Коллективная травма.

Вчера слушала по радио передачу о коллективной травме в подаче психолога (обсуждалась в связи с годовщиной снятия блокады Ленинграда). Интересными показались следующая мысль о последствиях травмы для следующего поколения (у первого поколения она вытеснена и отщеплена).1) Гиперопёка. При этом родитель транслирует чувство небезопасности мира своим детям. Как специфику именно России она приводит в пример ситуацию, когда кто-то не позвонил или не пришёл вовремя, первая мысль именно для российского человека: случилось что-то страшное-смерть.2)Депрессия или ажиотированная депрессия. Когда родители избегают детей, или отсутствуют, не дают им достаточного отклика.Либо когда появляется избыточная активность или деятельность, как бегство от депрессивности. Интересна и реакция, например, на кризис, который приравнивается к ситуации голода (при низкой вероятности такового).Большое значение при переживании и осознании травмы отводится рассказам о ней и об истории семьи, проговаривание. Кроме того, если в советское время травма не оплакивалась из-за ухода в героизацию войны (акцент на Победе, а не на потерях), то сейчас появляются фильмы, в которых можно именно оплакать потери.Другая фаза или стадия травмы.

http://psyjournal.ru/psyjournal/articles/detail.php?ID=2602 Это статья немецкого психолога, она касается больше темы коллективной травмы в Германии и Европе.

да есть такой момент и если окунуться в нашу историю,то ни одной семьи не найти без травмы, да еще и не в одном поколении. и в Германии там хоть какая-то работа ведется в этом направлении, а у нас полная тишина по поводу всех невинно убиенных и замученных властью и вообще позиции в отношении ценности жизни отдельного человека.Есть фильм "Покаяние" Абуладзе, а больше и не припомнить ничего. Да еще фильм "Иди и смотри", Климова, по-моему, самый страшный фильм о войне, который я видела.

Казачья колыбельная.

Из специфических последствий коллективно травмы отметила бы следующие 1) накопительство или, наоборот, навязчивое избавление от вещей 2) понятие о "чёрном дне" , оставить "на чёрный день"3)немотивированные переезды 4)трудоголизм 5) немотивированные страхи 6)специфическое отношение к стукачеству, ябедничеству 7) обесцененность жизни и здоровья. Психолог в передаче ещё говорила о некой общей апатии и политической апатии в том числе "от меня ничего не зависит".

-

http://psyjournal.ru/psyjournal/articles/detail.php?ID=2609

«Я до сих пор и не знаю, кто я такой?» О психоаналитическом лечении одного из детей военного времени в Германии)6)

По телефону госпожа В. сообщила, что ее лечащий врач посоветовал ей обратиться за помощью к психоаналитику. Она больна, страдает синдромом выгорания с тяжелыми депрессиями: «Я больше не могу – я уже много недель не сплю и почти не ем, не в состоянии работать – и не могу выносить молодежь, с которой должна заниматься, потому что я социальный работник. Я часто начинаю плакать, даже у них на глазах».

На первое интервью пришла совершенно измученная женщина – она выглядела на шестьдесят, хотя ей только что исполнилось пятьдесят, была одета во все серое и мешковатое, так что ее красивая, стройная фигура совершенно терялась в общем облике женщины, несущей на своих плечах все тяготы мира.

Госпожа В. одна воспитывала двух дочерей: родную дочь Марион и приемную – Анну, девочку с очень тяжелой инвалидностью; обе дочери в подростковом возрасте. Кроме того, вместе с ней жила на ее попечении почти восьмидесятилетняя мать. Один из актуальных конфликтов все время вращался вокруг ежедневных столкновений между четырнадцатилетней Марион и ее бабушкой, которая все еще пыталась диктовать девочке, какие платья носить, когда делать уроки, с кем дружить и в какое время возвращаться домой по субботам. Госпожа В., как правило, беспомощно стояла между ними. Она пыталась быть посредником, убеждала дочь, что та «должна быть добрее к старому человеку». Однако уже на первом интервью выяснилось, что госпожа В. достаточно хорошо понимает, насколько важным может оказаться для развития дочери (да и для нее самой) протест против доминирующей, тиранической бабушки.

В процессе психоанализа выяснилось, что желание пациентки провести, наконец, четкие границы между ней и матерью или же между ней и дочерью было одним из важнейших бессознательных мотивов, заставивших ее искать психоаналитической помощи. Однако она смогла «позволить» себе обратиться за помощью только после того, как полностью утратила способность полноценно функционировать как на рабочем месте, так и в частной жизни, и когда ее врач и работодатель сочли ее «больной».

До сих пор госпожа В. почти не занималась собой и историей собственной жизни: период раннего детства она совершенно не могла вспомнить. Через пять лет психоанализа сложилась, наконец, следующая картина, которую я могу передать здесь только фрагментарно.

Госпожа В. родилась в 1942 году в большом немецком городе и была вторым ребенком в семье. Сразу после ее рождения мать получила извещение о том, что ее муж без вести пропал на русском фронте. Она пережила эт у катастрофу и больше не смогла заботиться о новорожденной.

Ребенка взяла на воспитание ее свекровь, убежденная национал-социалистка, которая уже в пожилом возрасте с гордостью рассказывала внучке, госпоже В., что воспитывала детей последовательно и строго.

Она была убеждена в правильности представлений того времени о воспитании детей, изложенных, например, в книге Иоганны Харар «Немецкая мать и ее первый ребенок». Так, она отправила внучку на две ночи в подвал, чтобы не слышать ее плач, – зато, по ее словам, после этого девочка спала не просыпаясь! И вообще маленькая В. была на удивление образцовым ребенком, уже в год сухая и чистая, послушная, ухаживать за ней было легко, так что все еще психически лабильная мать смогла снова забрать дочь к себе в конце 1944 года.

Мать госпожи В. едва сводила концы с концами, занимаясь надомной работой, чтобы прокормить себя и двоих детей, и все время рассказывала о трудностях и о том, сколько натерпелась от нацистской семьи своего мужа,  отца госпожи В. Однако одновременно она восхищалась этой семьей, главным образом потому, что дядя ее мужа в то время считался знаменитым скульптором, и семья пользовалась большим уважением в кругах национал-социалистов. Сама мать госпожи В. была круглой сиротой. Обоих родителей она потеряла о время Первой мировой войны, и в 1917 году, в пятилетнем возрасте, ее взяла к себе не очень охотно одна из сестер ее матери. Как только ей удалось в 14 лет найти место ученицы, она начала «пробиваться сама». Отец госпожи В., первая большая любовь ее матери, был учителем, с которым та познакомилась в местном спортивном клубе. Его призвали в армию в самом начале войны. Долгие годы семья считала, что он погиб, – и вдруг в 1953 году он неожиданно вернулся из русского плена, полностью сломленный физически и морально. Он попытался снова наладить контакт с женой и детьми, но, как он сказал дочери незадолго до своей смерти в возрасте 52 лет, не выдержал совместной жизни с жесткой, озлобленной женщиной и, «несмотря на острое чувство вины», через два года ушел из семьи. Госпожа В. редко виделась с отцом, но тем сильнее идеализировала его. «Он был сердечный, художественно одаренный и чуткий…» Отец умер от отдаленных последствий недоедания и пыток во время плена, и она вместе с его новой подругой с любовью ухаживала за ним до самого конца7).

Во время психоанализа госпожа В. постоянно возвращалась к теме озлобленности и жестокости ее матери. Она долго защищала мать от любой критики, хотя сама сильно страдала от ее холодности и неспособности к эмпатии, и ее жизнь несла на себе печать перенесенного ею постоянного психического злоупотребления в качестве объекта самости. Нищенское, травматическое детство матери, военные годы и изнасилование марокканскими солдатами в 1945 году служили для нее объяснением и, казалось, были частью психологической пуповины, бессознательно связывавшей ее с судьбой матери. На третий год лечения в ее снах стали всплывать воспоминания: в возрасте трех лет она видела, как мать была изнасилована тремя солдатами. Мать, которую она спросила об этом, подтвердила этот факт: «С тех пор я была уже не та – я презирала себя и свое тело... Я больше не могла выносить сексуальности, наверное, по этой причине и распался наш брак». Однако мать никогда не соглашалась на развод. Контакт с семьей отца по-прежнему был практически единственной ее связью с внешним миром.

Госпожа В. стала образцовой дочерью, а ее старший брат, казалось, замкнулся, плохо учился и в 18 лет эмигрировал в Канаду. Госпожа В. стала, напротив, единственной надеждой матери, старалась обрадовать ее успехами в школе и художественными занятиями. До 16 лет она спала в одной постели с матерью, проводила каникулы и свободное время только с ней, за исключением выходных, когда она – по просьбе матери навещая отца – проводила время у него и его новой подруги. В пятнадцать лет ее изнасиловал дядя, который давал ей уроки живописи в своем ателье. Она не сопротивлялась. Только во время психоанализа она осознала, каким злом было для нее в то время это сексуальное злоупотребление. Она чувствовала себя тоже виноватой: «Мне тогда так хотелось, чтобы меня любили, что я была не в состоянии адекватно провести границы…» В это время у нее развился ряд психосоматических симптомов, мигрень, нарушение сна и булимия, но она не получила профессиональной помощи.

Несмотря на эти симптомы, она закончила школу с хорошим аттестатом, продолжила учебу в том же городе, где жила, чтобы по-прежнему оставаться с матерью.

Атмосфера студенческого движения того времени помогла ей минимально отделиться от матери: она переехала в женское общежитие и начала заводить бесчисленные сексуальные связи с мужчинами. При этом она много раз попадала в опасные ситуации. Только благодаря психоанализу она поняла, что в таком активном отыгрывании (Enactment) бессознательно повторяла фантазии об изнасиловании ее матери и, не зная этого, пыталась «доказать» себе, что ее судьба не лучше, чем у ее матери. Она сделала семь абортов в течение десяти лет. «Я не считала, что это плохо. Мы все тогда думали: раз наше тело принадлежит нам, то и аборт – более самостоятельное решение, чем прием таблеток...»

В своей профессии социального работника она выбирала чрезвычайно трудные области: работу с наркозависимой молодежью, с девушками-правонарушительницами старшего подросткового возраста, с неизлечимыми раковыми больными – и вот уже больше десяти лет работала с молодежью в зоне повышенной преступности в одном крупном городе. Во время терапии стало очевидно, что двенадцатичасовой рабочий день, дежурства по выходным и проч. – все это, кроме всего прочего, было попыткой хотя бы отчасти жить собственной жизнью, в своей квартире, отдельно от матери. Время от времени она влюблялась, но никогда не могла позволить себе длительные любовные отношения, хотя и очень тосковала по собственной семье.

В 35-летнем возрасте она, будучи не замужем, удочерила девочку с тяжелой инвалидностью, Анну, которую растила в квартире по соседству с домом ее матери. Пока она была на работе, за девочкой ухаживала мать. На 38-м году жизни после непродолжительной любовной связи госпожа В. снова забеременела. Она думала, как обычно, сделать аборт. Но после сильнейшего приступа астмы у Анны, которая едва не умерла, госпоже В. стала очевидна ненадежность компромисса ее совместной жизни с матерью, и она решилась выносить ребенка. Здоровая дочь Марион и уход за Анной сделались общим жизненным делом для госпожи В. и ее матери. Они вместе купили дом и провели следующие 14 лет в относительной стабильности – до тех пор, пока взросление Марион не повергло госпожу В. в упоминавшийся уже тяжелый кризис.

Некоторые замечания относительно размывания границ между поколениями у травм ированных детей войны («психическая пуповина») с точки зрения психологии развития

Опираясь на выводы из интенсивного психоанализа госпожи В. мы сочли неслучайным, что процесс поиска идентичности Марион, связанный с взрослением, стал поводом для психического срыва госпожи В. Начинающийся подростковый бунт Марион серьезным образом заставил усомниться в возможности сосуществования в доме трех поколений. Госпожа  В. бессознательно отдала дочь Марион своей матери в качестве объекта самости, чтобы по меньшей мере урывками иметь возможность жить собственной (профессиональной) жизнью. Она пыталась возместить матери множество травм, перенесенных ею, отдав ей свою здоровую дочь, которая должна была «солнышком согреть ее мрачную жизнь», снова внести смысл в ее существование – «заштопать депрессивные дыры» (все это бессознательные задачи, которые она сама пыталась решить в юности). Любая форма открытого самоутверждения, любое действие наперекор бесконечно страдавшей, ожесточившейся матери, прибегавшей к различным защитам от депрессии («жестокость», «холодность», «эгоцентризм», моральная ригидность, крайняя социальная изоляция и проч.), и тем более агрессивная полемика с ней – все это казалось госпоже В. невозможным и запретным. По ее мнению, она не имела права определять себя как самостоятельную, независимую личность, так как ощущала себя «продолжением матери», ее объектом самости, навеки связанным с нею психической пуповиной.

Когда Марион, которая в раннем детстве и начальной школе была образцовым, легко управляемым ребенком (и, кстати, почти не протестовала против трудностей и перегрузок, вызванных совместной жизнью с сестрой, тяжелым инвалидом), вдруг сделалась «строптивой» при пубертатном скачке развития и начала освобождаться от контроля бабушки над ее бытом, который раньше воспринимался ею вполне спокойно, то с трудом достигнутое неустойчивое равновесие их семейной жизни нарушилось. Стало очевидным, что у госпожи В. практически отсутствует ядро собственной идентичности, независимое от матери Я. «Вообще говоря, я все еще так и не знаю, кто я такая на самом деле… взрослая женщина, мать – или все еще часть моей матери… До сих пор я не нахожу в себе сил, не могу ей возражать, не могу разочаровать ее или причинить ей боль», – сказала она через полгода психоанализа. Однако сны, в которых она заставляла мать умереть при ужасных обстоятельствах, показывали, насколько сильно она бессознательно желала ее смерти.

Бессознательно отделиться от матери означало для госпожи В. или убить ее, или – как обращение на себя – искать выход в самоубийстве, – и такая угроза у госпожи В. была во время психического срыва.

Так, уже в начальном кризисе проявилось тяжелое расстройство личности и нарушение идентичности госпожи В., ее маниакальная защита от хронифицированной депрессии, а также выраженная слабость в области нарциссической регуляции самооценки. Психоанализ обнажил в конце концов воспоминания детства и выявил самые ранние корни этого патологического слияния с травм ированным, в свою очередь, также тяжело депрессивным, первичным материнским объектом.

Существует обширная специальная психоаналитическая литература по раннему саморазвитию и развитию идентичности, которую мы здесь не можем подробно анализировать. Как известно, в последние десятилетия она была дополнена и расширена эмпирическими исследованиями поведения младенцев (рабочая группа Даниэля Штерна и др.) и работами по фиксации (ср. в т.ч. Fonagy et al., 2004). Вот лишь несколько замечаний.

Психоаналитическая теория объектных отношений подчеркивает, что внешний объект (как правило, мать), проявляя эмпатию к состоянию беспомощного младенца, должен постоянно и «надежно», предсказуемым образом смягчать острые аффекты, переживаемые каждым младенцем, создавать базовое доверие к хорошему объекту. Если это не удается, как в случае госпожи В., потому что первичное референтное лицо недоступно для выполнения своей основной функции, поскольку страдает от тяжелой травмы или депрессии, то в подсознании ребенка сохраняются ранние архаические состояния, ярость, ненависть и деструкция. Госпожа В. вынесла из своего анализа основополагающее понимание того, что до сих пор она была не в состоянии интегрировать негативные аффекты в образ своего Я или в образ Я-идеала. Она всегда привлекала внимание кротостью и бесконечным добродушием. «Я вынуждена сносить почти все и от молодежи – потому что не могу установить границы. Если мне случается потерять контроль и я начинаю повышать голос, то потом ночами не сплю». Только в переносе на аналитика госпожа В. попыталась осторожно приблизиться к области негативных эмоций, открыла в себе злость, ярость, ненависть, и долгое время ей нужен был постоянно повторяющийся, конкретный опыт, состоящий в том, что аналитик «пережила» ее нападки и «злые мысли». Было очень любопытно наблюдать, как этот процесс способствовал укреплению нарциссической регуляции самооценки и привел в конце концов к стабилизации внутренних границ между Я и объектом, фантазией и реальностью, психическими процессами и внешними фактами. Благодаря этому внутреннему развитию госпожа В. смогла все больше и больше поддерживать Марион в процессе ее подросткового самоопределения и идентификации: пуповина между поколениями была, наконец, разорвана!

А налитический процесс часто напоминал «болезненное повторное проявление» в рамках  устойчивых, отмеченных профессиональным пониманием и эмоционально прочувстованных отношений. При этом решающую роль сыграли постижения только что изложенных биографических истин, связанных с «историей», т.к. многие из трудностей, возникающих здесь и сейчас, могли быть поняты и в конце концов проработаны в терапевтических отношениях с аналитиком только на основании реконструкции обстоятельств биографии пациентки.

Всего один пример: лишь на третьем году анализа госпожа В. узнала о том, что извещение о пропавшем без вести отце было получено сразу после ее рождения, а ее мать попала в больницу с психическим срывом. Эта информация помогла нам адекватно понять панический страх быть покинутой, из-за которого госпожа В. обычно сама прерывала любовные отношения с партнерами, чтобы упредить антиципированный опыт покинутости. Это было одной из существенных психодинамических причин, по которым она не могла находиться в постоянных, длительных отношениях с мужчиной. Однако и развитие ее «ложного Я» могло быть связанным в т.ч. с ранним опытом объектных отношений с депрессивным первичным объектом. Ребенок в состоянии пройти ранние стадии саморазвития «достаточно хорошо» только в том случае, если обладает опытом надежного и последовательного понимания его влечений, импульсов и аффектов со стороны первичного референтного лица. Депрессивная или эмоционально отстраненная мать не в состоянии делать это достаточно хорошо, потому что у нее в значительной мере отсутствует эмпатическое вчувствование во внутреннее состояние ребенка.

У многих детей войны, как и у госпожи В., почти не было никаких сочувствующих близких людей8), занимавшихся ими настолько хорошо, чтобы они могли адекватно пройти ранние стадии саморазвития и чтобы у них был заложен фундамент стабильной нарциссической саморегуляции.9)

В рамках этой работы я не могу подробно рассказать, как именно приобретенные в раннем возрасте слабости душевного фундамента госпожи В. сказались на ее дальнейшем развитии. Я надеюсь, что краткое изложение ее истории передает некое представление об этом. Так, ни стадия сепарации-индивидуации на втором году жизни, ни эдипальная стадия не были пройдены сколько-нибудь адекватно, не говоря уже о подростковом процессе поиска самоидентичности. Отсюда развитие тяжелейших психосоматических симптомов в старшем подростковом возрасте, являющихся индикатором по крайней мере частичной неудачи подросткового развития. И в то же время меня как аналитика в этой терапии очень впечатлила творческая сила, с которой госпожа В. – несмотря на всю перенесенную и хронифицированную травматизацию – вновь и вновь находила возможности для компромисса и использовала их для дальнейшего, по меньшей мере частичного, психического и психосоциального развития. Все-таки она смогла успешно получить образование, десятилетиями занималась профессиональной деятельностью, перенесла беременность и роды без тяжелых психосоматических симптомов, а также, в отличие от матери, долго вскармливала дочь грудью, чем очень гордилась! О психических источниках этой жизненной силы и креативности мы можем только догадываться даже после длительного психоанализа.http://psyjournal.ru/psyjournal/articles/detail.php?ID=2603

О том, как работают с коллективными травмами в сообществах.

Письменное слово и коллективные нарративные практики Конспект материалов Дэвида Денборо, вошедших в книгу «Коллективная нарративная практика»; подготовлен Дарьей Кутузовой. Письменное слово и коллективные нарративные практики Часто в нашей работе нам необходимо откликнуться на последствия травматической ситуации, пережитой не отдельным человеком, а целым сообществом. Это имеет отношение как к ситуациям геноцида, стихийных бедствий, военных действий и оккупации, так и к опыту женщин, переживших физическое и сексуальное насилие со стороны мужчин, к опыту людей, страдающих от психических заболеваний и пр. Очень часто люди не одиноки в том, что им довелось пережить; есть более широкое сообщество, объединенное этим опытом. Однако те, кто пережил травму, как правило, чувствуют себя очень одинокими, изолированными от других людей. Мне кажется, важно разрабатывать и применять методики, помогающие преодолеть не только последствия травмы, но и последствия подобной изоляции. Один из подобных методов, распространенный в нарративном подходе, — создание коллективных писем, собраний свидетельств, архивов историй. За те три года, что этот метод вошел в арсенал наших обучающих программ, его стали применять в самых разных контекстах: с людьми, страдающими от тревоги и депрессии; с сотрудниками Фонда помощи пережившим кислотное насилие в Бангладеш; с детьми, которых обижают и травят в школе; с молодыми людьми из малых коренных народов Канады. Этот метод применяют сотрудники, желающие сохранить и поддерживать феминистскую этику работы в достаточно патриархальных организациях; матери, которых временно ограничили в родительских правах; пострадавшие от землетрясения в Кашмире; женщины, переживающие горе и утрату; женщины, пережившие сексуальное насилие в детстве; переселенцы и т.п. В каждом из этих контекстов создавались архивы историй, иллюстрирующих имеющиеся у людей знания и умения, позволяющие преодолевать последствия проблемы. Во многих случаях психологи, терапевты и социальные работники встречались с людьми по отдельности, только потом объединяя и связывая отдельные истории в коллективный материал, что оказалось очень эффективно. Были обнаружены самые разнообразные знания и умения, помогающие выжить в трудной ситуации… одно из моих самых любимых — вот это: Чай с печеньем «Бывают такие ситуации в жизни, которые просто требуют чая с печеньем. Некоторые из нас ставят чайник, как только замечают, что на горизонте начинают маячить какие-нибудь проблемы: экзамены или что-то еще похуже. Я как-то раз упала со стула и сломала руку; моя мама сказала: «Сейчас попьем чаю — и решим, что делать». Чашечка чая дает пространство перевести дух и подумать. Горячий чай с печеньем может — хотя бы немного — утешить в любой ситуации». Собирая архивы историй, можно начинать с малого. Двух-трех людей, объединенных общей заботой, общей проблемой, уже достаточно. И они вовсе не обязательно должны все находиться в одном и том же месте в одно и то же время. Вы можете побеседовать с одним из них в понедельник, с другим — во вторник, и так далее. Для работы с группами применяются те же самые принципы. Что же это за принципы? Сгенерировать материал В первую очередь, нужно нечто, что можно будет собрать в «коллективное письмо» или архив. Может быть бесконечное число разнообразных способов «извлекать» материал, и какие угодно темы могут лечь в основу историй, но я бы хотел предложить для начала один простой и уже отработанный вариант. В самых разных контекстах оказались полезными следующие четыре вопроса: 1) как можно назвать одно из особых умений, знаний или ценностей, помогающих вам (и/или вашим близким) справляться с трудными жизненными ситуациями? 2) приведите пример того, как это знание, умение, ценность, жизненный принцип и пр. помогло вам или другим людям в трудной жизненной ситуации. 3) Как это знание, умение или ценность пришло в вашу жизнь? Как вы научились этому? У кого? 4) Связано ли это знание, умение, ценность и т.п. каким-нибудь образом с вашими семейными или культурными традициями? Может быть, так принято в кругу ваших друзей и пр.? Когда вы думаете об этом, вспоминаются ли какие-то пословицы, поговорки, образы, истории, песни, какие-то другие составляющие культуры? Мы обнаружили, что при исследовании этих четырех тем генерируется очень богатый материал. Вначале люди называют разнообразные личные умения и ценности; потом эти умения и ценности размещаются в личной истории человека, а потом в истории сообщества и традициях культуры. По мере беседы яснее звучит причастность человека более широким социальным объединениям, в противовес изоляции. Необходимые умения Для того, чтобы собрать материал, требуются умения трех видов: умение задавать вопросы, умение записывать и умение молчать. В нарративном подходе умению задавать вопросы уделяется много внимания. Но иногда оно затеняет для нас другие умения, которые тоже важны в работе. Умения, связанные с молчанием, часто сваливаются в кучу под вывеской «навыки слушания». Но мне кажется, умения молчания — гораздо шире. Это умение быть восприимчивым, подмечать, вчувствоваться, улавливать намеки, указывающие на особые умения и знания людей, на то, что для них важно в жизни. Еще есть такое важное умение — «предоставлять пространство и время», чтобы люди могли собраться с мыслями (в одиночестве или в обсуждении с другими), не вмешиваться, не «допрашивать». Мне кажется, умения, связанные с молчанием, прекрасны, и их зря игнорируют и недооценивают. Люди почему-то думают, что работа в нарративном подходе — это в первую очередь беседа… однако часто оказывается, что людям, с которыми мы работаем, довольно трудно говорить вслух, и тогда приходится искать другие способы выражения смыслов и переживаний, другие способы общения. В таких ситуациях терапевты и социальные работники, которые тоже не чувствуют себя комфортно в сфере устной речи, могут обнаружить, что их альтернативные умения просто бесценны. Язык — это же гораздо больше, чем произносимые слова. Молчание, жест, поза, дыхание, слезы, прикосновение — все это жизненно важно для нашей работы. Умения молчания могут позволить нам заметить, как те, с кем мы работаем, справляются с трудными жизненными ситуациями, или как они заботятся о других членах своего сообщества. Знания, которые нам дают умения молчания, мы можем использовать для того, чтобы сформулировать вопросы. Те, у кого умения молчания хорошо развиты, могут задавать меньше вопросов, но при этом собирать очень насыщенный материал. Когда мы собираем истории, мы всегда делаем записи. Но умение записывать – это нечто большее, чем просто водить ручкой по бумаге. На самом деле, мы при этом совершаем перевод из устной речи в письменную. Мы – переводчики, мы подыскиваем слова, которые наилучшим образом передадут смысл высказывания, облекут его в ритм и звучание иного языка. В большинстве терапевтических и им подобных контекстов, когда мы записываем истории, мы не ставим перед собой задачу писать все подряд, как оно произносится. Мы вылавливаем и записываем «особые характеристики» сказанного и «образы». Очень важно, чтобы те, кто рассказывает свою историю, потом могли опознать в получившемся у нас тексте свои слова. Поэтому мы включаем в запись особые словечки, выражения и речевые обороты, используемые людьми в рассказе. Отчасти эффект «терапевтических реликвий», коллективных текстов, порождается резонансом, возникающим, когда мы читаем их вслух тем, кто поделился с нами своими историями. Хороший текст вызовет в сознании читателя/слушателя какие-то образы, картины, метафоры. Поэтому мы, записывая истории, внимательно вслушиваемся в образы и метафоры, звучащие в рассказе. Иногда образное выражение встречается в обыденной речи настолько часто, что мы перестаем замечать его образность. В таком случае может быть полезно задать несколько вопросов рассказчику, чтобы оживить и развить образный потенциал. Важно обращать внимание на слова и фразы, вызывающие у слушателя/читателя ассоциации с переживаниями разных чувственных модальностей (запахи, звуки, текстура и пр.) – все это тоже важно включить в запись. Письменное слово в нарративном подходе обретает множество форм: стихотворения, списки, грамоты, терапевтические письма. Я рекомендую поэкспериментировать со всеми этими формами. Коллективный текст Иногда по контексту наиболее адекватным оказывается коллективный текст, материал для которого предложен членами сообщества – группы, объединенной общим травматическим опытом, общими жизненными обстоятельствами, общей заботой. Например, именно коллективный текст лучше всего подходит в случаях, если свидетельство отдельного человека может привести к тому, что он подвергнется репрессиям. Коллективный текст составляется в формате «двойного описания» — в нем есть как история о том, что довелось пережить, так и насыщенное описание знаний и умений, помогающих людям выживать, справляться и двигаться дальше. Эти знания и умения, обретенные в непростых ситуациях, описываются вместе с этим ситуационным контекстом. С примером подобного коллективного текста можно ознакомиться здесь. Коллективный текст начинается с вводного абзаца, задающего рамку понимания. Он пишется от общего первого лица («мы») и выражает надежду на то, что этот документ будет полезен другим людям. Весь текст составляется в расчете на две основные читательские аудитории: на тех, кто поделился своими историями, и на тех, кто живет в похожих обстоятельствах. Текст становится одновременно «терапевтической реликвией», вызывающей в памяти тех, кто участвовал, сами переживания группового процесса сбора историй, — и чем-то, что должно быть понятно и созвучно постороннему человеку, который не присутствовал при сборе историй. Важно, что это не просто список умений. Под каждым заголовком-темой представлен определенный сюжет, привлекающий внимание и воображение читателя. Важно также и то, что в рамках коллективного текста остается пространство для разнообразия опыта. Мы понимаем, что страдание и его преодоление не одинаковы для всех; мы не видим смысла в том, чтобы «приводить всех к общему знаменателю». Поэтому в текстах такого рода часто встречаются такие выражения, как «иногда», или «некоторые из нас». Люди одновременно начинают лучше осознавать как общность опыта, так и его разнообразие. Коллективный текст – это сплавление и переплетение разных отдельных историй, и эта работа (сплавление и переплетение), как правило, делается не коллективно. Тот, кто предлагает эту форму работы, обычно становится «редактором-составителем» общего текста. И тем более важно прочесть получившийся черновик тем, кто поделился своими историями, чтобы они могли что-то поправить, добавить или убрать. Иначе получится, что мы навязываем этим людям свое описание их жизни и умений. Иногда приходится переделывать документ несколько раз, пока все не будут довольны. Иногда людям бывает некомфортно, когда их история рассказывается от первого лица, даже от общего первого лица. Это зависит от того, что принято в культуре. В некоторых культурах есть специальный персонаж-сказитель, от лица которого рассказываются важные для выживания истории. Устный ритуал: в поисках «communitas» После того, как текст закончен, мы переходим от непосредственной работы с письменным словом – к организации и проведению устного ритуала, церемонии пересказывания, озвучивания этого текста тем, кто поделился вошедшими в него историями. В зависимости от культурного контекста, эти церемонии и ритуалы выглядят очень по-разному. Озвучивание, проговаривание оживляет письменное слово. Когда группа людей участвует в устном перформансе своих собственных слов, способов выживания и преодоления сложных жизненных ситуаций, это может создать очень значимое переживание ‘communitas’. Этим словом антрополог Виктор Тернер обозначает переживание общности и единства людей, объединенных общим опытом или общей заботой. Он предпочитал использовать латинское слово ‘communitas’, а не английское ‘community’. Опыт ‘communitas’ для него – это «непосредственные отношения между отдельными, особыми личностями в историческом процессе». При этом каждый участник сохраняет свои индивидуальные отличия – это не регрессия в младенчество, не чрезмерно эмоциональный выплеск, не «слияние» в фантазии. Дары каждого человека полностью присутствуют, наравне с дарами других. ‘Communitas’ освобождает людей от подчинения «усредняющим» стандартам. При озвучивании коллективных текстов создается особое ‘communitas’, потому что это не только признание общего страдания, но также признание общих навыков, знаний, ценностей и историй о терпении и мужестве. В некоторых случаях особенно важно оказывается обращение к истории, признание преемственности поколений и общности их опыта. В результате становится возможным «многослойное» отношение к истории сообщества или народа, становится возможным одновременно скорбеть, оплакивать и почитать определенные аспекты истории. У некоторых сообществ, объединенных общим травмирующим опытом или общей заботой, прежде не было возможности совместно вспомнить, как же они выживают в такой ситуации. Создание коллективного текста и ритуал его озвучивания может способствовать восстановлению контакта с целительными приемами и практиками местной культуры, отодвинутыми на второй план «специалистами помогающих профессий». Профессионализация помощи часто ведет к ослаблению связей между людьми в сообществе, к дисквалификации традиционных работающих в этой культуре приемов и способов совладания с трудностями. (см. «Избежать психологической колонизации«) Что дальше? Жизнь коллективного текста не завершается церемонией его чтения или пересказа. После этого встает задача создания условий, в которых этот «коллективный терапевтический документ» может оказаться полезным для других людей и сообществ. Решение этой задачи требует особых умений. В первую очередь, мы должны определить, каким именно сообществам этот текст будет наиболее полезен. Часто это те, кто оказался в похожей ситуации. Эти две (или более) группы, возможно, никогда не встретятся лицом к лицу. К примеру, мы работаем с бездомными подростками и собираем их истории, а получившийся коллективный текст посылаем своим знакомым социальным работникам в другой город или в другую страну, где они тоже работают с бездомными подростками. Наши коллеги читают его своим подопечным и помогают им составить отклик. Можно с разрешения тех, кто поделился своими историями, выложить их коллективный текст в Интернет. Создание условий для того, чтобы текст помог кому-то еще, может быть как разовым, так и продолжающимся мероприятием. Письменное слово и коллективные нарративные практики в России В начале июня 2007 года в Москве состоялся семинар, посвященный работе с сообществами. Это был первый зарубежный семинар Далвич-центра по данной тематике, и неудивительно, что вопросы адекватности метода культурному контексту вышли на первый план. Сразу после семинара ведущие отправили участникам нижеследующее письмо: «G’day! Привет! Мы (то есть Шерил Уайт и Дэвид Денборо) решили написать Вам это короткое письмо, прежде чем уедем из России. Мы хотим поблагодарить Вас за участие в семинаре и пожелать Вам всего наилучшего, когда Вы будете развивать коллективные практики в России. Во время семинара мы многократно упоминали о том, что одна из наших основных целей при проведении подобной работы, в каком бы культурном контексте мы ни находились, – запустить процесс обсуждения и размышления о том, что могло бы стать подходящими для данной конкретной культуры способами коллективной работы, работы в сообществах. Мы надеемся, что практики создадут свои собственные подходящие для их культуры формы работы. На семинаре, прошедшем вчера и позавчера, нам очень грели душу серьезные, вдумчивые и даже в какой-то степени требовательные обсуждения того, что является, а что не является приемлемым, подходящим для русского и/или российского культурного контекста. Мы отметили некоторое количество ключевых идей, которые, как нам показалось, важно учитывать при работе в России: Во-первых, слова «документ» и «документация» для многих ассоциируются с советской и прочей бюрократией, и поэтому, вполне возможно, являются не вполне подходящими для работы с сообществами. Больший отклик, возможно, могут вызвать слова «письмо», «послание», «поделиться историями». Мы заметили, что в любом процессе оказалось важно отмечать и признавать не только общность, но и различия. Это означает, что надо особенно бережно относиться к словам разных людей, когда мы сплетаем их в коллективное послание вокруг общих тем. Возможно, это надо будет обсудить еще более подробно. Возможно, составляя текст, отражающий умения преодолевать трудности и историю этих умений, Вы захотите не смешивать и не переплетать истории разных людей, а записывать их по отдельности. Важно оказалось сохранять баланс между душевностью и легкостью бытия, когда мы делимся какими бы то ни было историями. Юмор очень важен и всегда имеет отношение к делу, но при этом надо бережно относиться к тому, чтобы шутками, юродством не обесценить душевность разговора или послания. Было отмечено, что особое внимание надо уделять таким аспектам стиля пересказывания истории или написания письма, как пафос и искренность. Формальные церемонии могут тоже слишком сильно напоминать советские времена, и, возможно, больший отклик найдут неформальные церемонии за кухонным столом. При этом внешних свидетелей можно не сажать в сторонке, а приглашать прямо за стол. Нам очень интересно, как Вы будете развивать «церемонии за кухонным столом» дальше, и какова будет роль в них внешних свидетелей. Вчера вечером за ужином мы говорили о том, что, возможно, имеет смысл начать такую церемонию со знакомства – чтобы внешние свидетели и члены сообщества представились друг другу и все знали бы, как кого зовут. Возможно, Вам удастся также каким-то образом организовать еду и чай за этим столом таким образом, чтобы в церемонии выделились какие-то значимые этапы? Нам было очень интересно наблюдать за тем, каким образом люди по ходу церемонии переиначивали ее и подгоняли под свои предпочтения. Некоторые люди, вместо того, чтобы читать текст с бумажки, предпочли заново рассказать, развить свою историю о том, каким образом они преодолевают трудности. Возможно, в тех церемониях, которые Вы будете создавать, будут какие-то подсказки или вопросы, на которые люди будут отвечать устно, вместо того, чтобы зачитывать откуда-то что-то. Или же вначале будет коллективный пересказ (с зачитыванием с бумажки), а потом люди будут говорить от себя (как вчера некоторые говорили от себя в камеру). Возможно, и слово «церемония» не особенно подходит к русскому и/или российскому контексту, и Вы сможете найти более подходящее слово? Мы очень надеемся, что коллективные практики, основанные на нарративных идеях, будут выглядеть очень по-разному в зависимости от той культуры, где они разрабатываются. Разнообразие практик так необходимо! Обсуждение разных важных в культуре соображений, произошедшее вчера и позавчера, крайне важно для того, чтобы заложить основы для развития чувствительных к культурному контексту коллективных практик. За эти два дня мы прошли долгий путь! Энергичность обсуждения некоторых тем, упомянутых выше, очень грела нам душу и воодушевляла нас. И за это мы тоже хотим сказать Вам большое спасибо. Нас также воодушевляет возможность поделиться Вашими историями в других странах, с людьми, которые переживают трудные жизненные ситуации, а потом переслать всем вам их отклик. Мы обязательно будем поддерживать контакт с Вами. С самыми теплыми пожеланиями, Шерил Уайт и Дэвид Денборо» Опыт, который ведущие получили в ходе этого семинара, оказался крайне важным для развития коллективных нарративных практик в целом.https://narrlibrus.wordpress.com/2009/02/24/written-word/