Глава 4. Психогенез стыда и стыдливости

В этой статьe я обращусь к различным аспектам стыда и стыдливости, включая их невротические аспекты. Я начну с обзора самых важных точек зрения на этот .пред- мет. Стыд выполняет важную функцию, без стыда и трудностей с ним связанных, нельзя было бы и помыслить даже самую простую форму цивилизации. Стыд является очень сложным явлением, ускоряющим адаптацию индивидуума к коллективным нормам и правилам, ровно как и обеспечивающим защиту сто независимости. В этом отношении стыд можно уподобить охранителю границы, преследующему любого, кто пересекает рамки связанного с моральными установками чувства собственного достоинства и самоуважения. Преступление таких границ нарушает моральные нормы и приводит к социальным санкциям или по меньшей мере, к некоторой потере своего лица. Стыд также задает границы для межличностного контакта, защищая индивидуальность и идентичность. Стыд может служить точным измерителем эмоций, которые регулируют близость и дистанцию в самых интимным отношениях. Таким образом стыд имеет две различные функции. По мнению Аристотеля, мы должны различать между теми причинами стыда, когда человек нарушил общее соглашение, и ситуацией стыда из-за измены подлинной правде. В первом случае мы нарушили правило поступать в соответствии с социальными нормами и ожиданиями; во втором — мы нарушаем внутреннюю психическую систему ценностей. В первом аспекте стыд помогает социальной адаптации, тогда как во втором аспекте он охраняет личностную интегрированность и цельность. Потенциальный конфликт между ними является фундаментальной чертой природы человеческих существ и ведет к противоречиям, лежащим в основе процесса индивидуации. Такие противоречия часто являются причиной сомнений в моральном кодексе, принятом человеком без серьезного обдумывания. Такому человеку нужно развенчать коллективные интерпализированные ценности, чтобы изменить барьер стыда. В процессе эмансипации ранее смущавшие вещи могут вызывать новые реакции. В лучшем случае произойдут сдвиги в сторону личностной интегрированности и подлинной правды, помогающие противостоять общественному мнению. Стыд как врожденный аффект Как было сказано, стыд — это эмоция, внутренне присущая всем человеческим существам, архетипическое переживание. Тем не менее, каждый индивидуум имеет уникальную историю формированию стыда. Таким образом, возникает важный вопрос, как далеко мы можем проследить корни стыда в жизни ребенка. Поэтому представляет интерес исследование Томкинса (1969), наблюдавшего первые признаки стыда у 6-8 месячных детей. Шпитц в свою очередь описал появление страха чужих лиц, так называемую «тревогу восьмимесячного ребенка». Если к ребенку приближается чужой человек, то это безошибочно вызовет характерное поведение, С различной степенью интенсивности ребенок продемонстрирует опасение или тревогу и отвергнет чужого человека. Кроме того, индивидуальное поведение ребенка варьируется в широком диапазоне. Он может «застенчиво» прикрывать глазки — закрывать их руками, прикрывать лицо краем одежды, вытягиваться ничком на кроватке и скрывать свое лицо одеялом, а может заплакать и закричать. Общий смысл — отказ от контакта, уход с более или менее выраженным оттенком тревоги. (Spitz, 1965:150) Томкинс (1963) и Натансон (1987а) считали признаки ухода от контакта (которые Шпитц называл «тревогой») типичным признаком базовой эмоции стыда (застенчивости). На основании этих признаков Томкинс описывает стыд как врожденный аффект (Nathanson, 1987a: 12), чтобы отличить его от страха — другого врожденного аффекта (см. также Izard, 1977). Это предполагает, что вслед за тревогой (или даже вместе с ней) первые признаки стыда появляются в возрасте 6-8 месяцев, если не раньше. По Шпитцу восьмимесячная тревога свидетельствует, что v младенца появилась способность отличать лицо матеря от лиц других людей — способность, которую теперь некоторые исследователи относят даже к более раннему периоду, В любом случае эта тревога или реакция стыда кажется совершенно понятной, если учесть, что контакт глаз и связь «лицо в лицо» имеют решающее значение для любого типа привязанности. Младенцы обычно с большим интересом и радостью исследуют лицо своей матери. Если ребенок повернется к матери, ожидая встретить ее «лучистый взгляд» (Когут), но вместо этого увидит незнакомое лицо, то его увлекательное занятие внезапно прервется. Реакция ребенка имеет все черты стыда, известные нам у взрослых. На основе этих наблюдений Томкинс предположил, что первые признаки стыда (как врожденного аффекта) всегда появляются а связи с активным интересом. Интерес и радость в ряду тех врожденных аффектов, которые сопровождает позитивная чувственная окраска, в противоположность негативно окрашенным врожденным аффектам, таким как стыд. Так как по гипотезе Том-кинса стыд всегда сопровождает интерес к чему-либо, он служит усыновлению границ для интереса и потребности в исследовании, которые и противном случае могли бы стать чрезмерными. Должен признаться,, что сперва с трудом принял эту гипотезу, приписывающие самые ранние реакции стыда у ребенка не боле чем ошибке столкновения с лицом незнакомого человека. Я знаю, что взрослые всегда чувствуют смущение, обознавшись. Когда человек, который, как .мы думали, является нашим другом, оказывается незнакомцем. Но я все еще сомневался, действительно ли это смущение происходит от такого раннего механизма врожденного стыда? Гипотеза, что функция стыда должна задавать границы «интересу» ребенка с сопровождающим сто исследовательским поведением и/или непомерной радостью, стала более близкой мне, когда я осознал сходство между этим аффектом и ранним детским «интересом» (concern) по Винникотту. Последний, как говорит Винникотт, впервые появляется в том же возрасте и формирует основу будущего понимания других людей. ( Winicott, 1963). В своем исследовании Шпитц обнаружил, что разные дети по-разному (с различной интенсивностью) выражали восьмимесячную тревогу. Таким образом он поставил вопрос: «Можно ли считать, что различия в индивидуальном повелении каким-то образом связаны с аффективным климатом, в котором растет ребенок?» ( Тomkins ) Томкинс также считал самоочевидным, что врожденный стыд развивается от природного механизма стимула-реакции к формам поведения, приобретенным в процессе обучения и обобщения. С того момента, когда ребенок научается отличать лицо матери от чужих лиц, как считает Томкинс, «стыд становится неизбежным для любого человеческого существа, и теперь желание не стыкуется с удовлетворением в такой степени, чтобы умерять интерес, не разрушая его». (Tomkins). Подводя итог наблюдениям Шпитца и гипотезе Томкинса, я думаю, следует также оставить возможность, что тревога или стыд младенца вызываются не только незнакомым лицом, но и «странным лицом» его собственных родителей или сиделки (2). Даже достаточно хороший родитель подвержен настроению и невозможно, чтобы он всегда обращался к ребенку с одинаковым привычным выражением лица. Это помогло бы нам понять частую связь между неадекватным родительским отзеркаливанием и стыдливостью. Когда родитель не разделяет радостное желание ребенка пообщаться, его лицо может показаться каким-то странным (или отчужденным, как могли бы сказать взрослые). Последующее ощущение отвержения, прерывание контакта или резкий возврат к себе могут смутить ребенка, и необязательно, чтобы это было выражено в словах. Я считаю, что эти замечания добавляют надежности выводу Томкинса о связи между «страхом чужих людей» и механизмами раннего стыда. В своей практике я обнаружил, что анализируемые часто воздерживаются от того, чтобы задевать эмоционально важные темы из-за страха — сознательного или бессознательного — что их могут отвергнуть и таким образом навлечь на себя немилость и осмеяние. С другой стороны, это важная функция социального поведения — устанавливать границы бесстыдному любопытству и исследовательскому инстинкту, даже безграничной радости, если она каким-то образом неприятна другим. Никто не хочет выглядеть навязчивым, слишком любопытным, неуместным или обременительным. Большинство из нас были бы тогда более или менее смущены. Стыд и формы организации ощущения самости Я считаю, что все вышеупомянутое подтверждает юнгианский взгляд на стыд как на эмоцию, архетипически присущую человеческому существованию. Тем не менее, какую роль стыд играет в жизни каждого конкретного человека, зависит от образа себя (самости) и представления о себе. Другими словами, индивидуальный опыт стыда тесно связан с развитием самооценки. В библейском мифе о рае стыд впервые появляется в связи с пробуждением сознания. Это пробуждающееся сознание начинается с отделения себя от других (Адам отличает себя от Евы) и от Бога и приводит к потере рая и первоначальной целостности. В некоторых отношениях можно сравнить это мифическое событие с определенными чертами той фазы детского развития, которую исследователь детства Даниил Штерн назвал «вербальным ощущением себя (самости)», в течение которой происходит первый детский кризис понимания себя (15-13 месяцев). В этот момент ребенок способен узнавать себя в зеркале. Он развил рудиментарную способность превращения себя в объект. Таким образом «объектная самость» рождается и противопоставляется «субъектной самости" более ранних фаз. Впервые ребенок воспринимает себя, как разделенного на два, и «горюет» по утраченной цельности своего прежнего бытия (потеря Рая). Таким образом способность переживать стыд впервые возникает в связи с пониманием, что можно взглянуть на себя со стороны. «Объектное» я (самость) теперь начинает создавать картину себя и развивать отношение к себе, хотя может быть только рудиментарное. Дети на этой стадии обращаются к себе в третьем лице, часто применяя те же суждения, которые они слышали со стороны значимых других. Например, можно услышать, как ребенок говорит о себе «Джонни хороший» или «Джонни плохой». Если Джонни оказывается «плохим», он может оросить игрушку, представляющую «Джонни», потому что все плохое следует отвергнуть. Здесь можно наблюдать истоки того явления, когда мы относимся к себе так же, как наши значимые другие относились к нам в детстве. Но до появления рудиментарного сознания стыда на стадии вербальной самости, истоки стыда лежат в образовавшейся раньше «субъектной» самости, что вероятно пытался уточнить Томкинс. Опыт взаимодействия со значимыми другими, которые занимались потребностями нашего тела в младенческом возрасте, до сих пор влияет на нас на уровне «ядра самости». Это даже в большей степени, чем если бы мы выглядели как кинозвезда, может определять, правится ли нам свое тело. Мы можем настолько стесняться своего тела, что едва будем уживаться в нем или с ним. Хорошо известно, что стыд своего тела часто связан с эмоциональными нарушениями. Склонность к стыду очень характерна для уровня "субъектного ощущения самости», когда возникает потребность во взаимности. Ранее при обсуждении гипотезы Томкинса я отметил, что стыд имеет тенденцию появляться тогда, когда недостаточно удовлетворяется каша потребность в душевной связи, и нас отвергают имеете с нашими чувствами, мнениями и интуициями. Не находя эха или зеркала, мы не чувствуем себя понятыми или уважаемыми. В результате мы можем стесняться признаться в потребности во взаимности, и решаем не выражать ее в будущем. Причиняемое этой стеснительностью беспокойство со временем усиливается и вносит вклад в «нарциссическую уязвимость». Это подкрепляет гипотезу, выдвинутую разными авторами, что ранние интерсубъективные потребности нарциссической личности не были встречены с достаточной эмпатией.Такие пациенты чувствовали эмоциональную отчужденность в детстве.(Копи!:, 1971а ,1977; Asper. 1993). Чувство стыда можно наблюдать даже в области «пробуждающегося ощущения самости» (3). Я думаю, например, о людях, испытывающих трудности в учебе, которым не достает терпения завершить каждую ступень процесса. Они стесняются быть начинающими, не знать все. Им хочется владеть всеми навыками с самого начала, подобно тому, как богиня Афина появляется из головы Зевса сразу полностью облаченной. Конечно, часто в таких ожиданиях можно различить требования грандиозной самости, но также возможно, что их причины в нетерпимости и преувеличенных требованиях значимых других в раннем детстве. Описанные Штерном формы организации ощущения самости, где каждая «рождается» в поворотный момент раннего детского развития, определяют основные элементы отношения к себе. Оно зависит от ранних паттернов отношений, особенно от тех ожиданий, образов и чувств, которые эти взаимодействия оставили в бессознательном. Решающую роль в реакции стыда играют фантазии о том, как меня как человека воспринимают другие. Многие взрослые страдают из-за расхождения с реальностью этих фантазий, сформированных взаимодействием с фигурами раннего детства. В случае невротической стыдливости эти фантазии обычно не соответствуют настоящей реальности. Это расхождение часто проявляется в переносах, стимулированных психотерапевтическим процессом. Я расскажу об этом больше в следующей главе. Качество заботы, получаемой ребенком, естественно зависит от психического потенциала и «личностной формулы» его родителей. Очень редко, чтобы во всех сферах была гармония — это и не способствовало бы росту независимости ребенка. Обычно существуют определенные области, в которых есть соответствие ребенка и матери, и одновременно другие области, характеризуемые недостатком эмпатии. В таком случае вероятно в некоторых сферах ребенок будет иметь уверенностью в себе — скажем, в области ядра самости и ощущений тела. В то же время подавление и стеснительность будут ограничивать его в других — например, в области психической и эмоциональной связи. Часто вербальная, рациональная сфера выделяется ценой спонтанности в отношении тела и инстинктов, или за счет интуиции. Потребовался бы тщательный анализ, чтобы определить, в какой степени каждая ситуация представляет развитие природного таланта, а в какой — исполнение родительских предписаний. Нам хорошо известно, что сдерживание одной области часто компенсируются усилением другой. Доминирующее во всех сферах ощущение, что тебя «не любят», вызывает скрытое подозрение, что тебя полностью отвергают. Эта ситуация сопровождается сильно выраженной стыдливостью и создает почву для тяжелых патологий любого типа: от асоциального поведения до разрушительных зависимостей. Некоторые люди могут искать убежища от ощущения собственной никчемности, принимая обязательства следовать какой-нибудь величественной программе, требующей самопожертвования. Таким социально санкционированным реактивным образованием может оказаться преувеличенная навязчивая потребность помогать, когда человек чувствует, что «единственный способ избавиться от постыдной никчемности — это посвятить себя благу других людей». Хотя такое поведение может совпадать с высоко чтимыми христианскими добродетелями, возникает проблема с назойливостью желания помогать. По иронии судьбы в таких случаях тот, кому оказана помощь, в действительности помогает самому помощнику, давая ему возможность преодолеть его чувство постыдной никчемности. (Schmidbauer, 1977). Помощник зависит от тех, кому он помогает, без них он свалился бы в бездонную пропасть своего ощущения никчемности и бессмысленности. И это может обернуть его желание помогать в противоположность. Психоаналитическая теория стыда (Эрик Эриксон) Обратимся теперь к классической теории стыда и его раннего происхождения, выдвинутой Эриком Эриксоном (1950). Эриксон заметил тесную связь между происхождением стыда и осознанием ребенком вертикального, выставленного взглядам окружающих, положения своего тела. Такое понимание, как считается в психоанализе, приходит в течение «анальной» фазы развития из-за корреляции с овладением сфингтерными мускулами. Научение «выпусканию» и «сдерживанию» фекалий служит поприщем для экспериментирования с двумя соответствующими социальными модальностями. В том же возрасте ребенок начинает «стоять на своих ногах» и таким образом вступает в мир новых переживаний. Эриксон считал самым существенным аспектом этой фазы полярность «автономия — стыд и сомнения». (Ericson, 1950: 251ff). Естественно, это задача родителей — поддерживать движение ребенка к автономии, везде, где возможно, а также защищать его от лишних и бессмысленных переживаний стыда и сомнений. Эта полярность несет потенциальную опасность, на которую Эриксон правильно обращает внимание. Если ребенку не дают постепенно осваивать растущую автономию и свободу выбора, то все его попытки пробовать и управлять обернутся против него самого. Слишком рано разовьется совесть — тенденция чрезмерно контролировать себя. Вместо овладения миром объектов и экспериментирования с ним, ребенок будет навязчиво концентрироваться на своих телесных функциях. На этой стадии ребенок также понимает, что имеет лицевую и обратную стороны. Обратная сторона тела — «то, что сзади» — и все ощущения, локализованные там — вне поля зрения ребенка и подчиняются золе других. Поэтому это место часто служит причиной чувства стыда и неуверенности. Эриксон выразительно описал это: «То, что сзади — темный континент маленького бытия, область тела, над которой магически довлеют и в дела которой вмешиваются другие люди, подрывающие автономию ребенка и обзывающие гадостью продукты кишечника, от которых надо избавляться, чтобы все было в порядке». (Ericson, 1950: 253) Эриксон ссылается здесь на одну фантазию, которая может сильно мучить людей, подверженных стыду. Она касается сожаления о чем-то, что вы непроизвольно «выдали из себя» другим людям, или сомнений по поводу того, что «осталось после вас». Такие сомнения часто приводят к навязчиво контролирующему поведению. Я думаю, например, о людях, которые никогда не уверены, все ли в порядке осталось дома, когда они вышли, действительно ли они выключили плиту и закрыли дверь. Иногда такие навязчивые симптомы сопровождаются высокой склонностью к стыду. Я могу бояться, что сам того не осознавая, сказал смущающие и постыдные вещи, или произвел плохое впечатление. Потом я буду вынужден следить за каждым словом и действием, выслеживая подозрительные обертона. Если бы я смог, то попытался бы исправить все подобные оплошности, спрашивая партнера, все ли в порядке между нами, и таким образом успокаивая себя, что я не произвел плохого впечатления. Но и это, снова, мешает сделать стыд. Точка зрении Эриксона подтверждает решающее влияние взаимодействий с родителями на этой фазе на характер взаимоотношений, которые позже будут развиваться, колеблясь между полюсами любви и ненависти, уступчивости и упрямства, свободы самопроявления и запрета на нее. Самоконтроль, если от этого не страдает самооценка, ведет к ощущению свободной воли и собственного достоинства. А утрата самоконтроля и чрезмерное контролирование извне ведут к склонности к сомнениям и стыду. (Ericson, 1950: 254) Ребенок на этой (разе особенно подвержен стыдливости — является ли она результатом выбранного метода воспитания ребенка или ненамеренного недостатка импатии. Растущее осознание ребенком своей слабости (малости) всегда удар по его уверенности в себе. Понимание того, что ты мал, появляется впервые, когда ребенок учится стоять к начинает осознавать, насколько применимы мерки роста и силы. С точки зрения Эриксона стыд связан с тем, что на тебя смотрят другие. Следовательно, он предшествует чувству вины, в случае которой человек наедине сталкивается с голосом супер-эго или интернализированных "других». Стыдящийся человек всегда выставлен на обозрение всему миру, подобно тому как в тревожных снах сновидец обнаруживает себя полураздетым, или надевающим белье на людях, или «спускающим штаны». Эриксон выдвинул замечательный тезис, что стыд — желание скрыть свое лицо или зарыться в земле — в действительности выражает гнев, причем этот гнев обращен на самого себя. Стыдящийся человек хотел бы заставить весь мир отвести глаза, чтобы эту неловкую ситуацию не заметили. Не в силах убрать эти осуждающие глаза, его единственным желанием остается самому стать невидимым. Таким образом сильно стыдящийся человек может быть внутри преисполнен решимости выйти сухим из воды, но может также начать вести себя с вызывающим бесстыдством. Такое реактивное поведение, противоположное стеснительности, не должно быть пропущено психотерапевтом. Во многих отношениях Эриксон здесь стоит твердо на позиции психоаналитической теории влечений (драйвов), которая рассматривает стыд в качестве реактивного образования эксгибиционистских влечений (Freud, 1965; Jacobson, 1964). По этой теории чувства стыда появляются всякий раз, когда совесть запрещает исполнить навязчивое желание показать себя. В таких случаях сексуальные переживания окрашены чувством стыда, а не удовольствия и желания, несмотря на то, что некоторое возбуждение, вызванное стыдом, указывает на скрытые эксгибиционистские побуждения. Испытывая тяжелые угрызения совести, человек стыдится желания показывать что-то — является ли .что что-то сексуальным или вообще нарциссическим по природе. Иногда совесть говорит голосом строгих запретов, возникших в детстве, но все еще имеющих силу. Эксгибиционистские импульсы воспринимаются опасными из-за того, что содержат элементы агрессивности и конкурентности, которые могу! провоцировать других на желание мести. Можно заставить других почувствовать смущение и зависть, привлекая внимание к своему доходу пли показывая свою спортивную машину. Есть люди, чувствующие смущение всякий раз. когда настаивают на чем-то, во что они верят, когда отстаивают себя или желают оказаться в центре внимания. (Miller. 1985:33) Во многих отношениях описанные выше интерпретации Эриксона выглядят достаточно убедительными. Они основаны на «классическом» психоаналитическом взгляде на инстинктивные влечения, которые стоят за нашими основными установками и социальным поведением. С другой стороны, холистическая психология, делая акцент на самости и развитии личности, рассматривает эксгибиционистские наклонности и их подавление в контексте целостной личности. С этой точки зрения демонстрация себя и желание быть увиденным, любопытство и желание исследовать, являются основополагающими для нашего физического, психического и социального бытия. Их можно описать- как архетипические паттерны переживания и поведения. Если это так, то они связаны с сексуальной сферой, но не ограничены ей. Когут рассматривал нарциссически-эксгибиционистские потребности младенцев и маленьких детей, как имеющие решающее значение для развития их самости, и настаивал, что мать должна принимать эти потребности с эмпатией и радостью. В то же время Когут пишет, что для постепенного установления границ и принятия реальности с ее ограничениями необходима «оптимальная фрустрация» (Kohut, 1977: 123ff). Я бы добавил, что чувство стыда действует как «охранитель» этих границ, давая знать всякий раз, когда эти границы пересекаются. Но, как упоминалось ранее, эти границы должны быть достаточно гибкими, а не узкими и жесткими, чтобы человек достиг самореализации. Невротическое подавление агрессивности иногда происходит от страха возмездия или наказания. Но если такое подавление выражается больше в виде стеснительности, то его можно отнести к страху неодобрения. Такой человек рискует показаться навязчивым и быть отвергнутым всякий раз, когда просит внимания и отвоевывает себе пространство. И если он страдает от заниженной самооценки, то даже самый маленький намек на отвержение вызовет боль и обиду. Социализация ребенка включает установление границ для «голой правды» его фантазий и потребностей, и особенно для обуздания его желания немедленного удовлетворения этих потребностей. Границы нужны, если мы хотим жить в человеческом сообществе. Но одновременно они сдерживают развитие, усиливая невротическое подавление и мешая спонтанным проявлениям. В отношении общества индивидууму требуется «фиговый листок», более или менее скрывающий «голые» внутренние размышления, чувства и желания. Таким образом, решающим для отношений с обществом является развитие «маски души» или персоны (Юнг), но персона также несет опасность серьезных нарушений. «Фиговый листок» и «маска души» Давайте вернемся к набедренной повязке из фиговых листков, которую Адам и Ева изобрели из-за стыда, для рассмотрения вопроса, можно ли эту набедренную повязку отнести к первичному образу того, что Юнг называл «персоной». Во снах, например, прикрытие для тела и одежда обычно интерпретируются как символы «персонной установки» сновидца. В этом контексте было бы полезно снова обратиться к этой важной юнгианской концепции, определяющей персону в качестве фигового листка для прикрытия нашей сущностной «голой правды», нашего самого интимного ядра. Следовательно, персона имеет самое тесное отношение к стыду, коллективная функция которого — защищать нас от смущающего обнажения. Иоланда Якоби называла персону «маской души» (1971). Непроизвольное «сбрасывание масок» из-за захватывающего опьянения любовью, алкоголем или гневом, может вызвать реакцию стыда. Об этом часто говорят как о «потере лица». Персона — латинское слово, обозначающее «маску». Предлагались версии (Jacoby, 1971; Blomeyer, 1974), что этот термин этимологически связан с глаголом personare, означающим буквально «озвучивать». Эта интерпретация исходит из того, что в древности за театральной маской можно было услышать голос актера со всеми его индивидуальными особенностями, модуляциями и вибрациями. В то же время его лицо сохраняло фиксированные черты и типические выражения, независимо, радовался ли он в тот момент или огорчался. К сожалению, этимологи не подтвердили этих интересных предположений, считая маловероятным, чтобы существительное persona ("маска») происходило от глагола personarе. Этимологии этого слова остается противоречивой (смотрите persona в Der Kleine Pauly). Тем не менее, точно известно, что persona — это латинское слово для маски, носимой актерами в древнегреческом театре. Надо вспомнить, что греческие трагедии всегда изображали фигуры мифов (Электра, Евгения, Антигона, царь Агамемнон, Эдип и т. д.). а не отдельных индивидуумов, погруженных в свои дела и конфликты повседневной жизни. Другими словами, маска выделяла трансперсональные, глобальные человеческие качества, скрывая в то же время личное, индивидуальное. Актеры вживались в мифических персонажей. С психологической точки зрения считается, что персона является маской принятой социальной «роли". Индивидуум использует ее для адаптации к окружающей обстановке. Выполнение функций в обществе требует принятия определенной роли, которая отражается на самооценке. Какую роль я должен играть на арене социальной жизни? Приятная или отвратительная роль, главная или только случайная? Некоторые роли несут высокую степень нарциссического самолюбования (и соответственно в них присутствуют сильные ожиданий), другие тяжело фрустрируют самооценку. Тайные фантазии об интересной для нас работе показывают, какие роли для нас самые привлекательные. Некоторые люди сливаются с принятой ими ролью и действительно процветают в ней, особенно, если эта роль способствует самоуважению и достоинству. Мы говорим тогда о типичном профессоре, пастыре, дипломате, докторе, звезде, учителе или примадонне. У всех нас есть более или менее осознанные наблюдения, какие роли даруют самые большие преимущества И мы надеваем маски, чтобы скрыть от других людей (или от себя) самые невыгодные с нашей точки зрения качестве. Хотя концепция персоны легко принимает негативный оттенок — о ней судят, как о морально сомнительной и подлежащей критике — Юнг хотел, чтобы ее понимали как безоценочный термин. Он считал персону жизненно необходимой для адаптации к внешнему миру. Она является врожденной человеческой реакцией, хотя какую роль она играет внутри целой личности, следует уметь различать в каждом конкретном случае. В повседневной жизни без персоны невозможно выжить. Она суммирует коллективные роли социальной жизни, чтобы освободить нас от принятия сотен индивидуальных решений. Например, поскольку стало обычаем говорить «привет» и пожимать руку, здороваясь с человеком, нам не нужно думать о приветствии каждый раз и все время. В нашем распоряжении общепринятые штампы, и они не обязательно искажают нашу личную природу. Всегда есть индивидуальные вариации в тоне голоса, стиле рукопожатия, и есть мириады других сигналов, регулирующих близость и дистанцию. Телесный язык, сопровождающий конвенциональные взаимодействия часто очень противоречивый. Следует помнить, что персона не только защищает наше интимное пространство, мешая другим людям читать наши внутренние мысли и чувства по выражению нашего лица, она также служит защите наших коллег, чье интимное пространство мы можем нарушить неуместной открытостью. Только «дети» и «дураки» говорят правду, так как их персона не развилась в той степени, которая требуется в обществе. От нас взрослых часто требуется скрывать свои истинные мысли за социально приемлемой ложью. Го же верно относительно флуктуации нашего настроения, до которых обычно никому нет дела. «Радоваться с радостью» и «плакать с печалью" требует определенного учета чувств окружающих нас людей. Нужна определенная вежливость, чтобы сделать жизнь более легкой для себя и для окружающих. Короче говоря, мы не можем быть полностью искренними и спонтанными, или всегда поступать в соответствии с. тем. что чувствуем в глубине сердца. Пo мере социализации детей учат развивать адекватную персону. Только когда их научат маскировать свою наготу подходящей набедренной повязкой, они будут целиком соответствовать членам общества. Раз так. они будут развивать чувствительность к тому, как веста себя в каждой ситуации, чтобы не оказаться нежеланными и даже глупыми. Таким образом персоне важно отвести подобающее место. Если она слишком сильно доминирует в психическом мире — сознательно или бессознательно — она может препятствовать связи с собственной душой. В таком случае желаемое путается с действительным; индивидуальная личность, укорененная в самости, приносится в жертву фасаду. С другой стороны, если персона недостаточно дифференцировалась, то человек имеет тенденцию гладить других «против шерстки». Он делает себя непопулярным и страдает от изоляции или чувства неполноценности. Это подобно тому, как набедренная повязка не совсем подходит или сделана с дефектами. Еe неудобно носить, и она может открывать слишком много голого интимного пространства. Наша индивидуальная натура только с. трудом приходит в гармонию с социальными потребностями и ожиданиями, так как существует фундаментальное несоответствие между ними. Таким образом, персона ничто иное, как компромисс между индивидуумом и обществом относительно того, каким должен быть человек» (Jung, 1928: пар. 246). И этот компромисс легко вызывает дрожь как от чего-то подозрительного, если не морально преступного. По мнению Иоланды Якоби хороню функционирующая персона должна работать на гармоничное сотрудничество трех факторов: Во-первых, эго-идеала, кем человек хочет быть, кем он хочет казаться; вo-вторых, идеалов и ожиданий окружающих, каким его хотели бы видеть и в каком качестве принимать; и в-третьих, его физической и психической конституции. (Jacoby, 1971) Всем нам знакомо желание демонстрировать окружающим лучший возможный эго-идеал или сфантазированный образ себя. Мы можем делать это или тонко или безыскусно. В любом случае всегда есть риск спутать маску с реальным лицом. Мы сразу испытаем стыд, если что-то не соответствующее этому идеальному образу себя проступит из-за маски. Стало банальностью ссылаться на нелегкие отношения между идеальным и реальным я. Другими словами, мы стыдимся своих теневых частей. Чтобы воплотить ожидания окружающих, нужно уметь видеть роли, которые нам приписывают — не все из них сразу заметны. Как я говорил, начиная с раннего детства идеи или представления развиваются, основываясь на паттернах взаимодействия со значимыми другими. Они инкорпорировались, обычно бессознательно, в наш внутренний мир очень рано, и поэтому часто трудно отличить наши собственные ожидания по поводу себя от тех, что помещены в нас другими. Очень сильна тенденция проецировать интернализированные ожидания, связанные с фигурами из детства, на людей текущего окружения. Тогда возникает расхождение между ожиданиями, сформированными нашими собственными представлениями, и реальными ожиданиями окружающих. От этой проблемы особенно страдают люди, продвигающиеся по социальной лестнице, или переезжающие из деревни в город. Неуверенность относительно ожиданий незнакомой среды вызывает тревогу вести себя не так, как положено. В основном за социальным подавлением скрывается страх, что инициатива и спонтанность могли бы оказаться неуместными и вызвать затруднения, хотя достаточно часто это вовсе не так. Однако, это не означает, что таблетки коллективных ожиданий, приписывающие индивидууму профессиональные роли, и ограниченный запас личной свободы всегда иллюзорны и нереальны. Пасторам, профессорам или политикам, предстающим перед глазами публики, действительно непозволительно проявлять явную «человеческую слабость». Но следование буржуазному образу жизни не очень подходит к образу артиста, и эксцентричность поведения обычна для мира кино или сцены. Третий фактор, важный для функционирующей персоны, о котором говорила Якоби, касается физической и психической конституции. Продолжая стиль библейских образов, можно сказать, что мы скрываем нашу личную природу (натуру) за фиговым листком и важно, чтобы эта «набедренная повязка» подходила нашей индивидуальной конституции. Поэтому необходимо определенное понимание своих психических и телесных данных о себе и некоторая степень самокритики. Когда душа и психика индивидуума не учитываются, его персона имеет оттенок неаутентичности. Обычно это заметно со стороны. Создается впечатление, что такие люди не ведут себя в соответствии с тем, кто они на самом деле. Они играют роль, которая им не подходит. Они рисуют в своей фантазии стереотип, не свойственный их истинной внутренней природе. В театральной манере можно сказать, что такой человек переигрывает. Все-таки поверхностные социальные взаимодействия не подавляют полностью нашу истинную природу. Иначе мы бы действовали, исходя из «ложной самости» (Винникотт) и были бы ограничены выразительной способностью масок. Мы жили бы тогда с оглядкой на то, что он нас ждут другие. Якоби придерживалась точки зрения, что персона в норме начинает развиваться в юношестве (1971: 57). Если ребенок имеет заметную персону, это или просто наигранное подражание взрослым или «невротический панцирь, сжимающий ребенка требованиями, что он должен быть хорошим и хорошо себя вести» (1971: 57). Я согласен с Бломейером (1974: 22ff), что персона проходит в юношестве дополнительны родо- и фазо-специфические изменения, но их корни уходят далеко в раннее детство. В этом отношении мы могли бы спросить, действительно ли хорош выбор Юнга, применившего метафору маски для описания функции адаптации к внешнему миру. Потому что по метафоре Юнга функции персоны обычно понимают, как обозначающие только те режимы поведения, которые совместимы с общественными и социальными ролями. Таким образом, получает оправдание чувство презрения к тем, кто никогда не снимает свои персонные маски, даже в близких взаимоотношениях. Тем не менее, мы всегда вынуждены играть роли в наших социальных связях, роли любовника, отца, матери, друга, супруга, учителя, терапевта, пациента или студента. Существенный вопрос здесь, можно ли придать этим ролям печать нашей уникальной индивидуальности и приберечь коллективную маску только для нужных моментов. Несмотря на сопряженные с ней ограничения, роль придает общепринятую структуру, которая совсем не устраняет личные и интимные взаимодействия. Путаница ролей всегда осложняет взаимоотношения, например, когда в фантазии женщины партнер играет роль отца. Даже в очень личных отношениях невозможно оставить наши роли полностью. С другой стороны, мы в сущности способны выражать наши роли в подлинной индивидуальной манере, не прячась за коллективную маску, когда она не подходит. Персона (К.Г. Юнг) и ложная самость (Д. В. Винникотт) Развитие персоны — одна из частей процесса социализации, происходящего в детстве. Поэтому было бы интересно выяснить, до какой степени юнговская концепция персоны перекликается с концепцией ложной самости Винникотта (1960). По Винникотту, ложная самость развивается, когда мать недостаточно способна чувствовать и реагировать на потребности ребенка. Тогда младенец вынужден сам подстраиваться к матери и адаптируется к ней слишком рано. Используя ложную самость, младенец выстраивает ложные установки во взаимоотношениях и посредством интроекции поддерживает видимость того, что он на самом деле такой, с тем чтобы вырасти в точно такого же человека как его мать, воспитатель, брат, тетя или любой, кто в то время доминировал на его сцене. (Winnicott, 1960: 146) В то же время ложная самость выполняет очень важную и ценную функцию. Через подчинение требованиям окружающих она защищает истинную самость и оберегает ее от повреждений. Винникотт предположил целый ряд различных форм, в которых выражается ложная самость. На одном конце шкалы ложная самость ведет себя патологически, полностью расходясь со спонтанными манерами истинной самости и таким образом вызывая чувство внутренней пустоты. На другой конец шкалы Винникотт помещал здорового индивидуума. Его размышления об истинной и ложной самости очень хорошо подходят нашей теме: «Существует уступчивая сторона истинной самости в здоровом человеке, способность ребенка подчиняться без риска быть униженным. Эта способность к компромиссам является достижением. Эквивалентом же ложной самости в нормальном развитии служит адаптабельность — социальные навыки, которые могут развиться в ребенке. В здоровом варианте это социальное поведение и означает компромиссы». (Winnicott, 1960: 149-50) Здесь Винникотт добавляет следующее важное уточнение: «В то же время для здорового человека компромисс больше не позволителен, когда события становятся решающими. Когда это происходит, истинная самость способна отвергнуть приспособленное я».(Winnicott, 1960: 150) И Юнг и Винникотт делали акцент на том, что компромиссы включены в социальное поведение, хотя персона не идентична ложной самости. Последняя просто описывает адаптивное подчинение в целях защиты истинной самости, приводящее к тяжелым ограничениям спонтанности. Концепция ложной самости, таким образом, в первую очередь используется в патологическом смысле. Винникотт говорит об ее эквиваленте в здоровом человеке как о «социальном поведении», которое должно быть гибким. С точки зрения Юнга персона сама по себе вообще не патологична. Она становится такой, только когда эго идентифицируются с ней, отвергая душу и ее творческую силу. Однако, я думаю, важно отметить, что истоки такой персоной идентификации индивидуума обычно очень похожи на истоки ложной самости. Для терапевта это означает, что разрушение персоной идентификации — это больше, чем вопрос хорошего совета или морализирования. Эта задача может потребовать глубокого анализа детских травм. Стыд тесно связан с персоной. Когда персона имеет дыры, так что спрятанное «выставляется напоказ», возникает чувство обнаженности и таким образом реакция стыда. Следует все время напоминать, как много нужно усилий, чтобы персона не отрезала нас от нашей подлинной сущностной природы. Чувство сущностной природы позволяет нам оставаться более или менее «самим собой» или вернуться к себе после временного отступления, вызванного, например, нашим стремлением к признанию. Это также то чувство, которое дает нам самокритическое осознание, когда наша персона начинает действовать «автономно» и вне контроля — например, когда мы хвастаемся знаниями, которыми реально не владеем, или ищем возможности оказаться в центре внимания каким-то иным путем. Стыд позволяет нам узнать, что мы неадекватным образом отреагируем нашу потребность в признании. Мы можем даже больше стыдиться самонадеянности, которую подметят в нас другие люди. Персона задает вопрос: что другие думают обо мне? В каком свете меня представляют? Принимают ли меня другие серьезно и уважают ли как человека? Не выхожу ли я далеко за «норму»? Если так, то не будут ли люди удивляться, что я так далеко вышел за средний уровень, или смеяться надо мной за мою неуместность здесь? Например, женщина одетая в необычное платье, которое ей особенно хорошо идет, будет получать признание и побуждать других подражать ей. Но если она попытается показаться чересчур «оригинальной» и оденется в платье, которое ей явно не подходит, она сразу станет мишенью для осуждающих комментариев. «Необычные» идеи любого типа могут испытать ту же судьбу. В своей практике я периодически замечаю, как тесно одежда связана с самооценкой. Иногда особенно для женщин она становится очень проблематичной. Символически, одевание представляет персону. Одежда в сновидениях обычно трактуется в этом ключе, красноречиво выражая, как мы смотрим на самих себя и как хотим выглядеть для других, как мы «одеваем» себя, чтобы обосновать нашу значимость. Мы не просто стыдимся незащищенной обнаженной открытости. Мы можем также подвергнуться опасности, когда наша вуаль оказывается неподходящей. Персона можем дать уязвимым и стыдливым людям то, за что можно легко спрятаться. Но она может также выставляться как в маскараде. В любом случае ее защита только относительная, так как идентификация с персоной никогда не заменит реалистической самооценки.