Лин Коуэн "МАЗОХИЗМ"

Лин Коуэн - доктор философии, область ее интересов - юнгианский аналитический подход, который она практикует в течение 25 лет. Занимала пост директора Межрегионального центра юнгианского анализа, президента Межрегионального общества юнгианских аналитиков, профессора в Центре обучения практической психологии (штат Миннесота). Является автором ряда книг по юнгианской психологии. Доктор Коуэн читает лекции в США, Европе и Южной Америке.
Родилась в Нью-Йорке, долгое время прожила в штате Миннесота, сейчас живет и работает в Хьюстоне, штат Техас.
Ее книга «Мазохизм» выдержала несколько изданий. В этой книге Лин Коуэн исследует глубинный смысл мазохизма, что помогает избавить его от клейма «бессмысленной жестокости». Кроме того, она анализирует, как мазохизм становится препятствием на пути к осознанию сути человеческой индивидуальности. По словам автора, «мазохизм - неотъемлемая реальность. Это - не абсолютное извращение, не ущербность, не отклонение от нормы, а сущность: отражение души во время ее мучительных страданий в такие моменты, которые невозможно описать словами. Это время испытания утонченной боли, наступающей смерти, нашествия жутких образов, невыносимой страсти, воспламеняющей и тело, и душу».
--------------------------------------------------------------------------------

Рецензия на книгу: Лин Коуэн "Мазохизм."
Лев Хегай

Книгу брал в руки с большим любопытством, поскольку сам неоднократно проводил семинары по мазохизму. Думаю, это хорошая книга для знакомства с американской юнгианской школой. Оплотом этой школы, по определению Э. Самуэлза называемой «архетипической», является издательство «Spring», в котором эта книжка и появилась более двадцати лет назад. Легко заметить, что автор чаще всего ссылается на таких известных представителей этой школы как Дж. Хиллман, Патриция Берри и Н. Холл. В традициях школы, широко трактующей психотерапию, как происходящую повсюду в мире, в книге много социально критических размышлений об американской массовой культуре и политике, которые при этом выносятся в Отступление «Мазохизм и современная американская терапия». На первый взгляд, при чем тут терапия?
В книге практически не упоминаются многочисленные психоаналитические клинические исследования, посвященные разным подходам к терапии мазохистических нарушений. Мы не встретим здесь столь привычные «объектные отношения» или «защитные механизмы». Зато автором продемонстрирован весь арсенал хиллмановских средств рефлексии. Это, прежде всего нападение на героический сценарий, характерный для западного сознания, а также исследование темы в контекстах религии, алхимии, культуры смерти, мифов и божеств, отношений с архетипом тени, игрового потенциала воображения. Из-за этого книга получилась избыточно пафосной, фанатично доказывающей все то, что Дж. Хиллман уже внятно заявил в своих программных книгах «Исцеляющий вымысел», «Ре-визионирование психологии» и др. На мой взгляд, в глубинной психологии важно выдержать баланс между гуманитарным и клиническим. Иначе текст может превратиться либо в «пропагандистский памфлет» либо в «инструкцию по ремонту психического аппарата».
Например, автор касается интереснейшей темы: «Терапевтический контракт как проявление садизма». Она видит садизм в том, что, с одной стороны, контракт задает границы, в которых фантазии могут реализовываться как фантазии, а с другой стороны, контракт вводит метафору незыблемого рокового закона, который отражает вневременную мифическую реальность души. Остается непонятным, где здесь садизм, да и терапия вообще. Далее автор поясняет, что стыд и вина, неизбежно сопровождающие терапию, являются индикаторами существования Я. И хотя со всем этим можно в целом согласиться, заявленная тема виднеется очень размыто и как бы на дальних подступах. Вместо садизма терапевтического контракта получается совсем не терапевтичный садизм читательского контракта.
Последняя часть про Прометея и Диониса вообще непонятна и сильно расходится с привычными юнгианскими трактовками. Для архетипических психологов невротические симптомы – это боги, а боги – это множественные лики души, бессознательные изобретения творческой фантазии. Буйная фантазия автора в ее нарциссически-эксгибиционистском порыве настолько стремилась показаться оригинальной, что запуталась в цветистых метафорах и суперглубоких идеях, нагромоздив их так плотно, что даже мое клиническое мышление, привыкшее к контейнированию психотиков, к концу книги подустало. Автор стал явно одержим Прометеем, страдающим от аномально функционирующей печени, и Дионисом, исступленно разрывающим себя на части. В последнем же абзаце она рисует образ освистанного эксгибициониста, который все не хочет уходить со сцены. Не трудно догадаться, о ком речь. Я, конечно, уважаю проект архетипической психологии. Но понимают ли ее сторонники разницу между одержимостью бессознательным и сотрудничеством/диалогом с ним?

ПРЕДИСЛОВИЕ К НОВОМУ ИЗДАНИЮ

При психологическом истолковании предмета, которому посвящена эта книга, а именно мазохизма, как правило, забывают о том, что уже по определению мазохизм содержит в себе удовольствие. Слишком часто его считают чистой патологией, и с этой точки зрения, видимо, не признают ту сторону удовольствия, которая с ним связана. При обычном психологическом подходе мы не только не обращаем внимания на наслаждение, которое доставляет мазохизм, но и на то, что, как правило, он сосуществует с садизмом в понятии садомазохизма, поэтому в нашем представлении целостное восприятия мазохизма оказалось связано с соответствующим, хотя не всегда неизбежным, восприятием садизма.
В этой книге Лин Коуэн необычно то, что в понятие мазохизма автор a priori вкладывает смысл, связанный с получением удовольствия (и именно это обстоятельство делает эту работу классической), и в дальнейшем его развивает, фактически возвышая до глубинного обсуждения мазохистского переживания и его связи с религией, а следовательно, и с культурой. Связь мазохизма с религией слишком часто упускали из виду в дискуссиях и в психологических трудах, написанных на данную тему. Мы убеждены в том, что присущая мазохизму патология мешает нам видеть эту связь в западной культуре, несмотря на то, что христианская, а точнее — римско-католическая религия, на протяжении почти двух тысячелетий признавалась религией, основанной на «идеологии страданий».
Вместе с тем другие времена и другие культуры понимали и использовали связь между мазохизмом и религией* (Прошло чуть больше ста лет с того времени, когда в Триесте умер сэр Ричард Фрэнсис Бартон — великий ученый викторианской эпохи: лингвист, эротолог и переводчик арабских сказок "Тысяча и одна ночь". Когда его раздели и стали готовить тело для бальзамирования, оказалось, что оно от самой шеи до ног было покрыто шрамами. Возможно, причина этих ран заключалась в тайном увлечении Бартона мазохистским культом Суфи (Sufi), приверженцы которого применяли самоистязание для достижения высшего состояния религиозного сознания. См.: Captain Sir Richard Francis Burton: The Secret Agent who Made the Pilgrimage in Mecca, Discovered the Kama Sutra and Brought the "Arabian Nights" to the West, Edward Rice (New York; Scribner's 1990), 475.) ; причем религию трактовали не только в духовном смысле, но и в психологическом, причем в широком значении этого термина. Но в данном коротком предисловии мы не будем в это углубляться. Сделать это — означало бы отказать читателю в интеллектуальном наслаждении, игре и удивлении, которые провоцирует эта книга.
Вместе с тем читатель должен представлять, что в области психологии многое изменилось (особенно в психологии юнгианской и архетипической), как и в области культуры и в области представлений о сексуальности, ведь эта книга в набросках создавалась лет пятнадцать назад. Хотя, по-видимому, американская культура довольно сильно подавляет воображение и нетерпима к так называемым сексуальным меньшинствам, например, к мазохистам (вследствие страха перед болезнями, передающимися половым путем, и общей тенденции к смещению политики вправо* [Так, например, недавно в Обществе Общей Хирургии велась пламенная дискуссия о мастурбации как альтернативе свободному занятию сексом студентов высшей школы) — во всех остальных отношениях она стала более открытой и терпимой к самому разнообразному проявлению сексуальных отношений. Например, в 2000 г. в ночных клубах по всей стране отметило свою 25 годовщину Общество Уленшпигеля (Общество Уленшпигеля — это некоммерческая организация, которая борется за сексуальную свободу всех взрослых людей. В особенности она пользуется популярностью среди людей которые получают взаимное чувственное наслаждение от занятия садомазохизмом. Они объединяются в группы по четверо под названием «Прометей».), причем не только в больших городах, но и в провинциальных; например, в таких штатах, как Пенсильвания и Коннектикут, а также в Вестпорте. Кроме того, пирсинг, татуировки и клеймо на лице и теле, разнообразное членовредительство и стиль садомазохизма стали частью модных увлечений, особенно среди молодежи. В 1982 г., когда книга «Мазохизм» была впервые опубликована, этого не было.
Но эта книга была написана вовсе не для популяризации «культуры андеграунда». Хотя, конечно, она могла оказать на нее какое-то влияние, все же ее цель заключается в том, чтобы помочь понять, углубить, исследовать и отрефлексировать мазохистские устремления, зачастую скрытые в чувствах вины и стыда, появляющиеся в сновидениях или же выражающиеся в виде навязчивости. В ней содержатся юнгианские и — что особенно важно отметить — архетипические идеи. И в результате получилось не клиническое исследование фрейдистского толка (как можно было бы ожидать), а книга, ориентированная и вдохновляющая на то, как помочь себе.
Вместе с тем эта книга может быть интересна в ином аспекте. К. Г. Юнг утверждал, что в западной культуре нет практик, позволяющих достичь экстатического состояния для высших чакр, которое возможно в Кундалини Йога. Но если принять религиозное отношение к мазохизму, выраженное в книге Лин Коуэн, можно сказать, что западная культура через мазохизм — либо в виде религиозного института, либо в виде распространенной практики — обладает возможностью достичь высшей чакры, описанной в Кундалини. Поэтому в странном переплетении идей в книге «Мазохизм» можно было бы найти ключ, помогающий понять, почему Юнг, а также первые* (Следует отметить, что два известных юнгианца "первого поколения", Генри Мюррей и Кристиана Морган провели годы, экспериментируя с мазохизмом и мазохистскими переживаниями в специально построенной для этого башне в Норт Шор, штат Массачусетс. См.: Love's Story Told: A Life of Henry A. Murray, Forrest G. Robinson. Cambridge, Mass.: Harward UP, 1992. Согласно интерпретациям Клер Дуглас, жизнь Кристианы Морган становится жизнью хорошо известной жертвы насилия. К сожалению, при современном увлечении "производством" жертв в идеологических и политических целях теряются нюансы и культура мазохизма, не говоря уже о ее открытиях в области эротики) и последующие поколения юнгианцев, проявляли такой интерес к Кундалини Йога. Однако эта идея требует дальнейшего специального исследования. Уважаемые читатели, позвольте мне просто сказать: я надеюсь, что все почерпнутое из этой книги — идеи, сравнения, детали, выводы — станут для вас неожиданным наслаждением и безболезненным удовольствием.
Джей Ливернуа

ПОДЕЛЮСЬ СВОЕЙ ФАНТАЗИЕЙ...

Алхимия нужды преображает
Навес из веток в золотой шатер.
ШЕКСПИР. «Король Лир»

Писать на подобную тему — значит без оглядки броситься в пучину мазохистских переживаний. К мазохизму я испытываю и глубокое отвращение, и не менее сильное влечение; я бунтую, даже несмотря на то, что в него погружается моя душа. Я нахожусь в классической зависимости от моей темы. У меня внутри начинают пробуждаться все мои фетиши, мои кумиры и мои симптомы; страница бумаги становится холстом, где рождаются образы, которые могли бы посоперничать с персонажами полотен Босха; они взлетают со страницы и начинают меня бичевать. Потерпев сокрушительное поражение в конце первого же абзаца, я начала с негатива, с погружения вглубь, и нет никаких признаков того, что у этой пропасти есть дно.
Я сознаю, что во многом дает о себе знать моя собственная психология, прорываясь в промежутке между точкой и красной строкой, проявляясь после каждого прилагательного. Это не помогает, но этого и не стоит избегать. Это — часть мазохизма: исповедь, саморазоблачение, обнажение, самораскрытие, раздевание, сведение к самой сути. Мазохизм важен не столько для сексуального удовольствия, сколько для жизни души. Возможно, для того, чтобы продвинуться вперед, нам время от времени придется взяться за хлыст, но уж если на нас воздействует объединяющая сила фантазии, обратного пути нет. Фантазию остановить нельзя, и она творит реальность.
Мазохизм — прежде, чем все остальное, — неотъемлемая реальность. Это — не абсолютное извращение, не ущербность, не отклонение от нормы, а сущность: отражение души во время ее мучительных страданий в такие моменты, которые невозможно описать словами. Это время испытания утонченной боли, наступающей смерти, нашествия жутких образов, невыносимой страсти, воспламеняющей и тело, и душу. Появление этой книги — по существу следствие «странной необходимости».
Я нахожусь в неоплатном долгу перед Мэри Линн Кит-тельсон, непревзойденным мастером слова, для которой редактирование этой рукописи было тяжелой работой и которая стала ее крестной матерью; нельзя было обойтись без ее верной руки и точного и веского слова. Благодаря поразительной игре воображения Мэри Линн, искусству владения словом, критичному отношению и твердому желанию выпустить эту книгу в свет она стала намного содержательней. Я хочу поблагодарить многих других людей, принявших участие в подготовке к публикации и выпуске этой книги: редактора Кэролайн Уининг, увидевшую в середине моего путаного текста нечто жизнеутверждающее и одним движением своего указующего магического карандаша открывшую ему дорогу; Джуди Грэй-Шафман, благодаря которой я начала писать эту книгу; Мэри Фидлер, которая с начала и до конца сохранила веру в успех, Джинн Пирс, Дуга Белкнапа и Демоса Лорандоса, которые были первыми читателями рукописи и одинаково страстно выражали и свое одобрение, и свою критику; и в особенности — Пэт Бэрри, Джима Хиллмана, Криса Сантелле, Джона Пирса и Валери Лопеса, которые за многие годы дали мне намного больше, чем им кажется, причем сделали это совершенно незаметно для самих себя.
За все недостатки книги несу ответственность только я.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ КНИГИ

Эта книга начала свою удивительно долгую жизнь в 1982 г., когда издательство Spring Publications включило ее в список своих изданий. Удивительно, что книга на тему мазохизма была написана не для того, чтобы кануть в неизвестность. Наоборот, в течение 20 лет она вызывала широкий интерес академической аудитории, людей, занимающихся клинической практикой, а также юристов. Однако я сомневаюсь, что в 1982 г. кто-либо в издательстве Spring Publications мог поверить — определенно не я — в то, что эта книга о мазохизме будет пять раз переиздана, подвергнется второй редакции и в результате станет, по оценке рецензентов, «классической» и пионерской работой в этой области.
Разумеется, я, как автор этой книги, очень признательна Валерию Мершавке, который выбрал ее для перевода на русский язык, причем она оказалась одной из первых отобранных им книг в пространном списке изданий Spring. Приятно узнать отзывы обычных людей, прочитавших эту книгу, которым она в какой-то степени помогла, ибо в конечном счете она была написана именно для них. Не для экспертов, не для практикующих клиницистов, не для юнгианских аналитиков, хотя известно, что многим из них она также принесла немалую пользу, — но прежде всего для обычных людей, испытывающих мучения от тайных фантазий о получении постыдного удовольствия. Книга была задумана для тех, кто ищет некий смысл во внешне непримимых противоречиях; такой она и получилась.
Я очень благодарна Валерию Мершавке за его работу над переводом, а еще больше — за его убежденность в том, что эту книгу нужно перевести на русский язык. А теперь эта маленькая книга начинает свою новую жизнь. Я надеюсь, что новые читатели сочтут ее в чем-то для себя полезной, ибо независимо от того, на каком языке выражает себя душа — русском, английском или каком-то ином, — она втайне отчаянно стремится к тому, чтобы ее голос влился в общечеловеческую многоголосицу.
Лин Коуэн 21.12. 2002

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Я хочу выразить огромную благодарность автору книги Лин Коан за помощь в переводе этой книги на русский язык, без которой многие мысли автора, понятные американским читателям, не были бы доступны отечественному читателю. Кроме того, я хочу выразить глубокую признательность Джессике Рейнер, сотруднице издательства Spring Publications, а также сотрудникам издательства «Когито-Центр», содействие которых существенно приблизило публикацию этого перевода, и конечно же, Виктору Исаевичу Белопольскому, который фактически открыл ей путь к отечественному читателю.
В. Мершавка 26.07.2004

ВСТУПЛЕНИЕ

Бедная, заблудшая душа! Таинственный, тупиковый, Бесконечный лабиринт души!
Джон Донн. «Проповеди»

Мазохизм... Упоминание о мазохизме чаще всего вызывает у собеседника странную улыбку. В его неодобрительном брюзжании слышится эхо неудовлетворенного аппетита. За гримасой отвращения скрывается вывернутая наизнанку улыбка ожидания. Что лежит в основе такого влечения-отвращения? Что в этом явлении привлекает обостренное внимание и вызывает противоречивое отношение?
Переживания, объединенные общим понятием «мазохизм», весьма разнообразны: от наслаждения/боли до раскрепощенной сексуальной активности с применением цепей и кожаных ремней для сокрытия эмоциональной боли, которая настигает нас почти ежедневно и дает нам ощущение удовлетворения. В более широком смысле этого понятия к мазохистам относятся не только приверженцы рабской покорности и дисциплины, но и люди, которые провоцируют и поддерживают отношения, приносящие им боль, не испытывая явного удовольствия, которые просто не знают, как эти отношения прекратить. Ревнивые любовники, брошенные возлюбленные, сексуально раскрепощенные и сексуально зависимые — каждый из них совершает мазохистские поступки. Повсюду мы видим торопливых служащих, обойденных вниманием супругов, не оцененных по достоинству предприимчивых дельцов, чувствующих, что над ними совершается насилие.
Чтобы дать о себе знать, мазохисту совершенно не нужно быть кровожадным и вопиюще вульгарным. Он наделен весьма ощутимым элементом человечности — классической формой нормы, т. е. чем-то «среднестатистическим». Все мы в среднем ежедневно ходим на работу, стоически выдерживаем давление некомпетентного менеджмента, инфляцию, налоги, скуку и сбои в работе компьютеров. По правде говоря, в среднем у нас крайне постыдные сексуальные мазохистские фантазии, которые, как правило, не реализуются в постели. Мы в среднем обычно лелеем тайные, но скромные амбиции, планы, надежды, которые почему-то никогда не становятся реальностью, а вместо этого оборачиваются болезненными воспоминаниями и горькими разочарованиями.
Мазохизм всегда считался крайностью. Согласно общим представлениям, мазохисты — это экстремисты и маргиналы. Если эксцентричные мазохисты будут говорить о себе в среднем, находящийся внутри каждого из них индивидуалист будет чувствовать себя оскорбленным. Мы относимся к мазохистам так же, как к преступникам и умственно отсталым, т. е. к людям, находящимся на краю той туманной области, которая называется психопатологией.
Нетрудно проследить, как мазохисты попали в область патологии. Известный психиатр XIX в. Краффт-Эбинг, который ввел понятие «мазохизм», в своем известном труде «PsychopatiaSexualis», вышедшем в 1876 г., отнес мазохизм к большому разделу «Общая патология». В результате этой классификации мазохизм сразу стал в ряд патологических, сексуальных и психопатических феноменов. Несколько позже Фрейд поместил мазохизм в раздел «Извращения», оставив его в гетто аномалий. Другие исследователи XX в., говоря о мазохизме, упоминали «расстройство личности», «невроз», «мазохистскую личность», а также форму «невроза навязчивой одержимости». В настоящее время в руководстве DSMIII, выпущенном Американской психиатрической ассоциацией, мазохизм включен в раздел «Психосексуальные расстройства», подраздел «Парафилии», код 302.83, «Сексуальный мазохизм». Позже Энн Лэндерс представила это общепринятое отношение к мазохизму более сжато в своем ответе на следующее письмо:
Уважаемая Энн,
Я замужняя женщина, перешагнувшая сорокалетний рубеж. Мне необходимо знать ваше мнение, как жить дальше. Мы с мужем попали в зависимость друг от друга. Я не имею в виду, что мы друг друга избиваем или жестоко обращаемся друг с другом. Но мы часто шлепаем друг друга по ягодицам, и это нас страшно возбуждает перед тем, как заняться любовью. Нам сказали, что такая зависимость в Англии очень распространена.
Все началось с нашего посещения клуба в Вестчестере, штат Нью-Йорк. Там было пять других супружеских пар. Мы встречаемся раз в неделю (у кого-то дома) и занимаемся этим. Недавно мы стали меняться партнерами, и это стало нас еще больше возбуждать и еще больше потянуло друг к другу. Разнообразие придает жизни остроту. Чтобы добавить в наши занятия любовью немного жизни, на день Святого Валентина Гарри подарил мне хлыст жокея. Он несколько раз его использовал, находясь со мной в постели; я думала, мне будет больно, но он лишь «прибавил обороты», — и я растерялась. Мы с Гарри читали вашу колонку еще подростками и уважаем ваше мнение. Нам бы хотелось знать, одобряете ли вы то, чем мы сейчас занимаемся. (Подпись: Вопрос из Нью-Йорка)
Ответ Энн:
Вам не требуется мое одобрение. Если Вы и Гарри хотите хлестать друг друга по ягодицам, это ваше и только ваше личное дело. Но чувствую, мне следует сказать вам о том, что люди, которые занимаются групповым сексом и причиняют друг другу боль ради сексуального возбуждения при половом акте, — это люди больные, больные и еще раз больные. Это воздействие (известное также как зависимость) совсем не ново. Оно веками было частью сценариев утонченного разврата.
«Больные, больные и еще раз больные», — утверждает Энн, и все мы всегда думали точно так же. С точки зрения морали, по которой все делится на «правильное-неправильное» или «хорошее-плохое», с точки зрения медицины, которая все разделяет на «здоровое-больное», с социальной точки зрения, оценивающей все исходя из наличия социальной ценности или ее отсутствия, мазохизм всегда оказывается в проигрыше. С социальной точки зрения он представляет угрозу для нравственности, болезнь для человека и опасность для общества.
Но наш подход к этому явлению психологический и написана книга с точки зрения понимания мазохизма, его воздействия на психику и его значения. Понять его — значит погрузиться под поверхность, а потому мы скорее спускаемся вглубь, чем уходим вдаль, т. е. мы совершаем погружение. Мы не будем ни осуждать мазохизм, ни лечить, ни социально одобрять; но мы постараемся определить психологическую цель, которой он может отвечать.
Психологический подход многофакторный, поэтому стоит сделать несколько замечаний относительно употребления ряда терминов. Греческое слово psyche (психика) близко к изначальному значению слова «душа». Когда греческое слово logos («слово», «речь», «смысл») соединяется со словом psyche, мы получаем и важное для нас слово психология (psychology), и первую предпосылку для обнаружения смысла слова «душа», вербального выражения понятия, существенного для нашей темы. «Психология» пробуждает душу и все, что мы с ней ассоциируем: субъективность, переживание, эмоцию, рефлексию, а также религиозное отношение к системе ценностей и смыслу. Психология — не просто еще одна наука в дополнение к остальным: физиологии, химии, медицине и т. д. Я разделяю убеждение Юнга в том, что психика сама для себя является «первоосновой». Несмотря на то, что взгляды на психику формируются в других областях науки, по своему определению и по условиям своего существования она от них не зависит. Короче говоря, психика ни от чего не является производной и ни к чему не сводима. О ней можно рассуждать в контексте того, что мы анализируем и исходя из чего мы это анализируем. Будучи одновременно коллективным и индивидуальным феноменом, психика становится и нашей точкой зрения, дающей нам объективное видение, и средоточием наших субъективных переживаний.
Слово «душа» пробуждает религиозное чувство и поиск смысла событий и ценности переживаний, поэтому я предпочитаю ее слову «психика». Меня не сковывают многочисленные догматические или конфессиональные связи ни слова «религия», ни слова «душа». «Религию» и «религиозное отношение» следует понимать в более широком смысле, о котором говорил Юнг:
...тщательное изучение и наблюдение определенных динамических факторов, которые считаются «силами»: духов, демонов, богов, законов, идей или существующих под каким-то другим именем, присвоенным им человеком, жившим в мире, который ему казался могущественным, опасным или достаточно полезным, чтобы обратить на него пристальное внимание, или же великим, прекрасным и многозначным, чтобы его любить и преданно поклоняться2.
Душу можно представить как метафорическое «пространство», где осуществляется религиозное переживание, или сферу, с которой существует религиозная связь. Разумеется, душа — это нечто возвышенное; и чем больше пытаться определить душу, тем неуловимей она становится.
Хотя мне больше не с чем сопоставить душу, вместе с тем я никогда не воспринимал ее отдельно от всего остального, возможно, потому, что она похожа на отражение в движущемся зеркале или на луну, отражающую дошедший до нее солнечный свет. Но именно это особое и парадоксальное изменчивое воздействие придает нам ощущение обладания душой или существования души. Несмотря на свою неосязаемость и неопределенность, душа обладает высшей ценностью во всей иерархии человеческих ценностей, часто отождествляясь с законом жизни и даже с божественностью.
Употребляемые в этой книге понятия «фантазия», «образ», «воображение» и «реальность» дают вторую предпосылку для толкования смысла слова «душа»: душа или психика не только получает представление и опыт, но и творит их. По утверждению Юнга, «психика ежедневно творит реальность». Юнг говорит о «фантазии» как о «деятельности воображения», называя ее «непосредственным выражением жизни психики, психической энергии, не имеющей возможности появиться в сознании иначе как в форме образов или содержания...»5 Юнг настаивает не только на том, что психика — источник внутренней реальности (в отличие, например, от материальной реальности тела или логической реальности разума), но и на том, что наши фантазии подтверждают существование нашей внутренней реальности, сущность и значение которой не всегда зависят от внешних ориентиров. В его определении признается высокая важность и значение фантазии и образного представления; они появляются как естественные, фундаментальные проявления психики, создавая основу психической реальности.
Такой подход важен для нашего понимания психопатологии. «Психопатология» — это не только синоним «болезни» с медицинской точки зрения и не «грех» с точки зрения религии. Эти понятия затушевывают наше представление о том, что могла бы выразить психика через свою патологию, они не позволяют признать, что патоло-гизация — одно из характерных проявлений души. А между тем анализ составных частей слова «психопатология» выявляет его изначальное значение: смысл (logos) страданий (pathos) души (psyche). Джеймс Хиллман искусно перевернул это в «выстраданный душой смысл». Посредством своей «психопатологии» душа говорит о своем состоянии и, возможно, о своих намерениях через симптомы, сновидения, фантазии и поведение; она делает это и в индивидуальном, и в социальном контексте.
Третья главная предпосылка нашего толкования — глубокое замечание Юнга о том, что «образ — это психика» . Он поднимает «образ» с уровня вторичной сущности, «пос-леобраза» или остатка, результата ощущения или материального восприятия (физическим зрением) до восприятия внутренней реальности (через образное представление). Психологический способ видения мира (людей, объектов, идеи) — это, по существу, взгляд, проникающий насквозь. Чтобы «видеть» психологически, нам следует «отвернуться от естественного восприятия реальности и повернуться к психической реальности воображаемого»8. Физиологическое зрение превращается в проникновенное видение. Поскольку образ — это психика, а образ никогда не буквален, весьма важно то, что воспринимается в воображении, может найти свое истинное выражение или описание только на метафорическом языке или языке сходства. Эта процедура больше похожа на создание стихотворения или написание картины, чем на формулирование громоздких умозаключений или логических концепций, характерных для учебников.
Данная книга — не научное исследование мазохизма, ибо здесь объективность столь же сомнительна, сколь законна субъективность. Это и моя четвертая посылка, и одновременно моя методология. Ощутив на себе воздействие амплификации, узнав, что такое раскрытие, хождение по кругу, стремительные душевные взлеты с ощущением остроты, близкой к предельной, а затем полное истощение — пройдя через все это, мы осознаем, что наука — далеко не единственная и даже далеко не лучшая модель исследования. Мой способ установления свободной связи не столько служит поучению или объяснению, сколько пробуждению осознания и описанию. Мазохизм — это парадоксальная, эмоционально заряженная, научно определенная, исторически обусловленная психическая фантазия. В результате ее появления во множестве образов она наделяется множеством смыслов, а потому для ее осознания нам требуется множество подходов. Используемые в этой книге модели — миф, религия, алхимия, история — благодаря своему образному языку и самой своей природе воплощают глубинные корни психической жизни, которые Юнг назвал «архетипами»* (По определению Юнга, «архетип» — это одновременно и «первообраз» (CW 6, §747), и предрасположенность образа, и «возможность представления образа»; он описывает его по аналогии со структурой «аксиально симметричного кристалла, структура которого по существу скрыта в «материнской жидкости», несмотря на полное отсутствие каких-либо материальных признаков» (CW 9-1, §155). Архетипы — это «типичные способы представления» (CW 8, § 273). Согласно описанию Хиллмана, архетипы — это «глубинные структуры психической деятельности, истоки души, определяющие наш взгляд на себя и на окружающий мир. Это аксиоматичные, самоочевидные образы, к которым всегда возвращается жизнь нашей психики и все наши теории о ней» (Re-Visioning, p. xiii).
Область архетипов (слово «архетип» происходит от двух греческих слов: arche— «начало» и typos— «образ») — это мифическая размерность, место изначального переживания. Миф — не побочный продукт человеческого мышления и не бледное отражение социальных паттернов; создание мифов — это спонтанная, фундаментальная деятельность психики. Миф — не повествование о психически «спроецированных» персонажах, ибо тогда его роль становится вторичной и требует наличия источника проекции. Мифические события и люди, как например, Дионис, о котором пойдет речь в главе 6, являются носителями психических переживаний. Не будучи буквальными пересказами событий, мифы являются «подлинными» историями с участием «реальных» людей, ибо они психологически реальны и достоверны. Миф делает психику понятной. Нор Холл улавливает этот смысл мифа, когда пишет:
Стремление выразить то, что видно и слышно под поверхностью повседневной реальности, требует «языка души» и является одним из способов выхода мифологии на поверхность. Выразительное представление всех событий чрезвычайно сильного переживания создает muthos, миф, — не искусственно сконструированную историю, а буквально «устное» изложение первичного переживания при помощи первых слов, пришедших в сознание... Миф — это язык родной матери.
Таким образом, миф является первоосновой, к которой мы обращаемся в поисках ощущения глубины и смысла.
И, наконец, последнее, что я хочу сказать о методологии: наше странствие имеет границы. Я не путешествовала по земному шару, чтобы проводить культурные сопоставления, я оставалась в рамках истории и традиций западной цивилизации. Я не взбиралась на вершины статистики сексуальных отклонений и не бороздила океаны подробных описаний клинических случаев. Эта книга написана на основе материала, полученного из разных источников: психиатрии, религии, литературы, мифологии, рассказов пациентов, собственных мыслей и переживаний, и мой подход должен был соединить все эти материалы, как это делают Судьбы, о которых речь идет в последних главах. Затем я переплела эти разные нити, чтобы получить текст книги, а не учебник. Это способ собирания и соединения частей текста, который, по-видимому, себя оправдал, не столь уж отличается от альбома для аппликаций, в котором все картины собраны из фрагментов. Вместе с тем я использую амплификацию, чтобы усилить уровень и резонансную силу воздействия сновидения, переживания, идеи, образа и расширить его контекст. По существу, амплификация помогает создать контекст. Это способ прояснения смысла через описание, а не через определение. При употреблении разных метафор в амплификации делается акцент на тоне, оттенках, утонченной неоднозначности без резких противопоставлений и уравнивания всех составляющих. Материал определяет метод, тогда как образ подсказывает подход.
Входит Дионис. Внешне он мягкий, даже женственный, У него нет бороды; он одет в шкуру фавна и несет тирс (т. е. стебель сладкого укропа, увенчанный листьями плюща). На голове у него - венок из плюща, а по плечам Волнами струятся длинные белокурые локоны.
В течение всего спектакля он носит «улыбчивую» маску.
«Вакх». Начало действия

ГЛАВА 1 РАЗНОВИДНОСТИ ИЗВРАЩЕНИЙ

Пентей: Ты, говоришь, что видел бога.
Как же, по-твоему, он смотрелся?
Дионис: Как хотел, так и выглядел. Он выбирал — не я.
ЕВРИПИД. «Вакх»

Несомненно, секс — вещь грязная, если им заниматься как следует.
ВУДИ АЛЛЕН. «Держи деньги и беги»

С тех пор как появилось это слово — более ста лет назад, — о мазохизме всегда отзывались плохо; мазохизм никогда не считали истинным страданием, скорее обманом и самоистязанием, т. е. противоестественной болью. В наше время страдания любого вида и масштаба кажутся либо подозрительными, либо глупыми, либо нездоровыми. В этой книге можно найти два разных подхода к мазохизму. Каждый из них по-своему важен: с одной стороны, исследуется значимость мазохизма, что помогает избавить его от чудовищной бессмысленности, с другой стороны — возможности, позволяющие мазохизму доминировать и стать препятствием к процессу глубокого психологического осознания человеческой индивидуальности, которое Юнг назвал «индивидуационным процессом» (Суть определения Юнгом индивидуационного процесса заключается в следующем: «В основном... это процесс, посредством которого происходит формирование и дифференциация индивидуальности; в основном это развитие психологической индивидуальности, в чем состоит его главное отличие от традиционной социальной психологии. Таким образом, индивидуация — это процесс дифференциации; при этом его цель заключается в развитии человеческой индивидуальности (CW, 6, §757)).
Понятие «мазохизм», как и феномен, который оно определяет, испытывает по отношению к себе постоянные проявления насилия — назойливой, парадоксальной несправедливости. Это понятие перегружено, оно вызывает слишком много ассоциаций и обладает множеством коннотаций. И вместе с тем у него их слишком мало. В том виде, как мы его употребляем, оно — лишь одностороннее отражение нашего опыта и переживания, его негативной и нездоровой части. Но именно потому, что это слово так нагружено эмоциями, аффектами, образами и историей, нам никак не удается с ним расстаться. Изменив его, мы потеряем весомую часть его содержания и патологического смысла — ощущение слабости, подчиненности и стыда, которое оно подразумевает. Это слово чрезвычайно нагружено, и оно должно нести на себе это бремя.
По своей сути мазохизм — понятие психологическое. Это все равно, что сказать: в своей основе мазохизм метафоричен — или: мазохизм основан на принципе сходства. В последние несколько сотен лет мазохизм изучали как сексуальное отклонение или извращение, как некую структуру невротической личности («моральный мазохизм») или же как особую составляющую некоторых разновидностей религиозного переживания. Но все, что мы называем сексуальным мазохизмом, моральным мазохизмом, религиозным мазохизмом, — это метафоры, через которые психика сообщает о своих страданиях и своей страсти. Они представляют собой некие скрытые «сосуды», «кулисы» или контексты, позволяющие осознать психологию мазохизма.
Единственного однозначного понимания мазохизма просто не существует, даже если мы переживаем его индивидуально и в особых случаях. Как метафора мазохизм не поддается никакому строгому определению; как психологическое переживание он парадоксален по своей сути. Каждый психический образ неоднозначен по содержанию и амбивалентен в своей ценности: как архетипический феномен мазохизм — один из способов восприятия глубины психической жизни. Уходя своими корнями в воображение, он выражается в метафорах, в сходстве способов души любить и страдать.
Насколько нам известно, людей всегда пленяло и подавляло свое и чужое страдание. На протяжении многих веков одновременное переживание страданий и удовольствия понимали совершенно не в том контексте, который в более позднее время был связан с психологией, — в контексте мифа, алхимии, романтической любви и религии. И только в 1876 г. Рихард фон Краффт-Эбинг, опубликовав «Psycho-pathia Sexualis», ввел понятие «мазохизм». Получив определение и оказавшись под рубрикой «Общая патология», этот термин изменился, и мазохизм стал рассматриваться в новом контексте — научной медицинской психологии.
Краффт-Эбинг рассматривал мазохизм как фундаментальный сексуальный феномен, считая сексуальный инстинкт отправной точкой анатомии его психологии. Вот его определение мазохизма:
Под мазохизмом я понимаю особое извращение в сексуальной жизни, когда подверженный ему индивид в своих сексуальных чувствах и мыслях находится во власти идеи полного и безусловного подчинения воле другого человека противоположного пола, которого он считает своим хозяином или хозяйкой и который подвергает его унижениям и насилию. Эта идея окрашена чувством похоти; мазохист живет в своих фантазиях, создавая подобные ситуации и часто пытаясь их осуществить. Из-за этого сексуального извращения его сексуальный инстинкт часто оказывается менее чувствительным по отношению к природной привлекательности противоположного пола — т. е. у мазохиста фактически теряется способность к нормальной половой жизни, и он превращается в психологического импотента.
Согласно Краффту-Эбингу, отличительной чертой мазохизма является подчинение другому человеку; эта идея управляет сексуальной фантазией мазохиста. Автор идет еще дальше, утверждая, что мазохизм — это патологическое развитие особых фемининных психических черт, «отличительных признаков»: «страдания, подчинения воле других и силе»; и в конечном счете мазохизм — «врожденное половое извращение» и «врожденная аномалия», вызванная «психологической импотенцией» и вызывающая ее. Так пришли к тому, что «мазохизм» стал обозначать психопатологию сексуальности. Поэтому мы перестали находить смысл в «мазохистском» переживании душевных страданий и слышать его внутреннюю метафоричную речь.
Избегая буквального прочтения метафор Крафта-Эбин-га и прислушиваясь к ним, мы можем услышать голос психики, т. е. logos («логику», «смысл» и «речь») мазохизма в области психосексуальности («образы сексуальности»). Мы будем снова и снова с наслаждением и болью возвращаться к понятиям «извращение», «секс», «подчинение», «унижение», «чувство похоти» и «психологическая импотенция», стараясь услышать в них метафорический резонанс, пытаясь углубить их смысл, восстанавливая их многозначное и многомерное образное представление.
Давайте проникнем сквозь эту медицинскую и научную поверхность к предположениям и стоящим за ними воображаемым фигурам, а затем еще глубже — к идеям Крафт-Эб-бинга. Исследования, проводимые на поверхности, несут на себе отражения качеств их покровителя — Аполлона: холодное бесстрастие, академичность, просвещенность. Великая работа Краффта-Эбинга блистательна и способна сразить наповал своими меткими и острыми инсайтами, похожими на стрелы, пущенные издалека, с эмоционально безопасной дистанции. В силу того, что аполлоническая установка требовала света, ясности и объективности, она сдвигала мазохизм в темноту, облачив его в саван патологии. Так, неоднозначность мазохизма была признана извращением, а его субъективность стала подлежать объективному рассмотрению.
Ту же самую аполлоническую резкость и эмоциональную отчужденность мы можем найти в следующем выражении Краффта-Эбинга: «С уверенностью можно сказать, что мы далеки от содомского идолопоклонства, публичной жизни, законодательства и религиозной практики древней Греции, не говоря уже о поклонении Фаллосу и Приа-пу, широко распространенном в Афинах и Вавилоне, или от Вакханалий древних римлян...»6
В монотеистическом христианском воображении XIX в. «нормальное» проявление (заметим — единственное) сексуальности исключало все чудовищные излишества Приапа, свойственные раннему язычеству. Но спустя всего несколько десятилетий после выхода работы Краффта-Эбинга Фрейд заявил о неизбежности выхода на поверхность вытесненного материала. О возвращении к Приапу с его фаллосом гипертрофированных размеров говорилось на каждой странице «Psychopathia Sexualis». Ошибочно полагая, что далеко от него ушли, мы везде сталкиваемся с его причудливой сексуальностью в категориях Краффта-Эбинга: мазохизм, садизм, фетишизм, онанизм, гомосексуализм и т. д. И в основе научной классификации Краффта-Эбинга, и в основе нашей психики неизменно присутствует Приап — высокий и стройный, с эрегированным фаллосом, вызывая у нас сексуальные чувства, причем самые причудливые.
Начать изучение мазохизма с сексуального инстинкта — по существу, признать бога Приапа и его могущество. Посвященная мазохизму работа Краффта-Эбинга — это исследование проявлений сексуальности, выходящих за рамки нормы и попадающих во владычество Приапа, существа столь безобразного, что он был отвергнут собственной матерью —Афродитой. Это царство изощренного, извращенного, утонченного секса, а также место, где бог гигантского фаллоса вызывает и одновременно лечит импотенцию. В трудах Краффта-Эбинга конструктивным образом был Приап с половым органом аномального размера и высокой степенью его возбуждения, этот образ привнес в сексуальную психопатию содержание тени.
Краффт-Эбинг был экспертом в области мазохизма. Мазох — его случай. Поучительным является стиль подхода к этому предмету того и другого. Краффт-Эбинг создал определения мазохизма; писатель Мазох — образы, как, например:
... на большой картине, написанной маслом... Прекрасная женщина, совершенно обнаженная под накинутым сверху меховым манто, расположилась на кушетке, облокотившись на нее левой рукой. Ее губы тронуты игривой улыбкой, ее густые волосы стянуты в греческий узел и покрыты белоснежной пудрой. Ее правая рука играет хлыстом, тогда как левая рука бесстрастно покоится на лежащем у ее ног мужчине, похожем на преданного раба, на верного пса. Хорошо очерченная поза прекрасно сложенного мужчины говорит о его безропотной меланхолии и беспомощной страсти; он смотрит на женщину фанатичным горящим взглядом мученика.
В этом отрывке описано, как «извращение» отражается в живописи, т. е. проявление «мазохизма» в изобразительном искусстве. Здесь обнаженная женщина в мехах полулежит на кушетке с хлыстом в руке: «мазохизм» пробуждается не в стереотипном образе садиста, а в виде соблазнительной, властной богини. В данном случае «мазохист» принимает образ распростертого почитателя и смиренного раба, полностью увлеченного и поглощенного этим воплощением величия, сходным с олимпийским, когда «беспомощная страсть» еще не превратилась ни в «психическую импотенцию», ни в меланхолическую приверженность сексуальному «подчинению».
Выразив в своей пионерской работе симпатию к мазохизму, Краффт-Эбинг опередил свое время, тогда как Мазох, в сердце — греческий язычник, в другом смысле далеко от него отстал. Мазох не выносил ледяной сексуальности и высокой нравственности викторианской эпохи, а также строгого высокого стиля Северной Европы. Его Венера, богиня любви, живущая в теплой эротической атмосфере юга, говорит главному герою:
... вы лелеете тайную, чисто языческую страсть к жизни. Вы — современные люди, дети рассудка, вы не можете начать ценить любовь как чистое блаженство и божественную безмятежность; такая любовь для таких людей, как вы, по существу становится несчастьем, ибо, пытаясь стать естественными, вы становитесь вульгарными. Природа — ваш враг. Улыбчивых греческих богов вы превратили в чудовищ, а меня—в порождение зла. Вы можете предать меня анафеме, проклясть меня или принести в жертву на своем алтаре, как безумных вакханок, но если кто-то из вас рискнет поцеловать меня в мои темно-красные губы, ему придется, посыпав голову пеплом и надев рубище, стать отшельником и босиком отправиться в Рим, и там замаливать свой грех, пока он не освободится от проклятья и снова не увидит зеленые ростки жизни, тогда как вокруг меня вечно цветут розы, фиалки и мирты. Оставайтесь в своих северных туманах и христианской бесчувственности и оставляйте свой языческий мир, чтобы оказаться погребенными под лавой и камнями. Не откапывайте нас; не для вас строилась Помпея, не для вас были построены и наши виллы, наши бани и наши храмы. Боги вам не нужны — в вашем климате они замерзнут насмерть.
Нет ничего удивительного в инстинктивной реакции протеста Леопольда Захер-Мазоха против мазохизма, когда его современник Краффт-Эбинг воспользовался его именем для обозначения этого явления. Мы можем себе представить, как глубоко ощущал предательство Мазох: с его точки зрения, Краффт-Эбинг — а теперь и весь мир — неправильно понимает и неправильно истолковывает его произведения. Страсть и желание, теперь называемые «мазохизмом», воспламенявшие и наполнявшие его социальную философию, теперь подлежат осуждению, а его утонченная эстетическая чувственность подвергнута холодному и пристальному исследованию как сексуальное отклонение.
С подобным конфликтом мы сегодня сталкиваемся в «теневых местах», существующих в каждом городе и каждом поселке. В газетах регулярно сообщается, что порнография отвоевывает себе место рядом с ревнителями морали и истинных ценностей. Любители порнографии получают наслаждение от утонченного сладострастного секса, экзотических сексуальных партнеров и поз, соблазнительной эротической атмосферы, нарушения всяческих запретов и особенно — от садомазохистского секса. Возможно, именно здесь, в зеркальной витрине порнографии, отражается то, что мы могли бы принести в жертву Венере Мазоха, хотя она потеряла бы немало достоинств, претерпев трансформацию до масштабов обычного человека.
Пуританизм бесстрастного секса викторианской эпохи может выглядеть столь же чудовищным и причудливым, как извращенная, шумная похоть языческого секса. Все они — защитники порнографии: и те, кто тайком в углу делает «интеллектуальные» умозаключения, пребывая в безопасной домашней обстановке или в дружеской компании, и те, кто открыто называет противников порнографии зажатыми, скованными, ограниченными, подавленными, подогревающими себя алкоголем, чувственно-холодными, обделенными сексуальной фантазией и откровенно похотливыми. Такая же противоречивость и путаница отражается в постоянном распространении нашим обществом учебников и руководств по сексуальному воспитанию — американского «ноу хау» и четко выработанной технологии устранения всех сексуальных проблем.
К сожалению, и порнографии, и учебникам по сексуальному воспитанию не хватает связи с психикой, рели- гией, искусством — этой жизненно важной связи с человеческой душой. Мы не можем довольствоваться ни наукообразной фантазией Краффта-Эбинга, ни современной отчужденностью и стерильностью. Несмотря на нашу исключительную чистоплотность, у нас есть некая приверженность богам, существует много богов, много разных взглядов на феномен, который мы называем «мазохизм». Без них мы остаемся слепыми в отношении сложных и многозначных переживаний. Например, если бы не было Эроса, мы лишились бы эротической любви, которая руководила Психеей; нам было бы известно только «ощущение похоти». В отсутствие Гермеса мы лишились бы неоднозначности, скрытых «герметических» смыслов и украдкой получаемого утонченно-изощренного сексуального наслаждения, находящегося на грани возможного; мы видели бы только «особое извращение». Без Диониса мы лишились бы в своем утонченном извращении религиозной цели, восторженного наслаждения, полученного от подчинения, культа дикой страсти, избавления от пут «нормальности»; всюду мы видели бы лишь «покорность» и «импотенцию».
При переходе от Краффт-Эбинга к Фрейду угол зрения смещается. Утверждение, что мазохизм — это состояние сексуального возбуждения, в котором удовлетворение может быть достигнуто только после наказания, практически стало догмой в психоаналитической мысли. Фрейд считал, что в основе этого феномена лежит «бессознательное чувство вины», вызывающее «потребность в наказании некоей родительской властью», сексуализация морали и регрессия, обращенная от морали к эдипову комплексу. Мазохизм порождает «соблазн "греховных действи», которые впоследствии должны быть ускуплены упреками садистской совести... или наказаны великой родительской волей Рока». Короче говоря, садистскому Сверх-Я либо нужно заплатить, либо его нужно подкупить; платой является наказание, вознаграждением — удовлетворение.
В работе «A Child is Being Beaten», написанной в 1919 г., Фрейд определяет эдипов комплекс как структурную основу и отправную точку развития мазохизма. По его мнению, мазохизм начинается с домазохистской стадии инфантильной сексуальности, когда должно подавляться желание инцеста с выбранным объектом (отцом или матерью). В этот момент возникает чувство вины; природа его неизвестна, однако оно связано с кровосмесительными влечениями и обусловлено постоянным наличием этих желаний в бессознательном. Затем родительская фигура из источника любви превращается в исполнителя наказания и входит в фантазии об избиении, шлепаньи и т. п. Но вина — не единственное психологическое содержание мазохизма; Фрейд говорил и о символических образах импульса любви. Фантазия об избиении порождается при столкновении чувства вины и сексуального влечения. «Это не только наказание за запрещенную гени-тальную связь, но и ее регрессивная подмена».
Итак, развитие отношений наказание-вознаграждение не полностью соответствует мазохистскому переживанию. По мнению Фрейда, боль и страдания уже сами по себе являются наградой или вознаграждением, а не только ее предваряют: «Страдания, составляющие невроз, представляют собой тот самый элемент, который придает ценность склонности к мазохизму». Даже когда одна форма страданий превращается в другую, «сила страданий должна поддерживаться на определенном уровне».
Но в сексуальной жизни вознаграждение не должно быть ограничено моментом оргазма; оно начинается с наказания, сексуально возбуждающего и половые органы, и фантазию. Независимо от того, включает оно или нет физическую боль, столь желанное для мазохиста наказание само по себе вызывает у него наслаждение. Наказание в сочетании с удовлетворением доставляет удовольствие — и унижение. Приступ мазохизма может быть похож на психический оргазм, насильственную, полную экстаза потерю контроля. Как правило, мазохистское наслаждение длится дольше: минуты, часы или даже дни. В течение всего этого времени мы не отвергаем боль; по существу, мы почти что хотим продолжать оставаться в ее объятиях, даже если не можем ее выдержать. Когда мазохизм становится центром и смыслом жизни — т. е. «ядерным комплексом», — можно сказать, что приступ мазохизма распространяется на всю жизнь.
Отношение Фрейда к богам было более определенным, чем у Краффта-Эбинга. Для построения своей психологической системы Фрейд использовал миф и мифологический язык. Эдип, Танатос, Эрос, Судьба —эти персонажи присутствуют в его трудах и составляют суть его психологии. Разъясняя сущность мазохизма, Фрейд отмечает значение мифических божеств и неадекватность ему отдельного примера (Эдипа): «На какое-то время нам следует склониться перед этими высшими силами [инстинктами Любви и Смерти], которые сводят все наши усилия на нет. Даже психологическое воздействие на простой случай мазохизма потребует от наших возможностей серьезных издержек»13. Позже мы увидим, как другие мифологические персонажи: Дионис, Прометей, Сатурн и т. д. —участвуют в содержательном наполнении психологических идей мазохизма. А сейчас рассмотрим отношение между религией и мазохизмом исходя из более известного нам контекста, а именно из христианства.
До того как наука стала считать мазохизм болезнью, религия считала его лечением. Средневековая церковь видела в таинстве Наказания часть своей основной функции «исцеления и спасения души». Душа страдала и продолжает страдать «недугом», а значит, — нуждается в «исцелении». Язык Уложения о наказаниях времен раннего христианства — язык медицинский, хотя вызывает скорее духовный, чем биологический, резонанс. Наказание является «средством исцеления» и «лечения греха». Подобно врачам Древней Греции и Древнего Рима, не видевшим никакого противоречия между наукой и религией, средневековые священники видели в наказании и покаянии грешников медицинское средство исцеления и спасения души. Наказуемый...
...считался человеком морально ущербным и душевно нездоровым, и его лечение заключалось в повторяющемся и даже обыденном Наказании, к которому относились как к нравственному исцелению. Его грехи были симптомами болезни, а «лекарством» — усиление наказания как необходимое «средство» для восстановления его морального и духовного здоровья.
Слово «наказание», как и его синоним — слово «кара» (а также их производные «казнь», «казнить», «карать», «покарать»; в английском языке — «penance», «penalty», «penal», «punishment»), означает: преследование, расплата, заключение. Фрейд и современная ему психология связывали понятие «мазохизм» с потребностью в наказании. С религиозной точки зрения желание человека быть избитым, исхлестанным кнутом, по существу, выражает его желание получить «наказание». Это желание не принимается легко и не запятнано индивидуальными причинно-следственными объяснениями. Категориальный аппарат психиатрии и даже психоаналитическая теория несправедливы к этому стремлению, которое, по существу, религиозно и не является симптомом индивидуальной патологии.
Святая Тереза из Авилы писала: «...когда у меня появляется это стремление Ему служить, мне хочется получить наказание, однако я не могу его выдержать [физически]. Наказание принесло бы мне огромное облегчение и радость»16. Искать наказания, с точки зрения религии, включающего унижение, стыд и, возможно, боль, — значит стремиться к душевному оздоровлению. Это стремление вызвано желанием обрести здоровье {лат. salus, производным которого является слово «salvation» — спасение). Фактически отрицать потребность человека в «лечении» наказанием означало желать, чтобы его считали «больным», т. е. морально ущербным. Унижение карой (обвинение, наказание, раскаяние) добавляется к совокупности всего, что составляет позитивную сторону жизни (радости, удовольствию, восторгу, похвале) и тем самым создает путь, двигаясь по которому можно выздороветь и стать полноценным человеком. Желание получить наказание или наказывать самому можно рассматривать как средство достичь сексуального удовлетворения или удовлетворения духовного, или того и другого вместе. В каждом случае человек получает удовольствие.
Средневековые флагелланты*(Кающиеся, занимающиеся самобичеванием) могут служить примером крайнего стремления к публичному испытанию боли и удовольствия, порожденных религиозными и мазохистскими импульсами. В самом начале XI в. монахи-отшельники в местечке Камальдоли и Фонте Авеллана в Италии применяли практику самобичевания в качестве наказания. Эта практика вошла в обиход монашеской жизни, но вскоре проникла за монастырские стены и стала самым широко применяемым способом наказания среди всех уже известных. Фактически понятие disdplina, сначала употреблявшееся для определения всех видов наказания, назначаемых церковью*, постепенно стало означать «наказание розгами».
Нам трудно представить, какая кровавая страсть руководила этими флагеллантами, какое неистовое желание могло достичь своего воплощения в изувеченной самоистязанием плоти. Нам привычнее более утонченное, не столь явное и внутреннее ощущение удовольствия-боли. Описание переживаний монаха XIV в. вызывает потрясение и вместе с тем завораживает. Этот монах холодной зимней ночью...
...раздевшись донага, закрылся в своей келье... взял свои розги с острыми шипами и хлестал себя по телу, рукам и ногам, пока из него не полилась кровь, словно из наполненного до краев сосуда. Один из шипов плети был согнут в виде крюка: попадая на тело, этот крюк терзал и разрывал его плоть. Он хлестал себя с такой силой, что разорвал плеть натрое, а все стены были забрызганы кровью. Он стоял весь в крови и смотрел на себя. Этот взгляд был столь мучительно-ужасным, что во многом внешне напоминал возлюбленного Христа во время Его бичевания. Из жалости к себе он стал горько рыдать. Обнаженный, он пал на колени, обливаясь кровью, и в страшный мороз умолял Бога не обращать внимания на его грехи, отведя от них свой ласковый взор17.
Целые процессии флагеллантов переходили из одного города в другой, в каждом из них пополняя свои ряды новыми самоистязателями. Иногда в количестве нескольких тысяч они приближались к церкви, вставали полукругом перед входом в нее — и начинался организованный обряд ритуального бичевания. Обнаженные по пояс бичующиеся совершали ритуал, исполняя торжественные песнопения и гимны, впадая в полную прострацию покаяния и поднимаясь, чтобы снова запеть гимн. В конце концов ритуал завершался жестоким самобичеванием всех участников, иногда длившимся несколько часов. По его окончании их изможденные тела были распростерты лицом к земле, полные стыда и восторга; спины были изуродованы так, что мясо висело клочьями, их розги, окрашенные в кроваво-красный цвет, были подняты в экстазе. Эмоциональное напряжение и чудовищное зрелище этой ритуальной масштабной публичной порки никогда не приводило к ее провалу, а наоборот, способствовало пополнению числа новообращенных флагеллантов.
Требования для вхождения в группу флагеллантов были очень конкретными и жесткими: все участники должны были принести клятву в беспрекословном подчинении Мастеру общины, но только на время участия в процессии (договор-контракт мало отличается от современного «мазохистского контракта», о котором пойдет речь несколько позже). Акцент делался на самоунижении. Его цель заключалась в том, чтобы заслужить прощение, но ритуальные процессуальные порки имели дополнительное воздействие, возбуждая участников для выполнения своей миссии искупления.
Флагелланты «считали самобичевание коллективным imitatio Christi (подражанием Христу), обладающим уникальной эсхатологической ценностью»18. Масса народа также верила в то, что совершаемое ими коллективное самонаказание должно приблизить эру Царства Христа, отвратив человечество от катастрофы, угрожающей ему полным уничтожением. Таким образом, мазохизм стал не только способом искупления грехов, но и способом выживания. Жестокий, бесхитростный и, наверное, слишком прямолинейный, с точки зрения нашего современника, все же это был очень эффективный и экзальтированно-возвышенный способ выживания в лживом и страшном мире. И, по всей видимости, этот ритуал радикально изменял мировоззрение многих его участников.
Взгляд на движение флагеллантов как на «явление массового психоза», а на его участников — как на «оппозиционеров», «психопатов» и «маньяков» был бы слишком ограниченным. Простая замена религиозных понятий («добродетель», «Бог», «греховность», «наказание», «искупление») психологизмами («идеалы Супер-Эго», «фигура Отца», «бессознательное чувство вины», «потребность в наказании»), по существу, ничего не объяснила. Этот феномен упорно продолжал существовать, отвечая социальным потребностям и потребностям души. В 1349 г. папа Климент VI объявил флагеллантов вне закона за распространение самых разных ересей. Но уже на следующий год многие из них понесли наказание в виде бичевания розгами на Высшем Алтаре Святого Петра, которое осуществляли священники, а не мастера их городских и сельских сообществ. В некоторых религиозных уставах самобичевание сохраняется и по сей день; его цель как формы наказания остается неизменной, да и в современной светской жизни его место практически не изменилось.
Две мои знакомые, бывшие монахини, исполняли послушание, в котором практиковалась «порка по пятницам» — индивидуальное самобичевание. Каждую пятницу по ночам они хлестали себя розгами по спине, усмиряя свою мятежную душу. Вместе с тем они обе сильно беспокоились — правда, больше на словах, чем на деле, — испытывая «мазохистское» чувство, так они это называли. Наряду с таким чувством и совершенно от него неотделимым было желание соединиться с Христом и понести наказание за отлучение от Него: и то, и другое порождало смутное ощущение удовольствия. Эти ощущения вместе с подсознательным и стыдливым ожиданием пятничной порки привели этих женщин к тому, что они стали считать мазохистским удовольствием наказание, которое назначали себе сами, т. е. еще одним грехом, заслуживающим наказания. Подобное тому, что происходило с ними шесть лет назад во время ритуальных публичных процессий, теперь совершалось в уединении в келье, однако предвосхищение и желание этого наказания и подспудное сексуальное желание в значительной мере искажали религиозное переживание этих двух человеческих душ.
Они страдают от психологического постулата, объясняющего, что религиозное чувство сводится к обычному сексуальному инстинкту и его отклонениям. К тому же они страдают от окультуренной идеи, что сексуальное чувство и религиозное чувство должны исключать друг друга. При этом чем больше розог, тем острее они ощущают болезненное удовольствие, требующее дополнительного наказания. Выйти из этого порочного круга помогло бы изменение отношения или/или на отношение оба/и то, и другое. Наверное, секс и тело были теми двумя основами, до которых так и не снизошло христианство. Скрытая роль, которую играют секс и тело в феномене мазохизма, будет обсуждаться в главе 2 «Унижение: погружение в основы мазохизма». А сейчас ограничимся тем, что скажем: в рамках христианства нет такого места, где тело ощущало бы себя достаточно комфортно. Вероятно, на более глубоком уровне мазохизм является одним из усилий психики сделать секс сакральным — содержать тело в состоянии духовности. Больше духовности отнюдь не означает меньше телесности.
Мы видим, что мазохизм, помещенный в психологический контекст, воплощает религиозную установку в отношении сексуальности. Вместе с тем он воплощает религиозную установку и к боли, и к страданиям. А так как мы страдаем, то мы обладаем по отношению к страданиям некоей установкой. Иногда, чтобы узнать свои установки, нам необходимо сделать передышку. В такие моменты наблюдения за собой наш слух становится «сверхчувствительным» к собственным словам и к тону, которым мы их произносим; мы отмечаем особенности жестов, позы и походки, появление слез. Иногда мы слышим совсем не спокойный внутренний голос, говорящий нам, что мы ненавидим свою боль, что сходим с ума или пребываем в полной панике от того, что придется ее ощутить и снова и снова с ней справляться. Иногда мы отмечаем, что обращаемся к своей боли, а не отворачиваемся от нее.
Мазохизм - это установка, которая делает из нас подвижников, преданных страданию. Страдание, о котором идет речь, с присущим ему резонансом религиозного чувства не столько относится к эйфории страданий, вызываемых лишь для того, чтобы почувствовать боль, и не столько к эйфории знания, что боль скоро пройдет, а за ней наступит долгожданное вознаграждение. Скорее это осознанная установка подвижничества по отношению к страданиям и содержащимся в них ценностям и смыслу. Мазохизм может способствовать тому, чтобы привести человека к страданиям, чтобы его душа могла еще глубже познать себя, — страданиям, исходящим из гнозиса и ведущим к гнозису. Самопознание причиняет боль; это знает каждый человек, покинувший сад Эдема. Будучи одной из фантазий души о страдании, мазохизм — это установка, способная привести к сочувствию, смирению и, возможно, даже исцелению, благодаря тому, что она отодвигает значение страданий («патологию») назад, к их трансперсональному источнику: архетипам или богам, формирующим душу, воздействующим на нее и движущим ею.
Мазохизм можно рассматривать как одно из проявлений того, что Юнг называл «религиозным инстинктом»20. Душа раскрывает свое религиозное устремление в неисчислимом множестве образов и идей, таинственных и непостижимых, часто обладающих непреодолимой силой, полных смертельного страха и трепета, страшных и зачаровывающих. Мазохистские переживания зачастую обладают разными оттенками этих качеств. Полное соблазна, пленяющее очарование нумена — в той мере мазохистское переживание, в какой оно является религиозным переживанием.
Многое в литургии католического христианства, сакральных ритуалах и теологии построено на осознании — если не на признании — психологического (или религиозного) «мазохизма». В ее основном образе распятия мы сталкиваемся с парадоксом патологии искупления и искуп- ления через pathos* (Греческое слово pathos означает способность приходить в движение или двигаться; по своей сути это «нечто происходящее». Pathos и страдания — не обязательно одно и то же, но страданием может быть одно из движений души (pathe). Более подробное обсуждение образа распятия и патологии можно найти в работе: Hillman Cf. Re-Visioning. P. 95-99. По моему убеждению, две конкретных ссылки Хиллмана на «садомазохизм» на указанных страницах имеют более узкий смысл по сравнению с тем смыслом, который придаю этому феномену я на страницах этой книги) . Imitatio Christi* (Подражание Христу) — это призыв не к наказанию, а к страданию. Оно проявляется в особенных символических позах: коленопреклонении, молитвенном сложении рук, в согнутой спине под тяжестью креста во время распятия; в распростертом пригвожденном теле, подвергнутом смерти и искуплению. Оно позволяет нам увидеть реальное действие мортификации через постепенное осознание, затем — через покаяние, исповедь и наказание. Ключевыми глаголами к существительному «страдания» являются следующие: «выдерживать», «испытывать», «переживать», «переносить» и «выносить» (последние два часто употребляются в смысле «нести ношу или бремя»). Далеко не все страдания относятся к индивидуальному Эго. Зачастую глубочайшие страдания приходят не потому, что человек несет наказание, а потому, что он несет gnosis**(Знание), постоянное бремя собственной истины и своей способности прчинять всевозможное зло и совершать разрушения. Действительно, в жизни человека существует немало возможностей для страданий. Никто не испытывает потребности в боли. В какой-то мере gnosis— это глубинные страдания беспомощности, бессилия и ограниченности, в частности, в осознании того, что даже самое лучшее imitatio Christi остается только подражанием. Сад Эдема сотворил Бог, но чтобы прийти в Гефсиманию, приходится прикладывать огромные индивидуальные усилия.
Мы можем увидеть страдающего, экстатического флагелланта, скрытого в современном мазохисте, а за мазохистскими феноменами мы можем распознать некоторые отличительные черты фундаментальных христианских концепций (страдания, раскаяния, искупления, жертвоприношения). Разумеется, мазохизм становится патологическим, если он — чисто поверхностный феномен, т. е. если заметно лишь внешнее его проявление без всяких «кулис» и опоры на более глубокую основу. Мы могли бы вообразить, что вышли за пределы поклонения древним греческим Богам и что...
...всех этих призрачных богов мы оставили далеко позади. Однако мы оставили позади лишь вербальные призраки, а не психические явления, послужившие причиной рождения богов. Мы по-прежнему находимся во власти автономных элементов содержания нашей психики, словно они воплощают в себе олимпийских богов. Сегодня они называются фобиями, навязчивыми состояниями и т. д., словом — невротическими симптомами. Боги оказались болезнями; теперь Зевс правит не Олимпом, а солнечным сплетением, создавая чрезвычайно интересные случаи для исследования в медицинских кабинетах... Здесь дело не только в безразличии, как это назвать: «манией» или «богом». Служить мании омерзительно и недостойно, но служение богу наполнено смыслом; оно обнадеживает, ибо является актом подчинения высшей, незримой и духовной сущности... Если не признавать бога, развивается эгомания, которая, в свою очередь, порождает болезнь.
Если мазохизм проявляется в чистом виде, он является патологическим. Без присущего ему чувства поклонения и подчинения, без признания живущего в нем бога мазохизм теряет свою связь с душой, а вместе со связью — и смысл. Не осознавая глубинных мотивов и потребностей души, мы видим только грех в неосознаваемом садомазохистском сексе. Религиозные страдания имеют сходство с извращением; раскаяние — с чрезмерным и бесполезным чувством вины (другая форма эгоцентризма); искупление — с односторонним морализаторством (путь отрицания подлинного страдания и парадоксальности); распятие — с мученичеством (Эго в фантазии героизма, подвергающегося преследованиям); а жертвоприношение — с самоистязанием, с причинением физической боли и кровавыми усилиями (в прямом смысле слова), направленными на собственное искупление (идолопоклоннический способ наделения Эго божественной силой).
Страдание, раскаяние, искупление и жертвоприношение (независимо от того, соответствуют они или нет христианской религиозной практике) являются фундаментальными психологическими переживаниями. Они могут быть унизительны для Эго, но при этом полны столь необходимого душе глубокого значения и смысла, а иногда — еще и крайнего наслаждения. С помощью этих переживаний можно достичь смирения и исцеления. В христианской доктрине мазохизм связан со скрытыми устремлениями к подвижническому унижению. Образ распятия пронзает нас парадоксом искупительного мучения. Но при традиционной интерпретации он уносит нас очень далеко и тогда перестает быть точным образом мазохизма. По существу, ортодоксальное христианство требует заменить психологию Страстной Пятницы теологией Пасхи. Мазохизм в большей степени связан со смертью, чем с воскресением, с искуплением в унижении и умерщвлении, а не с тем, что происходит потом.

ОТСТУПЛЕНИЕ МАЗОХИЗМ И СОВРЕМЕННАЯ АМЕРИКАНСКАЯ ТЕРАПИЯ

Признание ценности и смысла желания переживать унижение противоречит основной, преобладающей в психологии установке. Независимо от научной школы или терапевтического подхода главное стремление современной теории и практики было направлено в область эго-психологии. В соответствии с ценностями психотерапии она в основном ставила перед собой цель создания сильного, выносливого, рационального Эго, самостоятельно решающего проблемы. Отметим, что это были установки, кото- рые определило для себя Эго. Теперь мы знаем намного больше о той части личности, которая называется Эго, о ее защитах, амбициях и целях, чем о защитах, намерениях и процессах, присущих другой части души. Эго-ценности определенно заслуживают внимания; при этом следует затратить немало усилий, чтобы обрести силу, способность к адаптации, рациональное мышление и умение решать проблемы. Их можно достичь за счет других ценностей, других психологических компонентов.
«Для нас, — жалуется Карл Шнайдер, — мир представляет собой проблему, которую нужно решить, а не таинство, которое следует почитать»23. Но если посмотреть глубже, то, по выражению одного моего коллеги-психиатра, «о некоторых проблемах у нас есть только представление, но нет их решения»24. Ибо если Эго находит решения неразрешимых проблем, которые осознает и формулирует, фактически это означает предательство глубинной части души и задаваемых ею вопросов о всеобщем смысле. Когда в глубинной психологии осуществляется движение в область мифов, фантазии о «проблемах» и «решениях» не имеют существенной важности. Существуют конфликты, потребности, страсти, но только как картины или внешние сценарии. В мифе душа изображает сама себя, и в каждом портрете есть все, что нужно.
Современная терапия начинается с Эго — как в интерпретации сновидений, так и в понимании шизофрении — и на Эго заканчивается. При переходе от слабости к силе Эго совершает небольшой круг. Этот порочный круг может послужить причиной неудовлетворенности, которую многие люди ощущают спустя недели, месяцы и даже годы после начала психотерапии. Создание сильного Эго — это лишь этап восхождения на гору, покорение ее вершины; однако внизу всегда раздается тихий, спокойный голос, повторяющий когда-то звучавший вопрос Бетти Фридан: «Неужели это все?»
В современной психологии в значительной мере доминировал архетип героя, основной установкой и целью жизни которого являлось «героическое сознание». Именно этот архетипический паттерн проявляется в «чувстве независимости, силы и достижения успеха, в стремлении действовать решительно, справляться с трудностями, строить планы, быть добродетельным, победить в себе животную сущность, а также в психопатологии борьбы, доминирующей маскулинности и одностороннего мышления»* (Hillman. Re-Visionin. P. xiv). Множество понятий в словаре современного психотерапевта имеет прямое отношение к описанию героических сражений: так, мы говорим о «конфронтации», «защитном механизме», «приступе тревоги», «распределении и мобилизации ресурсов» («соединении их вместе»), «уединении» и «регрессии» («отступлении»), «продвижении вперед» (личностном развитии и элементах прогресса) и о «поражении». Мы узурпируем свои сновидения. Мы говорим: «У меня был сон», а не «Я был у сна»* («I had a dream» —we say, not — «A dream had me». В русском языке такого противопоставления нет. Мы говорим: «У меня был сон», и вместе с тем: «Мною овладел сон» и «Я был во сне». Правда, смысловое различие все-таки есть: в первом случае речь идет о сновидении, тогда как в двух других о состоянии сна). И, считая, что сновидения «работают» на Эго, мы находим в них «послания», адресованные именно Эго, и тогда без особого труда мы их разгадываем, напрягая свое остро-умие и логическое мышление. Мы делаем почти все возможное, но не сдаемся без боя и не бежим с поля битвы. С социальной точки зрения героическое американское Эго пребывает в славе, обычно оставляя в тени суровую реальность того, что каждое сверкающее платье имеет свою изнанку. Слабая нервная система (и депрессия) не позволяют триумфально шествовать выразителям жесткого индивидуализма, «горацио-альгеризма»** (Horatio Algerism — популярная в Америке философия бытового «героизма» людей, которые сделали себя сами. Названа по имени Горацио Альгера, американского детского писателя XIX в., писавшего книги для подростков и о подростках, которые в хорошем смысле слова вышли «из грязи в князи», т. е. выросли в нищете и стали богатыми. Любое упоминание о таком «простонародном героизме» американцы называют горацио-альгеризмом), «американской судьбоносности»* (Manifest Destiny — популярная в XIX в. политическая доктрина в США, провозглашавшая, что Соединенные Штаты Америки должны располагаться на всем Североамериканском континенте: от Тихого океана до Атлантики (В 1901 г. Конгресс США даже пытался аннексировать территорию Канады). Идея построена на «очевидности» того, что Бог собирался сделать Америку лучезарным примером торжества демократии и капитализма, и его намерение проявляется в этой «американской судьбоносности»), политики «тяжелой дубины» **(Big Stickism — выражение, взятое из речи президента США Теодора Рузвельта, который в своей речи (произнесенной в начале века) сказал: «Следует идти легкой походкой с большой дубиной в руках». В этой фразе заключалась вся его философия международной дипломатии: Америке не пристало топать ногами и лезть в драку, чтобы добиться желаемого; вместо этого она должна ступать «легкой походкой», не возбуждая к себе враждебности, но если она все же встречает жесткое сопротивление той или иной страны, то поднимает тяжелую дубину и добивается полного подчинения ) и гордости своим телом***(Pride of the Corps — выражение, бытующее среди морских пехотинцев США и в американской школе подготовки десанта; эти войска считаются элитными: те, кто туда попал, отличаются силой, отвагой, готовностью умереть за свою родину и гордятся своей принадлежностью к этой армейской элите. Это выражение употребляется в данной книге, так как гордость является одной из самых характерных черт «героического Эго») . В последние десятилетия героическое американское Эго потерпело поражение во Вьетнаме, Уотергейте, во время энергетического кризиса и захвата заложников в Иране. Американский Герой устал, и ему все труднее и труднее отличить подлинное золотое сияние славы от позолоченной поверхности. Демонстративная «американская судьбоносность» сократилась до масштабов, позволяющих просто держаться за то, что уже есть, а поли- тика «тяжелой дубины» оказалась тонким прутиком по сравнению с доминирующим влиянием ОПЕК.
Однако ясно: чтобы выжить в неголливудском мире, американское Эго должно открыться более широкой реальности. Подобно односторонне развитой невротической личности, Америка могла бы получить больше пользы, обладая более основательной и более гибкой установкой. Вместо индивидуального исполнения трюка героического сознания нам нужен круглый стол, чтобы делиться властью и опытом. В данном случае не помогла бы правота высоконравственного большинства, а понадобилось бы немного смирения.
В области культуры прослеживаются те же самые темы. В 60-70-е годы XX в. произошло их смещение от «Америка —это главное», «Мир превыше всего» и «Перед законом все равны» до «Главное — это Я». Этот культурный феномен называется «Я-Поколение», где Я — синоним американского сознания. Сфера Эго — сфера личных интересов, т. е. чело-зек в первую очередь заботится о себе сам. Его психология направлена на то, чтобы очертить свое личностное пространство, брать на себя ответственность, «обладать» тем, что внутри, совершать выбор, самоутверждаться. Мы поддерживаем себя и боремся с собой, наше Эго принимает и наносит «удары», пытается обладать хорошим самоощущением и героически сражаться за то, чтобы «стать хозяином собственной жизни», словно этот контроль над своей жизнью можно завоевать титаническими усилиями, отобрав его у Судьбы, Бога или правительства. Именно Эго полагает, что с помощью этих титанических усилий появляется возможность избавиться от индивидуальной вины и личных неудач. Именно Эго уверено в том, что усиление контроля даст нам Прометееву отвагу подняться на вершину переживания, а не опуститься на самые его глубины.
Никогда прежде терапия не была настолько распространенной и настолько уверенной в себе. Вместе с тем существует такая опустошенность, которую не смогли заполнить никакое разнообразие и никакая уверенность. По-видимому, «Я-поколение» знает, что ему чего-то не хватает. Его коллективный и активный подход привел к повышению групповой чувствительности, понимания и исполнения, направленных на то, чтобы всегда быть «под рукой» и «в своем уме»* (В этом контексте интересно сравнить американское «Я-поколение» с российскими «Идущими вместе». — Прим. пер.). Однако в такой культуре, как наша, где многое осуществляется мгновенно, — растворимый кофе, публикация, воспроизведение, самопознание в испорченные выходные, — мы забываем о том, что распространение может произойти как вследствие распада и медленного гниения, так и в результате приложения серьезных усилий. Мы забываем о том, что нам необходимо учиться пассивности не меньше, чем уверенности в себе. Психика одновременно является обезличенной («не-Я») и трансперсональной («больше чем Я»). Эго не может выражать глубинное ощущение неудовлетворенности, пока не обратится к основе, основанию и основательности, а также пока не спустится на уровень коллективной жизни, существующий отдельно от его избирательного внимания.
Мазохизм больше устремляет нас «вниз» и «вовне», к ценностям эго-психологии. Его воздействие в этом направлении может радикально изменить эго-установку: через постепенный отход из эгоцентризма и уход от него.
Мазохизм — это фантазия о том, чтобы быть битым, а не избитым, об удовольствии от ощущения себя плохим, от полного осознанного отречения от контроля. Мазохизм признает таких богов, которые совершенно по-особому относятся к страданиям, возможно, таких, как Христос или Дионис, воплощающих страдание. Мазохизм содержит в себе радикальное послание, направленное против Эго: при нашей болезни существуют боги, освобождающие нас от нудной и утомительной тоски по хорошему самочувствию; есть боги, которые в моменты наших самых ужасных мучений и унижений напоминают нам, что у нас не все в порядке с сочувствием и с мировоззрением.
Мазохизм — это действие негативных факторов, это концентрация на том, что считается негативным (но это действие не должно считаться плохим, злым или нежелательным). Мазохизм больше сосредоточен на отсутствии, неспособности и слабости. Ко всему этому мы испытываем чувство презрения, как к девяностофунтовому «слабаку», забывая о том, что его «бычья» мышечная маскулинность совершенно непривлекательна.
В своих исследованиях и аналитической практике я обнаружила, что часто мазохист обладает отнюдь не низким социальным статусом. Фактически имеет место прямо противоположное. По социальным меркам мазохисты чаще всего значительно более успешны: в профессиональной, сексуальной, эмоциональной и культурной сфере независимо от того, состоят они в браке или нет. Зачастую это люди, обладающие поразительной силой личности, сильным «уравновешенным Эго» и этическим чувством личной ответственности. Возможно, само присутствие этих качеств делает их мазохизм понятным и необходимым. У таких людей заметно проявляется ощущение дискомфорта, вызванное успешностью в их собственном представлении. Мазохизм, сочетающий в одном переживании унижение и удовольствие, создает амбивалентность и тем самым позволяет избежать односторонней установки — слишком большой уверенности в своей компетентности и слишком большой надежды на свои способности. Если не пытаться вылечиться от мазохизма, можно вылечиться от односторонности Эго, которое иначе может захлебнуться и утонуть в собственной успешности.
Это замечание о «лечении» заслуживает внимания. В конечном счете именно оно становится основным фокусом психотерапии. Характерно, что слова «curiosity» и «cure» (любопытство и лечение) имеют один корень. Латинское слово сиге соседствует с выражениями «бережное отношение» («саге»), «неприятность» («trouble»), «тревожность» («anxiety»), «озабоченность» («concern»), грусть («sorrow»), «внимание» («attention to») и «забота» («concern for»). Пока мазохизм воспринимается как некое отклонение, он будет неизбежно возбуждать наше любопытство. Это любопытство может подготовить нас к погружению в глубинные и совершенно непостижимые таинства души.
В процессе терапии трудно развить в себе бережное отношение и внимание к мазохистской части личности, к такому «извращенному» желанию быть уязвленным и униженным и в известной мере получать от этого наслаждение. Вместе с тем наличие любопытства очень существенно и может привести к началу терапевтического процесса, значительно в меньшей мере направленного на исключение и устранение «извращения», чем на его понимание и проявление к нему любви.
Связь между cure и curiosity... предполагает, что нам не следует их разделять. Возможно, исцеление наступит в том случае, если любопытство будет больше привлекать человека к патологии, чем отталкивать от нее.
В своем отношении к мазохизму чрезвычайно полезно не забывать о нем как об отклонении: «отклонения... становятся ключевыми характеристиками сущности человека». Как отмечает Адольф Гуггенбюль-Крейг, мазохизм лучше понимать в сочетании с концепцией индивидуации:
Разве не страдания в своей личной жизни и жизни вообще нам труднее всего принимать? Мир полон страданий, и все мы страдаем и телом, и духом, иногда трудно это понять даже святым. Одна из этих трудных задач индивидуационного процесса состоит в том, чтобы принять радость и грусть, боль и удовольствие, Божий гнев и Божию благодать. Противоположности — страдания и радость, боль и удовольствие — в мазохизме символически соединяются. Таким образом происходит подлинное принятие жизни, и тогда можно получать наслаждение даже от боли. Мазохист сталкивается и справляется с величайшими противоположностями, существующими в нашей жизни, причем делает это замечательно и совершенно фантастически.
Пациентов обвиняют в том, что они слишком многого ожидают от психотерапии. Но, возможно, что психотерапия, обладая крайне ограниченным видением, слишком мало ожидает от пациентов. Мы привлекли в психо- терапию мазохизм, чтобы его вылечить. Вместо этого нам приходится признать, что у души существует потребность к движению вглубь, причем эта потребность и эта страсть имеют крайнее выражение. Мазохизм — естественный результат жизнедеятельности души, испытывающей потребность и готовой к тому, чтобы раскрыть свое собственное видение и пути своего собственного исцеления.

ГЛАВА 2 УНИЖЕНИЕ: ПОГРУЖЕНИЕ В ОСНОВЫ МАЗОХИЗМА

Чтобы выбраться из лабиринта, Нужно все время держаться рукой За холодную, влажную и дрожащую стену Своего унижения.
НОР ХОЛЛ. «Лабиринты»

Но в небе нет ответа: Надо постараться спуститься на землю. И, опустившись, вы станете немножечко ближе к земле.
ТОНИ БРАУН. «К земле поближе»

клинические симптомы и порнография — две основные составляющие мазохистского переживания: унижение и удовольствие. Хотя этими двумя составляющими мазохизм не исчерпывается, они придают ему некую специфичность: если мы одновременно чувствуем удовольствие и унижение, значит, мы испытываем мазохистское переживание.
Некоторые люди во время унизительных переживаний явно начинают возбуждаться и роптать. Они игнорируют, скрывают, отрицают унизительные аспекты жизни, не придают им значения или идут с ними на открытое столкновение. Унизительно ощущать боль от раны, нанесенной любимым человеком или родителем, поражение от врага или друга. У человека периодически возникают приступы стыда при осознании, что его как-то использовали любовница, друг, компания или что он оказался в плену своей или чужой жадности или слепоты. Утраченные надежды, постыдные воспоминания, потеря способности постичь реальность ведут к деградации личности, в кризисные моменты проявляется слабость. Кроме того, существует унижение от физической и эмоциональной боли, болезни и в конце — возрастающее в своих масштабах унижение от окончательного поражения — смерти.
Гордыня, ложная гордость, заставляет нас думать, что у жизни нет низких сторон или на самом деле она не является низкой. Разумеется, полная человечность требует пройти через переживания этой «низшей» жизни наряду с высочайшими переживаниями. Мы надеемся спастись от проживания этой низкой стороны жизни, уходя в профессиональную деятельность, собираясь в группы, общаясь с приятелями и добывая деньги. Пациенты, которыми может стать любой из нас, приходят на терапию в надежде, что их «вылечат» от слабостей, ошибок и стыда. Они чувствуют себя униженными, а зачастую терапевт ощущает себя неспособным и слишком незначительным, чтобы встретить эту исстрадавшуюся душу на ее собственной территории. Вообще начать терапию, попросить терапевтической помощи — всегда унизительно; если человек признается в том, что ему нужна терапия, то это значит, что он накладывает на себя клеймо, которое лишь много времени спустя, когда смилостивятся боги, станет божественной печатью, знаком их благосклонности.
Слово «humiliation» («унижение») обладает очень богатым смыслом, оно происходит от латинского слова humus, что означает «земля» или «основа». Гумус — органический материал темного цвета, содержащийся в почве и образованный в результате органического разложения растительной и животной ткани. Он играет огромную роль в повышении плодородия земли. Унижение {«humiliation») представляет собой процесс распада и разложения, физическое ощущение гниения чувства. Весь наш внутренний черный перегной, все, что разлагается у нас внутри и вызывает изменение нашей внутренней структуры, становится плодородным материалом, порождающим жизнь и жизнедеятельность.
Копание в грязи может быть связано и с разведением сада. Мазохизм можно представить как процесс культивации некой сущности, которую Юнг назвал тенью* (Тень — введенное Юнгом понятие для той части личности, которая является «совокупностью индивидуальных и коллективных элементов психики. В силу своей несовместимости с данной сознательной установкой эти элементы не находят своего выражения в жизни, а потому соединяются в относительно автономную "расщепленную личность", обладающую противоположными бессознательными склонностями. "Поведение" тени оказывается компенсаторным по отношению к сознанию, а потому ее воздействие может быть столь же позитивным, сколь негативным» (Memories, Dreams, Reflections. New York: Vintage Books, 1965. P. 386-387), можно выстрадать тень, полностью открыться ей, подчиниться ее реальности. Тень лучше всего понимать и воспринимать через персонажи наших сновидений и отношения с другими людьми: их можно гораздо точнее отразить в персонифицированных образах, чем описать на концептуальном языке в определенных понятиях: скорее это основной персонаж психики, чем ее определяющий принцип. У любого человека есть множество разных теней. Какая-то из форм этого теневого спектра может появиться в сновидении в образе отвратительного, жестокого, равнодушного или же слабого или глупого человека, вызывающего ненависть и отвращение. В отношениях с окружающими человек ощущает свое сходство с теми, «кто является носителем его тени». Сопротивляясь чьему-то давлению, неистовству или мелочности, человек много и громко протестует. Наши тени находят себе пристанище именно в тех наших качествах, которые нам кажутся наиболее отвратительными и меньше всего нам свойственными. Осознавая эти качества при инсайтах и озарениях или через восприятие других людей, мы испытываем унижение. Тень появляется с определенными намерениями, как другие архетипические психические структуры; она мешает осуществлению намерений Эго, фрустрируя и обесценивая их. Очень часто она ощущается как извращение, а потому для ее исследования требуется некая извращенность. Вспомним об этимологической связи между любопытством, заботой и лечением. «Извращение» («perver- sion»), образованное при соединении латинских слов per («через») и versare («продолжать вращение», «крутить», «нарушать»), буквально означает «через-вращение». Таким образом, обращение к тени и переживание мучительных страданий происходит «через вращение», внутреннее отсеивание, искажение и деформацию теневого содержания и материала. Человек как бы выворачивается наизнанку. Охватывая свою тень, он не теряет свой внутренний свет.
По мнению Юнга, тень соединяет человека с коллективным бессознательным, а помимо этого — с животной жизнью на самом ее примитивном уровне. Тень — соединяющий туннель или проход, посредством которого человек достигает глубочайших, самых древних уровней психики. Переходя через этот туннель или погружая в него свое Эго, человек ощущает свою незначительность и даже деградацию до состояния животного.
Как правило, мы стараемся распространить на тень власть Эго, представляющую собой в каком-то смысле садистскую установку героического эго-сознания. С другой стороны, охват тени не имеет целью ее подавить или сделать более приемлемой. Например, представим себе, что одним из теневых качеств человека является высокомерие. Оно вызывает у него отвращение, когда он обнаруживает его в других, и смущение и неприятие, если он замечает его в себе. Это высокомерие нельзя сделать более или менее приемлемым только с помощью силы воли; его не сможет преодолеть никакая скромность. Изменение может наступить лишь в том случае, если человек его осознает. Чтобы обрести более глубокий смысл собственной сущности, человек должен научиться узнавать свою тень и ее намерения.
«Охватить тень» — не обязательно значит ее отыграть. Этот охват тени больше напоминает объятие в танце, обладающее временной размерностью и ритмом, сближением и удалением. «Переживать тень» значит принимать ее у себя внутри, разрешать ей там жить — и себе вместе с ней. Латинский источник слова «experience» («переживание, восприятие, ощущение, опыт») ex periculum означает «преодоление угрозы» или «избавление от опасности». Объятие или охват тени включает сил)' и бессилие, ужас и красоту, власть и безропотность, прямоту и извращение, инфантилизм, мудрость и банальность.
Переживание тени унизительно, а иногда страшно, но это — возвращение к жизни, к самой ее сути. Тень — это психопомп или проводник в неизвестное. Если использовать юнгианский язык, можно сказать, что она ведет нас обратно к архетипам, заключающим в себе нашу истинную сущность, содержащуюся в самом центре наших комплексов и формирующую структуру и контекст нашей личности. Переживание тени — это переход к более прочной основе по сравнению с основой эго-сознания. Это возвращение назад, к первоосновам, а вовсе не «редуктивная интерпретация».
Наверное, нет другой области, кроме нашего тела, где мы ощущаем свои основные черты, свою истинную природу. В пространстве тела мы сталкиваемся с теми далями и глубинами, где очутились в погоне за любовью, вниманием, признанием, пищей, деньгами, сексом, возбуждением, алкоголем, куревом. Тень отыгрывает себя в теле в виде физических поз, жестов и симптомов. Мазохизм позволяет телу обрести свой собственный голос. Он находит свое телесное выражение через произнесение слов о подчинении, через жесты и позы жалости и стыда: склоненную голову, закрытые глаза, преклоненные колени. В своей практике я часто наблюдала ряд симптомов, которые, как оказалось, относились к мазохизму или, по существу, выражали его психологический смысл. Эти симптомы, телесные образы психологической динамики мазохизма, составляли довольно широкий спектр: от жесткой шеи (которая не могла наклониться), проблем в коленях (которые не могли согнуться или нести тяжкое бремя души), боли в спине (заставляющей человека лежать в прострации) до желудочных колик и тошноты (сгибающих человека пополам и препятствующих процессу пищеварения).
Эти виды симптомов содержат боль мазохистского комплекса, его эмоции, ранимость, неуправляемость, слабость. С гордым упорством они настаивают на своем, пока мы не распластаемся перед ними в своей беспомощности, чтобы прислушаться к ним и понять их важность и значение. Человек лежит ничком, страдая от ужасного приступа мигрени. Каждый удар сердца, любую эмоцию, любой запах и звук он ощущает как взрыв. Сон, темнота, молчание... Подчинение боли должно быть полным.
Телесные симптомы заметны и психотерапевту, и терапевту. В психологическом понимании язык тела — это язык души; лечение симптомов ради их облегчения зачастую заставляет пренебрегать более глубокими душевными переживаниями, проявляющимися через эти симптомы. Лечение телесных симптомов может лишить душу ее голоса. Согласно древнему изречению, исцеление заложено в самой травме, и может случиться так, что нам больше нужно научиться тому, как выстрадать болезненные комплексы, чем тому, как их устранить. Подобно Иакову, боровшемуся с ангелом, мы изменились, «разомкнув объятия», получив опыт и урок из травмы, хромая всю оставшуюся жизнь.
Разумеется, чувство унижения проявляется в многочисленных образах фантазий и сновидений. Еще одна совокупность телесных образов заимствуется из языка и искусства сексуального мазохизма, в котором представлено тело, связанное кожаными ремнями и обмотанное цепями, крючками и другими подобными приспособлениями; тело, исхлестанное плетью или избитое, распростертое, тело, подверженное насилию, а также разнообразие поз, выражающих подчинение: от склоненной головы до целования ног.
Видя подчиненные позы в сексуальных отношениях, мы называем их мазохистскими; видя подобные позы в церкви, мы называем их религиозными. С психологической точки зрения, это два разных воплощения в жизни одного и того же феномена: души, находящей свое выражение в сексуальных или религиозных метафорах, а иногда — в тех и других одновременно. В религии мы находим мотив телесной закрепощенности в образе связанного Иисуса, стоящего перед Пилатом, апостола Петра, прикованного цепями к позорному столбу. Мотив бичевания присутствует в наказании розгами Христа, в ритуальном избиении священными тирсами приверженцев культа Диониса, в наказании-самоистязании послушников в монастырских кельях. Вследствие торжества насилия мы обладаем в высшей степени эротическими свидетельствами, оставленными такими святыми, как Тереза из Авилы, и такими поэтами, как Джон Донн, «осененными» Святым Духом. Что касается всевозможных поз подчинения, мы знаем самые распространенные и самые известные проявления культового поклонения: склоненные головы, преклоненные колени, сложенные руки, покрытые головы и поза полного преклонения перед Всевышним, характерная для Ислама. В прошлом кардиналы римской католической церкви почтительно целовали Папе ноги; это действо вплоть до мельчайших подробностей было описано Мазохом при создании одного из самых эротичных его образов. Даже христианская традиция однозначно не одобряет возвышенного устремления души к Богу и небесам. «Ибо унижение — это путь к смирению», — говорит Св. Бернар из Клерво, а «без смирения ничто не будет угодно Богу», — утверждает Св. Франциск Ассизский.
На протяжении нескольких веков наши души не находили своего воплощения. В кардинальном переходе от пуританства викторианской эпохи к современному поклонению телу мы потеряли душу. Материальность тела, а по существу, всеобщая материальность стала доминантой нашей культуры. В связи с этим наше тело считается материальным: идеализированное в своей материальной форме, оно, как идол, соглашается с любым удовольствием, принимает жертвы (диеты, физические упражнения) и определяет соответствующую дань (миллионы долларов валового внутреннего продукта — ВВП). Всевозможные изделия для ублажения тела стали самыми распространенными товарами. Поиску новых и самых разнообразных телесных переживаний и погоне за ними нет конца: вибраторы для каждой части тела, трубы для горячей воды из красного дерева, самые разные формы душа, сделанные по индивидуальному заказу джакузи и аквадинамические бассейны, разные виды массажа: от мягкого до жесткого, и даже системы «естественной окружающей среды», способные вызывать дождь и солнце, создавать тридцать второй загар и т. д. Позже появилось еще более сильное стремление к здоровому осознанию тела: вы можете купить несметное число оздоровительных программ и книг, посвященных оптимальной диете, полезным физическим упражнениям и здоровым установкам психики.
Вместе с тем мы знаем, что в нашей жизни участвуют и душа, и тело. По-видимому, наше стремление их разделить, «поставив» тело в подчиненное положение, отчасти ответственно за то, что в мазохизме телу отводится тяжелая роль. При мазохизме воплощение соединяет поведение и образ так, что душа их воспринимает как единое целое. Мазохизм сводит вместе сущность образа и сущность тела в «переживание из плоти и крови», в крайне приземленную сущность. Как и мазохизм, наше телесное воплощение — это существование, полное парадоксальности и силы.
Мазохистская редукция Эго к основам, к тени, к телу — это фундаментальное переживание. По-видимому, этот процесс необходим: наверное, меньше для сексуального наслаждения, чем для психического гумуса и перегноя, т. е. для истинного здоровья и жизнедеятельности души. Поскольку большинство людей к этой идее испытывают отвращение, мазохистское переживание становится радикальной терапией и вызывает в Эго радикальные изменения. Мазохизм обнажает Эго, раскрывая его защиты, амбиции, недостатки и успехи. Именно исходя из такого психологического состояния мы ощущаем себя униженными, поверженными, беззащитными, осознавшими, что должны умереть. Мазохизм позволяет постичь более глубокий смысл страданий, их глубинную боль и удовольствие. Если наше подчинение истинно, мы можем почувствовать, что оно служит чему-то более важному, более великому, более ценному по сравнению с Эго и его представлениями. Этому великому начинает содействовать Эго. Оно может иметь множество разных имен и названий в зависимости от индивидуальной психологической ориентации человека и его темперамента. Можно подчиняться человеческой личности, самости, психике, душе или Богу. Необходимость и желание подчиняться — основная черта мазохизма — подчиняться самой Необходимости, богине Ананке. И тогда нет ничего удивительного в том, что мазохизм так трудно «вылечить».
По существу, чтобы что-то сделать, лучше или хуже, возможно, потребуется подчинение любому архетипу, а не только тени. Внутри каждого комплекса, каждой неблагоприятной психологической ситуации существует бог, требующий к себе внимания, он пристально смотрит на нас. Боги — наша судьба, а раз так, можем ли мы от них скрыться? На нас наложена печать их образов, их отметина. Мы ощущаем на себе тяжелую длань Сатурна независимо от того, можем ли мы быть свободны от Отца, от Времени, от своих исторических корней. Марс делает свое дело независимо от того, возбуждают или нет нас военные баталии, семейные склоки и проявления взрывного характера. Гермес требует поклонения себе независимо от того, хотим мы или нет быть откровенными, уважаемыми и открытыми. Мы учимся добровольно подчиняться своим внутренним божествам, и тогда находим в душе смысл и достоинство. Происходит подчинение аспекту, превосходящему Эго, независимо от того, добровольно наше подчинение или нет. Если нас принуждать, наши намерения становятся навязчивыми, а поведение — назойливо-невро-тичным. Чаще всего основная задача терапии состоит в переходе от навязанного подчинения к добровольному. Мазохистское переживание может содержать элемент божественного откровения: это происходит в присутствии Эроса. Одно из имен Эроса означает «Совершающий Разоблачение». Разоблачение, совершенное Эросом, открывает возможность появления новых и разных отношений между Эго и бессознательным. Это позволяет по-разному осуществлять осознание. В наше время Эго становится героическим, а в его сферу входят уверенность, логика и стремление к власти. Но тогда для спасения души появляется необходимость чуть ли не насильственного внедрения в нее более широкого сознания, включающего доминирование и подчинение. Необходимые душе удары, проявления насилия направляются на нее из многих мест, но чаще всего — из областей, которые мы уже отмечали, — из области, подведомственной психологии и религии. Более широкое сознание проявляется в возрожденном христианстве, возрожденном язычестве, всевозможных религиозных культах, может быть, даже на концертах рок-н-ролла, массовых спортивных мероприятиях и в применении наркотиков. Душа ищет возмож- ность подвергнуться всем видам терапии. Люди встречаются вдвоем, втроем, группами, состоящими из семейных пар, и в больших аудиториях; они слушают выступающих, смотрят фильмы, проходят тесты, дают показания и все обсуждают. Они встречаются, конфликтуют, мирятся, соприкасаются, откровенничают, поддерживают друг друга, противопоставляют себя друг другу, делают массаж, подчиняются, разговаривают, дерутся, падают, кричат и продолжают что-то говорить. Каким бы странным ни выглядело это перечисление, все эти действия могут привести к новым отношениям между Эго и душой, к более широкому сознанию.
Если глубина сочетается с широтой осознания, то это приводит к унижению: гордому Эго такая цена всегда кажется слишком высокой. Она намного превышает оплату терапевтического лечения. Фактически она настолько высока, что стремление и желание ее заплатить само по себе считается симптомом низкой самооценки или даже патологии.
Видеть — значит знать. Глаза — органы унижения и стыда: человек разоблачается, раскрывается и смотрит на себя не случайным взглядом, а острым и проницательным. Это не взгляд, характерный для страстной нарциссиче-ской одержимости, а восприятие глубинной самости — совсем не благородной и даже грязной психической трясины. Существуют фантазии, называемые плодом больного воображения, неуемными желаниями, существующими под огромными распростертыми крыльями богини Aidos (Стыдливости); разоблачить их — значит, умереть со стыда. Именно эти ночные тайны делают нас наиболее уязвимыми; наши колебания, стыдливые признания и исповеди близкому другу, священнику, аналитику или даже случайному собеседнику — это самое сокровенное, что мы можем сообщить о самих себе. И вместе с тем они прорываются из глубины, из которой мы можем бесконечно извлекать инсайты и осознание.
Это разоблачение себя и для себя, этот пристальный и внимательный взгляд отличается от нарциссизма. С образом Нарцисса, любовно и тоскливо смотрящего на свое отражение в зеркале ручья, не связано ощущение стыда, возникающего при виде себя и при осознании, что тебя видят другие. Амбивалентность стыда не подвергает нас томлению на берегу ручья, а вызывает у нас всевозможные ощущения конфликта и смятения.
Жгучее пламя стыда мазохизма противостоит холодной влаге нарциссизма, и это противоречит традиционному взгляду на мазохизм как на феномен, связанный с нарциссизмом и психологической незрелостью. Психоанализ вслед за Фрейдом рассматривал мазохизм как негативную версию архетипа ребенка, видя в нем детскую безответственность, заторможенное развитие, инфантильную сексуальность и невозможность примирения Эго с родительскими требованиями в форме конфликта с Су-пер-Эго.
Если мы согласны с Фрейдом в том, что основа мазохизма закладывается в детстве в состоянии неполного развития, то мы можем прогнозировать, что мазохизм ведет к развитию целостной личности во взрослом возрасте. Обладание способностью к парадоксальности и амбивалентности, а также умение переживать самые невероятные совмещения характерны только для зрелости. Эти качества, внутренние составляющие переживания мазохизма, выходят за рамки детских непримиримых конфликтов. Мазохизм зрелого взрослого человека может представлять собой постоянный иссушающий процесс перехода от спокойного, ненавязчивого ощущения Эго чувства вины к жаркому и сухому ощущению скрытого в душе стыда. От каждого мазохистского переживания остается горстка пепла, хранящаяся в самой глубинной и потаенной части души, в ее истории и ее памяти, и каждое из этих иссушенных, законсервированных переживаний можно просеивать снова и снова. Если нарциссическая личность свою вечную юность проводит у ручья, утонув в любви, то мазохист достигает своей зрелости, проходя сквозь огонь, сгорая и получая глубокие шрамы от ожогов; его влажные нарцис-сические идентификации испаряются в пламени стыда и унижения, его бредовые фантазии о силе, чистоте и красоте превращаются в небольшую горстку пепла.
По крайней мере в одном смысле именно способность к осознанию позволяет установить противоположность мазохизма и нарциссизма. Нарциссическая личность не осознает сущности своего «я», отраженного в воде, а потому и не осознает, в какой мере отражается ее собственная душа. Отражения на поверхности воды, туманные мысли, сентиментальная безрассудная влюбленность, — все эти нарциссические черты дают лишь поверхностное отражение общей картины. Но зеркальное отражение — излюбленный прием мазохистов — является точным, ясным и осуществляется благодаря ртути, алхимическому элементу, символизирующему психологическую рефлексию. Такое зеркало дает отражение глубины без искажений. Мазохист видит не чужого человека, а собственную душу, и точность этого отражения сильно на него действует. Это доставляет ему и подлинное удовольствие, и подлинное унижение: мрачность и влечения могут быть постыдными, но по крайней мере они столь же сущностны, как сущностна сама земля, и являются его собственными. Именно об этом поется в песне:
Ты собрался опуститься чуть ниже на землю.
Все люди вокруг сбились с толку
В поисках ответа в символах и знаках,
Но так как в небе не найти ответа,
Придется спуститься на землю и поискать его внизу.
Не ощущая боли, ты не можешь чувствовать любовь, Ты слишком увлекся своими мыслями, И оказался слишком далеко от родных мест, Поэтому лучше опустись поближе к земле.

ГЛАВА 3

УДОВОЛЬСТВИЕ: СУТЬ ИГРЫ

Победа над отвращением порождает величайшее удовольствие.
МАРКИЗ ДЕ САД

А теперь ты — подлинная, непокорная сладость
с длинной историей
Разбивания маленьких сердец, таких, как у меня. Хорошо же, - давай посмотрим, как это у тебя получится, Сожми свои кулаки, дай им волю.
Ударь меня как можно сильнее, Так, чтоб посыпались искры.
ПАТ БИНАТАР. «Ударь меня как можно сильнее»

Извращенность мазохизма — главная движущая сила доставляемого им удовольствия. Извращения, искривления, отклонения, аномалии вызывают крайнее возбуждение. В конечном счете быть нормальным — значит быть как все; быть извращенным — значит быть единственным в своем роде. Аномалия создает индивидуальность и уникальность. Особенность проявления мазохизма любого человека — такая же отличительная его черта, как вкус в еде, в стиле одежды и музыке.
Люди, приходящие на терапию с жалобой на склонность к мазохизму, просят помощи, чтобы справиться не только с болью, но и с удовольствием. Они страдают от социального клейма, налагаемого на тех, кто имеет отклонение, а также из-за психиатрического заключения, что мазохизм — это болезнь. Но это восприятие болезни не только социальное и медицинское, отчасти оно присуще мазохизму как ощущению удовольствия и боли. Людям трудно сказать: «Мне больно», — но еще труднее признаться: «Боль доставляет мне удовольствие». Это сочетание боли и удо- вольствия создает невыносимое противоречие, и чтобы это «вынести», мы обычно пытаемся отрицать по крайней мере одну его составляющую.
Ощущать себя больным — значит чувствовать свою близость к чему-то глубоко человеческому: ограниченному, неадекватному, подчиненному и даже постыдному. Ощущение в этой болезни мучительной сладостной горечи — даже острого наслаждения — удерживает человека вблизи от этого глубинного, подчиненного ощущения ограничения, неадекватности и стыда. Наверное, то, что мы называем мазохизм извращением, меньше говорит о самих мазохистах, чем о коллективной установке по отношению к глубинным основам нашей человечности: мы не приняли и определенно не решили дилемму бытия, которое выходит за рамки обычного человеческого. Боль и удовольствие идут вместе вне всякой логики, рациональности и рассудительности, т. е. вне всего, что мы относим к психическому здоровью. Для этой болезни и этого удовольствия не существует лечения, и, возможно, его не должно быть. Извращенность придает эксцентричное своеобразие мазохизму; именно она является тканью, из которой соткан мазохизм.
Согласно концепции Фрейда, желание человека подчиняется принципу удовольствия требует немедленного удовлетворения; «неотложность управляет полиморфизмом», — замечает Патриция Берри. И полиморфизм вызывает психическое состояние извращенного ребенка — мазохизм как одно из многочисленных проявлений инфантилизма, подобно нарциссизму, кори или грязным пеленкам. Однако мазохистское переживание требует дальнейшей дифференциации, ибо доставляемое им удовольствие оказывается весьма специфичным. Хотя мазохизм может быть действительно полиморфным, в разнообразии форм фантазий он принимает формы извращения, характерного для взрослого человека. Каждое мазохистское пережи- вание является особенным и исключительным, как и каждое удовольствие.
Большинство мазохистов не стремятся испытать физическую боль; фактически эта мысль их пугает. Мазохистское удовольствие обязательно ожидается. Мазохист Мазоха томится ожиданием того, что с ним будет делать любовница: «У меня... такие переживания, которые... всегда наполняют меня столь сладким страхом. Насколько бесчувственно познание!.. Как прекрасно это мучительное сомнение!»
Источником удовольствия является отнюдь не боль, а унижение, и вся пикантность заключается в его предвосхищении. По мнению Джеральда и Кэролайн Грин, самым волнующим «часто оказывается ожидание, предчувствие. «Это пребывание в подвешенном состоянии вызывает ужас, — говорит одна леди в романе Оскара Уайльда, — я надеюсь, что оно продлится достаточно долго». Существует удовольствие ожидания где-то за рамками этого мучительного, но вместе с тем столь восхитительного предвидения». В повседневной жизни мы можем бесконечно фантазировать о боли или унижении, возвращаться к какой-то конкретной сцене, сгущая краски, амплифицируя или преувеличивая ее опасность. Существует удовольствие не только в «ожидании запредельного», но и удовольствие в мучительном ожидании. Теодор Райк называл эту черту мазохизма «фактором неопределенности». Он пришел к выводу, что «мазохистское наслаждение больше зависит от этого ожидания дискомфорта, чем от самого дискомфорта».
В литературе, посвященной мазохизму, отмечается, что, как правило, мазохисты повторяют свои фантазии. Это повторение — не просто симптом, характеризующий извращенную навязчивую природу мазохизма. Более важ- но, что это процесс усовершенствования. Мазохисты постоянно варьируют «как», «почему», «когда» и «кому» подчиняться, чтобы получить максимальное и разнообразное удовольствие. Ради получения нового удовлетворения они снова и снова усовершенствуют и уточняют свои фантазии. Это настолько очевидно, что вызывает их повторение. Повторение — это способ усовершенствовать, психологический способ уточнить переживание, упрочить и укрепить его, а также произвести впечатление. Любое вознаграждение, немедленное или отложенное, не может продолжаться всегда, удовольствие тоже «...истощается... В наслаждении наступает самоистощение, и тогда начинается поиск нового усовершенствования, чтобы оно снова доставляло наслаждение... Наслаждение само по себе разнообразно, а именно это от него и требуется».
Нельзя сказать, что в психологическом мазохистском переживании наслаждение зависит только от чувственного удовольствия и может быть к нему сведено, хотя и тот и другой случай могут быть метафорически приравнены один к другому. Здесь мы вновь сталкиваемся с телом через душевные ощущения и с душой через телесные ощущения. Вслед за Мазохом мы могли бы назвать мазохистское удовольствие воображаемой чувственностью: «Я сверхчувствителен; все имеет свои истоки и свою подпитку в моем воображении». Точно так же психологическое переживание мазохизма не тождественно сексуальному удовольствию, получаемому от физического возбуждения и оргазма. Но оно похоже на сексуальное удовольствие, поскольку связано с наслаждением от предварительной игры и настроено на снятие напряжения и расслабление. Эти переживания сходны, хотя не идентичны. Мазохистское удовольствие сродни впечатлению от «Пьеты» Мике-ланджело: она столь прекрасна и трогательна, что вызывает боль. Оно эмоционально заряжено, болезненно осознано и доставляет удовольствие благодаря собственной сущности и жизнеспособности.
Мазохизм приносит вполне реальное удовольствие и тогда, когда унижение приводит к утрате прежних эго-пред-ставлений. Можно выбросить из головы старые, избитые установки и я-образы. При мазохизме все они идут к черту. Иногда удовлетворение подразумевает разрядку напряжения ввиду потребности Эго в защите. Заблудившись где-то в ночной тишине в полном одиночестве, ориентируясь на свет габаритных огней автомобилей и сигнальных маячков на вышках, мы в конце концов можем позволить себе сбиться с пути, ошибиться и не соответствовать предъявляемым к нам требованиям. Эти моментальные «разрядки» позволяют высвободить то, что было подавлено, что делает нас не более нравственными, но более гибкими и восприимчивыми к потребностям души.
Так как «хорошая исповедь» приносит облегчение, исповедь является благом для души. Римская католическая церковь разделила таинство Наказания на три части: покаяние, исповедь и искупление. Под «искуплением» понимается воздаяние или возмездие, т. е. удовлетворение Бога за совершенные перед ним грехи. Но существует и психологическое удовлетворение души, которое приносит исповедь вследствие отказа от любых защит. Само присутствие другого человека не делает исповедь более унизительной; присутствие другого делает унижение более реальным, ибо оно обостряет ощущение непосредственности, осознания, высокой чувствительности. На исповеди мы заикаемся и тревожимся, у нас остается мало возможностей для самообмана. Выдают глаза; нельзя найти спасение в иллюзии. В человечности другого мы сталкиваемся со своим конечным, неадекватным человеческим «я». Иногда эта встреча, эта связь придает дополнительное удовольствие, а иногда — вызывает радость.
Освобождение от привычных защит преследует две цели: оно делает человека уязвимым, слабым, униженным и, может быть, дезориентированным; кроме того, оно позволяет человеку ощутить облегчение и приятное удовлетворение от того, что удалось убрать ловушки, т. е. те поверхностные ощущения, в плену которых мы находимся, так что появляется возможность добраться до своей внутренней истины, сущности, реальности.
Душе выпадает случай узнать правду о самой себе, познать свою реальность. Мазохизм можно понимать как способ удовлетворить эту потребность, развивая восприимчивость. Именно эта душевная восприимчивость делает возможной ее реальность. В одном из своих произведений Симона Вейль утверждала, что мы не можем простить того, кто нам навредил; поэтому нам следует думать о том, что причиненный вред нас не испортил, а открыл некий истинный уровень*.(Например, уровень отношения к себе и к другому. — Прим. пер. Впервые это выражение употребил поэт Ките в письме к своему брату в 1918 г., однако Джеймс Хиллман взял эту идею в качестве отправной точки для своей основополагающей работы «Re-Visio-ning Psychology»).То же самое возможно, когда мы унижаем себя или вредим себе. Если мы готовы себя простить, значит, нам следует каким-то образом понять переживание как осознание или откровение. Одно из удовольствий мазохистского переживания заключается в том, что оно ведет к удовлетворению от достижения истинного уровня, от обретения глубинной и неприглядной истины о себе.
*
Нам следует уделить внимание эстетике мазохизма, т. е. удовольствию, которое одновременно является и болезненным, и прекрасным. Называя кого-то «прекрасным человеком», мы имеем в виду не его внешность, а его душевные качества. Чаще всего достоинство души проявляется именно в смирении, которое мы считаем прекрасным. Здесь не следует бояться оказаться в плену нравственных обертонов, ибо смирение всегда считалось основным признаком души. «Сотворение души», по выражению Джеймса Хиллмана, порождает смирение, так как требует постоянной релятивизации Эго.
В эпоху романтизма, рождения Мазоха и смерти маркиза де Сада «болезненная красота» имела характерные образные очертания, привнося элемент мучения в романтическое воображение, а в романтическую любовь — мучительные фантазии. Поэты-романтики считали Красоту и Смерть родными сестрами. Они слились «в форму некоего двуликого зародыша, полного изъянов и меланхолии, а также роковой прелести: и чем горче на вкус была эта прелесть, тем изобильней становилось наслаждение».
Упадок, меланхолия, судьба, красота и смерть — таковы образы и краски мазохизма. Они дают нам и явную избыточность страсти, и воображаемую структуру или упорядоченность для этой избыточности. Искусство, фантазия и ритуал создают формы для эмоциональных образов души. То, что важно для художника, столь же важно для мазохистской фантазии: композиция и организация, настроение и чувственный тон, упорядоченность и ощущение времени. «Существует не особая мазохистская фантазия, а мазохистское искусство фантазировать». Мазохизм приносит удовольствие, превращаясь в фантазию, воплощенную в произведении искусства или в ритуале.
Со времен Краффта-Эбинга — вот уже более века — мы уделяем мазохизму так много внимания именно в сфере сексуальных отношений и пренебрегаем им как художественной фантазией и как психологической и эстетической деятельностью. Как раз такое буквальное сексуальное истолкование мазохизма, закрепленное в современных порнографических садо-мазохистских журналах, приводит к утрате эстетики. На всеобщее обозрение выставляются дорогостоящие, низкопробные порнографические глянцевые журналы с абсолютным отсутствием утонченности, Эроса и воображения. Здесь отсутствует и ощущение познания и стыда, присущего подлинному мазохистскому эксгибиционизму. На фотографиях изображены позы тела, но не изломы и извилины души. Жалкая картина порнографии ставит нас перед упрямым фактом: отказываясь признать мазохизм психологическим переживанием, мы не устраняем его совсем, но лишь произвольно отодвигаем в сторону.
Произведения Мазоха имеют эстетический смысл, а потому возможна их эстетическая оценка, как бы ее ни замалчивали, ни затушевывали и ни искажали в большинстве произведений мазохистского изобразительного и драматического искусства, в литературных произведениях и фантазиях. В мазохистских фантазиях существуют ритуальные, а наряду с ними — художественные и религиозные черты: чтобы добиться желаемого эффекта, все должно быть «правильно». Величайшая значимость ритуала привела психоаналитическую традицию к тому, чтобы поместить мазохизм в ряд неврозов навязчивой одержимости* (Имея в виду особенное внимание, которое уделял Мазох мехам, холодности и жестокости в своем произведении «Венера в мехах», и распространяя это отношение на весь мазохизм вообще, Делюз (Deleuze, p. 81) говорит о мазохистском контракте, что он «создает форму закона, который приводит прямо к ритуалу. Мазохист одержим; для него очень существенно исполнение ритуала, ибо он служит воплощением мира фантазии». Я бы здесь задалась вопросом: всегда ли потребность в совершении ритуала по своей сути означает одержимость или навязчивость как психологический симптом. В той или иной мере всем нам требуется фантазия и всем требуется ритуальная деятельность. Нет никакого основания относить мазохистов к особой невротической категории, а именно «навязчивым состояниям», ибо им требуется во многом то же самое, что и всем остальным людям. Различия больше могут заключаться в том, как он относится к этой потребности, чем в том, в чем именно она заключается. Делюз называет три типа исполнения ритуалов, описанных в романах Мазоха: на охоте, в сельском хозяйстве и в процессе воспроизведения/возрождения; именно они мне кажутся интересными для более подробного рассмотрения. По мнению Делюза, эти три ритуала фактически являются эхом трех фундаментальных элементов мазохизма: «...холода, которому нужно, чтобы его победил мех; охотничьего трофея; скрытой сентиментальности и плодоносности, необходимой для развития сельского хозяйства наряду с правильной и строгой организацией работы; и, наконец, наличия того самого элемента строгости, жесткости, граничащей с жестокостью, которая требуется для воспроизведения и возрождения. Совместное сосуществование и взаимодействие этих трех ритуалов находит свое воплощение в мифическом комплексе мазохизма»). Однако приоритет ритуала вместе с тем означает наличие некоей религиозности, которую мы можем заметить в следующей фантазии одной современной женщины:
Я по-царски безмятежно располагаюсь перед огромной аудиторией в процессе следующего ритуала: мои соски пронзают раскаленной иглой, и после этого в отверстия вставляют огромные кольца. Вскоре границы этого ритуала расширились: и тогда, принимая обыкновенный душ, я готовлюсь к совершению ритуального кругового обрезания, ритуального насилия и к завершающему ритуал жертвоприношению (с потрошением внутренностей) какому-то ужасному богу.
Сцена и фантазия весьма специфичны. Это в высшей степени подробное, индивидуальное переживание. Совмещение унижения и удовольствия происходит лишь определенным способом, в определенное время. Эта женщина представляет себя человеческой жертвой во время древних религиозных жертвоприношений. Подобно Ифигении, Христу, Девственным Весталкам, подобно жертвам Молоха, фантазируя, она участвует в безмолвной и возбуждающей драме подчинения коллективной и божественной воле.
Специфический артистизм и ритуал являются очевидными в большинстве, если не во всех, развитых фантазий. Чем искуснее и богаче фантазия, тем более явными и более очевидными оказываются ее ритуальные черты. Еще один пример мы заимствуем из творчества Леопольда Захер-Мазоха.
В его наиболее философском романе «Венера в мехах» сексуальный акт предваряют бичевания и унижения, которых главный герой требует и которые он получает от своей любовницы, но даже эти действия, чтобы доставить ему удовлетворение, поставлены в зависимость от общей композиции сцены. Мазох поразительно внимателен к деталям: герой должен войти в комнату в определенное время, в определенной одежде, вся мебель и картины должны быть размещены определенным образом. И в комнате есть зеркало. Как и большинство истинных мазохистов, Мазох чувствует момент — взгляд в зеркале схватывает этот момент, — запечатлевая в памяти этот образ для последующего осмысления. Общее воздействие — сильное ощущение предвидения, чувственности и эстетики. Все в полном порядке, сцена готова, может начинаться действие.
В мазохизме далеко не всегда заметно проявление артистичной фантазии. Иногда она сосредотачивается вокруг определенных слов, которые нужно произнести с определенной выразительностью и определенным тоном. Теодор Райк называет людей, которые произносят речь для того, чтобы приятно пощекотать нервы, «словесными мазохистами», а затем объясняет свое определение и приводит пример:
В процессе мазохистской фантазии очень часто происходят диалоги. Тогда считаются очень важными определенные акценты и тональности, сладострастно исследуется модуляция той или иной фразы... В одном случае высказывание отца моего пациента: «Постарайся, чтобы это больше не повторилось», — стало содержанием такой реализованной фантазии и должно было снова и снова повторяться в сопровождении определенной мелодии. Сын, который в это время был у него на коленях, внезапно спросил с выражением страха на лице: «Можно я встану?»
Этот вид искусно структурированной фантазии создает основу для испытания жесточайшего унижения и высочайшего удовольствия, при котором они сливаются воедино: жестокое унижение и «изысканная боль» составляют момент мистического переживания экстаза.
Некоторые люди возражают, что унижение, ощущаемое человеком в процессе мазохистского переживания, нельзя считать «реальным», т. е. буквальным, что именно эта «нереальность» боли позволяет получать удовольствие от переживания. Этот аргумент приводится для подтверждения идеи о том, что мазохист имеет полный контроль и над фантазией, и над ситуацией. Являясь сценаристом, режиссером и исполнителем главной роли, «жертва» действительно определяет форму, степень и продолжительность своего унижения.
Противоречие этой идеи заключается в том, что если бы существовала лишь иллюзия силы, то существовала бы и лишь иллюзия унижения. Короче говоря, унижение кажется искусственным, потому что кажется искусственной сама фантазия. Такая установка может существовать лишь в культуре, когда люди могут сказать: «Это всего лишь фантазия», — что ведет к невозможности осознания жизнеспособности и важности фантазии в человеческой жизни и упущению того важного факта, что большинство мазохистов испытывают унижение лишь потому, что вообще имеют мазохистские фантазии. В контексте претенциозной репутации мазохизма это унижение является таким «реальным» или «обусловленным реальностью», как никакое другое переживание. Стыд при мазохизме— это стыд мазохизма: это ощущение, что кто-то его насильно у вас вызывает, что вы его испытываете, что вам плохо удается справиться с его проявлениями и что с ним вообще ничего нельзя сделать. Такой же стыд появляется у человека, испытывающего неподконтрольные инстинктивные потребности и проявляющего соответствующие психологические реакции: невоздержанность, ненасытный голод, несвоевременную неуправляемую эрекцию или желание закурить. Потребность в унижении, основная потребность испытать первичный стыд, — это само по себе унижающее осознание такой потребности.
Мазохистские фантазии, отыгранные и неотыгран-ные, приносят удовлетворение по другой причине. Людям нужно получать наслаждение от плодов своей фантазии, и они его получают. Спросите персонал Диснейленда, который работает и для взрослых, и для детей. Или рассмотрите в качестве отдельного примера следующую фантазию двадцатидевятилетней женщины, сначала состоявшей в стабильном браке и имевшей весьма интересную и перспективную работу. Она испытывала острые приступы приятного стыда и угрызения совести и записывала свои впечатления, но однажды решила рассказать об этой фантазии своему мужу и вместе с ним посмотреть на то, как она разыгрывается. Вот эта фантазия:
Моя любимая фантазия разыгрывается в моей спальне. Сейчас полдень. Я заключаю пари с мужчиной, который является моим другом, однако он существует лишь в моей фантазии. В действительности я его не знаю. Мы играем в шахматы, заключив пари, — и я проигрываю. Пари таково: кто выигрывает, должен исполнить три желания проигравшего, причем безо всяких условий, за исключением одного: не следует причинять никакой физической боли. Мужчина входит в дверь, я его впускаю. Он говорит, что пришел, чтобы «получить выигрыш». Я могу его понять, но несколько возбуждена тем, что должна «расплатиться». (Мужчина во многом похож на моего мужа — не внешне, а в том, что он силен, спокоен и энергичен.) Здесь же, в спальне, он говорит, что я должна выполнить три его желания, как обещала, не говоря ни слова до тех пор, пока не будет исполнено последнее «желание». Сначала, говорит он, я должна снять с себя всю одежду. Я начинаю выражать протест — в конце концов, это желание слишком интимно, и меня это слишком смущает. Он делает угрожающий — нет, предупреждающий! — жест и напоминает мне, что я проиграла пари и с этим согласилась. (В этот момент фантазии я ощущаю наступление сексуального возбуждения.) Я снимаю свою одежду и стою перед ним совершенно обнаженной. Он просто смотрит на меня, и я ощущаю себя все более и более униженной и беззащитной. Однако это тоже меня очень возбуждает. Спустя какое-то время он говорит о своем втором желании: мне следует принести ему бокал вина и протянуть ему обеими руками, став перед ним на колени. Я иду на кухню. Вернувшись из кухни с бокалом вина, я вижу, что он стоит у одного конца софы. Это похоже на ритуал, который мне следует совершить, и у меня все больше и больше возрастает сексуальное возбуждение: совершенно обнаженная, стоя на коленях, подчиняясь его указаниям и исполняя ритуал, я чувствую себя все более и более дикой, и мне это безумно нравится. Но вместе с тем я ощущаю себя все более и более униженной и растоптанной. Я уже знаю, что эта фантазия закончится нашими сексуальными отношениями, но чувствую себя униженной из-за того, что должна пережить все это смущение, чтобы, наконец, перейти к сексуальным отношениям. Но так как я проиграла пари — и это тоже унизительно — я должна ему подчиниться. Поэтому я становлюсь на колени и протягиваю ему бокал, который он медленно выпивает. Я чувствую себя пристыженной, словно меня рассматривают через увеличительное стекло. Третье его требование заключается в том, чтобы заняться со мной любовью. Но эта часть фантазии, по существу, миновала свою кульминацию: я настолько возбудилась, что стала мастурбировать и быстро достигла оргазма. Вскоре все потускнело и заволоклось дымкой.
Несмотря на то, что основной мотив и обстоятельства, сопутствующие этой фантазии, достаточно общие, относительное изобилие подробностей придает ей особую специфичность, которую мы можем исследовать.
Ощущение ожидания только подразумевается в письменной версии этой фантазии, но молодая женщина очень подробно о нем рассказывала в течение всей аналитической сессии. Она лишь наполовину знала о том, что последует дальше, что каждое последующее требование будет еще более унизительным и возбуждающим, чем предыдущее. Каждая стадия оказывается частью целого ритуала. Не было никакого сознательного плана, хотя она осознанно описала откровенную сцену, происходившую в ее спальне. Как и большинство людей, она испытывала сильное — и даже приятное — смущение, рассказывая о своей мазохистской фантазии даже после того, как записала ее на бумаге. Она лишь отчасти могла контролировать смысл своего рассказа и не могла объяснить его истоки. Ее унижение было подлинным, какой бы «надуманной» ни казалась эта ситуация.
Очевидно, эта эстетическая по форме фантазия носит ритуальный характер. Игра в шахматы, «разоблачение», коленопреклонение, подношение вина — эстетически совершенные действия, имеющие свою собственную историю. Кроме сексуального смысла, они имеют религиозное и эстетическое содержание. В процессе психотерапии можно работать и с индивидуальными, и с коллективными факторами: зависимостями, чувствами, ситуацией и спецификой образа. Эта фантазия — прекрасная основа для переживания и исследования отношений этой женщины: с мужчинами, Богом и богами, но, конечно, не только с ними.
Мы можем сделать несколько основных утверждений. Интересно отметить, что в данном случае не упоминается о применении физической силы — речь идет о зависимости от данного слова. Отсутствие наказания тоже дает этой фантазии определенную индивидуальную степень свободы. Женщина явно ощущает, что обречена, вынуждена подчиниться, но при данных обстоятельствах — пари — она соглашается добровольно. Она ничего не делает «неправильно», а просто проигрывает пари и должна «расплатиться».
Этой женщине лучше и приятнее всего представить унижение как проигрыш, наготу, подчинение-через-рас-плату. Далее фантазия конкретизирует каждый из этих мотивов: проигрыш пари, за который надо расплатиться; наготу, которую рассматривают, словно под увеличительным стеклом, молчание и коленопреклонение. Этот мотив получает особое образное воплощение, и каждый образ оказывается особенно утонченным. Удовольствие содержится в фантазировании и постоянном усовершенствовании, а потому во многом — и в унижении. Фантазия — относительно автономная сфера деятельности психики женщины — явно реальна: столь же реальна, как ее сны, ее дыхание или ее голод. Фантазия — это носитель ее чувств унижения, стыда, удовольствия, возбуждения; в ней содержится их образ.
Как мы уже сказали, удовольствие постоянно себя усовершенствует. А сексуальное наслаждение, коренясь в питательной среде человеческих инстинктов, может принести смирение, ощущение унижения, подчиненности, неадекватности и стыда. Этот взгляд отличается от традиционного психоаналитического, который заключается в развитии половой идентичности из смешанного состояния полиморфно-извращенной, подчиненной инфантильной сексуальности, обусловленной принципом удовольствия. Предполагается, что при достижении этой цели человек ощущает себя менее подчиненным, стыдливым и неадекватным в отношении секса. Патриция Берри отмечает, что выходом из этого запутанного стыдливого состояния может быть отрицание ощущения этой запутанности и стыда. «Возможно, — пишет она, — ощущение подчиненности является одним из самых неудобных для человека проявлений инстинкта и частью самого большого инстинктивного удовольствия». Она предлагает соединить подчиненность и удовольствие, а не разделять их на полярные противоположности похоти-вины и Эго-Супер-Эго. Мы защищены от того, чтобы оказаться скованными или парализованными своими сексуальными инстинктами, зная, что на более глубоком уровне подвергнемся их воздействию, и ощущая эту подчиненность, которая является ключевой для познания нашего первичного, базового уровня психики.
Пока мы будем чувствительными и стыдливыми по отношению к виду голодного рта, ануса, клитора и пениса, к звукам, исходящим из кишечника, или к мастурбации, они не будут иметь над нами подавляющей власти. Напротив, войдя в контакт с ними и их деятельностью, мы установим связь и с нашим чувством подчиненности. Там, где есть первичная сексуальность, существует и... смирение.
Видеть в сексе душу, видеть секс как фантазию души — не значит умалять ни его животное начало, ни стыдливое смущение, ни унизительное положение и подчиненность. Фантазия помогает сохранить в нас животных — голодного волка, косулю с бархатными глазами, мощного буйвола, игривых котят — и препятствует проявлению особой человеческой гордыни, поднимающей разум над материей и оставляющей душу бесцельно скитаться в горьком одиночестве по диким пустыням.

ОТСТУПЛЕНИЕ
ЭРОС КАК САДИСТ

По мнению Юнга, Эрос является богом отношений, он их создает и поддерживает. К сожалению, в наше время образ Эроса крайне упрощается и становится слишком тривиальным и в психологии, и в порнографии, и в производстве поздравительных открыток. В некоторых психологических концепциях бог низводится до «чувства», словно он покровительствует только сфере человеческих отношений. В порнографии эротика низводится до секса; а на открытках, посвященных Дню Святого Валентина, Эрос изображен толстым игривым херувимом, пускающим карикатурные стрелы любви.
Аутентичный Эрос — это истинный бог, т. е. обладающий божественной властью, страстью и статусом. Будучи одним из главных побудителей движений души, он может вызвать как жестокую, неразделенную, так и взаимную любовь. В одном мифе Эрос испускает стрелы с наконечниками, смоченными ядом, чтобы отравить своей жертве любовь или ей воспрепятствовать. Это может значить, что ядовитой и роковой является сама любовь; но вместе с тем это может означать, что любовь — к себе или другому человеку — можно ощущать и как разочаровывающую жестокость, и как нежное со-чувствие.
Иногда существующая между нами связь причиняет нам мучительную боль, разрывает нас на части. Здесь тоже не последнюю роль играет Эрос, которого мы могли бы назвать садистским Эросом. Назначение Эроса — безжалостно любить и ненавидеть, чтобы увлекать нас глубже в отношения со всеми частями нашей личности и другими людьми. Иногда он уводит нас еще дальше — в отношения с божествами, имеющими власть над душой. Эта работа — болезненное и приятное воздействие; по словам известного писателя Джона Фаулза, это «любовь, стремящаяся стать обнаженной». Назовем ли мы это подчинением архетипическому императиву или подчинением воле Бога, — все равно оно останется подчинением — одним из основных отличительных признаков мазохистской установки.
Эрос, любовь, взаимоотношения, будучи архетипическими силами, являются нашими потребностями, нашими эмоциональными инстинктами. Можно сказать, что любовь просто необходима. Существует мифологема, согласно которой в честь рождения Афродиты...
...боги устроили веселый пир, и среди них был Богатство [Порос], сын Метиды. И когда они отобедали, к ним в дверь вошла Бедность [Пения] и стала просить подаяния, ибо на столах было хорошее угощение. Получилось так, что Порос, сильно опьянев от божественного нектара... заплутал в саду Зевса и заснул там крепким сном, а Пения, думая, что рождение ребенка от Пороса поможет ей выбраться из нищеты, легла с ним рядом; прошло время, и родилась Любовь [Эрос].
Эта история имеет продолжение, раскрывая разные обстоятельства и подводя нас к следующему заключению:
Так как Эрос был сыном Пороса и Пении, его судьба состояла в том, чтобы постоянно в чем-то нуждаться; нельзя сказать, чтобы он расточал любовь и ласку, как думают многие из нас. Он был грубым и сухим, босым и бездомным, спал на голой земле, у дверей или даже прямо на улицах, прямо под небом и звездами, фактически повторив судьбу своей матери. Но при этом он унаследовал от отца изобретательность для осуществления своих планов, основанных на принципах красоты и добра, он был вежливым, порывистым и энергичным, сильным охотником, владел науками и знал искусство, — и вместе с тем он был полон желания и мудрости, постоянно искал истину, склонялся к магии, волшебству, наслаждению и был подвержен соблазну.
Итак, Эрос достаточно тверд, обладая и собственными целями, и собственными соображениями. От своей матери он унаследовал влечение, вызванное потребностью или нуждой, а потому привлекает нас как садист. Будучи самим этим влечением, он может воспользоваться данной ему силой, чтобы вторгнуться в нашу жизнь. Поэтому мы ощущаем любовное влечение и действительно находимся под воздействием любви и желания: иногда лишаясь сна, пищи, полные одержимости. А потому мы не можем не вступить в связь с объектами своей страсти, несмотря на свои самые лучшие намерения, вневременную мудрость воздержания и добрые советы опытных людей. Иногда в Эросе мы можем узнать Пороса, его отца, ибо мы часто поражаемся тем, насколько разнообразны у олимпийских богов сочетания возлюбленных и друзей и сколько искусной изощренности в их отношениях.
Внутренним садистом может быть каждый комплекс, каждое качество, каждый образ — любая часть психики, стремящаяся проникнуть в сознание, добиться, чтобы ее услышали, привлечь к себе внимание, даже несмотря на мучительное ощущение отсутствия взаимности. Часто мы вынуждены совершать психологические изменения, истязая и хлестая себя розгами. Нередко мы ощущаем эту тягу как садистское, жестокое требование, ибо существует некая сила, заставляющая изменяться эго-сознание. Интра-психически мазохистское подчинение — это стремление подчинить одну часть психики другой, один образ другому, так что все эмоции оказываются связанными с этими переживаниями: страха, любви, ненависти, отвращения, очарования, унижения.
Эрос, прекрасный крылатый бог Любви и Желания, преданно любит и мучается от желаний. Симона Вейль отметила, что любая любовь наполнена садизмом, ибо она вселяет в человека одержимость. Но верно и то, что если любовь достигает той редкой области, где не является одержимой, в ней появляется сильная мазохистская составляющая; она стремится быть послушной, подчиниться, сложить свою гордость и силу к ногам другого человека, предав себя обнаженную, сексуальную, эмоциональную, физическую, воле другого. Любовь — это зависимость; любовник — раб. Если человек любит глубоко, страстно, целиком и полностью, подчинение такой любви — не только унижение, но и экстаз.

Глава 4
Мортификация, или алхимический мазохизм

...Надорванное сердце Не вынесло, увы, такой борьбы Меж радостью и горем и разбилось С улыбкой.
ШЕКСПИР. «Король Лир»

Если мой мужчина меня бьет,
Колотит почем зря...
И делает это долго, уверенный в том,
что мы не расстанемся,
Я не обращаю на это внимания...
Я умоляю его, цепляюсь за него,
Хоть это ни к чему не приводит ...
Разумом я пониманию: «Нет»,
А сердце говорит: «Женщина, встань на колени,
И оставайся так...»
ДЖЕНИСЯН. «Ты держишь меня на привязи»

Искусство алхимии создает богатый, зависящий от контекста паттерн, в котором определенная нагрузка ложится на мазохизм. Алхимическая лаборатория, как и кабинет аналитика, — это воображаемое место, где нет ни прямого противопоставления науки и искусства, ни произвольного объект-субъектного разделения, ни шизофренического разделения между психикой и материей. Оказывается, психология алхимии дает лучшее понимание сущности мазохизма, чем психиатрия и порнография; кроме того, в ней содержится существенное для прояснения сущности мазохизма понятие mortificatio — процесс умертвления. Алхимик ощущает неизбежную необходимость этого процесса, представляющего собой часть последовательности алхимического или индивидуационного процесса. Не все, что сегодня мы называем мазохизмом, может подходить под понятие мортификации; однако алхимическая операция ведет нас к ее сути, т. е. к архетипическому, психологическому переживанию.
По-видимому, основное преимущество алхимического контекста заключается в том, что он всегда позволяет увидеть в мазохизме утонченное переживание (subtilis — в переводе с латыни «тонко связанный или сплетенный»). И психиатрия, и порнография стремятся выразить очевидное, явное проявление мазохизма как патологию и прямолинейную сексуальность. Однако психология алхимии связана с тонким телом психики, ее воображаемой реальностью, ее подлинной, но невидимой сущностью. В конечном счете подавляющее большинство наших мазохистских переживаний нельзя назвать ни явными, ни грубыми. Мы же не бьем себя розгами в прямом смысле слова, не надеваем наручники, а получаем удовольствие, когда нам делают больно, шлепают или уязвляют. Заезженное слово или выражение, грубые и жесткие перегибы и резкие жесты — все это возбуждает тонкое тело и душу, и где-то в укромных уголках тайного бытия мы знаем об этом странном возбуждении и о том, что оно далеко не всегда неприятно. В отсутствие цепей переживание ничуть не менее реально; чем оно тоньше, тем сильнее мы можем ощутить его психическую реальность, без ошибочных преувеличений и буквальной однозначности. Точно так же не может избежать физического воплощения имеющий психическую основу мазохизм. Как и в любом алхимическом процессе, конкретная, реальная сфера действия развивается одновременно с тонким душевным процессом. Мы проживаем свою мортификацию одновременно душой и телом.
В алхимическом процессе необходимыми считаются все этапы, и каждый из них представляет собой определенную стадию терапевтического процесса. «Растворение», «коагуляция», «очищение», «соединение», «отделение», «укрепление», «гниение» — это названия лишь нескольких операций, которые включают некую разновидность внутренней работы или технику психотерапии. Они создают метафорическую основу для осознания психологических переживаний. В современной психологии сохранились алхимические термины: fixation, sublimation, pmjection. А описание состояний алхимическими терминами было взято из лексики, которая используется в повседневной жизни: «соединить вместе» (coniunctio), «разъединиться и распасться на части» (dissolutio, separatio), «ощущение гниения» (putrefactio), «закрепиться» (fixatio).
Зная значение латинского корня «mors», нетрудно догадаться, что мортификация связана со смертью, с переходом к психологическому взгляду на жизнь, при котором она больше не связывается с изобилием и реализмом. Mortificatio — это процесс созидания смерти, уходящий от любых внешних проявлений в глубину, в мир «теней», в мир психической сущности. Любое наше умирание во время ночных сновидений и повседневных неурядиц — это переживание смерти; все наши мортификации — это переживание создания души.
В процессе mortificatio первоматерия — наш первичный психический материал — прорабатывается независимо оттого, что с нами происходит. «Самобичевание» может быть самоизбиением, самоизоляцией и приготовлением лакомой доли психической пищи. Чтобы, например, приготовить из мяса деликатес, необходимо его отбивать, пока оно не станет мягким, нежным и сочным*(Речь идет о приготовлении мяса с помощью специальных трав, приправ и специй, чтобы пропитавшись ими, оно представляло собой деликатес). Такой пропитанный разными приправами «продукт» представляет собой современный алхимический сосуд «мазохизатор»* (Этот «неудачный» неологизм принадлежит Хиллману), мучительно трансформирующий все, что в него попадает после битья, резки, перемалывания и раздробления.
Греки полагают, что семя, брошенное в щелочной раствор, остается живым, испытывает мучения, измельчается в этом растворе — «мазохизируется» в лекарство. Здесь можно говорить не о собственно мазохизме, а о мазохистском воздействии «со стороны». Это то, что с нами случается, в отличие от того, что мы собой представляем. Мы подвергаемся воздействию mortificatio, испытывая недовольство собой, аутоагрессию, жесткое к себе отношение, отказывая себе в прощении и даже в пощаде. Получается так, словно наша душа в процессе умертвления громко плачет и и молит о приговоре, тяжком наказании, смерти. В психике происходит некий грубый, давящий, насильственный, перемалывающий процесс, и мы чувствуем мучительную боль от того, что нас мучают, хлещут розгами, рвут в клочья, давят в прямом смысле слова.
Бывает заметно: с человеком что-то не так. Гомеопатической медицине известно, как проникать в противоположность и соприкасаться с ней. Алхимическое мышление состоит и в поиске сходства, и в поиске противоположности. Средством от унижения является не гордость, не утверждение самоуважения, не добродетель и не развитие положительных черт характера. Это — смирение. Есть случаи неудач, промахов, проявления постыдной слабости, порождаемые лишь чувственным отношением. Мортификация жестко напоминает о том, что у человека не все в порядке. В таких случаях чувство лучше всего сдерживать с помощью более негативного чувства: если мы погрузились на самое дно смерти, то можем в буквальному смысле слова умереть со стыда.
Стадия mortificatio порождает состояние, известное на языке религии как раскаяние. (В английском языке «contrition» произошло от латинского слова tew, означающего «перемалывать».) Когда нам приходится извиняться за серьезное оскорбление, мы не хотим, чтобы нас погладили по голове и сказали, что все в порядке, мы знаем, что на самом деле все плохо. Нам нужно, чтобы наши оскорбительные поступки и связанные с ними чувства, осознали и подтвердили, а не извинили быстро и «между прочим», ибо в этом заключается утверждение серьезности страданий нашей души и нашей человеческой ограниченности. Обычная легкая симпатия только упрощает мортификацию. Мортификация — это полное стыда переживание смерти; наша душа не потерпит случайного искупления.
Mortificatio— это психологическая стадия, а не нравственное деяние. Ее нельзя назвать ни хорошей, ни плохой.
Просто существует такой необходимый процесс. Если вспомнить о том, что mortijicatio — это созидание смерти и процесс исключения всякой реалистичности, становится ясно, что этот процесс необходим не только для нравственного укрепления Эго, но и для осознания жесткой психической реальности. Эта стадия вовлекает нас в глубокий вид «терапии реальностью». Мы раболепствуем, чтобы осознать свойства своей психики, находящейся вне контроля Эго, в особенности ее уродство или банальность. Это очень трудно сделать. «Сколько было тех, кто пытался найти... но не мог вытерпеть мучений».
Немощь — это телесное проявление переживания смерти: внезапное, драматическое и умертвляющее погружение в черную пучину смерти. В состоянии немощи человек теряется в смертельном забвении, находясь на границе в состоянии, когда пульсирует жизнь, а Эго-сознание отсутствует. Как только человек очнется от этого состояния, к его стыду, он вспоминает, что Эго находилось в полной власти тела, и тогда сразу наступает оцепенение и в его равновесии, и в его сопротивлении.
Румянец — еще один признак мортификации тела, его горячая «вспышка», болезненно очевидный сигнал умирания стыда. Это алхимический процесс покраснения кожи. Но не только. Румянец может означать свежесть и острую чувствительность. Это сырое мясо материи, будь оно у нас на кухне, в алхимической лаборатории или у нас в душе. Румянец — еще один физиологический феномен, против которого бессильна любая сила воли. Такое внезапное потепление и покраснение щек нельзя остановить, как нельзя машинально закрыть лицо с помощью непроизвольного жеста. Румянец умерщвляет сам по себе, и в румянце видно умерщвление.
В своем эссе «Физиология или механизм появления румянца», написанном в 1839 г., Томас Берджес, член Королевского Хирургического Колледжа, заявил, что «румянец может выражать поэтическое устремление Души» и что «румянец — это лава, порожденная сердцем и вызванная излиянием чувства». Не удивительно, что Берджес называет румянец одним из четырех «человеческих творчеств» (другие три — это творчество репродуктивных органов, беременности и пищеварения). Он приходит к выводу: «Румянец, которому невозможно сопротивляться... однозначно свидетельствует об абсолютной неспособности воли преодолеть контроль подлинных эмоций Души». Оживляя воспоминания о горечи, стыде, мортификации проявляют на щеках отметины переживаний — душещипательные раны. Стыд обладает долгой памятью, и эти раны жгут душу.
Мортификация — это априорное условие человеческого существования. Душа уже измучена, психика уже расшатана. Стадия мортификации — это не количественный метод (плюс муки, минус муки), а качество души. Еще одно проявление героизма Эго — думать, что мы можем исключить свою мортификацию или «очистить» свои комплексы. По выражению Джеймса Хиллмана, комплекс — «чрезвычайно нестабильная структура или организация психических элементов, совокупность идей, подверженных особым изменениям и колебаниям, объединенным эмоциональным архетипическим ядром: сплетение, констелляция взаимно-переплетающихся мотивов». Сложный, «закомплексованный» человек страдает и колеблется, причем его экстремальность выражается в хитросплетениях образов, жестов, воспоминаний.
Если мы думаем как алхимики, мы противоречим общему предубеждению по отношению к психотерапии. Цель психотерапии вовсе не состоит в том, чтобы усилить и стабилизировать нашу психику и защитить ее от мучительных и болезненных переживаний. Укрепляется нечто, заставляющее девочку завивать волосы, подростка — совершать правонарушения, издавать дикое нечеловеческое рычание. Действительно, глубинная терапия состоит в том, что, становясь внимательными к собственной душе, мы должны стать более сложными, более утонченными, более умерщвленными. Внутренняя работа направлена на внутреннее осознание того, что мы прочно связаны со своими комплексами, своим бессознательным, своим животным происхождением и со своей смертностью. Терапия должна продвигать нас не только к нашему внутреннему Я, но и к ощущению того, что внешние события также обладают внутренним смыслом, который можно видеть «третьим глазом», включая, наверное, прежде всего симптомы, повседневные недомогания и боли, а также тысячи «обычных потрясений», «наследуемых» нашим телом. Терапия необходима для более глубокого осознания души, включая ее мучения, чтобы, принимая ее лечение, мы могли понять ее природу. Возможно, терапия была бы более эффективной, если бы мы меньше старались исключить муки, чем терпеть их.
Парадоксально, что иногда изменения происходят в процессе испытания мучительных переживаний. По-видимому, именно их имел в виду Иисус, говоря о том, что, теряя жизнь, человек ее обретает. Иногда, только вытерпев мучительное переживание смерти и покорившись ей, человек может выдержать и понять то, что необходимо его душе. Здесь нет и не может быть никаких гарантий. Истинное подчинение исключает «выпрашивание» награды, ибо в противном случае его нельзя назвать истинным.
После долгого и болезненного процесса анализа мазохистский комплекс одной моей пациентки принял индивидуальную форму. Тогда она дала этому воплощенному мазохистскому комплексу определенное имя, что свидетельствовало об осознании, что комплекс — не просто «нечто», а живое существо со своими собственными потребностями и желаниями. Фактически для этой новой личности, которую впоследствии удалось вовлечь в воображаемый диалог, был создан новый психологический сосуд. Пациентка-как-Эго и пациентка-как-мазохистка встречаются, чтобы ощутить новую реальность. В приведенном ниже фрагменте активного воображения можно это заметить:
Джейн Наверное, я только вернулась к своим старым
(Эго) уловкам уберечь тебя от моей сверхчувстви-
тельности, но, мне кажется, ты не причинишь мне боли. Ты ощущаешь ко мне враждебность.
Дженис Да, я тоже стараюсь выбраться из этого кошмара.
(мазохистка) Твое слишком неоднозначное отношение ко мне было довольно трудно выдержать. Конечно, я стремилась собрать отовсюду как можно больше дерьма, и не все было так уж неприятно.
Джейн Ты ведь знаешь, что я всегда втайне нежно отно-
силась к тебе.
Дженис Да, конечно. И все тайны были такими интимны-
ми... Ты была нужна мне больше всех. Мне не могло быть хорошо с другими, если не было хорошо с тобой.
Джейн О, Дженис, ты ведь очень умная, ты все это
понимаешь.
Дженис Я очень много думала, отлежала всю спину.
Джейн Ты очень простая.
Дженис О, довольно. Ты стараешься кое-что сгладить.
Я знаю, что ты все еще меня ненавидишь.
Джейн Ты по-прежнему хочешь, чтобы я тебя ненави-
дела, правда?..
Дженис Я хочу, чтобы ты любила меня по-настоящему.
Я хочу, чтобы ты узнала меня ...
Джейн Но я говорю о том, что ты хочешь, чтобы тебя
не презирали.
Дженис Самое плохое, если на тебя вообще не обращают
внимания. Хорошее отношение основывается на обязательстве. Плохое отношение очень важно, оно вызывает сильное напряжение и ужас. Избиение может иметь ритм полового акта. Если ты не заслужила ничего, для тебя все становится подарком.
Джейн То, что ты сказала, тяжело слушать, и до этого
будет нужно дойти. Но неужели ты считаешь, что ничего не заслуживаешь?
Джанис О, я ненавижу разговоры о справедливости! Я за-
служила, чтобы меня поняли.
Умерщвление, которое испытывает человек, имеет определенные цели, если мы сумеем их определить. В мазохистских переживаниях есть смыслы, заслуживающие того, чтобы о них знали, потребности, которые должны быть удовлетворены. Франц Кафка писал: «Эх, что и говорить, когда надо, хочешь, не хочешь, а приходится учиться. Мне необходимо было найти выход, и я учился как одержимый. Я не давал себе ни минуты покоя, и я нещадно вытравлял из себя все, что мне мешало». При мазохизме человек принимает свою боль — и даже ее приветствует — не из поверхностного удовольствия, а вследствие глубинной необходимости.
Mortificatio — это мучительное действие реформирования, переплавления, изменения — металла, органического вещества, психологического комплекса — для того, чтобы душа смогла возродиться из viassa confusa буквального, однозначного и прямолинейного понимания, односторонних идентификаций и доминирования Эго. Но это возрождение происходит через мучительное познание — гнозис— и через психопатологию («выстраданный смысл»), а вовсе не через божественное прощение.
Психику не нужно ни любить за ее патологию, ни прощать. Благодать — да, но и соответствующая caritas* (Высокая цена) уменьшает ваши желания, но не прощайте мне то, как происходит и становится реальным соединение с божественной силой, т. е. я приношу в жертву этим силам мои комплексы. Пока я ощущаю их в своем смятении, боги остаются абстрактными и нереальными. Прощение ими этого смятения и запутанности, в которые я погружаюсь, раны, раскрывающие мне глаза и позволяющие это видеть, рассеянность и непоследовательность моего поведения закрывают для меня главный путь, открывающий доступ к богам*(Hillman. Re-Visioning Psychology. New York, Harper& Row, 1975.P.186).
Внимание и тщательность, с которой мы относимся к процессу mortificatio, стремление разбередить небольшие смертельные раны, посыпая их солью и пробуждая постыдные воспоминания, румянец извращенного желания, понятный лишь человеку, который его испытывает, — все это вместе взятое занимает место в нашей душе и в искусстве мазохизма.
Любая мортификация в душе ощущается как смерть. Иногда у нас появляется ощущение ожидания, пусть смутного и нереального, полуосознанного, что мы находились на пути к смерти и что совершенно бесполезно ей сопротивляться. Отсутствие сопротивления при мазохизме превращается в подчинение смерти, а по существу — в соучастие в ней, это приводит к идее мазохизма как метафорического самоубийства.
Психоаналитическая теория придерживается убеждения, что самоубийство — это вершина мазохизма. В ней мазохизм рассматривается как враждебность, обращенная внутрь человека и превращающая его в жертву; самоубийство как конечный акт садизма, направленный против себя. С этой точки зрения, мазохизм — прежде всего феномен Эго, его смертельный прыжок на виду у богов как единственная победа, которую человек одержал в жизни. Такое понимание упускает парадоксальность и мазохизма, и смерти, а также любовь души к парадоксу и ее переживание парадокса. Сосредоточив свое внимание на физической смерти, наступающей во время самоубийства, мы теряем ощущение смерти как способа видения психического аспекта или сущности того, что происходит в нашей жизни. Мертвые, обитающие в подземном царстве Гадеса в древнегреческой мифологии, считались «тенями». Им, лишенным прелести и излишеств реальной жизни, а также сумятицы бодрствующего сознания, осталась только квинтэссенция. Как правило, наше обыденное сознание не согласно с таким видением сущности, такой перспективой смерти и ему сопротивляется. Но в глубине души, в тайных ее движениях существует движение к смерти, к глубине, к сущности. Возможно, это скрытое движение больше всего проявляется у мазохистов. Сам мазохизм, видимо, является парадоксом, в котором сочетаются сопротивление смерти и смирение с ней Женщина средних лет рассказала на терапевтической сессии свой сон именно в таких парадоксальных понятиях. Она имела длительную историю мазохистских переживаний: сексуальных и религиозных; вместе с тем приснившийся ей сон был связан с несколькими главными жизненными кризисами. Вот содержание сна:
Я иду со своей старой подругой Кейт и думаю, что с нами еще один друг, Дик. Мы находимся в огромном мавзолее, в одном из семейных склепов. На большой плите начертано имя семьи: на стене написано «Томас», а внизу на плите поменьше «aidos»* (За несколько месяцев до того, как сновидице приснился этот сон, она была на семинаре «Вина и стыд», на котором узнала, что aidos — это греческое слово, обозначающее «стыд», при этом обладающее особым оттенком трепета и почитания. Но в сновидении она не осознала или не поняла этого слова). Совершенно точно я отношусь к этой семье и имею право быть похороненной под плитой, на которой написано «aidos», словно это мое имя, даже если оно звучит для меня странно и чуждо. Кейт собирается мне вколоть лекарство, которое «поможет мне уснуть» или «умереть». Я очень этого хочу, наверное, даже прошу. Я приближаюсь к ощущению смерти, желая как можно дольше в нем остаться, покинув навсегда хлопотную жизнь, и получить умиротворение. Но как только мы приближаемся к решающему моменту, я испытываю ужас и панику, меня наполняет желание жить, ни от чего не отказываться, как бы это ни было больно. Я хочу умереть и одновременно хочу жить. В последнюю минуту меня тянет назад, я совершенно не в состоянии принять решение и через все это пройти.
Как Гамлет, сновидица сталкивается с вечным вопросом: быть или не быть? Ее нельзя назвать суицидальной в полном смысле этого слова. На метафорическом языке сновидение показывает ее желание и сопротивление смерти как радикальное изменение ее жизненной установки. С одной стороны, она хочет — и стремится — видеть жизнь исходя из смерти, глубинного уровня, на котором ее жизненный кризис имеет огромный смысл для души. Вместе с тем она сопротивляется, впадает в панику и приходит в ужас, видя место своего захоронения. Да, здесь есть явное затруднение. Она попала в амбивалентное состояние, в плен парадокса, оказавшись на грани между жизнью и смертью. В состоянии бодрствования она стыдится жизни; во сне она стыдится смерти. Именно там, под плитой с именем богини Aidos, или Стыдливость, должна быть похоронена сновидица, и там она прошла инициацию таинства смерти. В ее стыде и умерщвлении тоже существует сакральное почтительное отношение к действию смерти (mortijicatio) во имя спасения души. Ее воскресение могло бы совершиться только через тяжелое умерщвление, сравнимое с тяжестью могильного камня, через глубинное осознание своих ран, вызывающих стыд.
Само по себе состояние mortification, или психологического мазохизма, не является патологическим. Наоборот, это средство, позволяющее нам через переживания видеть свою скрытую, разрушительную патологию. Мазохизм становится патологическим, если он воспринимается буквально и если его утонченное воздействие препятствует самораскрытию и самопознанию, а не ведет к ним. Когда мы меняемся слишком медленно и совсем незначительно, т. е. имеет место почти полная идентификация, это может стать единственным средством увидеть самих себя. Если существует конкретное представление и единственная предпочтительная идентификация, мы все как бы застываем в строительном растворе, состоящем из разных компонентов нашей жизни; в таком же положении оказываются страдающий герой, отвергнутый любовник, косматый аскет, непонятый бунтарь, неоплаканный мученик, вечный страдалец. Мы выброшены из глубины страданий в сферу поверхностных явлений, явного страдания — фантазии мученичества.

ОТСТУПЛЕНИЕ
ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЙ КОНТРАКТ КАК ПРОЯВЛЕНИЕ САДИЗМА

Обычная и законная цель терапевтического контракта заключается в обеспечении честности и справедливости в терапевтических отношениях между сторонами, подпи- сывающими контракт, чтобы каждая из них получила то, что предусматривается условиями этого контракта. Но цель мазохистского контракта состоит в фактическом установлении несправедливости. Мазохистский контракт гарантирует неравные отношения, в которых одна сторона открыто обладает всей властью, а другая — нет. Контракт — это фантазия, направленная на то, чтобы ограничить мазохиста, сузить его возможности и принизить его.
Иногда мазохистский контракт может быть явным, как в «Венере в мехах» Мазоха; иногда он может подразумеваться, как это происходит в фантазии женщины, проигравшей пари в шахматной партии (глава 3), а также во многих разыгрываемых сексуальных фантазиях. Контракт выражает сущность фантазии: партнерам приписываются конкретные роли, определяются особые условия, оговаривается наказание за их невыполнение и устанавливаются временные рамки. В данном случае обоими партнерами управляет сам контракт, действуя как закон, которому должны подчиняться и мазохист, и его партнер.
В связи с тем, что многие фантазии содержат элементы, зафиксированные как положения контракта, в этом мазохистском контракте последовательность событий становится цепью, сковывающей мазохиста и принуждающей его психологически ощущать не только содержание фантазии, но и неизбежную связь особого движения, слова, состояния и, главное, наказания. Фантазия-контракт, порожденная страстной потребностью в подчинении, унижении, боли и поражении, создает такую связь, настолько прочную, крепкую и несгибаемую, насколько мягким, слабым и податливым является мазохист. Форма и стиль мазохистских отношений непосредственно заключены в их содержании. Каждое «поскольку» звучит, как стук в железную дверь; каждое «поэтому» хлещет, как удар кнута.
Идея «мазохизма по контракту» уходит своими корнями в архетипический образ ограничений, определенных самой судьбой. Жесткие положения мазохистского контракта служат двум целям. Первая: они являются рамками, определяющими фантазию как фантазию, ограничивающими ее так, чтобы она не переходила в прямую идентификацию с ролью. Давая доступ в душу инстинктам, фантазии жаждут внимания и отыгрывания. Но все же следует согласиться с Фрейдом в том, что инстинкты имеют собственные запреты. Реальное разыгрывание мазохистской фантазии придает ей форму и содержание, а контракт оставляет ее в границах воображаемого мира. Это динамическое взаимодействие между воображением и разыгрыванием фантазии сохраняет и обостряет ощущение ритуала и глубины.
Во-вторых, контракт придает вес границам возможностей, отношениям и наказанию, наделяя их особой спецификой. Положения контракта связаны между собой. Скрепленные самой фантазией, они не имеют никакого отношения к заранее заданным нормам справедливости и морали, за исключением присущих самой фантазии. Как Судьба, они несут в себе ощущение неизменности. Будучи однажды определены, эти положения становятся жестким и весьма настойчивым напоминанием для тех, к кому они обращены.
Парадоксально, что именно роковая незыблемость положений и их постоянство во времени помещают мазохиста в мифическую реальность вневременной души, вечного здесь-и-везде, присущего сновидениям, смерти, психозу. Вместе с тем наступление мимолетных мучительных приступов жгучего стыда свидетельствует о существовании безжалостной вечности. Как только стыд проникает в память, его переживание сразу теряет конечность времени и места, становится неумолимым, пронизанным унижением, обращенным к мазохистским воспоминаниям, как к вечному памятнику. На него следует смотреть, за ним надо ухаживать, ритуально посещать, испытывая боль и ностальгию. Переживание стыда превращается в печальную обязанность, выходящую за рамки индивидуальной грусти, напоминая ритуальную службу, посвященную Дню Памяти. Переживание стыда заставляет нас помнить не только о своей личной боли и своей ущербности, но и об обезличенной архетипической основе, в которой нет ничего индивидуального.
При закреплении ограничений или норм (в чем, собственно, и заключается функция контракта) определяются наказания за их нарушения. Однако вина, порожденная нарушением роковых границ, лежит гораздо глубже индивидуальной вины, определяемой Эго. В особенности такое нарушение пробуждает архетипическое — и экзистенциальное — ощущение несправедливости, которое включает унижение, обусловленное, с одной стороны, человечностью, а с другой — самонадеянностью из-за пребывания слишком близко к божественному. Любое состояние является грехом, требующим вечного искупления. Эта вина бытия, а не деятельности. Как и в христианской притче о первородном грехе, как в дионисийских ритуалах инициации, как в мифе о Прометее, — это необходимая вина или вина Необходимости, ибо она дает определение человечности и ее границам.
По мнению Симоны Вейль, непреложный факт состоит в том, что чувство вины для человеческой натуры идентично ощущению Я. Условия и обстоятельства нашей жизни формируются временем, притяжением земли, биохимией, генетикой, семьей, обществом, родом, страной и многими другими факторами. Между нашим рождением и нашей смертью есть связь, наша сущность предопределена. Эти положения контракта нас ограничивают и ужимают, иногда мы ощущаем их как строгие, жесткие и несправедливые, как проявления садизма. Но контракт все равно заключается, и он необходим. Его положения переворачивают нашу человечность с ног на голову, превращая нас в жертву, и мы становимся такой жертвой, мучительно и страстно переживающей свою человеческую сущность.

ГЛАВА 5 МУЧЕНИЧЕСТВО, ИЛИ МАНИЯ СТРАДАНИЯ

Ты мне не сделаешь и половины Того, что я могу снести
ШЕКСПИР. «Отелло»

Что ж, я положу голову на рельсы, В ожидании «ЕЁ», Но поезд здесь больше не ходит. Бедная я, несчастная...
ЛИНДА РОНШТАДТ. «Бедная я, несчастная»

Мазохисты — блюстители души; мученики — жертвы. Фрейд считал, что религия, кроме всего прочего, — это невроз; но, наверное, правильнее будет сказать, что невроз — это религия. Человек создает религию из собственного невроза, и это обстоятельство становится одной из серьезных причин, мешающих совершить преобразование, то есть изменить этот невроз. Если у мазохизма существует религиозная установка по отношению к страданиям, то у мученика она является невротической.
В словаре сказано, что мученик — это человек, «который вместо отказа от своей религии добровольно идет на мучительную смерть; принимает смерть или терпит мучительные страдания за любую веру, принцип или идею; подвергается сильным или длительным мучениям; хочет вызвать к себе симпатию, стремясь испытать боль или ее усилить, оставаясь в одиночестве и т. п.»
В таком определении «мученика» нет ничего, указывающего на удовольствие или на унижение, эти две существенные составляющие мазохизма. За исключением последней фразы взятое из из словаря определение вызывает в памяти образы раннего христианства: человеческое тело, разорванное на куски львами в римском Колизее, переломанные при колесовании кости рук Св. Катерины, пронзенное стрелами тело Св. Себастьяна, обугленные останки Св. Лаврентия на раскаленном стальном пруту. Представляя себе эти образы, мы ощущаем не только жуткий запах крови или обугленной плоти, но и «аромат святости». А последняя часть этого определения — «хочет вызвать к себе симпатию, стремясь испытать боль или ее усилить, оставаясь в одиночестве, и т. п.» —дает ощущение не аромата святости, а вони невроза: нам приходится вдыхать свои амбиции, преувеличения и бесконечные, повторяющиеся оправдания налагаемых на себя страданий.
Мученичество — явление не обособленное и не сектантское. В каждом из нас есть частица мученика. Порой светская версия современного мученика ярко воплощается в некоторых типах отвергаемых супругов, людей, выставляющих напоказ одну за другой целую череду своих несложившихся любовных отношений; в стереотипе слабой, но деспотичной матери или тещи; в мужчинах и женщинах, чрезмерно перегружающих себя работой и настаивающих на том, что они жертвуют всей своей жизнью ради своей фирмы, работы, клиентов, детей и семей. Можно слышать голоса мучеников, громко и гневно жалующихся со слезами («Ты доставляешь мне одни неприятности!») и вызывающих сострадание маленьких вампиров («Ты совершенно не обращаешь на меня внимания»). Мученик может быть жертвой с запекшейся кровью, поджариваемой на вертеле своих демонстративных страданий, или жертвой, которая получает редкие уколы, доставляющие легкое, но постепенно накапливающееся беспокойство.
Из-за такой демонстративности при отсутствии внутренней глубины само по себе мученичество не может дать полного удовлетворения. Мученичеству не свойственно тщательное самонаблюдение и алхимическая герметичность фантазии; так как «источник» страданий проецируется вовне повсюду, ему не хватает тонкости, нюансов и способности дифференцировать страдания, присущие психологическому (не буквальному) мазохизму.
Наше раненое Эго вовлекает нас в фантазию мученичества. Мученики склонны упрощать свое видение ситуации: их несправедливо заставляли страдать те или иные люди и внешние силы. Такое поверхностное отношение и жалость к себе препятствуют истинному состраданию. Только геройское терпение и ложное смирение позволяют им чувствовать себя способными переносить чудовищную несправедливость.
В глубине души мученики отвергают переживания страданий. Они действительно их избегают, беря на вооружение Эго демонстративную жертвенность. Мученики слишком гордятся своими страданиями, слишком манипулируют своей праведностью, чтобы по-настоящему переживать унижение. Таким образом, мученики одержимы буквальностью и проекциями. Главный смысл их страданий заключается в доказательстве жертвенности. В их угнетающе пустом взгляде отсутствует метафорический резонанс и ощущение интрапсихической реальности. Но именно это отсутствие жизнеутверждающего унижения, отсутствие контакта с внутренним миром может, по существу, привести к переходу на более глубокий уровень психики, где страдания ведут к унижению и где из страданий рождается истинное смирение.
В качестве примера этого перехода от мученичества к мазохизму мне вспоминается случай одной моей пациентки. Это была разведенная безработная женщина, мать двоих детей, которая пришла на анализ в возрасте 36 лет. Первые шесть месяцев она причитала и жаловалась, повторяя свои причитания, как молитву. Она страдала от головной боли и болей в спине (сердечные боли начались позднее). Мучительными были ее отношения с бывшим мужем, не отвечавшим ее требованиям, с неблагодарными детьми, которые хотели слишком многого, и с любовником, который ее не ценил. Она страдала от каждой социальной «несправедливости», которая могла превратить ее в жертву благотворительного фонда, биржи труда и социально-экономической системы. Даже сны казались ей подтверждением ее правоты. Часто у меня не хватало сил поддерживать или ободрять ее мученичество, и она присоединяла меня к все возрастающему списку злодеев. Она была очень близка к тому, чтобы утонуть в жалости к самой себе.
Однажды она рассказала сон, в котором ее свекровь выступала в роли «мученицы». В этом сне свекровь громко и вызывающе жаловалась сновидице. Та сразу приходила в ярость и начинала кричать: «Перестань строить из себя мученицу!» Впервые моя пациентка действительно проснулась и услышала себя; она рассказала мне о том, что во сне свекровь жаловалась именно на то, на что жаловалась и она — потому-то в своем сне она и смогла услышать голос свекрови. Это была исповедь, болезненное осознание и унизительное признание в том, что все это время она была мученицей.
Этот сон и признание не решили ее проблем, но дали ей возможность начать переход от фантазии мученицы к более глубинному (и более мазохистскому) переживанию. Она стала страдать более открыто, принимая боль и удовольствие от подчинения унизительным ограничениям, самообману, ребячливости и беспомощности. Постепенно она стала способна к состраданию, к ощущению боли и скорби, а также приобрела некоторую мудрость, более тонкое чувство юмора, не знакомую ей ранее радость открытия, свидетельствующую о начале исцеления.
Переход от мученичества к мазохизму — это и переход от вины к стыду. Вину и стыд можно определить и обозначить концептуально, но практически границу между ними различить очень трудно.
Вина появляется там, где существует закон; стыд появляется с момента осознания превосходящей Эго самости. Вина оперирует понятиями «хорошо» и «плохо», «преступление» и «наказание», «греховность» и «очищение». Неблаговидное деяние имеет альтернативу — возможность хорошего поступка; вина — возможность очищения или исправления в результате волевого акта. Таким образом, вина лежит в сфере Эго, вызывая его инфляцию чрезмерностью неудачи и преувеличенной возможностью очищения. Часто патологически виноватое Эго покрывает Эго, подверженное инфляции. Не всегда легко распознать внут-ренее побуждение, действующее при ощущении вины. Но иногда во внезапном озарении самоосознания или испытывая чувство вины к другому человеку, мы возвращаемся к исходным предпосылкам. Тогда наши формулировки могут оказаться потрясающе ясными: «Все, к чему я прикоснусь, превращается в дерьмо», — это утверждение является зеркальным отражением другого: «Все, к чему я прикоснусь, превращается в золото».
Мученики виноваты постоянно. Наверное, их самый общий рефрен такой: «Почему я?» или «Чем же я это заслужил?» При этом редко встречаются искренние вопросы, ибо в то же время мученик отрицает свою вину, проецируя ее на других: «Это вы заставили меня чувствовать себя виноватым!» или «Если бы только он мог видеть, что он со мной делает!»
Скрытый смысл этих вопросов, а также окружающая мученика аура «слабости» вызывают у нас предположение, что он — противник слабый. Вместе с тем реальная конфронтация с ним позволяет понять его настоящую позицию. Шаг в сторону от симпатии или согласия — и он сразу становится героем или антигероем, готовым сражаться, защищая себя до конца. Самый виноватый или самая большая жертва обретает сомнительные лавры.
Подход, реализуемый через Эго, и в терапевтических, и в других отношениях может быть полезным, но только в определенной мере: такой подход вовлекает Эго в борьбу и время от времени ставит мученика на колени, чтобы он задумался о своих истинных грехах и влечениях, а затем снова ставит его на ноги, чтобы научить защищаться в «честной» борьбе. Тот истекает кровью, но не сгибается. Такой активный подход может изменить поведение, но не обязательно изменяет видение. В каком-то смысле мученика избавляют от комплекса преследования, заставляя Эго сопротивляться — занимать защитную позицию, которая, как правило, вызывает возрастание чувства преследования.
Следуя по порочному кругу бесконечных дебатов и споров о том, кто является жертвой и кто виноват, зачем человек лжет и каковы «правильные» методы ведения борьбы, можно попытаться добраться до личности, скрытой под рыцарским панцирем, до парадоксальной правды ее бытия.
Более глубокое средство, помогающее преодолеть чувство вины, заключается не в очищении человека и даже не в его прощении, а в осознании архетипических паттернов, в плену которых он оказался. Тогда возникает вопрос: «Кто находится у меня внутри, какой архетип движет мной в том или ином направлении, развивая мое мировоззрение?»
Изучая феномен мазохизма, теоретики много внимания уделяли вине, вполне естественно связывая ее с наказанием. В таком случае мазохизм принимает оттенок законности, и его нормы и штрафные санкции указываются в мазохистском «контракте». Однако этот мазохистский контракт также является фантазией ограничения, сжатия и уменьшения. Патологическая вина, подверженное инфляции Эго («Все это случилось из-за меня!») — это отрицание ограниченного Эго, находящегося в подчинении у стыда. Это не вина мученика, а стыд мазохиста, который уходит от того, что человек делает, к тому, кто он есть. Таким образом, стыд при мазохизме не дает умереть ощущению психологической и религиозной цели.
Стыд относится к сфере души человека и не позволяет ему как-то с ним справиться; он постоянно ощущает неполноценность, невозможность очиститься (а также установить справедливость). Это постоянное ощущение недостаточности, неполноценности, которое нельзя изменить или исправить только посредством деятельности Эго. Никакая сила воли и никакие молитвы и даже страдания не сотворят чуда. В силу самой своей природы, своего «естественного состояния» душа никогда не бывает завершенной, и чем ближе она к завершенности, тем более очевидны существующие в ней лакуны. Переживание душой своей незавершенности и темноты как раз и является переживанием стыда. Вина — это моральное и юридическое понятие; стыд относится к религиозному переживанию психики.
Не следует отказываться от религиозной ассоциации мученика с человеком, «добровольно выбирающим мучительную смерть вместо отказа от своей религии». Чтобы признать психологическое мученичество, нам следует лишь заменить слово «религия» на «невроз»; этот человек добровольно переживает смерть своей души вместо отказа от своего невроза. Если вслед за Юнгом мы сочтем, что невроз — это односторонняя установка, тогда невроз — это ложное сужение, подобное шорам, надетым на человека, обладающего отличным зрением. Все, что могло бы расширить его видение: периферийное зрение, взгляд на нюансы и объекты под новым углом — остается вне зоны его восприятия. Невроз — не столько слепота, сколько ограниченное видение с неизвестными пределами. Это видение работает на эго-установку или отвечает ей. Оно ограничивает и вместе с тем защищает эго-установку, как крепостная стена, разделяющая людей на тех, кто внутри, и тех, кто снаружи. Невроз заключает душу в плен, чтобы сохранить ее односторонность. И это действует всегда: именно поэтому он так долго и упорно держится и не проходит.
Страдания психологического мученика не имеют большого значения, ибо источник страданий мученика считается внешним, возникшим из «окружения»: это может быть не вызывающая симпатии супруга или подруга, служба учета годового дохода, неблагодарные дети. Источник дискомфорта проецируется вовне: «Другие люди заставляют меня страдать». Такое ложное восприятие мешает самопознанию. Это не значит, что не существует никаких внешних причин, вызывающих оправданные страдания, и никаких внешних сил, затрудняющих нашу жизнь. Жизнь полна всевозможных превратностей и борьбы. Не все это создаем мы сами. Душевное равновесие зависит от психологической установки по отношению к страданиям. Особенность установки мученика — склонность к жалобам и самооправданию, а не к глубоким привязанностям и объективным оценкам; такой установке в большей степени свойственна жалость человека к себе, чем самосострадание, чувство полной беспомощности, а не истинное признание собственной ограниченности. Бить себя кулаком в грудь — сколько угодно, но только не истинное признание мучеником своей вины!
Мученичеству не хватает глубины. Страдания мученика не осознанны и не поучительны; его поведение вызывает скуку у тех, кто вынужден его наблюдать, а по существу — и у него самого. Мученичество — это припев к песне, повторяющийся снова и снова безо всякой гармонии и с незначительными вариациями. Хотя мученик мало что может переварить психологически, для удовлетворения фантазии ему необходима постоянная подпитка, несколько новых источников мучений. Мученик движется по горизонтали в поисках источника, способного причинить ему страдания. В отличие от него мазохист (чаще всего без всякого успеха) кричит и отталкивается ногами от почвы, пытаясь преодолеть земное притяжение, но все равно терпит поражение и падает вниз. Почва, на которую он падает, оказывается твердой: это плодородный слой, гумус, который составляет ее сущность. Этот плодородный слой притягивал его к себе, но он же удержал его на поверхности и не дал провалиться вглубь. Чем он чернее, тем он более плодороден, как плодородна сама земля. В этом угнетенном и униженном состоянии мазохист может оказаться перед новым инсайтом, приблизиться к свежему образу, к новой возможности роста, к потенциальным изменениям.
Иллюстрацией могут служить два сновидения женщины, перешагнувшей тридцатилетний рубеж. Она была глубоко религиозной и при этом обладала мазохистским комплексом, выступавшим из основания ее психики подобно гигантскому рогу и вызывавшим у нее очень глубокие нарушения. Она не находила никакой ценности и никакой цели в своем «извращенном» желании психических страданий. После нескольких лет внутренней борьбы, которая шла в процессе анализа и за его рамками, пациентке приснился следующий сон:
Я нахожусь на заднем сиденье машины и сижу между двумя друзьями: Дэвидом и Энн. Каким-то неуловимым движением Дэвид достает и надевает на меня пару наручников, а Энн ему помогает. У меня начинается паника; я принимаюсь бороться, но Дэвид сильнее меня: он подвешивает наручники на крюк на потолке машины и запирает их на отдельный замок. Я должна ехать, стоя на коленях с поднятыми руками и склоненной головой. Я ощущаю себя совершенно подавленной и униженной. Они везут меня в тюрьму. Я чувствую себя виноватой, я в ужасе от того, что меня предали. Никто не разговаривает со мной. Спустя много времени Дэвид кладет ключ мне в руку. Меня это поражает; у меня даже мелькает мысль, что теперь они меня отпустят. Но Дэвид говорит: «Это тебе не сулит ничего хорошего». Вскоре я понимаю, почему: я могу освободиться от привязи к потолочному крюку, но по-прежнему остаюсь в наручниках. Они не могут освободить мне место на сиденье, поэтому я должна продолжать стоять на полу на коленях. Тогда Дэвид дает мне коробку с ключом от наручников. Но, открывая ее, я вижу там только множество мелких странных кусков металла. Из них я должна сложить ключ. Когда мы приближаемся к тюрьме, меня охватывает паника. В отчаянии я поворачиваюсь на коленях и закрываю лицо руками, уткнувшись в сиденье. У меня больше нет сил это выдержать.
Проснувшись, женщина почувствовала, что это был «худший сон в ее жизни», худшее, что она могла себе представить. Она не могла выдержать этот чудовищный образ и ощущение скованности в подвешенном состоянии полной беспомощности. Одновременно с глубоким отвращением она почувствовала нечто, похожее на «дрожь», ибо ощутила своеобразное удовлетворение при виде худшего, что с ней могло случиться. Интуитивно она почувствовала, что с достижением самого дна переживаний начались изменения в ее мазохистском комплексе. Прошло менее двух недель, и она увидела следующий сон:
Я нахожусь в огромном храме. Я психически нездорова, причем это какое-то религиозное помешательство. В этом храме есть элитная группа, состоящая из 120 мальчиков, совершающих какие-то таинства. Я хочу попасть в эту группу, но узнать эти тайны — значит совершить тяжкое преступление. У меня два друга, которые стремятся помочь мне справиться с этим страшным помешательством. У внешней стороны двери в комнату, где собирается эта тайная группа, молодой человек вежливо меня подталкивает и говорит: «Вставайте на колени». Я чувствую в глубине протест, не желая оказаться в этом унизительном положении, но опускаюсь на колени и остаюсь неподвижной. Предполагается, что я молюсь, но я смотрю в замочную скважину и поражаюсь тому, что вижу. Старший группы объявляет о «спрятанном сокровище». В этот последний момент я смотрю в замочную скважину, пораженная тем, что вижу и слышу. Кто-то открывает внешнюю дверь, и мы видим друг друга. Мои друзья оттаскивают меня от замочной скважины. Но когда мы входим в главное святилище (там находится все сообщество), я веду себя очень спокойно и достойно, совершенно не напрягаясь. Кто-то из собравшихся задает мне вопрос. Я отвечаю очень спокойно, хотя нахожусь почти в трансе: «Я нашла сокровища». Это высказывание вызывает почти магическое воздействие: все оборачиваются ко мне и уступают дорог)'. Словно перестало действовать какое-то заклятие, будто эта тайна на всех давила, и теперь все собравшиеся больше ничего не будут бояться. Они с трепетом смотрят на меня, а я благоговею перед тайной сокровища. Я готова к тому, что они меня накажут, так как я совершила тягчайшее преступление. Но все меня приветствуют, и кто-то предлагает всем вместе спеть гимн.
В обоих снах женщина унижается, встав на колени. В первом сне она оказывается в роли жертвы, ее везут насильно, она борется, ей надевают наручники и привязывают к крюку; при этом она находится между двумя друзьями, больше напоминающими врагов. Как мученица, она не видит ничего «плохого» в том, что сделала, при этом таинственным образом получает мучительное «наказание» извне. Как и в случае вины, внимание обращается на деятельность: на то, что она совершила безумнейший поступок: искала ключ, рылась в коробке, складывала другой ключ из кусков металла и в конце концов пришла в отчаяние, потеряв способность действовать. Получается, что само действие привязало ее, парализовало ее психику. Во втором сновидении женщина видит себя психически нездоровой и святой. Ее друзья ведут себя по-друже- ски, и один вежливо и настойчиво помогает ей встать на колени; на этот раз она соглашается более охотно, и, встав на колени, она остается в этом положении, ибо уже вступила — перешла черту, может быть, получила доступ к инициации.
В первом сне были части ключа, но не было замочной скважины; во втором была замочная скважина, но не было ключа. Во втором сновидении женщина, подчиняясь унижению и опасности, фактически сама становится ключом, глядя сквозь замочную скважину, и такой поворот ключа может открыть ей новую перспективу. У нее нет никаких проблем в связи с тем, что делать, ее «деятельность» — в ее сущности. Оказавшись в надлежащем положении, она становится ключевой фигурой прорицательницы, открывшей сокровища и обладающей ими. Вызывает благоговение не ее деятельность, а ее бытие, приносящее сообществу избавление.
Для нашей цели более важно воздействие сновидений, чем их интерпретация. Получается, что психический центр тяжести этой женщины опускался и опустился до самой земли. Фактически она опустилась достаточно глубоко, чтобы достичь трепетного состояния психики ниже уровня вины, где не существует никакого наказания. Это было ее первое «безумное», извращенное представление, ее способ приближения к таинству. В первый раз сновидица смогла в своем мазохизме увидеть цель. Сновидения дали возможность изобразить этот парадокс — унижение вместе с посвящением — как состояние бытия или способ осознания. Для нее мазохизм был способом проникновения в ее помешательство, а посредством него — к «сокровищам». Она совершила переход от ощущения тюремного заключения, где есть вина и наказание, — к религиозному храму, месту скрытого в глубине душевного богатства.
Вместе с тем этот неестественный способ познания и проникновения в тайну, это подглядывание в позе на коленях является преступным, подлым, нахальным, хотя выглядит как молитвенное коленопреклонение. Внушает подозрение даже ее способ познания. В своем первом сне с помощью внешних сил она чудесным образом оказалась в позе мазохистки и столь чудесным образом открыла для себя ее ценность во втором сне. Хотя мы можем считать второй сон дополнением к первому, было бы неправильно полагать, что они дают картину какого-то простого прогрессивного развития. Через эти сновидения женщина признает, что цель и средства нельзя отделять друг от друга. Таково искупление в процессе ужасного унижения, а не просто вопреки ему или после него. Открытие сокровищ не изменяет и не смягчает нечистоплотного, несвободного, унизительного средства получить к ним доступ; это осознание является частью сокровищ. Для мазохизма существенно ощущение парадокса. Эта женщина покорна своему мазохизму и одновременно очарована им; она ощущает и нестерпимую боль, и обладание несметным богатством.
Иногда люди, чтобы избежать унижения, заходят страшно далеко. Фантазии мученика необходимо соприкоснуться с паранойей, чтобы, с одной стороны, сохранить свою живость, а с другой — постоянство. Без стимулирующего воздействия паранойяльной фантазии мученик начинает испытывать депрессию, которая кажется ему странной. Эта депрессия может свидетельствовать о потребности быть подавленным внутри, а не искать преследователей вовне. Но обычная реакция — возвращение в состояние паранойи как бегство от нежелательного унизительного осознания. Для мученика преимущество паранойяльного ощущения нападения заключается в том, что оно облегчает или ослабляет его депрессию, если не исключает ее вообще.
Избегание, как и отрицание,— один их классических защитных механизмов, открытых психоанализом. Когда дело доходит до унижения, мученики его избегают, тогда как мазохисты и глупцы к нему стремятся или, по крайней мере, не спасаются от него бегством. В таком «дурацком» состоянии «нормальный» инстинкт должен просто исчезнуть и исчезает, и о таком состоянии мазохизма невозможно сказать: то ли человек очень тверд, то ли он просто упрям.
Будучи в этом совершенно негероическом состоянии, мазохист вынужден склониться перед богами. Он оказывается в плену болезненного осознания своей неполноценности и страдает от внутреннего, часто внешне незаметного унижения своей человечности. Мазохист близок к почти религиозному и, как правило, бессознательному убеждению, что ему нечего терять. Симона Вейль утверждала, что человек волей обстоятельств всегда может лишиться того, чем он гордится. Мазохист знает об этом и колеблется между двумя этими крайностями. Поэтому гордыня — это ложь, а унижение включает в себя осознание этой лжи. Если мазохист не соблазнится войти в «аутоэротический штопор» или окажется в сияющем облачении мученика, он может достичь состояния истинного смирения.
Осознание того, что гордыня — ложь, приводит нас близко к ощущению рая и вместе с тем изгоняет из рая, ибо это момент невыразимой близости к Богу и безмерной удаленности от него. Адам и Ева были близки к Богу не просто потому, что первыми совершили грехопадение, а потому, что они его совершили. Стремясь достичь этой близости или сохранить ее, мазохисты совершают один грех за другим, а затем еще один. Изгнанные из райского сада, они попадают на небеса, погружаясь в ад. Для них это блаженство во время избиения.
Мученичество и мазохизм воплощают две разные установки по отношению к страданиям. С точки зрения мученичества, страдания — то, чего следует избегать, чем следует манипулировать для пользы Эго (и насилия над ним). Сфера действия мазохиста гораздо шире. Он спрашивает не «Почему именно я?», а «Как?» и «Зачем?» Задавая эти вопросы, он может понять страдания: их природу и цель. Воздействие мазохизма делает установки Эго более радикальными и более относительными. Само по себе это переживание более глубокое и низкое.
Допустим, эти образы мученика и мазохиста тоже слишком преувеличены и идеализированы для реальной жизни. Существуют два способа или две установки, которые постоянно изменяются и смещаются, и в любом человеке обе они присутствуют в том или ином виде. Патология мученичества с присущим ему убийством души через проекцию и эго-идентификацию может быть той дверью, которая ведет к психологическому мазохизму, а значит — к таинствам и парадоксам души.

ОТСТУПЛЕНИЕ
ПРОМЕТЕЙ: ИССЛЕДОВАНИЕ МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

«Мазохист» и «мученик» — это скорее маски, которые надевают во время игры, чем категориальные понятия. Сначала их надевают, потом снимают. «Вы их то видите, то нет». Имея в виду, что мы носим такие маски, которые могли бы и перекрыть, и разграничить обе эти роли, мы обратим внимание на маску, изображенную Эсхилом в драме «Прометей прикованный».
Титан Прометей —друг и признанный авторитет человечества, спаситель, который учит людей ремеслам и искусствам, чтобы они смогли выжить, несмотря на обращенную против них власть богов и даже их враждебность.
В одной легенде говорится, что в действительности людей создал именно Прометей, слепив их из глины и вдохнув в них жизнь, взятую у огня. Но более всего Прометей известен своей ролью похитителя-спасителя. Он украл огонь у олимпийских богов, чтобы отдать его людям: фактически он подарил людям сознание, силу, свет, рассеивающий темноту. Возможно, что имя Прометей происходит от греческого слова, означающего «предвидение» или «предвосхищение». Он дал людям тот огонь божественного сознания или предвидения, который отличает человеческий род. Прометей — это прототип или прообраз всего человечества. Ему было необходимо включиться в титаническую борьбу со своей судьбой.
Украв у богов огонь, Прометей передал людям часть их силы и божественной сущности, поэтому они стали «похожи» на богов. Таким образом, он нарушил волю Зевса. Знание о том, как добывать огонь, должно было быть украдено; точно так же Ева должна была сорвать яблоко с ветки в саду Эдема, и то, что было похищено, уже нельзя было вернуть. Воровство необратимо; оно наказуемо.
Совершая свой великий грех, Прометей — в изображении Эсхила — разрывается между сопротивлением и подчинением. В драме много восклицаний о том, что Прометей никогда не раскается и никогда не подчинится воле Зевса. По своей сути титан Прометей (в переводе с древнегреческого — «превзошедший себя») —темный, бессознательный, лишенный огня. Прометей, как человек, был приговорен к совершению своего преступления — похитить огонь и дать людям тепло и свет. Похищение огня стало его судьбой, его мистической ролью. И точно так же его судьбой стало наказание. «Долженствование» действия Прометея определено Необходимостью. Прометей говорит: «Ведь знаю же, / Что нет сильнее силы, чем всевластный рок» (Пролог).
Прометей знает о своем грехе, наказании и неизбежности происходящего. Вот что он говорит о краже огня:
И вот в цепях, без крова, опозоренный, За это преступленье отбываю казнь.
(Пролог)
Никто, кроме меня, тому противиться Не стал. А я посмел. Я племя смертное От гибели в Аиде самовольно спас.
(Эписодий первый)
Прометей сделал все, что нужно, он следовал своей судьбе, но вел себя гордо. С его точки зрения, он пострадал несправедливо. Для античности это был общий вопрос и дилемма: почему он заслуживал наказания за то, что было нужно сделать, причем согласно его собственной сущности?
Прометей сделал это вопреки грозящему ему наказанию, сделал с присущим ему достоинством, оказал сопротивление воле богов и вызвал жгучее осуждение несправедливого решению Зевса. «Так посмотри же на меня, закованного в цепи...» Это вечное человеческое затруднение, по существу, изображает человеческое благородство: гордость, борьбу, стремление защитить, терпение. Обладая таким достоинством и благородством, Прометей скорее может называться героем, чем мазохистом.
Наказание Прометея вызывает сильный ужас. Он был закован в цепи, прибит гвоздями к одинокой скале. День за днем прилетал орел и выклевывал у него печень, которая каждый день вырастала снова. Фактически ночь не давала никакой передышки его страданиям, ибо она была лишь прелюдией к продолжению мучений на следующий день. В этом вечном страдании, вызванном человеческим благородством и гордостью, к тому же в титанических масштабах, состоит патология страдания.
Совершенно убежденный в полной справедливости своего дела, Прометей не сдается. Зевс предлагал освободить его, если он раскроет тайну, известную ему одному и касающуюся того, что сыновья Зевса превзойдут самого Зевса. Это было самое интригующее и самое ироничное предложение. То же самое предвидение, которое когда-то было обращено против Зевса при краже огня, теперь оказалось ценой Прометеевой свободы. По существу, Прометей мог обрести свою свободу, принеся в жертву нечто очень важное и подчинившись воле своего мучителя. Это ключевой и самый драматический момент мифа — не потому что Прометею предлагается выход из мучительного положения, а потому что на его плечи ложится вся тяжесть судьбоносной реальности: выхода не существует. Здесь Прометею и Зевсу нельзя заключить ни честную сделку, ни дружески-улыбчиво пожать друг другу руки. Для полного освобождения требуется полное подчинение. А Зевсу нужно не просто полное подчинение, а подчинение Прометея; Зевсу нужно не просто то, чем Прометей обладает, а то, что он собой представляет. При всех слишком хорошо известных контрмерах Зевса Прометей отказывается раскрыть тайну, пока Зевс его не освободит. Поэтому между ними продолжается психологическая борьба бездействия, холодная, волевая война. Больше не может быть никаких договоренностей, пока один из противников не сложит оружие, и не будет никакого разоружения, пока не уступит другой.
Некоторые темы нашего обсуждения в области мазохизма и мученичества соприкасаются с борьбой воли Прометея и Зевса. И мученик, и мазохист, и Прометей — все они сопротивляются и страдают, каждый по-своему, скрываясь под своей характерной личиной. Как отмечалось в этой главе, мученик, избегающий жестокого отношения, избегает и психологического развития, оставаясь в положении жертвы. Он, поднятый над своими страданиями инфляцией морального превосходства, как воздушный шар, пользуется этим положением жертвы, чтобы заставить остальных почувствовать себя жертвами. Мазохист испытывает больше унижения и боли, чем выпало на его долю, даже если он часто некстати нарушает определенные границы. Он подчиняется и страдает настойчиво и страстно. Он не может по-другому.
Прометей и мазохист объединены друг с другом, как две стороны одной медали, их противоположность очевидна до навязчивости: мазохист должен подчиняться каждому человеку и каждому обстоятельству; Прометей не может подчиняться никому и ничему. В отличие от мученика Прометей обязательно страдает, он должен страдать, подчиненный ужасной необходимости наказания. Но, как мученик, он уверен, что его наказание неслучайно. При всей определенности он не улавливает его истинную суть: проблема заключается вовсе не в справедливости, а в том, как он страдает от наказания.
Прометей горд своей хитростью и силой, горд, что он украл огонь, горд, что он мог быть наказан за неповиновение, горд, что он смог сохранить эту освободившую людей тайну. У мазохиста есть своя гордость: никто не может обвинить его в недостаточном артистизме и недостаточной степени подчинения. Никто не может подчиняться лучше и быстрее; никто не может прийти в состояние полной и глубокой деградации более изящно, изощренно и выдержанно.
Мазохизм — это искусство удерживать себя в противоположной крайности. Мазохист видит себя живым, оказывается живым, выживающим in extremis* (В экстремальной ситуации), на самом краю опасности, сумасшествия, смерти. Удовольствие мазохиста крайне болезненно, а его боль ему слишком приятна. Зачастую противоположные чувства, например гордость и унижение, существуют одновременно: они вместе вызывают и муку, и наслаждение. В самой сердцевине такой дерзостно людей любить...» В этом выражении есть оттенок мазохизма. Выход из этой чрезвычайно напряженной ситуации (гордый, не добившийся своего, мятежный Прометей против гордого, не добившегося своего вседержителя Зевса) состоит в том, чтобы Прометей научился не только «терпеть» верховную власть Зевса, но и «любить» ее. Чтобы освободиться от этой связи, Прометею нужно соприкоснуться с мазохизмом; ему нужно насладиться своим послушанием и подчинением.
Любой полюс — крайняя гордость Прометея или его крайнее унижение — это все еще только ограниченное видение. Способный только подчиняться мазохист отказывается от всей своей власти, от всей своей «правоты». Только он неправ, унижен, совершенно ни на что не годен. Он считает свое унижение и свой грех личными, а потому — лично наказуемыми — и, как правило, при такой установке не чувствует личной гордости. В состоянии присущей мазохизму крайности он, по существу, не подчиняется, а раболепствует и пресмыкается. Это раболепие, как и его полная противоположность — непоколебимая гордость, оставляет человека одиноким, закованным в цепи и пригвожденным к скале.
Океаниды, находясь под впечатлением поразительных открытий Прометея и его заботы о человечестве, надеялись, что однажды, освободившись, он станет таким же сильным, как Зевс. Но Прометей ответил, что еще не осознал, какой конец ему предначертан Судьбой: «Я должен буду покориться болям и скорби, которые принесет мне старость». Это его заявление столь же неопределенно, как и сама Судьба. Постепенно Прометей начинает осознавать, что причиной его страданий является не столько явное нарушение, сколько его неспособность подчиниться страданиям и определенным рамкам, что именно сила его духа стала истинной причиной его наказания. Он понимает, что обвинения в несправедливости, героически провозглашенные с вершины скалы, не позволяют ему узнать более глубокую цель, уготовленную ему Судьбой в его неволе. «Я должен склонить голову перед Судьбой». Принять это — значит смириться, а смириться — значит освободиться.
Во введении к этой книге мы говорили о мифологии как о пище души. Мифологические сказания о Прометее содержат устные послания, соединяющие нас с нашей судьбой. Подобно Прометею, мы связаны со своей судьбой в окружении богов, которые и предопределяют наш путь, и стоят у нас на пути. Но наш опыт является неблагодарным, поверхностным и бессмысленным, если его не признает Судьба. Прометей всегда находится рядом, у нас за спиной, могучая рука безрассудного Прометея лежит у нас на плече, его страстные крики эхом отзываются у нас внутри, когда мы учимся слышать свою судьбу, беседовать с ней — и даже любить ее.

ГЛАВА6
ДИОНИС, ИЛИ СУМАСШЕСТВИЕ МАЗОХИЗМА

Я скажу: пройду сквозь огонь,
И я пройду сквозь огонь,
Если он так хочет, пусть так и будет,
Он называет меня сумасшедшей: конечно, я - сумасшедшая,
Сумасшедшая в любви - ты увидишь,
Как ветер, шевелящий ветвь,
Он движет мной с улыбкой...
Он называет меня сумасшедшей, конечно, я — сумасшедшая...
БИЛЛИ ХОЛИДЭЙ. «Он называет меня сумасшедшей»

И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог!
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце,
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем тебе, зачем тебе мое мученье, Злорадный незнакомый бог? Я вижу, да!
Что хочешь выпытать ты от меня, мучитель,
Божественный палач!
Или я должен, как собака,
Валяться пред тобой, хвостом виляя?
Как? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много — так твердит мне гордость, —
И кратко говори — другой ее совет. Так вот как? Да? Меня? Меня ты хочешь? Всецело и всего?
Прочь! Улетел! — Умчался прочь —
Единственный товарищ мой и враг И чуждый мне опять Божественный палач.
Нет!
Возвратись ко мне
И с пытками твоими,
Мои все слезы льются за тобой,
И для тебя вдруг загорелся снова
Огонь последний на сердце моем.
Вернись, вернись ко мне, мой бог, — мое страданье,
И счастие последнее мое!..
НИЦШЕ. «Так говорил Заратустра»

Этот трогательный фрагмент сочинения Ницше ранит сердце; как это назвать: религиозный мазохизм, религиозное сумасшествие, сумасшествие мазохистской религии, комплекс доминирования-подчинения, христианский мистицизм, дионисийское переживание? Каждое наименование привносит что-то свое, но ни одно из них не является достаточным. Все, с чем мы имели дело до сих пор — с унижением и подчинением, удовольствием и экстазом, сексуальностью и религиозностью, необходимостью и судьбой — у Диониса соединилось вместе, затянувшись в узел парадокса. Дионису больше всего подходят характерные эпитеты. Он «темный», «игривый», «танцор и экстатический любовник», «воплощение щедрости», «наслаждение смертных» и «освободитель». Он известен как «сумасшедший», «яростный», «бешеный», «ночной гость», «пришелец из потустороннего мира» и «ночной бродяга». Он «сексуально возбужденный», «кастрированный», «существо, лишенное настоящей энергии» , «женственный» и «женский угодник». Царство Диониса — это царство парадокса; он является «гибридом», «двуликим богом», «многоликим богом» и, наконец, «хозяином человеческих душ».
Рассматривая формы мазохизма: сумасшествие в экстазе и удовольствие в подчинении и умирании — мы воспринимаем Господина Человеческой Души как богоявление. Его приход — это пришествие, а уход вызывает сумасшествие без экстаза. Форма дионисийского сознания, которое предусматривает мазохистское переживание, позволяет считать «пришествие» скорее приятной возможностью, чем патологией. «Пришествие, — пишет романист Чарльз Морган, —является необходимым, и каждый, кто осознает его необходимость, всегда его ждет; в его жизни не существует другого постоянного смысла и цели». В те моменты, когда Господин Человеческой Души привносит в душу сумасшествие, которое мы называем мазохизмом, мы можем считать мазохизм культовой деятельностью и культовым переживанием.
Целью культа Диониса был экстаз, который «мог означать все, что угодно, начиная с поисков своего «истинного Я и кончая глубинным изменением личности»2. Мазохистское переживание, независимое от сексуального выражения, имеет ту же цель. Карен Хорни высказала следующую гипотезу:
В конечном счете все мазохистские устремления направлены на удовлетворение, а именно: добиться того, чтобы забыться, избавиться от «я» со всеми его конфликтами и всеми его ограничениями. В таком случае мазохистские феномены, которые мы находим в неврозе, должны представлять собой патологическую модификацию дионисий-ских склонностей, которые, видимо, затем распространяются по всему миру.
Хорни, наверное, права в отношении цели забвения, существующей в мазохизме. Несомненно, экстаз такого забвения — сущность дионисийского, как и всякого мазохистского переживания, в процессе которого человек так далеко выходит за свои рамки, что теряет свою идентичность. Однако психиатрия потоянно приравнивает это желание забыться к патологии. В прежние времена, в менее светскую эпоху, оно считалось стремлением к единению с божественным образом, и его экстаз был мистическим. Как нам отличить патологию от культового поклонения? Или как найти отличия между грубым эксгибиционизмом и драматическим экстазом? Рассмотрим случай Элизабет из Гентона, средневековой монахини, краткую историю которой пересказывает Краффт-Эбинг как пример патологического мазохизма:
В результате самобичевания розгами она действительно вошла в состояние вакхического сумасшествия. Как правило, она бредила, когда, возбужденная необычным бичеванием, была уверена, что соединилась со своим «идеалом». Это состояние было ей настолько приятно, что она часто кричала: «О, любовь, о вечная любовь, о любовь, о, вы, Божьи твари! Кричите вместе со мной: «Любовь, любовь!»
Если мы начнем искать патологию, то, несомненно, найдем ее в крайностях, в самобичевании, в сумасшествии вакханалий, в любви. Точно так же мы можем найти ее у всех святых. «В жизни почти каждого святого мы видим попытки приблизиться к страдающему Христу через боль, вызываемую самоистязанием». Казалось бы, христианская святость требует здоровой дозы мазохизма. Но тогда всех святых следует считать немного сумасшедшими.
В Помпеях, в Замке Мистерий, хранится серия древних фресок, и существует поверье, что на них изображена женская инициация в дионисийской мистерии. Совершенно невозможно передать молчаливую, возвышенную красоту этих творений, не говоря уже о том, чтобы описать их словами. Но эти иллюстрации, в особенности две или три из них, позволяют рассмотреть нашу тему в контексте мифа. Эту сцену инициации мы можем считать инициацией души через подчинение энтузиазму— божественной одержимости.
На одной из завершающих серию картин есть такая сцена: инициирующаяся женщина, полуобнаженная, в свободно спадающем с нее платье, стоит на коленях рядом с одетой женщиной, положив голову ей на колени. Позади нее изображена ангелоподобная женская фигура с крыльями, она широко расставила ноги и держит хлыст в поднятой правой руке. В этой сцене царит спокойствие, почти меланхолическая тишина. Невозможно понять, был ли нанесен первый удар или же он вот-вот «созреет». Эта сцена вызывает ощущение ожидания и неотвратимости, напоминает бесконечные мазохистские фантазии, включающие порку розгами и наказание. Гипнотизирующая нагота женщины, ее коленопреклоненная поза, полное отсутствие у нее сопротивления жалящему хлысту представляют собой высочайший визуальный образ полного подчинения. Она готова принять бога. Как же она пришла к такому состоянию?
В сцене, предшествующей бичеванию, изображена стоящая на коленях женщина, которая пытается поднять покрывало с корзины, где находится фаллос, а значит и бог. Это действие обычно интерпретируется как предосудительное и даже кощунственное.
Историк искусства Амадео Мэйуи предположил, что крылатая фигура с хлыстом воплощает уже известную нам богиню Aidos, имя которой означает «Стыдливость» (трепет, почтительность, уважение, скромность). Инициирующуюся женщину бичует стыд и скромность, чтобы придать ей смирения и вернуть ей истинное представление о ее естественных рамках, ее человечности и смертности.
Для мазохиста наказание может оказаться главной темой его жизни. Если в современной порнографии обнаженная женщина встает на колени под ударами хлыста, предполагается, что она подвергается наказанию за совершенный проступок. Точно так же в повседневной жизни суть отношений мазохиста к людям и вещам заключается в том, что они его наказывают, он — наказуемый. В самых предсказуемых и самых общих событиях и фактах — от плохой погоды до стоптанных ботинок — он находит доказательства своей неполноценности. Свою тайную гордость мазохист может испытывать только индивидуально; он, глупец, не осознает, что первородный грех не возник одновременно с его рождением. Размышляя, страдая, снова и снова оживляя в памяти свои обычные унижения и боли, мазохист попадает в цель, даже если эта цель — топчан для порки.
В своих фантазиях мазохисты нарушают самые разные правила, чтобы иметь возможность себя за это наказывать. Независимо от того, отыгрываются ли эти фантазии, скрываются ли или постфактум встраиваются в жизненные события, чтобы их объяснить или оправдать, мазохист все время заново для себя открывает и заново переживает свою подчиненность и неповиновение. Но этот хронический процесс создания/нарушения правил и наказания неоднозначен и амбивалентен. Например, хотя мазохист чувствует, что он заслуживает наказания, любое наказание всегда оказывается для него слишком большим. Оно всегда жестоко и бесчеловечно; если наказание было бы менее значительно, человека, который его исполняет, не называли бы садистом. Если мазохист начнет возражать, ему придется ползти на животе через всю комнату; за опоздание он получит тридцать плетей, за проявление малейшего сексуального влечения он подвергается сексуальному насилию.
Но мазохист часто бессознательно в своих фантазиях испытывает глубокое чувство справедливости. Явное «преступление» скрывает более глубокое преступление, которое заставляет его двигаться в темноте на ощупь. Это более глубокое преступление, скрывающееся в тени своей полной противоположности — унижения, является гордыней, самым первым человеческим грехом.
Как и в случае женщины, совершающей дионисийскую инициацию, это глубинное преступление исходит из ложной установки: гордыня — форма инфляции, самонадеянности, высокомерия. У мазохиста эта установка может проявиться самыми разными способами. Он может ощущать себя самым лучшим или самым худшим в мире, самым совершенным страдальцем, испытывающим самую глубокую боль. Он может чувствовать себя самым заслуженным человеком, получающим самую мелкую награду, самым некомпетентным человеком, обладающим самым высоким потенциалом, самым выдающимся смертным, отмеченным ударами Судьбы. Будучи самым лучшим червем во вселенной, мазохист может чувствовать, что не заслуживает наказания, заслуживает меньше наказания или самого лучшего наказания, — или все это вместе. Эта истина может быть высказана и в его исповеди, и в бреду, и в процессе анализа, и во время пьяной болтовни.
Мазохист стремится идти по тонкой линии, познавая, затем освобождаясь, затем осознавая это ощущение разницы между наказанием и очищением. «Держите со священным трепетом эту наказующую плеть бога!»8 Возможно, кнут на фреске в Помпее является тирсом, священной ветвью, которая используется в культе Диониса. В тирсе присутствует бог, сосредоточение страшных сил природы. Согласно мнению классика-ученого Доддса, применение тирса в культе — это свидетельство «управляемого насилия», попытка подчинить эти природные силы религиозной цели. «Тирс — сосредоточие этих сил; его прикосновение может творить невероятные чудеса, но оно может нанести рану и... вызвать сумасшествие».
Использование мирского объекта оскверняет весь ритуал, а следовательно, и бога; это, в свою очередь, оскверняет самого приверженца культа, выбивая его из колеи, ибо его мотивы и эмоции больше не считаются религиозными. Человеку больше не помогают мысли о силе бешенства, «английского порока», употребляемого для наказания и сексуального возбуждения. Использование орудия избиения только нерелигиозных целях, согласно дионисийской религии, является его осквернением, профанацией. В объекте отсутствует бог; вместо него объект сам становится богом в форме фетиша.
В мазохистских фантазиях, которым нет числа, пристальное внимание уделяется средству причинения боли, которое имеет высшую ценность. Подобно священным тирсам, это средство является символом, божественным скипетром. Хотя многие фантазии содержат в себе другие формы мучений, например, унизительные позы, слова или даже сами способы сексуального возбуждения, немало фантазий сосредоточено на орудиях пытки или по крайней мере включают их в себя. Разнообразие таких средств безгранично, и многие фантазии разворачиваются поразительно подробно. Это ивовые прутья, кнуты, розги с узлами, утяжеленные плети и плети-девятихвостки; плетки, палки и доски любой длины, ширины, формы и толщины, сделанные из любого сорта дерева; любые разновидности ремней, которые можно себе представить: с любыми пряжками и заклепками; щетки, расчески и гребни, щипцы, зубочистки, шпатели, иголки, электрические нити накала, острые пики погонщиков скота, тонкие жесткие прутья, ножи, ожерелья, «пояса верности» и ножницы. Этот список может дополняться сколь угодно долго, становясь все более и более жутким. Как правило, в мазохистской фантазии средство истязания выполняет противоположные функции, обладает мистической прелестью наряду с безобразием и вызывает страх, чтобы создавать и сохранять должные ощущения.
По-видимому, цель такого ритуала — восстановление какого-то религиозного смысла посредством ритуальных объектов. Даже в самых бедных и самых общих фантазиях о бичевании мы можем услышать пронзительный гимн священному тирсу, секущему ягодицы мученика. В пульсирующей навязчивости мазохизма проявляются чувство и ритм бичевания. Этого бичевания, этого ритуала и этой фантазии невозможно избежать. Его чрезвычайность и необходимость выдержать проверку повторением, которое означает одновременно «снова бичевать» и «снова попросить» или в особых случаях — «попросить об этом снова».
Так же, как «страдать» стоит в одном ряду с «выдерживать», «переносить», «подчиняться» или «подвергаться», так «связываться» — с «объединяться», «переходить от одного к другому», «возвращаться». Человеку неизбежно приходится возвращаться к тому, что следует знать и помнить, к тому месту, где он пережил травму или беду, как к монументу или памятнику. Один пациент для себя открыл: «Бичевание может иметь ритм полового акта».
«Рассказывать» стоит в одном ряду с «повторять», а значит воспроизводить тему, фантазию, желание. Повторение и установление взаимосвязей — в межличностном и интрапсихическом аспекте — происходят одновременно.
Повторение и возвращение — две составляющие клинической феноменологии отношений, т. е. всегда происходит возвращение к тому же месту, к тому же аргументу, к тем же словам, к тем же чувствам, к тем же ошибкам. Люди снова и снова жалуются на повторение одного и того же паттерна. Это «по-вторение» отношений неизбежно; оно — одно из необходимых свойств отношений».
Душа и ее фантазии стремятся к утонченности через повторение. Посредством ритуального религиозного переживания и утонченности повторения мазохист может начать переход от навязчивости, присущей слепой необходимости, к более глубоким смыслам судьбы.
Воспринимать мазохизм, находясь в царстве Диониса, — значит воспринимать его за внешней оболочкой дионисийского сумасшествия. В этом царстве мифа и религии мы видим не столько болезнь, сколько богоявление. В наслаждении и ужасе присутствует сумасшествие; в иллюзии — истина, а в истине — бред. Дионис — это «мастер волшебных иллюзий». Бог Дионис абсолютно парадоксален, и смотреть на мир с точки зрения Диониса — значит видеть его и таким, какой он есть, и таким, каким он никогда не бывает; это значит видеть мир, с одной стороны, истинным, а с другой — иллюзорным. Бог Вина воплощает истину (in vino veritas) и иллюзию; точно так же бессвязные речи и галлюцинаторные видения сумасшедших воплощают волшебную иллюзию и глубинную истину. В каком-то смысле Сумасшедший Бог — это зеркало, отражающее наше общее подлинное сумасшествие. Мазоху в романе потребовалось зеркало, чтобы отражать истину и иллюзию сумасшествия мазохизма: самонадеянность и скромность, реальность материи и эфемерные явления. Жесткая, неподвижная «улыбающаяся маска», надетая Дионисом, является иллюзией и вместе с тем отражает правду. Царство Диониса — это царство, где правда и иллюзия соединяются вместе, и разделяет их именно сумасшествие.
Мазохизм с его парадоксальной сущностью ведет нас из области концепций в область воображения, от поверхностных проявлений (мазохистского секса и девиантного поведения) до темных глубин страсти и страданий.
Темная сторона проявления всех дионисийских форм, с которой мы внезапно сталкиваемся, свидетельствует о том, что они возникли не в поверхностной игре бытия, а в его глубинах. Сам Дионис, поднимающий жизнь до самой вершины экстаза, — это страдающий бог. Привнесенные им прорывы возникают из движений внутреннего мира, в котором он живет. Но где бы эти глубины ни обнажались, там вместе с прорывом и рождением поднимается ужас и предстают руины.
Ученые разделились во мнении: насколько буквально следует воспринимать основную черту культа Диониса — рвать на куски и поедать сырое мясо. Те, кто участвовал в дионисийских оргиях, считали это действие «смесью высшей экзальтации и высшего отвращения; это одновременно святое и ужасное исполнение ритуала и нечистоплотность, таинство и осквернение...» Дионисийское переживание поднимается из глубины души, оно является пре-вербальным, возникает до Слова и чуждо всей рациональности. Сам Дионис
является чудовищем, живущем в глубинах. Из-под своей маски он смотрит на человека и протягивает ему рулетку, выигрыш в которую далеко неоднозначен: он может быть и близок, и далек от жизни или смерти. Его божественный ум совмещает противоположности. Ибо это дух возбуждения и дикости, всего живого, которое пылает и бурлит, преодолевает внутренний раскол между собой и своей противоположностью и в реализации своего желания уже поглотило этот дух. Таким образом, в этом боге соединились все земные энергии: производящая, кормящая, провоцирующая разрыв, животворная неистощимость — и разрывающая на части боль, смертельная бледность, тихая ночь былого. Он — сумасшедший экстаз, парящий над любым зачатием и рождением, и дикость этого экстаза всегда способствует приближению разрушения и смерти. Он — бьющая через край жизнь, вызывающая сумасшествие и в своей самой глубинной страсти чрезвычайно близко связанная со смертью.
Дионис, в молодости подвергавшийся преследованию и расчленению, призывает душу стать уязвимой, ранимой, распавшейся на части и испытывающей муки из-за невозможности воссоединения. Он без особых затруднений втягивает душу в темную глубину, где нет света сознательной жизни. Один из моих пациентов, протягивая мне запись мазохистской фантазии, после долгой внутренней борьбы и сопротивления в спешке выпалил, заливаясь от стыда румянцем: «Вот она. Именно за этим я пришел на терапию. Это ужасно. Это болезнь. Это прекрасно, я ее ненавижу; это моя любимая фантазия. Я не могу ее выдержать, я люблю ее. Она отвратительна. Я не хочу ее прекращать».
Такая беспорядочная череда противоречивых реакций раскрывает понятную конфликтную установку по отношению к подчинению, страданию, удовольствию, культовому поклонению, а по существу — к самой смерти. Сознающий человек страстно сопротивляется именно тому переживанию, которого больше всего страждет его душа. При подчинении в культовом поклонении неизбежно происходит капитуляция и погружение Эго в бессознательное. Это ни самоубийство, характерное для беспомощной депрессии, ни бессознательная мания невезучего человека, ни сознательное желание покончить с собой престарелого или/ и больного человека. Нет, это неизбывная жажда освобождения, дикое устремление в объятия смерти, словно лишившийся разума человек маниакально стремится в объятия возлюбленного.
Мазохизм обретает свой полный смысл и полное значение только в связи со смертью...
...которая представляется экстатическим избавлением от того, чего хочет душа, что ей нужно и что она получает, открывая для себя чрезвычайную ценность тела и изысканное им наслаждение, которое одновременно является нашей самой ужасной болью. Предположим, что мазохизм как переживание смерти очень надоедает жизни. Вместе с тем предположим, что мазохизм позволяет так прочно соединить душу и тело, что по-другому столь же крепко их соединить просто невозможно.
«Мы спешим умереть», — поет хор в «Вакхе». Это смерть как конечный союз, смерть как истинная обитель души (Потусторонний мир), смерть — как область психики, не заключенной в теле и в ее реалистичном понимании. Иногда любовь и смерть настолько схожи, что становятся мерой друг друга; такие любовники, как Ромео и Джульетта, помогают умереть друг другу и умирают друг ради друга и друг без друга. Нечего удивляться тому, что французы называют оргазм la petite morte (маленькая смерть). Общее в любви и смерти — это угасание индивидуального Эго, ужасающая потеря самоопределения, решительности, способности действовать, а также освобождение от подобного бремени. Хотя естественный порыв Эго направлен вперед и вверх, лишь бы распространить сферу своего влияния, мазохистское подчинение движет нас вниз, по направлению к холодной смерти в соответствии с законом земного притяжения. В своей последней работе Фрейд назвал стремление к смерти Танатосом по имени древнегреческого бога Смерти, поместив его на одном уровне с Эросом — влечением к Любви, или стремлением к Наслаждению. Любовь и Смерть (Связь и Забвение) — два фундаментальных влечения, две величайшие крайности. Они являются опорами для мазохистского переживания. Перед Дионисом, трагическим, сумасшедшим богом страданий и наслаждения, менады пускаются в восторженный разгул, вызывающий разрушение. И тогда они не только деградируют, но и испытывают экзальтацию, посвящаются в таинства и получают искупление.
В романе Мазоха «Венера в мехах» Ванда говорит Северину:
Я могу действительно себе представить, что в жизни принадлежу только одному мужчине, но это должен быть реальный мужчина, заслуживающий моего уважения и порабощающий меня своей внутренней силой... А по собственному опыту я знаю, что, влюбляясь, мужчина становится слабым, уступчивым и смешным; он подчиняется женщине и встает перед ней на колени. А я смогла бы полюбить лишь того мужчину, перед которым самой приходится встать на колени15.
Как «бог женщин» Дионис ведет к чисто женскому архетипическому переживанию; но как «бисексуальный», «мужско-женский» бог он уводит от чисто «сексуализированного» мазохизма.
В психиатрии обычно считается, что мазохизм имеет характерную биологически-генетическую природу, т. е. является характеристикой пола. Для Фрейда и Краффта-Эбинга это предположение не требовало доказательств:
Добровольное подчинение женщин противоположному полу — это физиологический феномен. Вследствие своей пассивной роли в сохранении социальных условий идеи о подчинении у женщин обычно связаны с их представлениями о сексуальных отношениях. Они, так сказать, формируют обертоны, определяющие чистоту тона чувства женщины... Человек, внимательно наблюдающий за жизнью, может по-прежнему легко определить, что привычка, вырабатывавшаяся бесчисленными поколениями в связи с пассивной ролью, возложенной на женщину Природой, наделила ее инстинктивной склонностью к добровольному подчинению мужчине; он заметит, что для женщины отвратительна эта искусственно преувеличенная галантность и что отклонение от нее в сторону «господского» поведения, хотя вслух это отрицается, часто воспринимается женщиной с тайным удовлетворением. Всегда и везде под политической оболочкой общества можно различить инстинкт женской услужливости16.
На проявления мазохизма влияет наличие или отсутствие сексуальных органов или гормонов, но прямой зависимости здесь нет. Парадоксальное сочетание наслаждение-боль — результат его глубокого укоренения в области воображения. Мы испытываем влечение к мазохизму в тесной связи с ощущением своего тела. Однако конкретный пол тела не влияет на сущность этого ощущения. Если бы склонность к мазохизму объяснялась в соответствии с физиологическим полом, было бы легче согласиться с Краффт-Эбин-гом, что в какой-то мере мазохизм является «нормальным» у женщин, но «ненормальным» у мужчин. Если бы мы идентифицировались с физиологическим полом, то стремились бы к морализации, а не к деморализации души.
Истинный вопрос заключается не в том, является ли мазохизм «фемининным», а насколько понятие «феминин-ности» соответствует понятию «женщина» и «женское». Говорить о «маскулинности» и «фемининности» — значит говорить не о мужчине и женщине, а о метафорических качественных установках. Эти качества первичной фемининности принадлежат и мужчине, и женщине; они являются психологическими, а отнюдь не биологическими.
При существующей путанице в языке — не зная, как правильно говорить о психике или как правильно говорить на языке психологии — мы считаем, что слово «доминирующий» является синонимом слова «высший». Когда феминисты протестуют против доминирования мужчин, они — что не менее важно — протестуют против предполагаемого превосходства маскулинности, стоящего за таким доминированием. С другой стороны, люди приравняли друг к другу женское «подчинение» и «подчиненность», присущую фемининности, выводя в качестве следствия всевозможные догмы о «естественном порядке». Появляются и другие подобные внутренние сравнения, в большом количестве встречающиеся в психоаналитической теории; все они указывают, что делается слишком незначительное различие между психической фантазией и реальными действиями.
Человек, склонный к подчинению, в процессе полового сношения не обязательно ведет себя пассивно, подчиненно или как жертва в свой смертный час. Партнеры садо-мазохисты иногда меняются ролями. Один из них принимает свою подчиненную роль не вследствие своей генетической предрасположенности, а реализуя двойственную фантазию о себе и своем партнере. Его подчиненность — это его и его партнера психическая фантазия, которая отыгрывается через плоть и кровь. Важной оказывается именно эта подчиненность, а не пол человека, в котором она воплощается. Поэтому некорректно говорить о «женском мазохизме», если «женский» означает, что он относится только к женщинам, ибо мазохизм — это фантазия, общая и для мужчин, и для женщин. Правильнее говорить о мазохизме как о черте «фемининности» в том смысле, что он является фантазией подчинения. С точки зрения качеств и ценностей мы определенно смогли бы назвать мазохизм, как это сделал Фрейд, выражением природы фемининности (а не женской сущности): ее пассивности, склонности к формированию и поддержанию отношений, эротичности, инертности и т. п.
Мазохизм — один из способов души восстанавливать то, что было обесценено. Его долговременная настойчивость, его навязчивое по своей природе стремление к удовольствию, его требовательность и тяготение к эстетике сексуальности, его поиск религиозной сущности, его внутреннее ощущение патологии и отклонения, — а в действительности его крайности во всех этих проявлениях, — все это доказывает его ценность. Вместе с тем сегодня обесценивание мазохистских качеств настолько серьезно, что психиатрия фактически считает зависимое стремление к страданиям более извращенным, чем зависимость от легального употребления наркотиков для облегчения страданий. В наше время, когда почти все страдания считаются болезнью или моральным дефектом, мазохизм утверждает потребность и желание души в страдании.
Героическое сознание воспринимает силу и власть Диониса как слабость, подчиненность и пассивность. Дионис оказывается жертвой. Он позволяет своему кузину смертному Пентею, надеть на себя наручники и унижать себя; он обещает полное фемининное подчинение в качестве цены за возвращение его матери Семелы из Потустороннего мира; сталкиваясь с грубой маскулинностью, он часто пугается и терпит поражение.
Можно было бы говорить о «дионисийской фемининности» или о выражении и осознании первичной или фундаментальной фемининности, которая по своей природе является дионисийской: темной, мрачной, молчаливо-меланхоличной и неоднозначной, страдающей и испытывающей наслаждение. Победы Диониса неявные: он достигает их с помощью вина, утонченных интриг и хитроумных и почти извращенных манипуляций над своими врагами. Он никогда не одолевает своих приверженцев силой. Он побеждает их и тут же их угощает; накормив их, он становится их владельцем. «Женственный бог» соблазняет, совращает, загадочно улыбается своим приверженцам, заманивая их и увлекая в лукавый, артистичный танец, позволяющий достичь глубочайших потайных уголков фемининности, природной безлюдной дикости: ночью в лесу, в горах.
Вместе с тем Дионис оказывается и жертвой. У большинства из нас возникает ощущение жертвенной покорности при нападении насильников и грабителей, когда у нас не хватает сил им сопротивляться. В данном случае оказаться «жертвой» — значит быть бессильным и/или быть в невыгодном положении перед угнетателем. А Дионис — это «жертва» как форма бытия, как состояние фемининной души, готовой к самопожертвованию. Дионис освобождает своих приверженцев от притеснения и ощущения себя жертвами, призывая их к совершению жертвоприношения. Тем самым он благословляет добровольную жертвенность. Те, кто его отвергает и презирает, себе на беду не признают скрытую божественность этой жертвы. Отказ признать странную, бисексуальную амбивалентность этого бога приводит к безумию и смерти. По выражению Юнга, бог становится болезнью.
Мазохизм не позволяет обесценить ни архетипическую фемининность, ни сумасшествие. Западное мышление считает фемининность болезнью, а все ее качества (пассивность, неоднозначность, эмоциональность) — ее симптомами. Сумасшествие небрежно объявляют «нереальным», т. е. «нагромождением» лжи. Этот негативный маскулинный контекст еще больше подпитывает переживание первобытной фемининности как разновидности дионисийского сумасшествия:
Этот архетипический мир фемининности ничего не знает о нормах и законах, управляющих человеческим обществом, и не ощущает на себе ни малейшего влияния богини брака Геры. Этот мир находится в полном согласии с природой. Дионис пробуждает в женщинах именно эту цель: разорвать связи супружеских обязанностей с привычным семейным укладом ради того, чтобы следовать за факелом бога, покоряя горные вершины и наполняя леса дикими воплями экзальтации.
«Разорвать путы» — это цель как дионисийского, так и мазохистского переживания. И то, и другое ломает стиль сознания, который стал крепостной зависимостью. Действительно странно, что это делается через другую форму зависимости, через порабощение этим сумасшествием, которому подвержен сам бог. При этом чем строже границы закона, сильнее чувство долга или привычки, тем настойчивее призывает Дионис этому сопротивляться.
Сила может оказаться ужасным бременем. Эта зависимость должна становиться слабее в моменты расставания, слабости, разочарования или равнодушия. Поэтому не удивительно, что сильная личность — женщина или мужчина — будет больше стремиться испытать мазохистские переживания. Нэнси Фрайди рассказывает о любимой фантазии одной женщины: ее тянуло в постель к любовнику, любовавшемуся ее наготой, что вызывало у нее утонченное унижение; только после того, как она проявляла настойчивость и принималась умолять любовника ее отпустить, тот, наконец, совершал с ней половой акт. Комментарии женщины не менее интересны, чем ее фантазия:
Кажется, что чем больше я освобождаюсь (я действительно сейчас увлечена Женским освободительным движением), тем больше я фантазирую о бичевании и зависимости. Так как я совершенно свободна в работе, социальной жизни и т. п., получается почти так, словно я в сексуальной жизни пытаюсь достичь некоего противовеса этому освобождению... Я уверена, существует много женщин, похожих на меня, вырвавшихся из-под власти мужского доминирования, страстно желающих вернуться обратно к нему в постель.
Именно неизвестное и «иное» вызывает столь сильное притяжение. Не удивительно, что она должна желать доминирования противоположного пола, именно потому что он противоположный. Атак как с Другим, с Неизвестным, с противоположностью нельзя быстро идентифицироваться, то чтобы его ощутить, нужно добиться возможности ему подчиниться. Его инакость, придавая гибкость его личности и обновляя ее, создает даже более полное и еще более удовлетворяющее подчинение. Мазохистское переживание, выраженное сексуально, вместе с тем является религиозным переживанием, мольбой, подчинением Другому, который принял на себя роль божества. В «Исповеди» мы можем увидеть, какое выражение нашел для этой мольбы Адамов: Я хочу быть усмиренным женщиной, и только женщиной, ибо она «иная», par excellance*(Исключительно)
всегда остающаяся посторонней, — моя противоположность. Женщина — это образ всего, поднимающегося из глубин и обладающего соблазном, свойственным пропасти. Чем глубже мужчина тонет, тем глубже он хочет утонуть. Оказавшись на самом дне мира, я ищу еще более глубокий мир в порабощении женщиной. Я хочу быть
В данном случае женщина является богиней Преисподней. Подчинение человеку подчиненному — это деградация, но подчинение богу или богине — это мера истинного душевного достоинства. Дионис может появляться либо в теле мужчины, либо в теле женщины, и когда это происходит, он взывает к самому темному и непостижимом); что есть в душе, к тому, что ее подавляет, направляя ее в оргию страстной сексуальной развязности и спокойного подчинения.
Известно, что когда Афродита (Любовь) появилась из моря, Стыдливость была одной из тех, кто ее ждал. Здесь — основа фундаментальной связи между Любовью и Стыдливостью, особенно между чувственной любовью и стыдом, проявляющимся в умеренности и сдержанности. Стыдливость была дочерью Ночи, а потому под ее темными крыльями скрывались тайны, принадлежащие ночи. Ее присут- ствие на этой инициации дионисийских ритуалов гарантирует нам, что религиозный смысл и основа сексуального переживания существуют вместе. Стыдливость воплощает не только ощущение религиозного стыда (смирение и покорность), но и различные обертоны сексуального наслаждения, стыда обнаженного тела, душевного и телесного раскрытия своему Любовнику и своему Богу. Распахивая свои черные крылья над тайнами ночи, Стыдливость поддерживает эту уединенность и таинство секса, которые делают его сакральным.
При мазохистском переживании каждая частица плоти оживает в агонии экстазной дрожи. В целом это переживание почти невыносимо. Как же оно может не быть сексуальным? Как же оно может не быть религиозным? Человек оказывается вне своих границ, вне всех законов, обязанностей и привычек, и вместе с тем он крайне стеснен, придавлен и сжат. Это триумф и поражение.
Называемое Дионисом сумасшествие — не болезнь, не его жизненная слабость, а самый здоровый его спутник в жизни. Из самых сокровенных его глубин извергаются крики и возгласы, когда они формируются и прокладывают себе путь на поверхность. Это сумасшествие, которое присуще материнской утробе. Оно сопутствует всему процессу творения, постоянно превращает упорядоченность в хаос, приводит и к изначальному спасению, и к первичной боли, и в обоих случаях — к первичной дикости бытия.
Как только высвобождается эта импульсивная сила жизни, весь мир ощущает ее воздействие, которому невозможно сопротивляться. Природа больше не делится на животную и божественную. «"О Бромиус", — кричат они [участники дионисийского действа], пока вся окружающая природа: и горы, и звери не наполнятся этой дикой божественностью. И когда они мчатся, все мчится вместе с ними».
«Дионисийство, — пишет Юнг, — это ужас уничтожения principium individuationis и вместе с тем «восторженное наслаждение» его разрушением. Таким образом, оно сравнимо с интоксикацией, которая как бы разлагает человека на его коллективные инстинкты и компоненты: происходит взрыв уединенного Эго под действием окружающего мира».
Хотя мы не можем достичь полной половой идентификации в наших попытках определения мазохизма, мы по-прежнему видим в сексе основное средство выражения тяготения к мазохизму. Независимо от того, является ли сексуальность скрытой и внутренней, слабо ощущаемой?
и глубоко ритмичной или же открытой и ясной, страстной и пульсирующей, она пронизывает все мазохистские явления. Мазохизм — не столько состояние слабости, сколько состояние восприимчивости и трепетной чувственности. Он открывает нас нам самим и внешнему миру. Мазохизм — состояние полного подчинения переживанию в сфере секса, религии, отношений между людьми и в смерти. Он приводит нас в возбуждение, вызывает пробуждение, придает необычный поворот «обычному» или «нормальному» переживанию. При нашем осторожном внимании и крайнем любопытстве к мазохизму мы можем столкнуться с предопределенностью индивидуального человеческого характера, который, как сказал Гераклит, является Судьбой.

ГЛАВА 7 СУДЬБОНОСНЫЙ ПЕРЕХОД В МАЗОХИЗМЕ

Он прижимался щекой
К вымытым дождем мостовым,
И он рыдал, попав в силки
Перевоплощения,
И снова вернулся к себе...
ФЕБ СНОУ. «Должно быть, это воскресение»

И ты можешь плакать,
Ты можешь лгать
За все хорошее, что я тебе сделаю,
Ты можешь умереть,
Но когда это случится,
И придет полиция, а ты будешь лежать мертвым,
Вспомни о том, что я говорил.
ПОЛЬ СИМОН. «Все, что было сложено, распадается»

Характер — это судьба,— говорил Гераклит; отличительная сущность мазохизма становится судьбой мазохиста. Боги являются частью человеческой сущности, и называть их богами, а не генетической предрасположенностью или психологическими механизмами, — значит иметь в виду Судьбу, а не фатализм.
Если характер — это судьба, то все, что мы собой представляем, является фатальным, ведет к нашей смерти. Прийти к согласию со своей судьбой — не легко прикоснуться к ней кончиками пальцев, а «войти в ее объятия», пока не захрустят кости.
Одна из моих пациенток, спокойная, умная, склонная к инсайтам, грамотная тридцатилетняя женщина, после десяти месяцев анализа мне призналась, что истинной причиной ее прихода на терапию были ее «мазохистские фантазии». Ее отвращение к себе, а также ее предположение, что она с таким же отвращением будет относиться ко мне, повисло между нами, словно тяжелый, вполне осязаемый занавес. Проявились истоки ее «болезни». Испытывая отчаяние наряду с особым мазохистским мужеством, она упрямо и мучительно решила проникнуть в эту болезнь, установить над ней контроль и ее преодолеть. Стиль ее поведения, как и его содержание, были типичным человеческим мазохизмом. Она колебалась между уравновешенностью, доведенной до совершенства, и периодической потерей самообладания, униженным подчинением и протестом, сразу вызывающим шок. Двигаясь по кругу эротических ощущений очарования и отвращения, удовольствия и боли, гордости и страдания, она все глубже и глубже погружалась в свои фантазии.
С того времени как она признала наличие реального мотива для обращения к аналитику, она понимала (иногда с испугом), что ей было суждено через все это пройти. По ее словам, она ощущала «неотвратимую неизбежность». Завлеченная, затянутая, задавленная беспорядочной массой мазохистских образов, она все больше и больше становилась субъектом воздействия, а не мотивирующим объектом. На терапевтическую работу влияла некая роковая необходимость; женщина должна была восстать против своей судьбы в образах своего мазохизма. Эта конфронтация бесконечно углубляется и создает «нечто третье» за рамками реальности аналитика и пациента. Здесь требуются усилия Прометеевых масштабов.
В основном ее фантазии были сексуальными, и сначала женщина ощущала их прежде всего как наказание. Этот комплекс был «патологическим», вызывал болезненные страдания, и потому она чувствовала себя виноватой. Она ощущала, что быть мазохистской — это наказание, и наказание заслуженное, но вместе с тем настаивала на том, что она не заслужила слишком строгого наказания. Оказавшись в порочном круге, она не могла из него выйти. Подобно Иксиону, попавшему в плен бесконечных несчастий, она чувствовала свою связь с необходимостью постоянно ходить по замкнутому кругу: никакого разрешения проблем, никакого исчезновения проблем, никакого средства их решения. Ей нужно было обязательно видеть, что сковавшие ее цепи Необходимости одновременно были прочными нитями Судьбы, которые проникли в нее и переплелись с ее жизненными установками.
Платон говорил, что все вступающие в мир души проходят перед престолом Ананке (богини Неизбежности), возвышающимся над всеми людьми и богами. В древнегреческом мифе вход в мир определяют три богини Судьбы и Неизбежность. Судьба становится неизбежностью для человека, а неизбежность — его судьбой.
Юнг считал, что неизбежность становится судьбой, когда встает вопрос о смысле. Именно смысл, по его мнению, превращает инстинктивную необходимость в религиозную Судьбу. Но даже до того, как встал религиозный вопрос о ценности или смысле, не было существенной разницы между судьбой и необходимостью. Несмотря на их концептуальное различие, функционально они неразделимы в своем воздействии. При рождении каждого человека присутствует Судьба, и каждая душа перед тем, как вступить в мир, проходит перед престолом Ананке. И «должно быть» Необходимости неотличимо от «должно быть» Судьбы.
Наверное, богиня Ананке требует от нас самую большую дань за наличие у нас тела и нашего пребывания в нем. Ее отличительные знаки: ожерелье, браслет, пояс и другие атрибуты в ее облачении, которые связывают, сковывают и ограничивают — обрамляют нашу шею, запястья рук и ноги, фактически означают, что нашим телом владеет Необходимость, которая и связывает его. Казалось бы, наше тело имеет свои собственные потребности и судьбу, которые осуществляются помимо нашего полного или даже частичного осознания. Мы щуримся, мигаем, трясемся в судорогах, подергиваемся, бьемся в конвульсиях, дышим, жаждем, болеем, лечимся, испытываем оргазм, спим, совершаем зачатие, даем рождение, растем и умираем, с трудом осознавая, как и почему это происходит. Мы гордимся тем, что обладаем сознанием и умеем им управлять, однако самым непостижимым образом подчинены автономным — иногда нежелательным — реакциям нашего тела. Мы можем — внезапно или постепенно — терять сознание, чувствовать тошноту, истекать кровью, онеметь, ослепнуть, оглохнуть, окоченеть; мы можем испытывать голод, страдать от ран и болезней, сходить с ума, плакать, смеяться, икать или чихать.
Наверное, наше тело — самая прочная часть нашего человеческого бытия; при этом мы вспоминаем о его существовании в основном при наличии дисфункций. Ничто так не напоминает нам о подчинении телу, как его болезнь. Зубы, челюсти, бронхи, гланды, желудок, кишки должны функционировать совершенно согласованно или же мы начнем страдать, голодая, поправляясь, испытывая тошноту, болезненные ощущения, мучаясь запорами, чесоткой или обжорством. Ананке непременно управляет нашим поведением в столовой и ванной. Ежедневно мы подчиняемся основным физиологическим потребностям и функциям: мы едим, осуществляем мочеиспускание и дефекацию. Чем больше мы уходим от реальности и соблюдаем эфемерные светские «приличия», тем более непристойными становятся наши душевные переживания ночных образов. Мы горим от стыда, когда приходится рассказывать, например, такой сон: «Мне нужно было пойти в туалет, но все вокруг на меня смотрели, и весь пол был залит мочой...»
Естественно, физическая и психическая Необходимость присуща всем людям, и все мы с ней связаны. Вместе с тем мазохисты могут носить атрибуты особой, специфической связи с Ананке; кожаные и металлические ожерелья и цепочки, цепи, веревки, наручники, шрамы, а также пояса, наглядно демонстрирующие фантазии зависимости, — все это собственные эмблемы Ананке. Это образы неизбежности. «Необходимость» означает, что нет выбора, нет спасения. Синонимы уточняют значение этого слова: «неизбежно», «неминуемо», «обязательно», «навязчиво», «принудительно», «вынуждено». Все эти слова имеют оттенок значения «связывать». По-видимому, можно сделать коррекцию в отношении «зависимости», «необходимости», но эти уточнения можно продолжать бесконечно.
Телесное существование связывает нас, затягивает в трясину пуританизма и материализма. Вместе с тем, несмотря на боль и стыд, жизнедеятельность тела тоже приносит нам величайшее удовольствие и наслаждение: еда, питье, танцы, занятия любовью, душ и т. п. Поэтому именно через тело сама Необходимость превращается в парадокс: мы должны ее желать и ненавидеть ее связи.
При налагаемых Ананке ограничениях мы испытываем боль и удовольствие, достигая необходимых результатов. Когда в античную эпоху древнегреческие атлеты и поэты удостаивались лаврового венка, это вместе с тем означало и честь, и дань необходимости: поэт должен был писать стихи, атлет должен был добиваться спортивных достижений, музыкант должен был сочинять музыку. Лавровый венок связывает, «окружает» и накладывает отпечаток на тех, кто его носит, и на их судьбу. Этот символ одновременно гнетет и оставляет след в сознании.
Мы связаны рамками, посланными нам Судьбой, которая является характером. Нарушение этих границ, выход за свои пределы, — это гордыня, hubris, что в переводе с греческого означает: «сверх положенного». В этом смысле, чтобы достичь своих целей, мы отказываемся от того, что нам «положено». Достижение имеет двойной смысл: осознание собственных возможностей и одновременно преодоление собственной ограниченности. Суметь найти то, что предначертано, и не более того, — это длительная и судьбоносная задача. Человек должен следовать своим внутренним, а не внешним ориентирам. Покорность своей судьбе не гарантирует никакой награды или общественного признания. Она влечет за собой самопризнание: и как сам процесс, и как вознаграждение.
Прометей знал, что ему было предначертано судьбой преодолеть собственные границы, выйти за свои пределы и понести наказание. В конечном счете он смирился со своей судьбой, состоявшей в том, чтобы пострадать за нарушение границ. И именно Прометей был первым, кто надел лавровый венец и склонился перед судьбой, ибо он воплощает живой пример того парадокса достижения/подчинения, который связал его с Ананке и Зевсом. Он носил железное кольцо в знак своего подчинения Зевсу и как символическое свидетельство того, что в своих страданиях он достиг дна титанических крайностей, глубин и вершин, гордости и унижения и постиг смысл своей судьбы.
Возможно, мазохизм только в последнюю очередь ставит своей целью достижение равновесия, поскольку именно крайность составляет всю его сущность. И все же для сохранения своей парадоксальной сущности самоистязания мазохизм должен создать такое равновесие. Вместо повседневной крайности доминирования Эго и доминирования героической установки мазохизм предлагает крайность подчинения в полном согласии с душой. Если у человека разваливается обувь, у него есть выбор: либо без конца ее ремонтировать, либо ее снять. Мазохизм компенсирует деятельную философию постоянного накладывания заплат скромной философией ходьбы босиком. Мазохизм — это способ психологического выживания. Он противоречит Прометеевой фантазии, которая привела бы к краху. Эго фатально склоняется к гордыне Прометеевой самодостаточности в отношении иллюзии, что человек по своей воле может все, что угодно, иметь, взять или даже украсть у богов. Ослепленное гордыней и порождаемым ею чувством свободы, Эго человека не может увидеть глубинного, фатального изъяна: части самой его сущности априори не хватает огня. Как только был украден огонь — т. е. сознание, власть и жизненная сила, — Эго начинает считать его своим и верит, что владеет им по праву. Жизнь и сознание оказываются послевоенными руинами. Они больше не являются дарами, и мы уже не можем признать того, кто их дал. Однако чувствовать себя униженным, уязвимым и прикованным к скале — значит признать свою зависимость от милости богов. Такое признание является необходимым предварительным условием покорности собственной судьбе. Вернемся к молодой женщине-пациентке, у которой наблюдалось одновременное влечение к своим мазохистским фантазиям и их отторжение. Ее дневные фантазии и ночные кошмары были наполнены эротически соблаз- нительными и невыразимо ужасными образами плетей, наручников, поясов, ножей, крыс, мочи, крови, пигмеев и карликов, смерти, молчания... На ее судьбу наложили печать невыносимые образы. Подобные архетипы и образы существуют среди нас, формируют нас и информируют нас, являясь в сновидениях, делах и размышлениях. Они формируют наш характер; ведь, как утверждал Гераклит, характер человека — это его судьба. «Возможно, — пишет Юнг, — именно эти вечные образы — это то, что человек называет Судьбой».
Подобно Прометею, этой женщине нужно было склониться перед Судьбой, а не перед наказанием ради освобождения. Это ключевое изменение, ибо оно смещает мазохистские склонности из области Эго, которое вызывает чувство вины и желание наказать за проступки, в архетипи-ческую область, отмеченную вечной дилеммой человеческих страданий и божественного таинства. Это религиозное движение, цель которого — благословить скрепляющие узы. Оно изменяет мазохизм пациентки, превращая бессмысленное светское психопатологическое отношение к мазохизму в душевный поиск ответа на вопрос о смысле страданий. Любить свою судьбу — значит ее выстрадать. Добровольно и даже с любовью прийти к необходимости страдания — это выдающаяся религиозная задача. Завершающая сцена. Пациентка уходит обреченная на спокойствие, как посвященная, покидающая покои Диониса в Помпеях. Она уходит в меланхолии, ее меланхолия вне времени и находится где-то между Прометеевыми взлетами и дионисийскими глубинами. Извращения, унижения, удовольствие, умирание, мученичество, горные скалы, массовые помешательства, знакомые ей персонажи являются ей и охватывают ее. Она узнает эти персонажи — видит, что они являются частями ее характера; это ее судьба. «Уходя со сцены», она отдает земной поклон, осененная верой в неизбежное. Со стыдом она наблюдала свою судьбу, которая (как ее характер) стала видимой.

ГЛАВА 8
МАЗОХИСТСКИЙ ЭКСГИБИЦИОНИЗМ КАК ГРУППОВОЕ ЯВЛЕНИЕ

Жизнь - только тень минутная, фигляр, Свой краткий час шумящий на помосте, Чтобы навек затихнуть; это - сказка В устах глупца, где много звонких фраз, Но смысла нет.
ШЕКСПИР. «Макбет»

Я отбыл свой срок на сцене
В мучениях и маяте.
И вот наступило время
Мне уйти и скрыть свою ярость...
И я верю в то, что, будучи любовником, Не нуждался в своих костюмах, И думал...
ФЕБ СНОУ. «Хандра Харпо»

Я лежу обнаженный на площади среди других обнаженных людей. В центре этого лагеря — карантина любви — стоит вызывающе красивая женщина, одетая кричаще и театрально изысканно. Она стоит на невероятно странных подмостках, построенных из брусьев и бревен, подобно мишени, пронзенной тысячью лихорадочных взглядов. Женщина медленно поднимает юбку, пока не обнажается ее живот, а затем она начинает рукой небрежно ласкать самые потайные места своего тела; ее лицо застыло в маске безразличия; ее смутная невыразительная улыбка заставляет меня скатываться в про- Во время игры мазохист, как и Дионис, носит маску. В театральном царстве Диониса мазохист узнает, что он — не только нерасторопный и пассивный неудачник, но и актер, убедительно исполняющий свою роль. Он должен действовать, и он любит и ненавидит действовать. Его внутренняя мука огромна, она то скрывается за занавесом, то вырывается на центр сцены.
С одной стороны, эксгибиционизм способствует активизации, углублению и усилению напряжения мазохистского переживания, делает его реальным, ощутимым, важным. С другой стороны, эксгибиционизм стремится отрицать мазохистское переживание, низводя его до любительской шарады и превращая в театр абсурда. В противоречивом и парадоксальном феномене эксгибиционизма роли мазохиста и мученика становятся взаимозаменяемыми, «в сиянии луча прожектора» их различие практически сводятся на нет.
Театр мазохиста, известный в психиатрии как мазохистский эксгибиционизм, совершенно бессистемен и вызывает ощущение хаоса. Сценарии повторяются, сюжеты неправдоподобны и тяжелы для восприятия, финалы мрачны и предсказуемы, как сама смерть. Никогда не сходят со сцены самоуничижительные образы, искусственное страдание, постыдное поведение. Поэтому нечего удивляться более мазохистскому, чем обычно, проявлению здесь мазохизма, враждебному отношению аудитории, разгромным рецензиям. Находясь в обществе мазохиста, каждый из нас может ощутить некоторое извращенное восхищение, вызванное его поразительной неуспешностью. Всем нам так или иначе иногда приходится находиться на сцене и что-то изображать, даже если это происходит, когда мы сидим в кресле дантиста или пришли в магазин за продуктами. И независимо от нашего желания иногда мы разыгрываем из себя глупцов и учимся улыбаться, ухмыляться, держать эту ухмылку и извлекать из ситуации максимум при минимуме возможностей. Для мазохиста эксгибиционизм — возможность не только выразить себя, но и сделать себе имя в лучах театральных прожекторов. Вместе с тем актер и аудитория согласны: эксгибиционизм — это пред-ставление", которое, чтобы сохранить эстетику, никогда не должно состояться. Но оно становится самым длительным в городе шоу: «вот он я».
Всем нам известны люди, испытывающие, показывающие и даже гордо выставляющие напоказ свою эмоциональную боль. У взрослых и детей существует одинаковый импульс, побуждающий их демонстрировать свои шрамы и раны. Мазохисты-эксгибиционисты бывают ранимы легко и часто. Они сверхчувствительны к физической боли, безусловно готовы и получить травму, и быть отвергнутыми, поэтому их пораженное «я» взывает к финалу: «покончить со всем и сразу». Но игра никогда не кончается. Продолжая играть до невыносимой сумятицы амбивалентных чувств — своих и зрительских — они, по-видимому, пытаются исчезнуть и раствориться и вместе с тем демонстративно требуют к себе внимания.
Психология в какой-то мере связывала мазохизм с нарциссизмом вследствие его склонности к эксгибиционизму: ненависть к себе обусловлена любовью к себе посредством самовыражения. Тогда эксгибиционизм становится ауто-эротической оргией, потворством своим желаням. Но нам следует пристально взглянуть на сам феномен эксгибиционизма, на то, что реально раскрылось и что осталось скрытым при саморазоблачении.
Дионис, бог-покровитель мазохизма, носит «улыбающуюся» маску. Когда мы видим эту улыбку маски, нам следует думать, что мазохизм — это фальшивая боль, что это — страдание сценическое, а не трагическое или драматическое. Но, как и в любой драме, аудитория не всегда осознает то, что видит. Да и сам мазохист не всегда знает, что делает. В конечном счете, находясь прямо перед маской, можно видеть «реальное» лицо, а со спины маску вообще нельзя увидеть.
Мазохист-эксгибиционист надевает маску парадоксалиста. Чаще всего это явное внешнее выражение (эксгибиционизм) унижения и боли; вместе с тем здесь ощущается попытка «впитать» в себя удовольствие. Маска — это истинное лицо, выражающее мазохистскую боль и/или удовольствие в данный момент. Маска — это застывшее, неподвижное выражение нестерпимой крайности.
Но, как и находящийся за ней бог, маска создает иллюзию. За ее напряженной улыбкой — другое, истинное лицо, утаивающее что-то такое же живое и даже более насущное для мазохиста. По словам Ницше, «каждый глубинный дух носит маску». Как только из-под этой маски что-то открывается, оно оказывается в обычном человеческом измерении и теряет глубину. В процессе представления мазохист теряет свое ощущение подчиненности, глубины и индивидуальности своей внутренней драмы. Он чувствует холод, смерть, свойственную мортификации, под ледяным, лишенным любви взглядом. Маска защищает того, кто ее носит, но одновременно она защищает и аудиторию. Реальная драма продолжает разворачиваться за сценой, за кулисами, где-то вдали. Гримасы боли и удовольствия актера-мазохиста скрыты за застывшей улыбкой и невидящими глазами маски.
Возможно, благодаря своей защитной функции маска позволяет снимать эмоциональное напряжение. Совершая стремительный порыв вперед, мазохист высвобождает то, что происходит у него внутри. Он не должен сдерживать внутри и скрывать за спиной свою боль. По существу, напряжение и боль столь велики, что их уже нельзя сдержать; они должны вырваться наружу, во внешний мир. Возможно, степень преувеличения, столь характерная для мазохизма, пропорциональна степени эмоционального напряжения, которому требуется разрядка. Испытывая необходимость в облегчении, мазохист в свою очередь должен заставить свою аудиторию это почувствовать. Во всех смыслах демонстрация — это принудительное представление.
Высвобождение энергии может вызвать ощущение внутренней опустошенности. Так как мазохист вынужден разыгрывать свою роль на сцене, опустошается его мир за кулисами, т. е. его внутренний мир. Удовлетворяя свою потребность в эксгибиционизме, мазохист редко признает наличие тяжелой маски, которую нельзя снять и которая участвует в драме внутри его души. Если мазохист был прочно связан со своими внутренними потребностями и мог их считать таковыми, то не нужно было никакой драмы, преувеличения, повторения, маски, этого вынужденного и напряженного представления. Но мазохист делает то, что было едва заметно, болезненно очевидным. Он извиняется, перед тем как (неизбежно) оскорбить, заявляет о своем отвержении, перед тем как оно (неизбежно) происходит, и скрывается, прежде чем его (неизбежно) вышвырнут вон. Это происходит потому, что он не может в достаточной мере почувствовать свое удовольствие и отвращение, боль и стыд, потому что вынужден заставлять свою аудиторию видеть слишком много.
Мазохистское представление часто демонстрирует сумятицу и быстрый темп драматического произведения. В своей навязчивой потребности, в наличии напряжения и крайностей мазохист вынужден увеличивать накал своих эмоций, что и отражается на маске. Парадоксально, ибо в последней части драмы маска становится стеной, защитой, блоком, плотиной, препятствующими внешнему выражению. Тогда эти скрытые чувства делаются более сильными и сконцентрированными, как тепло в герметичной камере. Такого накала страстей нельзя избежать, и мазохист не избегает их. Тогда публичное представление одновременно становится напряженным внутренним переживанием.
Фрейд утверждал, что эксгибиционизму предшествует скоптофилия (сексуальное наслаждение при виде обнаженного тела), что желание смотреть на чью-то наготу возникает до желания выставлять себя напоказ другим. Оба этих желания внутренне связаны: желание видеть, желание быть увиденным и поиск этого желания в себе. На другом полюсе скоптофилии находится стыд. Стыд — это запрет, мешающий получать наслаждение от увиденного, и нетерпимость к тому, чтобы быть увиденным или уязвимым. Демонстративность и разоблачение — неудачные спутники мазохизма. То, что мазохизм демонстрирует, — не полностью соответствует тому, что он хочет показать. Он может демонстрировать боль, но скрывать унижение и наслаждение, которые в ней содержатся. Он может привлекать внимание к своим недостаткам, но эти недостатки не будут самыми важными или даже самыми настоящими его грехами. Мазохист-демонстратор с разной степенью успешности пытается управлять тем, что хочет показать. Он прыгает и скачет на сцене в своем половинчатом танце, чтобы заставить захваченную аудиторию сомневаться: правда это или иллюзия; что это: настоящий танец или просо кривляние калеки?
В конечном счете по своей сути мазохист — калека, т. е. неполноценный. Но вместе с тем он — успешный и артистичный танцор. Существует эротическое удовольствие в том, чтобы оставаться внутри порочного круга и вовлекать в него других. Каждое представление — зов к эротическому соединению, попытка привлечь к себе садиста. В процессе этого соблазнения мазохист испытывает тайное наслаждение своим стыдом и запретным удовольствием оказаться на виду, быть ласкаемым взглядами окружающих. Если представление достаточно привлекательно, оно соблазняет аудиторию перейти от случайного наблюдения к вуайеризму, а в конце концов — и к садизму. Несмотря на враждебность и отвращение аудитории, а в действительности непосредственно из-за них, «звезда» может закончить свое выступление, втайне себе аплодируя. Занавес.
Конец представления, занавес, тайный успех и очевидный провал, защита, облегчение, появление на публике, усиление напряжения, внешнее выражение, интериориза-ция... ничего удивительного в том, что драма запутана и запутывает зрителя! Наверное, самый простой и самый явный элемент в мазохистском эксгибиционизме — это лицо навязчивости, неподвижности, эта необходимость раскрывать — и скрывать — свою личную боль и свое непередаваемое удовольствие от того, что делаешь. Независимо от стиля демонстрации за маской всегда скрыто присутствует один фактор — отвращение к себе. В процессе демонстрации именно боль и отвращение к себе как к мазохисту и эксгибиционисту могут проявляться меньше всего, но они сильнее всего чувствуются.
Отвращение противоположно стыду и является защитным средством от него. При постоянных приступах сильного стыда мазохист отступает, превращаясь в свою противоположность. Один мой коллега заметил, что эксгибиционисту нужно вызвать у своей аудитории отвращение, чтобы почувствовать более сильное унижение; через других у него бурно растет — и количественно, и качественно — чувство: насколько он отвратителен в действительности3. Это порочный мазохистский круг: все вокруг — садисты, а мазохист — всегда мазохист. Порочность возрастает с новой энергией каждый раз, когда мазохист ощущает отвращение другого человека.
Когда мазохист един со своей аудиторией в чувстве отвращения, они незаметно объединяются против стыда. Согласно Аристотелю, стыд заметен сразу, а отвращение не бросается в глаза и выставляет на поверхность лишь обманчивую видимость, а не истинный стыд и не подлинное значение. Следовательно, отвращение не может ничего изменить.
Не отвращение, а уважение препятствует проявлению слишком сильного стыда. Мазохисты хотят, чтобы их уважали, любили, а не только на них смотрели. Но постоянно испытывая ощущение бесполезности и унижения, высокомерия и боли, они не могут удостоиться любви. Любовь к мазохисту — вещь страшная и невозможная. В своей ненасытности, стремлении привлечь к себе повышенное внимание, неустанном манипулировании и неспособности принять любовь, даже когда ее предлагают, мазохист заслуживает жалость, — которая вызывает еще больше отвращения. Эта установка защищает столь свойственное ему унижение, заставляя его пребывать в согбенном состоянии и защищает столь знакомую ему боль, удерживая его на самой грани мучительных сомнений в отношении своей истинной ценности.
Другая сторона проигрыша и падения связана с тайной надеждой, что он все же способен к любви. «Посмотри, как мне больно» означает: «Полюби меня, несмотря на то, что я такой». В этом неистовом переменчивом стремлении добиться уважения, в его поступках, терпении и способностях может раскрыться его патологическая гордость. Истинный смысл его воззвания таков: «Лучше бы ты полюбил меня с моей невозможной судьбой!» Это искаженное послание, как нелепый и неуклюжий клоун в центре круга, исходит из сдавленного вопля, раздирающего и смущающего сердце. Оно возлагает тяжкое бремя на молчаливого наблюдателя, вынужденного в отчаянии преодолевать свое отвращение к бесстыдной демонстрации эксгибиционистом своего грубого влечения.
И садист, и мазохист стремятся сорвать маску, разоблачая и освобождая мазохиста. Мазохист хочет демонстрации, чтобы оказаться у всех на виду, перестать действовать, сделать перерыв, нарушить игру, освободиться от бремени и ригидности, маски и театральности. Он хочет, он страждет, он вынужден любить, не любя, одного себя. До тех пор пока униженный мазохист и питающая к нему отвращение аудитория находятся в плену навязчивостей порочного круга, они не достигают того щемящего чувства стыда, который может привести к самоосознанию и самоуважению.
В известном смысле мазохист не показывает ничего, чего бы не было у каждого из нас и чего мы тоже не проявляли бы. Его отличие от нас заключается в демонстративности и желаемом парадоксальном воздействии на аудиторию. При мазохизме инсценировка оказывается исключительной, совершенной, навязчивой. Поэтому зрителей она приводит в крайнее смущение, отпугивает их и щекочет им нервы. Оказавшись вовлеченным в свою никогда не завершающуюся игру, мазохист-эксгибиционист переживает острое чувство, что его сценой становится весь мир. Он часто пребывает в состоянии театрального дионисийского неистовства, вынужденный вращаться в порочном кругу своих отношений, фантазий и сновидений. И после того как погаснут огни рампы, проклятый, он будет снова и снова проигрывать свою роль, теперь уже наедине с собой, и освистывание вновь и вновь будет эхом отзываться в театре его памяти.
Боги принимают множество обличий,
Они делают все,
Чтобы достичь своей цели.
Но то, что больше всего ожидалось,
Оказалось недостижимым.
Однако бог должен найти свой путь,
Неведомый ни одному человеку.
На этом заканчивается моя пьеса.
ЕВРИПИД. «Вакх»