Недавно один мой пациент, молодой мужчина, во время нашего терапевтического сеанса высказывал недовольство по поводу своей, по-видимому, роковой и неодолимой любви к молодой женщине, с которой он встречался. Он пытался отделаться от своих чувств к ней и от связанной с ними ответственности, заводя романы с другими женщинами. И все же каждый раз, после очередного приключения, опустошенный, одолеваемый страстным желанием, он возвращался к своей единственной постоянной женщине. Он хотел знать, что же это такое, чем она удерживает его. Почему чувство было столь "глубоко" с ней и столь "поверхностно" с другими? Вдруг его глаза наполнились слезами, и он сказал очень взволнованно: "Вы знаете, это нечто гораздо большее,— когда я с Мэри, я ощущаю потенциал своей жизни! Невозможное кажется возможным — вот в чем разница. Когда я с ней, я чувствую потенциал моей жизни!" Я сказал ему, что не могу представить лучшего описания влюбленности, чем это.
Чувствовать потенциал своей жизни, разделяя это чувство с любимым человеком,— как раз этого не могут себе позволить пациенты определенной группы (обычно называемые "шизоидами") именно потому, что в детстве их нарождающееся горячее стремление к этому постигло травматическое разочарование. Связи с миром — через значимых других — были разорваны, и надежда была потеряна. Слово "потенциал" есть одно из таких связующих слов. Оно имеет два латинских корня: pot is — латентная энергия и posse — быть способным, к которым восходит английское слово "possible" (возможное). Так American Heritage Dictionary определяет потенциал как "неотъемлемую способность или возможность роста, развития или появления на свет". Нечто "врожденное", "внутренняя потенция" пересекает границы и становится реальностью — актуализируется в мире.
Винникотт помогает нам понять, что этот процесс имеет место в индивидуальной жизни ребенка всякий раз, когда есть достаточно хорошее "соответствие" или эмпати-ческая связь между спонтанными жестами ребенка и опосредующими ответными реакциями матери. В этой оптимально поддерживающей (facilitating) среде, когда между проявлениями "истинного я" и внешним миром устанавливается связь, ребенок реализует себя, и поток любви устремляется в жизнь. Если же первичная ситуация была травматичной, индивид остается с навязчивым объектным голодом, он как бы пытается заново пройти этапы процесса развития. Иногда в психоаналитическом лечении травмы раннего разрыва описанных переходных процессов происходит удовлетворение объектного голода, что играет существенную роль в возвращении личностного духа, инкапсулированного в ранней травме.
Чисто персоналистическая психология не охватывает, однако, истинного таинства появления на свет личностного духа под угрозой травмы, таинства, к которому относятся во всем остальном точные образы, предложенные Винникоттом. Это связано с тем, что такой подход оставляет в стороне трансперсональный элемент или интерпретирует трансперсональный элемент как инфантильное ощущение всемогущества и пренебрегает первичностью нуминозного в человеческом опыте.
С точки зрения юнгианской психологии, процессы в пограничной зоне между возможным и действительным в человеческом развитии должны рассматриваться на фоне архетипических процессов, то есть на фоне мифологии. Мифология и все великие мировые религии озабочены одним основным вопросом — вопросом о взаимоотношении между человеческим и божественным и о том, как оно поддерживается перед лицом человеческого страдания. Как, посредством каких факторов поддерживается связь между трансцендентным миром с его дающими жизнь божественными энергиями и земным миром, ограниченным временем, пространством, историей и установленным порядком? Откуда мы приходим? Имеет ли смысл наше существование помимо повседневной жизни? Проявляет ли себя в истории Бог? Эти и другие связанные с ними вопросы напоминают нам, что слово "религия" составлено понятиями "re"* и "ligeo", связь или соединение, то есть слово "религия" можно прочесть как "воссоединение". Конечно, утверждение, что сюжеты мифов имеют отношение к этой связи, парадоксально, потому что мифы сами являлись такими связями, когда их рассказывали. Символ представляет собой мост или связь между нами и тайной существования, но кроме того, в глубине своего образного содержания он качественно полнее отображает эту связь.
* Приставка re- образует новые слова преимущественно от глагольных форм, придавая им значение повторности, совершения действия заново, либо возвращения в прежнее состояние. (Прим. перев.)
На ум приходит множество примеров для иллюстрации этой точки зрения, я приведу два из них. В мифе о Деметре и Персефоне Деметра с дочерью, носившей сперва имя Кора, собирали нарциссы, когда Гадес примчался на своей колеснице и похитил юную деву, увлекши ее в свое подземное царство, которое мы интерпретировали бы как бессознательное, или нуминозный мир в его хтонической форме. В этих образах мы видим искажающее расщепление, подобное тому, что происходит с личностью, пережившей травму. Архетипические защиты овладевают невинным остатком травмированного "я" и выталкивают его во мрак бессознательных процессов, под наблюдение дьявольской фигуры, здесь представленной самим Гадесом. Тем временем Деметра, представляющая человеческую жизнь во всем ее потенциальном плодородии, обходит весь мир в поисках дочери, но безрезультатно. Наконец, все еще безутешная в утрате Коры, она удаляется в свой храм в Элевсине, откуда угрожает, что наступят жестокие и ужасные времена для всего человеческого рода: она не позволит земле плодоносить, ни один урожай не созреет до тех пор, пока она вновь не увидит свою дочь. Для разрешения назревшего кризиса Зевс посылает Гермеса к Гадесу в подземное царство и добивается от того обещания вернуть царицу, чье имя теперь Персефона, к матери. Но прежде чем отправить жену обратно на землю, Владыка Мрака искушает ее съесть немного гранатовых зерен. Гранат был плодом, символизирующим брак, и эффект его съедания состоял в объединении — установлении неразрывной связи между мужем и женой. Результат этого брака означает, что два мира, внутренний (божественный) и внешний (человеческий), соединены навечно. Персефона, таким образом, принадлежит обоим мирам и, проводя шесть месяцев в нижнем мире и шесть месяцев в верхнем мире, она является "связкой" (ligament) между человеческим и божественным. Баланс восстановлен. Травматический разрыв между двумя мирами заживлен.
Второй пример взят из Ветхого завета: когда Яхве в гневе на развращенность человеческого рода был вынужден уничтожить мир, он сохранил одну часть творения — праведного Ноя и порученных ему животных всех видов, "каждой твари по паре". Если в этом повествовании мы рассмотрим Яхве как образ "антилибидозного эго"(Фэйрберн), то получим довольно точную картину того, что происходит во внутреннем мире травмы,— разорение и уничтожение всего, за исключением инкапсулированного ядра жизни, в котором остается все самое ценное. Тогда вопрос заключается в следующем: "Будет ли когда-нибудь выкована связь между этой утраченной основой "я" и всей той архетипической трансперсональной агрессивной энергией, которая отрезала его от мира, но, вместе с тем, и сохранила для будущего?" В книге Бытие эта "связь" представлена как завет в одном из самых любимых образов всех времен — мосте радуги — знаке того, что Бог и человек никогда больше не будут разделены:
И сказал [Господь] Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда. Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землею... и Я увижу ее и вспомню завет вечный между Богом [и между землею] и между всякою душею живою во всякой плоти, которая на земле.
(Бытие, 9: 12-16)
Христианским символом этой мистической связи между человеком и Богом является парадоксальный догмат "Богочеловека" — Слова, ставшего Плотью. Повсюду в мифологии воображение повторяет все ту же тему. Что-то от вечности входит во время и навсегда изменяет его. Дитя света рождается в самое темное время года; или воды текут в пустыне; или неопалимая купина горит и не сгорает. Все эти либидо-символы с удивительным всепроникновением связывают этот мир с другим, превосходящим его миром, выковывая связь между нереализованным духовным потенциалом, спрятанным в ядре каждой индивидуальной жизни, и мирским историческим существованием в этом теле, этом месте, этом времени.
Как в мифологии, так и в здоровой личности мы наблюдаем усилия по направлению к балансировке взаимоотношений между энергиями эго и Самости, так, чтобы энергии Самости наполняли эго, но не затопляли его или не служили суррогатом удовлетворения человеческих потребностей. Либидо может пересечь порог эго-Самость и быть инвестированным в отношения любви, интересы, свершения и т. д. Однако при травме, как мы видим, дело обстоит иначе. Система самосохранения оказывает сопротивление всем попыткам инвестировать либидо в "эту жизнь" для того, чтобы избежать дальнейшего разрушения. В этом случае энергии нуминозного мира становятся заменой самооценки, которая должна была бы складываться на основе удовлетворенных потребностей, получивших воплощение в человеческом мире. Трансперсональное выступает в качестве защиты.
Если травма прекращает все переходные процессы и, следовательно, весь религиозный опыт, то возникает вопрос, как восстановить эти процессы. Базовый вопрос может быть выражен таким образом: "Какой процесс нормального развития способствует установлению диалектических взаимоотношений между трансперсональным нуминозным опытом и земной реальностью, так что жизнь становится истинно осмысленной, живой и полной?" или "Как магический мир детства сохраняется во взрослой жизни?" Формулируя наш вопрос несколько по-другому, мы можем спросить: "Как мы проживаем символическую жизнь?"
Существует множество теоретических вариаций этого вопроса, но только Юнг глубоко проникает в его духовное измерение. Юнг бы спросил: " Как мы удерживаем диалектические взаимоотношения между эго и Самостью (образом Бога в психике) так, что мы не страдаем ни от сильного отчуждения от Самости, ни от чрезмерной идентификации с ней?" Один из частичных ответов Юнга на этот вопрос заключается в том, что присущая психике "трансцендентная функция" преобразует напряжение между психическими оппозициями в символ, "третью сущность", промежуточное звено между мистерией жизни и усилиями эго. Но Юнг не разрабатывал тему "трансцендентной функции" в межличностном пространстве, он также не уделил должного внимания травме и той центральной роли, которую она играет в разрушении трансцендентной функции.
Представители психологии "я"(см. Кохут, 1971,1977) сформулировали бы этот вопрос приблизительно так: "Как детское первичное грандиозное и всемогущее "я" с его хрупкой самооценкой, всецело обусловленной отражением "другого", и с его склонностью к фрагментации постепенно трансформируется в автономное "связное я" с прочной системой самооценки, реалистичными ожиданиями и подлинными идеалами?" Ответом Кохута является введение понятия промежуточного периода, известного как стадия "я-объект", стадия, которая включает перенесения (transferences) между "я" и объектом — с "фазо-соответствующим" разочарованием (disillusionment)" и превращение архаичных грандиозных структур во внутренние психические структуры — без потери контакта с "я-объектом", несущим на себе проекции этих образов.
Теоретики объектных отношений сформулировали бы этот вопрос по-другому, например, так: "Как первичное недифференцированное единство (oneness) матери и ребенка трансформируется в опыт сепарации "я"/объекта (двойственность — two-ness) так, что парадоксальным образом оказывается реализована подлинная способность символизации (тройственность — three-ness)?" (см. Ogden, 1986: 214). Ответ Винникотта был таков — "достаточно хорошая" мать поддерживает "потенциальное пространство" или "переходное (transitional) пространство" достаточно долгое время, чтобы могло произойти взаимопроникновение субъективного мира ребенка и объективного мира действительности. У ребенка, окруженного оптимальной заботой, опыт реальности вращается вокруг всемогущества. Впоследствии всемогущество может быть постепенно оставлено.
* Это слово можно также перевести как "избавление от иллюзий". Об этом втором смысле нужно помнить, читая следующую главу.
Возможно, от внимания читателя не ускользнуло, что каждая из этих теорий предлагает "ответ" на наш вопрос о том, как божественный и человеческий миры пронизывают друг друга, используя для этого термины, которые начинаются с приставки "транс". Юнг говорит о трансцендентной функции. Если сохраняется напряжение между противоположностями, психика будет продуцировать символы, которые синтезируют обе оппозиции, превосходя вместе с тем обе эти противоположности. Согласно Винникотту, "Истинное я" — спонтанное, склонное к парадоксам и юмору, преступающее свои собственные пределы (transcends itself) через проживание культурной (символической) жизни, появляется из достаточно обжитого переходного (transitional) пространства. Для Кохута парадоксальная стадия "я-объекта" с ее единством с грандиозным самоидеализированным другим постепенно подходит к преобразующей (transmuting) интернализации психической структуры и, следовательно, к реалистическим идеалам (включая и религиозные идеалы). У нас есть еще одно слово с приставкой "транс", а именно — перенос (transfer), которое является важным именно потому, что оно обозначает "пространство", в котором два упомянутых выше слова неизбежно соединяются (co-mingled) и вовлекаются в орбиту вокруг образа аналитика (человеческая сущность которого неизбежно должна быть раскрыта, после чего могут быть успешно проработаны отношения между реальными и воображаемыми элементами).
Обнаружив доминирование темы переходных процессов в целом в мифологии и, в частности, в "мифах" глубинной психологии, мы не будем особо удивлены тем, что эта тема является главным содержанием сказок.
Опять же достаточно будет привести пару примеров для иллюстрации. В сказке о Золушке мы, с одной стороны, имеем мир волшебства, магический, удивительный и загадочный, представленный очаровательным миром бала, в котором есть Принц, музыка, карета и т. д., а с другой стороны — мир рутины, банальности, обычной, земной жизни Золушки среди угольного мусора. Эти два мира абсолютно отделены друг от друга, так что "земная, слишком человеческая" Золушка не имеет доступа в "магический" мир, а царственный Принц не имеет доступа в мир человеческих страданий с его преобразующим потенциалом. То, что объединяет эти два мира в "переходной реальности" и дает Принцу путеводную нить к прекрасной девушке, в которую он влюбился, представляет собой не что иное, как хрустальную туфельку! Эта хрустальная туфелька одновременно является земной и человеческой (предмет обуви) и в то же время хрустальной, "царственной". С помощью этого переходного объекта установлена связь между царственным Принцем, представляющим трансперсональную реальность, и простой Принцессой, представляющей слишком человеческий мир. Итак, у сказки счастливый конец: "с тех пор они жили счастливо", который в этом случае означает, что найдена промежуточная связь, гарантирующая единство и неразрывное взаимопроникновение этих двух миров. Последствия травмы преодолены.
Похожие примеры могут быть найдены в нижеприведенных сказках. В каждой их них человеческий мир нищеты или невинности существует как некий контрапункт другому миру, представляющему трансперсональные силы, которые обычно вводятся через существо-посредник, такое, как околдовывающая ведьма или волшебник, в любом случае являющееся Трикстером. Эти посредничающие духи обычно являются "злыми" для проживающего сказку "эго", но часто, как мы увидим, все не так просто. Обычно травмированная или невинная героиня (или герой) сказки "околдована" "злой" стороной трансперсонального существа, и в кульминации сказки происходит борьба за избавление героя или героини от злых чар, преобразование этого трагического состояния в то, что мы могли бы назвать "очарованием" (enchantment)*. Именно к последнему и относятся финальные слова сказок: "с тех пор они жили долго и счастливо".
* Слово "enchantment" имеет такие значения: "волшебство", "очарование", "обаяние", "восхищение". В понятийной системе автора оно объединяется с "разочарованием и, одновременно, избавлением от иллюзий" (disillusionment) и рассматривается таким образом, как альтернатива жизни в иллюзиях и "околдованности" (bewitchment).
Итак, возвращаясь к нашему вопросу о расщеплении между человеческим и божественным, сказки предлагают в ответ драматический сюжет, который развивается от невинности или бесплодной нищеты, через колдовские чары и борьбу с темными силами, к трансформации эго и констелляции позитивной стороны нуминозного и, в итоге, к "очарованию" — счастливой жизни навсегда. В этом процессе "daimon" (ангел или демон)" является критическим фактором в том, что, видимо, представляет собой универсальный двухступенчатый процесс.
Две стадии процесса, представленные в описанных ниже сказках, изображают исцеление расщепления между человеческим и божественным, эго и Самостью, являющегося неизбежным результатом травматического нару-шения переходных процессов. Иногда приводится описание исходного травматического события. Обычно единственным исходным состоянием, инициирующим лечение, является бесплодие жизни — последствие предполагаемой травмы. На первой стадии, в ситуации бесплодной жизни, появляется волшебник или ведьма завлекает человека в чудесный сад, или из бутылки выходит джин и т. д. Затем героиня или герой сказки попадает во власть чар этой трансперсональной фигуры и оказывается в заточении в башне, соблазном увлекается в лесной домик или попадает в заколдованную комнату. В этих "камерах трансформации" травмированное эго "заколдовывается" негативной стороной примитивной амбивалентной Самости. Эта стадия соответствует тому, что в психоанализе называется "инцестуозной идентификацией", а в алхимии — "малой conjunctio ", стадии соединения двух веществ, которое еще недостаточно дифференцировано и, следовательно, в высшей степени нестабильно (см. Edinger, 1985:211).
* См. примеч. к стр. 15.
Опасность "малой conjunctio" состоит, в первую очередь, в возможности впасть в зависимость. Если это состояние продолжается слишком долго, появляется угроза того, что Балинт (Balint, 1979) назвал "злокачественной регрессией", в противоположность "доброкачественной" регрессии или регрессии, служащей созиданию. Эта первая стадия, по-видимому, необходима для всех последующих преобразований, по крайней мере, это так для травмированного эго. Однако существует вероятность застрять на этой стадии, и если это случается, тогда нуминозное поворачивается своей негативной и деструктивной стороной. Именно поэтому Фрейд с таким подозрением относился к религии. Он считал религию защитной фантазией, служащей убежищем от невзгод реальной жизни. Довольно часто это действительно так, а в случае травмированной психики пристрастие к малой conjunctio является, как мы видели, обычным делом и постоянно присутствующей угрозой. Мы могли бы сказать, что это предварительное "заколдовывание" является стадией двойственности в единстве, а не тройственности. Оно еще не "потенциировано" как символический или диалектический процесс.
Для этого должна быть достигнута стадия тройственности, нужно решительно пожертвовать блаженством и забвением "малой conjunctio". Так происходит в мифе об Эросе и Психее (глава 8), когда Психея не повинуется своему любовнику-демону и настойчиво стремясь "увидеть" его, обжигает Эроса горячим маслом. В главе 9 мы увидим, как третья дочь в истории о Птице Фица разрушает колдовские чары своего мужа-убийцы, защитив и изолировав свою уязвимую часть до того, как она вступает в его комнату смерти. В главе 7 Рапунцель нарушает договор с колдуньей, опекающей ее, которая затем отрезает ей волосы и выгоняет ее из башни. В главе 10 Принц Линдворм продолжает есть своих жен до тех пор, пока не встречает существо еще более склонное к насилию, чем он сам, которое, кроме того, любит его, несмотря на его уродство. Эти жесткие процессы разрушения колдовских чар в итоге приводят к принесению в жертву богоподобной идентичности эго и к возвращению личностного духа в тело. Этот рискованный процесс может иметь как разрушительный, так и спасительный исход. В случае успеха он ведет от малой conjunctio к великой conjunctio — от participation mystique к истинной жизни (очарованию) и истинным отношениям. Тогда демон подвергается трансформации и становится ангелом или, пользуясь языком предыдущих глав, примитивная амбивалентная Самость освобождается от своей защитной роли "Самости, отвечающей за выживание", и обращается к исполнению своей руководящей функции внутреннего принципа процесса индивидуации. В случае же неудачи, эго остается аддиктивно идентифицирующим себя с дьявольскими энергиями Самости (заколдованным) и неизбежно поглощается ее негативными аспектами.