Адольф Гугенбюль-Крейг "Власть архетипа в психотерапии и медицине"

Предисловие
Избави нас от лукавого

Большинство профессий призвано нести людям благо и служить их исцелению. Деятельность врачей, учителей, психотерапевтов, социальных работников и священнослужителей заключается в непосредственном оказании помощи прежде всего людям несчастным, больным или неспособным найти свое место в жизни. Каким образом и почему представители помогающих профессий могут причинять значительный вред, напрямую связанный с самим намерением помогать людям?
По профессии я врач-психотерапевт; в качестве эксперта по психиатрии я регулярно поддерживаю контакт с социальными работниками и часто ощущаю себя их коллегой. Работая над книгой, я прилагал все усилия для того, чтобы не проглядеть «бревно в собственном глазу», поэтому в первую очередь я исследовал проблему проявления власти в психотерапевтической практике. Обращаясь к вопросу деструктивности других помогающих профессий, я осветил те важные психологические особенности социальной работы, которые остаются обычно в тени, а также затронул некоторые аспекты деятельности священнослужителей и учителей.
Я попытался выявить пути преодоления профессиональных основополагающих проблем врачей и психотерапевтов. Необходимо отметить, что решение проблемы злоупотребления властью в помогающих профессиях требует индивидуального подхода для каждой из них. Учитывая то обстоятельство, что опыт подобного исследования может оказаться полезным не только врачам и психотерапевтам, но и представителям других помогающих профессий, я решил не отягощать текст обилием психологических терминов. В том случае, когда использование малоизвестных понятий стало неизбежным, я сопроводил их краткими комментариями.
Надеюсь, что книга поможет самому широкому кругу читателей открыть для себя новые возможности самопознания. Литературных задач перед собой никаких я не ставил. Я не прошу своих читателей к изучению множества книг, скорее я прошу их прислушаться к своему внутреннему голосу. Именно поэтому я не ссылался на те или иные эксперименты, статистические данные и другие источники. Мною руководило желание поделиться своим опытом, не утверждая свою абсолютную правоту.
На нижеследующих страницах будут часто употребляться слова анализ, психотерапия, аналитик, психотерапевт. Во избежание недоразумений следует уточнить: под психотерапией я понимаю лечение психическими средствами вообще; границы ее простираются от короткой психологической консультации до многочасового анализа, в процессе которого исследуются глубинные слои бессознательного, детально обсуждаются перенос, контрперенос и отношения между психоаналитиком и анализандом. Таким образом, можно утверждать, что аналитик практикует специализированную форму психотерапии, и перед ним встают те же проблемы власти, что и перед психотерапевтом.
В заключение отмечу: помогающие профессии не могут гарантировать нам «избавление от лукавого», однако они способны поддержать нас в решении ему противостоять.

Социальная работа и инквизиция

Сотрудники социальной службы часто действуют вопреки воле клиента, считая его неспособным самостоятельно определять, что является для него первой необходимостью. В известных случаях социальный работник имеет право законно проводить необходимые, на его взгляд, мероприятия, прямо противоречащие воле клиента. Если бы социальный работник не обладал подобным правом, то последствия некоторых ситуаций были бы плачевными. Особые полномочия позволяют, например, лишить родительских прав людей, дурно обращающихся со своим ребенком. Однако случается и так, что, располагая информацией о ребенке, живущем в неблагоприятных условиях, социальные службы не имеют формальных прав на вмешательство. И только тогда, когда ребенок достигает подросткового возраста и вступает в конфликт с законом, данные службы получают возможность принять меры. Среди социальных работников часто приходится слышать мнение о том, что право на вмешательство предоставленное им, как правило, слишком поздно,— факт, достойный сожаления.
Навязывать чужое мнение взрослым людям крайне непросто. Тем не менее в Швейцарии существует закон, позволяющий устанавливать опеку над лицами, которые по причинам расточительности, пьянства, безнравственного образа жизни или в связи с неразумным способом управления имуществом ставят себя или свою семью под угрозу нужды и обнищания.
Согласно швейцарским и большинству европейских законов социальным службам не во всех случаях (заслуживающих по их мнению вмешательства) позволено проводить те или иные мероприятия, однако все же оговаривается ряд ситуаций, в которых такие меры признаются законными. В частности, несовершеннолетние, совершившие незначительное преступление, могут состоять под надзором социальной службы вплоть до двадцатидвухлетнего возраста.
Инициатива, противоречащая воле клиента, требует абсолютной уверенности в собственной правоте. Иллюстрацией сказанному служит следующий пример. Семнадцатилетняя девушка по имени Анна жила вместе со своей матерью, дважды бывшей замужем и дважды разведенной. После второго развода матери между ней и дочерью возникла нездоровая зависимость. Все желания дочери, которая не хотела работать после окончания школы, выполнялись беспрекословно. Мать сетовала на поведение Анны, но поощряла ее безработное существование, поскольку не осознавала, что ее дочь — уже взрослый и самостоятельный человек. Сотрудница социальной службы, детально исследовавшая этот случай, в сотрудничестве с психиатром пришла к заключению, что мать и дочь следует изолировать друг от друга. Поскольку речь в данном случае шла о психическом здоровье девушки, тот факт, что и мать, и дочь возражали против разделения, не сыграл никакой роли. Обособленное существование не пробудило у девушки вкус к работе, она предпочла быть содержанкой у мужчин. Чтобы предотвратить возможность проституции, опеку над Анной продлили до двадцатилетнего возраста.
Откуда берется уверенность в правоте вмешательства? Ведь оно проводится зачастую вопреки воле тех, о ком заботятся социальные службы.
Убежденность социальных работников в необходимости подобных мер мотивирована философией, корни которой уходят во времена Просвещения. В основе подобного мнения лежит утверждение, что индивид может и должен быть благоразумным и социально адекватным, и цель его жизни состоит в том, чтобы развиваться до некоторой степени «нормально» и счастливо. У ребенка должны быть нежная заботливая мать и отец, способный создать для него благоприятные материальные условия жизни. Окончив школу, подростку следует посоветоваться с родителями, не торопясь, выбрать профессию и вступить в брак. В дальнейшем «нормальный» человек должен быть отличным родителем, который заботится о своих детях до их совершеннолетия. Дети взрослеют, и вот наступает пора счастливой старости. Согласно такой философии перед людьми стоит задача воспитания здоровых, социально адекватных и готовых к межличностным отношениям людей. Невротического развития, социальной неадекватности, своеобразных семейных отношений и странностей вообще следует избегать. Если человек не развивается подобным образом, то, полагают, что в этом повинно трудное детство и дурное воспитание. Поэтому задача социальных служб заключается в том, чтобы контролировать соблюдение «нормы» вне зависимости от желания подопечного.
На первый взгляд правота данной философии, представленной здесь в упрощенном виде, кажется бесспорной. Но никогда не еле-дует забывать о плюрализме мнений. Философия «нормальности и социальной адекватности» не всегда была ведущей. В частности, ранние и средневековые христиане придерживались иных взглядов. Они не стремились к воспитанию здоровых, «нормальных» и соци-ально адекватных людей, а заботились о спасении души и обретении царства небесного. Такие понятия, как душевное здоровье или психическое расстройство, социальная адекватность и асоциальное поведение, межличностные отношения, проблема отделения от родителей, играли в христианском мировоззрении роль весьма незначительную. Способы достижения душевного равновесия, которыми пользовались христиане в Средние века, могли бы быть охарактеризованы в двадцатом столетии как невротические, а поведение многих верующих — как абсолютно асоциальное. Ярким примером этому служат жития святых, людей, которые, не боясь трудностей, на свой лад приближались к Богу. Кроме того, я вспоминаю в этом контексте так называемых застывших святых, христиан со Среднего Востока, служивших Богу весьма своеобразным способом, проводя большую часть своей жизни сидя или стоя на столбе. Застывшие святые и отшельники, жившие в пустыне и питавшиеся пауками и ящерицами, вряд ли являют собой образец социальной адекватности. Что касается святых, которые раздавали свое имущество, вели нищенское существование, просили милостыню, то, согласно современным, в частности, швейцарским законам, их следовало бы в соответствии с определенной статьей административного кодекса взять под опеку, поскольку они подвергают себя опасности нужды и разорения. Аскеты, которые истязали себя и постились, предстают в рамках философии Просвещения, в лучшем случае, в виде чудаков и неудачников, в худшем — в виде потенциальных пациентов психиатрической клиники.
В Средние века, в христианской Европе, время от времени появлялись люди, не согласные с преобладавшими тогда религиозными взглядами, люди, полагавшие, что католическая церковь не представляет собой все возможные пути для спасения души,— мнение, стоившее этим вольнодумцам преследований, пыток и казней. Сейчас слово инквизиция звучит как синоним зла.
Однако сами инквизиторы могли бы убедительно оправдать свои деяния, что они, впрочем, и делали, представая в своих собственных глазах добропорядочными и благонамеренными людьми и создавая вокруг инквизиции сочувственное общественное мнение. Видные христианские деятели того времени были абсолютно уверены, что их представления о путях исцеления человеческих душ являются единственно верными. Перед инквизицией, по сути, стояла двойная задача: с одной стороны, она должна была защищать общество от еретиков, с другой стороны — «перевоспитывать», «спасать» самих еретиков. Заключая несчастных в тюрьмы, подвергая людей пыткам, инквизиторы стремились способствовать тому, чтобы еретики осознали через потрясение правоту католицизма, покаялись, вернулись на путь истинный. Аутодафе было одновременно актом умерщвления общественно опасной персоны и искупления грехов. Доходило до того, что злостный еретик, признавший перед казнью свои заблуждения, все же подвергался сожжению, поскольку общество необходимо было избавить от его присутствия, однако, следуя своеобразному понятию человеколюбия и поощрительно отмечая раскаяние грешника, перед ужасной процедурой его удавливали.
Таким образом, первоначально инквизиция была создана вовсе не с целью преследования, истязания, казней,— своеобразной сверхзадачей инквизиции была забота о человечестве и каждом индивиде. Инквизиторы были уверены, что они должны любым способом добиться соблюдения единственно верных официальных взглядов католической церкви.
Разумеется, было бы наивно утверждать, что современная социальная служба является преемницей средневековой инквизиции, ведь, кажется, пытки и аутодафе в социальной работе не применяются. И тем не менее некоторые аналогии напрашиваются сами собой. Современное общество пытается решить проблему нездоровых семейных отношений, социальных структур, перевоспитать аутсайдеров и т.д., коротко говоря, осуществить то, что представляется с точки зрения конца двадцатого века верным и необходимым, даже в том случае, когда люди отказываются от такой помощи. Представители социальных служб не желают признавать право человека на болезнь, невроз, нездоровые семейные отношения, нищету, алкоголизм, одним словом, на свой выбор.
Аналогия между инквизицией и современной социальной службой не буквальная. Необходимо понять одно: важные решения по поводу наших ближних, которые принимаются против их воли, даже в том случае, если с нашей ( общественной и какой угодно другой) точки зрения эти решения верны, представляются весьма сомнитель- ными. Ведь, в конце концов, никто не в состоянии со всей определенностью ответить на вопрос: каков смысл каждой человеческой жизни? На протяжении истории ориентиры духовного и обществен- ного развития человека менялись до неузнаваемости, и современный взгляд на задачи, стоящие перед индивидом, не единственный и, разумеется, не последний в этой бесконечной череде мнений. Вспомним, что в Европе и сейчас существуют общественные и иные движения, которые открыто не признают принципы «нормальности» и социальной адекватности. Примером этому могут служить, в частности, хиппи, те самые длинноволосые молодые и не очень молодые американцы и европейцы, которые совершают паломничества в Индию, кое-как сводят концы с концами, занимаясь чем придется, даже попрошайничеством, и находят свое счастье в курении гашиша. Они не видят цели своей жизни в «нормальном» социальном существовании.
Осознание уязвимости современной системы ценностей должно стать для нас предостережением перед насильственной реализацией подобных представлений. Инквизиторы были слишком уверены в себе. Оглядываясь на прошлое, можно с уверенностью констатировать, что инквизиторам следовало бы скрупулезно разобраться в личных, скрытых мотивах религиозного преследования. Изучая историю инквизиции, невольно начинаешь подозревать, что причины, толкавшие этих слуг Господа на подобные деяния, возможно, и не были столь чисты, как это представлялось им самим и как внушали они миру. По моему мнению, бессознательная жестокость и мания господства играли в этом немалую роль. Средневековая инквизиция является для современного человека ярким примером официального, узаконенного садистического стремления к власти. Однако с какой стати полагают, что навязанное клиенту современной социальной службой мероприятие продиктовано более благородными мотивами. Всегда ли дело обстоит так? В течение моей многолетней аналитической работы с сотрудниками социальной службы, я неоднократно имел возможность наблюдать бессознательные и полусознательные проявления, позволяющие подозревать наличие личных мотивов насильственного вмешательства в дела клиента. Увы, сквозь гражданский пафос проступало зловещее упоение властью. В частности, в сновидениях и фантазиях выявлялись явно недопустимые мотивы. Так, один социальный работник видел сон, в котором сбил своим автомобилем клиента, которому он навязывал определенные мероприятия. В течение сновидения он испугался, что умышленность этого преступления будет обнаружена. В процессе психотерапии у социальных работников проявляются подчас аффекты, не свидетельствующие об особом благородстве. Вот слова подобного пациента: «Я сидел напротив нее (клиентки), она не переставая, возражала против моих предложений, а у меня тем временем появилось острое желание показать ей наконец, кто здесь сильнее. Да, меня охватывало чувство триумфа, ведь клиентка слабо отдавала себе отчет в том, насколько ничтожны ее шансы по сравнению с моими». Такие высказывания метко характеризуют вышеупомянутую эмоциональную ситуацию. Возникает ощущение, что зачастую речь идет не столько о благополучии подопечного, сколько об амбициях работников социальных служб. Реализация тщательно продуманных и обоснованных с точки зрения закона мер вопреки воле клиента нередко приносит социальному работнику глубокое удовлетворение, такого же рода, какое испытывает школьник, который поколотил одноклассника и доказал тем самым, что он сильнее. Заключают подобные истории, как правило, словами: «Теперь он будет знать, что к чему!»
В процессе работы с сотрудниками социальной службы я обнаружил еще один интересный феномен: чем больше находилось оснований подозревать, что за вмешательством стоят неблагородные мотивы, тем яростнее цеплялся сотрудник за так называемую объективность. В таких случаях любой разговор по поводу вмешательства проходил остро и бескомпромиссно, словно существовало лишь одно правильное решение, принятое социальным работником. Одна весьма неглупая сотрудница социальной службы, анализанд, сказала как-то: «Всякий раз, как мне удается убедительно доказать, что предложенные мной (принудительные) меры однозначно правильны,— как то, что дважды два это четыре,— мне непременно снятся ночью неприятные сны. Точки зрения, высказанные другими людьми, кажутся мне в подобном случае личным выпадом».
Люди, занятые в сфере социальной работы, т.е. выполняющие свою деятельность для того, чтобы помогать клиентам, с психологической точки зрения переживают состояние глубокого внутреннего разлада. В глазах окружающих социальный работник пытается выглядеть помощником; так же он воспринимает свою задачу сам, однако вместе с тем бессознательно он переживает совершенно противоположные чувства: радость от победы над противником, амбиции и т. п. В процессе анализа выясняется, что в том случае, когда социальный работник действует против воли клиента, важную роль в этом играет бессознательное стремление к власти. Нет более благоприятного условия для удовлетворения подобного влечения, чем внешняя аура объективности и моральной правоты. В истории не отыщутся люди более жестокие, чем те, что добивались «добра» насильственными методами. Поистине благими намерениями вымощена дорога в ад. Когда в обыденной жизни мы идем на поводу у увлечения властью, то, как правило, страдаем впоследствии от укоров совести. Чувство вины исчезает, когда действия, мотивированные бессознательным влечением к власти, обоснованы в сознании «объективностью», «добром» и «справедливостью».
В связи с этим наиболее актуальной для социальных работников, чьи решения идут вразрез с волей клиента, является проблема власти, а точнее тень. Здесь требуются уточнения. Не надо забывать, что нет людей, которыми руководили бы исключительно благородные мотивы. Даже самые благородные деяния покоятся на фундаменте честности и бесчестья. Поэтому несправедливо подвергать всеобщему осмеянию и клеймить представителей определенной профессии. Благородный, великодушный начальник, лидер, почти всегда желает получить признание, пользоваться авторитетом. В связи с этим желанием ценность такого руководства отнюдь не уменьшается. Так и социальный работник, находящийся под сильным влиянием стремления к власти, может проводить в жизнь решения, необходимые и полезные для клиента. Проблема в том, что, по мере того как социальный работник убеждается в своей беспрекословной правоте, возрастает влияние тени, которая способна в подходящий для этого момент толкнуть его на весьма сомнительные решения.
Например, возникает вопрос, не подвержены ли тени сторонники нового швейцарского закона об отмене уголовного наказания для молодых людей (до 25 лет включительно), ведь феномен тени проявляется и в юриспруденции. Принятие нового закона будет практически означать, что молодой человек, совершивший незначительное преступление до достижения им двадцатишестилетнего возраста, минует тюремное заключение, но будет вынужден проходить более длительное перевоспитание под надзором социальных служб. Подобное перевоспитание может оказаться тяжелее тюремного заключения, а кроме того, молодому человеку будет навязана воля представителей социальной службы. Меры по отношению к нему будут приниматься не в соответствии с неизменным законом, а по произволу ответственных лиц. Например, двадцатичетырехлетний вор не только понесет наказание,— у ответственных лиц есть возможность его перевоспитывать, пытаться изменить его характер.
Дадим волю фантазии. Многие социальные работники и заинтересованные юристы выражали пожелания, чтобы швейцарский уголовный кодекс был в корне реформирован. Они считают, что вместо наказаний следует применять меры воспитательного воздействия. Иными словами, правонарушителя не следует подвергать наказанию, напротив, его надо воспитывать. Вообразим, что всякий гражданин, повинный в нарушении закона, будет подвергнут проверке на предмет своего характера и отношения к обществу. Если будет установлено, что его характер не соответствует взглядам и ценностям судей, то тогда он будет принуждаться к перевоспитанию. Так, нарушение закона о парковке автомобилей может стоить непутевому водителю долголетнего перевоспитания. Принимая во внимание, что процесс перевоспитания предоставляет раздолье для удовлетворения амбиций воспитателя, я поставил вопрос о влиянии тени на приверженцев подобных реформ. Незаурядным сотрудникам социальной службы бывает особенно тяжело признать тот факт, что родительские права надежно защищены законом. Случается, что представители такой службы бывают однозначно убеждены в необходимости принять меры по отношению к родителям, дурно воспитывающим своих детей, но, как правило, не могут ничего предпринять, за исключением случаев явно противозаконного обращения с ребенком. Многие социальные работники считают такое положение нелепым и жалуются на отсутствие закона, позволившего бы, по их словам, «прибрать к рукам родителей до тех пор, пока они не испортили ребенка». И снова невольно задаешься вопросом, не скрываются ли за подобными требованиями личные амбиции. Я знаю сотрудницу социальной службы, которая с большим рвением пыталась лишить родительских прав родителей, совершенно несостоятельных, по ее мнению, в смысле воспитания. Не добившись своего, она сказала мне с подкупающей откровенностью: «Что я сейчас испытываю? Конечно злобу, злобу и ненависть к этим родителям, от которых не собираюсь утаивать свои чувства». Она переживала фрустрацию в связи со своим поражением и гораздо слабее сожалела о том, что не сумела помочь ребенку. Для того чтобы моя мысль прозвучала отчетливо, я хочу вернуться к приведенному в начале этой главы случаю девушки Анны. На мой взгляд, социальным работникам, которые занимались данным случаем, было просто необходимо исследовать возможные личные мотивы своих действий. Очевидно, нет стопроцентной гарантии, что, забирая дочь у матери, мы делаем добро. Нездоровая связь между матерью и дочерью была налицо, но, позвольте, кто решил, что мать и дочь не имеют права на такую связь. Разве девушкам запрещена слишком сильная привязанность к матери? Разве современные представления о нормальной жизни — истина в последней инстанции? Разве дочь не может, испытывая из ряда вон выходящую привязанность к матери, жить наполненной смыслом жизнью?
Почему сторонние люди решили, что они лучше разбираются в ситуации, навязывая сопротивляющимся матери и дочери свои представления о смысле жизни? Двигало ли ими подлинное желание помочь или только амбиции? Я хочу пойти еще дальше и задать вопрос, с какой стати сотрудники социальной службы решили продолжать опеку над девушкой даже после достижения ею двадцатилетнего возраста, ограждая ее от проституции? Неужели они были уверены, что опека не причинит вреда? Разве их ничему не научила первая ошибка? Впрочем, опека все равно никак не сказалась на поведении девушки, и годичный курс профессионального обучения не принес никаких положительных результатов.
Социальные работники жалуются на то, что клиенты обращаются к ним лишь в безвыходных ситуациях. Предварительные консультации нечего не дают. Клиенты, как правило, внимательно слушают социального работника, соглашаются с ним и продолжают жить по-своему, обращаясь к консультанту лишь в том случае, когда дело доходит до катастрофы. Многие социальные работники бывают возмущены отсутствием у них возможности добиваться воплощения своих советов. Возникает вопрос, являются ли подобные возмущения и жалобы следствием эроса или выражают разочарование в претензиях? Укажем в этой связи лишь на то, что подлинный эрос требует от других людей развития, которое соответствовало бы нашим представлениям о жизни.
Проблема власти в сфере социальной работы существует. Этот факт находит косвенное подтверждение в следующем. Общественное мнение может служить зеркалом, в котором отражаются самые характерные черты общеизвестных профессий. Так, существует определенное коллективное представление о враче, священнике, адвокате, политике и, не в последнюю очередь, о сотруднике социальной службы. Коллективные образы, как правило, двойственны. Светлые, позитивные аспекты продублированы аспектами темными, негативными. Негативный образ — это по большей части клише в отличие от образа положительного. Священников изображают лицемерами, учителей — инфантильными чудаками, врачей — шарлатанами и т. д. Разумеется, следует отчасти воспринимать подобные позитивные и негативные образы профессий как предрассудки. Однако при всей гротескности подобных характеристик они бывают принципиально верными, хотя и не избавлены от неминуемых искажений.
В коллективном образе сотрудника социальной службы проблеме власти отведено очень серьезное место. Люди полагают, что социальный работник вмешивается в чужие дела, навязывает свою волю клиентам, имея весьма отдаленное представление о жизни последних, соблюдает примитивную бюргерскую мораль, стремится к власти и бывает, как правило, обозлен, если власть его не признают. Стереотипный персонаж такого рода — герой множества романов, кинокартин и анекдотов. Такая «негативная мифология» выглядит приблизительно следующим образом: сотрудница социальной службы, юркая и неприятная дамочка, появляется в доме клиентов ни свет ни заря, разнюхивает все вокруг и отмечает, что постели еще не убраны, а посуда не вымыта со вчерашнего вечера. Домохозяйка, облаченная в банный халат только-только приступает к уборке. На основании такого контрольного посещения социальная работница делает вывод, что семья Икс не в состоянии обеспечить нормальный уход за ребенком. Горячо любимого родителями ребенка забирают, отдают его в «хорошие» руки... Подобное решение было принято социальной работницей на основании увиденного ею беспорядка, а прежде всего потому, что мать ребенка поначалу не желала впускать ее в дом. Пренебрежение не пришлось по душе социальной работнице, и она с удовольствием показала бедной женщине, кто здесь хозяин.
Как только речь заходит о социальных работниках, люди непременно говорят: «Этим господам просто доставляет удовольствие всюду совать свой нос и всем распоряжаться». Подобные коллективные образы не следует воспринимать слишком уж всерьез, однако и сбрасывать их со счетов тоже нельзя, поскольку в них может быть заключено зерно правды.
Мне могут возразить, аргументируя это тем, что сказанное относится скорее к традиционному подходу к социальной работе, современная же социальная служба во многом лишена негативных черт, поскольку ориентируется на последние достижения в области психологии. В этом контексте деятельность сотрудника социальной службы подобна работе психотерапевта. На такие возражения можно ответить следующим образом: знание психологических законов лишь делает проблему власти более утонченной, однако ни в коем случае ее не устраняет.
Есть высокая вероятность того, что в данном случае знание психологии может содействовать тени, и клиент, образно говоря, потеряет контроль над собственной душой. Социальный работник получит возможность манипулировать не только его социальным и профессиональным положением, но и психическим состоянием, поскольку разбирается в психологии клиента лучше него. Ощущение такого знания позволяет сотруднику социальной службы с чистой совестью и с помощью деликатных методов навязывать людям свою волю. В случае, когда консультация дополняется психологическими тестами, несчастный клиент оказывается не в силах сопротивляться. Человек смутно догадывается, что душа его видна сотруднику социальной службы как на ладони. Социальный работник сможет убедить мать в том, что ее привязанность к ребенку — мнимое чувство; доказать, что молодой человек, отчаянно сопротивляющийся долголетнему перевоспитанию, в глубине души рад тому, что на какой-то срок жизнь его приобретет строгие рамки. Клиенту в такой ситуации сказать нечего — «психологический рентген» социального работника просветил его насквозь,— он сломлен окончательно.
Об аспектах тени, связанных с психотерапевтической деятельностью, пойдет речь в следующей главе. Однако чтобы не завершать главу, посвященную социальным службам, на столь безрадостной ноте, я хочу дополнительно высказать некоторые соображения. Социальный работник берется за свою тяжелую и ответственную работу по разным причинам. Вполне допускаю, что какую-то роль в выборе профессии может играть случай. Но речь идет не о равнодушных карьеристах, для которых проблема власти не стоит столь остро, как для одаренных социальных работников, целиком посвятивших себя заботе о людях. Циник хоть и выполняет свою работу корректно, тем не менее он равнодушен как к позитивным, так и негативным аспектам своей деятельности.
Что же заставляет человека посвящать свою жизнь социальным проблемам, ежедневно сталкиваться с несчастьем? Что именно привлекает такого человека в безрадостных сторонах человеческой жизни? Это особенный тип человека. Средний «здоровый» обыватель не обращает внимания на страдания и несчастья, если они не имеют к нему непосредственного отношения. Он еще, пожалуй, готов узнавать о неприятностях со страниц газет или по телевидению, соблюдая удобную и лестную дистанцию. Лишь немногие люди испытывают желание сталкиваться лицом к лицу с человеческими несчастьями, поскольку у них хватает на это мужества. Но я не имею в виду людей, изнемогающих от любви к ближнему. Это не так. В социальной сфере заняты не только убежденные христиане, которые придерживаются того мнения, что любовь к ближнему, выраженная в помощи страждущему,— высочайший завет Господа. Вместе с тем желание помогать — не следствие стремления к власти. Возможность объяснить феномен желания оказывать помощь людям прозаически, акцентируя внимание на стремлении к власти, соблазнительна. Не случайно поэтому существует ряд работ по психологии, авторы которых утверждают, что поступки, продиктованные, быть может, влиянием эроса, являются обычной сублимацией того или иного низменного инстинкта. В этой перспективе художник предстает в мало привлекательном образе инфантильного писаки, учитель — тайного педофила, психотерапевт — вуайериста (Вуайеризм — вид полового извращения, перверсии. Человек страдающий вуайериз-мом удовлетворяет свои сексуальные потребности путем наблюдения за половым актом или разглядывая половые органы другого человека.— Прим. Переводчика). и т. п.
Социальный работник идет на огромный риск, на него воздействует вся гамма общественных явлений: от нищеты до благополучия, от социальной зависти до филантропии. Вот эти противоположности, которые мы будем именовать в дальнейшем полярностями, привлекают сотрудника социальной службы больше, чем все остальное.
В данной главе мы затронули фундаментальные проблемы всех помогающих профессий, теневым аспектам которых и посвящена моя книга, поэтому в заключение этой вводной главы мне хотелось бы напомнить читателям, что тень появляется только там, где есть свет.

Психотерапевт, шарлатан и мнимый пророк

Современная психотерапия возникла недавно и находится в процессе становления. В формировании идеального представления о психотерапевте значительная роль отводится позитивным чертам, заимствованным у близких по духу традиционных помогающих профессий, поэтому рассматривать психотерапию в полном отрыве от последних нелогично. Как бы то ни было, психотерапия — часть медицины. Врач и психотерапевт выполняют во многом сходную работу, поэтому теневые аспекты деятельности психотерапевта будут неизбежно связаны с ее врачебным характером. В клятве Гиппократа говорится, что врач берет на себя обязательство руководствоваться в лечении больного человека отличными знаниями медицины и чистой совестью, избегать любой несправедливости и заботится исключительно о благе пациента. Возвышенный образ врача, рассматривающего медицину как искусство, как призвание, как святое дело, популярен на Западе.
И действительно, в клятве Гиппократа не упомянуты теневые аспекты врачебной профессии, однако в карикатурном виде они изображены во многих литературных произведениях, в частности, в пьесе Жюля Ромэна «Кнок, или Чудеса медицины». Доктор Кнок и не думает лечить людей бескорыстно, он печется только о собственной выгоде, не стесняясь при этом объявлять больными вполне здоровых людей. «Здоровые люди на деле — лишь больные, не осознающие этого» * (Лжецитата из Клода Бернара [ фр. «II n'y a pas de gens bien-portantes, jl n'y a que des malades qui s'ignorent»], которую доктор Кнок, герой пьесы Ромэна, взял в качестве эпиграфа к своей книге «О ложном здоровом самочувствии». Жюль Роман. Кнок, или Чудеса медицины/ Собр. соч. в 4-тт. М: Терра, 1994, 2 т. стр. 518.— Прим. переводчика.),— говорит доктор Кнок в разговоре с коллегой. Доктор Кнок — шарлатан. Необходимо подчеркнуть, что шарлатанами я называю не тех медиков или целителей, которые лечат людей нетрадиционными, т. е. выходящими за рамки академической медицины методами, а врачей, вводящих в заблуждение в лучшем случае и себя, и пациента, в худшем — только пациента. Подобные врачи заботятся не о больном человеке, а о себе, о своем финансовом положении, престиже и т. п. И то обстоятельство, что шарлатанство может иметь для пациента далеко идущие отрицательные последствия, таких лекарей не волнует.
Шарлатанство представляет собой постоянную угрозу врача, сопровождая последнего наподобие «теневого двойника». Врач может быть шарлатаном вполне сознательно, а может и не отдавать себе отчет в том, что обманывает пациентов. Больные люди вызывают у такого специалиста соблазн нарушить клятву Гиппократа, вести себя подобно доктору Кноку. Заболевания неизвестной этиологии, с которыми практикующий врач сталкивается ежедневно и для лечения которых не разработано еще эффективных средств (к примеру, хроническое утомление, позвоночные и суставные боли, невралгии, сердечные и желудочные недомогания, мигрени и др.), шарлатан «лечит» псевдонаучными методами. Не обращая внимания на психические аспекты болезни, такой врач поощряет дальнейшую соматизацию невроза. Если он облегчает страдания — он великий целитель, если же страдания усугубляются, то пациент просто не следовал его предписаниям.
Великолепный исторический пример шарлатанства — искренние советы Архиматея из Салерно, который, в частности, рекомендовал: «Больному пообещай исцеление, его близким скажи, что заболевание весьма тяжелое. Если он умрет, то скажут, что ты предсказывал смерть, если выздоровеет, то слава твоя возрастет».
В деятельности психотерапевта проявляются не только черты, роднящие ее с профессией врача, но и особенности, позволяющие искать аналогию между аналитиком и священником, проповедником. Образ служителя Господа переживал в процессе исторического развития множество метаморфоз и кроме того различается в зависимости от региона и конфессии. Скажем, в Европе бытует определенное представление о священнике и проповеднике христианско-иудаист-ского культурного круга. В его обязанности входит поддерживать связь с Богом, хотя никто не требует от священнослужителя быть проводником божественной воли, подобно пророкам Ветхого Завета.
Жизнь священника должна проходить в честном служении Богу, основанном на божественном откровении, изучении Священного Писания, церковной традиции и исполнении воли Господней.
«Теневой двойник» священника — лицемер, лжец, человек, который проповедует, чтобы иметь влияние на людей и достигнуть власти над ними. Нередко сами члены паствы, подобно пациентам, провоцируют проявление у священника теневых аспектов, искушая его на лицемерие. Вспомним, что веру неотступно сопровождает сомнение. Но ведь ни один верующий не желает услышать от проповедника слова сомнения, которого и так предостаточно у каждого человека. Поэтому священнику подчас не остается ничего другого, как лицемерить, утаивать свое сомнение и маскировать духовную опустошенность высокопарными речами. Если он слабоволен, то это может стать его привычкой.
Люди обращаются к священнику, полагая, что именно он может направить их на путь истинный. У священника возникает ощущение, что он знает истину. В идеальном случае священник являет собой образец, поскольку учение, которое он проповедует, иным способом не обосновать. Это положение способствует активизации еще одного теневого двойника, который заставляет священника приукрашивать себя в глазах паствы. Тень мнимого пророка неотступно преследует священника и проповедника. Многие современные священники, не желающие становится лицемерами, отказываются от запятнавшего себя, по их мнению, внешнего облика и этикета традиционного христианского пастыря. Проповедник выступает теперь в светлом костюме, держа руку в кармане. Шарлатанство и тень мнимого пророка издавна сопровождают представителей церкви и медицины.
Образец профессиональной этики аналитика и психотерапевта заимствован, в частности, у медицины и церкви. Каковы медицинские аспекты проблематики психотерапевтической деятельности? Аналитики сталкиваются в своей практике с болезнями, контролировать ход терапии и результаты лечения которых в принципе невозможно, а именно: с неврозами, психосоматическими расстройствами, расстройствами пограничного характера, психозами и т. д. Возьмем к примеру курс лечения невроза и попытаемся определить: что значит улучшение? Что значит ухудшение? Следует ли принять в качестве критерия улучшения состояния пациента социальную адекватность? Или, быть может, повысившуюся работоспособность? Или исчезновение невротического симптома? Или субъективное состояние? Или наметившийся прогресс в развитии личности пациента, его индивидуации и т. п.? Увы, даже сами критерии в данном случае можно подвергнуть серьезному сомнению, в то время как, скажем, при оценке результатов лечения перелома кости критерии весьма конкретны — восстановившаяся двигательная функция конечности. Применение же таких критериев к психотерапии не позволяет установить отчетливые различия в состоянии пациента до и после терапии, вне зависимости от того, лечили ли его кратковременной, интенсивной психотерапией, седативными препаратами или какими угодно другими средствами.
Быть может, критериями оценки результатов психотерапии могли бы быть понимание индивидуального «смысла жизни», умение осознавать бессознательные мотивы своих поступков, однако определить степень прозрения пациента или провести статистическое исследование такого рода невозможно.
Выходит, что любой человек, именующий себя аналитиком или психологом, вправе считать своей заслугой сам факт длительной терапии и некоторых незначительных улучшений в состоянии пациента. Что же касается шарлатанства в среде аналитиков, ориентированных в первую очередь на медицину, то здесь оно тоже встречается нередко. Одним из факторов, в каком-то смысле поощряющих шарлатанство, является неопределенность в понятиях здоровья и болезни, а следовательно отсутствие четких критериев, в соответствии с которыми можно было бы определить, нуждается человек в лечении или нет. Психическое состояние индивида — вещь куда более деликатная, чем состояние физическое. Не будет преувеличением сказать, что в известном смысле невротические элементы присущи каждому человеку. Зная об этом, психотерапевт, работающий в стиле доктора Кнока, может с потрясающей легкостью доказать едва ли не всякому человеку, что ему необходим долголетний (и, разумеется, дорогостоящий) анализ.
Шарлатанство усугубляется элементами, которые роднят работу психотерапевта с деятельностью священника и проповедника. Психоаналитики, каких бы научных взглядов они ни придерживались, не проповедуют религии, однако подобно священнослужителям выступают за вполне определенный жизненный уклад. Аналитики не являются сторонниками той или иной философии, тем не менее они верят в психологию, обосновывая свое убеждение на основе опыта и личностного анализа. Но со строго научной точки зрения обоснованными можно считать лишь немногие постулаты психологии. Чаще всего гарантом правильности сделанного аналитиком вывода служит только искренность анализандов и исследователей.
Психическая реальность не подлежит статистическому учету и не может рассматриваться сквозь призму естественных наук. Поэтому положение аналитика очень напоминает ситуацию, в которой находится священник. Вынужденная зависимость от личных переживаний и искренности другого человека дает аналитику серьезный повод для сомнений. А что если мы и наши поручители обманулись? Ведь существует же в конце концов множество честных людей и психотерапевтов, которые придерживаются взглядов, противоположных нашим. Может быть, они ошибаются? Или, быть может, дело обстоит так, как говорит один психиатр, герой книги Мэри Маккарти «Группа» («The Group»), который оставляет свою профессию для того, чтобы посвятить себя биохимическим исследованиям человеческого головного мозга: «Я оставляю психиатрию потому, что у человека, занятого в ней, выбор невелик: он может стать либо циником, либо наивным плутом.»(«That is why I am getting out of it [Psyhiatrie]: if you stay, you have your choice of becoming a cynic or naive fraud».) Отдают ли психотерапевты себе отчет в шаткости своего положения или они уподобляются некоторым священникам, скрывающим свое сомнение под маской благочестивости?
Другие черты сходства между аналитиком и священником заключаются в том, что он «работает» с душой, с личностью пациента; психотерапевтические методики и техники вторичны. Таким образом, единственным прибором аналитика оказывается его личность. Велик соблазн преувеличить достоинства такого прибора. Кроме того, аналитик, подобно священнику, берет на себя роль всезнающего человека, от которого в связи с этим ожидают ответ на краеугольные вопросы бытия. Слабовольный аналитик может уверовать в свою избранность.
Негативные черты, доставшиеся психотерапии в наследство от традиционных помогающих профессий, усугубляются проблемами чисто аналитического характера. Цель психотерапевта — осознание. Идеальный образ аналитика рисует нашему взору фигуру носителя света, мастера по осознанию. Однако идеал всегда имеет своего антагониста — тень. Поэтому образ носителя света продублирован тенью шарлатана и мнимого пророка, низринутого в пучину бессознатель ного, осознать содержание которого стремится аналитик. Налицо парадокс. Аналитик в гораздо большей степени, чем любой другой человек, подвержен пагубному влиянию бессознательного начала. И действительно, честный аналитик время от времени с ужасом замечает, что выполняет свою работу совершенно бессознательно. Пациенты подчас не в состоянии предостеречь аналитика от этой опасности. Анализанд считает, как правило, психотерапевта шарлатаном и с завидной настойчивостью придерживается этой точки зрения. Иногда аналитику кажется, что тень поощряет анализ. Пациенты и некоторые члены паствы Создают подчас ситуацию, в которой врачу и священнику не остается ничего другого, как принять навязанные им роли шарлатана и мнимого пророка. Подобно этому анализанд толкает аналитика в сторону бессознательного шарлатанства. Мне могут возразить, сказав, что опытный аналитик постоянно поддерживает контакт с бессознательным, регулярно подвергает тщательному анализу свои сны и т. п. Такой образ действия необходим, аргументирован и оберегает психотерапевта от вышеназванных опасностей. К сожалению, не всегда так. Люди склонны не замечать собственные недостатки. Даже друзья порой не в состоянии дать объективную характеристику близкому человеку. Речь идет о чем-то вроде folie a deux ou a trois.* (Когда безумны двое —безумен и третий [фр.].— Прим. Переводчика). Враги же, напротив, бывают в этом смысле весьма откровенны, и нам необходимо скрупулезно анализировать их высказывания.
Есть методики, позволяющие «работать» с бессознательным, однако в конечном счете толкование бессознательного было и остается утонченным искусством, индивидуальным актом. Следует учесть, что сигнал, поступающий из бессознательного в подавляющем большинстве случаев подразумевает множество трактовок, подобно пророчествам Дельфийского оракула. Выбирать то или иное толкование — прерогатива эго. Знаменитая история о Крезе**( Перед началом войны с персидским царем Киром лидийский царь Крез (560—547 до н. з.) услышал от дельфийского оракула такое пророчество: «Перейдя реку Галес, ты разрушишь великое царство». Крез действительно разрушил царство, только свое собственное.— Прим. переводчика.), неверно истолковавшем пророчество оракула в свою пользу, должна стать аллегорическим предостережением для аналитиков. Предвосхищая последующие страницы, я коснусь вопроса о том, какой общий вывод можно сделать из того факта, что аналитик подвержен влиянию тени и, в частности, таких ее аспектов, как образ шарлатана, мнимого пророка и бессознательного аналитика.
Требуя от пациентов искренности, психотерапевт помогает им осознать бессознательное содержание тех или иных невротических симптомов путем толкования сновидений и др., однако наибольшее впечатление на анализанда производит личный пример аналитика. Психотерапевт должен однозначно продемонстрировать пациенту свою способность прямо смотреть в глаза неприятностям. Значительное влияние на психотерапевта оказывает тень, а, стало быть, в том случае, когда пациент замечает теневые аспекты личности психотерапевта, последнему необходимо открыто признать свои недостатки, хотя никто не отрицает, что сделать это бывает порой очень и очень трудно. В конце концов, многое дается пациенту не менее болезненно. Признавая свою вину в тот момент, когда его «поймали за руку», психотерапевт демонстрирует пациенту великолепный пример решительного отношения к своим недостаткам, которому последний несомненно может последовать. В противном случае аналитик учит анализанда лицемерию и скрытности.
Аналитики общаются в своей практике с людьми необычайных и трагических судеб. Возможности психотерапевта не безграничны, а душевное расстройство пациента бывает порой настолько глубоким, что аналитик может лишь помочь пациенту смириться с драматическими и необъяснимыми обстоятельствами,— об излечении речь уже не идет. Положение такого пациента во многом аналогично ситуации, в которой находится психотерапевт. Последнему остается лишь признать существование феномена тени и сопряженных с этим опасностей, сообразовывать свои действия с данным обстоятельством, в общем-то, понимая, что логическому объяснению оно не подлежит.
Судьба каждого человека, стремящегося достигнуть определенной цели (а пациентами анализа являются, как правило, именно такие люди), драматична. Желаемое добро оборачивается злом. Масштабы принципиального значения не имеют. Великая французская революция ставила перед собой задачу освобождения людей, а принесла на своих плечах тиранию Наполеона. В XIX столетии многие швейцарцы, увлеченные пением, пытались способствовать развитию этого искусства путем создания мужских хоров. Однако именно это вроде бы благое начинание уничтожило народную певческую традицию, поскольку пением признавалось только то, чем занимались в рамках хора под руководством дирижера. Христианство, проповедующее мир и любовь, благословило кровавые крестовые походы. Участники крестовых походов, восхищенные захватом Святой земли, увлеклись до такой степени, что даже пытались истребить евреев в Европе. К. Г. Юнг постоянно указывал на то, что возникающее в сознании благое намерение всегда дублируется бессознательным, негативным содержанием. Таким образом, врач становится шарлатаном именно потому, что он стремится избавить людей от болезней, священник оказывается лицемером и мнимым пророком, поскольку желает приобщить людей к истинной вере. Психотерапевт — не исключение.
Согласимся, картина невеселая. Можно вспомнить в этой связи древнее скандинавское поверье об Одине* (Один — в скандинавской мифологии — верховный бог; Один принес сам себя в жертву, совершив самоубийство, и девять дней, пронзенный собственным копьем, провисел на мировом дереве Иггдрасиль, соединяющем девять различных миров, среди них — небо, землю и мир подземный (см. «Старшая Эдда»), после чего из рук деда по материнской линии получил руны.— Прим. переводчика.,) который делает все, что в его силах, хотя знает, что корни ясеня Иггдрасиль будут непременно уничтожены змеей.
Однако психотерапевт, находящийся под влиянием тени, может помогать пациентам благодаря убежденности в своей правоте, которая передается больному человеку. Невероятно, но факт: шарлатаны облегчают страдания людей намного чаще, чем честные врачи. В этой связи я припоминаю одного своего пациента, рассказавшего мне о следующем сновидении: «Я вижу в газете изображение доктора Г., карикатуру в стиле Домье** (Домье Оноре Викторин [ 26. 2. 1808, Марсель,— 11.2. 1879, Вольман-дуа, близ Парижа], французский график, живописец, скульптор, а также известный карикатурист.— Прим. переводчика.), с подписью: "Наш дорогой доктор А. Г.-К., увы, шарлатан, использующий благородное искусство медицины в своекорыстных целях"». В момент рассказа я не был склонен толковать это сновидение как формулировку каких-то черт своей личности. Мне показалось, что содержание сновидения относится целиком к пациенту и является следствием обычного сопротивления, которое базируется на коллективных предрассудках по поводу психологии, психотерапии и бессознательного. Через какое-то время мы вернулись к обсуждению данного сновидения и вместе с анализан-дом пришли к пониманию его истинного содержания. Сновидение было критикой, направленной против меня,— казалось бы, запоздалая интерпретация. Однако пациент был только рад тому, что истинный смысл сновидения раскрылся на заключительном этапе терапии, поскольку, по его словам, уверенность, с которой я отверг критику, его успокоила и позволила на время позабыть о сомнениях. Трудно представить, смог бы он добиться положительных результатов в лечении, если бы я подтвердил его опасения.
Осознание может показаться предприятием обреченным. Поэтому у восточных религий есть все основания призывать к отказу от эго, от стремлений, желаний, к освобождению от всего земного и приближению к нирване. Воля эго, согласно этим учениям,— вот причина всех человеческих страданий. Европейцы же не могут и не хотят отрекаться от эго, считают свои желания и усилия весьма важными. Самость, которая является, согласно взглядам К. Г. Юнга, осмысляющим центром нашей психики, проявляется, как правило, при условии, что воля эго отодвигается на задний план, когда личность сталкивается с драматическими обстоятельствами. Легендарный царь Эдип горячо стремился жить в соответствии с волей богов (т. е. в нашем контексте — с бессознательным). Аполлон возвестил ему, что он позабудет пролитую отцовскую кровь и женится на собственной матери. Во избежание этого юный Эдип покинул дом Полибоса и Меропы, приемным сыном которых он был, ошибочно полагая, что они являются его настоящими родителями, поскольку они не посвящали Эдипа в тайну его рождения. Сознательное намерение Эдипа избежать ужасного, предсказанного богами поступка привело к обратному. Запятнав свои руки отцовской кровью, богобоязненный царь именует себя в заключение трагедии самым проклятым человеком на земле, ненавидимым всеми богами. «На что смотреть мне ныне? //Кого любить?// Кого дарить приветствием?// Слушать кого с умилением?// Прочь поскорее отсюда // Вы уведите меня.// Скройте постыдную скверну!» (пер. С. Шервинского) — восклицает ослепший преступник.
Именно в этот напряженный трагический момент, когда эго Эдипа находится на пределе своих возможностей, проявляется самость, и сквозь бренную человеческую оболочку начинает сквозить божественная искра. Трагедия Софокла, величайшие произведения искусства апеллируют к понятиям, лежащим вне сферы интересов эго. Аналитик и анализанд оказываются в точно такой же ситуации. Прежде всего им следует отказаться от амбиций и планомерно двигаться к поставленной цели — осознанию.

Первый контакт
между аналитиком
и анализандом

Высококвалифицированные аналитики в процессе учебного анализа и психотерапевтической практики научились избегать невротических конфликтов с пациентом, преодолевать или, по крайней мере, распознавать собственные неврозы. Этому были посвящены сотни часов учебного анализа. Однако помощь анализанду дается аналитику ценой неимоверных усилий, поскольку психотерапевт, сознательно стремящийся излечить пациента, неминуемо сталкивается с амбивалентным влиянием того, что К. Г. Юнг именовал тенью (не путать с бессознательным). Тень представляет собой противоположность личного или коллективного идеалов и оказывает деструктивное воздействие на них. Обнаружение тени происходит, как правило, весьма болезненно для эго, т.к. именно эго пытается реализовать желания, диаметрально противоположные устремлениям тени. Совесть или, говоря иначе, супер-эго во многом определяется идеальными представлениями, существующими в характерном для индивида коллективе. Эго старается соответствовать требованиям супер-эго или достичь с последним взаимовыгодного компромисса. Конфликт между идеальными представлениями и силами, исходящими из тени, создает определенную динамику, но вместе с тем толкает человека на сомнения.
Поговорим о некоторых конкретных аспектах тени психотерапевта. Тень может заявить о себе уже в момент первой встречи между аналитиком и анализандом. Данная встреча характерна прежде всего тем, что у обоих (и у психотерапевта, и у пациента) есть определенные, вполне сознательные намерения. Так, пациент желает избавиться от невротических симптомов, например, от навязчивых мыслей или действий, фобий, импотенции, фригидности, депрессии, каких-либо психосоматических расстройств и т. п. или же просто ищет поддержку, поскольку не может самостоятельно разобраться в разного рода жизненных ситуациях таких, как супружеские измены, семейные проблемы, конфликтные отношения с детьми и др. К психотерапии пациенты относятся зачастую как к обычному лечению, ожидая, что их будут лечить и избавят от недугов. По крайней мере, так выглядит все на поверхности. Однако в глубине души пациенты желают подчас гораздо большего. Они бессознательно надеются отыскать всемогущего целителя, который мало того, что избавил бы их от всех возможных проблем, но и развил бы у них некие сверхчеловеческие способности. Я вспоминаю одну свою весьма, кстати сказать, неглупую пациентку, которая, помимо невроза, жаловалась на хронический насморк. Эта дама призналась мне через месяц терапии, что она надеялась обрести путем анализа—не больше и не меньше — иммунную устойчивость против любой инфекции. Лакмусовой бумажкой для определения эффективности анализа служил для нее насморк. Она воображала, что, как только исчезнет насморк, желаемый результат будет не за горами. Пациент нередко склонен полагать, что психотерапевт способен открыть ему путь к тайному знанию.
Ожидания стажеров, проходящих супервизию, в частности сотрудников социальных служб, продиктованы стремлением к власти. Они надеются, что опытный аналитик поделится с ними психологическими знаниями и приемами, которые позволяют доминировать над окружающими людьми.
Например, некоторые супруги желают, чтобы аналитик обучил их «читать мысли» своей второй половины. Я вспоминаю в этом контексте одну пациентку, страдавшую депрессиями и хроническими головными болями. На втором сеансе анализа она внезапно объявила мне, что появившаяся у нее возможность разобраться в причинах своих страданий ее очень радует, поскольку теперь она может, наконец, представить мужу убедительные доказательства его пренебрежения к ней.
На начальном этапе терапии отношения между аналитиком и анализандом весьма напоминают отношения волшебника и ученика волшебника. Фантазии пациента, в которых аналитик уподобляется магу, а анализанд — его ученику, оказывают на терапевта значительное влияние. Он начинает в это верить, принимает на себя роль волшебника, убеждается в своих сверхчеловеческих способностях. Выбирая того или иного аналитика, пациент бессознательно надеется не прогадать — остановить свой выбор на самом могущественном волшебнике. Поэтому, пациентам нравится, когда аналитик носит множество титулов и известен благодаря своим публикациям. Иногда аналитику удается избегать проекции волшебника (нем. Zauberprojektion). Однако чаще всего, психотерапевт не замечает, как способствует активизации таких представлений. Например, когда пациент рассказывает психотерапевту историю своей болезни, аналитик часто дает ему понять, что схватывает суть дела на лету. Многозначительные кивки головой, глубокомысленные намеки, осторожные расспросы — все это создает у пациента такое чувство, словно аналитик уже сделал какие-то далеко идущие выводы, но делиться ими с пациентом не спешит. Укажем, что в образе волшебника содержится претензия на абсолютность мнения. Ведь волшебники желают быть всемогущими и никаких коллег подле себя не терпят. Могущественные волшебники соперничают друг с другом за право получения титула верховного мага. Аналитики, ослепленные такими проекциями, не хотят терять ни одного пациента, буквально не позволяя последним обращаться за помощью к другим психотерапевтам. Если же благоразумие подсказывает им, что они ограничены во времени и всех пациентов принять просто не могут, то тогда они благосклонно «передают» некоторых пациентов своим ученикам, оставляя за собой право полного контроля за ходом лечения. Иной аналитик работает чуть ли не до смерти и с гордостью рассказывает, что до сих пор к нему обращаются пациенты. Я не хочу сказать, что такой аналитик подобен матери Белоснежки, которая была уверена в том, что на свете нет никого прекраснее и милее, чем она, но я считаю, что в душе самодовольного психотерапевта поселяется что-то вроде маленького беса, заявляющего свои претензии на монопольное владение аналитическими методами.
Опасная игра в волшебника и ученика волшебника происходит не только на начальном этапе анализа, но часто продолжается вплоть до его завершения или даже после окончания курса терапии. Это характерно в первую очередь для учебного анализа. Стажер может длительное время испытывать на себе влияние своего наставника, восторженно поклоняться таланту опытного аналитика, быть его эпигоном и учеником или продолжить самостоятельное совершенствование, которое несомненно приведет к серьезному столкновению с бывшим «учителем», склонным расценивать такие действия стажера как предательство. Подобные конфликты невозможно объяснить как следствие проекции образа отца (нем. Vaterprojektion) на старшего по возрасту наставника. Необходимо сделать ряд ряд немаловажных замечаний. О взаимном влиянии тени психотерапевта и пациента свидетельствует, в частности, приведенный пример волшебника и ученика волшебника. Отсюда следует вывод, что исследовать тень аналитика, не принимая во внимание теневые аспекты личности пациента, невозможно. Аналогично психотерапевту, который становится подчас бессознательным шарлатаном, пациент, сознательно стремящийся к излечению, проявляет на деле значительное и нередко весьма агрессивное сопротивление. Сопротивление не только противостоит прогрессу в терапии, но и стремится ее вообще избежать. Во второй части книги мы попытаемся глубже разобраться в причинах этого явления. А пока следует отметить, что сопротивление весьма часто сосуществует с тенью терапевта в виде своеобразного симбиоза. Кроме того, сопротивление и шарлатанство возникают, как правило, одновременно, и существуют случаи, когда эти феномены не следует разделять.
Начальный этап терапии во многих смыслах идеален для шарлатанства. Например, аналитик может обратить внимание на доходы пациента и предпочесть богатого или известного клиента, который стал бы своего рода украшением его практики. Однако пациент тоже бывает не прочь «приобрести» почитаемого аналитика. Шарлатан имеет возможность прибегнуть к старому как мир трюку ложной, преувеличенной драматизации ситуации пациента. Аналитик может испугать пациента, сказав ему, к примеру, что у него «очень высока вероятность опасного развития психотического типа». В данном случае существует риск корыстного использования часто употребляемого Юнгом термина — латентный (скрытый) психоз. Вероятность психоза аналитиком преувеличивается, чтобы затем с большим эффектом предстать в роли спасителя. Этому способствует поведение многих пациентов, желающих пассивно следить, как их спасают от вымышленной катастрофы. Всем нам приходилось слышать от бывших пациентов забавные истории такого рода: «От меня отказались все врачи, тогда я взял консультацию у доктора Всех-лечу, и вот теперь я здоров».
На начальном этапе терапии крайне важную роль играет определение суммы гонорара. Поразительно, насколько часто в психотерапевтических кругах отмечалось, что гонорар абсолютно необходим для того, чтобы стимулировать терапевтический процесс. Разве это не еще одно свидетельство существования тени? Позвольте, гонорар это не терапия. Да, деньги дают аналитику возможность жить с таким комфортом, какого действительно заслуживает столь образованный человек. Но не более того. Однако пациенты часто бывают на стороне корыстных аналитиков. Объясняется это просто. Люди готовы платить большие деньги, поскольку при этом у них возникает ощущение, словно они покупают себе аналитика, и чем дороже стоит психотерапевт, тем эффективнее его методы лечения. Поистине, роковое заблуждение.

Отношение — это фантазия

Как только начинается процесс терапии, иными словами, как только пациент и аналитик начинают оказывать друг на друга психологическое воздействие, возникает большой риск активизации тени шарлатана. Для того чтобы полнее понять, каким образом это происходит, необходимо детально описать характер, способы и виды взаимного влияния, характеризующего отношения пациента и аналитика. Часто употребляемые в этой связи понятия переноса и контрпереноса не могут составить полную картину происходящего. Следует поэтому сопоставить значение переноса и контрпереноса и столкновения или отношения.
Реакция переноса состоит в том, что партнеру приписывают желаемые или негативные черты, первоначально присущие отцу, брату, любимому человеку, детям и т. д., а также собственные психологические особенности, которые у него либо вовсе отсутствуют, либо выражены очень слабо. В последнем случае на партнера проецируют, как правило, свои негативные качества. Феномен переноса достаточно хорошо изучен. Этому явлению был посвящен ряд серьезных исследований.
Переносу, подразумевающему проекции, хотелось бы противопоставить отношение или подлинный контакт. Последний характеризуется реалистическим восприятием партнера. Симпатия и антипатия, проявляющиеся в процессе таких отношений, вполне оправданы и продиктованы в первую очередь реальным, а не мнимым поведением партнера. Разумеется, перенос и отношение возникают, как правило, одновременно, а в отдельных случаях могут не иметь границ. При благоприятном стечении обстоятельств перенос преобразуется в отношение. Многие дружбы начинаются именно с переноса. Однако склонность психологов объяснять любые отношения как следствие проекции и переноса иначе как деструктивной не назовешь. Подобная точка зрения, вероятно, льстит самолюбию некоторых ученых, поскольку вызывает у них ощущение того, что они разгадали наконец тайну различных психологических феноменов, в частности отношения, оперируя понятиями переноса и проекции.
В действительности же мистерию отношений можно лишь пространно описывать, поскольку интеллектуальному пониманию она не подлежит. Отказаться от бесплодных размышлений такого рода значит воспринимать другого человека реально и лишь в незначительной степени и с огромной осторожностью решаться на какие-либо общие оценки его личности. Подлинные отношения включают в себя также радости и страдания, которые испытывают в связи с реальными поступками, словами и т.п. партнера. Обмен эмоциями, чувствами и мыслями составляет ткань равноправного контакта. А такие отношения в очень незначительной, если не сказать больше, степени зависят от проекций и переноса.
Часто в психологии упускают из внимания динамические процессы в психике индивида. Что представляет из себя один партнер для другого? Каково значение партнера? Образ другого человека не остается в процессе отношений статичным, напротив, он динамичен и изменчив подобно самой жизни, которую невозможно представить лишенной развития, прошлого, настоящего и будущего. Чтобы реально воспринимать партнера, нужно разделять с ним не только его настоящее, но также прошлое и будущее.
В отношении всегда есть нечто творческое. А что мы вообще понимаем в данном контексте под словом «творческое»? Человеческая психика находится в процессе постоянного преобразования и непрерывно полнится новыми возможностями. Сознание постоянно обновляется и всякий раз по-новому. И если возможности психики индивида могут показаться ограниченными (в смысле волевого потенциала), то, по крайней мере, они весьма разнообразны и разносторонни.
Если при первом же знакомстве с человеком мы воспринимаем нашего визави подобно моментальному снимку, раз и навсегда составляя о нем мнение, то такое отношение творческим не назовешь. Творческий контакт подразумевает фантазирование , ожидание обнаружить у партнера какие-то желаемые нами качества, возможности, склонности, возникновение различных умозрительных и, быть может, мимолетных образов данного человека и прогноз по поводу предполагаемых наших с ним дальнейших отношений. Несмотря на то что такие творческие фантазии весьма далеки от т. н. реальности, они, тем не менее, верны подобно сказкам и мифам. Точность фантастических образов сродни летописной, ибо и легендарные источники передают сущность древней истории не хуже, а подчас и лучше, чем научные труды, посвященные этой же теме. Воображение обладает еще одним важным свойством. Оно стимулирует в человеке, на которого фантазии направлены, развитие латентных (скрытых) способностей, ожидаемых от него партнером.
Творческие фантазии имеют мало общего с проекциями; последние являются выражением своеобразного аутизма. При переносе на партнера проецируются образы, проблемы и черты, имеющие непосредственное отношение к самому проецирующему человеку. Элементы переноса, таким образом, лишь в незначительной степени продиктованы впечатлением от личности партнера. Творческие фантазии, напротив, отталкиваются от характерных черт другого человека и в символико-мифологической форме раскрывают его потенциальные возможности. Общеизвестны, например, сознательные или полусознательные фантазии родителей по поводу будущего своих детей. Но ведь такие воображаемые картины выражают, как правило, собственные желания родителей, нередко не совпадающие с возможностями и склонностями ребенка. И тем не менее в подавляющем большинстве случаев подобные фантазии имеют своим источником принципиально верный взгляд на способности ребенка, латентные возможности которого рассматриваются творчески. И хотя, например, не всякий малыш сможет достигнуть намеченного ему матерью высокого правительственного поста или живописного мастерства гениального Пикассо, тем не менее определенные способности в политике или рисовании он проявляет несомненно, и есть все основания полагать, что такие черты не могут не сказаться на его будущей жизни.
Юная влюбленная невеста очень часто видит будущее своего суженого в розовых тонах. Воображая, к примеру, что ее возлюбленного ожидает кресло профессора или ректора университета, карьера, слава, девушка распознает определенные способности, таящиеся в любимом. Вполне вероятно, что в большей или меньшей степени ее ожидания сбудутся. Таким образом, фантазии — это формулировка потенциальных возможностей партнера. Пусть воображаемые образы нереалистичны с точки зрения здравого смысла, ведь достаточно и того, что они верны в принципе и имеют неоценимое значение в любых межличностных отношениях, поскольку поощряют собст венные фантазии партнера. Отметим, что каждому человеку необходимо фантазировать по поводу собственных возможностей, тем самым их раскрывая. Драма воспитанников сиротских приютов складывается из того, что никто не «окружает» их фантазиями, которые важны не меньше заботы, именно по инерции этого у детей отсутствуют подчас собственные фантазии, способные поощрять развитие ребенка. Взрослея, воспитанники детских домов могут производить на окружающих хорошее впечатление, однако душа их так и остается навсегда частично «парализованной».
Следует еще раз подчеркнуть, что такие фантазии реалистичны лишь в символическом смысле. Они могут иметь отношение ко всей личности партнера или к его отдельным чертам; могут вращаться вокруг реализованных и предполагаемых возможностей. Примером этому служат характеристики, которые даются близким людям во время самых обычных разговоров: «мой приятель — сущий пират» или «он влияет на меня как творческая личность» или «я с легкостью могу представить его английским лордом».
Кроме того, в педагогике известно о негативном воздействии фантазий, ориентированных на эго воображающего. Многих детей морально калечит то обстоятельство, что им приходится, выбиваясь из сил, оправдывать неприемлемые для них надежды родителей. О позитивном же воздействии ориентированных на партнера фантазий, напротив, говорится реже. Приблизительно полвека тому назад сказки и мифы всерьез не воспринимались. Кажется, сейчас ошибка повторяется, только на этот раз по отношению к фантазиям. Необходимо осознать всю важность фантазирования в воспитании и межличностных отношениях. Чтобы убедиться в необходимости двусторонних фантазий в аналитических и обычных человеческих отношениях, следует уточнить, что представляет собой, согласно аналитической психологии, реагирование и активное взаимодействие между двумя людьми. Фантазии человека, вне сомнений, оказывают влияние на него самого.
Сложнее разобраться, почему и как воображаемые образы, сконцентрированные вокруг личности партнера, могут влиять на последнего, не вызывая с его стороны вполне оправданный отпор. В рамках аналитической психологии отношение между двумя людьми определяется не только как инконтактная встреча двух сознаний. В отношениях принимают участие все аспекты личности партнеров, а также сознательное и бессознательное, сказанное и невысказанное. Как это происходит, неизвестно. Однако, есть все основания утверждать, что самая психика индивида, включающая в себя бессознательное, оказывает влияние на близкого человека даже при условии, что далеко не все вышеперечисленное получает свое прямое выражение или каким-либо образом непосредственно выразимо. Обосновать данную точку зрения непросто. Неоднократно отмечалось, что на уровне обмена мыслями между людьми происходит определенно больше, чем на уровне слов (разговора) и поступков. Каким образом осуществляется подобный контакт между двумя душами — тоже неизвестно.
Анализанд должен стараться посвящать аналитика во все, что чувствует, воображает и видит во сне. Таким образом, последний получает достаточно свободный доступ к рассмотрению теневых аспектов личности пациента. Не следует, однако, полагать, что сам факт того, что анализанд информирует терапевта о малейшей смене своего состояния, оберегает обоих от влияния тени. Фантазии аналитика не только воздействуют на пациента, но и во многом определяют поведение психотерапевта. Если аналитик ставит перед собой цель осознания тени, ему необходимо исследовать свои фантазии, имеющие отношение к пациенту. Попытки представить себя «объективным» психотерапевтом — самообман. Говоря иначе, если бы аналитик действовал с компьютерной объективностью, то терапевтический эффект его деятельности равнялся бы нулю, поскольку излечить человека способен только человек. Многие терапевты стараются вытеснить свои фантазии по поводу пациента, считая их предосудительными. Вытеснение приводит к реализации воображаемых образов. Избегать фантазий не нужно. Задача терапевта состоит в том, чтобы тщательно исследовать собственные фантазии и попытаться понять их содержание. В первую очередь надо отдавать себе отчет в том, что у аналитика всегда есть фантазии по поводу пациента, а у пациента — по поводу аналитика.
Данное исследование посвящено тени аналитика. В литературе по психоанализу большое внимание уделяется опасности, сопряженной с контрперсносом. Пациент непременно включает аналитика в перенос. Задача аналитика — распознать перенос пациента и определить источник такой реакции. Таким образом, в процессе анализа выявляются невротические комплексы анализанда. Реакция аналитика на перенос пациента называется контрпереносом* (Контрперенос [нем. Gegenubertragung] — понятие, описывающее частный случай проекции, бессознательной эмоциональной реакции аналитика на анализанда в процессе аналитических отношений. — Прим. переводчика.). В контрпереносе психотерапевт проецирует на пациента психические содержания, являющиеся ответом на перенос анализанда, блокируя тем самым дальнейшее развитие терапевтических отношений. Факт этот широко известен, и любой высококвалифицированный аналитик умеет распознавать переносы и не допускать возникновения последних.
О существовании фантазий часто забывают, предпочитают о них умалчивать, уподобляясь страусу, зарывающему голову в песок. Нередко фантазии ошибочно характеризуют как следствие контрпереноса. Надо сказать, что коль скоро у аналитика есть определенное отношение к своему пациенту (а без отношения не может быть успешным ни один анализ), то психотерапевт не в состоянии обойтись без фантазий, поскольку у него есть определенный взгляд на личность пациента. Воображаемые образы аналитика оказывают на пациента влияние подобно фантазиям родителей или возлюбленных. Зачастую в процессе фантазирования проявляются деструктивные черты аналитика. У последнего возникают подчас негативные фантазии, доставляющие ему удовольствие. Случается, что аналитик бессознательно представляет себе самоубийство анализанда, рисует умозрительные картины внезапной вспышки психоза или тешит свое воображение негативными фантазиями, касающимися семейной жизни, профессиональной деятельности и состояния здоровья пациента. Вместо того чтобы окружить анализанда заботой, психотерапевт бессознательно строит по его поводу отрицательные прогнозы.
Некоторые аналитики с удовольствием рассказывают в компании коллег о степени серьезности расстройства, которым страдает их пациент, нередко сознательно преувеличивая опасность заболевания в надежде произвести впечатление на друзей или идя на поводу у собственной фантазии. Негативные фантазии — это, разумеется, не проекции, поскольку прогноз аналитика базируется на реатьно существующих факторах, поощряя тем самым их развитие. В известном смысле речь здесь идет об активной имагинации * (Термин имагинация образован от понятия «имаго», которое используется для установления отличия объективной реальности субъекта или предмета от субъективного восприятия его значения. — Прим. переводчика.), сконцентрированной на деструктивных аспектах личности анализанда и влияющей на него подобно «проклятию», «сглазу», «порче». Такое явление прекрасно известно «народной» психологии, придающей ему мистическое звучание. В частности, широко распространено мнение, что воспитатель, считающий своего воспитанника безнадежным подростком, «место которому только в тюрьме», оказывает таким образом негативное воздействие на своего воспитанника. Так называемое негативное убеждение воспитателя аналогично вышеописанным фантазиям.
Психологические причины навязчивой концентрации на отрицательных перспективах пациента неоднозначны, но в принципе могут быть сведены к влиянию на психотерапевта тени шарлатана. Подобные фантазии характеризуются подчас такой по силе разрушительностью, что способны навредить и самому аналитику, поскольку ставят под сомнение успешный исход терапии, предрекая ее провал, от которого психотерапевт несомненно тоже страдает.
Аналитик не изолирован, и его фантазии во многом инспирированы пациентами, которые относятся к аналитику справедливо, но, как правило, однобоко. В воображении пациента акцентируются в первую очередь теневые аспекты личности психотерапевта. Корыстный циник, который в разговоре с коллегами потешается над бедами пациента, хладнокровный ученый, рассматривающий живого человека исключительно с научной точки зрения, несостоятельный супруг и дурной отец, — вот некоторые примеры таких фантазий, зачастую лишающих аналитика способности помочь клиенту. Необходимо еще раз подчеркнуть, что речь здесь идет не о переносе или проекции, а о распознании реальных теневых черт аналитика.
Сложнее всего распознать позитивные фантазии аналитика, носящие разрушительный характер. Как только аналитик вступает в отношения с пациентом, воображение психотерапевта активизируется. Объективное восприятие практически исключено. Психотерапевт всегда намечает желательный исход лечения. В противном случае пациент не получает стимул для развития и попадает в ситуацию, подобную положению воспитанника сиротского приюта, ощущающего дефицит внешних фантазий по поводу своего будущего. Нельзя приветствовать также воображаемые образы пациента, которые аналитик создает, исходя из собственных интересов. Например, психотерапевт видит в своем пациенте, среднем служащем, потенциального генерального директора крупной фирмы.Допустим, что анализанд действительно имеет такой шанс, однако его реализация зависит только от усилий, которые пациент прилагает самостоятельно, и никак не связана с мнением терапевта. Аналитик же, пользуясь доверием анализанда, ставит профессиональные успехи последнего себе в заслугу и гордится собственной прозорливостью.

Анализ и обыденная жизнь
пациента

Деструктивное начало аналитика влияет на обыденную жизнь и межличностные отношения анализанда. В известном смысле всякие отношения между двумя людьми противостоят другим отношениям партнера, поскольку несут в себе требование исключительности. Анализ, отношения между психотерапевтом и пациентом не являются исключением из этого правила. Шарлатанство аналитика лишь усугубляет ревностное отношение к клиенту. Такой психотерапевт желает контролировать все действия пациента, используя последнего в своих целях наподобие марионетки. Именно в связи с этим аналитик подчас плохо отзывается о друзьях, знакомых, родственниках пациента, а также о его супружеских и других интимных отношениях. Психотерапевт бывает склонен преувеличивать отрицательное влияние межличностных отношений на человека, обратившегося к нему за помощью, окружая последнего негативными фантазиями. И речь в данном случае идет не о контрпереносе, а о произвольной концентрации воображения на определенных неблагоприятных обстоятельствах жизни пациента. Это не проходит незамеченным для близких пациента, которые нередко жалуются, что психотерапия отнимает у них дорогого им человека, начинающего пренебрегать друзьями, родственниками, супружескими отношениями и т. п. Подобные жалобы не всегда обоснованы, но, к сожалению, часто имеют под собой реальные основания. Умение не противопоставлять аналитические отношения другим межличностным отношениям пациента действительно стоит аналитику большого труда. Бывали случаи, когда анализ плохо сказывался на дружеских привязанностях пациента, на его браке и отношениях с родителями. Существует какая-то злая сила, толкающая аналитика к полновластному владению пациентом.
Иначе не объяснить, почему некоторые аналитики всеми силами стараются удержать своих пациентов от групповой терапии, а порой чуть ли не приказывают анализанду прекратить занятия в психотерапевтической группе. Следуя такой логике, можно предположить, что не сегодня, так завтра психотерапевт прикажет анализанду покинуть жену и детей, объясняя свое решение тем, что они отвлекают пациента от анализа.
Шарлатанство способно принимать самые причудливые формы, и одна из них — так называемое квази-существование (нем. vikari-ierendes Leben). Аналитик, образно говоря, начинает эксплуатировать саму жизнь пациента. Происходит это следующим образом. Пациенты, как правило, посвящают аналитика во все тайны своей личной и общественной жизни, позволяя психотерапевту принимать деятельное, пусть и воображаемое эмоциональное участие в событиях, пережить которые наяву он подчас по разным причинам возможности не имеет. Приведем в доказательство два примера. Какой широкий диапазон впечатлений получает аналитик, слушающий сегодня рассказ молодого человека о своих романтических переживаниях, а на следующий день — сентиментальную повесть сорокалетней дамы, которая живет в разладе с детьми. Связанные воедино переживания всех пациентов дают нам необыкновенно богатый спектр эмоциональной жизни. На первый взгляд кажется отрадным тот факт, что аналитик полностью отдается работе с пациентами, и его собственная жизнь как бы отступает на второй план. Но, увы, у пациентов появляется безрадостная перспектива—«жить» ради анализа и, в частности, для аналитика, восполняя у последнего недостаток подлинных эмоций. Допустим, что интимная жизнь психотерапевта оставляет желать лучшего, тогда рассказ о сексуальных переживаниях пациента послужит ее заменителем. Удовлетворение подобным эрзацем может превратиться в привычку замкнутого аналитика, что, разумеется, в первую очередь вредно для него самого, поскольку психологическое развитие в таком случае заметно тормозится. Иногда психотерапевты, подверженные этому пороку, не способны говорить ни о чем другом, кроме как о своих пациентах. Их личная эмоциональная жизнь превращается в суррогат из чужих чувств, переживаний и проблем. Аналитик теряет не только свою личную жизнь, но творческую оригинальность. Преимущество же квази-существования в том, что оно позволяет человеку отстраниться от реальных страданий, занять удобную и безопасную дистанцию, наслаждаясь тем не менее всевозможными заменителями действительности. Образно говоря, кто-то таскает для такого человека каштаны из огня.
Вредно это и для пациентов, забывающих о тайне своей личной жизни, которая отныне проходит в тесной связи с аналитиком. Пациент непосредственно переживает какое-то событие прежде всего для того, чтобы поведать о нем аналитику. Будучи влюбленным, анали-занд не интересуется объектом своей любви и чувствами, сопряженными с ним, а в первую очередь руководствуется тем интересом, который способен вызвать его рассказ о переживании у аналитика. Чувства пациента становятся собственностью психотерапевта. Человеческую жизнь можно рассматривать как произведение искусства. Следуя этой метафоре, мы вправе сказать, что пациент живописует свою жизнь уже не для того, чтобы самому наслаждаться картиной, а для того, чтобы оградить аналитика от непростого труда живописца, предоставляя ему возможность, не прилагая никаких усилий, наслаждаться произведением анализанда.
Проследить развитие квазисуществования непросто. Случается, что аналитик, ведущий полнокровное существование, нарочно заставляет себя отказаться от него, ошибочно полагая, что не уделяет должного времени пациентам. Как раз наоборот — только аналитик, не потерявший связь с жизнью, может помочь пациентам восстановить утраченный контакт с реальностью. На мой взгляд, именно в таком контексте и следует понимать слова Юнга о том, что аналитик способен дать своим пациентам только то, что у него есть.
Сексуальность и анализ
Несмотря на то, что сексуальные аспекты проявления тени аналитика достаточно известны, тем не менее представляется нелишним обсудить некоторые детали этого. Перед автором данной книги не стоит задача пространного размышления о природе сексуальности, поэтому будет достаточно эскизно изложить конкретные мысли о сексуальности и ее связи с тенью. В биологическом смысле сексуальность связана с размножением. Однако сексуальность и биологическое размножение — два различных феномена. Примитивные организмы, размножающиеся делением, сексуальности не знают. Кроме того, сексуальность заключается не в делении, а в слиянии двух организмов. Как бы то ни было, здесь идет речь о психологии, а не о биологии сексуальности. Сторонники биологической точки зрения указывают на то, что большинство сексуальных действий, пусть и неумышленно, приводит к появлению на свет ребенка. Хотелось бы им возразить: вряд ли во всех случаях, когда женщина идет на половой контакт, она желает зачать ребенка. Такое предположение было бы ошибочным, и на практике оно не подтверждается. Христианская и, в особенности, католическая церковь долгое время призывала к синтезу сексуальности и размножения, которое тем самым оправдывает порок. Современные богословы склоняются к тому, чтобы признать сексуальность как самостоятельный феномен, соглашаясь с тем, что она — не просто деятельность, связанная с размножением. И действительно, во многом сексуальность есть следствие отношений между двумя людьми. Сочетание физического и духовного определяет течение человеческой жизни. Любые межличностные отношения имеют физическую, телесную сторону вне зависимости от того, идет ли речь о мужчине и женщине, матери и ее ребенке, двух женщинах или двух мужчинах.
Вспомним, как нравится матери прикасаться к своему ребенку, ласкать и обнимать младенца, который также нуждается в подобной заботе, поскольку она учит его ценить собственное тело. Выходит, что мать и ребенок получают удовольствие от телесного контакта. Что касается отношений между мужчиной и женщиной, то сексуальность предстает не как их основа, а как физическое следствие mys-terium conjunctionis, сочетания мужского и женского начал. Сложные и сильные сексуальные чувства, которые испытывают друг к другу мужчина и женщина, нельзя объяснять желанием зачать ребенка. Рискну утверждать, что ребенок — лишь «побочный продукт» полового акта. Интенсивнейшее взаимодействие между мужским и женским началами — вот основа магического притяжения полов.
В процессе психотерапии между аналитиком и анализандом возникают отношения. В противном случае, пациент имеет мало шансов на выздоровление. Любой курс психотерапии становится возможен лишь при условии существования хотя бы минимальных отношений между его участниками. Памятуя о двух аспектах межличностных отношений, следует принять во внимание, что физическая сторона отношений между аналитиком и пациентом имеет огромное значение.
Те, кто трепетно относятся к человеческому общению, не хотят признавать, что межличностные отношения могут быть негативными и позитивными, включать в себя одновременно и любовь и ненависть. К сожалению, в обыденной, жизни сексуальные, т. е. физиологические отношения между мужчиной и женщиной очень часто именуются любовью. Подобное бессмысленно точно так же, как называть любовью всевозможные отношения между людьми. Сексуальность — это не любовь, сексуальность может быть и выражением ненависти даже, когда речь заходит о нормальных сексуальных отношениях, а не о таких перверсиях, как садизм, мазохизм и т. д., при которых ситуация более или менее ясна. «Нормальная» сексуальность, возникшая из ненависти и именуемая любовью, погубила бесчисленное количество людей, поэтому она представляет огромную опасность для психотерапии.
У аналитика может возникнуть сексуальное влечение к пациентке или наоборот. Тот факт, что речь здесь идет об аналитике-мужчине и пациентке, никакой роли не играет. В подобной ситуации могут оказаться женщина-аналитик и пациент и т.д. Широко известно, что пациентки нередко переживают в фантазии бурный роман с аналитиком, который в свою очередь тоже бывает склонен окружать пациентку эротическими фантазиями, хотя об этом предпочитают умалчивать. К сожалению, данный феномен считают следствием переноса и контрпереноса. На мой взгляд, сексуальные фантазии являются следствием вполне естественного полового влечения, стремления к половым отношениям, которые имеют два попеременно доминирующих аспекта — эрос и ненависть.
Аналитики юнгианского направления скорее всего наиболее авантюрны в смысле сексуальных фантазий. Аналитики позволяют сексуальным фантазиям появляться и развиваться, подобно переносу и контрпереносу, а порой даже поощряют эротические фантазии пациентки, определяя перед этим, является ли активизация сексуальности в терапевтической ситуации следствием негативного или позитивного отношения. Нередко подобные желания пациентки берут начало в ненависти к аналитику, причину которой, несомненно, связанную с психическим состоянием женщины, необходимо уточнять. Случается, что распознав сексуальные фантазии пациентки, шарлатан использует их в целях воздействия на нее. Этому способствует и мания разрушения. Осознавая, что сексуальные фантазии могут быть следствием деструктивности, аналитик должен очень внимательно относиться к подобным проявлениям. Мания разрушения требует воплощения сексуальных фантазий, что негативно сказывается на процессе анализа. Если подобные фантазии — следствие позитивных отношений между психотерапевтом и пациенткой, то они должны влиять на терапию положительно и лишь в незначительной степени требовать своей реализации.
Что касается реализации фантазий, то в психоанализе существует железное правило, состоящее в том, что непосредственных половых отношений между аналитиком и пациенткой быть не может, вне зависимости от семейного положения обоих. Разумеется, психология подразумевает возможность рассматривать даже незыблемые правила на предмет их правильности. Теоретически сексуальные отношения могут возникнуть в процессе анализа, поскольку контакт аналитика и пациентки сродни обычным межличностным отношениям. Некоторые аналитики полагают даже, что терапия имеет смысл лишь в случае воплощения сексуальных фантазий. Так ли это? Я считаю, что цель терапии — отнюдь не отношения между аналитиком и анализандом, а прежде всего лечение. Желание во что бы то ни стало реализовать сексуальность в анализе является не средством, а самоцелью, которая разрушительно воздействует на ход лечения. Данный факт, как правило, сознательно или интуитивно известен и аналитику и пациентке. Это позволяет составить правило, согласно которому, чем выше степень стремления аналитика и пациентки к реализации сексуальности, тем больше оснований говорить о влиянии деструктивного начала. Такое желание может иметь отношение к терапии, самому аналитику или всему спектру межличностных отношений участников анализа. Важно одно: реализация сексуальности и анализ никогда не вдут рука об руку.
Следует отметить, что даже в том случае, когда от воплощения сексуальных фантазий решительно отказались оба участника анализа, необходимо определить, почему они возникли. Точнее говоря, надо постоянно уточнять, результатом чего является сексуальность в данной ситуации. Фантазии аналитика и пациентки должны быть исследованы самым серьезным образом. Анализ фантазий пациентки, при условии подавления аналитиком своего собственного воображения, не дает никаких результатов, поскольку именно фантазии аналитика отражают его личное отношение к терапевтической ситуации. Например, психотерапевт фантазирует о половом акте с пациенткой. И если это негативно отразится на ее состоянии, то подозрения в деструктивности воображаемых образов аналитика будут вполне оправданы.
Врач общего профиля принимает, как правило, все меры предосторожности, чтобы не заразиться от пациента, в частности, инфекционным заболеванием. Вне всяких сомнений, врач, рискующий своим здоровьем ради спасения пациента имеет полное право на заботу о собственной безопасности. Однако шарлатан и не думает рисковать собственным здоровьем, поэтому он будет болезненно мнителен по отношению к пациентам. Аналитики юнгианского направления весьма своеобразно действуют в подобных ситуациях. Одна из многих заслуг К. Г. Юнга — развитие и углубление открытий Фрейда в области сексуальности. Сексуальность является следствием и символическим выражением conjunctio oppositorum, единства противоположностей. Поэтому любовные излияния монахини в адрес Иисуса Христа — это не сублимация дикого полового инстинкта. Сексуальность символизирует единство противоположностей, мучающих и радующих человечество. В этом смысле феномен интенсивного эротического и сексуального фантазирования в процессе анализа следует также понимать как символ единства противоположностей, переживание mysterium conjunctionis. Этот трансцендентальный аспект сексуальности может быть использован аналитиком для уступки шарлатанству. Всякому аналитику ясно, что сексуальность в контексте аналитических отношений весьма опасна. Деструктивная сексуальность пугает, как заразная болезнь. Шарлатан, испытывающий страх перед сексуальностью, постарается не обратить внимание на сексуальные фантазии пациентов и свое воображение. Для отвода глаз он погрузится в обсуждение глубокой символики феномена сексуальности, что даст ему иммунитет от нее. Однако доверительные отношения между психотерапевтом и пациентом в таком случае не возникают, и шанс проследить развитие деструктивных тенденций у себя и пациента бывает потерян. Сексуальные символы жизнеспособны лишь тогда, когда сексуальность переживается в действительности. В случае же, когда аналитик преувеличивает символическое, трансцендентальное значение сексуальности, у него не остается возможности ощутить ее влияние на анализ. Психологические и философские формулировки становятся препятствием на пути взаимопонимания между психотерапевтом и пациентом. Преждевременная акцентуация символа пугает пациента, который начинает полагать, что его не воспринимают всерьез. Аналитику следует понять желания пациента и достигнуть эмпатии, прежде чем он обогатит этот феномен глубинной символикой.
Вредный страх перед гомосексуальностью
Отношение к гомосексуальным чувствам, возникающим в процессе анализа, намного сложнее, чем к чувствам гетеросексуальным. Прежде всего необходимо коротко поговорить о гомосексуальности в целом. Многие психологи считают, что ребенок полиморфно пер-версивен, т. е. обладает как гетеросексуальными, так и гомосексуальными чертами. Доказательством этому служат, в частности, эротизированные детские игры, в которых принимают равное участие дети одного и противоположного полов. В процессе психологического развития гетеросексуальные компоненты приобретают решающее значение, а черты гомосексуальные отходят на второй план и вытесняются. У многих людей гомосексуальное начало вытеснено не полностью и в связи с этим может достаточно быстро проявляться при определенных обстоятельствах. Согласно мнению некоторых исследователей, гомосексуальные компоненты бывают иногда настолько близки к «поверхности», что требуют сублимации в той или иной форме. Такая сублимированная гомосексуальность часто встречается у молодежных лидеров, учителей, воспитателей детских учреждений, офицеров и др., находя свое выражение в повышенном интересе к молодым людям, ученикам и т. д. «Диалоги» Платона свидетельствуют о том, что, в частности, Сократ придерживался иной точки зрения на гомосексуальность, почитая последнюю наивысшим выражением любви, никак не связанной с инстинктом размножения и по этой причине чистой и подлинной.
Не забудем, что в любых отношениях присутствует физический, телесный аспект. Вне зависимости от пола партнеры испытывают друг к другу какие-то чисто физиологические чувства. Тело — тоже участник отношений. Физиологическая сторона отношений между индивидами одного пола нередко ошибочно характеризуется как латентная гомосексуальность, тем самым ощущения партнеров безосновательно патологизируются. Современные критерии, в соответствии с которыми определяется наличие непосредственно гомосексуального влечения, нуждаются в пересмотре. На самом деле гомосексуалистом является лишь тот, кто не испытывает сексуального влечения к человеку противоположного пола. Причины этого могут быть разными — страх перед незнакомым существом, комплекс неполноценности и т.д. Следуя такой логике, гомосексуалист отрицает буквально все, что имеет отношение к другому полу. Таким образом гомосексуалист, как правило, вытесняет гетеросексуальность, часть энергии которой становится дополнительным стимулом к его перверсии.
Когда идет речь о сублимированной или латентной гомосексуальности, имеется в виду не вышеназванная половая перверсия, а скорее сильное проявление эроса по отношению к партнеру того же пола. Поговорим более конкретно: двое приятелей мужчин или две близкие подруги просто не могут испытывать друг к другу физиологическое отвращение. Да и вообще, возможно ли дружить с человеком, который тебе физически неприятен? Делить с другом еду и кров, слышать подле себя его дыхание — все это должно доставлять удовольствие. Вполне допускаю, что именно о таком эротическом чувстве говорил Сократ, поскольку он акцентировал свое внимание не на гомосексуальном половом акте, а на нежности.
По разным историческим причинам, перечислять которые у меня здесь нет возможности, большая часть современных обществ и культур осуждает гомосексуальные аспекты отношений, что несомненно отражается на воспитании детей. Северные народы очень преуспели в запрете гомосексуальности в отличие от народов южных, допускающих объятия и нежные прикосновения между двумя мужчинами. В Европе во времена романтизма еще можно было вообразить двух друзей, гуляющих рука об руку в тени парка. Увы, у швейцарцев прикосновения друг к другу так называемых нормальных мужчин если и возможны, то лишь в нетрезвом состоянии.
В процессе анализа отношения, возникающие между психотерапевтом и пациентом, используются в интересах терапии. Однако необходимо учесть, что интенсивные отношения подразумевают наличие физических ощущений, связанных с партнером, будь он мужчиной или женщиной. Для того чтобы достигнуть эмпатии, аналитику требуется пережить те же самые, включая и сексуальные, чувства, которые испытывает пациент. Лишь немногие аналитики способны соблюдать такое условие. Подавляющее большинство психотерапевтов начинает ощущать дискомфорт, как только в сновидениях и фантазиях анализанда появляются намеки на то, что они предпочитают именовать латентной гомосексуальностью, пренебрегая телесным аспектом эроса. В данном случае последователи Фрейда ведут, как правило, речь о гомосексуальном переносе, не осуждая, но и не приветствуя последний.
Аналитики-юнгианцы предпочитают воспринимать гомосексуальные аспекты эроса в символическом смысле, говоря о мужском творческом начале и интерпретируя гомосексуальные фантазии как стремление осмыслить принадлежность к своему полу. Однако, и в том и другом случае аналитик в действительности старается избежать эроса, вне зависимости от доминирующих в нем гомосексуальных или гетеросексуальных компонентов. Психотерапевт защищает себя всевозможными теориями, создающими иллюзию безопасности. Например, сновидение анализанда, в котором он ласкает и обнимает аналитика, может оказаться неприятным для последнего, и он истолкует сновидение в объективном смысле в контексте латентной гомосексуальности, а в смысле субъективном — как результат своего терапевтического воздействия на пациента, руководствуясь тем, что аналитик представляет собой терапевтический фактор. На самом деле этот сон может быть выражением потребности анализанда в тепле и нежности, и аналитик не оправдал его ожидания, выдвинув защитную интерпретацию, что будет иметь для пациента негативные последствия. Отношения между психотерапевтом и пациентом могут остаться по-прежнему теплыми и доверительными или перерасти в ненависть. Во втором случае анализ завершается с огромным трудом, и оба участника испытывают друг к другу подозрения явно параноидального характера. Согласно учению Фрейда, участники анализа вытеснили свою так называемую гомосексуальность и поэтому ощущают угрозу, исходящую от нее.
Честному аналитику, который готов пойти на оправданный риск, необходимо положительно относиться к гомосексуальным фантазиям, признавать их право на существование, не торопиться характеризовать их как патологию или ссылаться на их символическое значение.
Психотерапия в конце концов — деятельность эротическая. И аналитик, не признающий этого, становится шарлатаном.

Аналитик как льстец

Давлеющая над аналитиком тень шарлатана принимает подчас весьма причудливые формы. Аналитику нередко приходится обсуждать с пациентом неприятные для последнего обстоятельства. Психотерапевт должен обращать внимание пациента на существование скрытых, бессознательных мотивов его действий, которые могут восприниматься болезненно не только пациентом, но и аналитиком. Однако оба участника анализа могут облегчить ситуацию, если нелицеприятные высказывания приобретут неправдоподобный характер. В этом кроются две опасности, первая из которых состоит в том, что аналитик может использовать необходимость неприятного разговора для того, чтобы мучить пациента, удовлетворять свои амбиции. В этом случае у аналитика возникает чувство вины, и, проанализировав произошедшее, он признается себе, что поступил бесчестно. Намного опаснее второе. Аналитик может льстить пациенту. Последний будет склонен принимать лесть за подлинное отношение аналитика к нему, и на начальном этапе анализа данное обстоятельство даже способствует психологическому развитию анализанда, поскольку повышает его чувство собственного достоинства. Выгода аналитика состоит в том, что он как бы «привязывает» пациента к себе, оказываясь единственным человеком, который, по мнению анализанда, оценивает его по достоинству. Приведу пример. Неприятной, сварливой женщине аналитик присваивает «архетип королевы» и объясняет ее недостатки и капризы как следствие «королевской натуры». Отсутствие мужества, необходимого для поддержания межличностных отношений, и неспособность любить характеризуются как черты загадочного интровертного характера. Бесцеремонная эгоистка, словно по мановению руки, превращается в благородного интроверта. Так, неуважительное отношение к матери может быть истолковано как стремление к самостоятельности. Скажем, аналитик не станет утруждать себя проблемой натянутых отношений пациента с отцом, а просто поведет речь об «умерщвлении старого короля», о необходимом убийстве праотца и т.д. и т. п. Девятнадца- тилетний молодчик, требующий у богатого отца деньги на покупку дорогого спортивного автомобиля, получает поддержку в лице ана- литика, поощряющего «энергичное» поведение по отношению к пожилому человеку и толкующего сам автомобиль как позитивный ж символ развивающейся мужественности. Однако укажем и на то, что аналитику действительно бывает сложно не прибегнуть к лести. Перед аналитиком, в конце концов, стоит немаловажная цель — создать у пациента впечатление того, что он (пациент) заслуживает уважения и даже восхищения, показать анализанду, что невротические расстройства ни в коем случае не мешают разглядеть за маской «невротика» человека душевного, жизнь и судьба которого интересны не меньше, чем жизненные перипетии любого другого человека. В чисто вербальном смысле разница между лестью и правдой, сдобренной симпатией, подчас весьма мала. Она кроется в нюансах разговора, и поэтому именно они, эти еле заметные высказывания и интонации, приобретают в контексте анализа огромное значение. Лесть превращает пациента в невротика, прославляющего свои патологические черты. Это негативно влияет и на самого пациента и на его близких. Психологическое развитие, основанное на чувстве реальности, прекращается. Если аналитик начал льстить, пациент, как правило, остановить его не в состоянии. Даже наоборот —в такой ситуации пациент и сам прямо или косвенно начинает льстить аналитику. Перенос и контрперенос здесь не причем. Аналитик и анали-занд убаюкивают друг друга лестью, создают взаимное и обманчивое впечатление превосходного сотрудничества, тешат самолюбие, а на деле превращают серьезное предприятие анализа в шарлатанство и балаган. Лесть оказывается серьезным препятствием на пути подлинного духовного развития.

Злоупотребление при поисках смысла

Решающая роль в учении К. Г. Юнга принадлежит понятию самости. В известном смысле самость состоит в оппозиции к эго, которое отвечает за «земное» предназначение человека, его социальное и семейное положение, физическое и психическое здоровье и т. п. Самость же можно назвать божественной искрой, скрытой в человеческом существе. Понятие самости вбирает в себя ценности вечные, не имеющие отношения к преходящим земным благам, включая длительную и здоровую жизнь. Христиане именуют самость «Христом внутри нас», «душой», в то время как эго выступает в качестве «мира».
Различие между эго и самостью действительно имеет чрезвычайно важное значение, и ни один анализ не будет успешным, если аналитик и пациент не ощутят это различие. Однако и в данном случае тень, шарлатанство может предложить легкий выход из ситуации: общепринятая мораль, благородство, лояльность, порядочность, супружеская верность и т. д., которые во многом являются производными эго. Например, мораль многим обязана религии, стремящейся упорядочить и сделать приемлемой совместную жизнь людей. Такие предписания действительно необходимы для нормальной совместной жизни, однако в различных культурах они могут быть разными. Кроме того, существует множество ситуаций, когда нам приходится нарушать моральные заповеди. Иногда жизненно необходимым является как раз так называемый аморальный поступок. На практике нарушения общепринятой морали простираются от безобидной лжи до убийства. Человеку приходится постоянно сталкиваться с ситуациями, найти выход из которых, руководствуясь правилами морали, невозможно. Решение многих проблем требует инвидуального подхода, который может идти вразрез с общепринятыми правилами поведения. Так возникают конфликты. Об этом известно любому аналитику. Самость может предъявлять эго всевозможные требования. Ссылаясь на данный факт, многие аналитики объясняют аморальные, агрессивные и жестокие поступки анализандов как следствие активизации самости. Например, развод или просто разрыв супружеских отношений рассматривается не как драма и оскорбление супруга, а как освобождение от коллективных форм под знаменем самореализации и во имя самости. Неприличное поведение по отношению к друзьям, знакомым, подчиненным и начальникам, безнравственность и лицемерие приветствуются как свобода духа и отважный вызов, брошенный коллективному сознанию. Поступая таким образом, аналитик содействует человеческому падению пациента. Неверный муж и лицемерный друг перестают винить себя в своих недостатках, поскольку обязанность разобраться в проблеме моментально отменяет самообман.
Однако такое облегчение дается путем отказа от правды, а следовательно не может быть длительным. Аналитик, приветствующий обнаружение простого и быстрого пути к «исцелению», находится под влиянием тени. Он снимает с себя ответственность, отказывается от мучительных поисков истины и начинает, словно шарлатан, заботиться только о впечатлении, которое он производит на пациента. На начальном этапе анализа уже упомянутые в книге образы волшебника и его ученика выполняют отчасти положительную функцию. Однако если данные образы не будут своевременно распознаны аналитиком, то фигура волшебника с легкостью приобретет черты мнимого пророка. Аналитик начинает бессознательно обманывать пациента, полагая, что делится с ним неким трансцендентным знанием. Например аналитик юнгианского направления может находить повсюду доминирующее влияние бессознательного. Любое сновидение, фантазия, происшествие, заболевание, проигрыш или выигрыш в лотерее, одним словом, все, что происходит с пациентом, истолковывается как сигнал бессознательного, как сообщение, наполненное глубоким и загадочным смыслом, разобраться в котором способен только всезнающий аналитик. Темная длань богини судьбы Мойры, подчиненной более могущественным и грозным богам, т."е. в нашем контексте — бессознательному, во внимание не принимается. Трагедия становится функциональной, она лишь указывает на ту или иную проблему, которую необходимо и можно (с помощью аналитика) решить. Наиболее заблудшие аналитики даже делают вид, что позволяют анализанду заглянуть за кулисы бытия.
Однако по большому счету научное направление, которого придерживается аналитик, в данном случае никакой роли не играет. Во время обучения некоторые аналитики начинают полагать, что проникают в тайну многих явлений жизни и могут понять причины чуть ли не всех происшествий. Интерпретируя все происходящее как результат влияния сил, управляющих, по мнению данного аналитика, психическими процессами, он выступает в роли волшебника и пророка, что дает пациенту сиюминутное чувство уверенности и тешит самолюбие психотерапевта.
Описанию видов тени и, в частности, шарлатанства можно было бы посвятить тома научных исследований. Моя задача состоит лишь в том, чтобы показать некоторые конкретные примеры проявления тени. Кроме того, важно понять, что шарлатанство существует в согласии с деструктивными тенденциями пациента, направленными против терапии. Оба феномена дополняют, поощряют и поддерживают друг друга. Если аналитик не осознает свою тень, то у него не появится возможность распознать разрушительные для терапии аспекты сопротивления пациента. Анализу жизненно необходима искренность. Оказываясь под влиянием тени, аналитик должен подумать в первую очередь о пациенте, поскольку тень психотерапевта способна оживить в пациенте аналогичные силы. Аналитик должен признать, что в принципе он всегда рискует попасть под влияние тени. В случае, когда в процессе терапии явственно проявляются деструктивные элементы, психотерапевту необходимо собрать все свое мужество и честно заявить пациенту: «Постойте, на мой взгляд, мы оба стали жертвами деструктивное™, я попытался польстить Вам, предлагая Вам восторгаться Вашими невротическими комплексами». Тень аналитика инспирирует активизацию тени пациента. Искренность аналитика помогает анализанду решить эту проблему. Таким образом, и аналитик, и пациент должны в равной мере работать над собой.
Для того чтобы по-настоящему оценить достоинства и недостатки помогающих профессий, включая социальную работу и психотерапию, нужно понять, что заставляет людей, занятых подобной деятельностью, посвящать свою жизнь страданиям других людей. Почему психотерапевт тратит столько сил и энергии на «невротиков»? Почему психиатр с таким увлечением лечит душевнобольных? Почему социальные работники заботятся о неудачниках? Что вообще способно вызвать у человека подобные желания? Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует в первую очередь рассмотреть архе-типическую фигуру целителя и помощника, которая находит свое наиболее полное выражение в образе врача. Базовая модель цели-тельства и помощи имеет прямое отношение к врачебной деятельности, и поэтому аналитик и социальный работник — профессии, во многом родственные медицинской. Социальный работник, занимающийся социальным обеспечением в чистом виде, является лишь лицом, подающим милостыню, и почти ни в чем не соприкасается с фундаментальной врачебной моделью. Однако современная социальная работа стала своего рода социальной медициной, оздоровляющей общество, и напоминает подчас упрощенный вариант психотерапии.
Что касается основополагающих проблем врачебной профессии, то шарлатанство, о котором шла речь до сих пор,— понятие в данном контексте слишком узкое. Врачу угрожают и другие гораздо более серьезные опасности.

Всемогущий врач и по-детски зависимый
пациент

Стремление к власти является характерной чертой не только социальной работы, но и медицины. За последние сто лет медицина пережила большой прогресс. Новые технологии позволяют помогать тяжело больным пациентам, которые, например, в прошлом столетии были бы обречены на смерть. Многие инфекционные заболевания, в частности чума, искоренены. Эпидемии пресекаются вакцинацией. Туберкулез взят под контроль. Развитие хирургической техники позволило проводить невероятные реанимационные операции. Конечности могут быть пришиты, сердца пересажены. Родовая горячка, уносившая когда-то жизни многих молодых женщин, сегодня уже в диковинку.
По прогнозам ученых, в скором будущем возможности медицины станут еще более невероятными: манипуляция генами и влияние на наследственность. А ведь еще только сто пятьдесят лет назад медицина была практически бессильна. Благодаря современной медицине продолжительность человеческой жизни возросла вдвое. Возможности ее столь велики, что невольно задумаешься над тем, какую огромную власть имеет в своем распоряжении современный медик. Хорошо это или плохо, но проблема власти должна приобрести в связи с этим новое звучание и привлечь к себе серьезное внимание врачей.
Возникает впечатление, что в прежние времена проблема власти врача не стояла столь остро. Этнографические исследования позволяют нам ознакомиться с образом примитивного, древнего целителя. Согласно этим исследованиям, знахарей почитали чудотворцами, которые использовали свою власть над соплеменниками и не гнушались никакими средствами, дабы сохранить свое могущество. Мне могут возразить, сказав, что власть и амбиции знахаря были связаны в первую очередь с тем обстоятельством, что он был по существу не столько медиком, сколько жрецом. Однако всем нам известно из истории, как часто современники превозносили и наделяли сверхчеловеческими способностями тех, кто обладал властью и ею злоупотреблял.
Врачи Древней Греции были жрецами Асклепия, бога исцеления. С течением времени образ Асклепия утратил свои божественные черты. Асклепий превратился в покровителя медицины. Средневековые арабские и еврейские лекари отошли от жреческих традиций и были врачами в современном смысле этого слова, однако вместе с тем они находились под сильным влиянием алхимии, подразумевающей контакт со сверхестественным. Врачи Ренессанса отбросили увлечение потусторонним, а современные медики, кажется, начисто утратили жреческие черты. Однако греческий врач, ученик Асклепия, арабский лекарь, итальянский врач Ренессанса и медик девятнадцатого столетия пользовались уважением и вызывали страх у современников, поскольку последним казалось, что целитель обладает властью, связан с дьяволом и т.д. Мы можем со всей ответственностью утверждать, что и в те времена, когда возможности медицины были весьма ограничены, а врачи уже успели отделиться от среды жрецов, их уважали и боялись не меньше, чем сейчас. Не связана ли власть врача, власть медицины вообще со страхом людей перед обладателями научных знаний?
Поставив такой вопрос, мы подойдем к изучению проблемы с позиции психологии. Здоровые люди могут вести самостоятельную жизнь, полную достоинства и порядочности. В том случае, если и жизненные обстоятельства благоприятны, то здоровое тело позволяет людям свободно и независимо заниматься своим делом. Но стоит человеку заболеть — все меняется. Он оказывается пациентом; взрослый человек превращается в малое дитя. Некогда достойный, здоровый человек становится теперь больным, пугливым, стонущим существом, которого терзает страх смерти. Происходит своего рода регрессия. Пациент перестает управлять собственным телом, становится его жертвой, психическое состояние человека резко меняется. Женщины, которым приходилось когда-либо ухаживать за своими больными мужьями, подтвердят мои слова: сильный мужчина, защитник отечества, хозяин дома превращается в маленького ребенка, который плачущим голоском просит апельсинового сока. Подобная регрессия часто наблюдается у пациентов в больницах, которым присущи детские черты. Больной человек полон слепой веры во врача и при всем том непослушен, как школьник. Он может следовать предписаниям врача, может нарушать их по собственной прихоти. Судя по поведению, пациентов не назовешь взрослыми людьми.
В такой ситуации врач становится единственной надеждой больного, который боится, уважает, ненавидит всемогущего целителя, восхищается им и ценит его советы на вес золота. Врач, способный избавить от боли и болезни, приобретает черты Спасителя. Без него пациент пропал.
В ситуации стационара врачу бывает крайне тяжело избавиться от ощущения, что пациенты подобны неприятным, назойливым и глуповатым детям. Чисто теоретически врачи знают, разумеется, что их пациенты — такие же люди, как они сами. Но честному врачу часто приходится констатировать, что он не в состоянии избавиться от негативного отношения к пациенту, признать на практике, что больные люди — это не сборище бедных, несчастных, затравленных созданий, лишенных положения и достоинства. Порой у врача возникает впечатление, что он и пациенты принадлежат к разным классам человечества. Пациенты нередко укрепляют его в таком убеждении. Поэтому, хотим мы того или нет, специфика стационара состоит в том, что с одной стороны, выступают по-детски зависимые, пугливые пациенты, а с другой — отстранившийся от них, высокомерный и при этом вежливый врач.

Архетип «целитель-больной» и власть

«Mens sana in corpore sano» (в здоровом теле — здоровый дух) — образ прекрасный, но, увы, здоровому телу постоянно угрожает болезнь. Человек всегда был предрасположен к болезням, тело его слабо, с момента рождения обречено на смерть. С тех пор как существует человек, он болеет и с болезнями борется. Люди лечили ранения, которые получали, противостояли распространявшимся, как смерч, эпидемиям. Борьба между «здоровьем» и «болезнью» бушует с первобытных времен, и уже тогда появился целитель — некто, готовый извлечь шип из стопы раненого, неспособного сделать это самостоятельно. Больной и целитель — фигуры архетипические. Раненый взывал о помощи, и другой человек спешил на этот зов.
Ситуация, в которой сталкиваются два человека, из которых один — больной, а другой — целитель, предпринимающий попытки его вылечить, возникла в незапамятные времена и архетипична не меньше, чем отношения мужчины и женщины, отца и сына, матери и дочери и т. д. Именно об этом говорил К. Г. Юнг, понимая под архетипом * (Архетип [гр. «arche» — начало + «typos» — образ] — прообраз, первичная форма, образец; в философии Юнга архетипы — структурные элементы коллективного бессознательного, лежащие в основе всех психических процессов.— Прим. переводчика). врожденный стереотип человеческого поведения. В архети-пической ситуации человек действует в соответствии со скрытой в нем фундаментальной схемой, типичной для каждого. Подразумевает ли архетип целителя и больного власть? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо кратко рассмотреть общее содержание понятия власть.
В человеческих отношениях участвуют два субъекта, воспринимающие партнера как субъект. Отношения, в которых на первый план выступает власть, характерны тем, что субъект стремится превратить партнера в объект. В том случае, если партнер покоряется, субъект получает возможность манипулировать объектом в своих целях. Такая ситуация вызывает у доминирующего субъекта чувство собственной значительности и вместе с тем снимает с объекта любую ответственность. Таков один тип власти. Другой ее тип — «самообожествление» (нем. Selbstvergottung). Человек с комплексом бога желает господствовать над людьми, подобно божеству. Данный тип власти исключительно опасен как для тирана, так и для простого народа. Цезарь, Наполеон, Гитлер — вот некоторые примеры самообожествления. Якоб Буркхардт считал, что первоосновой такой власти является зло. Другой тип власти наблюдается в архетипиче-ской коллективной ситуации главаря и его банды, короля и его дружины и т.д., чему в принципе соответствует власть в политике, промышленности и армии. Такая власть не несет безусловное зло.
Обратимся к врачу и разберемся, какое влияние оказывают на него данные типы власти. Культ, сложившийся в настоящее время вокруг образа врача (социальный престиж, поклонение тому, кто «держит в своих руках жизнь и смерть, здоровье и болезнь»),— следствие этой проблемы. Подобное отношение к медикам находит свое отражение в романах, биографиях врачей, наподобие истории Сан Микеле, в популярных фильмах и телевизионных постановках.
Культ и власть, которой обладают врачи, взаимосвязаны. Диктаторского типа главврач, капризы и смены настроения которого пугают пациентов, а малейшие приказания выполняются медсестрами и студентами, персонаж общеизвестный. Он не терпит никаких возражений, пациенты не смеют задавать ему вопросы, студенты восхищаются его властностью и уважают «великого лекаря», повелителя жизни и смерти, который подобно полубожеству, сопровождаемый шлейфом из ассистентов, шествует по коридору госпиталя. Чем-то неприятна эта картина. В ней проглядывает штамп. Многочисленные романы, мемуары и телевизионные постановки о врачах стра-дают, как правило, сентиментальностью, дурным вкусом, и художественные достоинства их сомнительны. Политику бывает свойственна категоричность, но ему необходима власть. Руководителю фирмы, одно слово которого может парализовать всю индустрию, менеджеру, чьи решения влияют на будущее тысяч людей, генералу, от которого зависит жизнь и смерть солдат,— всем им свойственна некоторая категоричность. Однако врач, злоупотребляющий своим положением, выглядит на их фоне, как маленький смехотворный тиран, дутый и морально ничтожный злодей. Он заставляет своих пациентов часами ожидать «аудиенции», а сам тем временем болтает с медсестрами. Он дает больным людям рекомендации, ничего им не объясняя. Он вызывает страх даже у родственников пациента и вместе с тем наслаждается своей способностью их успокоить. Он шагает по отделению, как восточный деспот, управляющий рабами и беспомощными... Но все это мизерно, мелко, ничтожно, во всем этом нет ничего величественного.
Какой же тип власти характерен для врача? Архетип короля и его дружины? Если бы дело обстояло действительно так, то примеры власти врача не были бы столь тщедушными и тривиальными. Архетип — это изначальная данность, поэтому он не может носить мелочный характер. Может быть власть, проявляющаяся в отношениях между врачом и пациентом, является следствием попытки превратить субъект в объект и способствовать человеческой деградации партнера ?
Однако утверждение о том, что большинство врачей руководимо деструктивным началом, не выдерживает критики. В конце концов, человек выбирает себе профессию медика для того, чтобы помогать людям, и нет никаких оснований полагать, что им двигают в первую очередь разрушительные мотивы. Тогда, быть может, самообожествление? Мой контр-аргумент прежний: мелочность врачебной власти. Самообожествление — конечно, большой грех, но в нем нет ничего смехотворного. Напрашивается вывод, что ничтожность власти врача не может быть простой случайностью. Различные типы власти, описанные в этой главе, оказываются неприменимы к данной проблеме. Почему?

Расщепление архетипа

В литературе по аналитической психологии описано множество различных черт архетипов, однако одной их особенности придается чересчур малое значение. Во избежание недоразумений следует еще раз, но иным образом, чем в предыдущей главе, коснуться самой природы архетипов, а прежде всего одного ее аспекта. Архетип можно определить как врожденную возможность поведения, выработавшуюся в процессе человеческой истории, или как класс психических содержаний, события которого не имеют своего источника в отдельном индивиде. Люди архетипически реагируют на кого-либо или что-либо в стереотипной, но всякий раз переживаемой заново ситуации. Мать или отец архетипически реагируют на сына или дочь, мужчина реагирует архетипически на женщину и т. п. Определенные архетипы имеют два полюса, поскольку в основе архетипа лежат полярности. Каким образом возникло архетипическое поведение, мы можем лишь догадываться. Можно предположить, что первоначально в сознании индивида доминировал один полюс архетипа, а другой полюс независимо существовал у иного человека. Однако исторические факты убеждают в том, что оба полюса архетипа всегда были заключены в одном сознании. В человеческой психике с момента рождения присутствуют архетипические полярности, поэтому при контакте с «внешним» полюсом архетипа активизируется полюс «внутренний» (необходимо отметить, что он может проявляться и без внешней активизации). Дитя пробуждает в женщине материнские чувства, поскольку такое отношение к ребенку является у женщины врожденным и обусловлено тем, что младенец длительное время находится в чреве матери. Быть может, не следует вообще вести разговор отдельно о материнском, детском или отцовском архетипах, а правильнее будет говорить об архетипах: мать-дитя, отец-дитя и др., подобно тому, как в последнее время все чаще не разделяют архетипы сенекса и пуэра, рассматривая их в архетипической связке сенекс-пуэр.
Продолжая эту мысль, мы можем предположить, что не существует изолированных архетипов целителя и пациента. Целитель и пациент —это лишь аспекты данного архетипа. Подобно тому, как не существует материнский архетип, а лишь архетип мать-дитя, нет и архетипа целителя, а есть архетип целитель-пациент. То, что целитель и больной связаны друг с другом архетипически, может показаться на первый взгляд утверждением теоретическим. Эта мысль станет более наглядной, если мы ее конкретизируем. Когда человек заболевает, проявляются черты архетипа врач-больной. Больной стремится получить помощь у «внешнего» целителя, в то же время у него активизируется целитель «внутренний». Это психологическое явление получило название «исцеляющего фактора». Последний олицетворяет «врача» в самом пациенте, помогающего ему ничуть не меньше врача «внешнего». Исцеляющий фактор — это врач, заключенный в человеческом сознании. Некоторые болезни могут излечиваться без участия «внутреннего целителя». О пациентах, пассивно воспринимающих собственное лечение, часто говорят в обиходном языке, что «они не хотят выздоравливать». Отсутствие воли к выздоровлению, разумеется, не имеет отношения к воле эго, поэтому правильнее в этом случае было бы не описывать данный феномен словами «пациент не хочет выздоравливать», а говорить, что «внутренний целитель проявляется слабо».
Многие болезни и травмы требуют врачебного вмешательства, но ни один врач не сможет помочь, если отсутствует врач «внутренний». Хирург может накладывать швы на раны, но в душе пациента должна существовать некая сила, способствующая преодолению болезни. Вообразить себе исцеляющий фактор в пациенте несложно. А как выглядит то же самое у врача? Здесь мы сталкиваемся с архе типом «раненого целителя». Кентавр Хирон, ученик Асклепия* (Термин «раненый целитель» [нем. verwundeter Heiler] возник из легенды об Асклепии, боге врачевания, известном тем, что в память о собственных ранах и страданиях он основал святилище в Эпидавре, где могли исцеляться все желающие. Обучающий исскуству исцеления кентавр Хирон обычно изображался страдающим от неизлечимых ран.— Прим. Переводчика), страдал от неизлечимых ран. В Вавилоне существовал культ богини-собаки, которая под именем Гула олицетворяла смерть и болезни, а под именем Лаборту — исцеление. Индийская богиня Кали насылала оспу и одновременно ее исцеляла. Мифологический образ раненого целителя очень развит. В контексте психологии данный образ констатирует наличие в целителе черт больного. Образно говоря, больной содержит в себе черты врача, а врач — черты больного.
Рассмотрим аспекты расщепленного архетипа, взяв за точку отсчета проблему власти. Психике индивида нелегко переносить полярности, человек любит ясность и, как правило, стремится к устранению внутренних противоречий. Потребность в однозначности может обуславливать тот факт, что полярности архетипов в известном смысле расщепляются. Одна из полярностей вытесняется в бессознательное, что может приводить к психическим расстройствам. Вытесненная часть архетипа может также проецироваться вовне. Например, больной может проецировать «внутреннего целителя» на лечащего врача, а врач — собственное «ранение» на больного. Проекция полярности вовне моментально создает удовлетворительную ситуацию. Однако в перспективе психический процесс начинает, образно говоря, блуждать в чаще. Такая ситуация характеризуется, к примеру, тем, что излечение пациента перестает касаться его самого и становится обязанностью врача, медсестры, медперсонала больницы и т. д. У самого пациента не остается никакой ответственности за происходящее, в надежде на улучшение он сознательно или бессознательно начинает уступать инициативу лечащему врачу, перекладывая на него функции «исцеляющего фактора». Такой пациент может следовать предписаниям врача и нарушать их, принимать прописанные ему лекарства или спускать их в унитаз; в поликлиниках и больницах можно встретить тысячи пациентов такого рода. Они всегда на что-то жалуются. Воли к выздоровлению и веры в него у них уже нет. Они ведут себя как школьники, полагающие, что во время занятий активным должен быть только учитель.
Вытеснение одной из полярностей архетипа приводит врача к обратной ситуации. У него появляется впечатление, что слабости, болезни, ранения не имеют к нему никакого отношения. Он начинает ощущать себя всесильным, неуязвимым целителем, живущим в ином измерении, чем бедные существа, именуемые пациентами. Такой врач не способствует проявлению у своего подопечного исцеляющего фактора. Он является только целителем (нем. Nur-Heiler), а пациент — только больным (нем. Nur-Kranker). Ситуация предельно ясна: с одной стороны, врач, здоровый и сильный, с другой — пациент, больной и слабый.

Ликвидация
расщепления архетипа
посредством власти

Выбор профессии у многих врачей определяет глубокая внутренняя потребность в помощи людям. Поэтому врач, вытесняющий одну из полярностей архетипа, проецируя болезнь на пациента и идентифицируя себя самого с исцеляющим фактором, очень редко находит в этом удовлетворение. Полярности расщепленного архетипа стремятся к повторному объединению, поскольку страдания пациентов не оставляют врача в покое, хочет он того или нет. Каким же образом происходит повторное объединение расщепленного архетипа «раненого целителя» у врача?
Расщепление архетипа ликвидируется посредством применения власти. Именно поэтому власть врача выглядит столь ничтожной и напыщенной: ведь она является следствием психологической и моральной несостоятельности обоих — врача и пациента. Врач забывает о своих потенциальных «ранах», т. е. перестает ощущать свои патологические возможности, рассматривая в качестве больного (и потенциально больного) только пациента. Такой «целитель» объективизирует болезнь, не желает принимать во внимание собственные слабости, возносит себя до небес, низводя тем самым пациента, и добивается власти не благодаря своим достоинствам, а по вине психологической несостоятельности. Иными словами, одна из полярностей архетипа вытесняется, а повторно архетип объединяется посредством применения власти. Кстати сказать, пациент может произвести то же самое, только наоборот. Возникает вопрос, как часто вообще расщепленные полярности архетипов объединяются посредством власти? Происходит ли так со всеми архетипами, точно ответить не берусь, но, на мой взгляд, данный феномен встречается довольно часто. Например, если расщепляется архетип мать-дочь, то большую роль в отношениях между матерью и дочерью начинает играть проблема власти. На практике это означает, что мать перестает ощущать в себе дочернее начало, не признает никаких слабостей, тогда как дочь становится беспомощным существом, зависимым от матери, которая, используя силу, дочерью манипулирует. Возникает отношение между сильной, доминирующей матерью и слабой, зависимой дочерью, не ощущающей в себе материнского начала. Сочетание власти и покорности — вот результат попытки объединить расщепленный архетип посредством власти.
Врач тоже пытается повторно объединить расщепленный архетип именно посредством власти; пациент же может признать власть врача, подчинится ему или по-детски возмутиться несправедливости. Проявление власти во врачебной практике имеет и свои позитивные стороны. Врач по меньшей мере делает попытку ликвидировать расщепление архетипа, хотя и минует первостепенную причину проблемы. Такой образ действия все же предпочтительней по сравнению с отсутствием шагов в этом направлении. Ничтожный врач-тиран на свой лад борется с фундаментальными врачебными проблемами, в отличие от жовиального целителя, который не прикладывает никаких усилий для того, чтобы хотя бы минимально доминировать над пациентом. Безразличный «целитель» может до такой степени вытеснить один полюс архетипа, что перестает нуждаться в его проекции на пациента, или подобного врача совершенно не заботит фундаментальная врачебная проблема, так как выбор профессии в его случае был поверхностным. Последствия расщепления архетипа «раненого целителя» во многом опасны как для врача, так и для пациента потому, что больной человек становится пассивным пациентом; исцеляющий фактор у него перестает активизироваться. Врач же в результате такого же процесса развивается в заносчивого самоуверенного, узколобого господина, не уделяющего должного внимания собственному психологическому развитию. Полагая, что он лечит, т. с. ощущая себя самого исцеляющим фактором, такой врач начисто забывает, что функция целителя состоит лишь в том, чтобы предоставить исцеляющему фактору возможность реализации. В известном смысле он становится подобен священнику, который вздумает объявить себя Господом Богом. От образа греческого врача такой «целитель» очень далек. Греки считали, что на помощь страдающему человеку приходят исцеляющие боги, а человек, посвятивший себя врачеванию, лишь способствует проявлению божественной целительной силы.
Необходимо поэтому исключить любое непонимание в этом вопросе. Я не имею в виду идентификацию с пациентом. Это было бы просто сентиментальностью. Речь идет о внешне выраженном повторном объединении полюсов архетипа. Идентификация же является свидетельством слабости эго, истерическим методом объединения противоположностей. Образ «раненого целителя» символизирует острое и драматичное осознание болезни как состояния, амбивалентного здоровью, убеждение в потенциальном разложении собственного тела и духа. Переживая подобные чувства, врач достигает эмпатии с пациентом, перестает над ним доминировать и, что самое важное, уже не нуждается более во власти. В психике каждого человека содержится архетип здоровья и болезни. Однако для врача данный архетип имеет совершенно особенное, почти магическое значение. Следуя своей склонности человек избирает себе профессией медицину. Выбор медицинской карьеры, как правило, отнюдь не продиктован соблазном легкого достижения власти, как раз наоборот — врач хочет лечить людей. И хотя врачам часто ставят в упрек то, что они сильнее интересуются самими болезнями, нежели их излечением, тем не менее подобное утверждение—только половина правды. Медиков привлекают архетипические противоположности здоровья и болезни, врач хочет в полной мере ощутить их на себе. К сожалению, не все из тех, кто становится врачами, в состоянии длительное время переносить сосуществование двух полюсов архетипа «раненого целителя» — целителя и больного.
Иллюстрацией сказанному могут служить студенты медицинского факультета, которые в период своего обучения переживают стадию страха перед перспективой заболеть всеми изученными ими болезнями. Например, ознакомившись с симптомами туберкулеза, они начинают подозревать, что больны этим опасным заболеванием. Соприкоснувшись во время практики с пациентами, страдающими раком, студенты пугаются, что заболеют раком сами и т. п. Данный психологический феномен зачастую понимается как невротический. Бывалые врачи смеются над мнительными студентами и с благодушием вспоминают, как сами переживали подобное, однако не придают этому никакого значения. Тем не менее, именно так называемая невротическая стадия обучения студентов медицинского факультета оказывается для последних своего рода распутьем и ставит их перед внутренним выбором. В этот момент студенты начинают понимать, что все изучаемые болезни заложены и в них, поскольку врач тоже человек. Тем самым студенты становятся «ранеными целителями». Зачастую ноша для них невыносима, и они вытесняют полюс болезни. Однако студенты могут найти в себе силы, необходимые для того, чтобы ощутить собственную уязвимость, интегрировать ее и стать истинными «ранеными целителями». Некоторые на этой важной стадии не выдерживают. Некоторые из тех, кто не выдержал испытание, становятся впоследствии известными врачами (а «известный» не аналогично понятию «хороший»). Многие из тех, кто с честью прошел испытание, могут, напротив, не сделать себе карьеру.
Хотелось бы подчеркнуть: использование власти в медицинской профессии не несет в себе ничего положительного. Применение власти пропорционально снижению эффективности лечения; однако я не устану повторять, что стремление восстановить архетип посредством власти предпочтительней равнодушия. Поговорим коротко о современных врачах. Современная медицина высоко технологична и специализирована. Приходской врач, образ которого известен нам из литературы XIX века,— доктор, знавший всю семью, мог служить прототипом «раненого целителя». Он не обладал властью, однако когда он появлялся в доме, дети, измученные лихорадкой, успокаивались. Да, бывало, он носил жалкое, неряшливое платье, а внешний вид его был плачевен; часто приходские врачи были склонны к алкоголизму, пытаясь тем самым снять невыносимое напряжение, от которого страдали, как люди, долгое время переживающие оба полюса архетипа. Но у приходского врача не было мании величия, он был хорошим «раненым целителем». Консервативно настроенные люди склонны полагать, что современный врач уже не способен переживать оба полюса архетипа даже в чрезвычайной ситуации. И действительно, на первый взгляд современный врач может показаться техническим специалистом, который работает в госпитале словно на конвейере. Среди современных медиков встречаются порой инженеры в чистом виде. Однако нельзя забывать о существовании врачей, однажды испытавших архетип «раненого целителя», но не вынесших напряжения двух полюсов данного архетипа. Невольно складывается впечатление, что семейный доктор был раненым целителем par excellence (по преимуществу), а современный, технически ориентированный специалист склонен скорее отталкивать полярность архетипа. Подобное мнение покоится, однако, на неправильном понимании сущности феномена архетипа. Архетип является как внешней, так и внутренней реальностью, и проявления его весьма разнообразны. Медицина в ходе исторического развития часто меняла свой характер. Врачеватель из буша обладал собственным методом, не похожим на методы образованного греческого врача. Средневековый лекарь, который прописывал пациентам арабские снадобья, работал не так, как семейный врач XIX столетия, совершавший визиты на коляске, запряженной лошадьми.
Хирург времен первой и второй мировых войн по-своему переживал архетип «раненого целителя». Высокообразованный современный медик, использующий в своей деятельности сложнейшее оборудование, работает по-своему. Тем не менее, все врачи, чем бы ни отличались методы их работы, могут либо переживать весь архетип (и быть «ранеными целителями»), либо вытеснять один из его полюсов (и становиться ничтожными, напыщенными тиранами). Поэтому, когда мы ведем речь о медиках, не имеет никакого значения, семейный ли это врач XIX столетия или высокоспециализированный современный «доктор». Расщепление архетипа — внутреннее событие и не настолько сильно зависит от внешних обстоятельств жизни врача, насколько от его психологического развития и человеческих способностей.
В заключение мне хотелось бы пойти на сознательный риск и привести пример Иисуса Христа, несмотря на то, что такое сопоставление может показаться некоторым читателям неуместным. И тем не менее... Иисус Христос — историческая и религиозная реальность, и поэтому образ его нельзя рассматривать только как психологический символ доброты, всепрощения и т.п. Кто, как не он, явил нам образчик подлинного «раненого целителя». Он исцелял не только душу и тело, но врачевал экзистентные болезни человечества — грехи и смерть.
Не забудем, что Иисус Христос сам страдал от соблазнов и по крайней мере один раз, в Гефсиманском саду, испытал страх смерти, но он искупил грехи человечества и подарил миру бессмертие, погибнув на кресте. Христос отказался применить силу, не стал сопротивляться римским солдатам, схватившим его, признавая право на власть лишь за одним существом, своим отцом — Господом Богом. Таков он — «раненый целитель» — в самом высоком смысле этого слова. Через смерть Иисуса на кресте мир был исцелен от грехов и смерти потому, что он принял на себя оба полюса архетипа, не уклоняясь от столь непосильной ноши. В сравнении с Христом врач — лишь карлик, бросающийся в гущу борьбы между жизнью и смертью, болезнью и здоровьем, который сможет плодотворно трудиться только в том случае, если ни на минуту не будет забывать, что, несмотря на все свои знания и возможности современной техники, он призван к одному — пробудить в пациенте исцеляющий фактор, без которого он ничего не сможет добиться. Активизировать исцеляющий фактор по-настоящему он сможет, ощущая собственную уязвимость. Его деятельность будет гораздо менее плодотворной, если он попытается ликвидировать расщепление архетипа посредством власти. Однако даже в этом случае деятельность медика все же более плодотворна, чем в том, когда он равнодушно относится к расщеплению архетипа.

Врач, психотерапевт,
социальный работник
и учитель

Предыдущая глава была посвящена рассмотрению архетипиче-ской проблематики врачебной профессии. Фундаментальная модель последней может быть применена и для исследования некоторых не врачебных помогающих профессий; часть из них отделилась от медицины, не утратив врачебный характер, другие же помогающие профессии, напротив, лишь в последние годы приблизились к тому, что принято именовать фундаментальной врачебной моделью, с которой ранее они имели мало общего. Необходимо подчеркнуть, что психотерапевты и аналитики, вне зависимости оттого, какое образование они получили (медицинское или нет), в принципе занимаются врачебной деятельностью, пытаясь оказать помощь страдающим людям путем изменения в лучшую сторону их психологического состояния. Непонимание глубинного врачебного характера психотерапевтической и аналитической деятельности привело в последние десятилетия к некоторым досадным недоразумениям. Существует мнение, что только лица, получившие медицинский диплом, могут выполнять психотерапевтическую деятельность. Согласиться с этим можно лишь в одном: не подлежит никакому сомнению, что в идеальном случае заниматься психотерапией должны только люди, имеющие в себе архетип «раненого целителя». Это, разумеется, не означает, что работать в области психотерапии способны лишь те, кто получил медицинский диплом. Качествами, необходимыми для эффективной врачебной деятельности, вполне могут быть наделены и люди, не получившие медицинского образования. Медики скептически относятся к психотерапевтам без медицинского диплома, поскольку не хотят признавать данный факт. Следуя подобному образу мыслей, мы можем придти к неожиданному умозаключению: психотерапевт, не получивший медицинского образования, должен ориентироваться в своей деятельности на другую фундаментальную модель, нежели терапевт с медицинским дипломом. Выходит, что он занимается не болезнью, а душой, печется не о выздоровлении пациента, а о здоровье его души. Аналогично тому, как эго и самость стоят напротив друг друга и не во всех случаях преследуют тождественные цели, здоровье и «душевное исцеление» не всегда идентичны. И если психотерапевт медицинского толка пытается поспособствовать выздоровлению пациента, то психотерапевт, получивший, к примеру, психологическое образование, имеет своей целью, помочь душе в ее ориентации по самости. Как бы то ни было, но такая популярная точка зрения кажется мне сомнительной. Всякий человек ищет так называемый смысл своей жизни, пытается открыть для себя подлинную картину бытия и может содействовать в этом деле другому человеку. Такая помощь не является областью приложения своих сил для специалиста. Задача психотерапевта — помочь пострадавшему, больному человеку. Обращаясь к психотерапевту, люди желают избавиться от своих психических проблем в той мере, которая позволила бы им свободно развиваться, совершенствуясь в соответствии со своими возможностями.
Существуют люди, увлеченные вечной борьбой между здоровьем и болезнью и ощущающие себя способными профессионально участвовать в этой борьбе. Не уклоняясь от нее, они в то же время не желают пассивно, страдальчески сносить ее последствия. Однако о цели, о назначении человеческой души и бытия в целом люди эти знают не больше остальных. В этом смысле деятельность психотерапевта и психоаналитика, не имеющего медицинского диплома, соответствует фундаментальной врачебной модели. В прежние годы социальное обеспечение заключалось в распределении милостыни, благодеянии, но отнюдь не целительстве. Такие традиционные функции остаются пока еще довольно значительной частью деятельности социального работника, однако все чаще он претендует на роль целителя душевных ран. Кроме того, социальный работник однозначно ощущает себя призванным оздоровлять социальные отношения. Поэтому основополагающая проблема социального работника аналогична врачебной. Несмотря на то что образование социального работника не имеет ничего общего с медицинским, профессия его в известном смысле освещается той же звездой, что и профессия врача, а базовая модель его деятельности по меньшей мере связана с медицинской.
Таким образом, фундаментальная врачебная модель может быть с полным правом отнесена не только к врачебной, но и психиатрической, психотерапевтической, аналитической и по меньшей мере отчасти к социальной областям. Врача привлекают архетипическим полярности физической болезни и физического здоровья, психиатра, психотерапевта и аналитика — душевной болезни и душевного здоровья, с тем лишь отличием, что в центре внимания аналитика, исследующего случай душевной болезни, находятся расстройства бессознательного, и соответственно большую роль играют архети-пические полярности бессознательного и сознательного. Социальный работник имеет дело с социальным здоровьем и социальной болезнью.
Проблематика названных профессий имеет одну общую черту — проблему расщепленного архетипа, которая проявляется в формах специфических для каждого из данных видов деятельности. Таким образом, высказанные соображения могут быть с известными оговорками и изменениями отнесены ко всем этим профессиям. Ничтожные, высокомерные, стремящиеся к власти врач и психотерапевт, становящиеся подчас мнимыми пророками и шарлатанами, социальный работник, играющий роль инквизитора, близки по своей архетипиче-ской проблематике. Над ними довлеет архетип целителя и больного; они должны выносить тяжесть обеих полярностей этого архетипа; они могут становиться «ранеными целителями» или вытеснять один полюс архетипа, проецируя его вовне, и тем самым оказываться под влиянием той или иной формы стремления к власти. При ближайшем рассмотрении проблема расщепленного архетипа обнаруживается и в другой профессии, которую следует также отнести к профессиям помогающим,— в педагогической деятельности. С глубокой древности бытует мнение, противопоставляющее неискушенных детей умудренным взрослым. Внешнему, очевидному противопоставлению детей и взрослых соответствует внутреннее напряженное противостояние между зрелостью и детством. В каждом взрослом человеке содержится детское начало, постоянно толкающее его к чему-то новому, однако знания и опыт, приходящие с возрастом, препятствуют изменениям и новое не поощряют. Иррациональное экспериментаторство познающего мир ребенка, его наивная открытость, должны в той или иной мере сохраняться у всякого человека, иначе он духовно мертвеет. Психически здоровому взрослому человеку присущи многие детские черты.
Существует общественное мнение, согласно которому учитель средней школы инфантилен и оторван от жизни. Такая точка зрения, в принципе, не совсем ошибочна. Общаясь с учителями, помимо воли замечаешь у них множество детских черт, которые в известном смысле могут быть сведены к некоторой инфантильности. И действительно, — нечто, присущее только детям, должно привлекать учителя. Где, как не в работе с детьми смог бы он проявить такой интерес? Архетипические полярности взрослого и ребенка являются основным привлекательным аспектом педагогической профессии. Хороший учитель столь же активно переживает собственные детские черты, что и врач, в полной мере ощущающий собственную уязвимость для болезни. Мы часто плохо отзываемся о пожилых учителях, которые, кажется, полностью утратили детские черты, детское начало у которых выражено слабее, чем у всякого обычного здорового человека. Такие учителя противостоят детям и жалуются на то, что ученики не желают учиться, поскольку дети действуют им на нервы. Учитель такого рода и внешне и внутренне полностью дистанцирован от детского начала. Дети для него — существа, не имеющие с ним ничего общего. Сам он ни за что бы не захотел быть ребенком. Такие учителя часто терроризируют своих учеников, выстраивая свое отношение к детям исключительно на принципах дисциплины, порядка и послушания. Подчас им даже доставляет удовольствие демонстрировать ученикам свою власть и мучить их нарочно заниженными оценками, основанными лишь на произволе учителя.
Архетип привлекающий учителя, содержит в себе аспекты опытной зрелости и детской наивности. Из этого следует вывод, что хороший учитель в какой-то степени ощущает себя самого ребенком. Наличие в его психике двух полюсов архетипа гарантирует ему успех и взаимопонимание в работе с учениками. Секрет этого успеха кроется в поощрении у ребенка взрослого начала подобно тому, как врач способствует проявлению у пациента «исцеляющего фактора». На практике это может выражаться в поддержании неформальной обстановки во время занятий, но в рамках, позволяющих проводить процесс обучения. Учителю необходимо быть непосредственным. Если после обеда у него появляется детское желание пойти в лес и послушать птиц, ему стоит совершить эту прогулку со всем классом. Образование включает в себя не только обучение чему-то, но и пробуждение в ученике тяги к знаниям. Учитель будет способен на это лишь в том случае, если сам он не чужд детскому любопытству. К сожа лению учебные планы всеми силами стараются погубить непринужденность учителя.
У многих учителей архетип расщепляется, детское начало вытесняется и проецируется вовне, на учеников, которым отныне приписываются все детские черты. Учитель начинает ощущать себя исключительно опытным взрослым человеком и воспринимать детей как неискушенных учеников. Прогресс в занятиях блокируется. Дети перестают проявлять взрослые черты. В такой ситуации учитель олицетворяет собой интеллект, а ученики — глупость. Учитель жалуется на то, что раньше ученики стремились к знаниям, и сохраняет связь с учениками лишь посредством власти и «дрессировки». Вместе с тем его впечатление от работы бывает испорчено, чувствует он себя, как правило, удрученно. Все новое, свежее, имеющее отношение к детскому энтузиазму в нем умерло. Он противостоит детям, представляющим собой внешнюю проекцию архетипической полярности.
Я всегда замечал, что пожилые учителя, прекрасно ладившие со своими учениками, сами в хорошем смысле этого слова напоминали детей. С другой стороны молодые учителя, полностью расщепившие архетип и в качестве компенсации пытающиеся держать под контролем «глупых» детей с помощью власти, добиваются немногого.
Таким образом, в основе учительской профессии лежит полярный архетип, который может быть расщеплен и повторное объединение которого часто предпринимается при помощи власти. Речь здесь идет об архетипе, имеющем ряд существенных отличий от архетипов, давлеющих над социальным работником, психотерапевтом, психиатром и врачом. В связи с тем что данное исследование посвящено психотерапевтической деятельности, в центре нашего внимания находится фундаментальная модель деятельности психотерапевта. Многие основополагающие проблемы последней аналогичны проблемам, встающим перед представителями других помогающих профессий, прежде всего перед врачами, социальными работниками и учителями. Некоторые — характерны только для психотерапии.

Тень, запущенность и зло

Homo homini lupus est — человек человеку волк
Мания разрушения широко распространена в первую очередь среди молодежи. В этом возрасте деструктивные тенденции еще ничем не приукрашены и выражаются с достаточной непосредственностью. Молодые люди склонны к ярко выраженным внешним проявлениям мании разрушения; им доставляет удовольствие разрушать собственность, совершать акты вандализма и подвергать опасности свою и чужую жизни. Жалобы на подобное поведение молодежи можно услышать всюду — от Капштадта до Швеции и от Москвы до Шотландии. Несмотря на то что политические или социальные мотивы направляют подчас иррациональную агрессивность в конструктивное русло, все народы, на какой бы стадии культурного и политического развития они ни находились, страдают от разрушительного поведения своих юных соотечественников. В связи с этим молодежная психология может служить ориентиром в исследовании мании разрушения, присущей людям любого возраста.
При взгляде на проблему деструктивного поведения молодых людей первым бросается в глаза тот факт, что они вполне преднамеренно покушаются не только на чужие жизнь и собственность, но и на свои личные. Например, манера некоторых молодых людей управлять автомобилем бывает подчас как «убийственна», так и «самоубийственна». Молодые люди постоянно попадают в опасные ситуации и предпринимают вылазки, которые непосредственно угрожают их собственной жизни, поскольку их привлекает опасность. Свидетельством этого может служить криминальная хроника любой ежедневной газеты.
Часто деструктивное поведение молодежи считают «символом нашего времени» и результатом падения моральных и нравственных устоев, неправильного социологическое развития, деструктурирования, неуверенности современного обывателя в завтрашнем дне и т. д. Необходимо поэтому категорически подчеркнуть, что в действительности мы имеем дело с явлением, свойственным всем временам. Мания разрушения по отношению к себе и другим людям была всегда характерна для молодежи. Непререкаемые исторические факты убедительнейшим образом свидетельствуют о том, что молодые люди всегда проявляли готовность убивать и гибнуть по ничтожнейшим поводам, а то и вовсе без них. Разрушительные войны не обходились без одаренных и мужественных участников из среды молодых людей. Что же кроется за этой деструктивностью? Как объяснить ее с психологической точки зрения? Надо заметить, что исследование человеческой мании разрушения — дело неблагодарное. Тот факт, что люди действуют разрушительно и саморазрушительно, никто не отрицает, однако объяснения, предоставляемые феномену учеными, весьма различны. Марксисты, например, понимают разрушительное поведение людей в целом — и молодежи в частности — как следствие классовой борьбы, подавления и эксплуатации. Классовая борьба создает, по их мнению, атмосферу ненависти, провоцирующую агрессивное поведение. Когда же классовая борьба завершится победой пролетариата и построением бесклассового общества, люди забудут о деструктивности. Однако для достижения этого необходимо еще множество разрушительных свершений; быть может придется истребить полчеловечества ... Так или иначе, грядущая победа революции исключает необходимость изучения человеческой деструктивности, поскольку в результате общественных преобразований последняя просто исчезнет.
Марксистский подход к рассмотрению данной проблемы в более мягкой форме и со множеством оговорок выявляется во многих дискуссиях, посвященных мании разрушения. Постоянно высказывается мнение, что удручающий нас феномен является просто следствием неправильной социальной организации, порочного влияния политических и экономических структур и может быть устранен путем их реорганизации. Ответственность за манию разрушения нередко возлагается и на так называемое авторитарное воспитание, в избавлении от которого видят исцеление человечества.
Попытки дать феномену агрессивности подобные толкования можно охарактеризовать в духе британского историка Арнольда Тойнби (Arnold Toynbee) как «футуризм». Футуристы полагают, что в будущем произойдут преобразования, которые устранят тревожный факт деструктивности, и видят потенциальную возможность некоего грядущего золотого века. И хотя удручающие факты современной человеческой жизни рассматриваются футуристами достаточно реалистически, потенциальная возобновляемость негативных проявлений отрицается, поскольку их принимают за ошибки, которых можно избежать.
Социологическую и футуристическую попытку решить проблему деструктивности предпринял Герберт Маркузе (Herbert Marcuse). По его мнению человеком руководят в настоящее время темные силы, использующие его и им манипулирующие. Согласно Маркузе житель западного мира ошибается, когда полагает, что свободен, ибо в действительности он — бессильный раб материального комфорта, создающего у него иллюзию собственной значимости. Таким образом, причиной деструктивного поведения оказывается отчужденность современного человека от общества и возникающее в результате этого состояние продолжительной фрустрации. Поэтому выйти из сложившейся ситуации можно лишь путем полной перестройки социальной системы. Только в этом случае будут созданы условия, приемлемые для существования нового, неагрессивного, нефрустрированного, счастливого человека. В своих умозаключениях Маркузе опирается на теорию Фрейда и ссылается, в частности, на мнение последнего о том, что развитие цивилизации мешает удовлетворению инстинктивных потребностей человека, поскольку достижение определенного уровня культуры требует от человечества компенсации в виде «отречения от инстинктов»* (Выражение «отречение от инстинктов» [нем. Triebverzicht] впервые прозвучало в сочинении 3. Фрейда «Неудовлетворенность культурой» и включает в себя отказ от удовлетворения влечения, продиктованный первоначально страхом перед наказанием родителей, а позднее предписанный супер-эго.— Прим. Переводчика), результатом которого оказывается фрустрация.
Профессор Конрад Лоренц (Konrad Lorenz), автор, в частности, книги «Так называемое зло» («Das sogenannte Bose»), тоже исследовал деструктивное поведение. Он попытался решить проблему этого тревожного явления, применяя термины зоологии. Агрессия, согласно Лоренцу, является основным инстинктом, обеспечивающим выживание индивида и популяции в целом. Тем не менее, у хищников агрессия против соплеменников блокируется через запрещение (ингибицию), путем торможения, поэтому, например, волк не станет убивать побежденного им волка. Люди были безобидными существами, и до тех пор пока у них не появилось оружие, необходимость в торможении не ощущалась. Однако с изобретением оружия люди получили возможность убивать себе подобных, возникла агрессия, а торможение так и не появилось. Конрад Лоренц полагает, что дест-руктивность — инстинкт, который в процессе развития и в связи с изменившимися условиями существования стал угрожать собственному роду.
Другое «зоологическое» объяснение деструктивности дают англичане К. Рассел и У. М. С. Рассел (С. Russel & W. M. S. Russel). Деструктивность по мнению этих авторов — результат перенаселения. Некоторые мирные на воле обезьяны становятся агрессивными в тесной обстановке зоопарка и нередко нападают даже на собственных детенышей. Узкая, стесняющая популяцию территория «спутывает» инстинкты и стимулирует агрессию.
«Зоологические» объяснения человеческого поведения имеют свои рамки. Возможности объяснить поведение животных весьма ограничены, поэтому ценность формулировок, которые даются знакомому нам по собственным переживаниям человеческому поведению на основе приблизительных выводов, сделанных путем наблюдения за другими существами, может показаться довольно сомнительной. Кроме того, «зоологические» толкования обходят молчанием тот факт, что человеческая агрессия, проявляющаяся в своем классическом виде среди молодежи, связана прежде всего с самодеструктивностью. Данным фактом также пренебрегают многие (хотя и не все) психологи.
Что же предлагает в качестве объяснения человеческой деструктивности психология К. Г. Юнга? Используя уже прозвучавший в этой книге термин «тень» (нем. «Schatten») Юнг делает интереснейшую попытку толкования феномена разрушительного поведения. Необходимо учитывать, что Юнг не всегда описывал свои находки систематически, поскольку не стремился к созданию догматической психологической системы, и систематизация, которая приводится здесь, принадлежит мне.
В «тени» обнаруживаются три различные и тесно взаимосвязанные психологические структуры. Первой следует упомянуть «личную тень» (нем. «personlicher Schatten»), которая в известном смысле тождественна бессознательному, по теории Фрейда. Ее содержанием являются образы, фантазии, влечения, потребности, переживания и т. д., которые подавляются в процессе индивидуального развития. Причины этого могут быть весьма разнообразны. Большую роль в подавлении и вытеснении влечений, например, у детей играют родительские табу. Содержимое личной тени бывает подчас достаточно безобидным и представляет собой определенные аспекты сексуальности, недопустимые с точки зрения родителей и общества. Кроме того, личную тень составляют неприятные переживания личного характера, неугодные эго и супер-эго. Для жителей Западной Европы такими нежелательными аспектами чаще всего оказываются сексуальные перверсии и подавленная агрессия.
Личная тень состоит в тесной связи с «коллективной тенью» (нем. «kollektiver Schatten»), которая характерна для каждого отдельного коллектива. Содержание коллективной тени представляет собой противоположность коллективного идеала, т.е. того, что принято в определенных культурных и общественных кругах. Например, европейский идеал девятнадцатого века получил свое выражение в викторианском мировоззрении, сочетавшем в себе элементы христианства и либерализма. Любовь, прогресс, гигиена, гуманизм, трезвый образ жизни, культ непорочности и т. д. были ценностями коллективными. Таким образом, коллективная тень того времени должна содержать ненависть, дионисийский экстаз, тенденцию к оргиям, удовлетворение полового влечения как самоцель и т. п. В пуританские времена королевы Виктории коллективная тень заявляла о себе в виде процветавшей тогда порнографической литературы.
Коллективная тень христианской церкви на протяжении ее истории от Средневековья до Новейшего времени нашла свое выражение, в частности, в преследовании евреев, инквизиции и феномене процессов над ведьмами. О коллективной тени либеральной Англии девятнадцатого столетия свидетельствует история ирландского голода и насильственного переселения шотландских горцев. Жестокость, авторитаризм и корыстолюбие — вот обратная сторона медали, на лицевой стороне которой были с гордостью выбиты официальные идеалы британских правящих классов.
Личная тень оказывает разрушительное воздействие на идеалы эго. Коллективная тень стремится девальвировать идеал коллективный. Вместе с тем два этих феномена выполняют весьма ценную функцию, заставляя идеальные представления находиться как бы в состоянии постоянной боеготовности и поощряя тем самым индивидуальное и коллективное развитие.
Два данных типа тени и «архетипическая тень» (нем. «archetyp-ischer Schatten») сосуществуют по принципу симбиоза, тем не менее последняя в корне отличается от них. Даже само употребление тер мина «тень» представляется в данном контексте не совсем верным. Тень, как известно,— нечто вторичное, производное. Она возникает благодаря свету. Коллективная и личная тени возникают не самостоятельно, они дублируют соответствующие идеалы. Архетипическая же тень, напротив,— явление в достаточно высокой степени независимое, и поэтому правильнее было бы именовать его «злом» («das Bose»), хотя это слово и вызывает множество неприятных ассоциаций. Юнг понимал «зло» как нечто автономное и изначальное, а не как pnvatio boni, т.е. отсутствие добра. Согласно К. Г. Юнгу понятие «зло» можно описать словосочетанием «убийца и самоубийца внутри нас». Архетипическую тень издавна олицетворяла фигура дьявола и символический образ «черного солнца» — sol niger — алхимиков. Многие персонажи религиозной истории разделили сомнительное право быть выразителями архетипической тени: Шива* (Шива [санскр. «благосклонный», «милосердный»] — бог индийской троицы: Брахман [созидатель], Вишну [хранитель], Шива [разрушитель]. При этом Шива не только карает за грех, но и защищает, не только разрушает, но и созидает.— Прьич. Переводчика), Локи** ( Локи — популярный персонаж скандинавской мифологии, тип мифологического плута [трикстера], в котором переплетены черты комизма и демонизма. Локи участвует вместе с Одином в сотворении людей.— Прим. Переводчика), Вельзевул и т. д. Отталкиваясь от этих фактов, Юнг ведет речь о наличии в человеческом сознании нередуцируемой мании разрушения. Только ли Юнг предполагал существование подобного начала в человеческой психике? В своей известной работе «По ту сторону принципа удовольствия» Зигмунд Фрейд высказал аналогичное предположение. Кровавые события Первой мировой войны натолкнули Фрейда на мысль, что человеком управляют два влечения: танатос — инстинкт смерти, и эрос — инстинкт любви. Огромной заслугой Фрейда было предположение о том, что агрессия, направленная против других, и агрессия, направленная против себя, взаимосвязаны. Инстинкт смерти представляет собой «стремление» к смерти и состояние постоянного ее поиска. Не имея возможности редуцировать данное влечение, Фрейд, а за ним и Юнг констатировали, что феномен «убийцы и самоубийцы внутри нас» не доступен логическому объяснению, однако это обстоятельство ни в коем случае не отрицает его существования.
Более пристально рассмотреть природу данного феномена на примере молодежи, у которой он проявляется отчетливее всего, можно через призму волшебных сказок. В связи с тем что, в частности, фигура дьявола, черта представляется символом этой архети-пической ситуации, имеет смысл обратиться к тем сказкам и мифам, главными героями которых оказываются дьявол и молодой человек. Например, юный герой сказки братьев Гримм «Черт с золотыми волосами» должен вырвать из головы черта три золотых волоска, и тогда он получит право жениться на очаровательной принцессе. Подобная мифологема типична.
Женитьба на принцессе символизирует развитие молодого человека до состояния целостности, способности на «внешнее»и «внутреннее» соединение с женским началом. Однако, для того чтобы достигнуть этого, он должен вступить в контакт с чертом, столкнуться с ним тет-а-тет. Не менее важным является и то обстоятельство, что волосы у черта золотые. Золото — символ света, сознания. Черт с золотыми волосами приобретает таким образом нечто общее с солнечным богом. Не случайно его называют Люцифером, носителем света, который был когда-то самым сияющим ангелом в Небесном воинстве. Сказка в аллегорической форме говорит о том, что психологическое развитие до состояния целостности возможно лишь путем осознания зла в самом себе или контакта с ним. Иначе говоря, молодой человек не сможет продолжать свое развитие, избегая соприкосновения с архетипической тенью. Кроме того, дьявол, символизирующий вселенское зло, в каком-то смысле подчинен Богу. В книге Иова Сатана назван одним из сынов Божьих, а Исайя говорит: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это».
Мифологемы могут дать ответ на психологические, философские и религиозные вопросы, рационального ответа на которые у нас нет,— представляя необъяснимое и таинственное в мифологических символах. Объяснить с научной психологической позиции, почему молодому человеку, для того чтобы продолжать свое развитие, необходимо соприкоснуться с архетипической тенью, весьма сложно,— возможности психологии и рационального подхода не всегда безграничны. Отношение человека к бытию, к своей роли в этом мире, к творению и Богу имеет одну занятную особенность. Человек желает обладать известной свободой, судить, оценивать, высказывать разнообразные мнения и свободно принимать решение по тому или иному вопросу. Люди не ограничиваются пониманием того, что есть добро и зло, подобно Адаму и Еве, которые вкусили с древа познания; им необходимо иметь возможность выбора, право на собственную позицию по отношению к бытию, Богу, окружающим нас людям. Защищая или отнимая чью-то жизнь, мы делаем это по собственной воле.
Только тот, кто способен сказать творению «нет», способен и на сознательное признание существующего порядка вещей. Лишь тот, у кого есть свобода разрушать, может по собственной воле посвятить свою жизнь созиданию. Отсутствие греховного деструктивного отрицания уподобило бы нас животным, вернее сложившемуся представлению о них, превратило бы в существ, подверженных неконтролируемым влечениям, руководимых исключительно инстинктом самосохранения, не могущих принимать решение и не имеющих никакого выбора. Вполне вероятно, поэтому, что архетипическая тень является характерной чертой именно человека.
Каким образом происходит контакт с дьяволом, с деструктивным? Обратимся к примеру молодого человека, который находится на пути из детства в зрелость и так или иначе приходит в соприкосновение с деструктивным началом. Разумеется, ребенок также склонен к деструктивным проявлениям — многие дети ведут себя, как сущие «черти». Однако уклад жизни ребенка определяется родителями, и свои проблемы он решает теми средствами, которые достались ему от родителей. Одним словом, ребенок очень несвободен. Резонно заметить, что подросток также в значительной степени зависит от своих родителей и по большей части просто перенимает их взгляды на жизнь. Однако, для того чтобы продолжить индивидуальное психологическое развитие, юноше необходимо пройти стадию отрицания, дабы затем сознательно вернуться к родительским ценностям или же выработать свое собственное мировоззрение. Молодой человек, переживающий процесс взросления, вступает в соприкосновение с «дьяволом» для того, чтобы добиться свободы. Следует, однако, учитывать, что мое объяснение грешит некоторым упрощением, а предложенная классификация имеет в контексте архетипиче-ской тени значение весьма относительное. Феномен «убийцы и самоубийцы внутри нас» поддается лишь частичному толкованию, свидетельством чему служит приведенное здесь объяснение, со всеми его издержками. Неутешительная истина заключается в том, что мы можем лишь знать о существовании архетипической тени и сообразо вывать наше поведение с данным обстоятельством, но объяснить его назначение не в состоянии. Нельзя со всей ответственностью утверждать, что деструктивность является гарантом свободы. Однако это вполне вероятно. Не случайно во время инициации (обрядов посвящения) у многих примитивных народов молодому человеку предписывается символическое действие, связанное с опасностью, убийством врага, расчленением последнего и т.п. Не стоит удивляться само-деструктивности, которую проявляет молодежь. Молодым людям необходимо вступать в игру с «дьяволом», однако они ни в коем случае не должны себя с ним идентифицировать. Эго молодого человека должно сохранять хотя бы минимальную дистанцию со злом. Иными словами, юноша должен осознавать свои действия.
Многие здоровые молодые люди, разрушающие собственность, занимающиеся воровством и т.п., отдают себе отчет в том, что речь в данном случае идет о временном эксперименте, который в конечном счете не имеет ничего общего с подлинным образом их жизни. Они понимают, что такое захватывающее приключение в действительности — зло. Спешу добавить, что не все молодые люди идут на открытое выражение собственной деструктивное™, не все из них водят автомобили подобно самоубийцам, не все воруют, покушаются на чужую собственность, дерутся и т. д. Тем не менее, все без исключения молодые люди в той или иной форме соприкасаются с «дьяволом». Для этого существуют различные пути, и непосредственное агрессивное действие — лишь один из них. В юном возрасте весьма развито воображение и склонность идентифицировать себя с фантазиями другого человека. Именно в юности Фридрих Шиллер написал «Разбойников», а Иоганн Вольфганг Гете выразил стремление к самоубийству в «Страданиях юного Вертера». Литература изобилует мрачными и зловещими персонажами, с которыми юный читатель может себя идентифицировать и соприкоснуться с тенью. Кино, телевидение и театр предоставляют молодежи сотни возможностей «вырвать пару золотых волосков из головы дьявола».
Фантазии деструктивного характера играют весьма значительную роль в жизни молодого человека. Часто у подростков обнаруживаются мысли о самоубийстве и фантазии, связанные с убийством и другими не менее отвратительными агрессивными действиями. Увлечение философией или обостренное религиозное переживание образа дьявола — неотъемлемая черта юности. Столь напряженное существование приводит подчас к тому, что молодые люди терпят фиаско в смелой вылазке, имеющей своей целью вырвать волоски из головы дьявола, и заканчивают свою жизнь трагически. Осознание демонического начала невыносимо и часто его пытаются устранить любым способом. В связи с этим многим молодым людям, находящимся в стадии размежевания со злом, свойственно проецировать архетипическую тень на окружающих: взрослых, родителей и т. д. и воспринимать их в качестве носителей зла и деструктивности. У здоровых молодых людей подобные проекции со временем уходят, а у подростков, выросших в атмосфере ненависти, отсутствия нормальной семейной жизни, сохраняются. Родители остаются для такого молодого человека существами пугающими и не внушающими доверия; у него могут возникнуть проблемы в школе, сложиться неблагоприятные отношения с одноклассниками и учителями. Часто дело осложняется тем, что молодой человек в действительности пережил какую-то драму, связанную с жестокостью окружающих его людей. Поэтому, вступая в контакт с деструктивностью, он бывает готов к тому, чтобы ради облегчения процесса размежевания со злом проецировать деструктивность на окружающих или по меньшей мере на часть своего окружения. В результате деструктивное оказывается для него не интегральным элементом человеческой психологии, а чертой, характерной только для определенных людей или определенных социальных структур. Такие проекции во многом блокируют дальнейшее психологическое развитие и весьма осложняют социальную интеграцию, в чем опять-таки винят агрессивно настроенное окружение, поскольку в своих собственных глазах данный молодой человек деструктивен поневоле, а точнее, по злой воле социума. Иногда такая самодеструктивность рационализируется. С подобным явлением часто сталкиваются работники социальной службы. Что бы ни делал инспектор данного учреждения для своего подопечного,— все воспринимается отрицательно, во всем усматривается злой умысел. В том случае, если, например, молодому человеку подыскали рабочее место, он полагает, это — следствие особого коварства, целью которого является контроль за его жизнью и лишение его права на свободный выбор. Если же вакансии отсутствуют и ему приходится искать работу самостоятельно, он винит попечителя в равнодушии и умышленном сокрытии важной информации. Подобным молодым людям с интровертным характером, обуславливающим способность пережить такого рода конфликты в фантазии, удается существовать в социальном отношении совершенно незаметно, хотя обычно они бывают на всех озлоблены и втайне плетут интриги. Однако чаще всего таким молодым людям не выпадает счастья родиться в среде, поощряющей богатую внутреннюю жизнь, в среде, предоставившей бы им возможности решить свои проблемы через фантазии, поэтому им приходится переживать все драматические ситуации в реальности. Результатом этого оказывается типаж антисоциального, а возможно даже криминального молодого человека. И хотя проявления его деструктивное™ внешне напоминают действия молодого человека, временно соприкоснувшегося со злом, в действительности все обстоит иначе: контакт с дьяволом — для него трагедия, непрекращающаяся борьба с окружением, олицетворяющим зло. Подобного несчастного юношу можно сравнить с Дон-Кихотом, бросающимся на ветряные мельницы. Нередко асоциальные личности такого типа ошибочно характеризуются специалистами как психопаты, как люди с врожденными дефектами характера. В дальнейшем эти люди могут оказаться способными создать семью и воспитать своих детей в духе собственного антисоциального мировоззрения. Дело принимает опасный оборот, когда такие личности начинают склоняться к расизму или социальной зависти.
Жизнь подобных людей необыкновенно трагична. Только человек определенного психологического склада может стать жертвой деструктивности. Люди равнодушные не способны болезненно реагировать на зло даже в том случае, когда растут в деструктивной среде. Феномен деструктивности не доставляет им никаких особых хлопот. В юности они весьма поверхностно соприкасаются со злом и в дальнейшей жизни его не замечают. Другое дело — те, на кого уже в детстве произвел глубокое впечатление феномен зла. Они не в силах отказаться от борьбы со злом, однако борьба оказывается бессмысленной, поскольку молодые люди не понимают, что в конечном счете зло есть проблема внутренняя, а проекция собственного деструктивного начала вовне неизменно оборачивается новыми бедами и страданиями.

Обречен ли анализ на провал?

Предыдущая глава представляет собой попытку рассмотреть феномен архетипической тени на примере развития молодежи. Архе-типическая тень создает для психотерапевта особые проблемы. Разумеется, данный феномен не исчезает по прошествии молодости. Средний здоровый человек периодически оказывается под влиянием самодеструктивных и агрессивных тенденций, разрушая созданное, саботируя отношения, которые для него дороги, мучая близких и друзей. В особенности же от воздействия архетипической тени страдает психотерапевт. Здесь уже упоминался психологический закон, суть которого сводится к тому, что сила стремления к свету прямо пропорциональна активизации тени. В частности, психотерапевт, стремящийся к осознанию, путем которого он желает помочь пациенту, рискует оказаться под влиянием бессознательного начала в гораздо большей степени, чем обычный человек. На лицо парадокс: чем больше усилий прикладывает психотерапевт к осознанию, тем бессознательнее он становится. Иными словами, чем сильнее освещен один угол комнаты, тем темнее кажутся другие ее углы.
Человеку, осознающему свои собственные деструктивные и самодеструктивные тенденции, тяжелее всего дается переживание их в себе, а не только в проекции. Будучи человеком, беспрерывно находящимся в контакте с бессознательным, психотерапевт в известном смысле подвержен влиянию архетипической тени более, чем любой другой индивид. Сознательно психотерапевт желает помочь клиенту, избавить его от проявлений чрезмерной деструктивности. Именно с этой целью, ежедневно, в течение восьми и более часов психотерапевт общается с людьми, которым он хочет вернуть здоровье и ощущение радости жизни. Задача эта весьма непроста, и кроме того следует учитывать, что сознательное стремление к добру подразумевает наличие в бессознательном такой же по силе злой воли. Предвидя данную опасность, основоположники психоанализа и психотерапии выдвинули требование учебного анализа, предшествующего самостоятельной психотерапевтической и аналитической практике. От психотерапевта требуется хорошее знание психологии и психопатологии, что позволяет ему безошибочно определять этиологию невротических симптомов. Однако именно учебный анализ, случаи эффективного распознания деструктивного начала у пациента и мнение о том, что аналитик добился выдающихся успехов в самопознании, искушают терапевта закрыть глаза на собственную тень и видеть ее проявления лишь у анализанда.
Психотерапевт ежедневно сталкивается с нестандартным человеческим поведением, выражающим на практике личную, коллективную и архетипическую тени. Случается, что он начинает распознавать проявления, в частности, архетипической тени лишь у окружающих, подобно аутсайдеру, проецирующему свою бессознательную деструктивность вовне. Благоприятную почву для таких проекций создает и то обстоятельство, что количество пациентов с ярко выраженными проявлениями бессознательной деструктивное™ в практике аналитика никогда не убывает.
Проблема усугубляется тем, что многие психотерапевтические школы склонны вообще отрицать необходимость для аналитика изучения собственного деструктивного начала. Это мнение свидетельствует о тенденции к преобразованию психологии в естественную науку, что подразумевает преувеличение значения аналитической методики. Иными словами, исследование течения психологических процессов в собственной психике и психике другого индивида приравнивается, скажем, к наблюдениям за химическим процессом в лаборатории. Не лишним будет заметить, что последователи Фрейда нередко избегают распознания в себе описанного венским психоаналитиком инстинкта смерти, поскольку возможное наличие подобного влечения в собственной личности внушает им опасения и в состоянии пагубно повлиять на их объективную научную позицию. Несмотря на то что в рамках психотерапии юнгианского направления проблеме тени уделяется огромное значение, тем не менее под этим понятием зачастую фигурирует только личная и коллективная тени, а тень архетипическая в расчет не берется.
Здесь уже шла речь о том, что психотерапевт находится в очень опасной и сложной психологической ситуации. С какой бы стороны мы ни подошли к его проблематике, повсюду нас подстерегают препятствия. Фундаментальная модель врача, соответствующая деятельности психотерапевта, содержит искушение — вытеснить один из полюсов архетипа целителя и больного и спроецировать патологический аспект на пациента. Пытаясь путем применения власти ликвидировать это разделение, аналитик поступает подобно врачу. В психотерапии напряженность, существующая между полюсами целителя и больного, обострена «противостоянием» сознательного и бессознательного. В неблагоприятной ситуации бессознательное проецируется на пациента. Сам же аналитик, призванный помочь пациенту в осознании, безо всяких на то прав выступает в роли исключительно сознательного человека. В том случае, если честный аналитик приближается к осознанию, мрак собственного бессознательного скорее всего станет ему очевиден. Ведь, не забудем, чем больше света, тем гуще тень. Под покровом этой тьмы скрываются теневые двойники священника, врача и психотерапевта — мнимый пророк и шарлатан. Такая психологическая ситуация создает идеальное поле деятельности для архетипической тени. Бессознательная деструктивность проявляется как в расщеплении архетипа, так и в существовании теневых двойников. Таким образом «зло» угрожает аналитику со всех сторон.
Возникает вопрос, не обречено ли смелое предприятие психотерапии на провал или оно может быть эффективным только под руководством гениев психологии? Многих психотерапевтов, отдающих себе отчет в этой проблематике, утешает наивное убеждение в том, что путем кропотливого учебного и личностного анализа они способны достигнуть некоего гипотетического «мастерства». Среди аналитиков бытует мнение, что избежать опасности можно, например, посредством изучения и детального описания своих снов. Ахиллесова пята этого аргумента — толкование. Ведь сны в таком случае получают интерпретацию самого сновидца. Укажем на то, что никакой системы, никакой техники, которые гарантировали бы стопроцентное понимание посланий, заключенных в сновидении, не существует. Интерпретация сновидений — деятельность индивидуальная, если угодно, «штучная», близкая к искусству, зависящая от личности толкователя. Искусный и опытный психотерапевт приобретает со временем большую сноровку в интерпретации своих сновидений, которая отвечала бы его желаниям. Феномены тени он видит лишь в том случае, когда они угодны его эго, и нередко воспринимает деструктивные аспекты собственной личности как черты в известном смысле даже положительные.
Пессимизм таких утверждений вполне оправдан. Тем более, что бесчисленные внутренние противоречия и конфликты между психотерапевтами, кажется, подтверждают правоту такой неутешительной, впрочем, точки зрения. Споры, обоюдная критика и горькие последствия разногласий редко достигают такой остроты (а подчас и непорядочности), как в среде тех, кто чуть ли не официально заявляет о себе как об исключительно «осознавших» людях,— в среде аналитиков и психотерапевтов. Является ли психотерапия, а точнее глубинный анализ человеческой психики, предприятием невозможным? Следует ли расценивать этот грандиозный эксперимент как очередную неудачу человеческой мысли? Исчерпал ли себя анализ?
Анализ не помогает
Вопросы, возникшие в заключение предыдущей главы, продиктованы отчасти тем обстоятельством, что данное исследование посвящено негативным аспектам психотерапевтической деятельности, а заслуживающие особого разговора аспекты позитивные остаются вне нашего поля зрения, и поэтому книга может показаться слишком мрачной. Нет никакого смысла отрицать, что значительное число психотерапевтов, несмотря на множество угрожающих им опасностей, успешно исполняет свои обязанности, избавляя от страданий бесчисленное количество людей. Есть разумеется психотерапевты, не способные противостоять деструктивному началу и причиняющие вред своим пациентам. Однако, это еще не повод сомневаться в необходимости психотерапии. В задачи данной книги входит привлечение внимания читателей не только к самим опасностям, но и к существующим возможностям им противостоять. Уже было сказано, что силы враждебные благополучному течению аналитического процесса активизируются в психике аналитика и пациента одновременно с началом лечения. В дальнейшем подчеркивалась необходимость честности к себе и открытости по отношению к пациенту как условия, позволяющего психотерапевту работать эффективно, т. е. распознавать негативные феномены. Резонно допустить, что выполнение данного условия создает предпосылки даже для противостояния деструктивному началу. Не стоит, однако, обольщаться на этот счет, поскольку возможности аналитика все же не безграничны.
Важнейшая проблема аналитика — изолированность. Свою работу он выполняет один. Большинство психотерапевтических школ единодушны в своем требовании учебного анализа, а также того, чтобы начинающий аналитик в своей дальнейшей работе был подконтролен более опытным коллегам. И тем не менее, психотерапевт остается в полной изоляции. Аналитик уединяется в «башне из слоновой кости». Лишь он сам и его пациенты знают, что происходит на сеансе. Многие терапевты «изолируются» даже от пациентов. Попытки последних сорвать с аналитика маску безразличия в надежде, что это окажет на него какое-то воздействие, психотерапевтом игнорируются и воспринимаются как проблемы клиентов. Существует немало аналитиков, глубоко убежденных в том, что пациенты ни в коем случае не могут поставить личность психотерапевта под сомнение. К. Г. Юнг, напротив, настаивал на том, что аналитический процесс должен быть двусторонним: аналитик воздействует на пациента, а тот, в свою очередь,— на аналитика. Однако аналитик юнгианского направления не может не учитывать того обстоятельства, что анализ является несимметричным отношением, и чем старше аналитик, чем богаче его опыт, тем отчетливей такой дисбаланс. Энергия и требования пациента в этом случае слабеют, а расщепление архетипа (с одной стороны, здоровый врач, с другой стороны, пациент) надолго осложняет диалог. Пациент начинает говорить совсем не о том, что интересует аналитика. Среди аналитиков встречаются и подлинные «раненые целители»— терапевты, не расщепившие архетип. Они «подвергаются» со стороны пациентов своего рода длительному анализу. Такой терапевт внимательно следит за тем, как проблематика пациента следует за его собственной и наоборот, работая открыто по отношению к пациенту и себе. В известном смысле подобный аналитик оказывается для пациента «анализандом». Однако, к сожалению, чаще происходит обратное: терапевт берет на себя роль «только целителя», становится мнимым пророком и бессознательным аналитиком.
В связи с этим возникает идея о пожизненной подконтрольности работы аналитика его коллегам. В данном случае слово «контроль» разумеется, не совсем точно передает значение так называемого контрольного анализа, осуществляемого под наблюдением коллег и имеющего своей целью совершенствование специалиста * (Имеется в виду так называемая консультативная практика, супервизия. См.: Д. Джейкобе, П. Дэвид и Д. Мейер. Супервизорство: Техника и методы корректирующего консультирования. СПб., 1997.— Прим. Переводчика) Однако такой «контроль» имеет множество недостатков. Даже честнейший молодой специалист, проходящий контрольный анализ, не сможет сообщить консультанту о каждом слове пациента, о малейшей смене настроения, о еле заметном волнении, возникавших в процессе аналитического сеанса. В своем выборе предоставляемой информации он руководствуется мыслью о впечатлении, которое ему хотелось бы произвести на консультанта. Кроме того, сновидения пациента могут быть истолкованы контролирующим аналитиком неверно, поскольку представляют собой послание, адресованное, быть может, не только пациенту, но и лечащему психотерапевту, однако не аналитику, осуществляющему контроль. Анализ настолько индивидуален, что стороннему наблюдателю бывает весьма сложно не усомниться в происходящем. Советы же, даваемые контрольным аналитиком, ориентирующимся прежде всего на собственное мнение, бывают, как правило, ошибочны. Все описанные проблемы имеют непосредственное отношение к терапии и могут причинять значительный вред. Вместе с тем размеры такого вреда напрямую зависят от уровня развития личности аналитика.
Таким образом, выход из сложившейся ситуации видится лишь в том, чтобы вывести психоаналитика из его психологической «спячки». Учебный анализ для этого не годится. Кроме того, в больших городах отсутствуют возможности спокойного сотрудничества аналитиков, примыкающих к одной психологической школе, поскольку нередко отношения между ними бывают испорчены соперничеством, будь то на профсоюзном или академическом поле деятельности. Стоит также добавить, что ученый, занимающий определенное положение, не станет высказываться против аналитика с именем, но, увы, не обнаруживает, как правило, решимости склониться в сторону своего начинающего коллеги. Поэтому для молодого специалиста, завершившего учебный и контрольный анализ и только-только приступающего к собственной практике, вряд ли будет полезен длительный (а тем более непрекращающийся) анализ , осуществляемый старшими коллегами. Опасность здесь состоит в том, что начинающий терапевт может зафиксироваться на роли ученика. Однако необходимо подчеркнуть, что мюнхгаузеновская тактика, заключающаяся в попытке спастись от верной гибели, вытаскивая за косицу себя и коня, тонущего в болоте, заслуживает еще большей критики. Самоанализ влечет за собой активизацию теневых аспектов, что ведет к возрастанию сложностей. Никто не отрицает тот факт, что многие аналитики в состоянии самостоятельно находить выход из теневой проблематики аналитической работы, но жертвами тени время от времени оказываются все аналитики, вне зависимости от их способности противостоять деструктивному началу. И немалое число аналитиков с годами все более запутывается в переплетениях собственной тени. С углублением анализа крепнут силы, исходящие из бессознательного.
Весьма ограничены возможности и популярных в настоящее время групповых дискуссий. Кто имел случай принимать участие в брифингах, ограниченных подобными рамками, знает, что там никогда не затрагивается суть аналитической работы. Каждый участник такого коллоквиума всего лишь пытается предстать перед коллегами в наиболее выгодном для него свете. В тоже время коллегиальная ситуация способствует усилению соперничества, которое принимает подчас весьма причудливые формы. Например, аналитик, желающий поразить коллег своим мастерством, сознательно или бессознательно, выбирает для доклада подходящий для этого материал; другой хочет во что бы то ни стало произвести впечатление честного и прозорливого специалиста и поэтому склонен к принижению собственных достоинств. На коллоквиуме могут обсуждаться лишь общие вопросы, содержащиеся в представленном на рассмотрение материале. Психотерапевтические группы самопознания тоже не дают желаемого результата. Авторитет участников подобных сессий бывает, как правило, столь велик, что поколебать его не в силах ничто. Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что многие психотерапевты способны избегать опасностей, связанных с психотерапией, путем кропотливой работы с пациентом, подразумевающей осознание собственных проблем. Многие, возможно, очень многие, напротив, на это просто не способны. И последним не помогут никакие мыслимые и немыслимые виды регулярно возобновляемого анализа, брифингов и т. п. Пациент обращается к аналитику, будучи человеком страдающим, и весьма часто после окончания терапии клиент получает возможность продолжать самостоятельное развитие. В аналитической практике встречаются случаи, требующие очень продолжительного лечения. Речь часто идет уже не о том, чтобы сдвинуть психологический процесс пациента, а о том, чтобы на возможно длительный срок спасти последнего от катастрофы. В этом случае психотерапевт как раз и может помочь. Однако самому аналитику, кажется, никто и ничто не в состоянии оказать посильную помощь, когда его «скрывают тени».
В последнее время стало очевидно, что аналитики осторожно отыскивают для себя вспомогательные возможности вне их собственной профессии, желая с их помощью оградить себя от деструктив ности. В основе же стремления оказать психотерапевтам помощь через аналитические мероприятия наподобие, скажем, анализа доведенного до крайности и предназначенного для стимуляции психологического развития, лежит известная психотерапевтическая и аналитическая инфляция* (Инфляция [нем. Inflation] — психическое состояние, в котором человек испытывает любое нереальное чувство своей идентичности. Такими чувствами могут быть как мания величия, так и депрессия.— При,», переводчика) И речь здесь идет о проблемах психологического развития, а не о лечении неврозов и тому подобного. Вышеназванные проблемы патологией не являются, напрямую терапевт от них не страдает. Несомненно, вероятность оказать помощь пациентам у аналитика, погруженного в тень, значительно сокращается, кроме того, он может стать менее интересным человеком. Однако, пользуясь психологическим языком, выработанным Фрейдом, можно утверждать, что погружение в тень представляет собой в то же время превосходную защиту эго и избавляет личность от необходимости страданий и усилий по преодолению проблемы. Деструктивное начало, иными словами,— архетипическая тень, бессознательное, зло и т. п. прежде всего по вине расщепленного архетипа перестает быть проблемой психотерапевта. У аналитика возникает такое ощущение, что он избавился от деструктивное™, поскольку, переживая тень в проекции, он вкушает внутренний покой. Об удручающих изменениях в его характере можно узнать лишь от домочадцев и близких друзей, которые часто отнюдь не выражают восторга по поводу «зрелости» подобного аналитика.
Решение таких проблем не может прийти «изнутри». Активный анализ, созерцание и изучение сновидений и других свидетельств работы бессознательного не избавляет аналитика от слепоты, а даже совсем наоборот,— еще более изолирует его от внешнего мира. Замкнутый в своей «аналитической башне», он вращается вокруг одних и тех же уже известных ему вопросов и не в силах разглядеть теневые аспекты своей личности. В том случае, когда он обнаруживает у себя такие черты интеллектуальным путем, результаты размышлений больно задевают его самолюбие.

Эрос

Для того чтобы выйти из заколдованного круга проблем, аналитику необходимо пережить какое-то волнующее эротическое * (Эрос [гр. Bros] или Эрот —в древнегреческой мифологии —бог любви, аналогично древнеримскому Амуру или Купидону. Эрос был тайным возлюбленным Психеи. В идеалистической философии Платона и неоплатоников — мистическое влечение к фантастическому, сверхъестественному миру «идей»; согласно К. Г. Юнгу, Эрос персонифицирует жизненную силу, в отличие от Танатоса, бога, который олицетворяет инстинкт смерти. Юнг предложил пять стадий эротического выражения: биологическую, сексуальную, эстетическую, духовную, а также стадию мудрости.— Прим. Переводчика) событие, способное неаналитическим образом (аналитической техникой он и сам владеет превосходно) вывести его из равновесия, пробудить его к жизни и продемонстрировать ему, насколько в действительности он слаб и напыщен, чванлив и ограничен. Совсем не случано поэтому Сократ воспевал дружбу. Я считаю, и в этом убеждает меня мой опыт, что дружба является как раз тем, что способно ослабить воздействие тени на психотерапевта, а в некоторых случаях вообще разрешить данную проблему. Дружба... Не правда ли, на первый взгляд это звучит банально. Тем более странно замечать порой, что многие аналитики проглядели эту «банальность». Дружба, нежные, теплые отношения равноправных партнеров, предоставляющие редкую возможность подвергаться критике и критиковать самому, обижаться и обижать — все это ориентировано в первую очередь на некую психическую основу каждого человека. Аналитику требуются симметричные отношения, отношения с партнером, рав ным ему. Ему нужны друзья, которые бы отважились указать на его смехотворные черты и достоинства его личности. Дружба, супружеские отношения, любовь во многом способствуют вскрытию теневых аспектов. Люди, не имеющие аналитического образования, по большей части развиваются в интенсивных межличностных отношениях, и аналитику не остается ничего другого, как последовать их примеру.
Невольно испытываешь озадаченность, когда наблюдаешь, как тяжело даются такие отношения психотерапевтам. Стремясь завязать дружбу со своими бывшими пациентами, аналитики добиваются немногого: подобные отношения остаются несимметричными и однобокими. Вступая в контакт со своими прежними пациентами, а теперь — «друзьями», терапевт бывает не в состоянии выйти за рамки собственной защитной системы. Многие аналитики твердо уверены в том, что они поддерживают интенсивные дружеские отношения, в то время как на самом деле они просто собирают учеников и позволяют им собой восхищаться. Многие психотерапевты из своего рода психологической бравады изолируются даже от семьи, начинают рассматривать жену и детей подобно анализандам и держать себя с ними соответствующим образом. Другие аналитики разрушают подлинные дружбы путем превращения их в своего рода аналитические отношения, т. е. уклоняясь от чисто человеческих проблем посредством аналитических и психодинамических формулировок. Интенсивно переживаемая, настоящая дружба спасает многих психотерапевтов, обращая вспять необратимый, казалось бы, процесс погружения в тень. Отношения между друзьями включают в себя как любовь, так и ненависть. Любовью окружены позитивные возможности партнера, а ненавистью — потенциал негативный.
Дети, воспитанные в атмосфере доверия, также могут, образно говоря, вытаскивать на свет тень аналитика. Трагичность бездетных терапевтов — а таких необычайно много — состоит не в отсутствии удовлетворения естественной человеческой потребности в продолжателях рода, а в том, что такие психотерапевты избавлены от необходимости реагировать на вызов собственных детей.
Только необычайная психологическая одаренность позволяет единицам из аналитиков избежать «слепоты» и изоляции, не поддерживая дружеские отношения. Однако только ли дружеские? Ведь «дружба» — понятие слишком узкое. Вернее было бы сказать так: психотерапевту помимо аналитической работы требуются эротические контакты. Следовательно, речь идет о фундаментальной проблеме человеческого развития, о тех препятствиях, с которыми сталкивается человек на протяжении жизни, пытаясь сохранить свои первоначальные качества неприкосновенными, остаться открытым, непосредственным и не утратить «живости». Иными словами,— о том, что К. Г, Юнг назвал индивидуаций * (Индивидуации [от нем. Individuation] — психологический процесс, который, согласно Юнгу, представляет собой, в частности, «...развитие психологического индивида как существа, отличного от общей, коллективной психологии». [К. Г. Юнг. Психологические типы. СПб.: Ювента, 1995, пар. 724—726 ] — Прим. Переводчика).
Индивидуация
Из произведений К. Г. Юнга можно заключить, что психотерапевтическую работу характеризуют два стремления, первое из которых—исцеление анализанда от невротических и психотических расстройств, а второе — так называемая индивидуация. Юнг полагает, что чаще всего курс психотерапии завершается в лучшем случае исцелением. Индивидуация же не является автоматическим следствием исцеления. Определить и описать понятие индивидуации вкратце весьма сложно. Для этого необходимы наглядные примеры. Понятие индивидуации включает в себя воплощение идеала, исполнение жизненных планов отдельного человека, достижение индивидуального смысла жизни. Понятно, что все это нельзя в полной мере обрести, а тем более уверенно владеть обретенным. Образно говоря, индивидуацию можно представить в виде «путешествия в золотой город», «экспедиции в Эльдорадо». Усилия алхимиков по превращению неблагородных металлов в золото (трансмутация), поиски философского камня и т. д. представляют собой проецированные на материю символы индивидуации. Однако нет никакой возможности обнаружить философский камень и открыть рецепт, позволивший бы превращать неблагородные металлы в золото, тоже нельзя.
Индивидуация подобна поискам святого Грааля,— погоне за недостижимым. Размышляя о таком состоянии К. Г. Юнг не пользовался общими фразами, а пытался исследовать конкретные аспекты происходящего. Он подчеркивал, что важнейшее значение в процессе индивидуации имеет, в частности, способность к восприятию человеческих антагонизмов, подразумевающая духовный плюрализм, который противостоит слепоте и ограниченности. Такое развитие олицетворяют алхимические символы свадьбы короля и королевы, а также мандала *(Мандала [ «круг»] — диаграмма, состоящая из первичных геометрических форм [точка, круг, окружность, квадрат].— Прим. Переводчика) — медитативный образ тибетских монахов, группирующий вокруг центра разнообразные противоположности. В христианской религии процесс индивидуации проиллюстрирован образом спасения души. Христианское учение призывает верующих ощутить свою душу во всех ее проявлениях, принять, оправдать и исчерпать свое бытие в переживании. Враждебны индивидуации — слепота и изолированность по отношению к себе и миру. Пути индивидуации весьма индивидуальны и своеобразны; они могут пролегать через болезнь и здоровье, через счастье и горе, и в той или иной форме приводят человека в соприкосновение с божественной искрой, скрытой в нем. Эго подчинено самости. Индивидуация и сужение психического горизонта не совместимы, и поэтому данный процесс синтезирует все изначальные человеческие свойства, в том числе тень и деструктивное начало. Из произведений К. Г. Юнга следует, что индивидуация происходит обычно во второй половине жизни (нем. zweite Lebenshalfte). Юнг не настаивал на безусловности своего предположения, однако, некоторые его последователи возвели его в догму.
В процессе анализа глубинных слоев человеческой психики, наряду со снами и иными проявлениями бессознательного, обнаруживаются свидетельства процесса индивидуации, указывающие на то, что данный человек «ищет философский камень» или находится «на пути в Эльдорадо». Мой собственный аналитический опыт убеждает, что процесс индивидуации возможен в любом возрасте. В частности, я нередко наблюдал его у молодых людей. Многие из них «боролись» с богом, смертью и дьяволом, искали смысл собственного существования и мироздания, были полностью открыты всем амбивалентностям человеческой экзистенции, не будучи сломлены их напряженностью. В снах подобных молодых людей обнаруживались символы индивидуации и влияния данного процесса на их жизнь. Идея того, что лишь пожилой человек может приблизиться к пониманию истинного смысла жизни, исчерпывает себя при тщательном исследовании вопроса индивидуации. На протяжении значительного отрезка времени, продолжительность которого намного превосходит новую историю, люди умирали молодыми, и сейчас в некоторых слаборазвитых странах продолжительность жизни большинства людей не превышает сорокалетний рубеж. Неужели следует признать, что лишь те, кому повезло пребывать в этом мире дольше тридцати или сорока лет, достигли истинной цели человеческой жизни? Кроме того, не надо забывать, что большая часть великих произведений человеческой мысли была создана мужчинами и женщинами не достигшими и сорокалетнего возраста.
Процесс индивидуации имеет известное родство с религиозным совершенствованием. Однако утверждать, что лишь люди, чей возраст превышает сорок лет, способны принять религиозное мировоззрение и придерживаться твердых христианских убеждений, было бы крайне неверно. Прозвучавшая в произведениях К. Г. Юнга и возведенная его последователями в догму мысль о том, что задачей молодого человека является покорение внешнего мира, профессиональная реализация, создание семьи и т. д., а задачей человека пожилого — осмысление бытия, на первый взгляд подкупает; жизнь приобретает определенный порядок, программируемое течение и становится близка к модели учения. Не следует ли, однако, предположить, что наше мышление развивается не только по инерции школьных и студенческих лет. Самость достижима в любом возрасте. Шестнадцатилетний молодой человек может пройти длинный путь индивидуации, между тем как шестидесятилетний человек способен начисто отказаться от «поисков философского камня». В течение жизни мы то приближаемся к пониманию смысла своего существования, то удаляемся от него, находясь тем самым в процессе постоянного движения, «шатания». Ни один человек поэтому — и аналитик, разумеется, в том числе — не может сказать о себе, что он прошел уже путь индивидуации и в связи с этим, образно говоря, «спасен».
Во избежание неправильного понимания необходимо еще раз подчеркнуть, что, говоря о процессе индивидуации, мы не имеем в виду процесс, протекающий параллельно с психическим развитием. Человек может быть в значительной степени свободен от психотических и невротических симптомов и при этом все же не соприкоснуться с процессом индивидуации. Эго индивида может быть достаточно сильным для того, чтобы выстроить дееспособные защитные механизмы по отношению к серьезнейшим и пугающим вопросам человеческой жизни, безразлично отодвигая в сторону, например, образ смерти и воспринимая физическую смерть как нечто грозящее другим людям* (Обратите внимание на слова Фрейда: «Хотя утверждение «все люди смертны» можно встретить в любом учебнике логики как пример априорно истинного суждения, но каждый из нас верит, что и в этом правиле есть исключение, и это исключение — «он». Sigmund Freud. GW. Frankfurt/Main. 1966. 14, S. 255.— Прим. Переводчика) Эго защищается посредством формирования определенного мировоззрения, состоящего в нежелании размышлять над теми ужасными реалиями, изменить которые человек не в силах. Теневая же проблематика вытесняется или проецируется на других людей. При определенном старании все человеческие страхи могут быть «изъяты из обращения». Стремление достичь половинчатые цели уводит от решения вопросов первостепенной важности, предлагая в качестве замены проблемы обогащения, исполнения семейного, государственного и любого другого долга, достижения высокого социального положения, интеграции в общественную систему, обретения и поддержания физического здоровья и др.
Разумеется, существует множество разнообразнейших возможностей стимулировать процесс индивидуации как у себя, так и у другого. Из произведений К. Г. Юнга, а в еще большей степени из работ его последователей, в частности, следует, что анализ par excellence (по преимуществу) представляет собой современный путь к индивидуации, поскольку он предполагает общение двух людей, которые тщательнейшим образом занимаются исследованием собственного бессознательного, стремятся прийти к пониманию его проявлений и познать собственную психическую жизнь на путях аналитической психологии. Вполне объяснимо поэтому заблуждение пожилого аналитика, прожившего полжизни, долгое время посвятившего анализу и осознанию собственного бессознательного согласно критериям, предъявляемым аналитической психологией, который склонен полагать, что он является своего рода специалистом, экспертом в области индивидуации или, во всяком случае, приближается к этому. В таком ошибочном мнении (инфляции) его укрепляют и пациенты. По многим причинам последние желают видеть в нем не только психически здорового, но и успешного на пути индивидуации ученого. Люди хотят лечиться у всезнающего мага.
Не стоит полагать, что самомнение — отличительная особенность аналитиков юнгианского направления. Дело в том, что понятия индивидуации и второй половины жизни играют важную роль пре имущественно в юнгианской психологии. Однако и психоаналитики иных направлений, для которых понятие индивидуации не имеет никакого значения, а анализ трактуется лишь как путь к душевному здоровью (в то время, как другие точки зрения именуются метафизическими спекуляциями), склонны подчас воспринимать анализ как единственный путь к исцелению и слепо верить в психологию, в определенные методы лечения, считая их способными спасти человечество. Один известный в международных кругах аналитик, последователь Фрейда, объяснял мне как-то со всей серьезностью, что, если бы перед Второй мировой войной в Германии насчитывалось больше психоаналитиков, а учение Фрейда сильнее укрепилось в общественном сознании, катастрофа была бы исключена. Аналитиков любого направления преследует искушение полагать, что они подобрали ключ к решению глубинных вопросов бытия. Подобная инфляция нередко охватывает и психиатров, занятых психотерапевтической деятельностью. Достаточно вспомнить, как часто делались попытки редуцировать феномены человеческой истории в соответствии с психопатологическими категориями. Христа объявляли параноидальным мазохистом, святых — сексуальными невротиками... Многие аналитические школы не видят разницы между душевным, психическим здоровьем и индивидуацией, и поэтому опасность «пророческой инфляции» еще более возрастает. Аналитик, добившийся определенных успехов и имеющий в своей практике случаи полного исцеления пациентов уже ощущает уверенность в том, что он способствует душевному оздоровлению человечества или, по меньшей мере, знает, как это сделать. Однако здоровье и индивидуация — понятия не тождественные, и для такого психотерапевта исключения из этого правила сделано не будет. Результатом смешения двух данных понятий оказывается пророческая инфляция.

Беспомощный психотерапевт

Герой этой главы — опытный психотерапевт, достигший того возраста, который Юнг определял как вторая половина жизни, превосходно выполняющий свою работу, владея теорией и практическими навыками, необходимыми в его профессии. Аналитическое познание такого специалиста постоянно углубляется. Следует подчеркнуть, что для аналитика-юнгианца анализ — это не только путь к психическому здоровью, но и возможность исцелить душу. Терапевты иных направлений придерживаются того мнения, что решение всех проблем в той мере, в какой последние вообще решению поддаются, лежит на путях аналитического познания. Дружба, семейные узы, искусство, общественная жизнь входят по их представлению в сферу аналитической психологии. Таким образом, аналитик перестает непосредственно воспринимать бытие, что считали необходимым экзистенциалисты,— уединяется в башне из слоновой кости и наблюдает мир оттуда. Положение становится трагическим — змея начинает пожирать свой хвост. Аналитик постоянно оказывается жертвой феномена тени и, теряя свою терапевтическую результативность, полагает, тем не менее, что эффективность его работы возросла. Он занят самообманом, однако он пользуется авторитетом, он не несчастен, не невротичен, не страдает психозом и заканчивает свою жизнь душевно здоровым, социально адекватным и успешным человеком. Здесь уже подчеркивалось, что дружба, эротические контакты вообще, дают аналитику возможность выйти из заколдованного круга проблем. Однако, утверждение тогда как бы зависло в воздухе. И прежде чем я смогу снова вернуться к этой мысли, необходимо поговорить о другом.
Индивидуация возможна для каждого человека вне зависимости от условий его жизни и представляет собой задачу, поставленную перед индивидом. Доказательством тому служит индийский медитативный свиток, на котором изображен Тсонг Капа, основатель желтой церкви Тибета, в окружении 84 индийских махасидов — святых, приблизившихся к религиозному совершенству. Эти люди, биография которых известна нам из достоверных источников, достигали своей высокой цели всевозможными способами. Они были монахами и глупцами, танцорами и обжорами, наследными принцами и лежебоками. Данный медитативный свиток может служить прекрасной иллюстрацией того, что Юнг понимал под термином индивидуаций, если в гротескной форме изобразить на таком свитке аналитиков и анализандов. Некоторые последователи Юнга преувеличивают, полагая, что подлинная индивидуация если и возможна, то лишь на путях анализа. Преувеличивают они и тогда, когда говорят, что для индивидуации требуется, если и не анализ, то, по крайней мере, скрупулезное изучение самости средствами аналитической психологии. В действительности, индивидуация происходит и в процессе анализа, и в семье, и на работе, связанной как с техникой, так и с искусством, а, коротко говоря,— везде. С необходимостью в той или иной мере решать фундаментальные вопросы человеческого бытия можно столкнуться где угодно. Говоря языком христианской церкви, Богу можно служить по-разному. И жонглер, выделывавший свои кунст-штюки в храме, перед образом Мадонны, служил Богу на свой лад. Разумеется, многие профессии не требуют особенно активной индивидуации, как непременного условия эффективной работы. Так, профессии, в которых на первом плане стоят аспекты чисто технические, лишь в незначительной степени зависят от развития процесса индивидуации у специалиста. Скажем, психически здоровый и в то же время замкнутый, «позабывший» о процессе индивидуации бухгалтер может прекрасно исполнять свои профессиональные обязанности. Но во всех профессиях, оказывающих непосредственное влияние на людей, ситуация обратная. Иными словами, в том случае, если психика специалиста оказывается его единственным «рабочим инструментом», состояние инструмента приобретает, разумеется, решающее значение. К таким профессиям относится и деятельность психотерапевта. Аналитик работает не только в соответствии с определенными методами — воздействие на пациента оказывает прежде всего личность терапевта. Бывает, что последний движим тенью и вместе с тем не отдает себе в этом отчет. В подобном случае его никак нельзя считать «невротиком» — он человек здоровый. Ему удалось найти своего рода modus vivendi (способ существования) с демоническими силами, что позволяет вести спокойную жизнь. Порой такому специалисту выпадает счастье «привить» ощущение определенной стабильности даже пациенту, хотя рамки ее бывают, как правило, достаточно узкими. Многие пациенты, проходящие лечение у подобного психотерапевта, в значительной степени избавляются от невротических симптомов, однако вместе с тем становятся людьми менее интересными, а подчас даже более эгоистичными и жестокими, чем до анализа. В их развитии намечается какая-то пауза — процесс индивидуации прекращается. Замкнутый аналитик, который искусно интегрировал свою тень, переживая данный феномен бессознательно или в проекции, будет уже не в состоянии стимулировать развитие своих клиентов в духе индивидуации. К. Г. Юнг не уставал повторять, что аналитик не может повести пациента дальше того места, на котором находится сам. Речь здесь идет, разумеется, не об отдельных незначительных невротических симптомах. Даже психотерапевт, страдающий от определенного невротического симптома, способен излечить «невротика». Однако ему будет не по силам поощрять у пациента развитие процесса индивидуации, если сам терапевт об индивидуации «не беспокоится».
А для аналитика данный процесс заключается, в частности, в размежевании с профессиональной тенью; и психотерапевту, стремящемуся к раскрытию самости не удастся избежать столкновения с деструктивным началом, поскольку его путь индивидуации, подобно многим другим людям, пролегает через область профессиональной деятельности. Вспомним, однако, что количество усилий, которые прилагает аналитик для повышения эффективности своей работы, прямо пропорционально возрастанию влияния тени. Самоуверенность психотерапевта, прекрасно овладевшего инструментами психоанализа, поколебать невозможно.
Такой человек перестает «искать Эльдорадо» и словно обосновывается на хорошо укрепленной высоте. Для продолжения странствий необходимо душевное мужество, позволившее бы разрушить стены такой неприступной цитадели. Народ Израиля не принял спокойную жизнь в египетском рабстве и пустился на поиски земли Обетованной. Лишь нечто, стоящее вне анализа, способно сломить порочную инерцию. Должна существовать какая-то сила, не позволяющая аналитику защищаться аналитическими средствами. Однако такая сила лишь в крайне редких случаях и у людей особенно одарен ных в смысле индивидуации, может проистекать из бессознательного. Умное, прилежное эго аналитика, как правило, произвольно переиначивает сигналы бессознательного, выраженные в снах и фантазиях. Вне анализа обнаруживаются неисчерпаемые возможности для индивидуации. Произведения искусства поощряют развитие мысли, научные труды ставят перед решением мучительных вопросов бытия. Разумеется, умудренному опытом, всесторонне образованному и умному аналитику не трудно втиснуть любые переживания в узкие рамки аналитической схемы и таким образом избежать затруднений. Один мой знакомый — весьма неглупый аналитик — увидел кинофильм, потрясший его. Однако, вместо того чтобы в полной мере ощутить впечатление, коллега пустился в длинный, умный, психологический анализ произведения. Нередко встречаются психотерапевты, которые пытаются объяснить очарование произведений искусства средствами психоаналитической интерпретации. «Портрет Моны Лизы» для них — образ анимы*, современные живописные полотна — скучная череда мужских и женских половых символов.

И снова Эрос

Единственным выходом из тупиковой ситуации оказываются в контексте аналитической деятельности эротические отношения, т. е. отношения с близкими. В данном случае понятие «эротический» не только обозначает сексуальные отношения, но и описывает обширную область теплых человеческих отношений в целом. Друзья, супруги, братья, сестры, дети и близкие часто имеют силы, достаточные для того, чтобы бросить вызов аналитику и вместе с тем не стать жертвами искусной защиты последнего. Контакты с близкими людьми выявляют тень. Теплые отношения подразумевают возникновение неожиданных, непредсказуемых ситуаций между любящими друг друга людьми. Однако аналитик сможет использовать это обстоятельство себе во благо лишь при условии того, что он действительно любит и не в силах оставаться равнодушным. Коллеги по работе имеют шанс оказать благотворное влияние на терапевта не как аналитики, а как друзья, если они таковыми являются. Не следует, тем не менее, забывать о том, что «психотерапевты-друзья» частенько оказываются «психотерапевтами-сообщниками», искушенными соратниками в борьбе против индивидуации, пассивная позиция которых предоставляет каждому из них дополнительные средства для защиты от любых проблем.
Сказанное проиллюстрирует следующий пример. Жена аналитика жалуется ему как-то вечером: «В последнее время ты меня совсем не слушаешь. Складывается такое впечатление, будто тебе известно все на свете. Когда у нас бывают гости, ты делаешь вид, что разбираешься в любом вопросе лучше всех. Меня ты прерываешь. А если я решусь высказать свое мнение, ты поправляешь меня. Ты не даешь никому и слова сказать. Не только мне, но, например, и женам наших гостей». Согласимся,— это, конечно, пример не самых суровых упреков, однако и они указывают на вполне определенные неприятные черты супруга. В ответ аналитик может защищаться, подвергнуть сомнению слова жены, сослаться на ее проекции и т.п. Однако если жена ему дорога, то придется отнестись к ее упрекам серьезно. Соответствуют они действительности или нет, факт в том, что жена его чувствует себя несчастной и обвиняет в этом его. Иными словами, аналитику не до проверок. В конце концов, жена — не пациентка, и отнестись к ее словам равнодушно не удастся. Супруга — не практикант, проходящий под руководством аналитика супервизию, и ожидать понимания психологических законов от нее также не приходится. В связи с этим супругу приходится задуматься над своим поведением, сожалея о том, что его нетерпимость стала причиной страданий жены. Процесс осознания может оказаться весьма сложным. Скорее всего, поначалу аналитик будет больно уязвлен словами жены и попытается оспорить обвинения. Но если жена настаивает на своем, а муж прекрасно знает, что она его сильно любит, то со временем он начинает переосмыслять свое поведение — «край» тени открывается ему благодаря жене. Еще один пример: друг говорит аналитику: «Знаешь, мне не понравилось, как ты вел себя на вчерашней вечеринке,— важничал перед юной особой Икс, как заправский павлин, и ведь совсем не заметил, что она нисколько не интересовалась твоими идеями относительно университетской реформы. Скорее уж пыталась с тобой заигрывать». Аналитик может защищаться и от этого, но в случае подлинной дружбы ему придется признать, что в словах друга содержится зерно правды.
Все перечисленные конфликты достаточно безобидны. Однако они могут указывать направление, в котором движется процесс. Аналитик может вступать с близкими людьми в весьма сложные конфликты, но коль скоро он еще открыт для любви, ему придется принимать хотя бы этих людей всерьез. Реакция родных и близких может потрясти аналитика, а это в свою очередь ввергнет его в прямое столкновение с собственной тенью. Обнаружение же тени в личной жизни ведет к таким же неприятным открытиям в жизни профессиональной. Разумеется, близкие люди способны указывать аналитику и на его достоинства. Звучит заманчиво, не правда ли? Однако возникает правомерный вопрос, каким образом выявление тени приводит в действие процесс индивидуации? Ответ прост: застывшая психика снова приходит в движение, «раскрывается». Нельзя со всей определенностью сказать, что в данном случае процесс индивидуации предрешен, однако вероятность его возрастает. Увы, язык мой слишком беден, а для того, чтобы в полной мере выразить значимость первых шагов индивидуации, необходим поэт... Оживление сознания становится возможным, разумеется, не только благодаря более или менее безобидным замечаниям окружающих. На психику воздействует вся гамма теплых отношений, включающих такие связанные между собой эмоции, как радости и печали, разочарования и приятные неожиданности, а также великое множество иных чувств, которые испытывают любящие друг друга люди. Переживание эроса в межличностных отношениях и его плодотворное воздействие на психику решительно нельзя описывать в сухой научной манере, подобное по силам лишь искусству. И только пережитое эротическое событие можно изучать, используя понятийный аппарат аналитической психологии, но хотелось бы предостеречь от злоупотребления аналитическими понятиями, которые никогда не должны главенствовать над непосредственным переживанием эротического события. Отношения лишь тогда являются искренними и глубокими, когда они разворачиваются между любящими партнерами, а не между врачом и пациентом, аналитиком и анализандом, мастером и его учеником.
Так называемое повышение профессиональной квалификации включает в себя, как правило, изучение новейшей технологии и последних научных достижений в области, имеющей непосредственное отношение к интересующей нас профессии. Например, специалист по искусственным покрытиям, читая специальные журналы и новые книги, посвященные этой теме, стремится повысить эффективность своей работы. Врач «соматической» медицины старается быть в курсе последних достижений, связанных с чисто техническими и естественно-научными аспектами медицинской деятельности. Но от расщепления архетипа чтение специальной литературы не защитит. Психотерапевт находится в очень сложном положении, поскольку его успех в профессиональной деятельности лишь в незначительной степени связан с изучением новейших достижений в области психотерапии. Результативность работы аналитика , сила его благотворного воздействия на пациента зависит прежде всего от состояния психики терапевта, которое чтением журналов не улучшишь. За исключением случаев совершенно необыкновенной одаренности решение профессиональных проблем большинства психотерапевтов требует решимости и мужества, необходимых для того, чтобы отказаться от комфорта и безопасности, которые сулит им аналитический «замок», отдаться непосредственному переживанию бытия, а, говоря точнее, стать ранеными целителями и осознать потенциальную возможность собственной болезни и неизбежность своей смерти. Таким образом, решение профессиональных проблем психотерапевта следует искать вне сферы психоанализа. Вполне допустимо, что дружба и любовь — не единственные способы спастись от деструктивное™, но лично я других путей не обнаруживаю и хочу со всей определенностью заявить, что, по крайней мере, использовать для этих целей анализ бессмысленно. Умозрительно перебирая такие гипотетические возможности, кажется, пожалуй, уместным остановиться еще на определенных видах медитации, но, к сожалению, некоторые аналитики даже в момент созерцательного погружения в собственное сознание, не могут избежать влияния тени. Возможно и существует вид медитации, ориентированной на Бога и способной вывести аналитика из заколдованного круга неразрешимых вопросов. Но искусный и образованный аналитик включает, как правило, религиозную сферу в мир аналитического и получает тем самым возможность рассматривать подобные вопросы достаточно скептически.
Эротические контакты с окружающими людьми нельзя воспринимать исключительно как стимуляцию аффектов или в качестве условия, создающего контраст интеллектуальности. Подобные отношения не просто поощряют психологическое развитие, но и способствуют преодолению расщепления архетипа, в состоянии которого живет аналитик. В процессе активного переживания эротических отношений психотерапевт сталкивается с проблемами, актуальными и в его профессиональной деятельности. Близкие люди не позволяют ему забывать о тени. Каждый психотерапевт должен отказаться от синильного утверждения «я знаю», заменив его сократовским — «я не знаю ничего».
Многие черты роднят деятельность психотерапевта с другими профессиями. Все так называемые помогающие профессии подвергаются серьезной опасности, связанной с различными аспектами тени, доказательством чему служит, в частности, социальная служба. Люди, желающие помогать ближним, должны отдавать себе отчет в том, что все виды деятельности, имеющие отношение к человеческим бедам, социальным проблемам, невежеству, болезням и т. д., могут способствовать появлению у специалистов, занятых в данной области, весьма серьезных психологических проблем. К сожалению, соответствующие образовательные программы данной опасности совершенно не учитывают. В рамках такого обучения уделяется много внимания проблемам пациентов и клиентов, а теневые аспекты помогающих профессий остаются (да, простят мне тавтологию) в тени. Социальные работники, медицинские сестры, учителя, врачи и т. д. должны ясно осознать уже в процессе обучения, что их собственные проблемы и проблемы их пациентов в известном смысле аналогичны. Один английский судья, услышав, как приговоренный им к смерти убийца кричит на суд, должен был мысленно напомнить себе: «Я поступаю по воле Божьей». Представители помогающих профессий должны действовать в соответствии с такими высокими принципами. Для того чтобы у нас не появлялись высококвалифицированные социальные работники, всерьез полагающие, что они могут исполнять свою работу подобно инженерам, необходимо уже в процессе обучения детально разъяснять учащимся, каким именно образом проявляются теневые аспекты их будущей профессии. Не следует допускать, чтобы учителя полагали, будто детские черты присущи лишь детям. Было бы превосходно, если бы в жизни нам встречалось поменьше врачей, думающих, что больным может быть лишь пациент... В этой перспективе перед образовательными учреждениями и педагогами стоят большие и важные задачи.
Кроме того, у психотерапевтов есть свои специфические проблемы. Глубинная психология открыла новые пути самопознания; сведения, полученные посредством анализа, могут содействовать в решении проблем, сопутствующих помогающим профессиям. Однако не всегда следует искать помощь у специалистов, в частности, у аналитиков — искусство, религия, политика, дружба, семейные узы способны выявлять тень и поощрять процесс индивидуации. Часто именно анализ, призванный нести людям благо, изолирует аналитика. Тем самым средство, оказывающее благотворное воздействие на клиентов, становится для самого психотерапевта наваждением. Анализ позволяет терапевту воспринимать равнодушно подлинные человеческие проблемы, не обращать внимание на существование религиозных и философских вопросов и сигналы бессознательного. Только подлинные отношения с дорогими для него людьми могут пробить брешь в стене, защищающей аналитика от мира. Если этого не происходит, психотерапевт опустошает свою жизнь и становится фигурой трагической. В том случае, если стены рухнут, у аналитика появляется возможность продолжать развитие в духе индивидуации, помогать гораздо большему числу людей, а следовательно, стать истинным последователем основателей глубинной психологии и продолжить изучение человеческой психики, героически начатое Фрейдом и Юнгом. Такой аналитик выполнит свою миссию.
Психотерапия — профессия необычная и исключительно современная. Перед психотерапевтом стоит сложнейшая задача изучения человеческой психики, задача, которую едва ли можно сравнить по сложности с исследованиями эпохи великих географических открытий. Современный человек сменил ориентиры: важнейшей задачей видится сейчас не исследование внешнего мира, а познание собственной души. Психотерапевт, которому удалось избежать опасности расщепления архетипа и изоляции, может стать для своих современников человеком бесценным. Аналитическая психология предоставляет в распоряжение аналитика сведения, с помощью которых он в состоянии открыть человечеству некое новое измерение. Однако достигнуть своей высокой цели психотерапевт сможет лишь в том случае, если ни на минуту не забывает о существовании тени. Иаков боролся с ангелом одну ночь и был благословлен,— аналитику приходится добиваться благословения всю свою жизнь.