В первой главе мы показали, как проявляется у пациентов система самосохранения с фигурой Защитника/Преследователя и его уязвимого протеже— носителя личностного духа. В этой главе мы проиллюстрируем мифологическое изображение системы самосохранения, воспользовавшись для этого сказкой о Рапунцель, заключенной в замке старой колдуньи.
Мы рассмотрим образ Рапунцель в ее башне как метафору внутренних условий таких пациентов — условий расщепления и отгораживания от мира. В нашей истории стены замка заключают не только невинную Рапунцель, двенадцатилетнюю девочку, но также и попечительницу-ведьму — безобразную колдунью, известную как "фрау Готель". Этот замок или внутреннее уединенное убежище, "святая святых", представляет собой кокон, в котором невинной Рапунцель суждено расти, подобно гидропонному растению, на попечении колдуньи, которая приходит каждый день и кормит ее иллюзиями. У Рапунцель вырастают очень длинные волосы, она поет каждый день, подобно канарейке, не ведающей о своем пленении в клетке. Она счастлива невинным счастьем в "воздушном замке" своего воображения до тех пор, пока в один прекрасный день не появляется прекрасный Принц, привлеченный ее пением. Принц, представляющий внешний мир в его "инаковости", страстно стремится к прекрасной Рапунцель и к ее идиллическому миру внутри замка. Он проникает внутрь кокона Рапунцель, и когда его появление во внутреннем мире становится очевидным, следует яростная реакция со стороны волшебницы, которая разрушает почти всё в нашей истории. Прекрасные волосы Рапунцель отрезаны, сама она изгнана в необитаемое место и разлучена со своим возлюбленным, а Принц впадает в отчаяние и слепнет. Наша сказка могла бы закончиться трагедией, если бы не два важных момента: во-первых, Рапунцель беременна и рожает близнецов, во-вторых, голос Рапунцель снова приводит слепого Принца к ней, и на этот раз ее горе исцеляет его слепоту и саму Рапунцель. В этой истории дается иллюстрация того, как работа горя исцеляет разрыв между воображением и реальностью. В ней содержится важный ключ к пониманию роли горя в проработке травмы и травматической защиты.
Пациентами, для которых эта сказка была бы символическим описанием процесса их терапии, обычно являются люди, детство которых украдено травмой. Они вынуждены были повзрослеть слишком быстро, слишком рано стать самодостаточными. Ведь иметь детство означает иметь поддерживающее окружение, в котором ребенок может положиться на опекающих его родителей (см. Modell, 1976). При наличии поддерживающего (facilitating) окружения отпадает необходимость в том способе самосохранения, какой мы видим в случае травмы. По идее, ребенок не должен "брать себя в руки" — есть кто-то еще, кто выполняет эту задачу. Д.В. Винникотт показал, что в том случае, когда для ребенка создано "достаточно хорошее" поддерживающее окружение, рост личности происходит в "переходных отношениях" с выработанными в воображении "другими" в игре и творческом самовыражении. Многие из наших пациентов слишком рано лишаются возможности проработки в воображении внешней реальности. Игры заканчиваются, ребенку остается только защитное фантазирование, и во владение внутренним миром вступает неусыпная система самосохранения.
Однако с разрывом реальности и воображения не исчезает потребность в переходных отношениях. Просто эта потребность отступает во внутренний мир и продолжает свое существование на внутреннем уровне как иллюзия. Реальный "другой", отвергнувший ребенка во внешних отношениях, теперь замещен магическим, любящим всех без исключения, галлюцинаторным опекающим "я", которое вступает во внутренний диалог с умерщвленным эго. Внешняя связь между "я" и объектом превращается во внутреннее "мы", и ребенок становится поглощенным внутренней реальностью — мечтательным и изолированным, полным тайных меланхолических страстных желаний и отчаяния. Оставаясь зеленой на изысканной диете иллюзий, пациентка типа Рапунцель внешне может выглядеть благополучно, но она не в состоянии жить творческой жизнью во внешнем мире, она начинает утрачивать способность укорениться где-либо в реальности. Взамен реальной самооценки, которую дают достижения во внешнем мире, эго питается суррогатом фантазий всемогущества и чувством внутреннего превосходства, развиваемых с тем, чтобы рационализировать ничегонеделание. Этих внешне упрямых и несговорчивых пациентов все в большей и большей степени тревожат чувства деперсонализации, собственной искусственности, "пребывания за зеркальным стеклом", панические состояния спутанности, связанные с нарушениями чувства реальности, а также различные формы соматиза-ции. Используя диагностическую терминологию, этих пациентов следовало бы назвать "шизоидами", (однако, как заметил Фэйрберн и не только он, каждый живой человек является в той или иной степенью "шизоидом").
Эти пациенты представляют собой особый вызов для терапевта и открывают особые перспективы. На собственном опыте я убедился, что терапевта обычно весьма трогает их храбрость и их энергичная личностная собранность (integrity), даже тогда, когда становится понятно, что эта энергичность (волшебница в сказке о Рапунцель), стоящая на страже ядра их индивидуальности (selfhood), на самом деле является основным источником их проблем. Развитые отношения этих пациентов с внутренним миром также привлекают к ним внимание терапевта. Внутренний мир не является для них эпифеноменом — просто вместилищем вытесненного материала — он представляет собой сокровище отрытого клада с хрупким содержимым, нуминозность которого наделяет его высшей ценностью. Это те люди, которые принимают свои сны всерьез, они ведут дневники своих размышлений и переживаний, очень много и жадно читают. Они, кроме всего прочего, ценят скрытое, тайное, прекрасные грани жизни, которые с такой легкостью утрачиваются "хорошо адаптированными" людьми,— так Принц, захваченный пением Рапунцель, отваживается на проникновение в ее неприступную башню.
Я полагаю, что Юнга можно уверенно отнести как раз к таким людям. В прологе к своей автобиографии Юнг пишет:
По существу, упоминания заслуживают только те события моей жизни, в связи с которыми в этот преходящий мир прорывалось дыхание мира вечного. Вот почему я говорю главным образом о своих внутренних переживаниях; к их числу я отношу сны и видения. Они составляют "сырье" моей научной работы. Именно из этой огненной лавы выкристаллизовался камень, который мне надлежало обработать.
Все остальные воспоминания — о путешествиях, о людях, о моем окружении — бледнеют рядом с этими событиями внутренней жизни... Внешние обстоятельства не заменяют внутреннего опыта. Моя жизнь бедна внешними событиями. Я могу понять себя только в свете событий внутренней жизни.
(Jung, 1963. 5)
* Юнг К.Г. Дух и жизнь М.: Практика, 1996, с. 10—11.
В этом контексте имеет смысл упомянуть, что в конце жизни Юнг уделил много времени работам по алхимии, запершись в своей башне в Боллингене, на берегу Цюрихского озера. Именно жизнь в башне была суждена Рапунцель в начале нашей сказки. Мы рассмотрим эту историю поэтапно, на каждом этапе приводя клинический и теоретический комментарий.
Однажды жили на свете муж и жена; им давно уже хотелось иметь ребенка, но его все не было; и вот, наконец, явилась у жены надежда, что милостивый Господь исполнит ее желание.
А было у них в горенке маленькое окошко, оттуда был виден великолепный сад, где росло много прекраснейших цветов и всякой зелени. Но сад был обнесен высокой оградой, и никто не осмеливался в него входить, так как сад этот принадлежал одной колдунье; она обладала большим могуществом, и все на свете ее боялись.
Стояла один раз жена у окошка, заглянула в сад и увидела грядку, а рос на ней прекраснейший рапунцель; был он на вид такой свежий и такой зеленый, что ей страсть как захотелось отведать этого рапунцеля. Это желание у нее с каждым днем все возрастало, но так как она знала, что его достать ей никак невозможно, то она вся исхудала, побледнела и выглядела несчастной. Испугался муж и спрашивает:
— Чего тебе, моя женушка, недостает?
— Ах,— говорит она,— если не добыть мне из того сада, что за нашим домом, зеленого рапунцеля и его не отведать, то остается мне одно — помереть.
Муж очень ее любил и подумал: "Уж если жене моей от этого помирать приходится, то я достану для нее рапунцеля, чего бы это мне ни стоило".
И вот перелез он в сумерках через каменную ограду в сад колдуньи, нарвал второпях целую пригоршню зеленого рапунцеля и принес его жене.
Она тут же приготовила себе из него салат и с жадностью его поела. И салат ей этот так понравился, показался ей таким вкусным, что на другой день появилось у нее желание втрое большее, чем прежде. И она не могла найти себе покоя, пока муж не согласился полезть в сад еще раз.
Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду...
Первое, что необходимо отметить в первой части сказки,— это наличие двух миров, отделенных друг от друга стеной, через которую перелезает муж. В нашей сказке мир, к которому принадлежит сад,— "великолепный" мир, полный прекраснейших цветов и зелени. Но он также и опасен, ведь он принадлежит колдунье. По другую сторону стены располагается земной, повседневный, "мнящий о себе" (high-up) мир мужчины и его жены, которые, мы об этом говорили, томятся от своей бесплодности. Однако ситуация в начале сказки уже близка к перемене.
Мы могли бы охарактеризовать эти два мира просто как "бессознательное" и "эго", однако это было бы не вполне точно. Было бы лучше, если бы, в целях наглядности, мы придерживались бы применительно к этим двум мирам более крайних точек зрения. В этом ключе, область колдовства была бы ближе к тому, что имел в виду Юнг, говоря о "психоидной" или "магической" области психики. Это самый глубокий уровень бессознательного, fons et origio* всех видов психической энергии, очень близко соотносящийся с инстинктивной и телесной сферами. Юнг назвал эту область "коллективным бессознательным" или "мифическим" уровнем. На этом уровне архетипическое воображение и первобытные аффекты структурируют события в не поддающемся логике (implicate) порядке, достигая сознания в форме нуминозных образов.
* Основа и источник (лат.)
С другой стороны, мы имеем ограниченный временем и пространством мир реальности — это мир "эго", так сказать. Этот мир "реален", но не искуплен и материален — ограничен смертью, рутиной, фамильярностью и обыденностью. Он преисполнен расставанием и утратой, окончанием и началом, разделением на части, а не целостностью. В буддизме это покров Майи — мир, сам по себе лишенный смысла, но абсолютно необходимый для порождения смысла.
В нашей истории два мира разделены высокой стеной — именно это случается, когда травма наносит удар по неустойчивому (fluid) переходному миру детства. Тогда на сцену выступают архетипические защиты с тем, чтобы отрезать эго от ресурсов бессознательного, а также от витальности, включенности в жизнь внешнего мира, примеры чему мы могли видеть в ряде приведенных выше случаев. Часть, представляющая Защитника в нашей внутренней диаде, старается компенсировать эту ситуацию, поставляя безмерно возвеличивающие внутренние фантазии, продуцируемые коллективной психикой. Но этот процесс сопровождается ослаблением способности взаимодействовать с реальностью (по причине утраты необходимой для адаптации агрессии), и по мере этого ослабления внутренний мир становится все более преследующим. Жизнь истощается и теряет свою остроту. Окружающее начинает казаться мертвым, "нереальным", внутренним миром овладевает нарастающая тревога.
Наша история готова предложить способ разрешения этого диссоциативного состояния. Начальной точкой этого разрешения является состояние "страстного желания", в нашем случае это желание иметь ребенка. Сюжет сказки "наделяет" этим желанием бесплодную жену, которая, наконец забеременев, начинает жаждать свежих рапунце-лей, которые растут в саду за стеной. Тот факт, что имя ребенка совпадает с названием того, чего так страстно желает ее мать, подчеркивает символическую эквивалентность ее желания иметь ребенка и ненасытной жажды отведать рапунцелей из сада. Именно это страстное желание — неутолимая тяга — и есть то, что связывает два мира, разделенных стеной.
Ведьма, находящаяся в противоположном положении относительно матери, тоже не имеет детей. Она живет в своем заколдованном мире, отгороженном от реальности, выращивая рапунцель, и кажется вполне довольной, пока мужчина не врывается в ее пространство "снаружи". (Заметим, что здесь вторжение мужа — мужской фигуры из "реального" мира — в отгороженное заколдованное пространство предвещает последующее появление Принца в башне Рапунцель.) Итак, муж выступает в роли катализатора осознания колдуньей того, что она тоже чего-то лишена. Теперь она хочет того, чего она не может иметь,— ребенка, которого она не может выносить, потому что она — колдунья. Только земная мать может выносить ребенка. Итак, объектом желания и матери, и ведьмы становится то, что другая имеет со "своей" стороны стены. Зависть здесь является, по-видимому, решающей связью. Колдунья завидует матери, которая имеет "реальную" Рапунцель. Мать жаждет заколдованных рапунцелей, принадлежащих ведьме. Зависть и взаимное желание дают старт нашей истории.
Соответственно, на ребенке, как желаемом связующем звене между двумя разделенными стеной мирами, сходятся все надежды в этой истории. В мифологических и сказочных сюжетах часто дело обстоит именно так — в ребенке становится возможной актуализация в реальном мире того, что было до сих пор в потенции. Следовательно, символически ребенок представляет собой возможность реализации в жизни личностного духа. В чудесный момент рождения ребенка воображаемое становится реальным, воплощенным, и я убежден, что как раз на этом основании мифология предлагает тему рождения божественного ребенка в качестве ответа на вопрос: "Действительно ли Бог являет себя в истории?" Христианство отвечает на этот вопрос: "Да, но...". Да, но этот божественный ребенок (Бог/человек) должен будет родиться вновь по прошествии периода заблуждений, и это второе рождение будет эквивалентно жертвоприношению. В следующей главе мы уделим много внимания обсуждению темы жертвы, которая является центральной в истории об Эросе и Психее. Рапунцель также проходит через "жертвоприношение" — она приносит в жертву свои волосы и покров иллюзий, под которым она жила в своей башне. Она должна "заново родиться" из замкнутого, огороженного стеной пространства.
В первой части нашей истории есть еще одна интересная деталь. Отец, эмиссар страсти матери, впервые спускается в сад "в сумерках" и в сумерках же успешно возвращается домой с рапунцелями. Он попадает в затруднительное положение, когда пытается пробраться в сад в темноте*. В чем же заключается символический смысл "сумерек"? Американский читатель вспомнит популярное телевизионное шоу 60-х годов "Сумеречная зона". Это были истории о привидениях, в которых необыкновенные события происходили в пороговое время, разделяющее области дня и ночи, то время суток, когда открываются возможности проявления сверхъестественного. Сумерки есть та переходная область, в которой происходит взаимопроникновение (со-mingled) двух миров,— ночного мира, представляющего бессознательное, и дневного мира, представляющего эго и сознание. Там, где они встречаются, могут происходить волшебные вещи. Между двумя мирами открывается проход, и энергия получает возможность циркулировать туда и обратно. Страстное желание может получить удовлетворение, может наступить исцеление — однако между двумя мирами должно сохраняться напряжение. Ни один из них не должен быть слишком жадным, как это случилось в нашей истории. Жена не смогла удовлетвориться полученными свежими рапунцелями. Так долго стремясь к тому, что находится за стеной, теперь она не может совладать со своим пристрастием к еде — типичная проблема пограничных пациентов.
* В русском переводе эти два момента сказки не различаются. В английском же варианте муж во второй раз пробирается в сад "под покровом темноты" (in the gloom).
Мы уже обсуждали ранее, как, согласно Винникотту, разнообразные "переходные процессы" представляют эту "сумеречную" зону. Для Винникотта парадигматической метафорой этого процесса является волшебный момент, когда младенец, испытывая голод и другие потребности, "галлюцинаторно представляет материнскую грудь", а мать, представляющая реальность, ведомая эмпатией, помещает свою грудь как раз в то место, где разворачивается галлюцинация младенца. В этот момент, говорит Винникотт, между двумя мирами устанавливается магическая связь, и младенец переживает действительное творение мира, его или ее всемогущество не подвержено сомнению. Никто не задаст ребенку невыносимого вопроса: "Ты нашел это или ты сотворил это?" На этот вопрос можно будет ответить позже, когда накопится достаточно "иллюзорного" опыта. Затем ребенок может начинать принимать во внимание опыт "разочарования" (см. Winnicott, 1951).
Несмотря на свою интроверсию, Юнг также осознавал важность переходных процессов. Временами он даже "помещал" бессознательную психику в промежуточной зоне между "я" и другими. Например, отвечая на вопрос коллеги, спрашивавшего его о том, почему сны определенной пациентки, как ему кажется, всегда имеют отношение к аналитику, Юнг писал:
Что касается Вашей пациентки, то вполне понятно, почему Вы послужили поводом для ее снов... На самом глубоком уровне смысла мы видим сны не из нас самих, а из того, что лежит между нами и другими.
(Jung, 1973: 172)
Таким образом, Юнг намного опережал свое время, указывая на важность этого межличностного "поля" как пространства, в котором зарождается жизнь символов. Вся его книга о переносе (Jung, 1946) посвящена преобразующим процессам, протекающим в этом "поле".
Перед тем как мы вернемся к нашей истории, нам следовало бы принять к сведению тот факт, что внимание в психоаналитической ситуации сосредотачивается на тех "двух мирах", которые мы так подробно обсуждали. Особенно это относится к той области, где эротические энергии и фантазии соединения констеллированы в отношениях переноса/контрпереноса. Психоаналитическая ситуация часто очень быстро раскрывает бессознательное. Пациент начинает продуцировать образы (to dream) — он испытывает волнение обновления жизни. Фантазии разворачиваются вокруг ситуации лечения, вокруг анонимности жизни аналитика и его внешности. Пациент вновь начинает любить и надеяться. Однако здесь же присутствует и другой "мир", констеллированный психоаналитической ситуацией,— мир психоаналитической рамки; мир реальности (как пациента, так и аналитика), мир ограничений, фактов и истории. Этот жесткий мир реальности включает в себя тот факт, что аналитик и пациент встречаются для того, чтобы работать вместе над проблемами пациента; тот факт, что аналитик получает плату за свою работу и предлагает свои услуги в ограниченном промежутке времени; тот факт, что аналитик недоступен по выходным; тот факт, что аналитик имеет свою личную жизнь, с которой он или она связаны узами ответственности (и, надеюсь, собственного желания). Итак, аналитик быстро становится объектом как желания, так и фрустрации. Таким образом он воплощает в себе напряжение, которое в нашей истории существует между двумя мирами, разделенными стеной сада. В этом смысле аналитик становится "трансформирующим объектом" (Bollas, 1987:13-29).
Однажды один пациент, будучи на ранней стадии позитивного переноса, сказал мне: "Вы единственный, кто здесь и, одновременно, отсутствует (out there). Перед этим пациентом, как и перед другими пациентами в схожей ситуации, остро вставал вопрос: "Могут ли тайные открытия, ожившие надежды и страсти найти место в моей жизни, т. е. в "реальном" мире?" Может ли магический, внутренний мир найти место во внешней жизни? Может ли священная область детского опыта сохраниться во взрослой жизни? Могут ли сосуществовать сакральный и мирской миры?
На эти глубоко мучительные и отчаянные вопросы психоанализ дает болезненный ответ: да, но только в результате тяжелой работы и многих страданий — страданий, вызванных тем, что иллюзии, сплетенные, возможно впервые, вокруг внешнего "объекта", должны быть в конечном счете с сожалением признаны иллюзиями и развеяны, если чувства могут развиться в зрелую любовь. Зрелая любовь предоставляет объекту необходимую свободу и независимость (separateness). Чтобы сделать это, необходимо иметь внутренние источники поддержки. Для людей, перенесших травму, такими внутренними "источниками" являются архетипические ресурсы, не наделенные человеческими свойствами. Как свидетельствует наша история, для жертв психической травмы процесс перехода от симбиотической иллюзии (в башне) к зрелым отношениям между "я" и объектом является весьма бурным.
По мере постепенного демонтажа системы самосохранения в условиях переноса совершаются постоянные переходы "туда" и "обратно" от бессознательного околдовывания к реальности. Используя терминологию, можно сказать, что происходит движение между проективной идентификацией или "я"/объект-идентификацией и подлинными объектными отношениями. Не приходится говорить о том, что прохождение этой стадии сближения (rapprochement) представляет трудность. Всегда существует опасность утраты напряженности между двумя мирами, которые раньше были разделены "стеной" системы самосохранения. Если терапевт позволит себе лениться, то он обнаружит себя в саду волшебницы, и начнется вовлечение в тайный сговор. Если терапевт слишком много интерпретирует, то стена вырастает опять, и мы обнаруживаем себя в бесплодном мире жены до ее беременности. Задача всегда состоит в поддержании напряженности между двумя мирами, о которых мы говорили, так, чтобы личностный дух, заключенный в Рапунцель-части пациента, мог постепенно появляться для того, чтобы вдохнуть жизнь в мир. В этом состоит медленная и болезненная эволюция от околдовыванности к очарованию.
Теперь вернемся к нашей истории.
Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду, но сильно перепугался, увидав перед собой колдунью.
— Как ты смеешь лазить в мой сад,— сказала она, гневно на него поглядев,— и красть у меня, как вор, мой зеленый рапунцель? Тебе плохо за это придется.
— Ах,— ответил он,— вы уж меня простите, ведь я решился на это по нужде: моя жена увидала из окошка ваш зеленый рапунцель и почувствовала к нему такую страсть, что, пожалуй, умерла бы, если бы его не отведала.
Гнев у колдуньи немного прошел, и она сказала ему:
— Если это правда, что ты говоришь, то я позволю тебе набрать рапунцеля столько, сколько ты пожелаешь, но при одном условии: ты должен будешь отдать мне ребенка, который родится у твоей жены. Ему будет у меня хорошо, я буду о нем заботиться, как мать родная.
И он со страху согласился на все. Когда жене пришло время рожать и она родила дочку, явилась тотчас колдунья, назвала дитя Рапунцель и забрала его с собой.
Стала Рапунцель самой красивой девочкой на свете. Когда ей исполнилось двенадцать лет, колдунья заперла ее в башню, что находилась в лесу; в той башне не было ни дверей, ни лестницы, только на самом ее верху было маленькое оконце. Когда колдунье хотелось забраться в башню, она становилась внизу и кричала:
— Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз.
А были у Рапунцель длинные, прекрасные волосы, тонкие, словно из пряжи золотой. Услышит она голос колдуньи, распустит свои косы, подвяжет их вверх к оконному крючку, и упадут волосы на целых двадцать аршин вниз — и взбирается тогда колдунья, уцепившись за них, наверх.
Мы можем подойти к этой части повествования с разных сторон. Если мы рассмотрим ее на внешнем уровне как указание на инцестуозные отношения между отцом и дочерью, то мы можем сказать, что отчаянная попытка отца избежать того, чтобы быть заколдованным, приводит к принесению дочери в жертву ведьме. Придя в ужас от встречи с бессознательным, он проживает это за счет своей дочери. В этом представлена базовая динамика сексуального абьюза отца над дочерью. Дочь, "захваченная" инфляционными фантазиями исключительности и "особой тайны", разделенной с идеализированным взрослым, попадает под чары отца и утрачивает свою собственную жизнь.
Этот паттерн действует и без сексуального абьюза. В более общем смысле, наша история предполагает, что дочь, идентифицируя себя с бессознательным своего отца (часто с его бессознательной нищетой и страданием), теряет возможность жить своей собственной жизнью. В этой связи я вспоминаю пациентку, которой снилась, что она дает кровь для переливания своему отцу через соприкосновение кончиков их пальцев. Эта женщина оказалась единственной связью этого несчастного человека с его жизнью, с его чувствами, и несмотря на то, что дочь чувствовала глубокую "любовь" к своему отцу (идентификацию с ним), в этом сне появился ужасный образ, показывающий, какую цену она заплатила за это,— кровь, символ самой жизни.
В нашей истории мы не находим криков протеста матери Рапунцель, когда ее дочь исчезает в "башне" колдовства. Кажется, что мать сама находится под действием чар и не в состоянии обеспечить своему ребенку жизнь в реальном мире. Она просто отказывается от дочери, следуя за околдованным отцом. Работы, посвященные теме детского абьюза, полны описаний таких пассивных матерей, обычно также перенесших абьюз, приносящих своих дочерей в жертву буквальному или психологическому инцесту. Мы могли бы подробно исследовать множество подобных тем в межличностных и семейных отношениях, которые соотносятся с нашей историей. Однако корни всех этих внешних паттернов и семейных драм лежат в мире внутренних объектов членов семьи — бессознательных "комплексов", которые, как обнаружил Юнг, разделяются всеми членами семьи. Так что мы обратимся к нашей истории как ко внутренней драме — своего рода рассказанному сну, приснившемуся продуцирующей образы (imaginary) психике. Тогда различные персонажи предстанут как "частичные объекты" или "комплексы", т. е. внутренние персонификации гипотетической психики.
Посмотрев через эту интерпретативную линзу, мы могли бы сказать, что ребенок персонифицирует ту "невинную" часть психики, которая хранит воспоминания о травме и которая подверглась отщеплению для того, чтобы сохранить всю личность от распадения или деградации. Как носитель личностного духа этот ребенок является в этой истории ключевой фигурой мотива искупления и восстановления творческого "очарования" жизни. Однако Защитник/Преследователь, ведьма, пресекает контакты с реальностью, слишком хорошо зная только одно: насколько разрушительными были такие контакты в прошлом. В итоге это приводит к своего рода принесению ребенка в жертву на внутреннем уровне. Захваченная в ловушку колдовских чар, детская часть существует в подвешенном состоянии, она не может умереть, но она не в состоянии и жить, находясь в заточении "несмертия". Порой, в сновидениях, мы находим эту частичную личность заключенной внутри стеклянного шара или внутри космического аппарата, запертой на чердаке или зарытой в землю. Иногда она спит или находится в измененном состоянии сознания, околдована, анестезирована или аутична. В наших предыдущих случаях мы видели этого ребенка в сердитой, напуганной "маленькой девочке" Линоры, в видении "ребенка в открытом космосе" Мэри, а также в случае "ребенка-призрака", медленно спускающегося в руки Патриции и ее бабушки, которые должны "освободить" его.
В мифологии эта ситуация часто представлена сюжетом, в котором одна часть "я" увлекается в подземный мир, как, например, в мифах об Эвридике или Персефоне, которых стережет Князь Тьмы. И тогда в верхнем мире возникает проблема: все замерзает и ничего не растет (так мстит Деметра до тех пор, пока не получает Персефону обратно). Другим образом этого состояния может послужить Чистилище, в котором заключены души невинных (младенцев и патриархов). Там их не могут достать языки адского пламени, но они переносят вечные страдания малой степени, томясь в бесконечном ожидании, находясь в подвешенном состоянии, ни здесь, ни там. Еще один образ этого состояния мы находим в легенде о Граале: это образ Опустошенной Земли, которая окружает Замок Грааля после таинственного ранения Короля-Рыбака. Испытывая ужасные мучения, причиняемые раной, Король влачит существование, оставаясь за пределами своего обычного жизненного уклада, потому что некому задать необходимый вопрос для того, чтобы связать два мира. Когда Парсифаль задает его ("Кому служит Грааль?"), Королю позволено умереть, и воды снова текут в Опустошенную Землю, которая вновь расцветает.
В нашей истории Рапунцель представляет ту часть личности, которая удерживается в заточении. В случае Мэри, который мы привели ранее, мы видели ее как аддиктивную часть личности. Здесь же она предана (addicted) ведьме, жизни под ее "чарами". Я думаю, что негативная энергия этих колдовских чар является самым мощным сопротивлением, с которым сталкивается терапевт, работая с пациентами типа Рапунцель и со своей собственной частью, идентифицирующейся с травмами пациента. Этот соблазняющий откат в работе является результатом того, что внутреннее убежище*, в котором преследуемое эго помещается во время кризиса, является также миром, который открыт воздействию трансперсональных энергий. Уединение Рапунцель в ее внутреннем убежище — это не просто уход в область ранее интроецированных "архаичных внутренних объектов" или регрессивная защита в стремлении к инфантильному всемогуществу, но, как подчеркивал Юнг, также регрессия в мир мифических и архетипических "объектов", обладающих своими собственными целительными свойствами и эффективностью. Начиная собственно с защиты и обслуживая позже защитные механизмы, этот мир фантазии также предоставляет таким пациентам подлинный доступ в коллективную психику и во внутренние тайны, которые не так-то легко доступны "хорошо адаптированным" индивидам. Правда, это также делает их инфляцированными, самодостаточными, упрямыми и недоступными; мы обсудим эту проблему, когда будем рассматривать реакцию колдуньи на вторжение Принца в башню. Мистерии, дающие опору жизни, поддерживающие покинутый личностный дух во внутренних башнях наших травмированных пациентов, приходят из глубин существа и разума, намного превосходящего узкие возможности эго. Это — трансперсональный или архетипический смысл системы самосохранения.
* Другое значение английского слова "sanctary" — святилище.
Итак, волшебница (или ведьма в нашей истории) представляет собой персонификацию колдовского потенциала психики — "матери-колдуньи" —альтернативы реальной матери, которой не удалось посредничество между магическим миром и ребенком. Можно было бы сказать, что этот образ представляет архетип Ужасной Матери со всей силой ее колдовских чар, однако это было бы лишь отчасти верно. Ведьма несет в себе также часть, служащую жизни. Она говорит: "Я буду о нем [о ребенке] заботиться, как мать родная". Мы также знаем, что жизнь под опекой колдуньи была не такой уж и плохой. Сказка говорит нам, что Рапунцель выросла и стала самой красивой девочкой на свете, у нее был очаровательный голос, она пела, как птичка, у нее были великолепные светлые волосы, прекрасные, как золото, короче говоря, она была принцессой — puella aetemus'", прекрасной, невинной, пленительной, но замкнутой внутри некой сферы (bubble).
* Вечная девушка (лат.)
Оберегающая роль ведьмы в нашей истории состоит в том, что она не допускает вреда, который могло бы причинить Рапунцель травматическое взаимодействие с внешним миром и людьми. Это означает, что ведьме необходимо препятствовать появлению какого-либо желания,— она всякий раз должна атаковать любую надежду или желание, как только они появятся. В этом смысле ведьма абсолютно негативна. Обычно пациенты типа Рапунцель отлично знакомы с ее или его голосом, звучащим во внутреннем мире. Именно этот голос говорит: "это все неважно", "не высовывайся", "на самом деле ты вовсе не хочешь этого", "отложи это назавтра", "ты только разочаруешься". Или в том случае, если пациент находит в себе храбрость рискнуть и испытывает унижение или отвержение в результате своей попытки, это она увещевает: "Я предупреждала тебя, тебе следовало бы прислушаться ко мне... это было глупо, и ты получил то, что заслуживаешь". Перфекционизм колдуньи — еще одна интересная вещь, касающаяся роли этого персонажа во внутреннем мире травмы. Ничто в реальном мире не может сравниться с ее утонченным идеализмом или блестящими интеллектуальными рационализациями: "Реальный мир прогнил,— говорит она,— не стоит вкладывать в него душу... Ты хочешь создать семью? — Взгляни на уровень разводов... Ты хочешь работать с психоаналитиком? — Посмотри на них, все они шарлатаны, во всяком случае, все они продажные... Ты хочешь улучшить свою жизнь? — Для этого тебе придется оставить свои принципы и стать светским хлыщом". И так далее.
Ведьма как одна из составляющих системы самосохранения также является и утешителем. Только она приносит успокоение исключительно печального и мелодраматического свойства, в действительности это — благонамеренный обман. Как будто каждый раз на ночь она читает сказки рапунцелевой части личности, но сказки эти исключительно сентиментальны. Это происходит примерно так: "Ты была сиротой, и никто не любил тебя, не видел твою душевную красоту, но я нашла тебя и взяла к себе домой, мы обрели друг друга в этом жестоком и падшем мире, в котором почти все извращено и банально. Никто, кроме меня, не понимает тебя, со мной ты никогда не будешь одинока в жизни". Это блаженное самоуспокоение приносит временное облегчение боли и ее рационализацию. Но постепенно оно утрачивает свою действенность, "попытки" психики прибегнуть к диссоциации для того, чтобы защитить себя от острой травмы, приводят, как и во всех невротических циклах, к ослаблению и хронической травматизации личности. Так что человек, в конце концов, приходит к поиску помощи.
Мы сможем лучше понять смысл образа ведьмы в истории Рапунцель, если рассмотрим универсальное, архетипическое значение ведьмы, т. е. если мы амплифицируем образ. Мы обнаружим, что ведьмы относятся к разновидности чародеев, связанных с ночью и смертью. Они персонифицируют измененное состояние сознания. Часто они обладают даром пророчества, они пожирают детей и они не плачут. Нечувствительность колдуний является одним из признаков, по которым они могут быть распознаны. Если ведьму уколоть шпилькой, то она не почувствует боли. К тому же, любой участок тела, нечувствительный к боли (такой, как шрам), может считаться отметкой ведьмы или дьявола. Итак, ведьмы ассоциируются с психическим оцепенением — неспособностью чувствовать боль. Эти образы могут быть истолкованы как персонификации способности психики анестезировать саму себя, диссоциировать, замораживать или гипнотизировать эго изнутри.
Теперь мы снова возвращаемся к нашей истории.
Прошло несколько лет, и случилось королевскому сыну проезжать на коне через лес, где стояла башня. Вдруг он услышал пение, а было оно такое приятное, что он остановился и стал прислушиваться. Это пела Рапунцель своим чудесным голосом песню, коротая в одиночестве время. Захотелось королевичу взобраться наверх, и он стал искать вход в башню, но найти его было невозможно. Он поехал домой, но пение так запало ему в душу, что он каждый день выезжал в лес и слушал его.
Вот стоял он раз за деревом и увидел, как явилась колдунья, и услышал, как она закричала:
— Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз!
Спустила Рапунцель свои косы вниз, и взобралась колдунья к ней наверх.
"Если это и есть та лесенка, по которой взбираются наверх, то и мне хотелось бы однажды попытать счастья",— и на другой день, когда начало уже смеркаться, подъехал королевич к башне и крикнул:
— Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз!
И упали тотчас волосы вниз, и королевич взобрался наверх.
Рапунцель, увидя, что к ней вошел человек, какого она никогда не видела, сначала сильно испугалась. Но королевич ласково с ней заговорил и рассказал, что сердце его было так тронуто ее пением и не было ему покоя, и вот он решил ее непременно увидеть.
Тогда Рапунцель перестала бояться, и когда он спросил у нее, согласна ли она выйти за него замуж,— а был он молодой и красивый,— она подумала: "Он будет любить меня больше, чем старуха фрау Готель" — и дала свое согласие, и протянула ему руку. Она сказала:
— Я охотно пойду вместе с тобой, но не знаю, как мне спуститься вниз. Когда ты будешь ко мне приходить, бери всякий раз с собой кусок шелка; я буду плести из него лесенку, и когда она будет готова, я спущусь вниз, и ты увезешь меня на своем коне.
Они условились, что он будет приходить к ней по вечерам, так как днем приходила старуха.
Здесь к нашему сюжету добавлен совершенно новый элемент, который привносит с собой надежду на разрешение исходной травматической диссоциации между двумя мирами заколдованного сада и реальности. Раньше мы были свидетелями того, как страстное желание женщины иметь ребенка и ее жажда рапунцелей из сада были первым "мостиком" между этими двумя мирами. Это, как мы размышляли, соответствовало желанию ведьмы, страдающей от того, что она не имеет доступа в реальный мир людей, не может иметь ребенка. Теперь Рапунцель находится по ту сторону стены — в своей башне — и она терзаема тем же желанием, что и колдунья. То есть мы видим, что жизнь под "колдовскими чарами" лишает возможности жить в "очаровании" здоровых взаимодействий между реальным и воображаемым. Мы помним, как в случае Мэри изоляция, создаваемая нашей дьявольской фигурой Защитника/ Преследователя, ведет к фантазированию взамен деятельности воображения.
Итак, на сцене появляется Принц и он, как раньше жена, страстно желает того, что он слышит. Прекрасный голос Рапунцель "запал ему в душу", и каждый раз, когда он приезжает в лес, его тянет к заколдованной башне. Мы опять имеем мир внешней реальности и его представителя, нуждающихся в подпитке, которая может поступить только из внутреннего мира с его архетипическими энергиями. То, на что мы уповаем и то, к чему, кажется, эта история подготавливает нас на разных этапах, есть взаимодействие между двумя мирами, а не поглощение одного другим, что до сих пор происходило с бедной Рапунцель.
Мы отмечаем также, что Принц является Трикстером, но в его позитивной форме. Не в состоянии взобраться на башню, он ждет старую фрау Готель и подсматривает ритуал — "церемонию вхождения" ("Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косоньки вниз"). После этого он использует эту церемонию для того, чтобы войти без приглашения. Это является хорошей иллюстрацией того, как меняющая форму трикстерная энергия психики проникает через границы, которые иначе, исполняя защитные функции, оставались бы запертыми. Он привносит творческую conjunctio до того, как Рапунцель осознает, что же произошло. Принц является также плутующим Трикстером, т.к. он прокрадывается без ведома колдуньи. Эта тема часто звучит в сказках и мифах, когда что-то новое и хрупкое готово войти в жизнь, а "правящие силы", всегда тираничные, защищают от него. Например, сразу после рождения Христа, царь Ирод посылает приказ, в котором повелевает убить всех детей младше двух лет. Только хитрость и бегство в Египет спасают ребенка. Также и в нашей истории, первая встреча с хрупкой Рапунцель происходит на территории колдуньи, где действуют ее "чары".
Волосы Рапунцель выступают в качестве средства для входа и выхода из башни как для Принца, так и для колдуньи. Если мы рассмотрим волосы Рапунцель как образ ее невинности и бессознательности — подобно уму, наполненному фантазиями, находящемуся в неинициированном состоянии,— то образ сообщит нам, что на этом этапе чистая фантазия представляет собой единственную связь с реальностью. Рано или поздно эта волосяная лестница должна быть заменена более реалистичными средствами. Рапунцель говорит: "Я не знаю, как мне спуститься вниз" и просит Принца принести ей куски шелка для того, чтобы она смогла сплести лестницу, которая заменила бы ее волосы. Так и в случае пациентов типа Рапунцель, необходимо сначала установить раппорт в фантазии ("зеркальный" или "близнецовый" перенос Кохута), а реальность привносится понемногу раз за разом ("фазо-соответствующее разочарование" Кохута). Следуя сюжету нашей истории, мы узнаем, что этот медленный, постепенный процесс, аналогичный терапевтическим сеансам, происходящим неделя за неделей, обрывается кризисом, в котором волосы Рапунцель, служащие фантазийной лестницей, отрезаются одним махом. Однако перед тем, как этот кризис наступил, элемент фантазии доминирует и обеспечивает основную связь между миром внутри башни и вне ее. Бок о бок с этим "магическим" уровнем начинает сплетаться более реалистическая связь по мере того, как Принц приносит куски ткани. Новая, реалистичная связь выстраивается благодаря ночным визитам Принца.
Эта стадия нашей истории соответствует началу позитивного переноса в психотерапевтической ситуации. Терапия психической травмы не обходится без этой фазы. Здесь мы имеем описание начала установления доверия и возрождения надежды на то, что связь между внутренним миром страдающего пациента и "реальным" миром может быть установлена. Пациент или пациентка начинает расслабляться и чувствовать себя комфортно, вверяя себя терапевту. Это момент, в котором открываются невероятные возможности, но одновременно и момент смертельной опасности для пациента. Как сказал Винникотт, это период глубокой зависимости, соответствующей тому, что заботящееся "я" передает свои функции реальной личности. Однако если с самого начала все идет хорошо, то вокруг личности терапевта формируется удивительная, поддерживающая иллюзия, и теперь он несет на себе имаго Принца, представляющего возможность "заключить брак" между смертным и "царственной" Самостью. Пациент опять начинает мечтать и надеяться. Терапевтические часы становятся для пациента самым важным событием недели. На этой стадии может появиться страстное желание тотальной взаимности — ненасытная потребность в любви терапевта. Эта любовь подобна объятиям, удерживающим вместе осколки неутешного детского "я" пациента. Она во многом подобна любви родителя, прижимающего к себе только что перенесшего травму ребенка. Надежда заразительна, и на этом этапе терапевт также может начать предвкушать встречу со своим пациентом. Часто он (или она) обнаруживает, что стал открыт и доступен для дополнительных потребностей пациента и чувствуя потребности травмированного эго пациента, неосознанно становится больше обычного щедрым в отношении своего времени, внимания и заботы.
История повествует, что Принцу "запало в душу" пение Рапунцель, т. е. он был очарован ею. Это — контрперенос, измененное состояние сознания у терапевта. История говорит, что Принц взобрался на башню по длинным косам волос — фантазии. Другими словами, и для него мир реальности остался позади.
Во время этого медового месяца терапии приносится в жертву жестокая травмирующая реальность, которая когда-то слишком рано проникла в мир пациента, до того как развились его способности к формированию символов. Именно этот мир теперь восстановлен в "магической" связи между главными героями. Подобно Принцу и Рапунцель, терапевт и пациент склонны к тому, чтобы забыть о работе, которую они должны вместе выполнить. Имеет место взаимный обман, но он необходим и доброкачествен. Например, в нашей истории мы замечаем, что Рапунцель и Принц до некоторой степени нечестны друг с другом, т. е. их встреча происходит в иллюзии необходимого отщепления другой части каждого из них. Рапунцель предстает пред Принцем как очаровательная, невинная жертва и вступает с ним в сговор против колдуньи, которая остается ее тайной. Она не представляет Принца старой фрау Готель. Он встретится с ней позже. Точно так же и Принц, для того чтобы проникнуть внутрь башни, обманывает Рапунцель, хитростью заставив ее думать, что он представляет хорошую (доставляющую пищу) сторону ведьмы. Так что он представляет себя питающим и любящим. Он не упоминает ни о своей ограниченности рамками реальности, ни о круге своих обязанностей, зовущих его домой в королевство. В этой ситуации высвобождается большой заряд энергии conjunctio, но, как показал Эдвард Эдингер, "малой conjunctio", что в алхимии означает соединение веществ, которые еще не были в достаточной мере дифференцированы (см. Edinger, 1985: 21 Iff). Для того чтобы появилась возможность осуществления "великой conjunctio", необходимы дальнейшие процедуры. Между Рапунцелью и Принцем или между пациентом и терапевтом устанавливается целительная "трансферная иллюзия" и она приносит с собой возобновленную связь с миром, который до этого был лишен фантазии,— с миром без истории, миром неискупленным. Однако эта связь должна выдержать испытание темной стороны, которая уже готова выступить на сцену.
Колдунья ничего не замечала до тех пор, пока однажды Рапунцель не заговорила с ней и не сказала:
— Скажи мне, фрау Готель, почему мне тебя тащить наверх тяжелей, чем молодого королевича? Он подымается ко мне в один миг.
— Ах ты, мерзкая девчонка! — крикнула колдунья.— Что я слышу? Я считала, что скрыла тебя ото всех, а ты меня все-таки обманула! — И она вцепилась в ярости в прекрасные волосы Рапунцель, обмотала их несколько раз вокруг левой руки, а правой схватила ножницы и — чик-чик! — отрезала их, и чудесные косы лежали на земле.
И была колдунья такою безжалостной, что завела бедную Рапунцель в глухую чащу; и пришлось ей там жить в большой нищете и горе.
И в тот же самый день, как она прогнала Рапунцель, она привязала вечером отрезанные косы к оконному крючку, и когда явился королевич и крикнул:
— Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз,— то спустила колдунья волосы вниз.
И взобрался королевич наверх, но не нашел там своей любимой Рапунцель, а увидел колдунью. Она глянула на него своим злобным, язвительным взглядом.
— Ага! — крикнула она насмешливо.— Ты хочешь увезти свою возлюбленную, но красавицы-птички нет больше в гнезде, и она уже не поет. Ее унесла кошка, а тебе она выцарапает к тому же глаза. Ты потерял Рапунцель навек, не видать ее тебе больше никогда!
Королевич был вне себя от горя и в отчаянье выпрыгнул из башни; ему удалось сохранить жизнь, но колючие шипы кустарника, на которые он упал, выкололи ему глаза. И он бродил слепой по лесу, питаясь лишь одними кореньями да ягодами, и все время горевал и плакал по потерянной им любимой жене.
Так блуждал он несколько лет в горе и печали и зашел, наконец, в густую чащу, где жила, бедствуя, Рапунцель вместе со своими детьми-близнецами, которых она родила, с мальчиком и девочкою.
Вдруг услыхал королевич чей-то голос; он показался ему таким знакомым, и он пошел навстречу ему; и когда подошел он ближе, то Рапунцель его узнала, бросилась к нему на шею и горько заплакала. Но упали две слезинки к нему на глаза, и он снова прозрел и стал видеть, как прежде. И он привел ее в свое королевство, где встретили его с радостью, и они жили долгие-долгие годы в счастье и довольстве.
Здесь мы подошли к развязке и завершению нашей истории, которые Юнг назвал бы "кризисом и лизисом" сновидения. Мы могли бы обозначить эту стадию как "прорыв симбиотической мембраны", который ведет к тому, что Мелани Кляйн назвала "депрессивной позицией", а Эдингер — "великой conjunctio". Здесь два мира, которые были разделены, приходят к бурному столкновению, что приводит в результате к ужасному разочарованию. Интересно отметить, что взаимопроникновение этих миров начинается с того, что у героини "срывается с языка". Фрейд в свое время указывал на то, что такого рода парапраксии служат путями, по которым диссоциированный материал находит доступ в сознание — лишь для того, чтобы вновь быть вытесненным. В нашей истории зачарованный мир башни взламывается через измену, спровоцированную Трикстером. Это эквивалентно мифологическому сюжету, в котором змея подстрекает Еву съесть яблоко в изначально очарованном Эдемском саду. Всегда есть желание чего-то большего, чем иллюзия,— чего-то другого, потенциального очарования жизни в реальном мире. И агрессия является важным элементом этого процесса. Рапунцель претендует на жизнь в мире, и это является изменой ее любимой волшебнице, которая, естественно, приходит в ярость.
В терапии похожие "моменты" случаются тогда, когда шизоидный пациент набирается храбрости предъявить терапевту свои действительные требования, т. е. трансферные требования, которые терапевт не в состоянии удовлетворить, даже если бы и захотел. Честное признание терапевтом своих ограничений приводит к "разочарованию", и пациент подвергается повторной травматизации. Аналитик тоже травмирован и устрашен. Оказывается, все его добрые намерения привели лишь к порождению ужасной иллюзии — созависимости с внутренней Рапунцелью пациента. На этом этапе обе стороны страдают от утраты иллюзий. Пациент думал, что терапевт действительно будет для него связующей нитью с жизнью в реальном мире,— на самом деле исполнит свое обещание и будет Принцем. Терапевт же считал, что пациент будет исцелен одними лишь эмпатией и пониманием, и что он оставит свои нескончаемые требования раппорта, сочувствия, поддерживающей подпитки. Вместо этого, к их взаимному огорчению, потребности внутри этой "симбиотической мембраны" как были, так и остались неудовлетворенными и, похоже, они никогда не будут удовлетворены. На этом этапе терпение терапевта может начать иссякать. К своему растущему раздражению, терапевт обнаруживает, что каждая его интерпретация оказывается травмирующей, каждые его выходные, каждое упоминание о его (ее) реальной жизни во внешнем мире, по видимости, причиняет пациенту типа Рапунцель невероятное страдание. В этот момент обычно происходит какое-то событие, которое раскрывает положение вещей. Обычно отреагирует терапевт.
Например, однажды я поднял плату за сеанс молодой женщине. Я называю это отреагированием, потому что это было первое повышение оплаты за пять лет, следовательно, было довольно значительным — десять долларов за час. Я объявил об этом в начале сеанса. Она безучастно взглянула на меня и в течение всего сеанса настаивала на том, что это ровным счетом ничего не значит для нее, все прекрасно, просто нужно, чтобы я прислал ей счет; она даже не хочет думать об этом. Час спустя она позвонила мне в ярости и отменила следующую встречу. Это была Рапунцелева ведьма. Затем последовали проклятья и угрозы совершить самоубийство. На следующий день я получил письмо, полное извинений за ее вспышку гнева и самообвинений в плохом характере (здесь колдунья опять развернулась внутрь, обвиняя детскую часть "я"). В ходе последующей проработки эта пациентка смогла описать чувство паники, которое ею овладело, когда рухнули ее взаимоотношения со своим гневом (в детстве она впадала в приступы гнева, и каждый раз ее наказывали все более строго).
Эта вспышка ярости пациентки стала началом целого ряда последующих конфронтации ее ведьмы с моими реалистичными ограничениями. Я начал укреплять свои границы, заканчивая сеанс строго по часам, конфронтируя с трансферными требованиями, вместо того чтобы обходить их, каждый раз возвращая пациентку к парадоксальной реальности того, что мы делаем вместе.
Во время этой бурной фазы нашей работы потребовалось тонкое сочетание утешения и твердости. Пациентам, страдающим от последствий психической травмы, довольно трудно вынести такую ситуацию без уверенности в возможности реальных отношений после окончания терапии. Часто эти пациенты не могут смириться с "жестокостью" психоаналитических рамок. К примеру, как они могут выразить свои трансферные фантазии, если они чувствуют унижение от молчания аналитика, который, спустя несколько минут, выпроводит их за дверь и впустит следующий "случай"? Для пациента с ранней травмой так же болезненно, как и это переживание, бывает узнать правду, что в психотерапии между пациентом и аналитиком есть как "реальные", так и "иллюзорные" отношения. Более того, для обеих сторон просто необходимо вынести напряжение, которое возникает между этими сторонами взаимоотношений. Ведь всю свою жизнь пациент избегал этой поляризации, составляющей неотъемлемую часть человеческого существования, уходя в мир фантазии. Вот и теперь он желал бы опять скрыться от этой реальности в переносе-сопротивлении. Что же касается терапевта, то, выдерживая это напряжение, он или она еще раз осознает ограниченность своих человеческих возможностей в том, что он может предложить в своей практике людям, перенесшим психическую травму,— вопреки глубинным фантазиям/надеждам терапевта о спасении пациента от всех "несправедливо обрушившихся на него" напастей.
В нашей истории этот бурный период проработки защит системы самосохранения представлен в образе скитаний Рапунцель и слепого Принца по глухомани. Рапунцель со своими близнецами "бедствует", а Принц плачет и горюет по "потерянной им любимой жене", которую он встретил в "башне иллюзий"*. Наша история ставит перед нами вопрос, как перевести эту иллюзию на другой уровень, другими словами, как превратить околдованность в очарование.
И вот здесь юнгианский подход предлагает существенный элемент понимания. Только в одном отношении внутренний мир архетипической системы самосохранения является "башней иллюзии" — грандиозной фантазией всемогущества и исполнения желаний, в которой скрываются для того, чтобы избежать невыносимой боли, причиняемой реальностью, зараженной травмой. Таков был подход Фрейда к внутреннему миру и его "религиозным" образам. Но есть и другая сторона — башня Рапунцель и насылающая чары колдунья представляют нуминозную реальность архетипического уровня психики, которая ничуть не менее "реальна", чем внешняя реальность, на которую Рапунцелева колдунья смотрит с таким подозрением. Как мы знаем, Юнг заимствовал слово "нуминозное" из имеющего принципиальное значение исследования Рудольфа Отто о природе религиозного опыта в различных культурах. Отто показал, что нуминозное есть категория переживания, подобно любви или агрессии, и при этом, возможно, единственная категория переживания, которая свойственна только человеку. Юнг сделал лишь небольшой шаг дальше, концептуально "поместив" эту внушающую благоговение таинственную силу на самый глубокий уровень психики,— в ее коллективном или религиозном измерении. Итак, в соответствии с аргументами, которые мы здесь привели, когда происходит травма и волшебница приходит для того, чтобы спасти человеческий дух, в бездне внешней катастрофы открывается архетипический "мир", и это мир, который уже ожидал, что его откроют. Не эго "творит" этот мир для того, чтобы создать необходимую иллюзию (как думал Фрейд). Этот мир находится на службе у "иллюзии" ради защиты личностного духа — эти архетипические защиты по праву являются своего рода чудом, обеспечивая выживание организма.
*В оригинале— непереводимая игра слов: "towering illusion" относится здесь к tower-башне и одновременно означает "непомерная, глубочайшая иллюзия".
Как мы видим, проблема возникает из отчаянного, страстного стремления "я"-Рапунцель к реальной жизни — за пределы мира башни, который, в свою очередь, становится все более преследующим. Опекающая сторона нуминозных энергий начинает уступать место дьявольской, деструктивной стороне. Они представляют собой светлую и темную стороны нуминозного, амплифицированные версии "любви" и "агрессии", которые травмированный пациент оказывается не в состоянии "очеловечить" в нормальном процессе развития посредством переходных фигур.
В нашей истории и Рапунцель, и Принц попадают под действие преследующей, деструктивной стороны системы самосохранения, когда каждый из них борется в расщепленном неискупленном мире страданий. Разделяющая "стена" возвращается, как бездонная пропасть, через которую невозможно перебраться,— они теряют друг друга. Однако затем Принц слышит голос Рапунцель — повторение того, что случилось, когда он раньше проезжал рядом с башней. Слепой, он идет на этот голос, пока Рапунцель не узнает его и не бросается ему на шею и ее слезы исцеляют его глаза. В этом образе мы имеем прекрасную картину того, как горе восстанавливает утраченную связь с нуминозным миром.
В терапевтической ситуации в этот период также много слез. Пациент и терапевт проходят через времена, когда кажется, что связующая нить окончательно разорвана. И все же, если удается выдержать напряжение в этот период, возможна истинная conjunction. На этот раз терапевтическая "травма" наступает после периода обязательной "иллюзии" отношений между "я" и объектом, в ходе которого во взаимодействии осуществляется настоящее "вынашивание" (pregnancy). Это является одним из факторов исцеления на этапе проработки. Несмотря на то, что иллюзия рушится, эти переживания отличаются от переживаний ранней травмы. Во-первых, имеет место истинный союз; во-вторых, пациент в полной мере выражает свой протест — то, чего он не мог сделать, будучи ребенком. Употребляемый в небольших дозах, это — яд, приносящий исцеление. Известно, что иммунитет развивается только после инъекции болезнетворных микроорганизмов. Только эта разбавленная повторная травматизация добирается до боли. И это взаимный процесс. Терапевт тоже должен признать свое "разочарование"*. Например, решающей частью моей работы с пациенткой, о которой я упоминал выше, было признание моих собственных затруднений. Этой пациентке необходимо было видеть, что я страдаю тоже, для того, чтобы она могла почувствовать возмещающую сторону своего собственного гнева и выплакать слезы, которые могут исцелить глаза ее раненых отношений с реальностью. Ей нужно было увидеть, как я пытаюсь справиться со своими аутентичными реакциями на ее гнев и ее любовь, перед тем как она смогла, в соответствии с моими ожиданиями, совладать со своими реакциями. В этом процессе гуманность терапевта отличает его от жестокого перфекционизма внутреннего опекуна пациента. Дальнейшие совместные усилия направлены на вхождение пациента в более широкую человеческую реальность, более широкую человеческую общность, в которую пациент так по-настоящему и не вступил. В этом и состоит необходимая работа горя, проводимая в этот период.
* Напомним, что "disillusionment" означает также "избавление от иллюзий".
Когда наши пациенты типа Рапунцель выздоравливают, когда их жизнь во внешнем мире становится более одушевленной в свете их "истинного я", они проходят через период горевания над ужасной утратой своего внутреннего мира — по крайней мере, они так это чувствуют — своего рода мучительного жертвования тем, что они ощущают как свое "детство". Они не хотят оставлять "Божественный мир" ради пустоты и поверхностности жизни в "этом мире" с его банальностью и лживостью. И все же жизнь во внешнем мире становится все более реальной и аутентичной. Подобно Рапунцель, они стоят перед необходимостью отказаться от своих идентификаций с инфляцированным миром колдовства и после "падения" восстановить взаимодействие с очарованием*. Это то, что в наших сказках обозначают слова "жили они долго и счастливо",— не в слепоте, с одной стороны, и не в пустой "реальности", с другой, а в мире, в котором стена между воображением и реальностью пала и превратилась в гибкую границу. Это больше, чем фрейдовские невзгоды обыденной жизни. Это значит жить жизнью, которая может присниться или привидеться в мечтах, жизнью, в которой усилия по воплощению этого сна или мечты могут быть разделены с другими людьми, занятыми тем же самым.