Джеймс Хиллман. ЭДИП ВОЗВРАТИЛСЯ

1. Миф и психоанализ

Избрать темой исследования историю Эдипа – героический поступок. Способны ли вы вообразить, когда вновь начнете перелистывать страницы пьесы Софокла, какая лавина страстей обрушивается вам на голову? Страницы пьесы, которую Аристотель использовал для объяснения сущности трагедии, а Фрейд – для объяснения природы человеческой души? Страницы книги, утонувшей вместе с Шелли в заливе Специи? Героические сказания, поведанного нам Гомером и Эсхилом, а также Еврипидом и пересказанного позже Сенекой, Гельдерлином, Гофмансталем, Вольтером и Жидом? Добавьте к этому все полки с научными трактатами, комментариями, аргументами, а затем вставьте эту нечеловеческую героическую тему в наши ежегодные встречи (Эранос), - это ли не героизм, не наглость, выходящие за пределы всех норм достойного поведения?

Прежде всего, необходимо осознать в представленной работе присутствие Бога – Аполлона и его героя Эдипа, чтобы в последствии они не потрясли нас до основания своими сюрпризами. Вначале, дабы не попасть в силки самого мифа, признаемся во влиянии на нас прелестей этого аполлонического героя, с его склонностью к самоослеплению и потрясающей настойчивостью, проявленной при раскрытии и выставлению на показ «всех и вся», с его отцеубийственным стремлением умерщвлять старых царей; и инцестуозной инфляцией, которая смогла произвести в качестве потомства еще одну, также инцестуозную, психологическую статью об Эдиповом комплексе. Заявляя о такой опасности публично с самого начала, я взываю к милосердию богов, чтобы этот миф не стал моим. Пусть Аполлон пребывает в свойственном ему отдалении, как и Эдип, и Лай, и даже Тиресий, а с ними и предки Софокла и Фрейда. Позвольте выразить вам мое глубокое почтение, но милостиво прошу предоставить защиту от ваших сомнений в моем присутствии.

Это вступление объясняется осознанной мощью мифа. Wirksamkeit (действенность) мифа, его реалии точно отражаются на его способности к овладению нашими психическим существованием и влиянии на него. Греки знали об этом слишком хорошо, а потому не занимались глубинной психологией и психопатологией, увлечение которыми свойственно нам. У них были мифы. А мы не имеем подобных мифов, - вместо них у нас есть глубинная психология и психопатология. Именно по этому, как я уже повторял здесь несколько раз, психология отражает мифы в современных одеяниях, а мифы демонстрируют нашу глубинную психологию в одеждах древних.

Первым осознавших эту истину, фундаментальную для современной глубинной психологии, стал Зигмунд Фрейд. Первым распознавшим скрытые намеки Фрейда на существование взаимоотношений между мифом и душой, между древностью и современной психологией был К.Г. Юнг. Прослушайте этот отрывок, выбранный мной из начальной страницы книги Юнга-первопроходца «Метаморфозы и символы либидо» Хотя эта работа была опубликована в 1912 году, Юнг оставил ее без изменений предлагаемый начальный отрывок в новом издании 1952 года: Любой человек, сумевший прочесть книгу Фрейда «Толкование сновидений»… {и} позволивший этой необыкновенной книге работать над свом воображением спокойно и без предубеждений, непременно будет глубоко потрясен тем отрывком, в котором Фрейд напоминает нам, что индивидуальный конфликт, который он называет инцестуозной фантазией, произрастает из корней монументальной темы древнего мира, легенды об Эдипе…внезапно нас захватывает мимолетное впечатление простоты и величия трагедии Эдипа, этого неувядающего шедевра греческого театра. Расширение нашего кругозора, когда мы следуем по пути, открытому для нас Фрейдом, каким-то образом напоминает открытие…затем залив, отделяющий наш век от древности, перекрывается мостом, и мы с удивлением обнаруживаем, что Эдип все еще жив для нас…Эта истина открывает путь к пониманию классического духа такой силы, какой не существовала прежде… Проникая сквозь преграды подземных переходов нашей собственной психики, мы постигаем непреходящую значимость классической цивилизации и в то же время… обретаем объективное понимание {наших собственных} основ. Такова, по меньшей мере, надежда, которую мы извлекаем из вновь отрывающегося для нас осознания бессмертия проблемы Эдипа».

Теперь вслушайтесь в слова Фрейда:

«Влюбляясь в одного из родителей и ненавидя другого, мы формируем в себе часть постоянного запаса психических импульсов… раннего детства…Античность одарила нас легендарным сказанием, поддерживающим нашу веру в эту концепцию, а всеобщая глубокая уверенность в реальность старых легенд сравнима только с равной ей всеобщей верой в упомянутую выше гипотезу, относящуюся к детской психологии. Я имею в виду «Эдип – царь» Софокла».

Далее Фрейд кратко пересказывает фабулу, миф, после чего говорит:

«Действие пьесы состоит из простого разоблачения, продвигающегося шаг за шагом, с искусным сдерживанием действия (сравнимой с психоаналитической работой), приводящего нас к заключению, что Эдип сам является убийцей Лая…»

Эту аналогию поэтического искусства с искусством психоанализа Фрейд констатирует снова в следующей фразе:

«Подобно тому как поэт, разгадывающий тайны прошлого, выносит на свет вину Эдипа, он заставляет нас осознавать наше собственное внутреннее естество».

Затем следует новая мысль:

«Если Царь Эдип в современной аудитории вызывает не менее глубокие чувства, чем у древних греков, единственно возможным объяснением этого явления можно считать…что, должно быть, внутри каждого из нас существует голос, готовый признать неотразимую мощь судьбы в Эдипе.. Его судьба трогает нас только по тому, что она может стать нашей собственной, ведь оракул еще до рождения отметил нас печатью того же проклятья, которое лежало на нем».

Эти отрывки свидетельствуют о том, что тот отдельный миф, связующий психоанализ с греческой античностью, и есть (Эдип – тиран) в пьесе Софокла. Следовательно, неотвратимая связь двух явлений: если мы сохраним приверженность делу архетипического пересмотра глубинной психологии, то этого Эдипа следует возвратить (заметьте, пожалуйста, что на мой стиль наложения уже влияет язык Эдипа).

Под «архетипическим пересмотром» я подразумеваю прослеживание имагинальных корней, управляющих теми способами, которыми мыслит и чувствует психология. Я имею ввиду восстановление поведения до уровня вымысла о нем, до epistrophe (поворот назад гр.) к слепым представлениям жизни и к страданиям, называемыми аномальной психологией; к воображению о нашей сфере науки и ее деятельности на языке archai (начала бытия гр.), даймонов и богов.

Мой проект подобного воображения вытекает непосредственно из наиболее экстраординарного и наиболее фундаментального утверждения Юнга, онтологически и методологически основополагающего для любого утверждения, которое справедливо можно назвать «юнгианским»: «Психическое творит реальность каждый день. Единственное выражение, которое я могу использовать для подобной деятельности, - это фантазия… Следовательно, фантазия кажется мне самым точным выражением специфической активности психики».

Я следую за Юнгом в этой работе с величайшим старанием, веря, что психология воистину является психологической только когда пробуждается по зову фантазий, обретающих объективированную форму при наблюдении за ними. Практикующие аналитики обязаны замечать те фантазии, которые они получают в результате наблюдений за пациентами: следовательно, и глубинная психология обязана замечать собственные фантазии при размышлении о своих теориях. Психология, которая наблюдает, докладывает, формулирует и объясняет пациента или его психику в широком смысле, остается подобной самому пациенту, наблюдающему, докладывающему и объясняющему, то есть оказывается проективной или, можно сказать, слепой, не видящей самого глаза, которым она видит. Вот почему нам следует вернуться к основам фантазии – к мифам, ибо каким другим способом может психология, такая, какой она представляется в наше время, пробудиться и задуматься о себе самой.

Конечно, проекту присущи некоторые героические свойства, ибо как можно представить себе какие бы то ни было планы или программы иначе как проекции героического, спасающие, высвобождающие от невежества, но при этом всегда пребывающие в услужении у отцов-основателей по части продолжении замыслов. Проект может поднять человеческую жизнь на более высокий уровень или углубить ее, вывести из блужданий по горизонтальным направлениям или из головоломных лабиринтов и всегда довести ее до чего-то более чем человеческого - иногда до животного уровня, иногда до алхимического, иногда до культурного, иногда – до мифического. Он может восстановить до самых истоков происхождение человеческой жизни, до момента прозрения Бога, или даже до Боготолкования как истины красоты, и внезапной радости осознания истины и красоты, как единого целого. И в самом деле, удар – поступок героический, по тому что он настолько свиреп, настолько античеловечен, как если бы был рожден божеством и желал вернуть все сущее этому божеству. Но при этом он в равной степени – героический поступок, так как второй его родитель – простой смертный, наивный, глуповатый, навечно осевший в своем обычном мире общины и города.

Итак, мы будем продолжать линию Фрейда и Юнга, проводя все дальше параллели между мифом и психоанализом. И мы попытаемся выйти за пределы фрейдовской концентрации на инцесте и отцеубийстве, - явлениях суживающих область его прозрений. Наша первая задача – докопаться до других обстоятельств в истории Эдипа, относящихся к глубинной психологии, потому это именно в ней продолжает исполнять свои пьесы театр Эдипа.

2. Семья как судьба

Фрейда подвергали критике за сведение благородной греческой идеи о героической судьбе до банальной семейной близости. Фрейд писал Флиссу: «Греческий миф захватывает с навязчивостью, которую признает каждый, поскольку чувствует следы его влияния на самом себе. Каждый в своих фантазиях был когда-то подающим надежды Эдипом…» Кроме того, критики утверждают, что Фрейдпонял трагедию Эдипа совершенно не верно. Он воспроизводит эту историю так, что убийство отца исходит из влечения к матери. На самом же деле и в пьесе и в легенде сначала происходит убийство, а за ним инцест без всякой похоти. Фрейд усиливает роль матери, обеспечивая почву для своих материалистических редукций. Однако, согласно легенде, мы попадаем в материнские объятия только после убийства отца: обольщение матери и материализмы любого рода – события, следующие за убийством незнакомого отца. Когда мы убиваем отца - мы Эдипы.

Кто, что, где этот неизвестный отец в реальной психологии? Следует предположить, что любой своевольный дух, встречу с которым невозможно предотвратить, может оказаться неопознанным отцом. Разве мы не встречаемся с «отцом» в те моменты противоборства, когда путь сужается до такой степени, что отклонится в сторону уже невозможно, когда мы не уступаем дорогу тому, кто стоит у нас на пути? Юнг однажды определил Бога такими словами:

«До настоящего времени Бог является тем именем, с помощью которого я обозначаю все вещи и явления, которые встают на моем жизненном пути неистово и отчаянно, все те вещи, которые расстраивают мои субъективные взгляды, планы и намерения и изменяют течение моей жизни в лучшую или худшую стороны».

Сопротивляясь неизвестному, расстраивающему «мои субъективные взгляды, планы и намерения», я убиваю отца. Я не могу допустить, чтобы случайный дух мог сбить меня с пути, осыпая ударами для худшего или лучшего, или для того и другого. Сопротивление на самом деле является центральной темой в анализе, и оно столь же существенно для героического стиля Эдипа. В то же время этот стиль поведения предоставляет отцовскую власть другому, бессознательно признавая, что тот, кто пересекает мой путь, обладает отцовской властью, чтобы изменить мою жизнь. Это мой Царь. Великое «Нет» этого другого порождает отцовское передо мной, стоя на моем пути. «Раздражение, война, борьба. Раздоры – отец всех вещей (всего сущего)», сказал Гераклит.

Критики, кроме того, настаивают, что из-за Фрейда каждая семья сводится к одному- единственному мнению по любому поводу, создает мономиф , а сам миф сводиться к принуждениям и подавлениям, исходящими из семьи. Битвы с космической судьбой становятся подавлением желаний. Человеческая жизнь не управляется судьбой, а подчиняется желаниям. Трагический герой Эдип превращается в Маленького Ганса с его фобией. Эдип же, присутствующий в каждом из нас, становится пятилетним ребенком, прелестным бутончиком, распускающимся для похоти и убийства. Какое же проклятие наслал Фрейд на семейную жизнь! «Я никогда не подойду даже близко к своим родителям», - клянется Эдип. Разделение, подозрение, невежество, заброшенность, инцест, детоубийство, самоубийство, увечья и проклятия – такова судьба следующего поколения, когда в Колоне дряхлый Эдип обращает свой гнев на сражающихся между собой сыновей.

Конечно, Фрейд ошибался, но я не соглашусь и с его критиками. Фрейд «понял неправильно», по тому что он – гений психологии. Ему и подобает «понимать неправильно», волновать, извращать, смещать ударения, неверно истолковывать, так, чтобы уменьшить подавление, оказываемое на обычное чувство. Психоанализ проводится неправильно для того, чтобы держаться ближе к аномалиям каждого случая, каким бы он ни был. Патологизация гомеопатична: подобное излечивается подобным. В самом методе должно присутствовать безумие, если этот метод хочет постичь безумие.

Кроме того, существуют и другие способы прочтения Фрейда. Да, он действительно секуляризировал судьбу, превратив ее в обычную семейную эмоцию, и обратил свой темный, паталогизирующий взгляд на семейные явления. Но при этом он отблагодарил семью, придав ей мифическое измерение, так как его паталогизирующий взгляд в то же время был и мифологизирующим, что еще раз подтверждает справедливость корневой метафоры глубинной психологии: мифология представляет патологию; патология мифологию. Нам необходимы обе для познавания любой из них.

Проникновение греческого мифа в медицинскую, академическую, коммерческую и по большей части еврейскую Вену 1890-х годов – в мир Фрейда, и его клиентуры – привнес в концепцию семьи прозрачность, выходящую за пределы буржуазного материализма и его истерических настроений. В то время как Эдип разрушается в мальчугане Гансе, живущем на соседней улице, сквозь маленького Ганса в свою очередь высвечивается сияние Эдипа, Софокла, Греции и богов. Как говорит Фрейд, «Ганс на самом деле был маленьким Эдипом, хотевшим убрать отца со своего пути, избавится от него, чтобы он сам мог оставаться наедине со своей прелестной матерью и спать с ней». Действительно, это – слова Фрейда. На самом деле в этом случае работает миф; то что реально происходит в семье, это – миф: чтобы ощутить миф в обыденном мире, надо всего лишь оставаться дома с семьей. Конечно, это доводит до безумия.

Возвращая семью назад, к мифическим фигурам, Фрейд совершает epistrophe (поворот назад гр.). Он перевоображает наши желания, наши фобии, наше детство. Он перемещает человеческий мир в мифическое воображение. Мир Родителей из мифов Творения становится родительским миром: родительский мир превращается в нашей культуре в миф творения, одновременно личностный, светский и исторический. Родители обретают высший авторитет в поколении психического космоса. Где-то реальные, где-то иммагинальные, где-то архаические Мать и Отец – родители – становятся великими доминантами. Ужасающий авторитет отца растет,- и не из-за интроецированной общепринятой религии, от которой Фрейд отступился, и не из-за патриархальных социальных норм, а вследствие мифа: отец - это Лай и Аполлон, и миф, вовлекший в неприятности Лая, а мать – это Королева, трон, город.

С тех пор психоанализ выполняет этот поворот назад, - если мы воспринимаем его под таким углом зрения. С того времени психоаналитики стали хранителями мифов в нашей культуре. Они продолжают ритуализировать историю об Эдипе, подтверждать космическую власть родителей и детства для обнаружения идентичности. Обожествляя мир родителей, каждый пациент открывает в своей душе расцветающего Эдипа. Мы верим, что являемся тем, кем представляем себя, потому что провели свое детство в лоне семьи, но эта вера живет в нас только потому, что действительная семья – «реально» Эдипова, то есть мифическая. Даже по мере того, как действительная, социологическая, статистическая семейная жизнь разваливается, психоанализ сохраняет этот миф. Ранние детские годы и подавленные воспоминания столь судьбоносны в нашей культуре потому, что психоанализ властвует над нашим культом душ, а Эдип – доминантный миф, практикующий в этом культе. Глубинная психология верит в миф, практикует миф, обучает мифу. Этот миф, прячущийся от попыток распознавания и лгущий, скрывающийся под видом истинных и светских историй болезней, соответствует тому самому мифу, которому обучают аналитики, истории об Эдипе, его масках и стремлении познать самого себя.

Мы должны понимать это, и здесь я снова использую героический язык Эдипа. Тот факт, что семья, лишенная воображения, испытывает такие сомнения по поводу аналитических соображений, объясняется тем, что каждый из нас – «настоящий Эдип». Дело не в том, что в душе мы испытываем влечение к своей матери, - все объясняется тем, что, в сущности, каждый из нас – мифическое существо. Мы являемся в жизни как герои драмы написанной великими повествователями нашей культуры. Подобно юному Эдипу, немедленно превращаем имеющееся в наличие или отсутствующие фигуры мамы и папы (последняя ситуация все более распространена сегодня) или тети , отчима, приходящей прислуги – любого, кто заменяет их в этой роли, - в Иокасту и Лая. При этом мы облагораживаем желания, родителей, память, забвение, предсказанье, ранние семейные сцены, детское одиночество, оскорбления и увечья, прихоти маленького мальчика и маленькой девочки и наделяем незначительные, еще не осознанные события характерной, неизменной определенностью.

Но ни одно из этих впечатлений не следует воспринимать буквально. Мы должны четко представлять себе: ни одно из них нельзя рассматривать только на этом единственном уровне исторического факта. Ни то, что произошло в детстве, ни ваши воспоминания о похоти и ненависти, ни даже то, что вспоминается или не вспоминается, но уже похоронено, ни ваши родители как таковые, - все эти эмоции и конфигурации представляют лишь способы нашего возвращения к мифу. Именно по этому эти эмоции и конфигурации имеют столь существенное значение. Это – двери к Софоклу, и сам Софокл – это дверь. Важность этих впечатлений определяется не историческими событиями, которые, как сказал Саллюстий, никогда не происходили, но всегда существуют как мифы.

По той же причине основная теория Фрейда по-прежнему господствует – и будет царить – в мире. Она – тоже миф, облаченный в костюм, приличествующий стадии нигредо сознания научного материализма. То, что притягивает нас к Фрейду, провоцируя на бесчисленные пересказы и комментарии, подобные данному, - это не наука в теории, а миф в науке. Фрейд писал Эйнштейну в 1932 году:

«Возможно, вам покажется, что наши теории напоминают некую мифологию и, как в настоящем случае, даже несогласованную. Но разве каждая наука не приходит, в конце концов, к мифологии, подобной этой? Разве нельзя сказать нечто подобное о вашей собственной физике?».

Отдельные пациенты, углубившиеся в самопознание, искренне убеждены в истинности историй своего детства, по тому что они Эдипы, нашедшие себя, обнаружившие в своем младенчестве перенесенные тогда ранения и заброшенность. Весь громоздкий аппарат консультантов, социальных работников, воспитателей психологии – терапии в каждой форме – продолжает репетировать миф, разыгрывая эту пьесу в своей практической работе.

3. Больной город

Фрейда мало заботят взаимоотношения между трагедией Эдипа и трагедией города (полиса). Для Софокла polis – центральная тема произведения. Трагедия наполнена страстным желанием найти отца и вылечить город. Мистерии отцеубийства и полиса неразделимы. Только то решение, которое исцелит город, может удовлетворить Эдипа. Для него (или любого из нас) найти отца и выяснить правду о себе недостаточно, по тому что в устройстве мира есть место убийству, а мир и душа неразделимы. Вот почему желание в драме наполнено такой страстью: мир должен быть восстановлен, не только его мужчины и женщины. По этому произведение названо «Эдип-Тиран»: Эдип, правитель города, царь король.

Драма начинается с представления жалоб больного города. Жрец Зевса взывает к Эдипу:

Наш город, сам ты видишь, потрясен

Ужасной бурей и главы не в силах

Из бездны волн кровавых приподнять.

Зачахли в почве молодые всходы,

Зачах и скот; и дети умирают

В утробах матерей. Бог- огненосец –

Смертельный мор постиг и мучит город…

Эдип отвечает:

Несчастные вы дети! Знаю, знаю,

Что надо вам. Я вижу ясно: все

Страдаете. Но ни один из вас

Все ж не страдает так, как я страдаю:

У вас печаль лишь о самих себе,

Не более, - а я душой болею

За город мой, за вас и за себя.

………………………………………

Но знайте………………………..

Размыслив, я нашел одно лишь средство.

Царь воспринял страдание города и его жителей как свои личные. Он называет их своими детьми, tekna. Эдип не отделяет свою жизнь от жизни горожан. Он и есть этот город и его жители. Однако здесь мы имеем дело с чем-то, находящимся за пределами символического значения королевского правления. Скорее, речь идет о болезни в полисе, болезни его жителей и одной индивидуальной личности. Все болеют вместе: отдельные люди, общины и правительство. Частное и общее не могут быть разделены. Боги карают не только отдельных людей и их семьи, или только людей, урожай и стада, все государственное устройство. Город также может оказаться патологизированным при воздействии на него мифических факторов, - именно то, что сказал Юнг в «Вотане» в 1936 году. Боги живут в полисе

Глубинная психология из содержания драмы к выводам о страдании души в семье. Глубинная психология может сделать дальнейшие заключения о страдании души, психопатологии, в городе. Как функционирует город, когда он болен? Какие меры предпринимают его правители? Какие мнения об исцелении возникают в больном городе?

Во-первых, больной город призывает правителя найти средство исцеления, приравнивая к городу царя, Эдипа Тирана. Правительство несет ответственность.. народ – это дети.

Во-вторых, правитель призывает Аполлона раскрыть причину болезни и назвать лекарство:

Так поступил я….

Креона, брата женина, отправил

Я к Фебу, у оракула узнать,

Какой мольбой и службой град спасти.

Правительство взывает к состраданию Аполлона, к его искусству определения диагноза и излечения. Правительство говорит от имени Бога: «Сейчас Бог провозглашает через меня… За меня, и Бога, и за нашу землю».

В-третьих, больной город призывает провидца, шамана или пророка для точного определения природы заболевания. Эдип посылает за Тиресием, так как «[ то ], что видит он почти всегда совпадает с тем что видит Бог Аполлон».

В-четвертых, город очищается. Эдип говорит: «Я уничтожу эту грязь». Креон отвечает: «Бог Феб строго запретил нам избавляться … от грязи, которой мы пропитали свою землю». Эдип призывает к очищению к изгнанию грешников, к наказанию; он проклинает тех, кто посмеет не повиноваться ему. Если существует только один исцелитель, оракул Аполлона, то в городе есть и один негодяй, козел отпущения, убийца. Креон, вернувшись от Пифийского оракула, говорит о грабителях во множественном числе, но Эдип в ответной речи сокращает количество до единственного. Неопределенно множественное понятие убийцы становится единственным козлом отпущения, на которого обрушаться все проклятия:

Приказываю: кто бы ни был он,

Убийца тот, в стране, где я у власти,

Под кров свой не вводить его и с ним

Не говорить. К молениям и жертвам

Не допускать его, ни к омовеньям,-

Но гнать его из дома, ибо он –

Виновник скверны, поразившей город.

В-пятых, больной город издает указы. Эдип говорит: «Я запрещаю, я управляю, я призываю к этому проклятью». В этих начальных строках драмы он говорит как голос народа, в то время как Тиресий восемь раз употребляет слово «ego» (Я) в течении их разговора, ссылаясь на самого себя как на личность. Эдип-тиран – это государство, совершенно публичное лицо: «Государство – это Я».

Эти пять решений, - и позвольте мне кратко повторить их: единственный способ решения сложной проблемы, призыв к Аполлону, надежды на пророчество провидца, речи о скверне и изгнании и неопровержимые заявления от имени Бога, - эти предлагаемые решения проблемы в действительности являются проявлениями болезни города. Это – диагностические признаки. Решения, воображаемые пациентом средством исцеления его болезни, принадлежат образу его заболевания. Именно по этой причине терапевт внимательно прислушивается к желаниям пациента в начале лечения. Каким представляет себе пациент средство исцеления и какие меры уже принимает, - на основании этих обстоятельств можно определить, насколько констеллирован больной состоянием своего здоровья. Решения проблемы Фив представляют проблему самих Фив. Конечно, город страдает из-за самого Эдипа. Об этом знает каждый театрал.

Однако страдания города еще глубже из-за того, что город реагирует на свои страдания в стиле Аполлона. Эдип – козел отпущения, по тому что город воображает себя изгоняющим дьявола. Как и было предсказано, он находит козла отпущения, по тому что его сознание исполняет свое пророческое предназначение. «Феб, предложивший загадку, сам / Должен дать ответ – кто был убийцей», - произносит Хор.

Однако Хор не в полной мере следует стилю Аполлона; Хор расширяет божественный фон. Он упоминает Зевса, Парок, нимф, Пегаса. Хор обвиняет в болезни Ареса и призывает Афину, Артемиду и Диониса на свою защиту, предполагая, что отцом Эдипа мог быть не Аполлон, а кто-либо из других Богов: Пан, Гермес или Дионис. Итак, Хор надеется на более широкие возможности, чем на содержащиеся в замечании Аполлона о долге правительства и о средствах излечения от болезней жителей. Город болеет. «Кораблекрушение» - вот подходящий термин для описания этого состояния: рыночная площадь в смятении; дети предоставлены сами себе; земля, стада, женщины – все бесплодно. Для всех жителей существует лишь один призыв и одно решение, в соответствии с мнениями Эдипа и Аполлона: «Положись на короля».

Могли бы найтись и другие решения, кроме тех пяти, которые были только что перечислены. Если бы мы прислушались к советам Хора, то стали искать другие лекарства, которые могли бы предложить другие Боги. Когда государственные законы терпят «кораблекрушение», за помощи следует обращаться к самим законодателям. Если страдает урожай, почему бы не использовать средства Деметры; если болезнь поразила женщин, следует обратиться к покровителям семейного ложа и деторождения. Конкретные меры предпринимаются в соответствии с конкретными событиями. Установление диагноза единственного заболевания происходит в соответствии с его многочисленными проявлениями. Этот прагматический, совсем не героический способ устранения проблемы весьма напоминает жизнь современного города: проблемы существуют отнюдь не в мери или Белом доме. Если скинуть с трона царя, никакой перемены в системе школьного образования все равно не произойдет, да и стоимость ремонтных дорожных работ от этого не уменьшится. Но измените систему управления, и заработают водопровод, рынки, детские учреждения, улучшиться транспортное движение, - в результате изменится сам город. выздоровление наступает без всяких специальных планов или указов сверху, но благодаря почитанию всех Богов во всех определенных, конкретных местах их пребывания.

4. Идентичность и ландшафт

Эдип родился в Фивах в семье своих биологических родителей, Иокасты и Лая. Его взрастили в Коринфе приемные родители, Меропа и Полиб. Но у него нет родины, ведь его изгнали из дома в Фивах, а из Коринфа он ушел сам. Его земля находится где-то в промежутке между этими городами. Это промежуточное место появляется в истории как перекресток дорог, который не является ни Фивами, ни Коринфом, а кроме того, представляет собой ландшафт горы Киферон. Фиванский пастух принес младенца Эдипа на эту гору, где его спас другой пастух из Коринфа. Хор, обращаясь к горе Киферон, называет Эдипа «уроженцем твоей земли»; Киферон – его «няня и мать». Тиресий предсказывает, что эта материнская гора не предоставит Эдипу убежища, не предложит ему, криками взывающему о помощи, уголка, когда он, ослепший, окажется в изгнании. Эсхил говорит. Что старый, слепой Эдип блуждал по склонам горы. Рассказывали, что местные жители указывали на то место, которое, согласно тексту, стало его могилой. Эдип сам говорил незадолго до конца драмы: «Кифеон, почему ты принял меня?» а затем в конце, обращаясь к Креонту, произносит:

Мне город родной да не окажет чести,

В нем жить дозволив до скончанья дней.

Уйти мне разреши на Киферон мой,

Который мне – живому – мать с отцом

Законную назначили могилой.

Что же представляет собой Киферон? Почему здесь его дом, здесь прошло его детство, его отчаяние, его могила? Что может поведать эта земля об Эдипе, и что может сказать «мой» ландшафт о любой человеческой натуре?

Существует множество историй об этой горе, рассказанных исследователями мифов, от Павсания до Кереньи, и здесь снова уместно упомянуть выдающуюся работу Кереньи, собравшего мифы и иллюстрации к ним на вазах и надгробьях и пересказавшего эти мифы. Киферон – дикое место, убийственное поле, пересеченное оврагами, скалистое, хотя и покрытое густыми травами на влажных нижних частях склонов. Возможно, что первый лев, убитый Гераклом, шкуру которого он носил, мог жить на этой горе. Тиресий видел двух змей, совокуплявшихся на Кифероне, убил одну из них, за что был проклят навсегда и потерял зрение. В другой убийственной истории о змее рассказывается, что гора получила свое название в память о юноше, отвергнувшем соблазняющие призывы парки Тайсифоны, - парки, провоцировавшей мужчин на убийства друг друга. Она сразила его одним своим ядовитым волосом. На Кифероне часто оставляли младенцев, - например, так обошлись с сыновьями-близнецами Антиопы. По другой версии именами двух братьев с разбойным прошлым назвали эту пару гор: Киферон и Геликон. Киферон, завистливый и жадный, алчущий получить владения отца, столкнул его со скалы, а затем сам упал с нее же. Или другая история: братья убили друг друга, и Геликон, более спокойный, дал свое имя братской горе, на которой обитали Музы. Глубокие инцестуозные страсти таились в этой земле: Зевс и Гера осуществили здесь свой священный и кровосмесительный брак. На этой горе юный царь Фив Пентей преследовал свиту Диониса, и здесь же, на Кифероне, был разорван в клочья Менадами (вакханками), среди которых была его мать. Кипящие страсти, убийственные места, сумасшествие.

Что касается сумасшествия, «на одной из вершин Киферона, - рассказывает Плутарх, - есть пещера, в которой обитают пещерные нимфы… и многие местные жители сходили с ума… попадали к ним в плен». Фрезер, комментируя этот отрывок, говорит, что нимфы становились весьма коварными в полдень, особенно летом. Местами великой опасности, где нимфы захватывали в плен и доводили до безумия несчастных пленников, были родники, ручьи, реки, тенистые уголки под кронами деревьев. «На перекрестках дорог, ведущих к этим местам, находятся [их] полуденные укрытия… и мужчину, засидевшегося там, может поджидать удар нимфы, последствием которого могут стать различные болезни, умственные и телесные, чаще всего ведущие к потере рассудка…» Повествуя о другом месте обитания нимф, Фрезер рассказывает о том, где «можно вылечить такие болезни. Обычно на месте скрещения трех дорог кладут немного хлеба, меда и яиц, что бы укротить этих нимф».

Обстановка накаляется: как в трагедиях Софокла или фрейдистском анализе, мы начинаем распознавать подавленную или забытую улику. Снова эдипово воображение захватывает нас в свою атмосферу. Сам наш метод расследования темы стремится вынести на свет глубоко погребенную «подлинную историю». Улики столь очевидны, что не возникает сомнения в том, что путь Лая пролегал по горе Киферон: «узкий перекресток дорог между Кифероном и Потнией», как утверждает Кареньи. Никто не уступает дорогу; вспыхивает ожесточенная драка; сын убивает отца. место происшествия трижды называется «тройным перекрестком». Что же касается времени суток, когда произошла встреча этих мужчин, в драме об этом не говорится. Но покровительствующий дух Феба-Аполлона, сверкающего солнечного Бога, пронизывает всю сцену; драматическое событие происходит под сияющим полуденным светом,- в то время, когда нимфы особенно коварны.

На этом перекрестке трех дорог не видно ублажающих даров: ни хлеба, ни меда, молока и яиц. Какое внезапное безумие, какая «потеря разума» охватила их? Была ли это нимфолепсия (одержимость)? Может быть, местная нимфа захватила в свой плен двух мужчин, как говорит об этом Иокаста: старший, Лай, бесплодный, постоянно просивший оракула о ребенке, после его рождения приказывает убить его и берет себе сына другого человека в качестве любовника, о котором мы многое расскажем позже. И другой мужчина, Эдип, как он сам говорит, победивший своим «разумом» Сфинкс. Разгадав его загадку, похожую на головоломку проблему, - нет, даже не проблему, - он просто не успевает понять, как говорит Юнг, что Сфинкс и есть сама проблема. Он настолько недалек, что даже не замечает ее чудовищности, не слышит предупреждения. Эдип живет со своей матерью. Плодит потомство, ничего не представляя, ничего не зная об этом.

Был ли оба, отец и сын, предрасположены к нимфолепсии, к полуденным теням, к той потере рассудка от сильного солнца в зените, которую называют superbia, бездушием или отсутствием анимы, - выражением, бессмысленным в психологии? Поступим подобно драме и аналитическому сеансу: отложим на время рассказ о denouement (разрешении вопроса фр.) об этой аниме до конца нашего анализа.

Кроме этой специфической темы о нимфах и аниме, нам предстоит сделать и более широкие выводы. Нимфа, наносящая удар, отражает настроение места, поверхности и формы ландшафта. Психология гештальта называет такое воплощение настроения в географии ее «физиогномическим характером». Действительная физическая остановка: ручей, дерево, перекрестки – это живые существа; воздух, вода, различные места – одушевлены. Наши души на земле обретают землю в наших душах – идея, однажды выраженная как эффект индивидуации материи. Эдип происходит из Фив. Коринфа и Колона, а кроме того и главным образом, из Киферона. Разве мы не узнали несколько больше от Софокла чем это передал нам это Фрейд? Разве не происходит формирование человеческих характеров, а значит, и наших человеческих судеб, под воздействием формы природы, в которой мы живем? География так же является нашим родителем. Фрейд переписал фразу Наполеона, чтобы сказать: «География – это судьба» - сегодня оказывается в большей степени психологичной. Что мы делаем для этой природы, с этой природой, против этой природы, как мы проживаем свою экологическую жизнь; воздействуем ли на душу животного, растения и минерального вещества? Экологическая жизнь является одновременно и психологической. И если экология является также психологией , то выражение «Познай себя», возможно, не столь отдалено от познания твоего мира.

5. Лай, детоубийство и буквализм

Фрейд говорит, что «оракул накладывает на нас еще до нашего рождения то само проклятье, которое лежит на нем». Эдипов комплекс уже существует к моменту нашего рождения. Я предполагаю, что Фрейд считал этот комплекс архетипическим. В истории самого Эдипа проклятью подвергся еще его отец, Лай, согласно которому он будет убит своим сыном. Трагическая судьба, приведшая Эдипа и Лая к перекрестку дорог, и последовавшие трагедии для всех – Иокасты, их сыновей, Креона, Фив, - все началось со страха отца быть убитым своим сыном. Итак, Лай, чтобы избежать предсказания оракула, крепко связывает ноги малышу-сыну, и того оставляют на горе Киферон. Чтобы спасти собственную жизнь, Лай приказывает убить сына. Сюжет драмы начинается с детоубийства. Отцеубийство – следствие. Фактически Эдип покидает Коринф, чтобы не стать убийцей отца.

Но Лай хотел убить, пытался убить сына. Фрейд подчеркивает значение отцеубийства, как в отношении побуждения Эдипа, так и в обычаях первобытной орды: сыновья убивали своего отца. он меньше говорит о детоубийстве, об отцах, убивающих своих сыновей. Это отцовское желание – убить своего ребенка – мы игнорируем, на свой страх и риск, особенно потому, что психоанализ происходит от отцов. Если этот миф является фундаментальным для глубинной психологии, то детоубийство – основная тема в нашей практике и наших мыслях. Наша практика и наша мысль распознают детоубийство в архаической матери, в ее желании удушить, разрушить, скорбеть, околдовывать, отравлять и превращать в камень. Мы осознаем, что врожденное чувство материнства создает «плохое» материнство. Отцовство также испытывает архетипическую необходимость изолироваться, пренебречь, покинуть, выбросить, отречься, поглотить, поработить, продать, искалечить, предать сына, - такие мотивации мы находим в библейских и эллинистических мифах, равно, как и в фольклоре, волшебных сказках и в истории культуры. Как написал Адольф Гуггенбюль, образ отца-убийцы весьма важен для отцовства. Мольба об обретении отца столь же обычна в психологической практике, сколь и возмущение – весьма обычное в феминизме – грубым и не исполняющим свой долг отцом, будь то грубый или неудовлетворительный правитель, учитель, аналитик, учреждение, программа, корпорация, патриархия или Бог, - все сопутствующие этому чувства идеализируют архетип. мольба и недовольство не дают возможности осознать, что эти теневые свойства, против которых выступает сын, - именно те, что инициируют отцовство.

Так происходит по тому, что, во-первых, они убивают идеализацию. Разрушающий отец уничтожает идеализированный образ самого себя. он напрочь размазывает идолопоклонство сына. Когда бы и каком бы отношении мы не идеализировали отца, мы остаемся сыновьями, в ложной безопасности доброго идеала. Модель хорошего мужчины, будь то добрый аналитик, мудрый гуру, щедрый учитель, честный начальник, - всем им присущи эти добродетели хорошего человека: доброты, мудрости, щедрости и честности, фиксируемые в другой, проецированной личности, находящейся вовне. И тогда вместо инициации мы получаем подражание.

(Человек копирует или идентифицирует себя с идеализированной моделью, искренне надеясь, что образ приведет в желанное состояние его душу. Модель эффективно воздействует на нас до тех пор, пока мы уделяем ей внимание, относятся к ней с преданностью, с почтением. Следовательно, имитация заставляет нас быть ритуально привязанными к иконе, соблюдать ее культ и совершенствоваться под ее влиянием. Инициация, однако, начинается с того, что сбивает с толку, вызывает регресс, с ощущения темноты в которой мы оказываемся при утрате модели и ее эффективного воздействия. Обнаженные, беззубые, истекающие кровью, испытывая боль, одиночество, неспособность в участии старших, чувствуя себя ужасающе молодыми, - таковы наши опыты в начале инициации. Эти чувства разбивают в дребезги иконы, хранившиеся в памяти, а преданность им не приносит теперь защиты. Эти опыты, ритуализированные в обрядах, воспроизведенные в волшебных сказках и жившие в психоанализе, приводят человека к кризису, особенно часто под влиянием божеств из подземного мира, или хронического (подземного) аспекта других божеств, Богов любви и войны, опасности болезни, деторождения и брака, или ангелов библейского Господа. Человек претерпевает страдания в центре события, в котором проявляется Бог. Единственный оставшийся для него моделью личности в этом событии. Человек становится тем, чем он является, обретает свое имя, не имея ничего другого, кроме своей сущности, существа, поведение которого руководствуется созданным им образами. В терминах Габриэла Марселя мы смещаемся от обладания к бытию, а на языке Юнга – к «существованию в душе», esse in anima.)

В результате сын остается, о которых имеет идеализированное представление. Китс, отец которого умер, когда мальчику было восемь лет, сказал, что он, могущий сотворить, - давайте говорить «отец», - должен сотворить и самого отца. Кажется, такое явление должно происходить естественно, ведь разбитый идеал не исчезает бесследно. Он продолжает существовать как аура, как вдохновение, возникающее из скорби над телом почившего отца. Он ушел. В действительности его никогда и не было, или он был порочным человеком. Разложение, putrefacio, идеализированного образа, воспринимаемое как траур по отцу, начинается рано и продолжается долго, потому что такой процесс весьма необходим для инициации идеализирующего ребенка при превращении его в мужчину со сложившимися идеалами. Идеалы, освобожденные из плена идеализаций отцовского образа, всегда возвращаются и прочно утверждаются под влиянием жизненной работы или работы в жизни. Они начинают реализоваться в тех отцовских поступках, которые Китс назвал «созидающими душу», а сам opus (дело, работа, труд) становится отцом, учителем мастером.

Второе: ужасные свойства отцовского характера также инициируют в сыне жесткие линии в его собственной тени. Боль, испытываемая им из-за неудач отца, внушает ему, что эти неприятности вызваны именно отцовством. Сама неудача порождает неудачи и у сына. Сын не должен скрывать свою долю «тьмы» в своем характере. Он растет по сломанной крышей, которая, тем не менее, скрывает его собственные неудачи, призывает, заставляет его так же быть порочным, чтобы выжить. Общность - и обыденность – разделяемой ими тени может связать отца с сыном в порочной и молчаливой эмпатии, столь же глубокой, как любое идеализированное спутничество (товарищество).

Третье: жуткие свойства отцовского характера обеспечивают основу для контрвоспитания. На сколько лучше было бы вносить в дом поистине высокую оценку порядочности, верности, щедрости, милосердия и душевной прямолинейности, чем испытывать их отсутствие или извращение? Насколько более эффективным казалось бы решение пробудить в себе моральные ценности, чем провоцировать добродетельную ярость, если отец подает дурной пример?

Еще до рождения Эдипа был предсказан результат попытки Лая избежать пророчества. Меры, принятые во избежание, пророчества приводят к осуществлению последнего. Следовательно, надежда на то, что предсказания оракулов можно предотвратить, заведомо обречена на провал. Но в пророчестве ничего не говориться о его неотвратимости; последняя вытекает из поступков тех, кто воспринимает предсказание только БУКВАЛЬНО. Лай слышит буквально и так же буквально пытается убить сына; в результате столь непосредственного восприятия пророчества его убивает сын. Лай оказывается проклятым не оракулом, а формализмом архетипических предсказаний, - тема, которую мы обсуждали здесь (в Эраносе) два года назад, рассматривая паранойю. Пророчество является «предупреждением» (если пользоваться термином Давида Миллера), утверждающим в туманных выражениях существование того, что архетипически представляет темный потенциал, который может вступить в действие в тот день, когда мир будет готов к такому событию. Только тогда предсказание действительно становится предсказанием.

При этом я не говорю о том, что должен был предпринять Лай. Мы прочитываем миф не для того, чтобы исправлять его или обвинять его участников. Мы читаем миф, чтобы познать, что в нем говориться о физической расстановке сил, как формируется душа, расценивая различные паттерны жизни. Мы читаем трагедию об Эдипе, чтобы познать, что означает быть убийцей, и не только своего отца, но и своего сына. Мы читаем трагедию об Эдипе также для того, чтобы осознать что-то об отношении между тем, что Софокл называет плохим, безобразным или злым оракулом (буквальное восприятие оракула) – и убийством.

Миф наполнен оракулами, даже возлагает на них вину за всю трагедию. Первым возникает оракул, к которому несколько раз приходил Лай, что бы вымолить рождение сына; затем второй, к которому обращается Креон с вопросом, что за несчастье случилось с городом; потом появляется Сфинкс и Тиресий. Как оракулы встроены в ткань трагедии? Почему он встроены в поведение Эдипа?

Психотерапевты часто, как оракулы, прислушиваются к сновидениям, прибегают к помощи гороскопов для получения предсказаний, обращаются к Таро и Книге Перемен. Они хотят предостеречь пациента (человека, обратившегося к ним за помощью) от выбора такого хода событий, который, как они предсказывают неминуемо приведет его к трагедии. Такой способ толкования сновидений, напоминающий действия оракула, не следует рассматривать как шаманское провидение терапевта, ни как его практическую проницательность, ни даже как юнгианскую веру в бессознательное.

Скорее, такие действия могут служить иллюстрацией бессмертного воздействия Эдипа на психоанализ. С Эдипом появляется зловещее предчувствие надвигающейся трагедии и ищущая слепота – слепой поиск выхода из сложившейся ситуации. Я должен убить отца; следовательно, мне необходимо уйти из Коринфа. Город болен; по этому я должен изгнать виновного. Героическим ухом послание всегда воспринимается четко. Ясность Аполлона. Оракулы Аполлона, тревоги Аполлона. Методы оракулов со свойственным им буквализмом могли бы отвратить приближающуюся трагедию, которую они сами же предсказали с той же формальностью. То есть буквализм обращения оракулов к душе защищает человека от погружения в ее неизмеримые глубины (Гераклит) своими буквалистскими мерами. Из-за, того что дурные предчувствия непоправимой трагедии – самоубийства, убийства, психоза, ракового заболевания и.т.п., - возникающие во время анализа, принадлежат его мифу, эти фантазии остаются наследственной частью его чувства. Они сами неизлечимы, так как отражают все глубины трагедии. Как Фрейд, так и Юнг, оба оставались преданными этому трагическому чувству. Ни один из ни не предпринял попытку излечить анализ от его трагической компоненты. Они включали рассказ в свою теорию – теорию, подобную терапевтическому средству, так как она воспринимает трагедию или как тень и зло (Юнг), или как сам заранее предопределенный и неизбежный Эдипов комплекс.

Лай и Эдип делят нечто большее, чем Иокасту и трон Фив. Отец и сын разделяют буквалистскую психологию. (Иокаста говорит, что Эдип напоминает ей отца.) Именно по этому они должны (как и предсказано оракулом), встретиться на перекрестке и действовать неукоснительно в соответствии с его предсказанием. Оба воспринимают предсказания оракулов даже без тени сомнения: отец бросает сына на произвол судьбы; сын стремя голову бежит от своего предполагаемого отца (Полиба). Оба поступка ставят целью избежать предсказания оракула; но при этом они стремглав бросаются для того, чтобы их выполнить. Ни один не замечает темной неопределенности в божественной речи. Оба воспринимают ее одинаково буквально, в самом прямом смысле. Они замкнуты в рамках трагедии и действуют в этой темноте так, , как если бы оба героя были ЛИШЕНЫ АНИМЫ, не поддавались психологическому воздействию, под которым я имею ввиду Греческую психологию в традициях Гераклита, который учит, как нужно читать и слушать оракулов.

У Эдипа в истории со Сфинкс был изначальный шанс потренировать свое психологическое ухо. Однако он услышал в речи Сфинкс головоломку, загадку, воздвигшую перед ним проблему. Он слышал Сфинкс своим героическим ухом. «Я заткну ему рот». «Я разрешу эту загадку, я достаточно умен». В этом отрывке он становится в позу героя, говоря о себе (до этого момента он редко позволял себе такое) с позиций своего Эго. Заткнуть рот Сфинкс, как еще один способ заткнуть себе уши – это знаковый поступок, за который его восхваляет Хор в последних строфах драмы: «…опасайтесь этого Эдипа, /Кто разрешил знаменитую загадку [ainigma] и был могущественнейшим из нас». Для этого могущественнейшего человека энигма (загадка) становится проблемой, которую следует устранить, преодолеть. При этом энигма, как замечает Мари Делькур, относится ко «всем вещам с двойным смыслом: символам, оракулам, мудрым сентенциям Пифагора…». Энигма подобна мантре или коану (коан - краткий парадоксальный вопрос или утверждение, используемое при медитациях для новичков в дзен-буддизме. Усилия для решения коана предназначены для истощения интеллекта и подготовке его для ответов на вопросы на интуитивном уровне) или гераклитовскому гномону, с которым приходиться флиртовать, чтобы узнать от них о чем-то. Сфинкс похож на эмблему, вырезанную в драгоценном камне; его можно вознести на колонну, чтобы внимательно разглядеть, но не разбивать вдребезги у подножья холма.

Комментаторы трагедии часто указывают на от, что Эдип не слушал Иокасту, Тирессия или пастуха, предупреждавших его, что лучше бы ему оставить настойчивые поиски виновного. Что более важно, Вернан говорит, что он не слышал «скрытого дискурса… в сердце своего собственного дискурса» (Дискурс – совокупность конструктов, вербальных и документальных, неких жестов и ритуалов, аргументов и апелляций, сплетенных вокруг какой-либо темы, события, явления; это всевозможное говорение, во сем богатстве его коннотаций; иными словами – это совокупность практик). А в этом-то и заключается его трагедия: в неспособности прислушаться к другому смыслу – к буквализму. Возможно, буквализм лежит в основе самой трагедии. «Фактически, ни один литературный жанр в древности не использовал столь необузданного выражения с двойным смыслом, как трагедия, а в «Эдип Царь» количество двусмысленных фраз более чем в два раза превышает их число в других драмах Софокла… - утверждает Рикер. – Трагедия Софокла… в самом произведении искусства обнаруживает глубокое единство маскировки и разоблачения…». (Двусмысленность могла бы считаться отличительной чертой греческой трагедии; особенно ярко она проявляется на фоне прямодушия ее героев (например, Эдипа, Ипполита, Аякса, Медеи, Антигоны, Пентия). Принадлежит она, соответственно, Богу театра, Дионису. Его эпитеты и образы – «женственный мужчина»; одновременно и малое дитя, и дикий темнобородый мужчина; Бог как белого, так и черного менадизма (Доддс), приходов и уходов (Отто) и пограничных ситуаций (Кереньи), он представляет фаллическую мощь, но никогда не является героем, все эти образы выражают двуязычную двусмысленность жизни, где рождение и разложение неразделимы, где театр адресует каждое слово одновременно как героям пьесы, так и зрителям, находящимся вне ее. Поскольку это ослабленное внимание к «одностороннему значению» угрожает рациональной ментальности, Диониса – бога Двусмысленности – называют «повесой», «расслабленным», неделимым и сумасшедшим, так как он не разделяет понятия «оба» на или /или).

Герой слышит только половину сказанного, он не выносит двусмысленности. Эдип воспринимает маскировку буквально как сокрытие смысла и потому настаивает на буквальном разоблачении как откровении.

На самом деле, у него есть второе ухо, но открывается оно после ослепления, в Колоне. Но уже в Tyrannos он может слышать по-другому. Ровно на математической середине текста, в его стержне, Эдип рассказывает, что ранее, в Коринфе, «…случай произошел, достойный удивленья…На пире гость один, напившись пьяным меня бастардом обозвал…».. С тех пор его «…сомненья грызли: слухи поползли». Он начал слышать о себе по-разному, и это свойство эхом продолжало отдаваться в нем. Дионисийский элемент двусмысленности бессознательно усваивается его мышлением. Этот момент весьма напоминает его зачатье: давайте вспомним, ведь Лай зачал Эдипа в ту ночь, когда был пьян. Есть и другая отцовская черта в характере Эдипа, как, например, материнская гора Киферон (так же земля Диониса), резонирующая изнутри и уничтожающая безжалостные проявления его героизма.

Если мы вообразим себе второй смысл в ответе оракула, то Лай мог бы услышать: «Внимательно следи за своим сыном, изучай его душу, пойми его привычки, ибо он может повлиять на твою кончину. Он – единственный, кто может показать, как закончиться твоя жизнь, конец твоей жизни». Сын предлагает другой способ, который отличается от отцовского. Он – воплощение потенциала правящего ума, способного к восприятию двойного смысла. Он – представитель следующего поколения, порождающего понимание за пределами формального, понимание, присущее сознанию царя. Правитель воспринимает лишь закостеневшие единственные значения, когда границы любого царства четко определены, объединяя в единое владение землю, народ, царя: tyrannos. Тирания единства.

Итак, Лай отбрасывает сына прочь, как выражается Софокл. Эдип в свой черед отбрасывает Сфинкс, - ведь именно так поступают герои. Они воюют с проклятьями, чудовищами, несчастьями, которые необходимы для совершения их героических поступков. Что такое герой без империи зла, которой необходимо противостоять? Проклятья, чудовища, дьяволы становятся «проблемами» без всякого скрытого смысла. Но не существует места «прочь», нет постоянного места, куда можно было бы навечно забросить психическое содержимое, как сказал Фрейд. Подавленное возвращается – в данном случае с того проклятого места, с горы Киферон, - столь же бессознательным, как и место убиения. Эдип возвращается, чтобы убить отца, намеревавшегося убить его самого, хотя и говорит: «…Яне хотел убивать отца». лай не смог сказать того же о своем желании в отношении сына. В обоих случаях желания и намерения не оказывают влияния на дальнейшие события. Трагедия происходит из-за двусмысленности, свойственной речи оракула, и панического испуга, вызванного его буквальным восприятием. Буквальное восприятие ответов оракула, героический поступок и трагедия – все сплелось в один узел. Два пути – отца и сына – сошлись на перекрестке. В тексте используется слово «тройной» для этого места. Три. Не противоположные дороги встречаются с противоположными намерениями, а тройной перекресток: несколько путей с различными ощущениями относительно направления, как во французском: sens, чувство, смысл, направления, sentier – дорога, путь, тропинка. Этот перекресток, это метафорическое место могло бы быть местом метафоры, порождающей различные смыслы направления, способы движения, способы бытия, перекрестком в символическом, афористическом затемненном понимании, даже дорогой вниз, к мистификациям Гекаты. Но Лай и Эдип, и драма – все они принадлежат героической трагедии, а особенно Фебу-Аполлону. Аполлона (как ворона, волка и убийцу), не видно и не слышно при солнечном свете героического действа. Перекресток сужается в противоположности и в буквальную тьму ослепления.

Если Эдип – это наш миф, то осторожность аналитиков при толковании снов как предсказаний и на их основании соответствующих , как действовать, никогда не может оказаться чрезмерной. Именно когда нам кажется, что загадка вот-вот будет разрешена, мы можем вступить на путь трагедии. Беседы, ведущиеся на аналитических сеансах, всегда оказываются чем-то большим, нежели просто светские разговоры. Они имеют более глубокий смысл (когда-то получивший название анагогического), содержащегося в каждом высказывании аналитика, по тому что Фрейд использовал миф, а мифы принесли Богов. Всякий раз, когда мы прочитываем буквально послание оракула, пытаясь проделать работу Гермеса по соединению миров (а Гермес не является Богом- оракулом), - независимо от того, как называем мы эти миры: жизнь или сон; внутренний или внешний; объективный и субъективный; духовный и реальный, - мы идем по пути Лая. В самом буквализме такой попытки мы утрачиваем второй смысл предсказания. Гермес соединяет миры; а скрытые связи, как сказал Гераклит, оказываются наилучшими. Ясная, недвусмысленная связь может убить дитя, следующее поколение.

Я предполагаю, что детоубийство является мифическим способом воображения буквализма, и занимаюсь дальнейшей разработкой уравнения, предложенного в Эраносе в 1971 году: архетипическое дитя олицетворяет (персонифицирует) ВООБРАЖЕНИЕ. Если детоубийство означает убиение второго смысла, значит оно является мифическим эквивалентом буквализма. В дальнейшем это подразумевает, что буквализм, проявляющийся в том, что отец хочет убить своего ребенка, означает семантический эквивалент конфликта отца и сына. Этот конфликт, обнаруженный мифах народов всего мира и часто считающимся ключевым в самой драме «Царь Эдип», не является ее трагическим началом. Скорее, конфликт отец-сын следовало бы рассматривать как тот корень, из которого мы вырастаем Эдипами в своем воображении, пологая, что все начинается с семьи. Этому конфликту предшествует Эдипов дискурс, когда но даже не вслушивается в собственную речь. Буквальный дискурс, единственное значение изгоняет прочь двусмысленность, неопределенность, которая неизбежно возникает при делении царства со следующим поколением.

Пойдем еще дальше: когда я обсуждал в Эраносе в 1973 году тему о Геракле и подземном мире, мы пришли к выводу о том, что буквализм сопровождает героический поступок. Вследствие того, что герой часто проявляется в начале как объект детоубийства, как заброшенный, подвергающийся опасности ребенок, именно в подавлении скрытого смысла и рождается героизм. Следовательно, современное повышенное внимание нашей культуры к заброшенным, подвергающимся опасности детям является ни чем иным, как другой частью ее героизма.

Я предполагаю, что героизм образует свой собственный дискурс, и не просто с помощью глаголов действия или выразительной мускулистой прозы, а буквалистским противопоставлением смыслу. второй смысл, когда отсутствует первый, становится единственным, и сам переходит в буквальный. Возвращаясь из подавленного состояния, второй смысл оказывается в таком случае скорее буквальным оппонентом своего доминирующего значения, нежели сыном, обновляющим эту сферу с помощью коннотативных расширений.

Мифы имеют место в дискурсе. Они проявляются в том, как мы говорим. Разве это не то, что подразумевает само слово «myphos»? Алхимия знала об этом. Мотив «царь - и - царский сын» играет в ней именно эту роль, так как без второго смысла сама алхимия могла бы кануть в вечность. Но ничего в алхимии не имеет единственного значения: ее нельзя воспринимать формально. То что соединение Царя с Царицей, opus major (главная задача), - зависит от предшествующей сплоченности союза царя – и – царского сына. Мы слышим алхимию метафорическими ушами бородатого Царя, являющимся так же безбородым filius philosophorum. Иначе алхимия воспринималась бы или как примитивная химия, или как духовная магия.

Детоубийство, желание погубить следующее поколение кое-что объясняет из истории Лая, предшествующей нашему рассказу. Эсхил назвал первую драму своей тетралогии об Эдипе Laius (около 467 года до н. э.), а Еврипид написал Laius позже (около 411-409 гг. до н. э.). Ни одна из ни не сохранилась до нашего времени, хотя, как говорят, в них рассказывалось, что Лай, восхищенный красотой сына царя Пелопоса, влюбился в юношу по имени Хризипп и силой принудил стать своим любовником. Лаю приписывают первое гомосексуальное влечение. Его называют изобретателем педерастии в традициях приписывания возрожденных человеческих свойств, искусства или натурального продукта Богу, легендарной личности или общине. Иначе типических персонификациях. В наказание за насильственное принуждение оракул, или Пелопос, проклял Лая, предсказав, что он будет убит собственным сыном. Лай любил юношу и пытался убить своего сына. Он не мог зачать, и это послужило причиной его прихода к оракулу и буквального восприятия предсказания последнего. В его царстве деторождение прекратилось еще до Эдипа и Сфинкс. Фрейд говорит, что мальчики хотя быть объектами любви своих отцов, - это желание проявляется в клинических жалобах и недовольстве, о котором мы говорили ранее: «мой отец не любит меня». В диалоге Платона «О малодушии», в «диалоге, в котором отцы советуются с Сократом по поводу воспитания своих сыновей», говорится, что «всякий, кто занимается общественными делами…склонен к пренебрежению своими собственными детьми и к беззаботному отношению к ним». Отцы пренебрегают своими сыновьями, не вступают с ними в эротические отношения, потому что инцест – это табу. Отцы, подобные Лаю, воспринимают это табу лишь буквально, а по тому могут любить только чужих сыновей. Греческое воспитание, столь увязанное с «греческой любовью», описывало портреты отцов, любивших сыновей других мужчин. Как пишет Ева Килс, «архетипические гомосексуальные отношения существовали между мальчиком, еще напоминающем ребенка, и взрослым мужчиной… такой контакт имеет ярко выраженные намеки на родительские отношения». Если Лая проклинают за педерастию, за насильственное отчуждение Хризиппа от Пелопоса, то педерастия вытекает из его буквализма. Он слышит в табу на инцест запрещение Эроса. Подавленное возвращается в качестве гомоэроса.

Отец не способен, не осмеливается, не может любить собственного сына, как можно было бы любить его мысленно, - и не только из-за табу на инцест, не только из-за общественных занятий отцов, как об это говорится в Laches, не только потому, что второе чувство означает смерть для царя-тирана. Существует еще одна причина, которая видна на примере Лая. В отцовстве притаилось детоубийство. Отец избегает сына или пренебрегает им из-за архетипического побуждения убить его. Если Эдип – наш миф, то Лай играет в нем свою роль: если любовь тесно сближает отцов и сыновей, она также приближает и убийство. Этот плачь по отцу, по главному принципу, по мифу о творению, по крыше, обеспечивающей безопасность, по алтарю с поддерживающим присутствием, по фундаменту, скале, опоре, платформе, по порталу для укрытия, по прекрасному ясному небу над головой, по земле отцов, наследию, наследственности, наследственной доле, - это призыв к существу и структуре, крик о помощи, чтобы человек мог обрести свою душу и защитить свою жизнь; это крик – призыв отцу-богу – никогда нельзя удовлетворить полностью, потому что где-то вблизи отца рыщет смерть.

Убивающий отец, подавленный, разыгранный или сублимированный, становится центральной фигурой психоаналитического движения, навязчивой идеей, неотступной мыслью самого Фрейда по отношению к своим ученикам и воспитанного им грядущего поколения аналитиков. Этот убийственный аспект продолжается в каждом анализе, даже если эвфемистически именуется негативным переносом и контрпереносом, сопротивлением, агрессией, враждебностью или яростью. В результате этот аспект появляется в различных школах психоанализа как яростный ревизионизм и ограничительная ортодоксия. Козлы отпущения, изгнанники, связанные руки и ноги, бесплодие и чтение предсказаний оракула, проклинающего другого, если в нем обнаруживается что-то отличное от первого, - все это сохраняет конфигурацию истинного присутствия самого Лая в нашей области. Психоанализ бредет в своей собственной тени и увековечивает тень своего трагического мифа.

6. Миф и метод

Наш путь подошел к месту, находящемуся в опасной близости к Сфинкс. Ошибался ли Фрейд насчет Эдипа или был прав, - чтобы мы сказали, если бы подобно нашему герою, должны были выбирать ответ на этот вопрос? Мы все еще находимся на земле Сфинкс, хотя, я думаю, теперь можно понять, почему возникла эта загадка. Нас умышленно ввели в заблуждение, заставили свернуть с пути, чтобы мы читали Фрейда в соответствии с его намерениями. То есть Фрейд намеревался установить, что в основе сюжета каждой аналитической драмы лежит Эдипов комплекс. Главное содержание конфликтующей души закладывается в детстве и в его страстях, испытываемых в отношениях с родителями. Самопознание состоит в раскрытии этой истины.

Таким образом, нас повели в неверном направлении, чтобы мы согласились с убежденностью Фрейда в том, что содержание мифа составляет СУЩНОСТЬ анализа. Нас заставляют либо утвердиться в мысли, что каждый из нас, словно маленький Ганс, действительно настоящий Эдип (доказывая таким образом, что суть эдипова комплекса универсальна), либо отвергнуть подобное содержание и, таким образом, как бы освободиться от Фрейда и фрейдизма.

Однако отнюдь не содержание мифа делает анализ фрейдиским. Все дело в методе. Анализ является эдиповым в своем методе: расспросы, напоминающие дознание; осознание в качестве понимания; диалоги, нацеленные на выяснения; самопознание, основанное на воспоминаниях детства; толкование снов в манере оракула. Методы анализа являются методами этого мифа. Здесь мы снова сближаемся с темой Эраноса этого года – темой перекресков.

Греческое слово, означающее дорогу, - hodos, от которого следует наш «метод», meta – hodos. Можем ли мы вообразить себе еще какой-то путь, кроме узкой, смертельно опасной дороги, идущей вдоль Киферона, путь, который не тащил бы за собой затруднительное и безвыходное положение этой драмы не только в содержании, но и в процедуре, способе анализа, путь, остающийся терапевтическим, но не эдиповым, не аполлоническим?

Несколько лет тому назад в Эраносе я пытался отыскать другую дорогу. Обращался к Дионису и к Гадесу, предлагая постаполлоново сознание. Еще раньше я представлял историю Психеи и Эроса также в качестве мифа для анализа. Но, благодаря собственному невежеству, сам оставался эдиповым, все еще был слеп, не уделяя должного внимания наиважнейшему значению метода, тому, что глубочайший миф в любом анализе содержится в его методе.

Юнг также не мог предложить выхода. Отрывок, с которого начинается работа «Метаморфозы и символы либидо» (1912), цитированный мной ранее, воздает должное заслугам Фрейда и Эдипа для того, чтобы распрощаться с ним. намереваясь так поступить, Юнг предположил множество новых методов. В том числе: предпочтение амплификации ассоциативному методу; синтетическое и проспективное понимание; относительность типологии; использование кресла вместо кушетки; один или два часа анализа в неделю вместо пяти; участие в анализе самого аналитика вместо роли беспристрастного экрана. Тем не менее миф об Эдипе остается в meta – hodos юнгианского анализа: пробуждение осознания через инсайт, путешествие в самопознание, диалоги с мудрейшими персонажами типа Тирессия, сознание как самосознание, сновидение в качестве оракула.

Быть может, мне следует продемонстрировать более подробно то, что я имею ввиду под понятием «миф в методе», и почему анализ остается эдиповым из-за своих методов в реальной практике. Для этой цели еще раз обратимся к Фрейду, Фрейду как практикующему аналитику, беседующему с пациентом. Пациентом снова оказывается маленький Ганс. Один из учеников Фрейда был отцом этого мальчика. (Мать тоже была анализандом Фрейда.) Отец записывал фантазии ребенка, его беспокойства, поведение и замечания, а также то, что они – отец и мать – отвечали ему. То был длинный дневник, буквальный стенографический отчет на протяжении многих месяцев. Фрейд регулярно консультировал отца, но видел мальчик лишь однажды. Фрейд проанализировал Этот случай, фундаментальный в области детского анализа, в течении одной сессии. Его ясное представление о душе мальчика приходит из аполлонова отстранения.

Теперь вслушаемся в запись Фрейда о той единственной беседе, состоявшейся между ним и мальчиком во время их единственной встречи. Отец и Ганс вместе пришли к Доктору.

«В тот день отец с сыном посетили меня. …Консультация оказалась кратковременной. Начал ее отец, заметив, что, несмотря на все просвещающие разговоры с Гансом, его боязнь лошадей пока еще не исчезла… Когда я их видел перед собой и одновременно слушал рассказ Ганса о его боязни лошадей, внезапное решение вопроса, как выстрел, сверкнуло в моем уме… Я шутливо спросил Ганса, носят ли его лошади очки [Фрейд имел ввиду шоры, которых Ганс особенно боялся], на что он (Ганс) ответил, что они их не носят. Затем я спросил его, носит ли очки его отец, и на этот вопрос, вопреки всей очевидности, он… ответил «нет»… После этого я объяснил ему, что он боится отца, и именно потому, что с такой нежностью относится к матери… Задолго до его появления на свет, продолжал я, мне уже было известно, что придет маленький Ганс, который будет столь нежно относиться к матери, что неизбежно должен бояться отца по этой причине….

Фрейд заканчивает этот раздел воспоминанием о маленькой сценке, разыгравшейся между отцом и сыном после их консультаций с ним; следующий раздел начинается с этой изумительной фразы:

«Разговаривает ли Профессор с Богом, - спросил Ганс отца по дороге к дому, - если он может сказать все, что произойдет в будущем?» Я должен был бы испытать необычайную гордость за это признание из уст ребенка, если бы не сам спровоцировал его своим шутливым хвастовством. Начиная со дня этой консультации я почти ежедневно получал отчеты об изменениях, происходивших в состоянии своего маленького пациента. Не следовало ожидать, что его беспокойство исчезнет от единственного информационного удара, который он получил от меня… но …с тех пор он выполняет программу, о которой я смог объявить его отцу заранее.

Разговаривает ли Профессор с Богом, если он может сказать все, что произойдет в будущем?» Случай с маленьким Гансом – не только первый анализ ребенка; это – первый анализ, проведенный самим ребенком, ведь Ганс видит профессора сквозь одежду, полностью обнажая случай с Фрейдом. Фрейд верит в то, что видит в Гансе как его прошлое, так и будущее: еще до своего рождения он уже любил свою мать, - ивскоре после того, «как я дал ему информацию», Ганс начал осуществлять «программу, которую я смог объявить его отцу заранее». Но Ганс лицезреет Фрейда до самой его сути: он видит Моисея под бородой Фрейда.

Там, где Фрейд обнаруживает слепоту Ганса, - ведь совершенно очевидно, что его отец носит очки, так что страх перед лошадью с шорами уменьшается до страха перед Отцом, - Ганс усматривает неспособность Фрейда увидеть, что он стоит посреди мифа, ослепший. Даже фраза «внезапное решение вопроса, как выстрел, сверкнуло в моем уме» возникает мгновенно, во время разговора о зрении и шорах. Был ли этот выстрел произведен стрелой Аполлона? Таким ли способом воздействует Аполлон на анализ: внезапное проникновение в сущность души, четкие решения, ослепительные открытия? Там, где Фрейд усматривает черты Эдипа в Гансе, Ганс видит эдиповский метод во Фрейде. Фрейд-оракул: Профессор беседует с Богом и знает «заранее», как Тиресий, как оракулы, к которым обращаются Эдип, Лай и Креон для того, чтобы «выполнить программу».

В самый момент проникновения в сущность Ганса Фрейд остается слепым к самому процессу проникновения, так как поглощен его содержанием. Именно так ослепляет проникновение в суть души. Мы настолько потрясены увиденным, что не отдаем себе отчета о своем зрении: объективное содержание, открывшееся при проникновении, выступает вперед, и мы теряем субъективный фактор, который, главным образом, позволяет понять это содержание. Данное явление и представляет эдипов момент в аналитическом методе – когда уверенность овладевает прозрением, а затем следует распутывание толстого клубка обрывков и соединение всех нитей в одну. Фрейд видит Эдипа в Гансе потому, что метод анализа Фрейда – эдипов. Как он сказал, «действие драмы состоит только в открытии, развивающимся шаг за шагом и искусственно сдерживаемом (и сравнимом с работой в психоанализе)…» То, что Фрейд видит, это – воплощение мифа, который он средствами своего метода импортировал в анализ, это – искусство поиска ясных решений. Фрейд – сторонник эдипова метода, наша область психологии – эдипова, потому что, согласно Тиресию, доминантное свойство этого слепца Эдипа заложено в его способ мышления, его высшую эвристическую деятельность: открытие, обнаружение или понимание. Именно эта аналитическая активность выяснения сохраняет нас в эдиповом анализе. Мы должны более детально исследовать эту тему психоаналитического ослепления.

Психоаналитическая слепота

Слепота – предпосылка эдипова метода в глубинной психологии, так как она инициирует поиск самого себя. мы начинаем работу в потемках, не представляя, что делать, какой дорогой надо идти, как будто стоим на перекрестке. Просим света, чтобы осветить наши проблемы и постигнуть глубины наших душ. Хотим ясно понять, что в них плохо, и избавиться от бесплодия и болезней, после чего определить свою подлинную сущность. Мы обращаемся к сновидениям как к афористическим гидам и шаг за шагом, по кусочкам составляя картину, решаем свою загадку. Да, чтобы заниматься анализом, мы должны быть слепыми. Эту слепоту теперь называют бессознательным.

Существуют различные способы достижения слепоты: например, Эдип, чьи глаза раскрыты, но видеть не могут, таков и Тиресий – зрячий (сиер) с закрытыми глазами. И все же оба они слепы. Язык света, взглядов и глаз пронизывает драму. Самоослепление Эдипа в конце Tyrannos понимается всеми как раскрытие его подлинного характера. Он физически слеп в конце, по тому что психически слеп в начале всей трагедии. Однако его наступившая слепота является результатом его методов действия – преследования, допросов, стремления узнать правду о себе, попыток познать самого себя. «Познай самого себя» - здесь этот совет равносилен слепоте: когда, придерживаясь эдипова метода, я наконец узнаю, кто я есть, результат действует ослепляющее, и наступает слепота.

То, что Тиресий называет двойным проклятьем, от матери и от отца, падает на Эдипа: «…наказан будешь горьким ты изгнаньем. Зришь ныне свет – но будешь видеть мрак». Такова расплата за попытку понять с помощью эдипова метода: путем вопросов и истолкований. Содержание зависит от метода. Содержимое ответа на вопрос «Что это такое?» неизбежно связано с методом, использованным для его получения. Родительские проклятья, раскрывающиеся в анализе, следуют из самой истории, в которую мы оказываемся вовлечены при вступлении в первозданную слепоту, являющуюся предпосылкой анализа: его (анализа) фантазий о путешествии, hodos, из бессознательного к самопознанию через просвещение.

Анализ должен существовать при всех обстоятельствах. Ведь нам самим необходимо обнаружить, что мы, связанные с родительским миром как с бессознательным инцестуозно (Фрейд), уроборически (Юнг), героически желаем освободиться от этого мира через самопознание. «Не желаю ничего слушать, пока не узнаю все точно»,- заявляет Эдип, в то время как Иокаста в последний раз умоляет его оставаться в неведении: «О Эдип! Помоги тебе Бог! Лучше бы тебе никогда не узнать, кто ты!» Желание выяснить, кто ты на самом деле, превосходит инцестуозное бессознательное, и аналитик руководит вами. У него более широко раскрытые, глубоко посаженные глаза – глаза Тиресия. Анализ ставит перед собой цель – выявить суть такого пациента, помещая его реальное бытие в сосуд (temenos), настраивая (выпучивая) глаза физического зрения, что бы рассмотреть жизнь более четко, как область неведомых проекций, как тени на стене пещеры.

Результатом такого анализа оказывается трагедия, так как героическая попытка Я увидеть и есть тот самый симптом, пытающийся видеть, а симптом не может видеть самого себя. Вот почему он представляет собой симптом. Трагедия Греции становится трагедией психоанализа. Как сказал Фрейд, «каждый человек однажды в своих фантазиях оказывался начинающим Эдипом, и это… заставляло каждого содрогнуться от ужаса».

Трагическое осознание того, что тот самый инструмент, который я называю своим сознанием и которым пользуюсь в данный момент для анализа трагедии Эдипа, сам является эдиповым, заставляет меня отшатнуться, и не из-за моих фантазий, но потому, что этот ужас и есть мое сознание.

Итак, анализ не может помочь, он только подтверждает от случая к случаю результаты эмпирических наблюдений: жуткие столкновения желаний, опасений, ненависти и оскорблений детства. Анализ не в состоянии помочь, но через каждые несколько лет выдвигает на утверждение новые теории относительно проклятой причинной связи между родительскими имаго и динамикой развития в раннем детстве. Каждая новая теория ближайших учеников Фрейда, включая и увлечения современных юнгианцев психологией развития, архетипами отца и матери, игрой в «песочек» и детским анализом, через Кляйн, Кохута и Лакана обращается все к той же эдиповой теме. Эмпирические находки и теоретические открытия подтверждают тот миф, на котором, как сказал Фрейд, зиждется анализ. Объяснить это можно тем, что мы действуем как Эдип и обнаруживаем то, что обнаружил он.

(В основе слепоты лежит вера. Смотреть – значит верить. То, что мы ясно видим, убеждает нас в том, что мы видим ясно. Основное положение в анализе декларирует, что психические расстройства личности развиваются внутри семьи. Миф о семье сплавился с методом анализа в виде реконструкции развития личности. «Когда на суд безмолвных, тайных дум /Я вызываю голоса былого… (Шекспир, Сонет 30), мой анализ имеет светский и буржуазный характер, потому что это былое связано с мифом о семье, и особенно о европейской семье. Такая семья, может быть, до сих пор существует в «белых» районах для среднего класса, поставляющих население для культа Эдипа и терапии, но она вряд ли характерна для всего города. Этот город черных, бежевых, коричневых, оливковых, желтых, и глубоко в душе каждого из них гнездиться голубое (печаль). Эти люди ищут исцеления менее всего в сеансах психоанализа (в поисках самого себя, погрузившись в приятное, безмолвное мышление) – они ищут его на улицах.

«Светский», «буржуазный» - другие слова для обозначения падшей души, изгнанной в жесткую фактическую реальность. Пока душа находиться в ссылке, как часто и страстно говорил об этом Корбин в Эраносе, мы видим жизнь только глазами ссыльного, вспоминая прошлое лишь в его фактической реальности, и воображаем путь из ссылки только как прогрессивное развитие….

Итак , задача терапевта заключается не в реконструкции прошлого и семьи, но в восстановлении Храма, который восстанавливает город во имя его воспоминания о его душе. Соответственно побуждение обратиться к терапии с целью вырваться из семьи представляет желание души возвратиться из жесткой реальности, в которой она чувствует себя в ежедневной ссылке).

Если бы нам удалось вообразить терапию по-другому, - скажем, как исследование любви, с мифологемой об Эросе и Психее как высшим воплощением; или продления рода и брака, с привлечением Зевса и Геры, их взаимной борьбы и потомства; или имагинативного полета и искусства ремесленников с Икаром и Дедалом; или об Аресе и мире сражений, зла и разрушения; или о мире подражания, в котором искусство превращается в жизнь посредством желания Пигмалиона; или как исследование, в котором главную роль играют Гермес и Афродита, или Персефона, или Дионис, - методы терапии могли бы выявлять совершенно другие характеры. Стали бы мы по-прежнему оценивать эти прообразы эквивалентными родителям и детству? Пытались бы мы по-прежнему «искать самих себя», наши подлинные истории, нашу идентичность? Разгадывали бы мы до сих пор загадки, читали предсказания, вытекающие из наших снов, относились бы к своим фантазиям как к оракулам, чтобы они раскрыли нам, кем мы в действительности являемся? Если бы существовали методы, произошедшие из других мифов, аналитики гораздо реже превращались бы в отцов и матерей, провидцев и пророков. Инцест и насилие над ребенком не стали бы исходными теоретическими концепциями и экспериментальными точкам отсчета. Слепоту можно было бы переместить из определения БСС-ного в сам акт анализа этого БСС-ного. Подобно Эдипу, наша слепота появляется в методах, применяемых нами, когда мы хотим видеть.

В то время как Эдип полностью вовлечен в поиски самого себя, различные методы могли бы освободить нас от субъективизма. Наши страдания и патологии меньше касались бы нас самих. Вместо этого, скажем, они могли бы относиться к естественным трудностям полетов и ремесел; к искусству утонченной любви; к работе души над созданием брака; к ограничению области исследований; к боли , полученной в сражениях; или о правильной жизни на земле, в соответствии с гипотезой Геи. Усталость, лихорадку и раздражение, усложняющие задачу написания этой статьи, можно было бы отнести к самой статье,- к даймонам писаний, публичных выступлений, Эраноса, Эдипа, - но не ко «мне» и «моим проблемам». До тех пор, пока мы не избавимся от субъективизма, как сможет душа когда-нибудь вернуться в мир., к реальным вещам, чтобы они удостоились от нас того внимания, в котором нуждаются? Существуют и другие занятия, другие неотложные дела, кроме тех, которые касаются самости. Что означает «творить красоту»? служить своему городу? Быть другом, умирать с достоинством, любить мир, помнить о Богах?

Я перечислил всего несколько тем и мифических личностей, выбранных случайно. Бесчисленные сказания пробираются сквозь леса. Душевные луга выстланы коврами из переплетающихся вымыслов. Кто сказал Доддс, сам Софокл «быть священнослужителем у многих Богов». И Хор в трагедии «Эдип –царь» взывал ко многим другим Богам, не в пример мономифическому герою, сохранявшую фарисейскую преданность только одному Богу. Хор вопрошает: «О страшное свершивший! Как дерзнул ты очи погасить? Внушили Боги?» Эдип отвечает: «Аполлоново веленье, Аполлон решил, родные! Завершил мои он беды!»

Творение Софокла само предсказывает другой путьприближения к истиной натуре человека. О происхождении Эдипа проговаривается пьяница в таверне, после чего все истории с оракулами, пророками клятвами и допросами становятся излишними. Сплетня, пьянство и простое товарищество demos (простолюдин) раскрывает характер и судьбу без применения эдипова метода, без тщательного расследования самого себя. другие расскажут тебе, кто ты такой. Драма следует по этому дионисйскому пути, так как она ставиться для публики, чтобы показать ей, во что бы то ни стало, страдания агонизирующей души.

Рамки вымысла об Эдипе, однако, отстраняют меня от исследования этих возможностей. До тех пор пока я провожу психоанализ психоанализа, моя мысль ограничивается эдиповым методом: осмыслением всего неправильного, исследованием пошлого, - родителей и своего детства, – Аполлон, Софокл, ранний Фрейд, маленький Ганс. Я не могу проложить пути развития для других терапий – для умения и искусства, экспрессии, помощи, товарищества, поклонения, обучения гармонии в красоте и пр., по тому что эдипов метод определил даже meta-hodos: обретение сознания как открытие самого себя. какие бы мифы не действовали в душе, какое бы содержимое мы не смогли в ней обнаружить, до тех пор, пока метод заключается в словах «ищи себя сам», эти другие мифы будут приносить только эдиповы результаты, так как мы обращаемся к ним все с тем же старым намерением. Мы все еще ищем субъективную идентичность, стараясь понять себя, включая это понимание и эту идентичность в историю собственного развития. Мы не можем выйти за пределы этой пьесы, этой трагедии.

Поп-политеизмы и астро-мифо-типологии обманывают нас, предлагая свежие идеи для нашей идентификации самих себя. однако эти новые содержания ограничиваются все тем же старым методом самопознания. Мы взываем к Богине не ради нее, не радии ее терапии, а радии своей самореализации. Межличностные идеалы психологий нового века защищаются от аполллоновских терзаний аполлоновыми же идеализациями. Они служат как противофобийные опровержения трагедии, рожденной в их поисках самих себя. Отсюда – отчаянное желание покинуть абсолютно весь греческий мир и обращение к национальным американским обрядам лечения, эскимосскому шаманизму, движениям жителям острова Бали, сидениям Зендо, африканским барабанам, дыханию по-хинди, тантрическому сексу. Терапия желает покинуть Грецию, чтобы избежать встречи с Эдипом.

Насколько этот миф является нашим, как глубоко он характеризует наш психологический век, можно заключить из наших отчетов о своих бедах. Какая другая культура – египетская, хинди, римская, родовая, традиционно католическая, не говоря уж о греческой,- могла бы относить на счет настоящих родителей и пережитого детства причину своего нездоровья, депрессии, заболеваний с жалобами на психическое расстройство или утраты связей с обществом? Какая другая культура искала бы избавления от этих несчастий не у Богов, предков или космических сил, не в ритуалах, проклятьях, не у демонов, не в именах, местах, видах пищи, воздуха, вод, т.е. не в реалиях, видимых и невидимых, - а в побуждении воспоминаний о своем личном детстве и родителях из далекого прошлого, оставшегося где-то позади? Сколько иронии в том, что психология нашей культуры настолько увлеклась идеей развития, что теперь предохраняет и психологию, и нашу культуру от того самого развития, выраженного в этой самой идее.

Психоанализ предлагает сознание. (Я использую слово «психоанализ» для всего психотерапевтического движения, вне зависимости от школы). Сознание – спасительный термин. Сознание может защитить или, по меньшей мере, обеспечить покровительство в случае бедствия, болезни, роковой судьбы, - особенно это касается участи Эдипа. Если мы обладаем психологическим сознанием, то не ослепнем. Таково предположение. Практикующие культ сознания исполняют его ритуалы в назначенные часы, в определенных местах. В этой практике все компоненты эдиповой истории в качестве детерминант судьбы доказаны, подкреплены свидетельствами , заверены жрецом и раскаивающимся грешником в эмоционально сплачивающем причастии. Провозглашая, что практика культа может открыть глаза посредством его метода субъективного исследования, психоанализ поддерживает ослепление этим мифом, требующим слепоты в качестве своей предпосылки, даже определяющим свое собственное ослепление как проникновение в сущность. Далее, определяя сознание как продукт использования исключительно его метода, психоанализ завладевает преимущественным правом на метод обретения сознания. его высокомерие – эдипово: сознание собчтвенной личности – единственное определение сознания. существует лишь один путь: метод субъективного расследования. (Вне церкви нет спасения!)

При этом сам анализ – только один из способов, способ, предлагающий установленный вклад в искусство психологической рефлексии, воображения и собеседования. Немаловажное искусство, но вряд ли включающее в себя сознание. Рыбак со своей сетью; душещипательный певец, исполняющий блюзы; адвокат, искушенный в спорах; воспитатель в детском саду и медсестра, снующая среди своих подопечных; присущие садовнику ощущения солнца, тени, почвы и влажности, - их исключительно внимательное сознание не требует изучение субъективной истории. Но все же анализ посоветовал бы им, что для обретения сознания они должны посещать церковь, посещать сеансы терапии. Я бы даже сказал, что нерасследованная жизнь в самом деле стоит того, чтобы жить. Более того, жизнь – это не загадка, каким бы чудовищным ни показалось такое заявление! «О, пробуй и смотри!» (Псалом, 34:8).

8 Анализ в Колоне

Я кажется, обречен на занятия психоанализом, поддерживая его связь с Эдипом, из трагедии которого, согласно трагедии, нет выхода. Мы уже знаем, что замена мифа другим или любым количеством других мифов только приведет нас снова к Эдипу, и всему причиной аналитический метод. К счастью, это же самый миф предлагает и путь продвижения вперед. Фрейд остановился в Фивах, с Tyrannos. Софокл мечтал о продолжении мифа, как советовал действовать всем нам и Юнг. Давайте перейдем от Фрейда к Юнгу, путешествуя вместе с Эдипом в Колон, с тем вторым Эдипом, историю которого Софокл написал, когда ему шел девятый десяток, незадолго до смерти в этом городе, Колоне.

Однако не существует пути вперед до тех пор, пока психоанализ не вберет в себя так же тщательно и с той же полнотой, как делает это Эдип, реалии своей собственной инфляции. Ведь взвинченное упорство – это доктор больного, разрушенного города, подступившего со всех сторон к тщательно огороженным врачебным кабинетам. Отведенное нами место душе в психологии и вытекающей из этого решения тюремный режим, в котором она пребывает, наш эгоцентрический взгляд на сознание, лишившее мир рассудка; наше умаление неизмеримого значения hodos души до почти утраченных воспоминаний детства; восприятие Бога только через оракулов и это предположение, что если бы мы привели в порядок индивидуальное сознание, то город бы выздоровел, - это заблуждение, и это – только когда осознаем открывающую слепые глаза истину, что виновны и не вылечены.

Первое описание Колона исходит от Антигоны:

А место это, ясно, что святое:

Тенистое, все в лозах виноградных,

оливковых и лавровых деревьях.

И соловьи

Поют так сладко.

Далее Хор говорит о святом месте:

На прогалине, где трава,

Где медовые капли, звеня,

До краев наполняют ручей.

В знаменитой хоровой поэме, описывающей Колон, природа Киферона разительно преображается:

…листья и солнечные ягоды,

и темно-красный плющ взбирается на сук,

сладкоголосый и юркий соловей

звенит и щелкает весь день.

…и видно, как сквозь тень бредет

Дионис – бражник со своею свитой –

Бессмертными менадами младыми.

Стихи продолжаются, рассказывая о пучках нарциссов, крокусов, оливковых деревьях и о сероглазой Афине, о Музах и Афродите. Здесь же много говорится о прирученных конях. Птичья песня, звон ручейка – прозрачные поэмы сами переходят от зрения к слуху. Начальная строка драмы – вопрос, ключевой вопрос к эдипову комплексу. Эдип спрашивает Антигону: «Дочь моя…хотел бы знать, куда пришли мы?» в последующих восьмидесяти одной строках произведения Эдип задает девятнадцать вопросов. Они отличаются от тех, которые задавал он в Фивах, и от тех, которые получил от Сфинкс или спрашивал у оракула. Эдип уже не разъяренный инквизитор, выкручивающий руку пастуха, добивающийся от него полного свидетельства.

Он расспрашивает о месте, природе и поведении обитателей там где он находиться теперь, и как здесь можно приспособиться к жизни. «Спрячь меня в лесу, так, чтобы я мог слышать /О чем они говорят», - просит он Антигону. Хор говорит в первых словах, обращенных к нему: «странник, можешь ли ты слышать?» Антигона советует отцу: «Нам нужно уступить им сейчас и прислушаться к ним». «Звуки – вот те вещи, которые я вижу». Для него быть живым – это слышать: Хор описывает смерть как существование «без музыки, без танцев». Он заучивает молитву Хора на слух. То, что он не мог рассмотреть в Tyrannos, в Колоне он отчетливо слышит: он слышит о предательстве Креона. В конце драмы, прежде чем удалиться, чтобы умереть, он слышит стенания своих дочерей, раскаты грома и голос из другого мира: Эдип, Эдип! Чего ты ждешь? Ты задержался слишком долго…»

Надежды на оракулов тают. Он даже отзывается об оракуле Аполлона как об ужасном. В стране анимы потребность духовного общения – явление проходящее. Когда человек может прикоснуться к другому, к чему эти прозорливые премудрости? «Разговоры о скрытых вещах не доставляют удовольствия» - утверждает старый Эдип. Мало примет, провидцев и предсказаний: чаще слышишь о том, что рядом. «Дотронься до меня», - просит он Исмену и, обращаясь к Антигоне, говорит: «…позволь мне коснуться тебя /той, к которой, как я думал, мне никогда уж не придется прикоснуться снова!».

Эдип в Колоне страдает физически, так же, как болел его народ в Фивах. Он лишился сообразительности, попав в мир прикосновений, после того, как выколол себе глаза булавкой Иокасты. Отныне его глаза открылись, когда он закрыл их от света, от четко увиденного и от знания, подобного зрению. Теперь он знает по-другому. Он спустился из духовной слепоты своего высокомерия спасителя, пройдя через психологическое ослепление, вызванное постоянными поисками своей семьи, к подножию своего Бога, к кровавому преступлению и катарсису: Фебу-Аполлону, теперь принявшего образы волка и ворона. Только в этом окончательном падении, пересмотрев самого себя, Эдип представляется по-новому.

Аристотель в своей «Поэтике», рассуждая о страхе, жалости и о Эдипе, говорит, что «мифы должны строиться таким образом, что даже человек без глаз, слушая его, трясся от ужаса и млел от жалости». Не глаз, но ухо: катарсис зависит не от того, что мы видим, а от того, КАК мы слышим. Аристотель в приведенном отрывке, разделяя в основном аполлоново понятие катарсиса как рационального очищения, помещает себя внутрь очистительного сдвига от Tyrannos к Colonus.

Переход их Фив в Колон повернул разум от зрения к слуху, перевел расспросы от «что случилось» к «где мы сейчас находимся», изменил понятие семьи от родителей к детям и сместил представления детей (tekna, как прежде он называл жителей Фив, а теперь своих дочерей) от долга к любви. Перемена места переместила его исследование своего характера от вопросов происхождения к приготовлению к концу, изменило поведение во имя спасения города от действий на благословение его перед смертью и сменила почитание оракулов на возлияния. Эти перемены привели Эдипа в страну анимы; Колон описывается как argeta – серебряный, излучающий свет, белый. Это – новая земля, чуждая земля для героя. Произошедшие изменения предполагают еще одно: от Фрейда к Юнгу, движение внутри мифа об анализе, который явился нашей главной причиной для пересмотра Эдипа. В Colonus анима и образы в большей степени являются методом – прогнившим грушевым деревом, под сень которого садиться Эдип и снимает с себя грязные одежды. Антигона босиком в диком лесу, исхлестанная порывами дождя; Исмена смеется, она накрыла голову широкополой шляпой, укрывающей ее от солнца, возвращаясь на сицилийском пони; подобное происходит и со страданиями Эдипа, которые, как дикие, разрушительные зимние набеги волн, разбиваются об него, и нет им конца. Анима берет hodos. Он называет Исмену и Антигону «своими детьми…и сестрами». Инцест сдвигается от своего буквального смысла и табу к отношению «сестра-дочь», появляется сопутствующее двойное чувство, которое ведет его своим путем. Он призывает Богов, о которых мы редко слышали прежде, - Гермеса, Персефону, зеленокудрую Деметру. Арес, наславший гнев на Эдипа и огненную чуму на Фивы, и ярко сверкающий Феб утрачивают свое влияние на него. Слепота Эдипа и Тиресия дополняется слепотой неспокойной души. «Мои глаза ослепли от слез / от плача по тебе, отец, - говорит Антигона, - стереть печаль с них невозможно». Эта земля пропиталась струящимися водами. Она принадлежит Посейдону. Вместо поисков неправильного и исправления его это, скорее, покорность ужасной жизни, смерти и Тезею, царю, который моложе его.

Связь между Тезеем и Эдипом возобновляется и избавляется от осознания греховности та гомоэротическая любовь, оказавшаяся столь разрушительной для Лая. Хотя проклятье предков («до его рождения») продолжает довлеть над Фивами в эдиповом проклятии собственных сыновей, изгнавших отца из города, он дает свое благословение сыну другого человека, Тезею. Чувство, возникающее между ними, пробуждается не мощной страстью в духе Лая, а безоговорочным подчинением. Эдип обращает мощь благословения в капитуляцию перед своей слабостью. Он говорит Тезею: «Я пришел, чтобы дать тебе нечто, и этот дар /мое собственное избитое существо». Разве эти слова не указывают на предположения старого отца – аналитика перевести обычные отношения между молодым и старым мужчинами в гомоэротические? Отношения перерастают в благословение, и не потому, что старший дарит положение, мудрость или защиту, но из-за того, что он молит о прибежище для своего избитого существа на земле младшего. Он говорит: «У Эдипа не осталось прежнего могущества». Кроме того, произносит такие слова: «Когда я стал никем, то начал осознавать свое достоинство». Капитуляция – как благословение.

Фрейд тоже говорит, что в этом состоит преодоление эдипова комплекса: подчинение другому без боязни кастрации. (Хотя человек, которому подчиняется другой, как мог бы добавить Софокл, должен быть добродетельным; ведь Эдип не сдался на милость Креонту, ни Полинику.) Это преодоление, это разрушение эдипова комплекса (термин Фрейда для такого процесса – «Untergang») и происходит красочно в Colonus. Эдип удаляется по крутой дороге, идущей вниз. Было ли это актом подчинения, иным внутренним чувством или спуском в подземный мир, дорога Эдипа вниз – это путь вверх для его души. Посланец так описывает его уход:

Лишь легкое, без боли, расщепление земли;

Без стонов без болезни или боли

Он умирает – удивительна его кончина.

В этой драме, кажется, умирает и сам анализ; скорее, успокоение приводит к пониманию, чем понимание ведет к успокоению. Обнаружение не является таким способом, не приносит с собой ни осмысления, ни спасения от трагедии. Ибо, как говорит Эдип и повторяет Фрейд, о трагедии было известно задолго до того, как она случилась, еще до рождения человека. Внимание больше не сосредотачивается на «помни ь том, что произошло». Вместо этого Эдип произносит в своей последней фразе: «Помните меня», сам уходя в memoria, в удивительное, сознавая, что превращается в миф. Ни знание, ни истина, ни смысл не имеют значения в стране анимы. вместо них существуют слух, красота, природа, благословение, верность, услуга, забота, умирание и любовь. Он говорит Антигоне:

Прижмись ближе ко мне, дитя,

Врасти в руки отца; отдохни, наконец,

От жестокой разлуки, от встреч и прощаний.

В конце он говорит своим дочерям:

Дети, сегодня ваш отец от вас уходит.

Все связанное с ним умирает;

Неукоснительные заботы о его нуждах оставят

вас теперь. Я

ведаю, как тяжко вам пришлось. Но это бремя

станет легче с одним

только словом – любовь.

9. Неизменные и меняющиеся идеал и даймон

Многие перемены произошли между Tyrannos (драмой «Эдип-царь», время создания, приблизительно 425 год до н. э.) и Colonus («Эдип в Колоне», известна дата постановки – 401 год до н.э., уже после смерти Софокла в 406 году), но не в характере главного героя. Эдип все еще герой-спаситель, прежде в Фивах, теперь в Колоне, защищая город своей гробницей. Он по-прежнему задает вопросы, все хочет знать; все еще полагается на мудрость в своих отношениях с Креонтом и Полиником; как прежде, старается быть в близи Аполлона, провозглашая себя трезвенником, непьющим, ожидающим лишь слова от своего Бога, чтобы исполнить его приказание. По-прежнему сражается, героически вступает в схватку с Креонтом. Семейные тяжбы остаются: Креон и Полиник напоминают ему о матери и отце, убийстве и о Фивах. Они хотят, чтобы его дочери и гробница были перевезены на старое место. Он все еще беспокоится о городе, говоря Тезею в последнем благословении: «Я молюсь, чтобы ты и эта твоя земля, все люди твои были благословенны!», по-прежнему объединяя царя, землю и народ в единое целое. Скрытость его характера со времени рождения в потаенном месте, а теперь еще и в качестве параноидальной противоположности его общественному положению взрослого, все еще дает о себе знать. Так, он наказывает Тезею в той же речи, во время которой идет к своей могиле: «Один. Один, ведь не могу открыть то место /никому из твоего народа иль моим детям /Сколь не любил бы их…/ держи в секрете вечно…» Сущность ethos (моральной цели, или идеала гр.) или характер остается неизменной.

Различие между тем, что изменяется, и тем, что остается постоянным, является критическим для психотерапии. Работать с неизменным так, как если бы его можно было изменить или не замечать произошедших изменений, уверившись в упрямстве комплекса, - это действительно печальные терапевтические ошибки. Деятельность в анализе изменяет нас и не изменяет нас. Тождественное и отличающееся – действительно, основные категории. Дело не только в точках зрения, если бы мы одним глазом могли увидеть все различия, произведенные психоанализом, в то время как смотря другим глазом, представляли бы все неизменным. Эдип обеспечил основание для столь критического различия между изменившимся и оставшимся неизменным. Смысл, пейзаж, образы, метод – все изменилось. Приготовившегося к смерти, его перенесли в страну анимы. Сестра-дочь, «служившая моим пустым глазницам как их глаза», одарила их другим зрением.

Анализ может извлечь из этого размышления вывод, что аналитическая работа в меньшей степени заключается в изменении характера, нежели в освобождении души от тирании характера, выявлении различий между идеалом и даймоном и в служении даймону, в терапии даймона. Как сказал Генри Корбин, не ваша индивидуация является целью работы, а индивидуация ангела. Поэтому в конце Эдип исчезает, а дочь остается видимой – юнговское esse in anima, выявляется как драматическая реальность.

Процесс аналитической работы мастерски отодвигается (задерживается), как сказал Фрейд, хот и не для того,- как он выразился,- чтобы все распутать и раскрыть. Шаг за шагом видение даймона, ведет слепоту характера, как Антигона ведет Эдипа, в чужую землю, в белый город, в чистую землю. «Он умер, как и желал, в чужой земле»,- говорит Антигона. Его вопросы скорее касаются чужой земли, чем самого себя, так как привычный идеал самоисследования, психодинамика Эдипа не предлагают ему никаких сведений о том, где он теперь находится. Земля изменилась, по тому что сама анима даймона превратила гору убийцы-матери в благословенную рощу Богинь, Фурий – в Эвменид, самоубийцу-царицу, мать-жену, самоубийцу-Сфинкс, а возможно, и нимф-похитительниц – в любящих сестер-дочерей. Со смертью Эдипа в Колоне психоанализ, базировавшийся на этом мифе, перешел от идеала к даймону, то психодинамики к психодаймонике. Характер и душа идут своими, различными путями. Аполлоническое царство и его слепота, история семьи, проклятой буквализмом и пророчеством, сам метод расспросов и обследования с целью решения проблемы – все они исчезли с этой земной сцены. Дочь-сестра и город остались.

Если вечность Эдипа как героя, как трагедии и как бессмертного мифа о душе подтверждается в конце драмы «Эдип в Колоне» традиционными знаками бессмертия – молниями, исчезновением, открытием входа в другой мир, - действительное бессмертие представляется как непрерывность, как постоянная привязанность к борьбе в жизни. Антигона возвращается в Фивы. Вот то, что действительно продолжает жить: душа и город. в своей последней речи в самом конце Colonus Антигона говорит: «Верни нас в другой мир Фив», который он называет Ogygious, помещая мифическое, первоначальное, имагинальное место в реальный город Фивы, который проклял патологизированное место. Ведь для души другой мир существует в этом мире, видимом, живущим и находящимся здесь.

10. Послесловие

Я позволю закончить свой доклад постскриптумом о самом процессе говорения, чтобы пояснить логический ход своих мыслей при согласии снова принять участие в разговоре о психоанализе в Эраносе. Сколько много человек должен говорить, после всего сказанного? Не кружим ли мы вокруг одних и тех же тем, ударяя по всем тем же струнам, даже если используем другие тональности и ритмы. Но я появился здесь не по причине новизны, только для того, чтобы сказать что-то новое. К теме об аполлонической слепоте часто обращались в докладах и статьях написанных ранее. Кроме того, Фрейд и Юнг стали центральными фигурами на протяжении многих лет моих интеллектуальных превратностей и исканий. И конечно, я определенно появился здесь не для того, чтобы помочь поддержать традицию – то есть по причинам своей старости. Традиция живет в молчаливой преданности присутствию: она не требует разговоров. Время, а вовсе не новизна и не старость, дает оправдание моему появлению здесь снова.

Сначала я принял приглашение из соображения лояльности и симпатии, из потребности насыщения на этом пиршестве духа, этой душевной «складчине». Затем осознал, что презентация данной статьи является презентацией самости, эдиповой самости, слепого человека в больном городе, сражающегося с аполлоновым проклятием адресованным его миру, психоанализу. Драма принесла слова самооткрытия: сначала я не сознавал, что сам оказался ее действующим лицом, что драма оказала столь мощное воздействие, усиливавшееся присутствием в ней Фрейда. Но само произведение на столько глубоко проникло в пытливый ум и эвристический метод нашей культуры, что и я не мог избегнуть его воздействия. Я не распознал, что и был тем самым, кто не смог прислушаться к стуку сердца своего собственного дискурса. Даже мои вопросы и ответы «Почему я пришел, почему говорю здесь?» - оказались эдиповыми. Только когда Эдип начал спускаться под гору, только когда он стал уходить от нас, смогли запеть соловьи, освежились воды Посейдона, и зелень Деметры прикоснулась к нашему полю, только тогда психология анимы освободилась от тирании Эдипа. «Эдип, Эдип! Почему ты медлишь? Ты слишком долго задерживаешь свой уход!».