К сожалению, наши представления неизбежно отстают и плетутся за изменением ситуаций. Иначе и не может быть, поскольку, пока нет перемен, наши представления более или менее приспособлены к миру и удовлетворительно функционируют. До поры до времени действительно нет никаких убедительных оснований для их изменения и нового приспособления. Вместе с трансформацией, создающей нестерпимый разрыв между внешней ситуацией и отныне устаревшими формами представления, поднимается принципиальная проблема мировоззрения. Иначе говоря, вопрос о том, как переориентировать или приспособить те формы представления, которые поддерживают приток энергии инстинктов. Рациональными новообразованиями их не заменить, поскольку в разуме запечатлена куда более внешняя ситуация, нежели биологические предпосылки человека. Такие новообразования не только не приближают нас к изначально человеческому, скорее они закрывают к нему доступ. Что соответствует целям марксистского' воспитания, которое полагает (чуть ли не уподобившись Богу), будто может лепить людей по образу и подобию государства. Наши основополагающие убеждения во все большей степени делаются рационалистическими. Характерно то, что наша философия уже не представляет собой формы жизни, как это было в античности, но стала исключительно интеллектуальным Занятием. Наши вероисповедания с их древними ритуалами и представлениями отображают картину мира, которая не вызывала ни малейших затруднений в средние века. Но она сделалась непостижимой для сегодняшнего человека, хотя глубокий инстинкт позволяет ему (несмотря на конфликт с современным мировоззрением) держаться представлений, которые в буквальном истолковании уже не соответствуют духовному развитию последних пяти столетий. Это помогает ему не упасть в бездну нигилистического отчаяния. Даже там, где рационалист считает себя обязанным критиковать буквализм и узкую конкретику верований, всегда следует иметь в виду то обстоятельство, что вероисповедания доносят до нас учения, символы которых вопреки уязвимым для критики интерпретациям наделены архетипической жизненностью. Интеллектуальное их понимание вообще не является чем-то неизбежным. К нему обращаются лишь там, Где имеется недостаток чувства и интуиции, т.е. у тех людей, для которых именно интеллект наделен убедительной силой.
Нет ничего характернее и симптоматичнее в этом отношении, чем возникший в новое время разрыв между верой и знанием. Противостояние тут достигло такого размаха, что приходится говорить о несовместимости двух категориальных систем, двух картин мира. Но речь идет все-таки об одном И том же эмпирическом мире, в котором обнаруживает себя человек. Богословие также предполагает, что его вера опирается на факты, на нечто воспринятое исторически в этом ведомом нам мире. А именно что Христос родился как человек, совершил множество чудес и претерпел свою судьбу, умер при Понтии Пилате, а после смерти телесно возродился. Теология даже противится всякому символическому пониманию своих первоисточников, скажем их истолкованию как мифов. С богословской стороны в последнее время были предприняты попытки "демифологизации" предмета веры (род уступки знанию), чтобы спасти хотя бы решающие свои положения. Но для критического мышления слишком очевидно, что миф является неотъемлемым элементом всех религий, что его в принципе нельзя исключить без ущерба для догматов веры.
Пропасть между верой и знанием — это симптом раскола сознания, характерный для нарушений в духовном состоянии нового времени. Словно две разные личности говорят об одном том же факте со своей точки зрения, либо в одной личности в двух различных духовных состояниях появляются расходящиеся картины опыта. Если мы попробуем установить общее положение личности в современном обществе, то обнаружится, что она страдает от духовного расщепления, т.е. рода невротического нарушения. Это состояние никак не улучшится от того, что одна партия упрямо тянет вправо, а другая — не менее настойчив влево. Такое случается в каждой страдающей душе невротика, пришедшего к врачу.
Выше я уже говорил кратко, но с вхождением в практические подробности, вероятно изумившие читателя, о том, что врач должен восстанавливать взаимосвязь двух половинок личности пациента. Лишь тогда может появиться целостный человек, а не половина, подавляющая другую. Именно таким подавлением все время занимался пациент, да и современные воззрения не предлагали ему иных средств. Индивидуальная ситуация больного в принципе неотличима от коллективной ситуации. Он являете социальным микрокосмом, отображающим в уменьшенном масштабе свойства большого социума. Либо, наоборот, из этой мельчайшей единицы происходит путем сложения коллективное расщепление. Последнее более вероятно, ибо единственным непосредственным носителем жизни является отдельная личность, тогда как общество и государство представляют собой условные идеи. На действительность они могут притязать лишь будучи представленными каким-то числом индивидов.
Несмотря на преобладание безрелигиозности, наше время, так сказать, наследственно отягощено достижениями христианской эпохи. А именно господством слова, того самого Логоса, который является центральной фигурой христианской веры. Слово буквально сделалось нашим божеством и остается им даже там, где с христианством знакомы только понаслышке. Слова "общество", "государство" и им подобные настолько конкретизировались, что стали чуть ли не олицетворенными. В верованиях толпы государство превратилось в неистощимый источник благ еще больше, чем короли в былые времена. К государству взывают, на него возлагают ответственность, его обвиняют и т.д. Общество возведено в ранг высшего этического принципа, его наделяют даже какими-то творческими способностями. Никто не замечает того, что необходимое на определенной стадии обожествление слов обладает и опасной изнанкой. В тот самый момент, когда "слово" достигает общезначимости путем векового воспитания, оно отделяется от своей изначальной связи с божественной личностью. Происходит олицетворение церкви, а затем last not least государства. Вера в "слово" делается суеверием, слово обретает черты адских лозунгов. Суеверие слов служит орудием обмана: с помощью пропаганды и рекламы граждан благополучно надувают, совершаются политические сделки и компромиссы, ложь достигает невиданных ранее размеров.
Так, слово, благая весть о единстве человечества, о его единении в образе великого человека стали в наше время источником подозрительности и недоверия всех ко всем. Суеверие слов является одним из наихудших наших врагов, но именно к слову всякий раз взывает невротик, чтобы убедить противника в собственной душе или заставить его замолчать. Сегодня верят, будто достаточно "только сказать" кому-нибудь, что ему "нужно делать", и все пойдет своим путем. Но может ли он делать, хочет ли, это вилами по воде писано. Искусство врачевания, напротив, установило, что нотациями, убеждениями, уговорами, советами ничего не добьешься. Врач должен досконально знать душевный инвентарь своего пациента, он стремится получить подлинное знание. Поэтому он устанавливает контакт с индивидуальностью больного, принимает в расчет самые личностные и интимные моменты духовной конституции пациента. Он делает это даже в большей мере, чем педагог или directeur de conscience . Научная объективность позволяет ему видеть в пациенте не только человеческую личность, но и особь антропоида, телесность которого устроена так же, как у животного. Естественнонаучное образование врача позволяет связать сознательную личность с бессознательным миром влечений, сокрытым за сознанием, а именно с сексуальностью и влечением к власти, т.е. самоутверждением, которое, согласно моральным представлениям Августина, есть concupiscentia и superbia [17]. Столкновение этих фундаментальных влечений в индивидууме — сохранения рода и самосохранения — образует источник множества конфликтов. В дальнейшем они становятся объектом морального осуждения, призванного исключать и подавлять коллизии влечений.
Влечение наделено двумя основными аспектами, а именно: как динамический фактор и как специфический смысл, иначе говоря, инстинкт и интенциональность. В высшей степени вероятно, что все психические функции покоятся на каком-то инстинктивном основании — это очевидно в случае животного, во влечении которого легко различить spiritus rector всего поведения. Ситуация делается менее определенной там, где получает развитие способность к обучению, у высших обезьян и человека. Здесь влечение в силу этой способности подлежит многообразным модификациям и дифференциациям, пока не достигает у цивилизованного человека такого расслоения, что достоверно можно различить лишь немногие основные влечения. Это два упомянутых выше влечения с их дериватами — до сих пор медицинская психология имела дело именно с ними. Чем дальше прослеживаются разветвления влечений, тем чаще исследователь наталкивается на образования, которые со все меньшей уверенностью может приписать тому или другому влечению. Упомяну лишь один пример: первооткрыватель влечения к власти высказывал даже сомнение, не следует ли объяснять по видимости бесспорное проявление сексуального влечения некой аранжировкой власти. У Фрейда наряду с превосходящим все остальное сексуальным влечением признавались "влечения Я", с явной уступкой Адлеру. Нет ничего удивительного в том, что при такой неопределенности большую часть невротических симптомов можно почти без противоречий объяснять в терминах обеих теорий. Эти затруднения никоим образом не означают ложности одной или другой из них (или обеих вместе). Скорее обе теории имеют относительную значимость и вопреки догматической односторонности их создателей признают существование и конкуренцию другого влечения. Хотя вопрос о человеческих влечениях не отнести к простым, вряд ли мы можем обойтись без предположения о том, что, например, способность к обучению покоится на инстинкте подражания животного, хотя кажется исключительно человеческим свойством. В природе влечения уже заключается тенденция: препятствовать иным инстинктивным действиям, даже модифицировать их на свой лад. Так, певчие птицы способны к адаптации других мелодий.
Ничто так не отчуждает человека от базиса его инстинктов, чем способность к обучению. Она предстает как прогрессирующая трансформация человеческого поведения. К ней сводимы прежде всего перемены в условиях существования и требование все новых приспособлений, привносимое цивилизацией. Отсюда проистекают все те многочисленные психические нарушения и затруднения, обусловленные прогрессирующим отчуждением человека от своих инстинктивных корней. Он отождествляет себя с собственным сознанием, с знанием о самом себе, исключающем бессознательное. Современный человек ровно настолько знает себя, насколько способен осознавать. Сознание в огромной мере зависит от условий внешней среды, насильственно видоизменяющих первоначальные инстинкты. Поэтому его сознание ориентируется в первую очередь на познание, наблюдение внешнего мира, к свойствам которого он должен приспосабливать свои психические и технические средства. Эти задачи так настоятельны, а их реализация столь выгодна, что он как бы забывает за ними самого себя. Теряется из виду его изначально инстинктивная природа, на место его действительной сущности встают те представления, которыми он располагает по собственному поводу. Тем самым он незаметно уходит в мир понятий, где продукты его сознательной деятельности во все возрастающей степени замещают подлинную реальность.
Отход от инстинктивной природы неизбежно ведет цивилизованного человека к конфликту между сознанием и бессознательным, духом и природой, знанием и верой, т.е. к расколу его сущности. Такое расщепление в любой момент может стать патологическим, когда сознание уже не в силах подавлять или игнорировать его инстинктивную натуру. Рост числа индивидов с подобным критическим состоянием вызывает массовое движение, которое выдает себя за ходатая угнетенных. В духе господствующих тенденций источник всякой нужды обнаруживается во внешнем мире, а требования относятся к изменению внешних социально-политических условий. Некритически предполагается, что такими переменами можно решить даже проблему глубинного раскола личности. В результате возникают социально-политические образования, воспроизводящие в измененном виде все ту же нужду, но с утратой духовных и моральных ценностей, возвышающих культуру над цивилизацией. Для начала тут осуществляют примитивное переворачивание: низменное выходит на вершину, тень — на место света. А так как тень анархична и взвихрена, то свободу "освободившихся" угнетенных по необходимости приходится урезать драконовскими мерами. Дьявола изгоняют с помощью Вельзевула. Корни зла вообще не были поколеблены, происходит простое перемещение к противоположной позиции.
Коммунистическая революция унизила человека еще больше, чем демократическая коллективная психология, поскольку отняла у него свободу в социальном, моральном и духовном смыслах. Помимо политических трудностей, это взрастило на Западе и один гигантский психологический порок, сделавшийся неприятно заметным уже во времена немецкого национал-социализма: появилась возможность указывать пальцем на эту воплощенную Тень. Она обрела отчетливые очертания по другую сторону политической границы, тогда как мы стоим по другую сторону, а потому хороши собой и можем наслаждаться владением истинных идеалов. Не говорил ли один государственный деятель, что для зла ему недостает воображения? Он выразил этими словами тот факт, что западному человеку угрожает полная утрата собственной Тени. Он отождествляет себя с фиктивной личностью, а мир - с абстрактной картиной, подготовленной для него естественнонаучным рационализмом. Тем самым он утрачивает почву под ногами.
Духовный и моральный противник обрел реальность не в его собственной душе, а где-то по ту сторону географической разделительной линии. А его не победить с помощью внешних мероприятий, будь они полицейскими или политическими. Разделительная линия все опаснее раскалывает сознание и бессознательное человека. Мысль и чувство утрачивают свой внутренний противоположный полюс, а там, где бездействует религия, недалеко до всемогущего божества разнузданных страстей.
Нашу философию совершенно не интересует вопрос: согласен ли с нашими сознательными планами и намерениями тот человек в нас самих, которому мы пока давали исключительно негативное имя, обозначив его как Тень. Эта философия ничего не знает о теневом существовании, коренящемся в своеобразии инстинктивной природы человека. Без риска опасных последствий опрометчиво упускать из вида эту динамику, равно как и априорный мир инстинктов. Насилие над инстинктами или пренебрежение ими ведет к болезненным последствиям физиологического и психологического характера, с которыми имеет дело врач.
Уже более полувека известно (или считается, что известно) наличие противоположного сознанию бессознательного. Медицинская психология предоставляет все необходимые эмпирические и экспериментальные доказательства по этому поводу. Имеется бессознательная психическая реальность, влияние которой на сознание вполне доказуемо. Из этого факта до сих пор не сделаны общие выводы, мыслят и действуют как и прежде, словно индивид наделен одной, а не двумя сторонами. Поэтому он кажется безобидным, разумным и человечным. Его мотивы не ставятся под сомнение, и даже не ставится вопрос о внутреннем человеке и его деятельности по другую сторону. Это легкомысленно, поверхностно и даже неразумно, поскольку игнорировать реакции бессознательного психологически негигиенично. Можно презирать желудок или сердце, но это не мешает нам видеть последствия плохой диеты или перенапряжения, которые оборачиваются страданиями всего человеческого существа. О последствиях душевных ошибок умалчивают, ведь "психическое" весит не больше воздуха. Хотя никому не придет в голову отрицать, что без психики вообще нет мира и уж по крайней мере человеческого мира. Иными словами, все зависит от человеческой души и ее функций. Наибольшего внимания она заслуживает именно сегодня, когда радости и горести будущего все более зависят не от угрозы диких зверей или природных катастроф, не от эпидемий, но исключительно от психических изменений человека. Достаточно едва заметного нарушения душевного равновесия в голове одного из нынешних вождей, чтобы утопить мир в крови, огне и радиоактивности. Потребные технические средства уже наготове по обе стороны. Слишком легко возникают никем не контролируемые сознательные решения, пример которых был дан миру одним фюрером. Сознание современного человека на столько прилепилось к внешним объектам, что лишь на них возлагается ответственность, будто от них зависит принятие решения. Забывается, что психика некого индивида может однажды освободиться от объекта, что подобные "неразумности" наблюдаются каждый день и могут затронуть всякого.
Потерянность сознания в нашем мире связана прежде всего с утратой связи с миром инстинктов, а эта утрата есть итог духовного развития человечества на протяжении близящегося к концу Зона. Чем больше человек господствует над природой, тем сильнее ему в голову ударяет гордыня поразительных познаний и умений. Тем больше он презирает все естественное и случайное, т.е. иррациональное, в том числе и объективность психики, которая не сводится к сознанию. В противоположность субъективизму сознания бессознательное объективно. Оно заявляет о себе в форме противящихся сознанию чувств, эмоций, импульсов и сновидений, которые совершаются непреднамеренно, но во власть которых человек впадает объективно. Психология до сих пор является по большей части наукой о содержаниях сознания. Она меряет все коллективной мерой. Индивидуальная душа делается каким-то пограничным и случайным феноменом (хотя только она обладает в конечном счете действительностью); бессознательное, способное заявить о себе только у реального, т.е. иррационального, человека вообще игнорируется. Речь идет не о какой-то невнимательности или незнании, но о настоящем сопротивлении самой возможности иного, чем "Я", психического авторитета. Это "Я" страшится даже малейшего сомнения в своем единовластии. Религиозный человек должен был бы свыкнуться с мыслью, что не является монархическим владыкой в своем доме, что решает все-таки не он сам, а Бог. Но много ли осталось тех, кто готов на деле положиться на волю Божию, кто не придет в смущение, объясняя ею свое решение?
Религиозный человек, если держаться того, что вообще подлежит опытному установлению, находится под непосредственным воздействием бессознательных реакций. Он именует их обычно совестью. Поскольку имеются также моральные реакции других людей, то верующий соизмеряет свою совесть с традиционным этическим масштабом, т.е. какой-то коллективной величиной. В этом он решительно поддерживается его церковью. Пока индивид способен твердо держаться традиционной веры, а обстоятельства времени не требуют развитой индивидуальной автономии, этим можно и ограничиться. Но все сразу меняется, как это происходит сегодня, когда мирской человек ориентируется на внешние факторы и утрачивает религиозные убеждения, входит в массу.
Верующий должен считаться с необходимостью защиты и обоснования своей веры. Теперь он уже не может положиться на силу внушения consensus omnium , он чувствует слабость церкви и незащищенность ее догматических предпосылок. А церковь советует ему приумножать веру, будто этот donum gratiae зависит от человеческого усмотрения. Истоком действительной веры является не сознание, а спонтанный религиозный опыт, в котором переплетаются чувства верующего и его непосредственная связь с Богом. Тем самым возникает вопрос: есть ли у меня вообще религиозный опыт и прямая связь с Богом, а потому и уверенность в том, что для меня есть спасение от растворения в массе?
[17] вожделение и гордыня (лат.)