8 СОЦИОЛОГИЯ. ПОЛИТИКА И АЛХИМИЯ

Традиции политической и религиозной терпимости требуют, чтобы любой человек пользовался свободой мысли и слова вне зависимости от рода своих занятий. Разумеется, от священника принято ожидать, что он будет служить для своей паствы примером следования тем нормам поведения, которые он ей проповедует. Однако этот неписанный закон мало кто считает непреложным. Положение психолога в этой сфере весьма неловкое и двусмысленное, и вина за это отчасти лежит на нем самом. Устанавливая закономерности мотивации, сознания и поведения, он вправе ожидать, что окружающие будут пристрастно внимательны к тривиальности его частных суждений или ошибочности его поведения в практической сфере — а подобные случаи вовсе не редки. Так например, нет ничего удивительного, что родители, пострадавшие от профессиональной критики их методов воспитания детей, проявляют некоторые любопытство по поводу усилий психолога по воспитанию своих собственных отпрысков и испытывают известное злорадство, когда он зачастую терпит в этом деле неудачу. Будучи предметом общественного интереса, эта проблема легко поддается решению. Все зависит от сути той терапевтической методики, которую пропагандирует данный психолог (если она у него вообще есть). Всякий, кто берется учить и направлять своего пациента, тем самым, независимо от того, признает от это или нет, узурпирует прерогативы священнослужителя. Он претендует на некую непогрешимость, на которую священник вправе претендовать лишь в силу своей веры в то, что он является орудием Бога. Попытки святош от психотерапии ускользнуть от этой ответственности, утверждая, будто они занимаются лишь направлением своих пациентов по пути «лучшей» адаптации, мало что дают: тот, кто делает подобные заявления, тем самым подразумевает, что ему лучше, нежели пациенту, известно, что для того «хорошо», и в конечном счете — что ему известны непреложные нормы функционирования психики. На основании всего вышесказанного можно заявить: если психотерапевт, занимающийся своим делом в тиши кабинета с целью облегчить страдания и излечить тех, кто страдает душевными расстройствами, вправе в свободное от работы время быть таким же дураком, как и любой другой, такой прерогативы лишены те, кто не только желает направлять в какое-то русло жизнь своих пациентов, но и проповедует некий квазитеологический кодекс поведения. В таком случае публика вправе поинтересоваться общественными, политическими и религиозными взглядами данного психотерапевта. Если, как это имеет место в случае Юнга, нам заявляют, что душевные расстройства являются результатом неспособности исполнить «жизненную задачу», что главная проблема жизни — это проблема «индивидуации»,, и что этого состояния можно достигнуть с помощью указанных Юнгом манипуляций, мы имеем безусловное право обратиться к его публичным высказываниям, чтобы поискать каких-то указаний на то, в чем выражается эта индивидуация или по крайней мере о том, какой дорогой нам следует к ней идти. Если эта процедура все же покажется неоправданной, можно прибавить, что Юнг, во всяком случае, сам напросился на тщательный анализ своего мировоззрения. «Мировоззрение, — заявляет он нам, — определяется Высшим Сознанием. Любое обдумывание мотивов и намерений порождает мировоззрение... У того, для кого Солнце все еще вращается вокруг Земли, иной склад личности, нежели у того, для кого Земля — спутник Солнца». Итак, снимем же пробу с юнговского мировоззрения. СОЦИОЛОГИЯ, ПОЛИТИКА И АЛХИМИЯ Рассматривать социологические взгляды Юнга в связи с его политическими убеждениями не только уместно, но и удобно. Социологию можно определить как фундаментальное исследование групповой психологии; политику — как прикладное исследование групповых взаимоотношений. Обе эти сферы, однако, тесно связаны с психологией личности. Более того — с точки зрения тех, кто считает так называемое «групповое мышление» особым отделом психики индивидуума, явления групповой психологии можно понять лишь в терминах индивидуального развития. Фрейд, например, считал, что групповая психология старше индивидуальной: из первобытной группы или стада вышел первый индивидуум, первобытный отец; переход от стадной жизни к семейной и относительное упорядочивание сексуального соперничества через посредство семьи дали сильнейший толчок развитию психологии личности. И далее групповые механизмы продолжали демонстрировать свое примитивное происхождение и содержание, которые удобно изучать не только на примере организации групп дикарей и цивилизованных людей, но и на примере стадий развития, который проходит каждый ребенок на пути от младенчества до периода отрыва от семьи, который начинается во время полового созревания. Те, кто отрицают эти гипотезы и утверждают, что социологические явления — это вещи особого порядка и основаны на особых групповых инстинктах, все же оказываются вынуждены признать, что между политикой и психологией личности имеется необычайно тесная связь. Дело в том, что хотя делом политики в значительной степени является упорядочение групповых отношений, в общественной системе именно отношение «индивидуальной экспансии» к «групповому порядку» порождает наиболее острые политические чувства. Одного этого было бы достаточно, чтобы считать политические системы формой прикладной групповой социологии, принципы которой, однако преломляются через призму индивидуальных предрассудков и пристрастий или, в редчайших случаях, объективного исследования. Это в значительной степени объясняет, почему средний социолог является плохим политиком. Чем больше он политически ангажирован, тем больше его зависимость от эмоциональных предрассудков и, соответственно, тем больше его взгляды напоминают взгляды человека с улицы. Прогресс социологии неимоверно ускорился бы, если бы и социологи-теоретики, и социологи-прикладники сопровождали свои теоретические идеи сообщением о своей политической ориентации и взглядах. Все изложенное выше позволяет сделать вывод: лучший способ определить истинную ценность групповой психологии Юнга — это соотнести ее с теми политическими убеждениями и прогнозами, которые он имел неосмотрительность обнародовать. Однако чтобы понять социологические взгляды Юнга, необходимо вставить здесь краткое замечание о тех параллелях, которые Юнг находит между открытым им процессом индивидуации и средневековой герметической философией, или алхимией, а также различными формами йоги. Алхимия, по-видимому, привлекла Юнга сходством образов, снов и видений, якобы появляющихся в Коллективном Бессознательном с одной стороны, и системой алхимических символов с другой. На его взгляд, средневековые химические эксперименты были по природе своей символичны; то были «психические процессы, выраженные на псевдохимическом языке». Пытаясь объяснить природу материи, алхимик «проецировал бессознательное во тьму материи, дабы осветить ее». Медитация алхимика аналогична «внутреннему диалогу», который является для человека единственным способом о чем-то договориться с юнговским Коллективным Бессознательным. Аналогичным образом алхимические философы предвосхищали открытие «проблемы противоположностей в том виде, как ее понимает аналитическая психология». Ища философский камень, который преобразовывал бы низшие элементы в золото, они проецировали на материю «тайну психической трансформации», которая ведет к открытию трансцендентной Самости и в то же время вытекает из нее. Божественный демон, богочеловек, одухотворенность, которые воплощаются (проецируются) в материю, «означают бессознательную компоненту личности, которая, по-видимому, обладает более высокой формой сознания, а также превосходством над обычными людьми» (курсив мой — Э. Г.). На первый взгляд все это имеет к социологии весьма отдаленное отношение. Если Юнгу угодно считать алхимию «робким шагом к самой современной психологии» и находить в ее спонтанных, синкретических проекциях подтверждение универсальной ценности своего учения, то это означает, что Юнг своими руками роет этому учению могилу. Очевидно, если юнговское учение может быть выведено из умственных построений и систем алхимика, алхимические построения и системы равным образом можно найти в юнговском учении; об этом свидетельствует, например, высказывание Юнга: «постижение значения четверичности... означает проникновение во «внутреннюю область»... первый шаг, необходимую остановку на дороге индивидуального развития». Логическая несообразность у Юнга возникла из-за того, что, отвергнув фрейдовскую систему бессознательного, Юнг лишил себя концепции бессознательных защитных механизмов, чья функция — не только обуздывать примитивные инстинктивные силы, но и скрывать деятельность бессознательного. Коллективное Бессознательное, предложенное Юнгом вместо фрейдовского бессознательного, не содержит в себе защитных механизмов. Его проявления всегда следует считать «позитивным». Юнговский архетип всегда является позитивным, неизмененным выражением унаследованного коллективного устремления. Бессознательный символ и у Фрейда допускает незначительное проявление бессознательных сил; однако он также функционирует как эффективная маскировка бессознательного содержания и защита от него. Даже если допустить, что алхимия является примитивной формой психологии бессознательного, у нас нет оснований предполагать, что психологическая система, которую она предвосхищает, истинна; напротив, будет правильнее предположить, что она скрывает функционирование бессознательного больше, нежели объясняет. Попытка Юнга связать свою психологическую систему с более ранними алхимическими формами мысли была роковой ошибкой; она с неизбежностью делает юнговское учение уязвимым для критики, из которой вытекает, что оно гораздо больше скрывает истинную природу психики, нежели объясняет ее. Как мы уже убедились, даже это — чересчур благосклонная оценка этого учения. Однако вернемся к социологии; наиболее важной из аналогий между психологическим учением Юнга и системой алхимической философии является идея искупления. По мнению Юнга, «тайна», за которой охотились алхимики и с помощью которой низший металл может быть трансмутирован в благородный, символизирует необходимость трансформировать личность «путем смешивания и формирования благородных и низших составляющих, недифференцированных и подчиненных функций, сознательного и (коллективного — Э. Г.) бессознательного», — т. е., фактически путем юнговских процессов индивидуации и трансформации. Здесь Юнг начинает выдвигать концепцию (алхимической) социологии. Современная проекция алхимической проблемы противоположностей, согласно Юнгу, представлена парой «коллектив и индивидуум» или «общество и личность». «Наращивание коллективной жизни и не имеющее в прошлом прецедента собирание людей в массы, столь характерное для нашего времени, были как будто необходимы для того, чтобы заставить индивидуума осознать тот факт, что он задыхается в сетях организованной толпы». Первая мировая война, как утверждает Юнг, началась из-за того, что европеец оказался одержим чем-то, лишившим его свободы выбора. Изменение этого положения «может начаться только с индивидуумов, поскольку массы — об этом мы слишком хорошо знаем, — суть слепые звери». Дойдя до этого места, социолог, лишенный всяких иллюзий и изучивший различные разновидности «фюрерства», несомненно почует неладное. Дело в том, что если «искупление» индивидуума требует, как это заявляет Юнг, его изоляции от масс, из этого по логике вещей вытекает, что истинная индивидуации по Юнгу не только предполагает, что индивидуум по своим качествам подобен Богу или Христу, но и ставит своего субъекта выше закона. Можно предположить, что слово «индивидуум» здесь оказывается синонимом слова «вождь». Далее следует вспомнить, что спонтанная индивидуации, согласно Юнгу, встречается лишь у немногих избранных. Хотя в одном или двух местах он уточняет этот тезис, заявляя, что призвание, которое, как мы уже убедились, является эквивалентом предопределения, «также является уделом малых сих, вплоть до формата duodecimo* (В двенадцатую долю листа. — прим. перев.)», далее он уточняет это уточнение, добавляя, что по мере уменьшения «формата» призвание становится все более завуалированным и бессознательным, пока не растворяется в обществе и не отказывается от своей целостности ради принятых в обществе норм и банальной необходимости. Как указывает сам Юнг, есть много званых, но мало избранных. «Лишь немногие, — заявляет он, — решились на этот смелый шаг» (развить у себя индивидуальность — Э. Г.). Как правило, это «легендарные герои человечества». Они также освобождены от общественных условностей. Их призвание «действует как воля Бога, от которой не скрыться». «Они должны повиноваться своим собственным законам». «Подобно горным пикам, они возвышаются над массой, которая цепляется за свои коллективные страхи, связи, законы и методы, и выбирают свой путь сами». Однако внутренний голос этих личностей позволяет им осознать причины страданий целого народа или человечества. «Но он представляет это зло в индивидуальной форме... соблазнительно убедительным образом... если мы частично не уступим ему, то это зло не сумеет войти в нас, и тогда не произойдет ни обновления, ни исцеления». Если «я» уступает внутреннему голосу полностью, его содержимое действует как легион бесов. Однако если «я» уступает лишь частично и при помощи самоутверждения спасает себя от того, чтобы быть поглощенным, «оказывается, что зло есть не более чем подобие зла». Похоже, что путь к положению вождя чреват множеством внутриличностных опасностей. По всей видимости, осмелев от собственных формулировок, Юнг с уверенностью ступает на тонкий лед политических обобщений и прогнозов. Прежде всего он заявляет свое демократическое кредо: «Как швейцарец, я закоренелый демократ, однако я признаю, что природа аристократична и более того — эзотерична».* ( Ср. фразу из «Майн Кампф» Гитлера: «... парламентский принцип большинства грешит против основополагающего аристократического принципа природы».). Исповедовавшись таким образом, Юнг далее продолжает: «Великие дела освобождения в мировой истории осуществляют великие личности и никогда — инертная масса, которая всегда вторична и нуждается в вожде для того, чтобы вообще сдвинуться с места». «Хвалебная песнь итальянской нации, — добавляет Юнг, — обращена к личности дуче, а другие нации оплакивают отсутствие у них великих вождей». Чтобы не оставить у нас никаких сомнений относительно того, какова природа великих вождей, он добавляет сноску, которая заслуживает того, чтобы быть приведенной полностью. Вот она: «Эта глава первоначально была прочитана в виде лекции под названием „Die Stimme des Innem" в венском Kulturbund'e в ноябре 1932 года. С тех пор Германия также нашла своего вождя». То, что эта сноска является чем-то большим, нежели попутным комментарием, доказывается рядом фактов. Когда доктор Г. Балли критиковал Юнга за то, что тот стал редактировать выдержанный в духе нацизма журнал «Zentralblatt fur Psychotherapie», Юнг в ответ заявил, что, совершая этот шаг, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что может быть неправильно понят, «от чего нет спасения никому из тех, кому из высших соображений пришлось пойти на мировую с нынешними германскими властями».*(Neue Zuerchcr Zeitung, 13 марта 1934г.) «Науки, искусство врачевания и все остальные искусства... должны учиться приспосабливаться. Возражать против этого смешно!» В 1936 году, развивая далее свой «психополитический анализ» относительно аристократических тенденций в природе, Юнг особо подчеркивает: «Коммунистическая или социалистическая демократия — это восстание неполноценных против попыток установления порядка». И далее: «Эсэсовцы превращаются в касту рыцарей, правящих шестьюдесятью миллионами туземцев». «Есть два типа диктаторов — глава и шаман. Гитлер относится к последнему типу. Это голос древних богов... сивилла... дельфийский оракул». В начале 1939 года он советует западным государственным деятелям «не трогать Германию в ее нынешнем расположении духа. Она чересчур опасна... Пустите ее в Россию. Там масса земли — одна шестая часть суши».**(Интервью журналу «Cosmopolitan», январь 1939г.). А в статье о Вотане пишет следующее: «Те, кто поклоняется Вотану, несмотря на свою эксцентричность и чудачества, по-видимому, оценивали эмпирические факты точнее, нежели те, кто поклоняется разуму». Говоря о событиях 1936 года в Германии, Юнг утверждает: хотя Вотан показал себя «беспокойным, яростным и неистовым», его «экстатические и пророческие качества» станут очевидными «в течение ближайших лет или десятилетий»; «национал-социализм будет не последним словом»; его дальнейшую судьбу «не может предсказать, пожалуй, никто, кроме провидца, пророка, самого фюрера...» «Истинный вождь всегда ведом (своим бессознательным — Э. Г.\ Мы видим, как оно действует внутри него. Он (Гитлер — Э. Г.) сам говорил о его Голосе». Нет смысла говорить, что эти высказывания, свидетельствующие о политических убеждениях и «мудрости» Юнга, вкраплены в массу обобщений, на основе которых может создаться противоположное впечатление, будто Юнга всегда заботили демонические (реакционные) аспекты всяческих групповых проявлений Коллективного Бессознательного, без которого, как он тут же нас заверяет, невозможен никакой прогресс в какой бы то ни было сфере. Впоследствии Юнг поступил так же мудро, как любой другой политикан, допустивший явный ляпсус. Он заявил, будто с самого начала знал, что назревает впереди, и понял это еще в 1918 году, когда, работая с пациентами-немцами, имел возможность наблюдать «специфически немецкие архетипы», чье появление грозило бедой. Как он якобы сказал тогда, «белокурая бестия» просыпается, и впереди нас ждут апокалипсические события. После поражения Германии в 1945 году представления Юнга о Гитлере претерпели поистине удивительную трансформацию. Гермафродитическая фигура «религиозного» шамана и одновременно сивиллы, «полубожество», каким Юнгу представлялся Гитлер в 1936 году, уступило место «духовному пугалу (с метлой в протянутой руке)», истерику, страдающему pseudologia phantastica, психопату, вогнавшему миллионы своих подданных в массовый психоз, который, между прочим, перестал для Юнга быть явлением, характерным только для СССР. Германия, по его мнению, была психически больной и все еще остается таковой, хотя, разумеется, эта болезнь преобладает по всей Европе. «С точки зрения психолога, нет разницы между менталитетом нацистов и менталитетом противников этого режима». По всей видимости, великий архетип Вотана оставил немцев «с тяжелым похмельем, как пьяницу после запойной ночи». В иных условиях приличия требовали бы не вытаскивать политические ляпсусы профессиональных психологов на всеобщее обозрение. Такова, во всяком случае, привилегия, которую требуют для себя практикующие политики, и зачастую они ее удостаиваются. Если бы политические взгляды Юнга были только его личным делом, мы бы вполне могли пройти мимо них, заметив, что Божьей милостью и благодаря быстрому развитию событий на фронтах войны ему удалось избежать того, чтобы стать всеобщим посмешищем на вечные времена. Однако мы уже имели возможность убедиться, что претензии Юнга на дальновидность и его доктрина индивидуации не дают нам такой возможности. Важнее то, что такой образ мышления, по всей видимости, считается научным среди образованной публики, которой следовало бы лучше понимать, что к чему. Мистер Кингсли Мартин, которого даже при самой богатой фантазии нельзя назвать приверженцем нацизма, но который несомненно является сторонником мягкого авторитаризма, заявляет* (New Statesman, II сентября 1948 г.), что хотя ему пока еще не под силу понять или суметь оценить юнговскую теорию человеческой психики, он считает Юнга «самым интересным и вселяющим наибольший оптимизм из ныне здравствующих писателей». Не замечая, по-видимому, того факта, что если вы соглашаетесь с юнговской теорией Коллективного Бессознательного, а заодно, разумеется, и с юнговской теорией индивидуации, вы тем самым расписываетесь в согласии с принципом «фюрсрства» в той ли иной форме, он положительно оценивает юнговские объяснения массовых реакций и даже считает, что они «имеют значение не только для Германии». Здесь вполне уместно перейти к обсуждению научного статуса новой юнговской социологии. Читатель, без сомнения, припомнит, что Коллективное Бессознательное, оперируя каким-то образом с недифференцированной жизненной силой (elan vital, юнговским либидо), в конечном счете несет ответственность и за добро, и за зло, и за демоническое, и за божественное Призвание Человека, и представляет собой корпус наследственных склонностей, точкой отсчета в генеалогии которых является, в зависимости от вкуса, момент зарождения первого одноклеточного организма, появление первобытной культуры или послереформационный период. Нетрудно догадаться, что в таком случае влияние Коллективного Бессознательного может быть как удивительно избирательным, так и удивительно неизбирательным. Поэтому читатель не будет сильно удивлен, обнаружив, что Юнг не только признал «аристократическую» теорию природы, но и разработал собственную разновидность расовой теории. Обратимся снова к «Вотану», статье, опубликованной Юнгом в том самом месяце 1936 года, когда Гитлер оккупировал Рейнскую область. С какой стати, спрашивает Юнг, Вотан, древний бог бури и ярости, пробуждается в цивилизованной стране, порождая Jugendbewegung*( молодежное движение (нем.)), марширующие орды безработных времен Веймарской республики; с какой стати в то время, «когда гитлеровское движение повергло к своим ногам всю Германию», этот бог рождает «зрелище великого переселения народа, топтавшегося на месте»? Юнг отвечает на свой риторический вопрос объяснением природы национал-социализма: «пробудился Вотан-скиталец», другими словами, furor teutonicus**( тевтонская ярость (лат.)).. «Вотан представляет собой первобытный германский фактор и... является самым точным выражением и не имеющей себе равных персонификацией основных человеческих качеств, в особенности присущих немцам...»; в немцев вселился некий Бог, и их дом наполнен «могучим ветром». «Можем ли мы, — спрашивает Юнг в другом месте, — представить себе, чтобы кто-нибудь, кроме немца, мог написать «Фауста» или «Так говорил Заратустра»?» И то, и другое произведение находят отзвук в немецкой душе — «первообраз... фигуру врачевателя или учителя человечества».*** ( «Современный человек в поисках души». ). Еще в 1927 году**** (Der Leuchter, 1927.) он утверждал, что «Бог немцев — это Вотан, а вовсе не Бог христиан». Если у вас еще имеются какие-то сомнения относительно природы этой стороны юнговской расовой теории, задумайтесь над его высказыванием о «религии» Гитлера: «Подобно магометанству, он учит насаждать добродетель мечом... Главная идея Гитлера — сделать свой народ сильным, потому что дух германского арийца заслуживает того, чтобы его поддерживали мощью мускулов и стали».***** (" Ставя диагнозы диктаторам. — Интервью журналу «Cosmopolitan», январь 1939 г.). Однако это была далеко не первая работа Юнга относительно расовых характеристик и расового превосходства. Еще в 1914 году Фрейд высказывался относительно «расовых предрассудков» Юнга. Объектом этих предрассудков были в первую очередь психологические теории; об этом свидетельствует высказывание Юнга о том, что «было бы непростительной ошибкой согласиться с тем, что выводы еврейской психологии верны во всех случаях». Еще более был заострен расовый вопрос в редакторском предисловии Юнга к первому номеру выдержанного в духе нацизма журнала «Zentralblatt fur Psychoterapie»* (В нем также содержалось заявление профессора, доктора юридических и медицинских наук М. Г. Геринга о том, что от членов Немецкой медицинской ассоциации по психотерапии ожидается, что они «произведут серьезное изучение фундаментальной книги Гитлера «Моя борьба» с научной точки зрения и признают ее основополагающим трудом».), где он указал, что отныне этот журнал будет проводить строгое различие между германской и еврейской психологией: «... явные различия между германской и еврейской психологией, давно очевидные для здравомыслящих людей, больше не будут замалчиваться». Во втором номере того же журнала Юнг продолжает: «Между тем арийское бессознательное (курсив мой — Э. Г.) содержит бодрость, творческие семена еще не реализованного будущего, и их нельзя низводить до детской романтики, не подвергая свою психику опасности». И далее: «Арийское бессознательное обладает более высоким потенциалом, нежели еврейское». Психопатология, продолжает он, совершила грубую ошибку, слепо применяя еврейские категории к христианам — немцам и славянам. «Мой предостерегающий голос десятилетиями подозревали в антисемитизме. Этим подозрениям положил начало Фрейд. Он не имел представления о германской душе — так же, впрочем, как и все его прихвостни-немцы. Неужели поразительное явление национал-социализма, на которое потрясенными глазами взирает весь мир, так ничему его и не научило?» Сила, породившая национал-социализм, «была сокрыта в германской душе, в той глубокой почве, которая является чем угодно, только не мусорным ведром неисполнимых детских желаний...». И далее: «Я поставил еврейский вопрос ребром. Я сделал это нарочно... еврейская проблема — это комплекс, гноящаяся рана...» Чтобы оценить «научность» этих расовых теорий, следует сопоставить их с теорией «обусловленности психики страной»*(Der Lcuchter, 1927.). Юнг считал заселение североамериканского континента людьми в основном германского происхождения «величайшим экспериментом» в области расовой трансплантации. Если верить Юнгу, во втором поколении формируется «тип янки», «настолько сходный с индейским типом», что это можно было бы, не раздумывая, приписать влиянию смешанных браков, если бы не было известно, что в жилах североамериканцев течет лишь пренебрежимо малая доля индейской крови. Эта таинственная «индеизация» американского населения стала очевидной для Юнга только тогда, когда он проанализировал психику большого числа американцев. Также его поразило сильное влияние негров — «психологическое влияние, разумеется». Темпераментное поведение американца на бейсбольных матчах «едва ли можно считать наследием его германских предков; скорее его можно сравнить с «суматохой» в негритянской деревне». И вот вывод: «Таким образом, американец представляет собою странное зрелище: европейца с негритянскими повадками и индейской душой». В воздухе и почве страны имеются «икс и игрек, которые медленно пропитывают человека и уподобляют его коренному жителю...» «Особенно мне запомнилась встреча в Нью-Йорке с семьей немецких эмигрантов. Трое из их детей родились в Германии, а четверо — в Америке. Первые три были явно немцами, в то время как остальные — стопроцентными американцами». Итак, очевидно, Коллективное Бессознательное все же не окончательно определяет характер и поведение человека. Икс и игрек воздуха и почвы способны за пару поколений оказать более сильное воздействие, чем Коллективное Бессознательное — за миллион лет. Однако, что характерно, к евреям это не относится. Многие поколения евреев сменились в Швейцарии, Германии, Чехословакии, Польше, в обеих Америках и у антиподов, а их архетипы остались нетронутыми. Уподобления коренному населению не происходит. Более того, когда евреи разрабатывают психологические теории, эти теории по своей архетипической и проективной природе являются чисто еврейскими. Между тем предполагается, что немцы, несмотря на свою климатическую гибкость, продолжают держаться архетипического Вотана, где бы они ни родились. При этом психологов предостерегают от того, чтобы делать различие между менталитетом нацистов, предопределенным архетипом Вотана, и менталитетом их противников. Дальнейшие комментарии излишни.