физической природе, в братстве всего человечества или в чувстве общности, стремились к политической революции возвращению к богам и богиням античной древности, стараясь возродить душу мира с помощью пантеизма.

Таким образом, высказывание Китса необходимо понимать следующим образом: мы проходим по этому миру ради созидания его души, а тем самым и нашей. В соответствии с определением, которое Отто Фенихель дал любви, это понимание указывает на подлинное объективное либидо за пределами нарциссизма. Любовь можно назвать любовью только тогда, когда "удовлетворение индивида невозможно без удовлетворения объекта". Если мир не удовлетворен нашим пребыванием в нем, независимо от того, сколько любви и наслаждения наши души способны получить от него, мы живем в юдоли без любви.

IV

Выход из этой ситуации существует, иначе я бы не вел здесь разговор. В настоящее время для моего специфического стиля нарциссизма характерна героическая поза перед зеркалом. Мой стиль требует разрешения поставленных вопросов. Здесь я воспользуюсь тем методом, который обычно применяют для решения проблем. Во-первых, нам необходимо обратиться к истории психоанализа, чтобы найти модель; во-вторых, следует рассмотреть своеобразный пример патологизации, чтобы найти ключ к решению проблем; в-третьих, мы решим проблемы посредством их растворения в образах и метафорах.

Итак, обратимся к первой психоаналитической пациентке Анне О. и к ее врачу Джозефу Брейеру, который вместе с Фрейдом написал "Очерки истерии". Как вы помните, после года почти ежедневных консультаций, нередко занимавших несколько часов, он неожиданно прекратил проведение консультаций. Напомним также, что при высокой интенсивности переноса у пациентки сформировалась истерическая беременность после того, как Брейер попытался закончить лечение. По словам Джонса, после последнего визита к ней он "выбежал из дома, обливаясь холодным потом. На следующий день он вместе с женой уехал в Венецию и провел там второй медовый месяц, который увенчался зачатием дочери". Независимо от того, соответствует это действительности или нет, а Элленбергер утверждает, что все это неправда, фантазия изображает одного из патриархов-основателей нашей сферы деятельности спасающимся от исцеления анализом и любовью с помощью красот Венеции и зачатия дочери. Его объектное либидо возвращается от гнетущего нарциссизма психоанализа к романтизму широкого мира.

Широкий мир остается всего лишь прибежищем или местом отреагирования, пока мир "за окном" представляет в воображении в виде декартовой модели в качестве res extensa (мира протяженного), только как мертвая материя. Для того чтобы более наглядно показать, что представляет собой этот мир, который Китс назвал местом пребывания души, попробуем выйти прямо через окно во внешний мир. Мы прогуляемся по японскому саду с водой, холмами, деревьями и цветами. Во время прогулки представим в своем воображении сад как символ для странствующего учителя-перипатетика или для терапевтического руководителя (психопомпа), когда сам мир, подобно психоаналитику, показывает нам душу, показывает, как можно пребывать в нем всей душой.

Я обратился к саду Японии из-за тех интуитивных озарений, которые посетили меня в садах Киото несколько лет назад, а также по тому, что сад как метафора отображает некоторые из глубочайших устремлений - от сада Гесперид, до Эдема и hortus clusus (огороженного сада) девы Марии - характерный для мира как обиталища души. Итак, входя в японский сад, мы выходим из окна и входим в anima mundi.

Во-первых, мы замечаем, что в саду отсутствует центральное место, с которого можно было бы все осмотреть. За один раз можно рассмотреть лишь какую-то часть. Вместо общего вида и целостности здесь существует перспектива и определенность каждого предмета. По мере нашего движения мир изменяется. Здесь видны заросли ирисов, там - покрытая мхом скала. Вместо центра (этимология которого восходит к греческому слову "kentron" - "стрекало" или "острие", указывая на принуждение к движению по направлению к цели посредством абстрактного, геометрического дистанцирования) здесь имеют место смещение фокуса относительно положения и позы тела.

Во-вторых, во время прогулки каждый открывающийся вид предстает в иной перспективе. После поворота тропинки кажутся менее меланхоличными ветви клена, опустившиеся к краю пруда, и плавающие на его поверхности листья. Кроме того, на изменение в видении указывает смысл слова "обозреть вновь". Окинуть взглядом еще раз значит "обозреть вновь". Каждый раз, окидывая взглядом одну и ту же вещь, мы проникаемся уважением к ней и сообщаем ей достоинство; при этом мы странным образом устанавливаем внутреннюю соотнесенность слова "наружность" со словами "обращать внимание на что-либо" и "служить объектом внимания", которые соотносятся в английском языке со словом "достоинство".

В-третьих, когда сад, а не сновидение, симптом или бессознательное, становиться via regia (королевской дорогой) психики, мы вынуждены по-новому взглянуть на предлог "в". В психоанализе доминирует предлог "в" - не "с", не "из", не "для", но именно "в". Мы заглядываем в нашу душу, смотрим в зеркало. Предлог "в" воспринимается в узком, буквальном смысле, подобно какому-то незримому, лишенному пространства психическому веществу, заключенного в нашей коже, или подобно смысловым значениям, заключенным в наших сновидениях и симптомах, или подобно воспоминаниям, заключенным в прошлом. Тем не менее внутреннее убранство в целом присутствует и вставлено для обозрения. Предлог "в" сохраняет смысл включенности, вовлеченности, охваченности сцепления с чем-либо. Как сказал Юнг, не психическое пребывает в нас а мы пребываем в психическом. Это ощущение пребывания в психическом становиться наиболее осязаемым, когда мы находимся в окружении развалин древнегреческого храма, в гробнице древнеегипетского царя, в японском саду, участвуем в танце или ритуале. В таких случаях юнговское выражение "esse in anima" (пребывание в душе) приобретает конкретность, как это бывает, когда находишься в вырубленном лесу, разбомбленным городе, палате для раковых больных или на кладбище. Экология, архитектура, дизайн интерьеров - все это лишь другие формы ощущения anima mundi. Отношения между телом и психикой действительно изменяются. Вместо обычного представления о пребывании психического в теле возникает представление о пребывании в психическом тела, совершающего прогулку по саду. Мир сам становиться психическим телом; по этому когда мы движемся, стоим, смотрим, останавливаемся, поворачиваемся и сидим, наши тела совершают акты психической рефлексии, которую мы прежде считали психически возможной лишь в зеркале интроспекции. В таком случае самопознание в саду мира требует от индивида психического пребывания в мире, где вас посещают откровения относительно того, кем в действительности вы являетесь.

В-четвертых, идея индивидуальности также претерпевает изменение, ибо в японском саду вершины деревьев срезаны, чтобы стимулировать рост боковых ветвей. Вместо стремления индивидуальности одинокого дерева ввысь (а ведь, по словам Юнга, одинокое дерево служит одним из главных символов индивидуирующей Самости) эти деревья простирают свои ветви к другим деревьям. Индивидуальность пребывает в общности и получает от нее свое определение. Более того, садовники выщипывают каждый побег нежных ветвей хвойных деревьев. Они выдергивают хвою, чтобы пустота придавала индивидуальную форму каждой веточке. Все выглядит так, словно ничто невозможно индивидуализировать, если нечто не окружено пустотой и максимально не приближается к тому, на что оно больше всего походит. Поэтому индивидуальность становится более заметной в условиях отчужденной отдельности и близкого сходства, например, с семьей, чем при стремлении стать "отличной" от семьи.

В-пятых, старые деревья поддерживают подпорками и поощряют к цветению; поэтому цветение не является исключительным достоянием молодости. Более того, в саду непременно находятся засохшие деревья. Что больше способно ранить наш нарциссизм, чем эти опирающиеся на подпорки, зависимые, скрученные, засохшие деревья?

В-шестых, сады Каресаунси, или сады, возникшие под влиянием идей дзен-буддизма, в основном созданы из белого песка и больших камней; в них редко встречаются деревья.

В таких пустынных местах ум сам наблюдает за построением своих интерпретаций. Девять камней на песке, разровненным граблями, символизируют семью тигров, пресекающих вплавь море; девять камней олицетворяют девять горных вершин, пронзающих своими пиками белый туман и облака; девять камней - это просто камни с гениальной эстетикой размещения. Легенды, философские и историоведческие теории, психологические интерпретации приходят на ум одна за другой и вновь погружаются в белый песок. Сад полностью становиться метафорой, тем, что он есть, и тем, что он не есть; он одновременно и присутствует и отсутствует. Конкретный коан сада из камней превращает сам ум в метафору, когда его мысль становиться преходящей, а образ - долговечным, и тогда ум теряет способность отождествлять себя со своим субъективизмом. Так преодолевается нарциссизм.

V

И последнее: я утверждаю, что сад не естественен, но не естественно и психическое. Сад спроектирован и предназначен для сохранения искусственности, которая подражает природе. Много лет назад в Форт Уорте, штат Техас, был создан большой, восхитительный японский сад. Но поскольку не были выделены фонды для найма садовников из Японии, природа стала постепенно стала разрушать сад. Без уродливого прикосновения садовых ножниц к каждому дюйму природы сад приходит в упадок, превращаясь в часть леса. Садовник продуманно показывает пребывание души в мире, что составляет opus contra naturam (дело, противное природе). Имеющей несомненное сходство с алхимией. Сад подобно алхимии, есть произведение глубокой культуры. В отличие от алхимии, его материя, тело находится не в стеклянном сосуде, а во внешнем мире.

Поскольку сад имеет искусственное происхождение (кстати, алхимика называли artifex), все концепции души необходимо освободить от натуралистических заблуждений. Ошибочные сравнения с органическим ростом, циклическими процессами и мифами о богинях природы не вполне отражают душу как opus contra naturam. Сад не дает пристанище ребенку, из которого, как склонна верить психотерапия, развивается творческая личность. Настаивая на искусственном характере нашей работы с душой, я стараюсь защитить нас от заблуждения романтиков, смешивавших идеальное (Эдем, Элевсинские поля, Хораико в Японии) с природным. В качестве метафоры сад предлагает нам романтическое видение, которое спасает нас от натуралистического романтизма, искажая и делая более изысканной природу через искусство.

В нашей культуре, как и в римской, искажение природы, столь оскорбительное для идеальных представлений о саде, представлено в лице Приапа, нашего древнего бога садов и садовников. Приап не молод и подчеркнуто уродлив. В отличие от прекрасного Нарцисса и полубожественных фигур Адама и Евы, Приап находиться в зрелом возрасте, он лыс и имеет брюшко. Приап настолько безобразен, что мать Венера покинула его, как только он появился на свет. Само его присутствие исключает возможность построить идеальные романтические представления, заглянуть в зеркало тщеславия Венеры и восхитительного отражения Нарцисса. Своим обликом Приап отражает нечто совершенно иное. Его нелепая полнота отражает жизненную энергию мира. В нем проявляется та же сила, что и в почках деревьев и в созревающих икринках рыб. Своим безобразным обликом, который обманчиво кажется "всего лишь естественным", Приап вызывает в сознании представление о гротескных, патологизированных диспропорциях воображения, и тогда, по словам Башляра, воображение действует на основе деформаций.

Итак, упоминая Приапа, я не имею ввиду приапизм. Я вовсе не противник феминизма. Давайте внесем ясность. Я говорю о генеративной искусственности, которая составляет сущность сада и психического. Каждое сновидение, каждая фантазия и каждое симптоматическое осложнение естественного здоровья и нормальной человечности свидетельствуют о либидинозном наслаждении, которое испытывает психика от преувеличений, о плодотворной способности психического к имагинативным искажениям. Если этот бог садов является также и богом психоанализа (а ведь психологи, начиная с Шарко и кончая Лаканом, непрестанно обращались к приапическому) тогда он придает психоаналитической деятельности некий архаический оттенок, не свойственный романтическому стилю и стилю барокко, вызывая стремление к движению вперед, во внешний мир. (Приапу запретили находиться в закрытых покоях Гестии, где само его присутствие кажется непристойным и насильственным.)

Более того, этот бог не нуждается в зеркале, чтобы познать себя, ибо его сущность полностью обнажена. Его природу невозможно спрятать внутри. По этому он вполне свободен от скрытых смыслов и тонких, косвенных намеков, которые поддерживают в психоанализе надежду и бесконечное стремление к достижению следующего откровения, следующей трансформации.

"Приапу неведомы метаморфозы: преображения: Приап лишен двусмысленности: ему запрещено пользоваться метаморфозами: он все выставляет для обозрения и начего не скрывает" (Olender, 1986, р.387).

Здесь, как в саду, все выставлено для обозрения. Камни есть камни. Перепечатано со сборника работ Д.Хиллмана "Внутренний поиск"