Джеймс Хиллман. Архетипическая психология

Кто такой Джеймс Хиллман? Американский аналитический - психолог, писатель. Поэт Роберт Блай сказал о нем, что это «самый живой и оригинальный психолог Америки со времен Уильяма Джеймса». Формально Хиллман принадлежит к постюнгианской аналитической школе, ее архетипическому направлению (согласно классификации Сэмюэлса).
Коллеги отмечают, что Хиллман — это самый вдохновляющий и «пронзительный» мыслитель постюнгианского этапа развития аналитической психологии. Некоторые добавляют — «самый неистовый». Хиллман знает, что мыслительная работа — один из самых древних и созидательных видов человеческой деятельности. Сотворить мысль значит вдохнуть некую жизнь, познать статус живого, установить общность, увидеть различие... Важно, что производительная сила человеческой мысли сжигает омертвевшие остатки психического прошлого, отжившие привычки, нежизнеспособные связи... Читать Хиллмана непросто. Структура его текстов — метафорическая фиксация психологического мышления: по-другому не скажешь то, что необходимо сказать. Переводить его крайне нелегко. Такое мышление вбирает в себя великое множество самых разнообразных культурных сигналов извне. Его лексикон украшен древнегреческими неологизмами, в его голосе угадывается «пыльное» эхо музейных манускриптов, многоголосие средневекового средиземноморского базара... Хиллман живет в психологии и культуре одновременно и как на улице, и как в башне из слоновой кости... Узнав о предложении издать его работы на русском языке, Хиллман тут же откликнулся и первые его слова были: «Ну и задачку вы на себя взвалили» — мол, дескать, посмотрим, как вы справитесь со всеми моими кон¬нотациями. И тут же сбалансировал подтекст архетипической похвалой. — «Из того, что я слышал о русском языке, — это самый экспрессивный, богатый и тонкий язык. И какое должно быть удовольствие прочитать себя на русском» (из письма переводчику и редактору).
В случае Хиллмана мы имеем дело с весьма сложным виде¬нием психического мира — каким только и может быть интеллектуальное зрение современного психолога. Отбросивший тесный корсет позитивистского умонастроения усложнившийся мир нынешней психологии может быть освоен лишь на стыке искусства, науки, религии. Обыденный здравый смысл с трудом отличает такой мир от хаоса. Описать этот мир — сверхзадача и Хиллмана-психолога.
Психологическое задание Хиллмана — извечная цель всех глобальных форм человеческой души — науки, литературы, искусства, религии — укрощение хаоса.
Точка отсчета многочисленных книг и статей Хиллмана — живая человеческая душа, погруженная в океан времени и культу¬ры и вечно созидаемая. Она чужда этому океану, и она его неиз¬бывная часть. Эта душа различает огромное множество деталей внешнего и внутреннего миров, в свою очередь вызывающих воспоминания, — зримые и чувственные — о чем-то еще, порождаю¬щие бесчисленные ассоциации. Современный человек Хиллман не подавлен потоком информационного хаоса, но благодаря внутреннему самостоянию, сохраняет ядро своей личности, взыскует Самость.
Чтобы справиться со своей задачей, ему мало американского Востока, мало Америки и американского языка, Хиллману нужен весь язык. Он отправляется в Европу, чтобы обрести там знание европейской культуры, временное дыхание которого гораздо глубже, отыскать язык Юнга, освоить его и через двадцать лет принести с собой обратно, в лоно своей американской души. Душа есть орудие или «средство существования» языка, — нет, стоп, напротив, язык —«средство существования» души. Чтобы разобраться в этом посерьезней, читайте самого Хиллмана. Одно, впрочем, изначально ясно: созидание души есть укрощение языка.
Впервые я услышал о Хиллмане в 1990 году в Чикаго от Томаса Капасинскаса, аналитика-юнгианца. На мой простодушный вопрос: « А кто сейчас «первая скрипка в постюнгианском оркестре»?» — он немедленно заявил: «Разумеется, Хиллман». Но тут же добавил: «Неистовый старикан. Будьте с ним осторожней. Он мечет свои мысли, как гончар готовые горшки, как охотник копья и дротики. Многие считают, что от идей Хиллмана лучше держаться подальше». Тогда как раз вышла книга его работ «Blue Fire»...
Утром я зашел в библиотеку Юнговского института, взял книгу и просидел с ней до вечера, — это захватывало, это впечатляло; для человека, приехавшего из тогдашнего Советского Союза, написанное было близко к откровению...
Страницы из биографии
Родился в гостиничном номере небольшого городка Атлан¬тик-Сити в 1926 году. В 16 лет отправился в путешествие и автостопом исколесил всю Америку и Мексику. Затем вознамерился объехать весь мир, но по дороге, по его словам, «почувствовал себя недостаточно зрелым» и остановился (в 1953 году) в Цюрихе, чтобы учиться у Карла Юнга. Он описывает Юнга как «могучего человека в огромных башмаках. Человека совершенной мощи. Находиться с ним рядом было для меня тем же самым, что приближаться к солнцу. Ко всему прочему Юнг был довольно саркастичным и одновременно открытым и ясным, наполненным множеством добрых шуток».
В Цюрихе же, в 1955 году, Хиллман повстречал своего первого пациента и тогда же сделался практикующим психотерапев¬том. В 1959 году Хиллман становится директором института Юнга в Цюрихе, оставаясь на этой должности и после смерти мэтра (1961 г.) вплоть до 1978 года. В эти годы Америка была для Хиллмана местом частых профессиональных посещений — чтение лек¬ций, проведение семинаров. В 1970 году Хиллман организовал книжное издательство «СПРИНГ» (Spring), специализирующееся на издании литературы по аналитической психологии и объединяющее издателей и сеть книжных магазинов. В 1978 году Хиллман (а вместе с ним и само издательство) переехал в Америку, в Даллас (издательство и сейчас находится в Далласе).
Хотя, как уже упоминалось, мое книжное знакомство с Хиллманом длится уже шесть лет, только сейчас у меня появилась возможность познакомить русского читателя с его работами, то есть издать некоторые из них. Здесь же, в этом небольшом вступлении мне хочется — хотя бы отчасти — передать собственное настроение от впечатления широты психологической мысли Хиллмана, которая буквально «брызжет» из многочисленных его книг, статей и устных выступлений.
В качестве примера небольшой разговорный фрагмент.
Собеседник Хиллмана (в дальнейшем С.) задает вопрос: — Не оказывается ли психология частью болезни, а не частью исцеления?
Хиллман (в дальнейшем X.) отвечает:
— Ха-рр-ошенький вопрос. У нас за плечами сотни лет психотерапии, но люди становятся все более и более чувствительными, а мир делается все хуже и хуже. Пора посмотреть на это более внимательно. Мы по-прежнему помещаем психическое под кожу. Вы отправляетесь внутрь, пытаясь локализовать психическое, вы исследуете ваши чувства и ваши сновидения, и они принадлежат вам. Или же тщательно изучаете взаимодействие психик: своей и моей. Сегодня это распространилось на семью и трудовые коллективы. В любом случае речь идет о человеческих взаимоотношениях. Психологи работают над ними, изучают чувства и рефлек¬сию участников. Но без всякого внимания остается сам ухудшающийся мир.
Получается, что психотерапия выпустила это из виду. Каким же образом? Оказывается, терапия занимается только «внутренней душой». Но отделив душу от внешнего мира, не признав молчаливо, что душа обитает в этом мире, психотерапия загнала себя в тупик. На всем лежит печать нездоровья — запущенные свалки, неухоженные здания, организации, школы, банковские системы...
Как известно, душа всегда обнаруживает себя через патологию. Люди не говорили о психике до тех пор, пока не явился Фрейд и не продемонстрировал психическую патологию. Теперь мы стали способны видеть в окружающем нас мире психические отклонения от нормы. Мы можем рассуждать примерно так: «Внешне все выглядит нормально, но в глубине может скрываться нечто испорченное, что отравляет жизнь человеку». Внешний мир стал подозрительно токсичен, он полон симптомов нездоровья. Не здесь ли истоки бегства в себя, начало косвенного признания в «аутизме»?
Однако мир продолжает жить! И оказывать на нас свое влияние. «Нужно срочно выбросить эту мебель, она сделана из вредных древесно-стружечных плит! Эти телевизоры часто взрываются. Пора сделать железную дверь». Мир болен, он патологичен, и от этого мы начинаем относиться к нему более внимательно, с настороженым почтением что ли.
С. — Выходит, если отказать вещам в присутствии в них духа, духа вещей, то дух может обидеться и однажды возвратиться в форме угрозы человеку. Люди не хотят верить, что вещи имеют душу, и говорят им: «Вы бездушные вещи!».
X. — А вещи отвечают: «Ну, сейчас вы, мать вашу так, узнаете есть ли у нас душа!» Возьмем, к примеру, «мерзкую» лампу «дневного света» в кабинете одного моего клиента. Каждый день она флюоресцирует над его черепом по восемь часов, незаметно сводя его с ума. В конце концов он начинает ходить ко мне, так и не догадываясь в чем причина. А причина именно в этой флюоресцирующей лампе, набрасывающейся на моего «подзащитного» словно следователь КГБ во время допроса. (Хиллман смеется, а потом вновь становится серьезным).
Существуют упадки и в политическом смысле. Реальная проблема. Сколько человек ходят на выборы — 40—50%, — а остальные? Почему они пассивны? Они чувствительны, но нездоровы. Им, видите ли, нужно за город, на природу, на дачу. Отсюда кризис.
Каждый раз, когда мы пытаемся решать свои эмоциональные проблемы — авария на дороге, неприятности на работе, плохая мебель или неудачное освещение, или что-то другое, — то есть, когда мы пытаемся лечить свои чувства — гнев, страх и т.д., — политический мир чего-то лишается. Сама психотерапия так нелепо устроена, что принимает во внимание только внутреннюю душу и игнорирует внешнюю, поддерживая, таким образом, распад внешнего мира. (Квартира ухожена, а лестница загажена). Однако психотерапия слепо верит, что, делая человека лучше, она улучшает и внешний мир. «Если люди станут лучше, то станут лучше дома, дороги скверы». Но это далеко не так.
С. — Очень любопытно. И как же обстоит дело?
X. — Сегодня в моде разговор о «внутреннем» ребенке. Есть и такой психотерапевтический прием — возвращение к истокам. Но когда вы смотрите назад, то, естественно, не замечаете того, что вокруг. Такое путешествие в прошлое вызывает к жизни то, что Юнг назвал «архетипом ребенка». Архетип ребенка по своей природе аполитичен и недеятелен — он не имеет связи с политическим миром. И когда взрослый человек говорит: «Ну что я могу изменить в этом мире? Ведь я такой маленький», — в нем говорит этот архетип. И продолжает: «Все, что мне доступно — это заняться самим собой, работать над своим ростом и развитием, примкнуть к другим людям, близким мне по духу и устремлениям». Такой тип человека — бедствие для политического мира, для нашей демократии. Демократия зависит от активно действующих граждан, но не от детей.
Проводя сеансы гипноза или психотерапии по пробуждению детских воспоминаний и их воспроизведению, акцентируясь на архетипе ребенка, психологи изолируют человека от политической жизни. На Западе 20—30 лет психотерапии переместили самых чувствительных и интеллигентных людей из среды активных граж¬дан в область культа ребенка. Это происходит незаметно, просто лечатся все, всей страной. Политики в замешательстве, а голосо¬вать некому — общество обессилело себя лечением.
Существует, по моему мнению, и еще одно вредное влияние психотерапии. Лечение уводит эмоции вглубь. Вот я приезжаю к своему психоаналитику в возбужденном состоянии: «Эти проклятые грузовики чуть не затерли меня в порошок! Я просто вне себя. Словно я приехал в спичечном коробке на своем маленьком авто». Врач говорит: «Успокойтесь, сейчас все обсудим». Начина¬ется разговор. И обнаруживается, что мой папаша был грубый сукин сын, и хамское поведение грузовиков напомнило мне детские ощущения. Или я узнаю, что всегда чувствовал себя слабым и ранимым, всегда были более сильные мальчики, и неслучайно я езжу на такой маленькой и хрупкой машине. Или мы говорим о моих способностях вождения, о том, что в действительности в детстве я мечтал стать водителем грузовика. Мы преобразуем мой страх в беспокойство — внутреннее состояние. Мы преобразуем настоящее в прошлое, в разговоры об отце и детстве. И мы переводим мое возмущение загрязнением, беспорядком или чем-то еще, чем оно вызвано, в гнев и враждебность. Снова внутреннее состояние. А начиналось все с эмоции, с внешнего возмущения. Эмоции же все социальны. Само слово происходит от латинского ex movere — выдвигать. Эмоции всегда связаны с внешним миром. Психотерапия интровертирует эмоции, называя страх «беспокойством» или «тревогой». Вы получаете свою эмоцию обратно и над ней начинается внутренняя работа. Психологически вы не затруд¬няетесь работой над тем, о чем свидетельствовало ваше возмуще¬ние — над проблемами качества дорог, улучшением правил дорожного движения, загрязнением воздуха выхлопными газами или экономическими проблемами — над этим вы просто не задумываетесь Никто не собирается отрицать необходимости внутреннего анализа, но надо также четко сознавать и происходящее вовне во время такого обследования.
(После некоторого молчания снова X.)
Может ли в этих условиях психология, которую мы так искренне принимаем за полезную вещь, вдруг оказаться ошибочной? Не может ли статься, что психология, занятая только собой, ока¬зывается частью болезни, а не средством исцеления, его частью? Я считаю, что психотерапия совершила философскую ошибку.
С. — Но вы не отрицаете реального влияния психотерапии на взаимоотношения людей. Здесь, по крайней мере, дела не так уж плохи?
X. — Что-то действительно меняется к лучшему, однако и сама психологическая работа может играть не меньшую роль, чем отношения. И потом на проблемы взаимоотношений влияют дру¬гие проблемы, такие, как отсутствие удовлетворительной политической общности и ограниченный объем удовлетворяющей нас работы.
С. — Каковы в этом контексте проблемы семьи?
X. — Любопытно наблюдать психотерапию, вышедшую из голов мэтров Вены и Цюриха, из психиатрических больниц Европы, рассуждающую о семейных добродетелях на языке викториан¬ской эпохи. Из сегодняшней социологии, однако, мы знаем, что семья, как таковая, больше не существует. Люди уже не живут той семьей, которой жили раньше и не будут так жить. Существуют разбитые семьи, полусемьи и всевозможные комбинации из членов различных семей.
С. — Но люди как-то взрослеют, не так ли?
X. — Американская психология основана на принципе развития: события ваших детских лет оказываются причиной для событий текущего периода жизни. Основная мысль такова: исто¬рия обусловлена причинными связями. Поэтому вам следует вернуться в детство, чтобы понять, почему вы такой, какой вы есть. Поэтому, когда человек теряет рассудок или психически нездо¬ров, или выведен из нормального состояния нашей культурной средой, то психотерапевтический мир возвращает его в детство, к маме и папе.
Поступает ли так же другая культура? Скорее, нет. Если вы потеряли рассудок, находясь в другой культурной среде, если вы расстроены, ощущаете бессилие, теряете аппетит, то прежде всего спросите себя, например: «А что я такое съел?», или: «Из-за кого я пришел в такое состояние? В чем я перешел границу дозволенного? Что я сделал неправильно? В чем я нарушил родовые устои? Когда я в последний раз обращался за наставлением к Богу?». Предметов для размышления может быть тысячи — растения, вода, бедствия, демоны, боги, отрыв от духовной жизни. Но почти никогда это не связано с тем, что произошло с вами, скажем, со¬рок лет назад и как строились ваши отношения в то время с папой и мамой. Но наша культура пользуется этой схемой, этим мифом.
С. — Но многие верят, что это имеет место, что это правда.
X. — Когда мы сообщаем другому, «что это имеет место», мы как бы заявляем: «Вот миф, но я отказываюсь считать его мифом, это мне мешает». Поскольку предполагается, что мифы — это только то, во что мы не верим. Мифы же, в которые мы верим и которыми мы живем, называются «фактами» или «реальностью», «научными данными».
С. — Но можно ли все свести к погружению в прошлое, к повторному переживанию травмирующего события?
X. — Травмируют не сами печальные события детства, а непосредственно процесс воспоминания.
С. — Нельзя ли пояснить это?
X. — Ну, например, отец берет ремень или швабру и бьет меня до потери пульса или насилует, и это повторяется. Иногда он делает это потому, что пьян, иногда просто оттого, что он такой вот подлец. И вот я вспоминаю, как этот мерзавец меня бьет. В моей памяти я остался жертвой. Вспоминая об этом, я снова ста¬новлюсь жертвой. Память замкнулась на горьких переживаниях и не представляет мне ничего другого, обрекая на повторные негативные переживания.
Но, хотя я не хочу сказать, что всего этого не было, моя потребность видеть происшедшее именно таким образом запечатлелась в памяти как самостоятельный факт.
А теперь посмотрим на все это с иной позиции. Можно отнестись к факту проявленной грубости как к урокам «школы жизни». И тогда те же самые раны, оказывается, дали мне опыт переживания понятий «наказание», «месть», «подчинение», дали возможность увидеть всю глубину страстей, бушующих между отцами и детьми — вечной темой в истории человечества. Оказывается, я просто проходил эту школу познания жизни, являясь действующим лицом. При таком подходе память не замыкает меня на ощущениях страдания. Мне удается перестать быть жертвой грубияна отца. В свое прошлое я погружаюсь теперь совершенно в другом настроении — я вхожу в собственный миф, в поучительную сказку, в выдумку, в кино. И, переживая те же печальные события, я погружаюсь не просто в травмирующий мир чувств, а в сферу воображения.
С. — Выходит, что все мы — умельцы и создавать истории, рассказываемые самим себе, и не замечать этого умения.
X. — Я думаю, Фрейд и имел это в виду, говоря: «Это то, как ты помнишь, а не то, что действительно произошло». Именно память и производит травму. Важным в конечном итоге оказывается то значение, какое придает факту память. Мы не знаем, что рас¬сказываем себе истории. Кстати, в этом состоит одна из проблем обучения психотерапии, поскольку психотерапевты недостаточно подготовлены в области литературы, драматического искусства, знания человеческой биографии. Во время подготовки практиканты изучают истории болезней и диагностику, а это не те вещи, которые развивают воображение. Поэтому они и не догадываются — или во всяком случае не принимают во внимание, — что имеют дело с вымышленными историями. Разумеется, это не означает, что жизненные факты не действительны...
С. — Любопытно, но многие относятся к психике пренебрежительно и считают, что гнев, ярость, сердечные травмы проходят сами по себе. Просто «перевариваются», если воспользоваться кулинарным лексиконом.
X. — О, да! Перевариваются, как тонкие желтые ломтики сыра.
С. — А что прикажете делать со всем этим отрицательным хламом, если не переваривать? Каким образом расти, взрослеть, развиваться, если не переваривать?
X. — А что делал, например, Джонатан Свифт? Он написал блистательные сатирические вещи. Как поступал Джойс со своими чувствами по поводу Ирландии? А Фолкнер, его чувства относи¬тельно Юга? Я хочу сказать, что этот «хлам» несет в себе потрясающую энергию. Переваривание не из легких. Но именно этим и питается искусство. Рильке говорил: «Я не хочу, чтобы исчезли демоны, потому что тогда не будет и ангелов». Раны и шрамы — тоже часть характера. Корень слова «характер» означает «очерченный или выгравированный твердыми линиями», как на деревянной гравёрной доске.
Я полагаю в качестве одной из фантазий, если хотите, иллюзий, что аналитическое «переваривание» — это такое приглаживание окружающих вещей, в результате которого устраняются очень сильные эмоции. Но в анализе можно дофантазироваться и до того, что психотерапевтический кабинет станет местом подготовки революции.
С. — О, Господи, возможно ли это?
X. — Под «революцией» я понимаю переворачивание. Не развитие или развертывание, а полный переворот самой системы, заставившей человека начать анализ, — системы, управляемой меньшинством и тайно, с ее официальными секретами, национальной безопасностью, корпоративной властью и т. д. Психотерапия может вообразить себя занимающейся насущными социальными проблемами и, используя понятия насилие и виктимизация, представить дело так, будто мы являемся жертвами не своего печального прошлого, а жертвами современной политической системы.
Вот пример для наглядности. Вы хотите, чтобы ваш отец любил вас. Желание быть любимым отцом чрезвычайно важно. Но отец неспособен дать вам эту любовь. Вы же не хотите избавиться от желания быть любимым, но хотите прекратить ожидать этого от отца, понимая всю бесполезность подобного ожидания. Точно так же вы не хотите избавиться от чувства, что над вами совершается насилие, — может быть, это тоже важно — жить с подобным чувством, с чувством, что вы беспомощны. Но, может быть, не стоит воображать, что это насилие над нами было совершено в прошлом, мы же не задумываемся о том, что такое наси¬лие совершается над нами сейчас, в текущей ситуации «работы», «финансового положения», «политики правительства» и т. д. И кабинет психоаналитика становится революционной ячейкой, поскольку здесь мы можем затронуть и такой вопрос: «Кто теперь совершает насилие над моим правом?» Психотерапия рискует оказаться в деликатном положении, если дело дойдет до таких вопросов.
С. — Вы коснулись фантазии психоаналитика. Что вы имеете в виду? Нереальность, отсутствие объекта в мире событий, как думают многие?
X. — Отнюдь. Здесь другое. «Фантазия» — это природная деятельность разума. Юнг говорит: «Психическая жизнь в своей деятельности перво-наперво творит фантазию». И продолжает: «Фантазия творит реальность каждодневно». Фантазия — это то, как мы воспринимаем окружающее, что думаем о нем и как на него реагируем.
С. — И что же, по-вашему, любое восприятие, в этом смысле, представляет фантазию? X. — А существует ли реальность, которая не очерчена и не оформлена? Не имеет формы и очертаний? Нет. Реальность всегда приходит через пару очковых стекол, через точку зрения, язык и т. д. — через фантазию.
С. — Я хочу спросить Вас о душе. Когда Вы прикидываете расписание дел на следующий день, спрашиваете ли вы свою душу?
X. — Успешность дел и жизненных устремлений вообще зависит от того, найдет ли душа себе место в вашем расписании. Это относится буквально ко всему — к мечтам, к другим людям, отдыху и самому себе. Одной из маленьких защит от депрессии является лихорадочная занятость. Любая пауза в этом случае уже вызывает раздражение. В каком-то смысле это признак маниакального поведения.
С. — Многие люди просто не умеют отдыхать, не быть «занятым». Это, конечно, ненормально. Защита от депрессии? Если признать, что источник депрессии находится в настоящем, а не в каком-то собственном прошлом, то возникает вопрос, какой такой хронической депрессии мы стремимся избежать, назначая себе лихорадочную сверхактивность, если брать в расчет город целиком, нацию, культуру?
X. — Депрессия, избежать которую мы стремимся изо всех сил, может быть длительной хронической реакцией на то, что мы уже сделали с окружающим нас миром. Это и оплакивание и горевание об утраченном в природе и в городах, об уничтоженном в нашем мире. Отчасти мы в депрессии в результате душевной реакции на страдания и горе, неосознанно переживаемые миром; «не ведаем, что творим». Здесь и печаль об исковерканных цивилизацией местах нашего детства, об исчезновении с лица земли островков живой нетронутой природы.
Я думаю также, что мы утратили стыд. Мы вспоминаем о своих родителях, которые стыдили нас, когда мы были маленьки¬ми, но свой стыд по отношению к окружающему нас миру за свою неправоту, за тот вред, который ему нанесли и продолжаем ежедневно наносить, мы потеряли.
И возможно революционный путь должен начаться с того, чтобы признать свою депрессию.
С. — Какое место во всем этом занимает любовь! Есть ли для нее место вообще?
X. — Я знаю только одно: любовь действует на меня наилучшим образом, когда она не слишком сосредоточена на одном человеке. Вы прекрасно знаете чувство по поводу хорошего дня — это когда все течет неспешно и напоминает времяпровождение с возлюбленным или возлюбленной. Вот момент утреннего завтрака, отпробования чего-то вкусного — здесь неизбежно присутствие прекрасного. И думать в этот момент о «работе» над личными взаимоотношениями попросту отвратительно. Такая работа не эстетична и не содержит в себе чувственного начала, которое и есть для меня та любовь, о которой мы говорим. Эстетика и чувственность — к тому же и большая радость. Любовь не является результатом работы над чем-то. Поэтому психотерапевтический подход к любви, к выяснению отношений, может выявить нарушения коммуникаций между людьми, блокировку выражения чувств, привычки бесчувствия, но не в силах высвободить переживание любви. Ее вообще нельзя достичь тем или иным старанием.
Прекрасное и чувственное — вот обиталище любви. И когда эта любовная ипостась не действует, партнер становится немного похожим на верблюда, медленно вышагивающего под тяжким бременем обязательств через пустыню отношений, таща свою ношу и ношу другого. Не удивительно, что верблюды плюются. (Конец фрагмента разговора.)
Вообще же, читая Хиллмана, следует держать ухо и мысли востро. Подлинный климат его статей и книг, многочисленных семинаров и выступлений, заставляющих поеживаться читателей и слушателей и способных вызывать протесты, смущение, сбить с толку,— это ирония. Не явная, не вылезающая на авансцену, но мягкая и утверждающая. Ирония Хиллмана — не зубоскальство, она не безнравственна, хотя и отдает антипатриотизмом и безбо¬жием, в ней также чувствуются юнговские обертоны; впрочем, ирония Хиллмана — вещь глубоко серьезная. Конечно, на свой лад, и «как свидетельство интеллектуальной трезвости».
Ирония у Хиллмана, если хотите, ко всему прочему еще и инструмент освоения внешнего мира, и одновременно стержень душевного «строительства». Для автора этих заметок ирония — вещь очень близкая, во многом ставшая религией его поколения. Не будь спасительной иронии в застойную эпоху за «железным занавесом», впору было бы и «удавиться на лестнице бесшумной» (из стихов Виктора Кривулина). Тогда ирония помогала выжить, вновь и вновь обретать достоинство, свободу и самостояние. Существо психического неуемно, оно беспрестанно ищет себе символическое выражение; сегодня — как и всегда — необходим новый мир символов, энергетически насыщенный, полнокровный, — не только новая материальная символика, телесно низо¬вая, но и символика коллективного ритма, общественного танца, общего направления движения — символика духовного верха в ее индивидуальном и коллективном воплощении.
Ирония у Хиллмана помогает ему выполнить его миссию — вернуть психологии — а стало быть душе — вечно искомую суверенность. Никакой редукции, никакой «совокупности обществен¬ных отношений», никаких рефлексов... Дело идет о крахе позитивистского мышления в науке вообще и в психологии, в частности, и напрямую касается нового видения психического; приемы акаде¬мической психологии сплошь и рядом преображаются в предлоги, — король дряхлеет, царство ветшает и распадается... На сегодня академическая психология во многом выглядит как пред; лог к психологии глубинной... как расплата за эгоцентризм, за «пробирочное» отношение к жизни, за идеологическую заангажированность, за мстительную «серьезность существования» (Ницше)... Но обо всем этом как-нибудь в другой раз... Приступим к чтению самого Хиллмана...

Август 1996 г. В. Зеленский






АРХЕТИПИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ: К. Г. ЮНГ

Никакое толкование помочь не может, но может быть защитой или оправданием, критикой, а также признанием или исповедью.
Вступительное замечание. Я буду следовать собственному подходу Юнга к теории. Для него же это всегда было связано с терапией души, поскольку идеи не могут быть отделены от жизни без ущерба для обеих. По мере того, как мы будем продвигаться вперед, я буду указывать на психотерапевтическое применение теорий архетипической психологии.
Название психологии Юнга по имени его основной структурной идеи — архетипа — связано с теоретическими разработками зрелого и позднего периодов его творчества (1928—1961). Обычно его психология называется «аналитической» — данный термин появился еще раньше, на этапе расхождений с фрейдовским «психоанализом». Но «архетипическая» более адекватно со¬ответствует его собственному построению как целому и в плане обширных приложений помимо самого анализа. «Архетипическая» также более точно описывает юнговский подход к основам психического.
В данной работе я использую слово «понимать». Понимание, вероятно, самое действенное из всех юнговских понятий, включающее все остальные и позволяющее поместить юнговский подход в плеяду психологии понимания (Дильтей, Ницше, Ясперс), что отличает последние от психологии объяснительных, описательных или медицинских в узком смысле* (Читателя не должно смущать название вышедшей на русском языке книги Виль¬гельма Дильтея «Описательная психология» (М, 1924). Под «описанием» Дильтей имел в виду прежде всего «понимание» душевной жизни индивида в ее целостности и уникальности. См.: Психологический словарь. М., 1996. С. 98. Прим.перев).
С самого начала Юнг стремился не сравнивать или измерять, или объяснять, или спасать личность, но прежде всего понять ее. Его мифом был миф значения (Jaffe, 1971).

Идея и природа личности

Индивидуальность. Юнг пишет: «Моя жизнь пронизана одной идеей и сосредоточена на одной цели, а именно: на проникновении в тайну личности. Все может быть объяснено из этой центральной точки, и вся моя работа связана с этой темой» (ВСР, с. 206). В конце своего позднего эссе о положении современного человека он задает риторический вопрос о реакции человека на угрозу светопреставления: «И знает ли, наконец, индивид, что это он играет решающую роль?» (К. Г. Юнг. Аналитическая пси¬хология. Прошлое и настоящее. М., 1996. С. 165). То, что случится с индивидом и с миром, в огромной степени зависит от индивидуальной личности. «Единственный естественный носитель жизни — индивид, и это имеет силу для истинной во всех отношениях природы» (CW 16, par. 224). «Любая жизнь — это жизнь индивидуальная, в ней одной и сосредоточен окончательный смысл» (CW 10, par. 923).
Индивидуация. Юнг сформулировал понятие «индивидуация» для обозначения процесса личностной реализации, понятие, «обозначающее процесс, с помощью которого человек становится психологически «не-делимым» (in-dividual), т. е., отдельной сущностью или целым» (CW 9i, par. 490). Еще более проще он называет индивидуацией сам процесс, с помощью которого человек «становится тем, кто он в действительности есть» (CW 16, par. 11). Индивидуация — опорный теоретический конструкт или видение, из которого произрастают богатые побеги других идей, связанных с личностью, часть из которых мы здесь и рассмотрим.
Юнговская теория не задается вопросом: «Что есть личность?» — как сущность, требующая определения и объяснения. Прежде всего эта теория в своем вопросительном подходе прагма¬тична и динамична, и вопрос в ней ставится так: «Каким образом может человек знать, кто он есть, обнаружить свою личность, развить и усовершенствовать ее, и стать самим собой»? Сама личность дана вместе с психической реальностью спрашивающего, так что идея личности представлена как само собой разумеющееся в ощущении «личного бытия», как отличное от абстракции или вещи, и как организация этого бытия в качественно отличную единицу. (Индивидуации — это процесс дифференциации [ПТ, пар. 722], означающий «развитие различий, отделение частей из целого» [ПТ, пар. 695].) Там, где философы и богословы объясняют сущность личностного бытия на своем метафизическом языке, а эмбриологи и генетики стремятся выяснить происхождение лич¬ности на своем естественном языке, юнговская гипотеза пытается представить это личностное бытие и его дальнейшую судьбу психологически.
Ценность. Часть такого представления осуществляется в терминах ценности. Один из способов придать личности ценность — это связать ее с трансцендентными факторами, в особенности с Богом. Поступая таким образом, юнгианская идея личности вписывается в греческую, римскую и иудео-христианскую традиции. Любая личность является потенциальной самостью, во¬площающей и отражающей нечто большее, нежели она сама. Она не самодостаточна, а пребывает в связи с другими — другими людьми и «другим», не являющимся по сути личным и имеющим вообще не-человеческий характер. Само слово «личность» в пере¬воде с греческого означает «маску» (persona), подразумевающую маску, сквозь которую проглядывает нечто трансцендентное. Без этого «другого», стоящего на заднем плане эго-сознания (независимого от него), но делающего личное сознание возможным, не могло бы быть ни индивидуализированной личности, ни субъективного центра, с которым связаны события и переживания. Это внутреннее убеждение в самом себе как личности Юнг называет также «призванием» или «предназначением» (vocation) (CW 17, par. 300ff; КДД, с. 196).
Клиническое состояние, называемое деперсонализацией, как раз и демонстрирует то, что имеет в виду Юнг. То есть, может произойти утрата личной реальности и идентичности при том, что все другие функции эго — восприятие, ориентация, память, ассоциация и т. д. — остаются в целостном виде (Meyer [ed.], 1968). Деперсонализация указывает, что ощущение личности, сама вера и убежденность в собственной реальности как индивида зависят от неко¬его фактора трансцендентного эго-личности, выходящего за рамки ее чувственной (sensorium) и волевой сферы. Иногда Юнг называет этот фактор, от которого зависит индивид, «самостью». Этот тер мин может быть использован при описании реальной действительности и при описании ценности. Я предпочитаю последнее.
Самость. Самость у Юнга относится к: а) самому полному развитию индивида; б) переживанию наивысшей ценности и силы (power) за пределами своих собственных границ, т. е. опыту трансцендентного и потустороннего. Такие переживания и образы огромной ценности и мощи традиционно получали наименование божественных. Давая «самости» такое двойное значение — персональное и трансцендентное, — Юнг предполагал, что каждый человек по определению связан с чем-то трансцендентным, или даже обладает трансцендентной высшей ценностью, выходящей за пределы его эго-личности. Это придает значимость всем проявле¬ниям человеческой природы. Даже самые недостойные состояния имеют более широкое значение и не сводятся к обычной челове¬ческой провинности, поскольку они указывают на трансцендентно коллективные, архетипические и не свойственные человеку факторы. Двойное значение самости предполагает также, что лич¬ность не может быть понята одним только личностным подходом. Глазу всегда необходимо фокусироваться на безличном, внелюдском заднем плане.
Зло. Этот задний план не является однозначно положитель¬ным. Внелюдское означает не свойственное человеку. Личность в равной степени отражает беспорядок, разрушение, теневые цен¬ности. Эти силы столь же эффективны в психологическом смысле, сколь творчески конструктивны по сути, поэтому они воспринимаются как реальные. Позиция Юнга по отношению к местоположению зла в личности совершенно не моралистична, даже в религи¬озном контексте. Это отличает его аналитический подход от дру¬гих психологии, которые моралистичны, но не религиозны.
Поскольку индивидуальная личность всеценна, поскольку в ней заключены все ценности — сознание, совесть, жизнь, значение, душа, равно как разрушительность и зло, — работа с индивидами (другими или с собой) остается наиболее важным видом деятельности.
Религия. Религиозные аспекты личностной теории Юнга проистекают отчасти из его собственного склада ума, а отчасти из представлений, полученных практической и исследовательской работой. Суть их в том, что религия конституционно основана на личности и является не большей иллюзией, чем сексуальность. Далее, те религиозные метафоры, которые он использует, отличают его стилевую особенность придавать ценность психическим фактам, точно так же, как другие психологи выстраивают свои сис¬темы ценности, используя другие виды трансцендентных метафор, такие, как «природа», «эволюция», «достоверность», «зрелость» и др. Юнговский религиозный язык ни в коем случае не означает какого-либо ортодоксального символа веры, принадлежности к церкви или соблюдения обрядов.
Психическая реальность. Тот действительный мир, в кото¬ром обитает личность, является психической реальностью. У Юнга «реальность» получает совершенно иное определение, чем у Фрейда, где само слово относится главным образом к тому, что является внешним, социальным и материальным, и где психическая реальность является убедительной только в сфере неврозов и психозов (Casey, 1972). Юнг заявляет: «Реальность есть попросту то, что работает в человеческой душе» (ПТ, пар. 60). А в душе работают все вообразимые вещи — ложь, галлюцинации, политические лозунги, старомодные научные идеи, суеверия — эти события реальны вне зависимости, истинны они или нет. Многие другие сознательные события — добрый совет, исторические факты, этические предписания, психологические истолкования — могут не получить никакого ответа в психической глубине и оттого будут считаться нереальными, неважно насколько они соответствуют истине.
Образы фантазии. На самом базовом уровне психической реальности располагаются образы фантазии. Эти образы представляют первичную деятельность сознания. Такая текущая фантазий¬ная деятельность, как жизненный процесс, согласно Юнгу, не может быть объяснена в виде «простого рефлективного действия на сенсорный стимул» и является непрерывным творческим актом — посредством фантазии «психическое творит каждодневную реальность» (ПТ, пар. 78).
Юнг опровергает известную теорию, утверждающую, что реальность по своей природе является внешней, образы — отпечатки внешних изменений, а фантазии — разрушенные или искаженные впечатления. Он также открещивается от коллег-психоаналитиков, придерживающихся убеждения, что фантазия замещает реальность. Фантазия и есть реальность, она творит реальность, прида¬вая ей инстинктивную убежденность («животная вера» Сантаяны) в той области опыта, в реальности которого мы убеждены. Творя реальность в тех формах и понятиях, в которых мы фактически постигаем мир, формулируем его и с которым взаимодействуем, фантазия является свидетельством негэнтропической активности сознания. Образы являются единственной реальностью, которую мы постигаем непосредственно; они представляют первичное выражение разума и его энергетической работы, о которой мы не знаем ничего за исключением тех образов, которые он постав¬ляет. Когда мы воспринимаем образ фантазии, то всматриваемся, ища разумное в инстинктивном, узревая само либидо («Фантазия как воображающая деятельность есть для меня просто непосредственное выражение психической жизнедеятельности — потока пси¬хической энергии» [ПТ, пар. 830]).
Инстинкт и архетип. Первичность образов означает, что они представлены в области познания, инстинктивная деятельность которого осуществляется на аффективно-волевом уровне. В области сознательного разума инстинкт воспринимается в образной фор¬ме. В сфере поведения образы проявляются в инстинкте. Поведение всегда является разыгрыванием фантазии, а фантазия — это не просто нечто, происходящее приватно в самой голове, она есть воспроизведение самой себя в поведенческом действии, в поступке. Психические и бихевиориальные события суть разные, но недели¬мые явления. Одно не является сублимацией другого, поскольку они сосуществуют вместе. Представить себе инстинкт независимым от образа-паттерна значит сделать его слепым, а понимать образы независимыми от инстинкта означает лишать их жизненности и настоятельности. Воображение тогда сделается сублимированой роскошью, а не инструментом выживания.
Принцип, организующий феномен образности, принцип, обеспечивающий психическую реальность специфическими пат¬тернами и привычными свойствами — универсальностью, типич¬ностью проявления, регулярностью, постоянной повторяемостью на протяжении многих веков — Юнг назвал «архетипом». Те же самые качества присущи и инстинкту. Энергия архетипа инстинктивна, поскольку архетип по своей сути есть инстинкт; архетип есть «поведенческий паттерн» инстинкта, его значение или, как выразился Юнг, его «психический эквивалент» (CW 8, par. 397).
Эта юнговская аналогия взята из животного поведения. Юнг предположил, что любой врожденный запускающий механизм (или инстинкт) одновременно и организован в паттерн, и вовлечен в образ фантазии, образ, который либо является «пускателем», либо непосредственно представляет саму цель. Инстинкт дает сбой в случае расстройств образной системы. Юнг (ПТ, пар.728) опре¬деляет инстинкт как «влечение к определенной деятельности», которая настоятельна и непреодолима, унаследована, рефлективна по своему характеру, единообразна, регулярна и бессознательна (CW 8, pars. 267, 233ff, 378f). Среди инстинктов наличествуют такие, которые следуют специфическому принципу порядка, зна¬чения и целеполагания. Это и есть архетипы. Психическая жизнь индивида управляется ими.
Идея архетипа весьма плодотворна для психотерапии. Поскольку фантазия никогда не является обрывком нереальности, поскольку она выражает архаические эмоциональные и творческие аспекты личности и является первичной реальностью человека, то фокусируясь на фантазии, мы прикасаемся к тому, что реально работает в душе. Качественные преобразования в фантазии, такие, какие наблюдаются в длительных сериях сновидений или в медитативных упражнениях, представляют архетипические преобразования, управляющие личностью и являющиеся ее природной основой.
Шизофрения. Мы видим также такие преобразования в фантазии в процессе развития шизофренической дегенерации, которая указывает на изменения в основах личностной природы. Юнговская теория шизофрении основана на том же самом психофизичес¬ком взаимодействии. Даже если мы положим за основу то, что психическое и телесное суть одно, то непосредственным нашим знанием будет только все то же психическое. Наше знание о телесном всегда происходит через психические образы. Хотя эти образы по всем свидетельствам зависят от нейрохимических систем все, что бы мы ни говорили или ни делали с этими системами опять-таки зависит от психических образов. Ни одно мы не можем свести к другому. Они взаимозависимы и пребывают во взаимодействии. Юнг был первым в современной психиатрии, кто предположил психологическое происхождение шизофрении. Еще в 1907 году он писал (CW 3, ИТАП, том 3, Цюрих, 1939), что шизофрения является автоинтоксикацией, метаболическим расстройством, вызванным патогенетическим комплексом, поражающее воздействие которого включает и соматические процессы. Архетип в сердцевине комплекса может оказаться психосоматическим фактором, вызывающим одновременно и психологическое расстройство, и соматический «токсин». Психотерапия шизофрении — пионерская разработка Юнга — сосредоточена главным образом на этих архетипических факторах.

Личность в своем контексте

Индивидуальность предполагает нечто помимо себя и внутри себя, от чего она отличается; индивидуальность не означает сплоченности и поэтому не может рассматриваться отдельно, вне своего контекста.
Амплификация. Юнг называет свой метод организации (формирования) контекста амплификацией. Целью такой организации является не сведение психических данных к своим простейшим элементам или единственному значению, а приближение с разных сторон к такому положению, когда значение станет максимально полным и насыщенным. Ничто психическое не является однозначным. Амбивалентность оценок и двусмысленность содержа¬ния являются основополагающими для любого фрагмента психических данных, и амплификация и разработана, чтобы это продемонстрировать. Личность погружена в пространство культурных, символических и исторических процессов. Они приходят в соприкосновение с образами психического. Личные ассоциации на образы сновидений всегда недостаточны, поскольку ограничены предубеждениями и пристрастиями эго, и они возвращают каждый образ эго с помощью ассоциативных связей. Само по себе эго личности не может вполне воздать должное темному тоннелю или льву, или озеру, приснившимся во сне. Эти образы порождают неисчерпаемое «эхо» и при этом имеют весьма специфическое значение.
Кроме того, каждый сон принадлежит серии сновидений, которая, в свою очередь, встроена в личностную динамику и ее контекст. В расширенном виде идея амплификации означает, что никакая одноразовая консультация не может поставить глубинный диагноз, не может даже привести к какому-то компетентному мнению. Она не может судить о степени сложности личности. В лучшем случае можно получить информацию только от одной из соперничающих сторон — от эго — и вывести заключение на языке парциальной личности.
Анамнез. Контекст, полученный (как и в медицинской практике) путем составления истории болезни, является анамнезом. Но анамнез не равнозначен контексту, на что имеется ряд причин. Анамнез — вещь главным образом сознательная; это запись того, что пациент помнит в своей эго-личности. Глубинная психология вообще предполагает, что контекст самой истории болезни гораздо больше, чем вереница хронологически представленных воспоминаний. Анамнез носит преимущественно внешний характер — это запись того, что случалось с тем или иным человеком в его жизни — создание семьи, учеба, работа, болезнь. Контекст же включает, помимо прочего, еще и внутренние события, и к этому мы еще вернемся. Анамнез по своей природе — фактичен. В простейшем случае история болезни начинается с даты рождения, роста в сантиметрах и веса в килограммах. Она стремится избежать по возможности каких-либо рассуждений и придерживается строгой фактической объективности. Контекст же личности включает чувственные полунамеки, полузабытые воспоминания и искаженные памятью события. Последние являются уделом собственной сложности той или иной личности, имеют мало чего общего с фактами и с трудом обретают словесную форму. Наконец, анамнез историчен, он относится к прошлому. А контекст личности обусловлен также и тем, что находится впереди, в форме амбиций и беспокойства, а также стремление избегать настоящего.
При амплификации основ истории болезни юнгианцы прини¬мают во внимание также следующие факторы.
1. Наследственный. «Семья» в юнговской психологии состоит из большего количества участников, чем действительные ее члены или семья, в которой тот или иной человек жил когда-то, будучи ребенком или родителем (CW 17, par. 93; КДД, с. 48). «Семья», конечно, включает этих реальных людей, но она расширяет свою сферу, подключая сюда обстоятельства жизни нескольких поколений, и здесь уже осуществляется поиск не только семейной истории, но и семейной фантазии. В своих анализах я спрашиваю о бабушках и дедушках и даже об их родителях, что они делали, какие странности за ними наблюдались, на что они надеялись и от чего умерли. Я спрашиваю об их отношениях друг с другом, расовой принадлежности, о религиозных верованиях, физической конституции и экономическом положении. Я могу попросить анализанда проследить семейное древо с тем, чтобы выявить сходства в паттернах и поведенческих стереотипах, обнаружить явные различия между жизнью пациента и жизнью семьи, увидеть, где он приноравливается к семейной фантазии. С помощью такого исследования мы не выискиваем унаследованные психические факторы, скорее мы восстанавливаем генеалогию или мифологию семьи. Это помогает создавать в индивиде ощущение корней, контекста, внутри которого его личность обитает и к которому она имеет эмоциональное родство. Это исследование семьи, уважительная и внимательная забота, с которой человек разбирает каждую деталь своей фантазии и оставшиеся свидетельства (старые фотографии, сувениры) оживляют в современном клиническом сеттинге всемирную практику, утраченную в нашей культуре и называемую поклонением предкам.
Психологический уровень. Эта амплификация раскрывает области возможного стресса при любых крайних несоответствиях между частями личности. К психологическому уровню личности принадлежат: психологический возраст; степень самоосознания, юмор и инсайт; способность к проявлению эмоций, в особенности, депрессии; уровень интеллекта; воображение в качественных и количественных характеристиках; пустоты и дыры (где мы терпим неудачу); чувственная природа; способности и достижения; зоны страха; общая языковая культура и культура взаимодействия с символическими формами, простирающаяся от сновидений до искусства, путешествий, музыки, ремесел и искусств, пиши и питья; трагические испытания (война, смерть, болезнь, предательство, авария, неудача, провал, банкротство и т. д.) Вопрос, который здесь возникает, — живет ли человек вообще выше или ниже положения своего экономического класса, врожденных способностей, социального окружения, культурного происхождения, психологического возраста. Сам ответ указывает на то, где можно ожидать появление теневых проблем. Слишком высокий уровень может указывать на склонность к агрессии и маниакальную защиту с целью удержания высоты. Слишком низкий означает, что предъявляемое недовольство составляет сильное замаскированное побуждение к развитию.
Целостность. Исследование психологического уровня лич¬ности задействует в психотерапии богатство личности, утвержденное в теории. Направляя внимание к сложности человеческой лич¬ности посредством теории амплификации, юнгианская психотерапия обязана усиливать внимание ко всему инвентарному набору, составляющему личность, и побудить всю эту массу в целом на встречу, в противном случае юнговская идея целостности окажет¬ся лишь абстракцией, пустым яйцом, кругом, числом четыре. Личность обнаруживается не просто в беседе двух людей, сидящих в креслах и толкующих о проблемах. Это сужает личность — и психологию тоже — в прокрустово ложе скуки, зарегистрированной учебниками и бессчетным количеством магнитофонных записей психотерапевтических сеансов.
Юнговская теория имеет в виду, что психотерапия занимает, насколько возможно, личность парциальную. Это приводит к неразберихе, когда сама жизнь сводится к психологическому содержимому психотерапии. «Индивидуация не исключает человека из мира, но вбирает в него этот мир» (CW 8, par. 433). Алхимическое описание этого процесса помещало massa confusa*(Бесформенная масса. Прим. Перев)
активных веществ в закрытый прозрачный сосуд в целях возделывания или созидания души (soul-making).
Душа. Юнгианская теория предполагает наличие независи¬мого фактора, который однажды был назван глубиной души. Личность может достичь весьма высокого экономического или образо¬вательного уровня и тем не менее остаться психологически тупой, явно не преуспевшей, находящейся ниже себя по культуре, рефле ксии, чувственности, способности к эмоциональным проявлениям и т. д. Глубинный анализ способствует созиданию души, углубляя психические события, будь то чувства, прозрения, особенности патологического проявления или фантазии. Это заполняет дыры и углубляет непосредственно саму поверхностность психологического уровня человека. Глубина больше дает работу неспешности и упорству существующим вещам как образам, нежели позволяет отыгрывать их на других. И когда Юнг в одной из своих книг (речь идет о книге «Modern Man in search of a soul» — В.З.) говорит, что он боится за «современного человека, ищущего душу», то речь идет как раз о несоответствиях и поверхностности на психологическом уровне.
2. Текущий. В каком-то смысле отличие психологии Юнга от Фрейдовской заключается в понятиях прошлого и будущего. Фрейд обращается к ранним воспоминаниям, Юнг же всматрива¬ется в «здесь и теперь». Прав был Юнг или нет в своей оценке Фрейда, не столь уж важно для меня; важным остается его настоятельность во внимании к действующей на данный момент ситуации. Здесь Юнг предваряет появление более поздних школ — экзистенциализма, роджерианства, гештальта, энкаунтера (групп встреч).
Компенсация. Первое, текущее, означает действительное и наоборот. Наличествующая проблема рассматривается в терминах своего настоящего значения: чему препятствует данная проблема? Чего от нее можно ждать, или чего она «хочет»? Что и как может выступить компенсацией! Здесь мы действуем сообразно принципу саморегуляции: личность естественным образом стремится уравновесить себя в среде разнообразных противоположных комп¬лексов. Любое возникающее недовольство принадлежит текущей ситуации, подогнано под свое архетипическое значение и выражает тот или иной ее аспект метафорическим языком. Все снови¬дения, симптомы, эмоциональные неразберихи и недостатки также вызывают вопрос о финальности (целеполагании) — какова их цель и намерение, на что они указывают — что подчас предпочти¬тельней вопросов о причинах.
Текущая ситуация имеет архетипическое значение. Поэтому исследование контекста должно расширить и углубить — до мае штабов вечности — существующие условия человеческой жизни. Поворачиваясь к мифу и религии, философии и художественной литературе, искусству и народному творчеству с тем, чтобы дать полную оценку и психологическое понимание архетипическому значению, амплификация приводит к углублению контекста.
3. Коллективное. Личность, разумеется, помещена в живого конкретного человека, который каждое утро встает с постели в конкретной комнате, ведет особый, свойственный только ему, образ жизни среди ряда других людей, он окружен определенными предметами и получает «на входе» подсознательную информацию от социальных, политических и экономических «сил» и далее, он отправляется спать и видеть сны, и вновь личность погружается в другую атмосферу коллективного со специфическими сценами, друзьями и врагами, со всей сновидческой информацией. В обеих сферах личность действует и подвергается воздействию. Такое взаимодействие между индивидуальным и коллективным является сквозной темой, проходящей через все труды и работы Юнга.
На плоском наивном уровне переживания существует противоположение между индивидуальным и коллективным. Я не могу быть самим собой, подчиняясь действиям толпы, и толпа не сможет функционировать с объединенной целью, будучи вынуждена принимать во внимание индивидуальный стиль и потребности каждого участника. Философская антиномия между индивидуальным и универсальным (CW 16, pars. 1—5) сама по себе является архетипической ситуацией, разыгрывающейся в жизни каждого человека.
Если идею Юнга рассмотреть более внимательно, то мы обнаружим:
а)что коллективное не всегда действительное. Психическое очень разборчиво к тому, что им движет. Только незначительная часть «коллективного» имеет дело с актуальной действительностью и является — вследствие этого — психически реальной. Мы
еще к этому вернемся;
б)что коллективное есть общее — то, что мы поддерживаем сообща, и то, что поддерживает нас единым образом вместе, как человеческие существа. Гипотеза коллективного бессознательного означает для психотерапии то, что все люди могут контактировать друг с другом на этом общем человеческом уровне как сегодня, так и с людьми прошлого, на языке эмоций, фантазий, сновидений, архетипических образов и ситуаций, несмотря на индивидуальные различия в возрасте, пола, в здоровье, культуре. Аналогично гипотеза коллективного сознания устанавливает общность посредством ролей (персон). Мы можем понять своих сограждан также и на языке их коллективной деятельности (поч¬тальон, продавщица, пациент, медсестра и т. д.). Это тоже своего рода контексты, в которые помещена личность и с помощью кото¬рых она воспринимается более понятно;
в) что коллективное располагается не только внутри или снаружи; является не только субъективным или объективным. Оно и то, и то одновременно. Я коллективизирован своим местом на службе ровно настолько, насколько и настроением моего комплекса анимы. Расположение духа и мнения любовника, продавца, героя-мессии или психотерапевта-гуру очень мало указывают на индивидуальные различия. Любые туристы, будь то автобусные экскурсанты или участники закрытого сеанса с употреблением наркотиков, приносят весьма сходные коллективные отчеты. И внутренняя, и внешняя силы, обе могут быть коллективными; и в ряде работ Юнг показывает (в мифе о летающих тарелках, в гитлеровской Германии), что обе коллективности отражают друг друга. Zeitgeist (дух времени) через архетипические образы и эмоции влияет как на внутреннее, так и на внешнее.
Поэтому, знать индивидуальную личность означает знать, в каких пределах она меняется, исходя из ее коллективного контекста. Тем самым отклонения становятся путеводными ни¬тями к сущности индивидуальности. Это, кстати, то же, что в юнговском представлении быть индивидуализированной личностью: осуществлять несходство. Но идеально такая личность не должна отрицать коллективность, поскольку именно в ней и вырабатывается дифференцированный стиль исполнения самих ролей. Адаптация, по мнению Юнга, означает не изглаживание индивидуальности, а, прежде всего, обновление коллективности. Живое коллективное призвание в индивидуальном стиле как раз и есть тот самый путь, на котором могут осуществиться паттерны индивидуального мифа.
Мифология. Чтобы завершить коллективный контекст, личность амплифицируется мифологическими параллелями. Мифы дают другое измерение текущему положению. По Юнгу мифы описывают поведение архетипов; они оказываются драматическими описаниями, исполненными персонифицированным языком психических процессов. В качестве универсальных представлений психологических дилемм мифы выступают основой архетипической психологии. Помимо своей драматичности, мифы динамично и эффективно выводят личность из зацикленности на самой себе, из проблем, порождаемых изоляцией, и из отчаянных «как» в случаях незамедлительных решений. Помимо обеспечения отдельной замысловатой судьбы общечеловеческим ее происхождением, мы обнаруживаем, что сами архетипы в мифе оказываются селективными факторами, обустраивающими отдельный паттерн, в котором человек себя обнаруживает. Для того, чтобы понять неразбериху отдельной жизни, следует поискать мифический паттерн с его мифическими личностями (архетипическими фигурами), и их поведение даст верное указание на то, что произошло в нашем поведении. Окончательным контекстом личности являются те мифы, в которых сама личность играет роль.

Структура личности

Дескриптивный метод. Представление Юнга о структуре личности в одном отношении совершенно оригинально. Его модель представлена в терминах самой личности, то есть он опи¬сывает структуру индивидуального человека в виде состава из парциальных личностей. Тем самым он избегает трудностей перемещения на человеческие переживания биологических, метафизических или механических моделей.
Для Юнга нет ничего более «базового» или основного, чем само психическое. Это та самая единственная вещь, которую мы переживаем непосредственно и о которой мы узнаем тотчас же. Все другие области следуют из психических переживаний. Понятия из других областей, используемые некоторыми психологами для описания личностной структуры и личностных процессов являются вторичными изобретениями. Они суть абстракции от первичных образов психического на его допонятийном уровне.
Кроме того, модели, которые строятся на аналогиях из других областей, также склонны постепенно вводить, например, биологическую, физическую или моральную точку зрения в психологические процессы. Если я воспринимаю составляющие элементы, своей личности как различные математические силы или инстинктивные побуждения, или независимые факторы, то и понимаю себя
соответствующим образом, и назначаю способы лечения личностных расстройств, исходя из соответствующего вида мышления. Я буду абстрактно и математически мыслящим или стану напоминать дрессировщика животных, или проповедника, или «переписчика инвентарной описи» личности.
Понимание любых личностных процессов как взаимодействия и связи между различными парциальными личностями позво¬ляет сразу же установить через саму теорию все психологическое поле, внутреннюю общность. Существуют взаимоотношения. Существуют контрасты и конфликты — не между чертами характера или побуждениями, или отделами мозга, а между индивидуальными лицами, каждое из которых достойно уважения, каждое представляет комплекс и составляет трудность для понимания, Д каждое обладает известным влиянием на телесную политику целостной психики, как и в случае Я (эго-личности). Юнговская теория — отнюдь не эго-психология, поскольку эго, по определе¬нию, также является (и всегда остается таковым) личностью парциальной.
Противоположности. Эти внутренние взаимоотношения требуют психологического понимания в рамках общности каждой из парциальных личностей: между мужской и женской, между ведущими развитыми частями и оставшимися в небрежении и подавленными, между здоровой и больной, морализирующей и преступной, дышащей молодым энтузиазмом и старыми страхами, с высокими духовными целями и дикими физическими импульсами. Юнг воспринимал эти проблемы между всеми частями как борьбу противоположностей. Но сами «противоположности» — это просто способ размещения возбужденных спором «лиц», составляющих любое индивидуальное человеческое бытие.
Сон и драма. Юнг рассматривает тот же самый внутренний спор и в терминах драмы. Его теория сновидений утверждает, что сон имеет драматическую структуру, развивающуюся от момента открытия сцены, появления персонажей, возникновения завязки, до кульминации и наступления развязки. Так как он рассматривает сам сон как психическую реальность в обнаженном виде или как автопортрет комплексов, то психическая структура вследствие этого оказывается также драматической. Если психическая структура есть, по сути, процесс драматический, то вся жизненная исто¬рия человека есть некое фабулическое повествование, и личность не может быть понята более точным способом, как в повествовательной форме. С этой позиции личность является театром архетипических фигур, часть из которых располагается на переднем плане внизу и в центре, другие ожидают за кулисами, а само состязание демонстрирует героические, коммерческие, комические, трагические и фарсовые темы.
Насколько эго-личность связана внутренне с другими, чью сторону она принимает и кому противостоит, также демонстрируется во взаимоотношениях человека с социальным окружением. Если я подавляюще деспотичен к своей внутренней слабости, то буду склонен поступать так же и к другим, прислушиваясь к нуждам моих помощников и пациентов лишь в той степени, в какой мой эгоизм способен выслушивать мои внутренние нужды. Если я играю любимцев, предпочитающих внутренних спутников, которые совращают, очаровывают и приукрашивают достоинства эго, тогда увеличиваются шансы, что я буду склоняться, по большей части, в аналогичную окружающую среду, стараясь избегать критики и конфронтации. В теории Юнга сами роли, которые мы играем друг с другом, розданы нам парциальными личностями. Межличностные отношения основаны на внутриличностных отношениях.
Персонифицированные множественные личности. Персо¬нифицированный (Hillman, 1975) способ рассмотрения личностной структуры весьма ценен для психотерапии или, лучше ска¬зать, по своему воздействию он уже терапевтичен. «Влечения», «процессы» и «факторы» остаются абстрактными величинами. Они предоставляют себя интеллектуальной рационализации и защите против непосредственного переживания. А вот с персонификацией я могу связаться непосредственно. Техника «активного воображения» в юнгианской психотерапии как раз это и осуществ¬ляет. Это столкновение между составляющими частями личности; это сражение, битва, диалог, симпозиум, драма, происходящие между комплексами. Однако прежде, чем мы перейдем к деталь- S, ному рассмотрению личностной структуры, необходимо обсудить некоторые теоретические следствия общего характера. Наиболее важным среди них представляется идея Юнга о том, что любая а личность по сути множественна (CW 8, pars. 365f, 388f). Множественная личность свойственна человеческому проявлению. Поэтому каждая личность является потенциально расщепляемой на парциальные личности. Это одновременно и регрессивная угроза и прогрессивная дифференциация. Индивидуальность (что, согласно Юнгу, означает не-раздельность) есть контраполюсность естественной разделимости. Индивидуальная личность означает вмещаемое разнообразие, дифференцированное единство, которое не является ни простым, ни единым. Целостность личности означает напряжение между частями высокой сложности. Множественная диссоциабельная личность остается пожизненной юнговской доктриной. Мы наблюдаем ее в ранних работах Юнга о шизофрении, в. его интересе к парапсихологии, к галлюцинаторным видениям и диссоциациям равно как и в его автобиографическом описании са¬мого себя в терминах личности номер один и личности номер два (ВСР, с. 45, 55).
Хотя идея о парциальных личностях есть гипотетический конструкт и в не меньшей степени метафора, чем другие объяснительные конструкты, такие, как влечение, фактор, потребность и т. д., действительные парциальные личности даны сознанию непосредственно, а не только выводимы логическим путем. Мы встречаем эти личности в наших снах и слышим их в качестве внутренних голосов. Мы переживаем их в наших специфических реакци¬ях, о которых наши друзья говорят, что «это на тебя совершенно не похоже», в моменты, когда мы смотрим на себя совершенно так же, как это делали мать и отец, когда мы выходим из себя от гнева, когда мы говорим то, что вовсе не собираемся говорить или проти¬воречим самим себе. Для Юнга эти парциальные личности являются также основой распространенных верований в духов и демонов (CW 8, par. 570).
Архетипические фигуры. Юнг утверждает, что его конструкты сформулированы в терминах, основанных на опыте, поэтому он дает имена парциальным личностям в соответствии с их образ¬ной спецификой. Его метод одновременно и феноменологический, тесно связанный с вещами в их собственном представлении, и наивно реалистический, принимающий психические события «за чистую монету», как вполне реальные. Он убежден, что примитив¬ные описания (персонифицирование и демонизация) являются эмпирически наиболее точным способом обсуждения психических фактов. Именно в персонификациях, сладостно совращающих нимф, мы переживаем то, что учимся называть «половой страстью», и в форме косматых ночных демонов мы встречаем то, что в учебниках именуется «беспокойством».
Парциальные личности собраны под именами тени, персоны, эго (герой), анимы, анимуса, пуэра (вечной юности), сенекса (мудрого старца), трикстера (плута), великой матери, многозначительного животного, целителя, божественного дитя, самости. С одной стороны, это имена архетипов, то есть типичных персонажей мифов, искусства, литературы и религии во всем мире. С другой стороны, это типичные фигуры сновидений, семейных ролей, личных эмоций и патологий, структурирующих наше поведение. Их мож¬но обнаружить повсюду, где человеческое воображение разрабатывает свои собственные продукты от религиозных догм до галлюцинаторных верований, от «сублимированного» искусства до галлю¬цинирующего психоза. Эти фигуры являются примерами того, как каждая личность может решать, когда та или иная парциальная личность будет доминировать в общем раскладе, и они же представляют точки зрения или позиции, управляющие нашими шеями и чувствами относительно внешнего мира и нас caмих. Конечно, все они со своими вариациями сразу не возникают, так что дело не в запоминании самого «состава исполнителей варьете» с тем. что¬бы знать психологию личности. Но дело, по мнению Юнга, в при¬знании того, что личность архетипически обусловлена, или. что личность является диалектической сценой, на которой на протяжении всей человеческой жизни многие воображаемые персонажи разыгрывают свои роли, вступают в связи и договариваются друг с другом. Существуют более подробные работы, исследующие большинство упомянутых фигур, их феноменологию и патологию.
Из наиболее недавних, помимо собственно юнговских, следует назвать Neumann, 1955, великая мать; Guggenbuhl, 1971, тень; Е. Jung, 1957, Adler, 1961, de Castillejo, 1973, анимус; E. Jung, 1957, Hillman, 1973/74, анима; v. Franz, 1970, пуэр; Hillman, 1970, Vitale, 1973, сенекс. Этот далеко неполный список предлагает полезное введение к архетипическим фигурам и их влиянию на поведение.
Возьмем в качестве примера тень. Это образ любых сторон личности, которой я мог бы стать. В моих сновидениях он может быть братом, школьным приятелем, которым я завидовал или которых боялся, изгнанник, пария или человек, пользующийся успехом, или коллега по профессии, чьи черты мне несимпатичны, но очень близко напоминают мои. Из-за моей тождественности с личностью, которую я называю «мое эго», тень всегда появляется в виде образа более низшего или худшего по качеству и отвергаемого обществом. Развитие одной парциальной личности, эго, в то же самое время сопровождается строительством ее тени. Развитие эго в нашей культуре проходит через выбор между хорошим и плохим, правым и неправым, нравящимся и несимпатичным. Плохое, неправильное и несимпатичное неизбежно оказывается в тени, становится ужасными. Вскорости подавленная сторона вытесняется; архетип тени, обладающий в потенции разрушительной силой, «инстинктом ко злу» или «деструдо», активируется негодными импульсами повседневной жизни. Чем более пра¬вым я делаюсь, тем больше тень насыщается противоположными мотивами, доходя до крайностей доктора Джекила и мистера Хайда. Поскольку тень является фигурой архетипической, а не просто ширмой для подавления (cover-name), то она выступает живой личностью со своими намерениями, чувствами и идеями.
Сохраняя невинность и собственную правоту в эго-сознании, я задвигаю тень во мрак, которому она принадлежит архетипически, как дьявол изображению ада или преступник ночной фантазии. Из тех же соображений она возникает в снах в образах гетто, в ви¬де нищих, инвалидов, калек или больных. Она появляется также ние сознания, даже потеря ориентации ради переживания доселе неиспытанных личностных проявлений. Жертва часто помогает прояснить причудливые искажения или чувство полной потери. Заброшенность, или оставленностъ, знакома нам по клиническим проявлениям чувства отделенности, одиночества и беспомощности, которые, как показывают мифы о Геркулесе, Моисее, Иисусе и т. д., относятся к необходимой предпосылке появления новой силы, принадлежащей архетипически тому же самому паттерну. Архетипические субстанции и процессы. Алхимия. Во многих обсуждениях, посвященных Юнгу, указывается, что его алхимические работы трудны для понимания и довольно запутаны. Но представить Юнга без этой части его теории означает существенно исказить его учение. Последние тридцать лет своей жизни Юнг посвятил изучению этого предмета — около четверти письменного наследия Юнга так или иначе связано с темой алхимии и средневековыми алхимическими текстами — и написал в своей автобиографии, что именно алхимия обеспечила верное сопровождение и дала точную подоплеку его психологии (ВСР, с. 205, 209, 211, 212). Алхимия, таким образом, представляет не только акаде¬мический интерес и специальное поле для исследования. Не является она и индивидуальной причудой самого Юнга, его личным пристрастием. Она есть фундаментальный факт в его представлениях о структуре личности. Юнг рассматривал алхимию как донаучную психологию личности, замаскированную под метафоры. Он выявил четыре базовые субстанции или вещества (свинец, соль, сера, ртуть), являющиеся архетипическими компонентами психического. Индивидуация или полная реализация личности требует длительной последовательности операций или действий над ее исходным материалом, выражаемом метафорически этими веществами. Личность является специфической комбинацией плотного депрессивного свинца (dense depressive lead) с легковоспламеняющейся агрессивной серой, с горькой солью мудрости (bitterly wise salt), с летучей неуловимой ртутью. Изменение и соединение (интеграция) этих опытов образует фазы в комбинации двух основных противоположностей: золота и серебра, солнца и луны, короля и королевы, активного сознания и рефлективного бессознательного. Алхимические формулировки соответствуют архетипическим фигурам, упоминавшимся выше (анима, анимус, сенекс и т. д.), наполненным патологическими деталями и тонким психологическим пониманием этих более общих персонификаций.
Процессы, происходящие в личности, также архетипически изображены в алхимии в виде последовательностей действий. Названия многих из них проторили себе дорогу в клинической психологии. Проекция, распад, сублимация, фиксация, сгущение или конденсация — все бывшие алхимические термины. Два основных процесса — растворение (окончание болезни) и коагуляция (свертывание) — представляют иной способ осуществления главной работы психотерапии: разъятая на части и соединения вместе, анализирования и синтезирования. Тем самым метод, кото¬рый современный анализ полагает изобретенным для личностного развития, уже был известен алхимикам в качестве описаний авто¬номных изменений психических процессов. Цель алхимической работы — в юнговском разумении цели вовсе не указательные столбы, они ценимы за передачу импульса к достижению, за идеальное выражение (CW 17, par. 291; КДД, с. 191) — серия или последовательность объединений разнообразных соперничающих психических субстанций. Эти объединения он называет «интеграцией личности», а саму работу, — «индивидуацией личности».
Типы (А) — Интроверсия и Экстраверсия. Помимо структур личности общую характеристику последней составляет направленность личностной энергии. Является ли ее основная динами¬ческая ориентация направленной наружу, текущей в сторону внешнего мира, к вещам, людям и ценностям, составляющим этот мир? Или же исходное движение энергии направлено внутрь, в субъектную глубину, на внутреннюю природу, образы и ценности? Такое различение между объективной и субъективной ориентацией личности, между интроверсией и экстраверсией представляет один из важнейших юнговских вкладов в психологическую теорию. Вскоре оно было взято на вооружение Германом Роршахом, чьи разработки, приобретшие мировую известность, начинались с изучения проективных методов интровертно-экстравертной полярности (Klopfer, 1972), а также получило дальнейшее развитие в многочисленных трудах Айзенка как теоретическое, так и экспериментальное.
Как это часто происходит с преуспевающими идеями (эволюция, энтропия, относительность) — они становятся популярными. Тем самым они утрачивают кое-что из своей первоначальной точности и утонченности. Сегодня слишком легко охарактеризовать интровертов, как уклонистов (withdrawn) и шизоидов, а экстравертов отнести к маниакально настроенным и поверхностным. Мы без усилий верим, что интроверты плохо адаптируются, а экстраверты адаптированы чрезмерно. Подобный расхожий способ рассмотрения личностных установок вытекает из предрассудков или предубеждений самого наблюдателя и его собственной типологической установки. Поэтому деятельность или объектная зависимость как ключ к экстраверсии или антисоциальная враждебность и стремление к власти как ключ к интроверсии могут оказаться весьма обманчивыми. Интровертная установка требует значительной доли вовлеченности в мир с тем, чтобы извлечь из него стиму¬ляцию (получить возбуждение) для своей субъективности. И сама экстравертная личность может повернуться против своего окружения, стать нерешительной по отношению к социальным событиям или быть переменчивой в отношении к идеям и системам. Такое поведение, хотя и выглядит интровертным, в действительности отражает ориентацию по отношению к объекту и точную его оценку. («В направлении» к миру или «против» мира — суть движения в том же самом измерении; они осуществляются в терминах мира и поэтому в обоих случаях отражают преобладание экстраверсии.)
Поскольку интроверсия и экстраверсия — явления энергетические, то их лучше всего рассматривать как «факты природы», данные вместе с существованием, подобно правому и левому, рас¬ширению и сжатию, утру и вечеру, — каждый, обладающий стату¬сом необходимости.
Интроверсия и экстраверсия являются понятиями практичес¬кой ценности для диагноза, лечения и клинического прогноза. Психотерапевтические мероприятия всегда нуждаются в релятиви¬зации в соответствии с типом установки у пациента, — что для од¬ного человека лекарство, то для другого — яд. Иногда Юнг предписывал компенсацию через противоположную установку, в то время, как в других случаях он намекал, что даже и при свободе выбора результаты оказываются практически «теми же самыми».
Предпочтительная психотерапия крайних интровертных состояний, например, есть менее сильная экстраверсия для того, чтобы скомпенсировать «чрезмерие» интроверсии, чем идущее напро¬лом исследование и эмпатия с субъективностью пациента через понимание самих фантазий. Установочные типы есть также ценный концептуальный инструмент для понимания людей во всевозможных ситуациях: работа с коллегами, жизнь в семье, выбор научного метода и плана, предпочтительный досуг. Даже политика и религия оказываются под влиянием интровертно-экстравертных пристрастий.
Типы (В) — Функции. Помимо этих двух фундаментальных установок в «энергетическом» ключе, существуют еще четыре функции: мышление, чувство, ощущение и интуиция. Данные функции являются теоретическими конструктами, взятыми из тер¬минологии традиционной психологии. Начиная с Канта (1724 — 1804) и нынешней психологии Просвещения, функции (обычно именуемые способностями) человеческого разума описывались академическими психологами. Работа Юнга о типах (1921) выдвигает гипотезу о том, что каждая личность действует предпочтительно, структурно и типологически с помощью той или другой из этих способностей. Типологически мы не просто экстраверты или интроверты; мы также типологически интровертные мыслители или, скажем, «чувственники», или экстравертный интуитивный тип. Четыре функции являются видами сознания, в то время как установки интроверсии и экстраверсии относятся к базовым энер¬гиям человека. Четыре функции описывают способ, с помощью которого сознание придает форму переживанию. Функция ощуще¬ния, например, предполагает работу главным образом путем восприятия, либо внутренних образов и проприоцепций тела, либо экстравертно точным наблюдением и эстетическим ощущением. Наряду с мышлением, чувством и интуицией — каждый представляет типологическую модальность и типологическую патологию
сознания.
В последнее время возросший поток публикаций (Marshall, 1968; Shapiro, 1972; von Franz and Hillman, 1971; Mann et al., 1972; Plaut, 1972) выявляет незатухающий интерес, клинический и экспериментальный, к этой области юнговской теории личности. Однако в рамках общего творческого наследия Юнга как целого типология занимает только один том из двадцати его Собрания Сочинений и остается лишь введением в сложный мир личности. Типология — первична, элементарна, как в ощущении основы, так и в ощущении подготовительности, вводности. Она выступает как первый шаг в природу индивидуальных различий и в дальнейшие разработки самого Юнга.
Комплексы.Наиболее важным теоретическим понятием Юнга является представление о комплексе. Этот термин принадлежит ему и был впервые использован им и его коллегами в Бурхгольцли, психиатрической клинике Цюрихского университета для объяснения вторжений в словесные ассоциации в экспериментальной ситуации — в Тесте Словесных Ассоциаций (ТСА). Испытуемому (И) последовательно слово за словом зачитывался список из ста слов — глаголы, существительные, прилагательные. После каждого зачитанного слова его просили в качестве ответа называть как можно быстрее первое пришедшее на ум слово (только одно). По¬сле соответствующей регистрации ста ассоциативных слов и времени реакции на каждое слово экспериментатор снова возвращался к списку стимульных слов и просил (И) повторить то. что было сказано в первый раз. Отклонения между первой ассоциацией и последующим ее повторением также регистрировались. Паттерны нарушений изучались, и данные о них также заносились в протокол, как, например, увеличение времени реакции, устойчивость той же самой вербальной реакции, забывание первоначальной реакции при повторе, специфичность или эксцентричность ассоциаций, ритмика или аффективные реакции и т.д. (CW 2: ИТАП, том 3, с. 552—597; Hull and Lugoff, 1921; Rappaport et al.. 1946; Cramer, 1968).
Юнг выдвинул гипотезу, что нарушения в ассоциациях отра¬жают бессознательную группу идей, образов и воспоминаний, специфическим индивидуальным образом сплетенных друг с дру¬гом, пропитанных одним и тем же чувственным тоном или тонусом (беспокойство, страстное желание, гнев, болезненность и т. д.) и заряженных сильной эмоцией. Он назвал это образование комплексом. Несмотря на самые искренние намерения эго-личности быть внимательным и следовать инструкции, нарушения все равно возникали. Эта экспериментальная работа, продолжавшаяся все первое десятилетие нашего века, привела Юнга к контактам с Фрейдом. Это время экспериментальная и клиническая психология и психиатрия работали в тесном и братском сотрудничестве.
Юнговская работа придала теории вытеснения Фрейда дополнительное подтверждение. Исходным здесь выступала вся анекдотическая эмпирика, все собрание психопатологии обыденной жизни — оговорки, обмолвки, парапраксис, забывание, рассеянность. Но расстройства внимания были продемонстрированы экспериментально уже Юнгом. Теория вытеснения оказалась теперь на эмпирическом основании, и, как следствие, из нее последовало большее число выводов — вторая система умственной деятельности или бессознательной психики. На этом пути Фрейд и Юнг поддерживали друг друга. Фрейдовская идея бессознательного использовала юнговский комплекс для своего эмпирического обоснования. Юнговская идея комплекса использовала теорию вытеснения Фрейда и бессознательного для обоснования теоретического.
Из всех работ данного периода, в частности, по отношению к психопатологии (теория шизофрении), криминологии (детектор лжи) и психосоматике (психогальванические явления или изменения кожного сопротивления при попадании в комплекс), одна имеет непосредственное отношение к теории личности (CW 2, pars. 793ff). В ней Юнг показывает связь между содержанием нарушения, возникающего в ассоциативном эксперименте, истерическим симптомом и сновидением. Все три могут быть объяснены исходя из гипотезы комплекса. Один и тот же комплекс нарушает ассоциацию, лежит в основе симптома (как телесное изменение эмоционально заряженной группы идей и образов) и возникает в виде персонифицированной фигуры в сновидении. Видение Юнгом личности как множественного взаимодействия парциальных личностей, «осколочных психик» (CW 8, par. 203) или «детей» (Там же, par. 209), конечно же, может быть прослежено в его ассоциативных экспериментах и в гипотезе о комплексе, являющихся для него основными реальностями, элементами, ядрами психической жизни.
Переживаемый (experienced) фигуративно, комплекс представляет личность с чувствами, мотивациями и воспоминаниями. Переживаемый соматически, комплекс является изменением в частоте пульса, цвете кожи, сфинктерном контроле, генитальном напряжении (tumescence), дыхании, потовыделении и т. д. Переживаемый энергетически, комплекс составляет динамическую сердцевину, аккумулирующую в себя все новые и новые частицы, подобно магниту, или объединяющуюся с другими элементарными образованиями наподобие молекул. Он производит напряжение, принуждение, заряженные ситуации, преобразование, притяже¬ние, отталкивание. Переживаемый патологически, комплекс является открытой раной, которая бередит сама себя при первой же возможности (суггестивность), психическим раком, разрастающимся независимо, или «кнопкой паники», или переоцененной идеей поначалу просто ошибочной, а затем превратившейся в параноидную (маниакальную) систему, вбирающую в себя все разубеждающие аргументы.
Комплекс и архетип. Анализ любого комплекса показывает, что он состоит из личных ассоциаций и из личных же переживаний. Но Юнг признавал, что энергия, которую может мобилизовать комплекс, автономность его поведения и архаический универсальный характер его образного представления, не могут быть объяснены всецело через личный опыт. Он, таким образом, выдвинул гипотезу, что сердцевина комплекса имеет архетипическую природу, и что личностный материал собирается группами и организуется архетипическим образом, и заряжается инстинктивной энергией на соматическом уровне. Например, мой материнский комплекс выстроен на моих переживаниях, связанных с моей матерью и на моих ассоциациях с ее миром. Но паттернизация этих переживаний и огромный эмоциональный заряд, который этот паттерн в себе несет, относятся к архетипической великой матери и к инстинктивным желаниям, табу и магии, вовлеченным в отношения мать — сын, наряду с богатыми коллективными фантазиями и ролями, которые имеют дело с природой, воспитанием, кормлением, ростом, защитой, предохранением, заботливостью и т. л. Психотерапия может помочь распутать многое в материнском комплексе на личностном уровне, освободить личность от проекций архетипического значения, наложенных на обычного конкретного человека, которым является наша реальная мать. Но многоликая архетипическая основа материнского комплекса остается с человеком на всю жизнь и принадлежит не ему, а всему человечеству.

Личность в психотерапии

Всю дорогу я указывал на действенные значения юнговских понятий. В заключение сведем эти значения вместе в кратких утверждениях.
1.Так как образы фантазии являются основой сознания, мы ищем их в психотерапии. Фантазии, как таковые, могут и не возник¬нуть. Пациенты зачастую «не имеют фантазий». Кроме того, фантазия может принимать вид планов, отчетов о самих себе, обрывков из общедоступной массовой культуры, особенно их очаровавших, проявиться в личных ненавистях и страстных желаниях, в любых взаимоотношениях. Психотерапевт выслушивает этот материал метафорически, образно, пытаясь прежде всего «до-слушаться» до фантазии, чем до буквального содержания. Этот процесс можно назвать делитерализацией.
2.Так как индивидуация определяется как «процесс диффе¬ренциации» (ПТ, пар. 722), анализ стремится отделять личностные составляющие и различать их друг от друга. Мы просим эти
части «называться», — идентифицировать самих себя. Это одновременно и облегчает отождествление с комплексами, и помогает в установлении внутриличностной связности, консолидируя, таким образом, личностную идентичность самого человека. Мы различаем части личности, опрашивая каждое чувство, мнение, реакцию, к какому комплексу они принадлежат. «Кто сейчас говорит? Мать, герой, мудрый старец?» Мы пытаемся развивать индивидуальное знание самого себя с помощью знания различных общностей, говорящих через рупор эго. Только сделав их отчетливо различимыми и идентифицировав их, человек оказывается способным увидеть и понять, кто есть он сам. Это есть дифференцирование.
3.Дифференцирование также означает быть разным, аналогично тому, как индивидуальность означает единственность в своем роде, уникальность и, тем самым, особенность, своеобразие.
Поэтому мы сфокусируемся на странном, эксцентричном. Эксцентричное, не являющееся встроенным, приспособленным, с наибольшей очевидностью возникает в случаях психопатологических
аномалий. Мы рассматриваем их скорее как семена индивидуальности, нежели в качестве недостатков, от которых следует избавляться. Мы сохраняем связь с симптомами, но концентрируемся на них. Мы пытаемся «перекоммутировать» разнообразные по общему мнению уравновешенные или излеченные части личности с их эксцентричными аспектами с тем, чтобы не потерять с ними контакт. Держа психопатологию в поле зрения, означающую неправильный аспект всех так называемых «нормальностей», мы надеемся избежать псевдолечения, основанного на «психотерапевтическом вытеснении». Это то, что называется патологизацией (Hillman, 1975).
4.Поскольку наивысшая ценность в личности выражена у Юнга понятием самость, определенная как отчасти трансцендентная и безличная, мы намерены убрать личность из чрезмерной
личной связанности, будь это перенос или взаимоотношения вообще. Психотерапия работает над развитием связей с безличным и над переживанием безличностного аспекта отношений. Мы допускаем, что взаимоотношения в нашей современной гуманистической культуре по-человечески не являются недоразвитыми равно как и перенагруженными архетипическими запросами. То, чего люди ожидают от матерей и отцов, учителей, друзей и возлюбленных, выходит далеко за пределы способности личного человеческого бытия; люди взыскуют те архетипические качества в других,
которые в иных культурах можно было обнаружить только в Богах и Богинях.
Психотерапевт способствует движению в сторону обезличивания (имперсонализации) отношений и связи с безличным несколькими путями: через селективное внимание, путем интерпретаций, с помощью самого стиля психотерапевтической связи, которая стремится быть как личностной, так и безличной, и путем пробуждения интереса к сновидениям. Мы предпочитаем не переводить сновидение в психодинамические объяснения или понятия (даже собственными терминами Юнга — «анима», «тень» — стали злоупотреблять). Вместо этого мы реагируем на сон аналогичным метафорическим языком, например, рассказывая какой-нибудь другой сон в обмен. Мы уходим от личного в сторону иносказательного и мифологического, используя вообразительную персонифицированную речь, через намеки и ссылки к разного рода вымыслам (фильмы, сказки, театр). Концентрируясь скорее на образах сновидения (Berry, 1974), чем на их переводе, мы надеемся оживить воображение пациента. Это — ремифологизация.
5.Так как образы и инстинкт постигаются как два аспекта одной и той же архетипической структуры (а не как замещение «более нижнего» «более высшим»), то акцент в психотерапии на образах фантазии является также акцентом на инстинкте. Через активное воображение инстинктивные нарушения поддаются изменению: сами символы оказываются столь же мощными и сильнодействующими, что и симптомы. Существует тенденция избегать непосредственного подхода через поведенческую и телесную психотерапии в пользу психологической работы с образами, так что инстинктивная жизненность и искушенная в житейском смысле психическая дифференциация действуют рука об руку. Это ведет к более непосредственной и эмоционально насыщенной адаптации, которая является в то же самое время культурно более имагинативной, достигаемой с помощью музыки, живописи или литературы, или работы со снами, раскрытием в себе воображения («имагинативного глаза») в повседневной жизни. Это можно назвать витализацией.
6.Общая теория неврозов Юнга зиждется на «односторонности». (Юнг признавал частную теорию неврозов только лишь в качестве случайных прозрений, извлеченных из типологии, комплек¬сов и архетипических паттернов). Психотерапия неврозов любого толка нацелена на расширение сознания за пределы доминирующей односторонности — обычно это эго — к другим парциальным личностям. Пациент изучает методы психологизации процессов, чтобы иметь возможность в большей степени управлять ими после того, как психотерапия завершится. Пациент осуществляет это либо через внутриличностный диалог между частями самого себя, либо в своих личных психологических взаимоотношениях, или размышлением по поводу образов сновидения, таская их за собой в течение дня, периодически извлекая из памяти и оживляя. В особенности, те неизменные части и нежелательные образы, которые «вечно торчат перед носом» и нуждаются в подавлении. Эта непрерывнеая работа над собственной психической основой, это знакомство со своими множественными личностями, дают возрастающее вместилище (containment), внутреннее пространство и глубину личности. В результате мы получаем более отчетливое определение, объединяющее разъединенное и разъединяющее односторонне объединенное.* (Объединение разъединенного означает, что связь в единое целое различных голо¬сов, фигур и образов приводит к тому, что автономная или свободная ассоциация конфигураций и составляющих психического заменяется более связанным, более сплоченным, более «объединенным» началом. Разъятие единства означает, что вместо единственного эго, представляющего психическое единственного центрального «Я», на «сцену» выступает более свободная связь внутренних частей и «персон», что, естественно, ослабляет единство. (Из письма автора переводчику.)
Это называется консолидацией (закреплением).

Архетипическая психология

ссе

Предисловие

Эта небольшая монография была написана осенью 1979 года по просьбе Института Итальянской Энциклопедии для включения в пятый том (стр. 813—827) Энциклопедии 900, который был издан в 1981 году. В этом томе данную работу можно прочитать в итальянском переводе Бьянки Гаруфи. Благодаря ее усердию сжатые формулировки приобрели завершенность.
При всем моем двойственном отношении к сокращениям подобного рода мне пришла мысль издать работу на языке оригинала, поскольку она уже вышла в свет в переводе. При подготовке рукописи к первому изданию на английском языке я не подвергал ее какой-либо переработке. За исключением нескольких вставок, библиография осталась без изменений. Здесь отсутствует перечень направлений, по которым проходило развитие архетипической пси¬хологии после 1979 года. Не упоминаются лекции, симпозиумы и конференции. Изменения происходят так быстро, что мысль о «внесении последних данных» представляется в данном случае неуместной. Задача настоящего эссе ограничивается определением места архетипической психологии в качестве предмета для размышления, изложенного в духе энциклопедий двадцатого века.
Монография содержит библиографию, к которой подверстан полный перечень моих работ, включая переводы и неизданные статьи и доклады. Этот перечень расширяет границы списка, прило¬женного к «Фрагментам» (Loose Ends), изданным в 1975 году.
Я хотел бы выразить свою признательность Роберту Скотту Дюпре за работу с вышеупомянутой библиографией, Сюзан Дюпре за квалифицированный набор текста и Мэри Хелен Грей, осуществлявшей контроль за редактированием и производством всей книги. Фактически своим появлением на свет книга обязана ей.
Даллас, октябрь 1982 Дж. Хиллман

Предисловие к пятому изданию

В новое издание включен дополнительный список работ по архетипической психологии, вышедших к январю 1993 года. Я благодарю за неоценимую помощь в подготовке рукописи Пьера Дэнивилля, Мари Хелен Салливан, Якова Рабиновича и, в особенности, А. К. Донохью, с которым я работал над библиографией, переводами и ссылками, начиная с конца 50-х годов.
Исправлять или менять что-либо в других частях этой небольшой книги оказалось невозможным, поскольку та область, которая называется архетипической психологией, успела разрастись чрезвычайно широко и разнообразно. Такое бурное распростране¬ние идей и работ было весьма знаменательно продемонстрировано на Фестивале Архетипической Психологии, прошедшем в июле 1992 года в Университете Нотр-Дам, штат Индиана. Собрав около 500 участников, это событие продолжалось шесть дней и представляло широчайший спектр докладов, постеров, статей, поэзии, выставок, перфомансов, фильмов и обсуждений происходящего его участниками из самых разных уголков света, чьи работы, в той или иной степени, были результатом воздействия идей, собранных в этой маленькой книге. Включать же сюда разработки восьмидесятых и девяностых годов означало бы разрушение исходного жанра эссе, на который и была нацелена книга с самого начала.
И тем не менее читателю, возможно, будет небезынтересно узнать о пяти периодических изданиях, в которых в настоящий момент освещаются текущие аспекты развития архетипической психологии. Gorgo: Zeitschrift fur archetypische Psychologie und bildhaftes Denken, Zurich: Schweizer Spiegel Verlag; Anima, Casella postale 93, 50012 Bagno a Ripoli, Florence; L'immaginale, Casella postale 273, 73100 Lecce; Sphinx, Box 417, London NW3 6YE; и, конечно, Spring: A Journal of Archetype and Culture, который в на¬стоящий момент редактирует Charles Boer и который выходит два раза в год.
28 февраля 1993

Источники архетипической психологи

Архетипическая психология, обязанная своим названием Хиллману (1970b), изначально стремилась выйти за пределы клинического исследования в приемной психотерапевта и обосноваться в культуре западного мышления. Она представляет собой психологию, сознательно прослеживаемую в искусстве, культуре и истории идей и возникающую по мере того, как соответствующие образы возникают из сферы воображения. В отличие от термина «аналитическая», который обычно используется для обозначения юнговской психологии, предпочтение было отдано термину «архетипическая» не только потому, что он отражает «углубленную теорию последних исследований Юнга, в которых была предпринята попытка решения психологических проблем без помощи научных моделей» (Хиллман, 1970b), но еще и потому, что термин «архетипическая» принадлежит всей культуре, всем видам человеческой деятельности, не ограничиваясь рамками профессиональной деятельности современных терапевтов. Согласно традиционному определению архетипы представляют собой первичные формы, определяющие жизнь психического. Но их существование не ограничивается пределами психики, поскольку они также проявляются в физической, социальной, лингвистической, эстетической и духовной областях. Поэтому первичными следует признать связи архетипической психологии с культурой и воображением вообще, а не частные отношения с эмпирической и медицинской психологией, которые стремятся свести сферу психологии к позитивистским проявлениям душевных состояний, характерных для девятнадцатого века.
Архетипическую психологию можно рассматривать как культурное движение, в задачу которого, в частности, входит ревизия психологии, психопатологии и психотерапии на основе западной культуры мышления.
В одной из ранних работ по архетипической психологии Гольденберг (1975) анализирует ее основные направления, рассматривая архетипическую психологию как производную «третьего поколения» юнгианской школы, в которой Юнг рассматривается как источник, а не как основоположник определенного учения. В даль нейшем мы подробно рассмотрим две характерные особенности тех направлений в архетипической психологии, на которых Гольденберг остановила свой выбор: выделение особой роли психопатологии и радикальная релятивизация и десубстанциализация эго.
Отцом архетипической психологии несомненно является Карл Густав Юнг, швейцарский психолог (1875 — 1961 гг.). Хиллман, Лопес-Педраса, Берри, Куглер, М. Стайн, Гугенбюль и многие другие нижеупоминаемые авторы прошли профессиональную подготовку в качестве аналитиков юнгианской школы. (Однако многие из упомянутых в этой книге авторов — Миллер, Кейси, Дюран, Уоткинс, Сарделло — не получили специального юнгианского образования и внесли свой вклад в развитие архетипической психологии на основе феноменологии, литературы, поэзии, философии и религиозных исследований.) Мы обязаны Юнгу мыслью о том, что основные универсальные структуры психического, формальные модели ее относительных форм, являются архетипическими паттернами. Их можно сравнить с психическими органами, изначально (конгенитально) снабженными психическим (хотя и не всегда генетически наследуемым) даже в тех случаях, когда они отчасти подверглись изменению под воздействием исторических и географических факторов. Эти паттерны (или archai) можно наблюдать в искусстве, сновидениях и обычаях всех народов. Столь же спонтанно они проявляются и в психических расстройствах. По мнению Юнга, эти изначальные структуры имеют не только культурно-антропологический характер, но и духовный, в том смысле, что выходят за пределы эмпирического мира времени и места и поэтому сами по себе не феноменальны. Архетипическая психология, в отличие от юнгианской, рассматривает архетипическое как неизменно феноменальное (Avens, 1980), освобождаясь тем самым от кантианского идеализма, в неявном виде присутствующего в работах Юнга (de Voogd, 1977).
Первичный, а потому и несводимый язык этих архетипических паттернов — это метафорический язык мифов. Поэтому последние можно рассматривать как базовые паттерны человеческого существования. Для исследования человеческой природы на базо¬вом уровне необходимо обратиться к рассмотрению культуры (мифологии, религии, искусства, архитектуры, эпоса, драмы, ритуала), в которой данные паттерны находят свое отображение. Значение этого перехода от биохимических, социально-исторических и лич-ностно-бихевиористских основ человеческой природы к образным началам было сформулировано Хиллманом как «поэтическая основа разума» (см.). Кроме работ Юнга доказательство архетипичес-кого и психологического значения мифа содержится в работах Эрн¬ста Кассирера, Карла Кереньи, Эрика Ньюмана, Генриха Циммера, Жильбера Дюрана, Джозефа Кемпбела и Дэвида Миллера.
Основоположником архетипической психологии является и Генри Корбин (1903—1978 гг.), французский ученый, философ, мистик, известный интерпретатор философии ислама. Мы обязаны Корбину (1971 —1973 гг.) мыслью о том, что мир архетипов (mundus archetipalis, алам-аль-митхаль) также является миром воображаемым (mundus imaginalis). Это особый мир воображаемых реальностей, для исследования которого требуются иные методы и способности восприятия, отличающиеся от духовного мира, лежащего за пределами этих реальностей или эмпирического мира обычного чувственного восприятия и наивных формулировок. Мир воображаемый предлагает онтологический способ определения архетипов психического как фундаментальных структур воображения или как существенно имагинативных явлений трансцендентных миру ощущений если не по виду, то по своей ценности. Их значимость заключена в их теофанической природе, в их виртуальности или потенциальности, которая онтологически неизменно выходит за пределы актуальности. (В качестве феноменов они должны являться, но являются они воображению или в воображении.) Мир воображаемый дает архетипам (при необходимости) оценочно-космическое начало, отличное от таких основ, как: биологический инстинкт, вечные формы, числа, социально-лингвистическая передача, биохимические реакции, генетическое кодирование и т. д.
Поместив архетипические реальности в онтологический контекст, Корбин выдвинул еще два утверждения: а) фундаментальный характер архетипа прежде всего доступен воображению и, в первую очередь, предстает в виде образа; поэтому б) метод архетипической психологии имагинативен. Ее изложение должно быть поэтическим и риторическим, а рассуждения не обязаны носить логический характер. Поэтому ее терапевтическая задача состоит не столько в социальной адаптации и личностной индивидуализации, сколько в работе над возвращением пациента к имагинальным реальностям. Психотерапия ставит своей целью развитие чувства души, срединной области психических реальностей. Поэтому метод психотерапии заключается в развитии воображения.
Развивая традицию Юнга и Корбина, архетипическая психология вынуждена возвращаться к своим предшественникам, в частности, к неоплатонической традиции через Вико, к Ренессансу (Фичино) через Прокла и Плотина, к Платону («Федон», «Федр», «Менон», «Диалог», «Тимей») и далее к Гераклиту. (Наряду с ра¬ботами Корбина об Авиценне, Ибн Араби и Сухраварди к этой традиции относятся работы Кетлин Рейн об Уильяме Блейке и Томасе Тейлоре, который перевел на английский язык основные произведения Платона и неоплатоников.)
Развитие этой традиции Хиллманом в эраносских лекциях и статьях (1973а), Миллером на семинарах в Сиракузском Уни¬верситете, Лопесом-Педрасой в Каракасском Университете, Муром (1982) и Бором (1980) в исследованиях работ Фичино придает архетипической психологии форму отличную от юнговской. В юнговской психологии сильнее ощущается германская (Ницше, Шопенгауэр, Карус, фон Гартман, Кант, Гете, Экхарт и Бёме), христианская, психиатрическая и восточная подосновы. Архетипическая психология чувствует себя более комфортабельно к югу (см.) от Альп.
В частности, вышеупомянутая неоплатоническая традиция остается явлением чисто западным даже при отсутствии эмпиричности в методе, рационалистичности в понятии или духовности в проявлении. Эта традиция рассматривает душу как первопринцип, помещая ее в качестве третьей перспективы (tertium) между перспективами тела (материя, природа, эмпирика) и разума (дух, логика, идея). Душа как тертиум (tertium), как перспектива между другими, в которой можно рассматривать этих других, характери¬зовалась в качестве герметического сознания (Lopez-Pedraza, 1977), как esse in anima (Юнг, Психологические типы. СПб., 1995, пар. 66, 77, далее в тексте ПТ) и место расположения мира воображаемого (Корбин и неоплатоники, писавшие о посредниках или фигурах метаксы* (Метакса (греч. — между, в середине) в качестве существительного обозначает «посредника». Термин использовался Плотином и неоплатониками для обозначения «серединной области» и ее персонификаций между человеческим и трансцендентным). Тело, душа и дух составляют тройствен¬ную антропологию, еще более отделяющую архетипическую пси¬хологию от обычной западной дуалистической конструкции, возникшей еще до Декарта. Ее история восходит по меньшей мере к девятому веку (Вселенский Константинопольский собор 869 г.), проявляясь, в частности, в средневековой победе аристотелизма Аверроэса над платонизмом Авиценны. Последствия этого дуалистического подхода до сих пор ощущаются в том, что психическое стало неотличимым от жизни тела, с одной стороны, и жизни духа, с другой. В дуалистической традиции психическое никогда не имело своего собственного логоса. Здесь не могла возникнуть подлинная психология. Первая методологически состоятельная попытка ее артикуляции в философском ключе была сделана в рамках архетипической психологии (Christou, 1963).

2. Образ и душа: поэтическая основа раз ума

Образ служит той данностью, с которой начинается архетипическая психология. Юнг отождествляет образ с психическим («образ — суть психическое», CW13, par. 75). Этот принцип был разработан в архетипической психологии для обозначения того фа¬кта, что душа состоит из образов и преимущественно представляет собой деятельность воображения, которая в первозданном, парадигматическом виде представлена сновидением. Действительно, сновидец выступает во сне в качестве образа наряду с другими образами, и поэтому можно достаточно обоснованно показать, что скорее сновидец пребывает в образе, а не наоборот (образ пребывает в сновидце).
Источником образов — образов-сновидений, образов-фантазий, поэтических образов — служит спонтанная деятельность самой души. Поэтому в архетипической психологии термин «образ» не относится к послеобразу, т. е. к результату ощущений и восприятий. Не означает «образ» и ментальной конструкции, представляющей в символической форме некоторые идеи и чувства, выражением которых служит данный образ. В действительности образ соотносится только с самим собой. За своими пределами он не связан ни с чем проприоцептивным, внешним, семантическим: «образы ничего не обозначают» (Hillman, 1978a). Они составляют само психическое в его имагинативной видимости; в качестве первичной данности образ несводим. (Отношение между образом и «структурой» рассматривалось в работах: Berry, 1974nKugler, 1979b.)
В то же время видимость отнюдь не означает, что образ должен восприниматься визуально. Он не всегда обладает галлюцинаторными свойствами, вследствие чего акт восприятия образов и их воображение смешиваются. Не всегда образы воспринимаются на слух, как, например, в поэтическом чтении. В таких представлениях о «видимости» скрыто стремление к буквальному пониманию образов как отдельных событий, представленных органам чувств. Поэтому в своей новаторской работе «К архетипическому воображению» (1974 г.) Кейси утверждает, что образ представляет собой не то, что мы видим, а то, как мы видим. Образ преломляется сквозь призму воображения и воспринимается только посредством акта воображения.
Автохтонное качество образов как независимых (Watkins, 1981, pp. 124 и далее) от субъективного воображения, посредством которого осуществляется восприятие, позволяет осуществить дальнейшее развитие идеи Кейси. Вначале субъект предполагает, что образы являются галлюцинациями (видимыми вещами); затем он рассматривает их как акты субъективного воображения; наконец — в-третьих — приходит понимание того, что образы независимы от субъективности и даже от самого воображения, как ментальной деятельности. Как и в сновидениях, образы приходят и уходят по своему соизволению, следуя своему ритму, в рамках внутренней специфики своих собственных отношений независимо от личностной психодинамики. Фактически образы являются той основой, которая обеспечивает возможность реализации такой психодинамики. Они претендуют на реальность, т. е. на значимость, объективность и определенность. Согласно последнему утверждению не воображение пребывает в разуме, а разум в воображении. Воспринимаемое умом (ноэтическое) и воображаемое (имагинальное) утрачивают свое противостояние (Hillman, 1981). «И тем не менее это — психология, хотя уже и не наука; это — психология в более широком смысле этого слова, психологическая деятельность творческого характера, в которой пальма первенства отдана творческой фантазии» (Юнг, ПТ, пар. 84).
Корбин (1958) соотносит последнее утверждение с пробужденным сердцем, — местом реализации процесса воображения. Оно известно в западной традиции благодаря immagine del cuor («образ сердца» — итал.) Микеланджело. Эта взаимозависимость сердца и образа тесно связывает саму основу архетипической психологии с феноменом любви (см. эрос). Выдвинутая Корбиным теория творческого воображения сердца позволяет прийти еще к одному заключению: когда психология опирается на образ, она в то же время должна признать, что воображение — это не только одна из человеческих способностей, но и деятельность души, о которой свидетельствует человеческое воображение. Мы является не субъектом, а объектом воображения (дословно, мы не те, кто воображает, но мы те, кто воображаем).
При таком переносе «образа» из сферы человеческого представления о его состояниях к своего рода (Sui generis) душевной деятельности, воплощенной в независимом представлении своей неприкрашенной вути (bare Nature), все эмпирические исследования воображения, сновидений, фантазии, творческого процесса у художников, ЛЮБЫЕ МЕТОДЫ УПРАВЛЯЕМОГО СНОВИДЕНИЯ (reve dirige) НЕ СПОСОБНЫ внести сколько-нибудь существенный вклад в развитие психологии образа, если отправной точкой таких исследований будет служить эмпирика процесса воображения, а не феномен образа, который продуктом воображения не является. Эмпирические методы анализа и управления образами стремятся установить над ними контроль. Архетипическая психология решительно отмежевывается от подобных методов контроля над образом (image Control). Убедительные доводы в пользу этого утверждения можно найти в работах Уоткинса (1976, 1981). Осуществленный Кейси переход в понятии образа от объекта видения к способу видения («видение сердца» по выражению Корбина) позволяет архетипической психологии предложить свое решение старой дилеммы между истинным (vera) воображением (Парацельс) и ложным, или фантазийным (Кольридж). С точки зрения архетипической психологии это различие зависит от вида ответной реакции на образ и от способа его отработки. Поэтому критерии, применяемые архетипической психологией, относятся к ответной реакции (response), причем метафорическая и имагинативная реакции лучше реакции фантастической и буквальной. В первом случае реакции «плодотворны» (Лангер) и поэтому способствуют углублению и уточнению образа. Во втором случае реакции профанируют смысл — распыляют образ в более наивном, поверхностном, и статическом (догматическом) значении.
С точки зрения архетипической психологии образы не являются хорошими или плохими, истинными или ложными, демоническими или ангельскими (Хиллман, 1977а), хотя образ всегда предполагает существование «точно определенного контекста, на¬строения и места». Таким способом они побуждают к суждению как к дальнейшему уточнению образа, суждению, проистекающему из самого образа в результате того, что образ требует отклика (response). Поэтому воздержание от суждения означает впадение в объективистскую фантазию. Суждения присущи образу (подобно тому, как произведение искусства несет в себе критерии своей оценки или текст несет с собой герменевтику собственной интерпретации). Архетипическая психология исследует суждения об образе имагинально, рассматривая их как дальнейшие уточнения образа и как психологические утверждения, которые нельзя воспринимать буквально, с духовной (см.), чисто ноэтической точки зрения в отрыве от контекста рассматриваемого образа.
Акцент на ответной реакции привел архетипическую психологию к использованию аналогии с искусным мастером, обсуждающим моральные вопросы. Насколько искусно сработан образ? Способствует ли образ дальнейшему процессу воображения? Облагораживает ли образ воображение? Соответствует ли ответная реакция непосредственно образу в качестве поставленной задачи? Не распыляется ли отклик в неимагинальных символах, личных
мнениях и толкованиях? Такие вопросы ставит перед собой архетипическая психология.
«Соответствие образу» (см. Юнг, CW 16, par. 320) стало золотым правилом метода архетипической психологии. Это объясняется тем, что образ служит исходной психологической данностью. Хотя образ всегда подразумевает больше, чем демонстрирует, «глубина образа, его безграничная неоднозначность... лишь отчасти постигается в скрытых значениях. Поэтому подробное толкование образа сновидения означает и его суждение. Это еще одна причина, по которой мы не стремимся удаляться далеко от источника» (Berry, 1974, р. 98).
Следует отметить комплексный характер «источника». Архетипическая психология изначально сложна, поскольку образ представляет собой самоограниченное множественное соотношение значений, настроений, исторических событий, качественных подробностей и экспрессивных возможностей. Поскольку его референт имагинален, он неизменно сохраняет виртуальность за пределами своей актуальности (Corbin, 1977, р. 167). Образ представляется более глубоким (архетипичным), более мощным (потенциально) и прекрасным (теофаничным), чем его постижение. Отсюда возникает чувство, будто смотришь сквозь мутное стекло (как и при восприятии сновидения). Кроме того, отсюда исходит и настоятельная потребность в различных видах искусства, поскольку они обеспечивают комплексную подготовку, позволяющую актуализировать сложную виртуальность образа.
Эта полисемантическая сложность предвещает появление политеистической (см.) психологии персонификаций аналогичной юнговской теории комплексов в качестве множественного сознания, составляющего основу психической жизни («CW 8, par. 388). Взяв в качестве отправной точки некоторую сложную данность (образ), архетипическая психология избавляется от необходимости истолковывать психическую жизнь в упрощенных терминах элементарных механизмов, первопричин и ограниченного числа базовых структур. Редукционизм изначально терпит поражение, поскольку, во-первых, ум поэтичен, а, во-вторых, сознание не является последующим, вторичным построением на первичной основе, оно дано вместе с основой в каждом образе.
Тезис «поэтическая основа разума» был впервые выдвинут Хиллманом в его лекциях, проходивших в Йельском университете в 1972 году. В них среди прочего утверждалось, что архетипичес-кая психология «начинается не с физиологии мозга, структуры языка, организации общества или анализа поведения, а с процессов воображения». Существование взаимосвязи между психологией и культурным воображением обусловлено природой ума. Таким образом, наиболее плодотворный подход в исследовании разума опирается на самые высокие имагинативные ответные реакции, где образы получают наиболее полную свободу и разработку (Hough, 1973; Giegerich, 1982; Berry, 1982).

3. Архетипический образ

Архетипическая психология аксиоматически допускает существование имагинальных универсалий, сопоставимых с фантастическими реальностями (universali fantastici) Вико (S. N., II, 1,1:381), т. е. существование мифических фигур, которые позволяют получить поэтические характеристики для человеческих мыслей, чувств и действий, а также обеспечивают физиогномическую различимость качественных миров естественных явлений. Задача феноменов природы не ограничивается сокрытием неизвестных законов и возможностей и их объективизацией. С помощью архетипического образа природные феномены являют лики, обращенные к имагинирующей душе, и вовсе не сводятся к сокрытию незримых законов и вероятностей.
Психологическую универсалию необходимо рассматривать психологически. Архетипический образ психологически «универсален», поскольку обладает амплифицирующим, деперсонализирующим воздействием. Даже если в самом понятии образа каждый образ полагается отдельным, единичным событием, как то: «здесь имеет место этот образ, а не какой-либо другой» — то уже здесь заключена универсальность, поскольку такой образ резонирует с коллективным, транс-эмпирическим значением.
Таким образом, архетипическая психология применяет термин «универсальный» в качестве прилагательного, декларируя самостоятельную, вечную ценность, которая онтологически формулируется как гипостазис. Поэтому для психологии проблема универсалий заключается не столько в их существовании, месте их существования и способа их участия в конкретных событиях, сколько в возможности признания существенно коллективного знания за отдельным личным событием. С психологической точки зрения проблему универсалий ставит сама душа, сквозь призму которой гармонически преломляется как ограниченная индивидуальность чувственного опыта, так и универсальность архетипического человеческого опыта. В неоплатонической философии можно было говорить о своей душе и как о мировой душе, и то, что справедливо для одной души, справедливо для обеих душ. Таким образом, универсальность архетипического образа означает, что ответная реакция на образ содержит нечто большее, чем личное заключение, поскольку возносит душу за пределы эгоцентричности (см. созидание души) и расширяет диапазон естественных событий от дискретных, неразложимых частностей до эстетических, значимых для души сигнатур.
Поскольку архетипическая психология отдает приоритет ин¬дивидуальной форме, а не отдельной буквальной частице, элементу и считает, что исключительные события всегда имагинальны и поэтому содержатся в душе, то мы полагаем что воображение извечно паттернизируется в типичных темах, мотивах, сферах, жанрах и синдромах. Подобные формы наполняют всю психическую жизнь. Следуя путями, открытыми Башляром, Жильбер Дюран (1960 г., 1979 г.) и дюрановский Центр имагиналъных исследований рассмотрели внутреннюю структуру образного как основу культурной антропологии и социологии и даже как основу психологического значения всего сознания. В работах Дюрана, публиковавшихся в Эраносских Ежегодниках, начиная с 1964 года, представлен целый спектр архетипического анализа культуры.
Архетипическая психология вырвалась за пределы накопления объективных данных и корреляции образов как вербальных или визуальных символов. Если архетипические образы составляют основу фантазии, тогда они являются средствами, позволяющими представить мир в воображении, и поэтому образуют формы, благодаря которым становятся возможными все виды знания и опыта. «Любой психический процесс является образом и воображением, в противном случае сознание не могло бы существовать...» (CW11, par. 889). Архетипический образ «действует» по типу исходного значения какой-либо идеи (от греческого eidos и eidolon): не только «то, что» мы видим, но и «то, посредством чего» мы видим. Архетипические образы проявляются как в акте видения, так и в видимом объекте, поскольку архетипический образ возникает в самом сознании в виде определяющей фантазии, которая в первую очередь обеспечивает возможность существования сознания. Накопление данных в меньшей степени способствует доказательству объективного существования архетипов, но в большей — демонстрирует фантазию об «объективных данных».
Более того, в отличие от Юнга, который проводил радикальное различие между ноуменальным архетипом как таковым и феноменальным архетипическим образом, архетипическая психо¬логия решительно отказывается даже от построения гипотез о непосредственно непредставленном архетипе per se. Она исследует сам феномен: архетипический образ. Это ведет к следующему: «...любой образ можно рассматривать как архетипический. Слово «архетипический» не столько указывает на нечто, сколько свидетельствует о чем-то, и это что-то суть ценность...; под архетипической психологией мы подразумеваем психологию ценности. Поэтому наш эмоциональный посыл направлен на такое восстано¬вление всей глубины и богатства психологии, при которых она резонировала бы с душой (см.), описываемой как необъяснимая, множественная, априорная, порождающая и неотъемлемая. В той мере, в какой каждый образ может получить свое архетипическое значение, вся психология оказывается архетипической... В данном случае термин «архетипический» относится не к объекту, а к дви¬жению, совершаемому субъектом» (Hillman, 1977b, pp. 82—83).
В этом случае архетипическая психология «рассматривает» себя исключительно как психологию архетипов, как анализ структур бытия (боги в мифах) и, выделяя оценочную функцию прилагательного «архетипический», возвращает образам их исконное место в том качестве, которое придает психическую ценность миру. Любой образ, названный «архетипическим», тотчас оценивается как универсальный, транс-исторический, глубинный в своей основе, генеративный, в высокой степени интенциональный и неотъемлемый.
Поскольку термин «архетипический» несет в себе дополнительное значение интенциональной силы (юнговский «инстинкт») и мифической области персонификаций (хиллмановские «боги»), архетипический образ наделяется животной жизнью (одна из метафор, нередко употребляемых Хиллманом для обозначения обра¬зов), достаточно сдержанной, напоминающей отношение к человеку, которым восхищаются, которого любят и одновременно боятся. В качестве интенциональной силы или личностного воплощения такой образ представляет некое заявление, вызов — моральный, эстетический, интеллектуальный, эротический — и требует ответной реакции. В качестве «аффективного присутствия» (Armstrong, 1971) он устанавливает аффективные взаимоотношения. Подобный образ заключает в себе априорное значение (закодированную информацию) и инстинктивное — как бы прогностическое, пророческое — чувство судьбы. Образы в «сновидениях желают нам добра, поддерживают нас, побуждают идти вперед, понимают нас гораздо глубже, чем мы сами понимаем себя, раздвигают границы нашего чувственного и духовного восприятия, непрерывно постав¬ляют нам новые объекты; и само чувство, что образы нас любят, можно назвать «имагинальной любовью» (Hillman, 1979a, p. 196).
Это чувство пророческого смысла образа — чувство благословения, которое может быть принесено образом, — напоминает неоплатоническое понимание образов как даймонов (daimones) и ангелов (вестников). «Возможно, — кто знает? — эти вечные образы и составляют то, что люди называют судьбой» (CW 7, par. 183; русский пер. см.: К. Г. Юнг. Психология бессознательного. М: Канон., 1994. С. 159).
Хотя архетипический образ и представляется максимально насыщенным смыслом, тем не менее он не дается просто как откровение. Он должен раскрыться путем «работы над образом и сновидением» (Hillman, 1977b, 1979a). Способы такой работы могут быть конкретными и физическими, как, например, в искусстве, ритмике, игре и деятельной психотерапии. В то же время более существенным — и менее зафиксированным в символике — представляется то, что такая работа осуществляется «в тесном соответствии с образом» как психологическое проникновение в непосредственно представленное, включая герменевтическую установку сознания. Работа с образом может осуществляться более или менее «законным» путем только при допущении в неявном виде субъективной перспективы, поскольку она составляет неотъемлемую часть образа и его представления в воображении.
Работа с образом требует наличия эстетической культуры и знания мифов и символов для понимания универсальности обра¬зов. Кроме того, эта работа требует проведения ряда предварительных тактических действий (Hillman and Berry, 1977), зачастую включающих лингвистические и фонетические операции (Sardello et al. 1978, Severson, 1978, Kugler, 1979b), этимологические (Lockhart, 1978, 1980, Kugelmann, 1995), а также грамматические и синтаксические эксперименты (Ritsema, 1976, Hillman, 1978a). В работе Берри (1974) рассматриваются действия с эмоциональ¬ными аспектами, структурой, повторениями, изменениями и переформулированиями.
Исходная задача такой вербальной работы с образами заклю¬чается в «восстановлении души в речи» (Sardello, 1978a). В этом процессе раскрываются эротические и эстетические аспекты образов, поскольку образы пленяют, увлекают, убеждают душу своей риторикой помимо своего символического содержания. Работа с образами возвращает им первоначальное поэтическое значение, освобождая их от авторского контекста и необходимости вести повествование с его линейными, последовательными и причинно-следственными значениями, которые лежат в основе сообщений от первого лица об эгоцентрических поступках и намерениях субъекта. Различие между образом и рассказом (Berry, 1974, Miller, 1976а) имеет существенное значение для установления различия между архетипической политеистической психологией и традиционными видами психологии, для которых характерны эгоцентричность и эпическая повествовательность (см. психотерапия).
Среди исследований по теории архетипических образов заслуживают внимание следующие работы. В своих трудах Пол Куглер (1978, 1979а) рассматривает акустическую теорию обра¬зов как структур, обладающих неизменным значением, отличным от лингвистического, этимологического, семантического и синта¬ксического смысла. Бор и Питер Куглер (1977) установили взаи¬мосвязь между архетипическими образами и теорией восприятия Дж. Гибсона, утверждая, что существование архетипических образов непосредственно обусловлено средой (эти образы не субъективны) и поэтому «архетипическая психология является мифическим реализмом». Кейси (1979) считает, что воображение настолько тесно связано (как психологически, так и онтологически) со временем, что реальная работа с образом не только расходует душевное время (takes time into soul) и превращает временные события в события душевные, но и воспроизводит время в душе (makes time in soul).

4. Душа

Основной метафорой психологии должна быть душа. С этимологической точки зрения психология (логос психического) имеет следующее значение: разум, речь, или ясное описание души. Задача психологии состоит в том, чтобы найти логос для психики, предоставить душе возможность полностью описать себя. Психическое как мировая душа (anima mundi), неоплатоническая душа мира, уже существует вместе с миром, и поэтому вто¬рая задача психологии состоит в том, чтобы слушать, как психическое говорит через все вещи мира, открывая, таким образом, мир в качестве места пребывания души (см. созидание души).
Говоря о душе, архетипическая психология сохраняет едва уловимую неоднозначность (Romanishin, 1978—79). Постоянная забота о том, чтобы не придать материальную форму душе, опира¬ется на следующий принцип: «Под душой я в первую очередь понимаю перспективу, точку зрения на вещи, а не материальный предмет, не субстанцию, не саму вещь» (Hillman, 1975a, р.х.). Свое пространное исследование «души» Хиллман (1964 г.) заключает следующим образом: «Душа — это заведомо неоднозначное понятие, которое не поддается никакому определению аналогично всем конечным символам, составляющим корневые метафоры систем человеческой мысли». Далее в этом фрагменте термин уточняется: «Мы не можем однозначно употреблять это слово даже в тех случаях, когда относим его к неизвестному человеческому фактору, который позволяет осуществить значение, трансформирует события в различные виды внутреннего опыта и передается в любви».
Ранее в публикации (1967а) описывался четвертый аспект: душа несет в себе религиозное содержание. В работе, опубликованной в 1975а году, содержатся три дополнительных уточнения: «Первое, "душа" относится к углублению событий во внутреннем опыте; второе, источником значения, реализуемого душой в любви и религии, служит ее особая связь со смертью. И в-третьих, под "душой" я понимаю заложенную в нашей природе возможность творческого воображения, собственное переживание на основе рефлективных размышлений, сновидений, образов и фантазии, — т. е. ту форму, которая рассматривает все реальности как преимущественно символические или метафорические».
Опасности буквализации и онтологической редукции, сопутствующие возведению души в ранг первопринципа, устраняются в архетипической психологии опосредованным образом, так как душевные события излагаются здесь в образной, иронической и даже юмористической форме (Hillman and Berry, 1977). Для многих авторов (Гугенбюль-Крейг, Миллер, Циглер, Лопес-Педраса, Гегерих, Сарделло) — хотя у каждого по-своему — характерен несколько мрачный, саркастический тон. Психическое удерживается в непосредственной близости со своими теневыми аспектами. Сохраняется постоянное стремление разбивать сосуды даже в про¬цессе их изготовления.
Термин «душа» употребляется свободно, без дефинитивных рамок конкретных применений и значений, чтобы сохранить во всей полноте ее коннотативную силу. Кроме того, вместо самого слова «душа» нередко употребляются такие понятия, как: греческое psyche — персонаж из греческих мифов, Психея (см. рассказ Апулея «Амур и Психея»), немецкое Seele и латинское anima.
В данном случае «анима», в более специфическом юнговском описании как персонифицированная фигура и функция воображения (E.Jung, 1957, Hillman, 1973c, 1974b), наделяет богатством образов, патологических проявлений и чувственных оттенков то, что в иных отношениях оставалось бы лишь философским понятием.
Человеческое бытие помещается в сферу души; душа, оказывается метафорой, включающей в себя человеческое.
«Dasein (бытие, существование — нем.) как esse in anima (происходящее в душе — лат.) бесконечно превосходит человека» (Avens, 1982a, р. 185). Даже в тех случаях, когда человеческая жизнь служит лишь проявлением психического, она всегда является жизнью психологической. В этом заключен подход архетипической психологии к аристотелевской концепции души как жизни и к христианскому учению о душе как бессмертной, т. е. выходящей за пределы индивидуальной ограниченности. Гуманистическая или персоналистическая психология постоянно страдают от ограниченности своего подхода к душе, выходящей за рамки поведения отдельного человека. Таким образом, человек помещается в психическое (а не психическое в человека) и вся его деятельность рассматривается как психологическая. Независимо от своего очевидного и буквального содержания каждая частица поведения человека неизменно несет в себе еще и некоторое психологическое утверждение.
Если каждое утверждение содержит психологическое начало, тогда можно исследовать психологический смысл любого такого сообщения, т. е. рассматривать, что же оно означает для души. Рассказ о самой душе — о том, что она собой представляет, о ее телесных связях, истоках и развитии, о том, как она функционирует — интересует психологию только потому, что здесь заключены вечные способы, с помощью которых душа повествует о себе в содержательной форме. Подобные рассказы относятся к процессу «созидания души» (см.) и непрекращающейся деятельности ее фантазии. Называя эти рассказы «психологией», их следует рассматривать с беллетристической точки зрения, а не как позитивисткие ответы на вопросы о природе души. Душа может быть объектом исследования только тогда, когда она также рассматривается как субъект, исследующий себя с помощью художественных форм и метафор объективности. Такое исследование психологических значений суждений составляет стратегический принцип архетипической психологии, при этом тактическим методом называ¬ется психологизирование или «исследование с помощью психологических методов или видение сквозь» (Hillman, 1975a, pp. 113— 164). Понятие «бессознательное» с помощью этого метода реализуется практически: каждое суждение или утверждения содержит в себе бессознательное. «Бессознательное» принимает значение импликации (вывода) и суппозиции (предположения) (Berry, 1974), т. е. того, что свернуто или содержится под (внутри). Таким образом, любые утверждения или сообщения становятся психологическими суждениями, или откровениями психического, когда их буквализм разрушается для обеспечения возможности проявления их суппозиции (предположений). Эта стратегия предполагает, что существование психологии не может ограничиваться одной из областей среди других, так как психическое как таковое присутствует во всех областях и вещах мира.
Анима и риторика
Архетипическая психология не стремится дать душе предметное определение и вывести ее онтологический статус на основе эмпирических или теологических (метафизических) доказательств. Вместо этого, говоря о душе как о первичной метафоре, она полагает, что психическая реальность неразрывно связана с риторикой. Рассмотрение души невозможно отделить от способа рассказа о душе, от манеры пробуждающей душу, возвращающей ее к жизни рассказа, который, таким образом, помещает нас в психологическую перспективу. Уделяя особое внимание риторике, архетипическая психология опирается на литературные и поэ¬тические средства для интерпретации своего видения. При этом она постоянно работает над «видением сквозь» механистические и персоналистические метафоры, используемые другой психологией, чтобы освободить душу от узкого, буквального понимания. Полемические набеги на чужие угодья необходимы для развития риторики.
Душа и миф
Миф составляет риторическую основу архетипической психологии. Первопроходцами в этой области были Фрейд, Юнг и Кассирер (Avens, 1980). Сюда, разумеется, необходимо отнести и традицию мифологического мышления, восходящую через романтиков и Вико к Платону. Стремление использовать мифические рассказы в качестве психологического языка позволяет определить место психологии в культуре образного мышления. Кроме того, мифы сами являются метафорами (или, как сказал Вико, «метафора — это миф [фабула] в сжатом виде» (S. N., II, II, 2). Поэтому, используя мифы в качестве риторической основы, архетипиче-ская психология находит опору в фантазии, которую не следует понимать исторически, физически или буквально. Даже в тех случаях, когда возвращение к мифологии считается единственной, общей для всех «архетипистов» особенностью, сами мифы рассма¬триваются как метафоры, но не как трансцендентальная метафизика, категориями которой являются божественные фигуры. Как отметил Хиллман (1979а): «Мифы не обосновывают, они открывают». Роль мифа в архетипической психологии состоит не в том, чтобы дать исчерпывающий перечень возможных видов поведения или очертить формы трансперсональных энергий (в неоплатоническом смысле), а в том, чтобы открыть проблемы жизни для трансперсонального исследования на основе культуры творческого воображения. Благодаря этому мы видим, как наша обыденная жизнь погружается в драматическую и миротворящую (wirld-creative life) жизнь мифических персонажей и облагораживается ею (Bedford, 1981). Изучение мифологии позволяет рассматривать события на фоне их мифической основы. Более важным, однако, представляется то, что изучение мифологии позволяет нам восприни¬мать и переживать жизнь души мифологически.

5. Душа, метафора и фантазія

Философская проблема метода «определения души» или ее логоса (Christou, 1963) в первую очередь должна рассматриваться как психологический феномен, возникающий на основе стремления души к самопознанию, феномен, который может найти полное удовлетворение в рамках своей собственной конституции: в образах. Поэтому логос души, т. е. правдивый рассказ о ней, непременно окажется образным, многократно метафорическим «отчетом» или подробным метафорическим описанием (Corbin, 1979, р. 43).
Вышеприведенное утверждение, что «первичной метафорой психологии должна быть душа» преследует двойную цель: а) установить природу души с помощью ее собственного (метафорического) языка и б) признать, что все психологические утверждения, касающиеся души, являются метафорами. Таким образом, концепция души-как-метафоры (Soul as Metaphor) выходит за пределы проблемы способа «определения души» и позволяет душе вести рассказ о себе так, чтобы она не давала себе определение, а представлялась в воображении. В этом случае метафора выполняет психологическую функцию: она перестает быть только «риторической фигурой» и становится инструментом созидания души (см.), поскольку переносит вопрошание души о своей природе в мифопоэзис реального воображения, в непрерывное психологическое созидание (Berry, 1982).
Концепция души-как-метафоры также позволяет описать процесс душевного действия. Как и метафора, душа транспортирует смысл и освобождает внутреннее, скрытое значение. Все воспри¬нимаемое душой на слух реверберировано (насыщено) обертонами (Moore, 1978). Перспектива затемняется при более глубоком свете. Но эта метафорическая перспектива также и убивает: она приведет к смертельному состоянию наивный реализм, натурализм и буквальное понимание. Таким образом, связь души со смертью — тема, которая проходит через всю архетипическую психологию — определяется метафорической деятельностью психического. Для метафорического стиля не характерны яркие контрасты и декларативные утверждения. Он приводит все вещи к обозрению собственной теневой стороны, и поэтому метафорическая перспектива сводит на нет любую героическую попытку достигнуть определенного взгляда на явление. Напротив, метафорический стиль души «уклончив, символичен, иллюзорен» (Romanys-hyn, 1977). Метафоры разрушают само определение сознания как интенциональности, а его историю как развитие.
Человеческая осознанность терпит неудачу на пути самопостижения не вследствие первородного греха или невроза личности, или в результате противодействия объективного мира, кото¬рому она, предположительно, противопоставляется. Человеческая осознанность, в соответствии с психологией, базирующаяся на душе, терпит неудачу, потому что метафизические средства души содержат в себе суицидальную неизбежность или необходимость (Hillman, 1964), членство в «подземном мире», в преисподне (Hillman, 1979a), «патологию и болезненность» (Ziegler, 1980), судьбоносность, — отличные от требований дневного мира, — что в принципе не позволяет психическому подчиниться высокоме¬рию (hubris) эгоцентрического представления о субъективности как о достижении (Leistung), определяемом в качестве познания, способности к волевому движению, самой воли, интенции, восприятия и т. д.
Таким образом, чувство слабости (Lopez-Pedraza, 1977, 1982), неполноценности (Хиллман, 1977с), разочарования (Berry, 1973), умопомрачения (Winquist, 1981), мазохизма (Cowan, 1979) и пораженчества (Hillman, 1972b) присущи форме существования самой метафоры, которая не позволяет реализовать сознательное понимание в качестве власти над явлениями. В конечном счете, метафора как форма реализации логоса души порождает отказ от данности, родственный мистицизму (Avens, 1980).
Метафорический перенос — «связанное со смертью» действие, которое одновременно ре-пробуждает сознание к ощущению души, — составляет сущность миссии, возложенной на архетипическую психологию, на ее всеобщую задачу. Аналогично тому, как Фрейд и Юнг пытались обнаружить основную «ошибку» западной культуры с тем, чтобы решить проблему убогости и страдания человека в период упадка Запада, архетипическая психология определяет эту ошибку как потерю души, отождествляемую затем с утратой образов и образного восприятия. Эта потеря привела к усилению субъективности (Durand, 1975), которая проявилась в замкнутом эгоцентризме, гиперактивизме и жизненном фанатиз¬ме западного (скорее, северного, см.) сознания, утратившего связь со смертью и преисподней.
Реанимация образности в психологической культуре, к которой стремится архетипическая психология, неизбежно приводит к патологизации (см.), так как только такое ослабление или «отпа¬дение» (Hillman, 1975) способно пробить замкнутость субъективности и возвратить ей глубину в душе, позволяя последней вновь появиться в предметном мире. Ре-анимация вещей с помощью метафоры уже отмечалась Вико (S. N. II, I, 2), который писал, что «метафора... наделяет ощущениями и страстью бесчувственные предметы». Метафорическая перспектива не только реанимирует душу, но и оживляет такие области, которые, как считалось, находились за пределами души и психологической сферы: события, связанные с телом и медициной, экологический мир, антропогенные явления архитектуры и транспорта, образование, продукты питания, бюрократический язык и системы. Все эти области рассматривались как метафоры и стали предметом широких психологических исследований, проводившихся Сарделло и его студентами вначале в Далласском университете, а затем в Далласском Институте Гуманитарных Наук и Культуры. Метафорический подход, с помощью которого обыденные явления рассматриваются как образы, позволяет обнаружить «чувство и страсть» там, где картезианский ум усматривает лишь простое расширение обездушенных бесчувственных объектов. Таким образом, вынося пси¬хологию за стены консультационных кабинетов и лабораторий, поэтическая основа разума позволяет психологии выйти даже за пределы личной субъективности и уместиться в психологии предметов как объективизации образов, обладающих внутренним миром вещей, как проявлений фантазии.
В архетипической психологии «фантазия» и «реальность» меняются местами и ценностями. Во-первых, они больше не про¬тивопоставляются друг другу. Во-вторых, фантазия никогда не бы¬вает лишь ментально субъективной, она неизменно разыгрывается и воплощается (Hillman, 1972a, pp. XXXIX-XL). В-третьих, все физически (или буквально) «реальное» всегда является еще и образом фантазии. В этом смысле мир так называемой суровой реальности является также проявлением сформированной особым образом фантазии и поэтому вместе с американским философом и поэтом Уоллесом Стивенсом (Wallace Stevens), у которого архетипическая психология нередко черпает образы, мы можем сказать, что «в сердце всех вещей всегда есть что-то поэтическое». Юнг сформулировал эту мысль следующим образом: «Психическое каждый день творит реальность. Единственный термин, который подходит для обозначения подобной деятельности, — это фантазия» (ПТ. 6. par. 743). Тем самым он вывел слово «фантазия» из поэтического словоупотребления.
Последние исследования в архетипической психологии, результаты которых частично были опубликованы в 1979—82 гг. в «Spring», были посвящены поэтике, эстетике и литературной критике. Это вызвано не столько интересом современных психоаналитиков к языку, сколько переоценкой самой психологии как деятельности поэзиса (poesis) и того факта, что фантазия является архетипической деятельностью психического.

6. Душа и дух

Если деятельность воображения присуща душе мира (anima mundi), то фантазия осуществляется непрерывно и вне зависимости от феноменологического момента (epoche) (Гуссерль: пренебрежение остальными моментами или снятие ограничений для не¬посредственного перехода к самому событию). Более того, если фантазия реализуется всегда непрерывно, то сам момент (epoche) становится фантазией об обособленности, об овеществленности и о сознании, к которому феномены как таковые могут в действительности адресоваться. Тем не менее архетипическая психология полагает, что мы никогда не можем быть только феноменальными или действительно объективными. Мы никогда не выходим за пределы субъективизма, заданного вместе с присущими душе доминантами структур фантазии. Эти доминанты определяют субъективные подходы и придают им форму «случаев», чтобы единственная объективность, к которой только и можно лишь стремиться, возникала в результате обращения субъективного взора на себя, рассмотрения своей сферы и обнаружения в своих подходах архетипических субъектов (см. персонификация), которые в данный момент определяют способ нашего бытия в мире среди феноменов. Существование психологии в качестве объективной науки становится невозможным, как только мы признаем, что сама объективность составляет поэтический жанр (сродни «писателю как зеркалу» во французском натурализме), воспроизводит способ такого построения мира, в котором вещи являются только как «чистые» (безликие, неодушевленные, без какого-либо внутрен¬него содержания), обособленные друг от друга, безгласные, лишенные чувства или страсти.
На пути уступчивости фантазии — поскольку фантазия реализуется непрерывно — возникает одна проблема, которая поддается решению с достаточным трудом. Это проблема духа. Она возникает в форме научной объективности, как метафизическая или теологическая задача. При решении этой проблемы архетипическая психология включает перечисленные выше формы в состав более широкой стратегии для проведения такого различия между методами и способами выражения души и духа, чтобы душа сохранила свой стиль при выполнении своих обязательств (философских, научных и религиозных) перед духом. Для обеспече¬ния возможности своего существования психология должна сохранять различие между душой и духом (Hillman, 1976, 1975а, рр: 67—70; 1977а).
Иногда проблема духа с ее риторикой порядка, числа, знания, постоянства и логикой самозащиты рассматривается как сенеке (senex)* (Сенекс (лат. senex — «старик», «старый человек») в аналитической психологии обозначает персонификацию некоторых психологических черт, присущих пожилым людям), как проблема сатурническая**(Сатурнический — бесшабашный, разгульный, иррациональный) (Vitale, 1973, Hillman, 1975d). В других случаях, когда выделяются ясность и беспристрастное наблюдение, она квалифицируется как проблема аполлоническая. При выделении риторики единства, близости и тождественности проблема духа считается «монотеистической». В других контекстах она рассматривается как проблема «героическая», про¬блема «пуэр»*** (Пуэр (лат. puer — «дитя», «мальчик») в аналитической психологии обозначает персонификацию психологических черт, присущих ребенку) (Hillman, 1967b).
Признавая первенствующее высшее положение духа (и низшее положение души), который должен говорить на трансцендентном, конечном и чистом языке, архетипическая психология ставит своей задачей представлять духовный язык «истины», «веры», «закона» и т. д. как риторику духа даже в тех случаях, когда дух понуждаем этой самой риторикой занимать позицию «истины» и «веры», т. е. действовать с буквалистских позиций.
Различие между душой и духом устраняет смешение психологической терапии с духовными дисциплинами — восточными и западными — и позволяет понять, почему архетипическая психология должна воздерживаться от заимствования методов медитативной практики и/или оперантного обусловливания, с помощью которых психические события осмысляются в духовных терминах.

7. Созидание души

Архетипическая психология ставит своей основной целью «созидание души». Это выражение заимствовано у поэтов Уильяма Блейка и Джона Китса: «Назовите мир, если угодно, «юдолью созидания души» и тогда вы поймете назначение этого мира...» Придавая особое значение отдельной душе, архетипическая пси¬хология помещает эту душу (и ее созидание) непосредственно в мир. При этом она не стремится найти путь, который ведет за пределы мира к спасению или мистической трансцендентности, поскольку «путь через этот мир найти гораздо труднее, чем отыскать выход из него» (Wallace Stevens, «Ответ Папини»). Архетипическая психология видит свою цель в исцелении или спасении души в этом мире, души, являющейся также душой мира (anima mundi). Идея созидания души путем рассмотрения любого общественного события как места пребывания души требует, чтобы даже эта неоплатоническая «сокровенная» («arcane») психология была тем не менее погружена в «юдоль» и выполняла там свои обязательства. Таким образом, искусственное напряжение между душой и миром, личным и общественным, внутренним и внешним исчезает, когда душа как anima mundi, а также ее созидание, помещаются в мир.
Если говорить конкретнее, то акт созидания души является актом воображения, поскольку образы составляют психическое, — его содержание и перспективу. Поэтому созидание образов, которые в дальнейшем рассматриваются в связи с психотерапией (см.), равнозначно созиданию души. Это создание может принимать конкретные формы в работе мастеровых и рабочих на основе их морали. Кроме того, оно может проявляться в сложных процессах совершенствования мысли, религии, взаимоотношений и социаль¬ной деятельности в той мере, в какой эти виды деятельности преломляются в воображении сквозь призму души, стоящей в центре нашего внимания.
Другими словами, создание образов можно рассматривать как психопоэзис (Miller, 1976b) или созидание души только тогда, когда воображение рассматривается в качестве места соединения человеческой личности и работы с мифическими доминантами. Интенция психо-поэзиса заключена в реализации образов — поскольку они составляют психическое, — а не в субъективности как таковой. Как сказал Корбин: «Это их индивидуация, а не наша», предполагая, что созидание души может быть — наиболее сжато — определено как индивидуация имагинальной реальности.
Созидание души описывают так же, как получение образов (imaging), т. е. видение или слушание с помощью воображения, которое в любом событии усматривает его образ. Получение образов означает высвобождение событий из буквального воспринимания путем погружения его в мифический апперцептивный контекст . В этом смысле созидание души приравнивается к де-буквализации — устранению «дурной» конкретности. Другими словами, созидание души соответствует психологической установке, которая с подозрением отвергает наивный, данный уровень событий, чтобы отыскать другие — теневые, метафорические значения этих событий для души.
Таким образом, в связи с проблемой созидания души возникает вопрос: «Что затрагивает в моей душе данное событие, данная вещь, данный момент; какое отношение это имеет к моей смерти?» Проблема смерти возникает потому, что, именно на фоне смерти устанавливается наиболее отчетливое различие между перспективой души и перспективой естественной жизни.
Созидание души действительно подразумевает наличие метафизической фантазии. Подразумеваемую метафизику архетипической психологии можно найти в работе «Сновидение и Подземный Мир» (Hillman, 1979a), в которой анализируются взаимосвязи между психическим и смертью. В этой работе сновидение рассматривается как парадигма психического, психическое представляет себя содержащим эго и занимающимся своей работой над сновидениями. Исходя из сновидения можно предположить, что психическое в первую очередь занимается своими образами и лишь во вторую — субъективными переживаниями, приобретаемыми в дневном мире и трансформируемыми с помощью сновидения в образы, т. е. в душу. Таким образом, сновидение созидает душу каждую ночь. Образы становятся средствами перевода событий жизни в душу. Опираясь на сознательную работу воображения, этот процесс строит воображаемое судно или «корабль смерти» (по выражению D. H. Lawrence), подобный тонкому телу или охеме* (Охема (греч.) — любое перевозочное средство (преимущественно сухопутное). Термин использовался Проклом и неоплатониками для обозначения «душевного тела» как внутренней оболочки души, а позднее (в XIX веке) стал мистическим понятием «астрального тела». (Не столь материальное, как тело физическое, но управляющее последним)(ochema) неоплатоников (ср.: Avens, 1982).
Метафизическая формулировка не дает прямой ответ на воп¬рос бессмертия души. Скорее сама природа души в сновидении — или, по меньшей мере, точка зрения души на сновидение —свидетельствует о невнимательном, пренебрежительном отношении души к связанным со смертью переживаниям и даже к самой физической смерти. Она включает в свою сферу только те аспекты и события бренного мира, которые имеют отношение к ее судьбе.

8. Глубина и вертикальное направление

С момента начала изучения Фрейдом глубинных слоев человеческого разума — предсознательного, подсознательного или бессознального — «глубинная психология» (получившая свое название в начале двадцатого века от цюрихского психиатра Юд¬жина Блейлера) неизменно ориентировалась на исследование скрытых воспоминаний детства или архаических мифологем. Архетипическая психология серьезно, хотя и не столь буквально, отнеслась к метафоре душевной глубины, проследив ее развитие от Гераклита (Diels-Kxanz, Фрагмент 45: bathun) до thesaurus или memoria Блаженного Августина (Исповедь X). Более того, иссле¬дуя основополагающую связь психического с миром мертвых, который также является миром образов или eidola (Hillman, 1979а), архетипическая психология повернула фрейдовское направление ближе к исследованию глубины, к сновидениям (см. работу «Толкование сновидений») и мифологиям, связанным с преисподней, Гадесом, Персефоной, Дионисом и христианскими учениями о нисхождении в ад (Miller, 1981b).
В силу своего вертикального направления, глубинная психология обязана исследовать депрессию и такие вопросы, как сведение явлений к их «тленной» сущности и к их патологической (см.) крайности (Berry, 1973), в которой они воспринимаются нами не только как материально деструктивные и негативные, но и как поддерживающая основа (Berry, 1978).
Узкое понимание нисходящего направления в глубинной психологии привело к сужению смысла: интровертной направленности на «бездну» и «потайной уголок» в человеческой личности (Августин). Как же в таком случае осуществляются связи с другими людьми, с горизонтальным миром?
С точки зрения архетипической психологии вертикальное направление относится к внутреннему как некоторая возможность или способность, заключенная во всех вещах. Все вещи имеют архетипическое значение и доступны психологическому проник¬новению, причем внутреннее проявляется с помощью физиогномического характера вещей горизонтального мира. Поэтому глубина не является чем-то буквально спрятанным внутри. Напротив, фан¬тазии о глубине побуждают нас снова взглянуть на мир, поискать в каждом событии «нечто более глубокое» и вместо исследования (researh) вести «внутренний поиск» (insearch) (Hillman, 1967a) дальнейшего смысла под тем, что представляется не более чем очевидным и естественным. Таким образом, основу любого психоанализа составляет фантазия, ориентированная на глубинную интериоризацию. Фантазия скрытых глубин одушевляет мир и способствует дальнейшему погружению воображения в глубины вещей. Глубина является не физическим местоположением в буквальном смысле, а первичной метафорой, необходимой для реализации процесса психологического мышления (или «психологизирования», Hillman, 1975a).

9. Культурный центр (локус): Север и Юг

Нисходящее направление можно также рассматривать как южное направление. В отличие от «основных» психологии двадцатого века, истоки которых находятся в северной Европе (немецкий язык и протестантско-еврейское монотеистическое мировоззрение), архетипическая психология берет начало на юге. Ни греческая цивилизация, ни эпоха Возрождения не развивали «психологии» как таковые. Слово «психология» и большинство совре¬менных психологических терминов не находили здесь активного употребления вплоть до девятнадцатого века (Hillman, 1972c). Признавая эти исторические факты, архетипическая психология строит свою работу на до-психологической географии, в которой культура образного мышления и жизненный стиль содержали в себе то, что на севере было сформулировано как «психология». «Психология» составляет неотъемлемый атрибут постреформационной культуры, лишенной поэтической основы.
Поскольку, как полагает Кейси (Casey, 1982), местоположение предшествует возможности возникновения философской системы — возможность возникновения любой философской системы ограничивается определенным местоположением, — архетипическая психология нуждается в воображаемой локализации. Фрейдовская «Вена», юнговский «Цюрих» или «Калифорнийские Школы» составляют не только определенную историко-социологическую среду, но и воображаемое местоположение. Они придают идеям определенный географический образ. Таким географическим обра¬зом и предстает «юг» в творческом воображении архетипической психологии.
«Юг» означает не только этническое, культурное, географи¬ческое местоположение, но и символическое тоже. «Юг» — это культура Средиземноморья, ее образы, оригинальные произве¬дения, боги, богини, мифы, трагические и плутовские жанры(в отличие от эпического героизма «Севера»). Кроме того, «Юг» символизирует такую позицию («ниже границы»), с которой рассмотрение данной области души не ограничивается северной, моралистической перспективой. Таким образом, бессознательное подвергается радикальному пересмотру и помещается «севернее» (как арийское, аполлоническое, позитивистское, волюнтаристское, рационалистическое, картезианское, протестантское, сциентист¬ское и т. д.). Даже сама семья (как источник «северного» невроза) может быть подвергнута переоценке в качестве основы родственно-социальных связей.
Напоминая о существовании этого принципиального различия в истории западной культуры, архетипическая психология уходит за рамки обычной дилеммы «восток — запад». Общепринятые для «востока» позиции включены в контекст ориентации самой архетипической психологии. Переориентировав сознание на не-эго факторы — множественные персонификации души, исследование образной основы мифов, непосредственно чувственное переживание вкупе с неоднозначностью его интерпретации, существенно относительная феноменальность самого «эго» как одной из фантазий психического, — архетипическая психология перестает нуждаться в восточных дисциплинах, которые ранее приходилось искать на Востоке, когда психология отождествлялась с перспективами северной психической географии.
В своих монографиях (1980, 1982а) Роберт Авене показал, что архетипическая психология представляет собой не что иное, как параллельную формулировку некоторых восточных философий. Как и восточные философии, она так же растворяет эго, онтологию, материальность, узкое понимание самости и различий между ней и вещами — весь концептуальный аппарат, создаваемый северной психологией на основе героического эго и в его защиту, — в психической реальности воображение воспринимается в своей непосредственности. «Развеществление» западных форм позитивизма, сопоставимое с дзеновской практикой или нирваническим путем, осуществлялось архетипической психологией вполне западными средствами, хотя термин «западный» в данном случае относится к психологии души, представленной в традиции Юга.

10. Политеистическая психология и религия

Из всех исследований наиболее перспективными в культурном приложении представляются попытки раскрыть перспективы политеизма. Мур (Moore, 1980) рассматривает это направление как логическое следствие психологии, базирующейся на аниме (anima), которая способна «оживить» исследование религии, пред¬ложив «как способ понимания религии, так и подход к религиозным исследованиям» (р. 284). В своей христологии (1981а) Миллер доказывает приемлемость политеистической точки зрения даже для той религии, которая уходит своими историческими корнями в антиполитеизм. Сложные проблемы неополитеизма исследуются в работах Миллера (Miller, 1974, с приложением, написанным Хиллманом в 1981 г.) и Гольденберга (Goldenberg, 1979). Политеистические направления архетипической психологии существуют в четырех взаимосвязанных формах:
1.Наиболее точная модель человеческого существования может учитывать присущее этому существованию разнообразие как среди индивидов, так и в каждом индивиде. Кроме того, данная модель должна определить основные структуры и значения такого разнообразия. С точки зрения Фрейда и Юнга, существенное значение для человеческой природы имеет множественность и поэтому их модели человека опираются на полицентрическую фантазию. Фрейдовское представление о ребенке как о сексуально полиморфном (многообразном)существе помещает либидо в полиморфную, поливалентную, полицентрическую область эроген
ных зон. Поскольку юнговская модель личности (см.) имеет по сути сложную структуру, Юнг соотносит ее архетипическую множественность с политеистической стадией развития культуры (CW 9ii, par. 427). Поэтому «присущая душе множественность требует наличия теологической, соответствующим образом дифференцированной, фантазии» (Hillman, 1975, р. 167).
2.Традиция мысли (греческой культуры, Возрождения, Романтизма), наследницей которой считает себя архетипическая психология, погружена в политеистическое мировоззрение. Творческие достижения этих исторических эпох могут содействовать дальнейшему развитию психологии только тогда, когда сознание, способное воспринять это наследие, сможет переместиться в пределы соответствующей политеистической структуры. Высокие достижения западной культуры, которые могут послужить источником выживания последней, останутся закрытыми для современного сознания, если оно не сможет занять подражательную(mimetic) позицию по отношению к предмету исследования. Поэтому политеистическая психология необходима для обеспечения непре¬рывного существования культуры.
3.В социальной, политической и психиатрической критике, пронизывающей архетипическую психологию, основное внимание уделяется монотеистическому героическому мифу (называемому
теперь эго-психологией), т. е. одноцентрическому, самотождественому представлению субъективного сознания о гуманизме (от Протагора до Сартра). Овладев душой, этот миф приводит к бездумным поступкам и самоослеплению (Эдип). Он служит причиной подавления психологического многообразия, которое впоследствии проявляется в виде психопатологии. Поэтому политеистическая психология необходима для пробуждения рефлективного
сознания и нового осмысления психопатологии.
4.Перспективализм архетипической психологии требует углубления субъективности, не ограничиваясь ницшеанскими и экзистенциальными подходами. Перспективы — это формы видения, риторики, ценностей, эпистемологии и живого стиля, существующие независимо от эмпирической индивидуальности. С точки зрения архетипической психологии, плюрализм, множественность и релятивизм не достаточны, поскольку представляют собой лишь философ¬
ские обобщения. Психология должна различать и определять каждое событие (причем делать это она может на пестром фоне архетипических конфигураций, именуемых в политеизме богами), придавая тем самым многообразию аутентичный, определенный характер. Поэтому в связи с каждым событием она ставит вопрос не почему или как, а что конкретно представляется и, в конечном счете, кто, какая божественная фигура обращается к нам посредством данной формы сознания, данной формы представления. Следовательно, политеистическая психология необходима для оправдания существования «плю¬
ралистического универсума» (William James, 1909), его непротиворечивости и точности дифференциации.
Политеистическая аналогия имеет одновременно религиоз¬ный и нерелигиозный характер (Miller, 1972, 1974, Bregman, 1980, Scott, 1980, Avens, 1980). Боги, по существу, рассматриваются как основы, и поэтому психология выходит за пределы души и никогда не может быть только агностической. Духовному, жертвенному аспекту — религиозному инстинкту по определению Юнга — отводится место основной ценности. Действительно, благодаря обращению к богам ценность появляется в сфере психологии, предъявляя требования к жизни каждого человека и придавая поступкам человека значение, которое выходит за рамки данной личности. Поэтому боги являются богами религии, а не просто назва¬ниями (nomina), категориями, механизмами машины (devices ex machina). Им оказывают уважение как энергиям, личностям и творцам ценностей.
Тем не менее между политеизмом как психологией и политеизмом как религией сохраняется определенное различие. Это различие с трудом поддается определению, поскольку «глубинный анализ приводит к душе, которая неизбежно вовлекает анализ в религию и даже в теологию, тогда как живая, представленная в переживании религия зарождается в человеческой психике и как таковая составляет психологический феномен» (Hillman, 1967, р. 42). Если душа является первичной метафорой (см.), тогда пси¬хология и религия должны переплетаться, а их различие оказывается произвольным и неоднозначным. Душа сама ставит вопрос политеизма, как только начинает воспринимать мир как нечто жи¬вое, а свою природу насыщенной изменчивым разнообразием. Другими словами, вопрос политеизма возникает тогда, когда душа освобождается от господства эго.
И все же архетипическая психология «не собирается поклоняться греческим богам или божествам иного рода в какой-либо другой развитой политеистической культуре... Мы не собираемся возрождать мертвую религию, поскольку мы не занимаемся проб¬лемами веры» (Hillman, 1975, pp. 170; А. Н. Armstrong, 1981). В психологии боги не составляют предмет веры, не рассматриваются в буквальном или теологическом ракурсе. «Религия обраща¬ется к богам с помощью ритуала, молитвы, жертвоприношения, поклонения, вероисповедания... В архетипической психологии боги составляют предмет воображения; они рассматриваются с помощью психологических методов персонификации, патологизирования и психологизации. Они находят неоднозначное выражение в виде метафор для описания форм переживания и как нуминозные (священные) личности, находящиеся на грани двух миров. Они составляют космическую панораму, в созерцании которой участвует душа» (Там же, р. 169). Основной формой участия в созерцании космической панорамы является рефлексия: боги обнаруживаются в процессе распознавания человеком в этой панораме своего место¬положения, перспективы, восприимчивости к формам, определяющим его образ мыслей и жизни. С точки зрения психологии боги не составляют предмета переживания, представленного в форме непосредственной мистической встречи или в символах, будь то конкретные фигуры или теологические определения.
Гегелю приписывают следующее высказывание: «То, что требуется, это — монотеизм разума и сердца, политеизм творческого воображения и искусства» (Cook, 1973). Поскольку архетипическая психология характеризуется образностью, она нуждается в образных первопринципах, которые неизбежно приводят к политеизму. Безусловно, она не проводит рационалистического различия между сущностью и искусством, между оценочной и эстетической восприимчивостью.
Критика теологической религии продолжает то, что было сделано Фрейдом и Юнгом, хотя и в более радикальной форме. Архетипическая психология не стремится скорректировать иудео-христианскую религию как иллюзию (Фрейд) или преобразовать ее как одностороннюю (Юнг). Она полностью переносит постановку вопроса в политеистическую плоскость. Таким образом, архе¬типическая психология сразу же приводит критическую работу Фрейда и Юнга к предельному логическому результату — к смерти бога как монотеистической фантазии, одновременно восстанавливая полноту присутствия богов во всех вещах и возвращая саму психологию к признанию того факта, что она также является религиозной деятельностью (Hillman, 1975a, р. 227). Если, как полагал Юнг, религиозный инстинкт присущ психическому, тогда любая психология, которая беспристрастно относится к психике, должна признать ее религиозную природу.
Политеистическое видение мира отличается от недифферен¬цированного пантеизма, возвышенного витализма и натуралистического анимизма, которые, с точки зрения монотеистического сознания, относятся к категории «языческих» и «первобытных» верований. В архетипической психологии боги не рассматриваются как некая первичная энергия, заполняющая весь мир, или как независимые магические силы, воздействующие на нас через вещи. Боги представляются как формальная интеллигибельность феноменального мира, позволяющая различать присущую каждой вещи интеллигибельность и определять особое место каждой вещи в том или ином космосе (т. е. в упорядоченной модели или организации). Боги представляют собой существенные места, и поэтому мифы предоставляют место для психических событий, которые приобретают патологический характер только в человеческом мире. Предоставляя убежище и алтарь, боги способны упорядо¬чить и сделать интеллигибельным весь феноменальный мир природы и человеческого сознания. Все феномены «спасаются» посредством определения своего местоположения, которое тотчас прида¬ет им ценность. Мы определяем местоположение каждого события на основе его сходства, аналогии с мифическими формами. Этот метод применялся в течение тысячелетий существования нашей культуры в алхимии, планетарной астрологии, натурфилософии и медицине. В каждой из этих наук микрокосмические вещи рассматривались в гармонии с макрокосмическими богами (Moore, 1982, Boer, 1980). Вопрос определения местоположения адресовался греческим оракулам: «Каким богам или героям я должен возносить молитву, или жертву для достижения такой-то цели?» Определив местоположение события и лицо, с которым данное событие может быть соотнесено, можно было приступать к действиям. В настоящее время, однако, архетипическая психология ставит своей целью не столько определение события и его места, эпистрофу (epistrophe)* (Эпистрофа (греч. epistrophic —поворот назад) — желание, скрытое в глубине всех вещей на Земле возвратиться к своему источнику, в «свой дом», в имагинальное, к своей архетипической природе), возвращение события к его мифическому образцу на основе подобия, сколько архетипическое ощущение принадлежности всех вещей мифу. Подробное исследование этих архетипических локализаций, источником которого послужила работа Франсиса Йетса (Frances Yates, 1966), посвященная Фло¬рентийскому Мемориальному Театру Джулио Камилло (1480 — 1544), проводилось на семинарах Лопеса-Педрасы и Сарделло.

11. Психопатология

Отправной точкой для ревизии в психопатологии служит следующее высказывание Юнга в 1929 г: «Боги превратились в болезни; Зевс теперь правит не Олимпом, а солнечным сплетением и поставляет любопытные экземпляры для врачебных кабинетов...» (1929, CW 13, par. 54).
Между богами и болезнями существует двойная связь, которая, с одной стороны, придает каждому симптому архетипическое достоинство и божественный блеск, а с другой стороны, предлагает исследовать наличие различных форм патологии в мифах и мифологических персонажах. Эту патологию мифологических фигур Хиллман (1974а) назвал инфирмитас (infirmitas) архетипа, под которой следует понимать принципиальную «дряхлость» всех архетипических форм в том смысле, что они не характеризуются совершенством, трансцендентностью, не являются идеализациями и поэтому служат «утешением» страждущих; они являются второстепенными, дружелюбными лицами, у которых мы находим под¬держку и внимание к нашим личным страданиям.
Контур двойной связи, которая заключается в мифологизации патологии и патологизации мифологии, был намечен уже во фрейдовской интерпретации мифа об Эдипе как ключа к пониманию па¬тологии невроза и даже всей цивилизации в целом. В дофрейдов-ский период связь между мифом (mythos) и патологией (pathos) можно обнаружить в работе Ницше «Рождение Трагедии» и в на¬учных изысканиях Рошера, (W. H. Roscher) — великого немецкого классициста и энциклопедиста, чья монография «Эфиалтес» (Ephialtes, 1900), посвященная Пану и Кошмару, имела подзаголо¬вок «Мифопатологическое исследование» (Hillman, 1972a).
Взаимосвязи между мифами и психопатологией подробно рассматриваются в ряде работ таких исследователей, как Лопес- Педраса (1977) о Гермесе и (1982) о титанах; Берри (Деметра/ Персефона, 1975; Эхо, 1979), Мур (Артемида, 1979), Миклем (Медуза, 1979), Хиллман (Сатурн, 1970, 1975; Афина и Ананка, 1974; Эрос и Дионис, 1972; Пан, 1972, пуэр этернус, «вечный мальчик» или божественный юноша в различных мифологиях, 1967), М. Стайн (Гефест, 1973 и Гера, 1977). В этих исследованиях миф представлен в своих патологических аспектах и приложениях. Герменевтика начинается с мифов и мифических фигур (а не с истории болезни), в которых реализация фантазий в поведении рассматривается с психологической точки зрения.
Таким образом, архетипическая психология использует эпистрофический (см. выше) метод Корбина, возвращаясь к высшему принципу для локализации и осмысления принципа низшего, т. е. образов до их конкретизации в примерах. Воображение становится методом исследования и постижения психопатологии. По существу этот герменевтический метод является неоплатоническим. Он же — и предпочтительный способ разгадки гротескных и па-тологизированных форм психологии эпохи Возрождения. Как отметил Уинд (Wind): «Обыденное можно понять как редукцию исключительного, но исключительное невозможно понять на основе амплификации обыденного. С точки зрения логики и причинно-следственной связи, исключительное имеет решающее значение, поскольку оно позволяет ввести в рассмотрение более общую категорию» («Обозрение метода», 1967, р. 238).
Изображая исключительное, необыкновенное, более-чем-человеческое измерение, миф организует и локализует страдания души in extremis, т. е. в той форме, которая в медицине девятнадцатого века называлась «психопатологией». Двойственный харак¬тер взаимосвязи между патологией и мифологией подразумевает также, что патологическое постоянно реализуется в жизни человека, поскольку жизнь разыгрывает мифические фантазии. Далее, архетипическая психология утверждает, что боги появляются благодаря страданиям человека (а не в результате определенных, религиозных или мистических событий), поскольку патология наиболее убедительно свидетельствует о существовании сил, неподвластных эго, и о недостаточности перспективной позиции эго.
Непрерывную «патологизацию» определяют как «автономную способность психического вызывать появление болезней, недомоганий, расстройств, аномалий и страданий в любой форме их проявлений, а также переживать, воспринимать и воображать жизнь сквозь эту, деформированную призму болезненного сценария». (Hillman, 1975a, р. 57). Лечебного средства от патологизации нет, существует лишь переоценка, ревизия текущего состояния.
Тот факт, что патологизация является еще и «деформированной призмой», позволяет определить ее место в работе воображения, которая (работа), по мнению Гастона Башляра (1884 — 1962), служит еще одним основным источником архетипической традиции и должна осуществляться на основе «деформирования образов, полученных с помощью восприятия» (Bachelard, 1943, р. 7). Как и в случае художника и психоаналитика, эта патологи-зированная призма не позволяет рассматривать явления души наивным образом: как вполне и только естественные; следуя юнговской точке зрения (и на основе его исследований в области алхимии), можно утверждать, что психологическая деятельность составляет opus contra naturam. Хиллман развивает эту мысль, подвергая критике «натуралистическое заблуждение», которое господствует в большинстве нормативных психологии (1975а, pp. 84 —96).
Еще одно направление исследований взаимосвязи мифа и па¬тологии (mythos/pathos) представлено работами, в которых вскрываются мифологические возможности какой-нибудь конкретной формы патологии, как бы обнаруживая присутствие «бога в болезни». К числу таких исследований можно отнести работу Локхарта (рак, Lockhart, 1977), Мура (астма, Moore, 1979b), Леверанца (эпилепсия, Leveranz, 1979), Хокинса (мигрень, Hawkins, 1979), Северсона (кожные болезни, Sevenson, 1979), Кугельмана (глаукома, Kugelmann) и Сипиора (туберкулез, Sipiora, 1981). Существуют также и более общие исследования патологии в контексте архетипической герменевтики. К ним относятся работы Р. Стайна (психосексуальные расстройства, R. Stein, 1974), Гугенбюля-Крейга (проблема архетипической власти в медицинских подходах, Gug-genbuhl-Craig, 1971), Циглера (архетипическая медицина, Ziegler, 1980) и Сарделло (медицина, болезнь и организм человека, Sar- dello, 1980a). В этих работах организм человека, его патология и лечение рассматриваются с позиций, абсолютно свободных от позитивизма клинических и эмпирических традиций, унаследованных от девятнадцатого века с его научной материалистической медициной, взглядами на здоровье, болезнь и на роль врача как могучего всевластного героя.
Изложенная здесь точка зрения близка в некотором смысле антипсихиатрии Томаса Саса и Р. Д. Ленга, а именно: «ненормальные» состояния рассматриваются как экзистенциально человеческие и поэтому, в сущности, нормальные. Они становятся психиатрическими состояниями, когда рассматриваются с психиатрической точки зрения. Тем не менее архетипическая психология делает еще три последующих шага, выходя за пределы антипсихиатрии. Во-первых, она исследует сам подход к нормализации с целью выявления его «ненормальностей» и тенденций к патологизации. Во-вторых, в отличие от Саса и Ленга, архетипическая психология рассматривает реальное существование психопатологии как таковой как неотъемлемую часть психической реальности. Она не отказывает психопатологии в праве на существование и не стремится найти причину ее существования за пределами души, в сфере политики, профессиональных возможностей и социальных условностей. В-третьих, патологизация необходима, поскольку она присуща психическому. Необходимость патологизации вызвана, с одной стороны, богами, демонстрирую¬щими образцы (паттерны) психопатологии, а с другой — самой душой, осознавшей свою судьбу в смерти, благодаря главным образом неуемности психического и его поразительной способности к патологизации.
Если парадигмой психопатологии для Фрейда была истерия (и паранойя), то для Юнга такой парадигмой стала шизофрения. В архетипической психологии преимущественно исследовалась депрессия (Hillman, 1972c, 1975а, с, d, 1979a; Vitale, 1973; Berry, 1975, 1978b; Guggenbuhl-Craig, 1979; Miller, 1981b г.; Simmer, 1981) и перепады настроения (Sardello, 1980b). Депрессия послу¬жила основой для критики социальных и медицинских условностей (Kulturkritik), не допускающих глубинной составляющей депрессии.
Общество, которое не позволяет своим индивидам «нисходить в глубины», не может обрести свою глубину и должно постоянно пребывать в инфляционно-маниакальном состоянии духа, скрываемом под видом «роста». Хиллман (1975а, р. 98) связывает страх Запада перед депрессией с традицией героического эго и христианского спасения через воскресение. «Депрессия все еще остается злейшим врагом... Тем не менее, благодаря депрессии, мы погружаемся в глубины и там обретаем душу. Депрессия имеет существенное значение для трагического жизнеощущения. Она увлажняет иссохшую душу и осушает влажную. Она дает убежище, устанавливает ограничения, сосредоточивает внимание, придает серьезность, важность и привносит смиренную беспомощность. Она напоминает о смерти. Подлинная революция (на благо души) начинается у того, кто способен хранить верность своей депрессии».

12. Психотерапевтическая практика

Архетипическая психология использует традиционную методику классического анализа, восходящего к работам Фрейда и Юнга: 1) регулярные встречи, 2) с отдельными пациентами, 3) с глазу на глаз, 4) в кабинете психотерапевта, 5) за определенное вознаграждение. (Работа с группами, парами и детьми, как правило, не проводится; мало внимания уделяется диагностическим и типологическим категориям и психологическому тестированию.) Классический анализ (Hillman, 1975, р. 101) определяется как «курс лечения в атмосфере симпатии и доверия между двумя лицами за определенное вознаграждение, причем лечение может рассматриваться в образовательном или терапевтическом смыслах (в самых разных вариантах) и проводиться, в основном, путем совместного интерпретативного исследования как привычного поведения, так и групп психических событий, традиционно называемых фантазиями, чувствами, воспоминаниями, сновидениями и мыслями; при таком исследовании используется набор последовательных методов, понятий и убеждений, которые обязаны своим появлением главным образом Фрейду и Юнгу; основное внимание уделяется неожиданным (внезапно возникающим) аффективно заряженным состояниям; исследование ставит своей целью улучшение самочувствия объекта психоанализа (которое определяется субъектив¬но и/или объективно) и — как следствие — последующее завершение лечения». Если анализ «заканчивается», тогда он определяется линей¬ным временем. Кейси (1979, р. 157) дает этому предположению следующее объяснение: «...время души не следует рассматривать как непрерывное... оно дискретно, но не в смысле наличия разры¬вов или промежутков, а в смысле наличия множества аватар (avatars)* (Аватара (санскр.) — воплощение божества. Схождение бога или какого-либо возвышенного существа на землю и приобретение им телесной «смертной» формы), различных видов и форм. Полицентричность психического требует как минимум всего этого, а именно, присутствия полиформного времени...» Тот факт, что, начиная уже с первых лет работы Фрейда и Юнга, продолжительность психоаналитических сеансов увеличивается, следует расценивать как одно из проявлений временного характера души: «В конечном счете в дополнительном времени нуждается сама душа, и на это у нее есть свои причины, поскольку для раскрытия собственного имагинального времени душа нуждается в дополнительном мировом времени» (там же, р. 156).
В основе практики лежит юнговское представление о психиг ческом как имманентно целенаправленном: все психические события имеют телос (telos — цель). Архетипическая психология, однако, сам этот телос не формулирует. Психические события определяет целенаправленность, но ее не следует рассматривать отдельно от образов, неотъемлемым свойством которых она является. Таким образом, архетипическая психология воздерживается от определения целей для психотерапии (индивидуации или целостности) и формулировок таких ее явлений, как симптомы и сновидения (компенсации, предупреждения, профетические указания). В исходной юнговской контраверзе перспективное-редуктив-ное цель остается перспективой, открывающейся по отношению к событиям. Позитивные формулировки телоса анализа лишь при¬водят к телеологии и придают целям догматический характер. Архетипическая психология способствует развитию чувства цели как терапевтического в себе, поскольку это развитие повышает интерес пациента к психическим явлениям, включающим и наиболее неприятные симптомы как преднамеренные. Но психотерапевт не придает этим интенциям узкого значения, и поэтому терапия придерживается фрейдовской позиции сдержанности и невмешательства. Психотерапия осуществляется путем отрицания (via negativa), стремясь де-буквализировать все формулировки цели, в силу чего анализ сводится к «слипанию» с реальными образами.
Необходимость выделить, на основе множества публикаций, конкретную направленность и атмосферу работы архетипической психологии и ее дальнейший отход от классического анализа продиктована двумя соображениями: отсутствием программы обучения (не дидактической) и дефицитом работ, в которых излагалась бы теория психотерапевтической практики. (Следует особо выделить работы следующих авторов: Guggenbuhl-Craig, 1970, 1971, 1972, 1979; Berry, 1978a, 1981; Hillman и Berry, 1977; Grinnell, 1973; Frey, Bosnak и др., 1978; Giegerich, 1977; Hillman, 1975a, 1972a, 1964, 1977b, c, 1975c, 1974a; Hartman, 1980; Newman, 1980; Watkins, 1981.)
Отклонения от классического анализа проявляются не столько в форме терапии, сколько в ее направленности. Архетипическая психология рассматривает психотерапию, как, впрочем, и психопатологию, как разыгрывание фантазии. Вместо назначения и применения той или иной предписывающей формы лечения патологии, она подвергает самопроверке терапевтическую фантазию (чтобы психотерапия не закрепляла определенную (literal) патологию, порождающую психотерапию и порождаемую, в свою очередь, одним из видов конкретной психотерапии). Архетипическая психология стремится напомнить психотерапии о ее собственных представлениях о себе (Giegerich, 1977) и освободить ее бессознательное от вытеснения.
В своей работе «История болезни как художественный вымысел» (1975) Хиллман рассматривает модель истории болезни, кото¬рая использовалась Фрейдом и последующими аналитиками в качестве стиля изложения. Таким образом, проблема историй болезни и сформулированных в них проблем становится предметом образного, литературного повествования, причем клиническая форма изложения материала становится одним из литературных жанров. Жанры или виды литературного изображения — эпический, детективный, юмористический, социально-реалистический, плутовской — можно использовать для понимания структуры рассказов, передаваемых в процессе психотерапии. Поскольку «способ изложения соответствующей истории является способом формирования нашей психотерапии» (Berry, 1974, р. 69), вся методика психотера¬певтической работы должна быть пересмотрена с учетом поэтической основы сознательной психики. По существу психотерапевтическая работа направлена на то, чтобы осознать фикции, в которые погружен пациент, и переписать или сочинить за пациента на основе сотрудничества историю, пересказав ее более глубоко и достоверно. При таком пересказе, в котором искусство изображения становится моделью, личные неудачи и страдания пациента имеют столь же существенное значение для истории, как и для искусства.
«Теория личных конструкторов» (1955) Джорджа Келли (1905—1966 гг.) составляет один из источников толкования тек¬ста (с ней можно сравнить психотерапевтическое исследование образов и деталей рассказа). Опыт никогда не бывает незавершенным или бессмысленным; он всегда формируется на основе образов, обнаруживаемых в рассказах пациентов. Фантазия, в которую погружена проблема, сообщает нам о способе построения и преобразования (реконструкции) проблемы больше, чем любая попытка проанализировать данную проблему в ее собственном контексте.
На Первом Международном Семинаре по Архетипической Психологии (январь 1977 г.) Хиллман и Берри прочитали доклад, в котором они заявили следующее: «Нашу терапию можно назвать образоцентрической. Поэтому сновидение как образ или группа образов приобретает парадигматический характер; мы как бы погружаем всю психотерапевтическую процедуру в контекст сновидения» (метод и примеры работы со сновидением рассматриваются в работах Берри (Berry, 1974, 1978а) и Хиллмана (Hillman, 1977b, 1978a, 1979a). Но это не означает, что сновидения как таковые занимают центральное место в психотерапии. Напротив, все события рассматриваются с точки зрения сновидения так, как если бы они были образами, метафорами. Не сновидение пребывает в пациенте и составляет предмет его деятельности, а пациент пребывает в сновидении и совершает действия с помощью фикции сновидения или составляет предмет ее (фикции) деятельности. Вышеупомянутые исследования посвящены работе со сновидениями. В них представлены способы формирования образов и рассмотрения событий как метафор на основе различных манипуляций: грамматическая инверсия, устранение знаков препинания, повторное утверждение, повторение, юмор, амплификация. Работа со сновидениями, или реальными событиями как сновидениями, ставит своей целью придать рефлективный характер декларативной, лишенной раздумий беседе и устранить ощущение соотнесенности слов с объективными моментами. Благодаря этому речь становится образной, самосоотнесенной и способной описать психическое состояние как свое выражение (Berry, 1982). Описываемые образы сновидений, реальных ситуаций и бодрствующего воображения фантазии подробно рассматривались в работах Watkins (1976), Garufi (1977), Humbert (1971), Berry (1978a, b), Хиллмана (1977а, с). В этих исследованиях получает дальнейшее развитие юнговская методика «активного воображения» (Hull, 1971). В сфере психотерапии активное воображение порой оказывается методом выбора. Фигуры воображения составляют предмет непосредственного восприятия и взаимодействия. С ними беседуют, совершают действия, им придают пластическое выражение. Они не рассматриваются лишь как внутренние проекции и компоненты личности (см.). К ним относятся с таким же уважением и почтением, как и к независимым существам. В качестве предмета воображения они воспринимаются серьезно, хотя и не буквально. Как и в случае неоплатонических дэймонов (daimones) и ангелов в понимании Корбина, их «промежуточная» реальность не имеет ни физической, ни метафизической природы. И тем не менее они «так же реальны, как реальны вы сами в качестве психической сущности» (Юнг, CW 14, par. 753). Развитие силы подлинного воображения (vera imaginatio Парацельса; himma* (Himma — химма — понятие, заимствованнное из персидского языка Генри Корби-ным. Означает силу сердечного желания, которая позволяет воображению достигать вершин формовоплощения и убедительности реальности. Страстное желание образа, жажда образной фантазии наделяет сам образ огромной мощью и убежденностью в его действительном существовании (reality-conviction) сердца Корбина) и способности жить в обществе даймонов, духов, призраков, вестников, проводников душ, знакомых, предков, наставников — населения метаксы (metaxy) — также входит в задачу архетипической психологии (Hillman, 1977c, 1979с).
В последнее время образоцентрическая психотерапия проникает в мир объектов чувственного восприятия и привычных форм — здания, бюрократические системы, бытовой язык, транспорт, городская среда, пища, образование. Ее проект или программа ставит перед собой честолюбивую задачу — выздоровление души мира (anima mundi) на основе рассмотрения мирового облика с эстетической точки зрения. Проект предусматривает вынесение психотерапии за рамки частной беседы двух лиц и берет на себя более масштабную задачу — сформировать новый образ общества, в котором живет пациент (Ogilvy, 1977). Такое представление о психотерапии стремится воплотить в реальной жизни поэтическую основу сознательной психики как имагинативную, эстетическую, ответную реакцию. В тех случаях, когда окружающая среда рассматривается как образная, каждый человек реагирует на нее более психологически, распространяя тем самым понятие «психологического» на эстетическое, а само понятие психотерапии, ограниченной временем приема в кабинете врача, на непрерывную деятельность воображения дома, на улице, во время приема пищи и просмотра телевизора.

Чувство

Для освобождения психотерапии от господства врачебного кабинета в первую очередь необходимо подвергнуть ревизии и переоценке тождество психика — чувство, т. е. индентификацию индивида с эмоцией, которая характеризовала все направления психотерапии, начиная с того времени, когда Фрейд приступил к работе с конверсионной истерией, эмоциональной абреакцией и переносом. Короче говоря, психотерапия рассматривала личные чувства, сводя к ним образы пациента. В своих двух работах, посвященных чувству и эмоции, Хиллман (Hillman, 1960, 1971) приступил к феноменологическому и дифференцированному анализу понятий и теорий чувств и эмоций как к одному из подходов к освобождению психотерапии, да и самой психологии, от неиз- бежной ограниченности персонализма, вызванной идентификацией души с чувством. Основной довод, выдвигаемый против персональной, исповедальной формы психотерапии (Hillman, 1979с),— наряду с сохранением в ней картезианского разделения между одухотворенным субъектом и безжизненным объектом — состоит в том, что подобная психотерапия способствует формированию иллюзорного чувства права собственности на эмоцию (Allport, 1955). Эмоции усиливают чувство одиночества и моно-центрически сужают сознание, оказывая тем самым поддержку монотеистической тенденции эго присваивать данные сознания и идентифицироваться с ними в переживании. Эмоции подкрепляют эго-психологию. Более того, в тех случаях, когда эмоция и чувство рассматриваются как первичные, образам неизбежно отводится второстепенная роль. Они рассматриваются как производные характеристики чувств.
Архетипическая психология полностью изменяет соотношение между чувством и образом: чувства рассматриваются как «божественные потоки» (по выражению Уильяма Блейка), которые сопровождают и определяют образы, насыщая их энергией. Их существование не ограничивается пределами личности. Они сопричастны воображаемой реальности, реальности образа и помогают представить образ в чувстве как конкретную ценность. Чувства придают изощренный характер образу и поэтому характеризуются такой же сложностью, как и образ, в котором они содержатся. Образы не представляют чувства, поскольку составляют их неотъемлемое свойство. Берри (Berry, p. 63) пишет: «Образ сновидения составляет или имеет свойство эмоции... Они (эмоции) составляют неотъемлемую принадлежность образа и поэтому вообще не могут проявляться в явном виде. Мы не можем рассматривать об¬разы сновидений, поэзии или живописи без учета переживания эмоциональных свойств, представленных самими образами». Далее отсюда следует, что любое событие, представленное в форме образа, наделяется жизнью, эмоциями и ценностью.
Задача психотерапии состоит в том, чтобы вернуть личные чувства (тревогу, желание, замешательство, скуку, страдание) конкретным образам, в которых они содержатся. Психотерапия стремится придать индивидуальный характер физиономическому выражению каждой эмоции: тело желания, лицо страха, ситуация отчаяния. Чувства воображаются в своих деталях. Это направление сходно с имажинистской теорией поэзии (Hillman, 1924), в кото¬рой любая, недифференцированная с помощью конкретного образа, эмоция рассматривается как неразвитая, простая и бессловесная, оставаясь сентиментально личной и в тоже время коллективно неиндивидуализированной.

13. Эрос

Начиная с момента своего возникновения, глубинная психо¬логия последовательно признавала особую роль эроса в своей работе. Действительно, психоанализ был эрото-анализом в той мере, в какой он был анализом души, поскольку его подход к душе строился с опорой на либидо. Вездесущность эроса в психотерапии и во всех теориях, относимых к глубинной психологии, получает это признание в виде технического термина переноса.
Как и в случае юнговской алхимической психологии переноса, архетипическая психология рассматривает перенос на фоне мифологических персонажей — мифологема Эроса и Психеи в «Золотом осле» Апулея (Hillman, 1972, р. 63—125), — освобождая, таким образом, от исторических и индивидуальных особенностей феноменологию любви как в психотерапии, так и в человеческой страсти. «Признавая главенство образа, архетипическая психология освобождает психическое и логос для восприятия Эроса, составляющего предмет воображения» (Bedford, 1981, р. 245). Образный, мифологический перенос означает, что все эротические феномены, в том числе и эротические симптомы, требуют психологического осознания, и все психические феномены, в том числе и невротические, и психотические симптомы, нуждаются в эротическом к себе отношении. В тех случаях, когда психическое рассматривается как субъект действия или точка зрения на события, неизбежно возникают эротические сложности, поскольку мифологическая пара неизбежно приводит к их совместному появлению. В мифе Апулея подробно описаны препятствия, возникающие во взаимоотношениях между любовью и душой. Р. Стайн (R. Stein, 1974) разработал архетипический подход к рассмотрению инцестуозных проблем в семье, которые не позволяют эросу приобрести психологический характер, а психике — эротический.
Идея мифологической пары была впервые предложена Фрейдом в теории эдипова комплекса и разработана Юнгом в теории анимы и анимуса (CW 16). Архетипическая психология дает описание различным мифологическим парам: Сенеке и Пуэр (Hillman, 1967); Венера и Вулкан (М. Stein, 1973); Пан и Нимфы (Hillman, 1972); Аполлон и Дафна; Аполлон и Дионис; Гермес и Аполлон (Lopez-Pedraza, 1977); Зевс и Гера (М. Stein, 1977); Артемида и Пуэр (Moore, 1979); Эхо и Нарцисс (Rerry, 1979b); Деметра и Персефона (Berry, 1975); Мать и Сын (Hillman 1973b). Гугенбюль-Крейг рассмотрел функциональную роль архетипических фантазий в соотношении пациент — помощник (1971) и в брачной паре (1977). Эти пары (тандемы) позволяют исследовать различные формы эротических взаимосвязей, их риторику и экспектации, конкретные формы страдания и взаимозависимости, создаваемые каждой парой. Предполагается, что такие пары реализуются на основе внутрипсихического процесса, т. е. как паттерны взаимосвязей между комплексами, существующими внутри самого индивида. Поскольку любовь души также является любовью образа, архетипическая психология рассматривает перенос, в том числе и наиболее сексуализированные формы его проявления как феномен воображения. Только в этой сфере безличность мира придает человеческой жизни наиболее личный характер. Поэтому перенос составляет парадигму для проработки отношений личного и буквального с безличным и воображаемым. Таким образом, перенос представляет собой не что иное, как эрос, требующийся для пробуждения психической реальности. Пробуждение психической реальности предписывает архетипические роли пациенту и психотерапевту, причем под пациентом подразумевается «психологический пациент», т. е. тот, кто страдает или охвачен страстью «психического». По этой эротической (но не медицинской) причине архетипическая психология сохраняет термин «пациент» вместо таких терминов, как клиент, анализанд, стажер и т. д. Эротические проб¬лемы, присущие любым взаимоотношениям, также являются пси- хологическими проблемами, связанными с образами, и поэтому при реализации этой психомахии (psychomachia)* (Психомахия (греч.) — внутренняя душевная борьба, битва или война в психическом( в архетипический психотерапии осуществляется постепенный переход от подавления и/или одержимости образами к медленно нарастающей любви к ним, в признании того, что любовь сама по себе кроется в образах, в их непрерывном творческом проявлении и воплощается в любви к той человеческой душе, в которой эти образы проявляются.

14. Теория личности: персонификация

Теория личности, принятая в архетипической психологии, существенно отличается от господствующих в западной психологии взглядов на личность. Если патологизация составляет неотъемлемое свойство души, с которым нельзя бороться с помощью сильного эго, и если психотерапия (см.) заключается в оказании поддержки силам, противодействующим эго, — персонифицированным, чуждым эго фигурам, — тогда теория психопатологии и психотерапии принимает не-эгоцентричную теорию личности.
Первая аксиома этой теории опирается на последние результаты юнговской теории комплексов (1946 г.), согласно которым каждая личность существенно множественна (CW 8, par. 388fT). Множественная личность — это сколок общечеловеческого (humanity) в его естественном состоянии. В ряде других культур эти множественные личности имеют имена, местонахождение, энергии, функции, голоса, ангельские и животные формы и даже теоретические формулировки как различные виды души. В нашей культуре множественность личности рассматривается либо как психиатрическое отклонение, либо — и это в лучшем случае — как неинтегрированные интроекции или парциальные личности. Психиатрический страх перед множественной личностью свидетельствует об идентификации личности с парциальной способностью, а именно, с «эго», которое в свою очередь разыгрывает на психологическом уровне двухтысячелетнюю монотеистическую традицию, превозносящую единство в ущерб множественности.
Архетипическая психология расширяет толкование юнговских персонифицированных названий компонентов личности — тень, анима, анимус, трикстер, мудрый старец, великая мать и т. д. «Персонификация, или представление вещей в воображении» (Hillman, 1975а, р. 1 — 51) имеет решающее значение для перехода от абстрактной, объективистской психологии к психологии, которая содействует анимистическому взаимодействию с миром. Кроме того, персонификация позволяет воспринимать множественность психических феноменов в виде голосов, лиц и имен. Таким образом, обеспечивается точность и индивидуальность восприятия психических феноменов, недоступная психологии способ¬ностей, которая рассматривает чувства, идеи, ощущения и т. п. достаточно обобщенно.
С точки зрения архетипической психологии сознание дано вместе с различными «парциальными» личностями. Вместо представления парциальных личностей в виде фрагментов «Я», нам представляется более целесообразным соотнести их с индивидуальными моделями предшествующих направлений психологии, в которых комплексы можно было бы назвать душами, дэймонами (daimones), ангелами, гениями и другими имагинально-мифическими фигурами. О существовании сознания, априорно постулируемого вместе с этими фигурами или персонификациями, свидетельствует их вмешательство в сферу контроля эго: психопатология обыденной жизни (Фрейд), расстройства внимания в ассоциативных экспериментах (Юнг), своеволие и лукавство фигур в сновидениях, навязчивые состояния и компульсивные мысли, способные вторгаться при понижении ментального уровня (Жане). В отличие от большинства психологии, подвергающих анафеме подобные личности как дезинтегративные, архетипическая психология способствует повышению уровня самоосознания фигурами, отличными от эго (non-ego) и рассматривает напряжение с ними, релятивизирующее у эго ощущение единственности и монополизма, как основной момент в процессе созидания души.
В результате личность рассматривается не столько с точки зрения жизненных этапов и развития, типологий характера и функционирования, психоэнергетики, направленной на достижение целей (социальных, индивидуальных и т. д.), способностей (воля, аффект, разум) и их равновесия, сколько с позиции образности, т. е. как живая человеческая драма, в которой субъект, «Я», принимает участие, но не выступает в качестве единственного автора, режиссера или главного героя. Иногда он (субъект) даже не появляется на сцене. В то же время другие, только что упомянутые теории личности могут играть роль фикций, необходимых для постановки драмы.
Таким образом, здоровая, развитая или идеальная личность должна принимать во внимание свою, драматическую, замаскированную, неоднозначную ситуацию. Ирония, юмор и сострадание служат признаками такой личности, поскольку они свидетельствуют о понимании множественности значений, судеб и намерений, реализуемых любым субъектом в любой момент. «Здоровая личность» менее всего воспринимается на основе модели естественного, примитивного или первобытного человека со всей его ностальгией, или общественно-политического человека с его миссией, задачей, или буржуазно-рационального человека с его морализмом. Вместо этого она рассматривается на фоне артистической личности, для которой процесс воображения составляет стиль жизни. Реакции такой личности имеют рефлексивный, живой, непосредственный характер. Разумеется, принятую модель не следует понимать только в этом, узкобуквальном смысле. Она служит для выделения тех ценностных аспектов личности, которым архетипическая психология придает существенное значение: утонченность, сложность и бесстрастная глубина; непосредственное слияние с потоком жизни без учета представлений о воле, выборе и принятии решений; мораль как посвящение совершенству души (см. созидание души); восприимчивость к традиционным сценариям; значимость патологизации и жизни на «стыке границ»; эстетическая восприимчивость.

15. Биографическая часть

Архетипическая психология, как уже отмечалось, не является теоретической системой, которая возникла в результате размышлений одного лица (в честь которого она была бы названа) и/или была бы идентифицирована с небольшой группой, стала школой и затем появилась в мире аналогично фрейдовской и юнгианской психологии. Она не обязана своим появлением какой-то конкретной клинике, лаборатории или городу, в честь которого она получила свое название. Напротив, архетипическая психология представляет собой политеистическую структуру постмодернистского сознания. Это стиль мышления, форма сознательной психики, ревизионистская борьба на многих фронтах: психотерапия, образование, литературная критика, медицина, философия и материальный мир. Архетипическая психология систематизирует свои термины и подходы и предоставляет их в распоряжение современной мысли для решения различных интеллектуальных задач. Проблемы эроса (см.), души, образа и патологии позволяют привести к согласию представителей различных географических и интеллектуальных областей для пересмотра своих представлений и мировоззрений.
Истоки архетипической психологии следует искать у Юнга и Корбина, а также в эраносских встречах, которые проводились в Асконе, Швейцария (Rudolf Ritsema). Основными докладчиками на этих встречах также были Юнг и Корбин. Дюран и Хиллман присоединились к этому кругу в шестидесятых годах, Миллер в семидесятых, а Гигерих в 1982 году. Воодушевление платоновскими идеями, царившими на эраносских встречах, стремление к духовности в период кризиса и упадка, взаимопомощь и сотрудничество, выходившие за рамки теоретической специализации, а также воспитательное воздействие эроса на душу — все это способствовало формированию направлений дальнейшего развития архетипической психологии.
Возникновение второй биографической линии можно отнести к периоду работы в Варбургском институте (Лондон, апрель 1969 г.) и к проведенным Лопесом-Педрасой, Хиллманом и Берри сравнительным исследованиям традиции классических (языческих, политеистических) образов в западной психике. При проведении этих исследований они нашли свидетельство возможности существования психологии в культуре образной мысли (в частности, в культуре Средиземноморья), которая позволяет психологии освободиться от раздоров, вызванных естественной наукой и восточной духовностью. Третья биографическая линия относится к периоду возобновления издания (1970) бывшего юнгианского журнала «Спринг» («Spring») в качестве мыслительного органа архетипической психологии и к проведению семинаров по психо¬логической интерпретации образов эпохи Возрождения.
Четвертая линия восходит к последующим исследованиям, которые проводились в западном полушарии. В феврале 1972 года Хиллман получил приглашение от Йельского университета про¬честь лекции (Terry Lectures, посвященные Dwight Harrington), позволившие ему впервые дать полное определение архетипическои психологии (1975). Затем последовало назначение Хиллмана и Берри на должность приглашенных лекторов факультета психо¬логии в Йельском университете, где их сотрудничество с философом Эдвардом Кейси приобрело форму совместных исследований в области философии творческого воображения и феноменологии. В семидесятых годах в Сонома Стэйт, Калифорния (Gordon Таррап) и в Далласском университете (Robert Sardello) были утверждены программы подготовки аспирантов. В 1976 году Хиллман и Берри были приняты на работу в Сиракузский университет на кафедру факультета истории религий и вместе с Дэвидом Миллером продолжили исследование проблем монотеистического и политеистического мышления. В январе 1977 года архетипическая психология провела с помощью фонда братьев Рокфеллер свой первый международный семинар в Далласском университете, в работе которого участвовало около 20 исследователей, упомянутых в настоящем эссе. В дальнейшем семинары и встречи проводились в университете Нотр Дам, штат Индиана (Thomas Kapacinskas), университете имени Дюка, штат Пенсильвания, и университете Нью Мексико (Howard McConeghey). В январе 1978 года руководство Далласского университета назначило Хиллмана на должность преподавателя психологии и старшего научного сотрудника института Философских Исследований. Берри был назначен на должность приглашенного преподавателя.
В это время Лопес-Педраса стал лектором по мифологии и психологии на факультете литературы в Каракасском университе¬те. Благодаря открытию Далласского Института Гуманитарных Наук и Культуры в 1981 году (сотрудниками которого являются Сарделло, Томас, Мур, Берри, Хиллман и Гугенбюль-Крейг) архетипическая психология обратилась к исследованию проблем «мировой души» (anima mundi) города. «Город» становится пациен¬том, местом патологизации, в котором воображение души находит земную актуализацию, «требуя» от архетипической психологии исследования своих недугов.
Ни одна из европейских стран не отнеслась к этому ревизио¬нистскому подходу с таким вниманием, как Италия. Ряд интеллектуалов и терапевтов в Риме, Флоренции, Пизе, Милане осуществили перевод (Aldo Giuliani) работ по архетипической психологии в Аналитико-психологическом обозрении, в книгах (Adelphi, Communita) и изданиях Итальянской Энциклопедии и изложили ее взгляды в процессе преподавания, издания и перевода (Francesco Donfrancesco, Bianca Garufi). Во Франции с аналогичной инициа¬тивой выступили группы интеллектуалов, связанных с Корбиным и Дюраном. Мишель Казенав (Michel Cazenave) и Моника Зальцман (Monique Salzmann) приступили к выпуску «Изданий Имаго».
Широкий поток современных западных идей, рассмотренных в настоящем эссе, нашел отражение в двух последних европейских событиях — Международном симпозиуме по проблемам «науки и сознания» (Cazenave, 1980), проходившем в Кордове в духе взгля¬дов Юнга, Корбина и эраносского крута (Miller, Izutsu, Durand, Raine, Hillman) на современную физику, и выступлении Хиллмана (1982 г.), посвященного архетипической психологии как ренес-сансной психологии во Флоренции (Donfrancesco).