РАЙСКАЯ ПТИЦА
Автор: procyon, дата: пт, 22/06/2007 - 20:14
Каждую ночь я встречаю его. Царя с Венцом. Каждую ночь мы сражаемся. Почему он должен меня убить? Нет. Я не умру. Я могу стать меньше булавочной головки, тверже алмаза. И вдруг -насколько он мягок! Одна из его уловок. Долой его Венец! Бью. Удар в голову. Лицо в крови. Слезы? Возможно. Поздно! Долой голову! Колю в хребет! Умри же, о Царь!
Паук медленно ползет по стене спальни. Не страшный, не злой. Приятие. Появляется еще один, и еще. Ох! Нет, слишком много. Убить.
Внезапно он всегда оказывается птицей, столь хрупкой, столь прекрасной; теперь же дергающей в предсмертных судорогах. Что я наделал? Зачем так со мной играть? Зачем появляться такой уродиной? Это твоя ошибка, твоя ошибка. Полдень. Уличная пробка. Вначале я не понимаю почему. Потом вижу. Крупный, величественный пес бегает бесцельными кругами по дороге. Он подбегает к моей машине. Я начинаю понимать, что у него что-то ужасно повреждено. Да, сломана спина, а когда он поворачивается, видна левая половина морды, разбитая, окровавленная, бесформенная,-месиво, в котором как-то уцелел глаз, смотрящий на меня, без глазной впадины, просто сам по себе, одинокий, обособленный, Собралась толпа, смеющаяся, подшучивающая над странным поведением этого обезумевшего животного. Водители сигналят и кричат, чтобы он убирался с дороги. Продавщицы выбежали из лавок и хихикают. Могу ли я быть тем псом, и теми рассерженными водителями, и теми хихикающими продавщицами?
Прощает ли меня Господь за то, что я Его распинаю?
Глазго.
Серая улица. Пустые безликие трущобы, истекающие моей моросью. Красное лишь на щечках детей. Свет, меркнущий во все еще смеющихся глазах... Глазговское остроумие
ПАРЕНЬ (проходящей пташке): Цыпочка, постой... сейчас ты изойдешь кипятком.
ПТАШКА: Ты же всяко не сунешь туда свой клюв.
Те остановки глазговских трамваев воскресным ноябрьским днем в 30-е годы. Конец.
Обсыпающаяся штукатурка. Разбитые окна. Запах трущоб. Сырые дворики воскресным утром. Беременные прокисшим пивом, блевотиной, рыбой и картошкой. Все те обои в цветочек и те бордюры, занавески и шторы. Плюшевый гарнитур из трех предметов.
Изразцовые камины, каминные решетки, квадратные метры и метры линолеума под паркет.
Изразцовый дворик с перильцами и окном с цветными стеклами. Порядочность. О, эта порядочность.
Г-жа Кэмбел -приятная молодая мать двоих детей. Внезапно она стала терять в весе, а ее живот начал распухать. Но она не чувствовала себя больной.
Студент-медик должен "записать историю болезни" - я сделал ошибку, болтая с ней, расспрашивая о ее мальчике и девочке, о том, что она вяжет и тому подобное.
Она прибыла в наше хирургическое отделение в воскресенье. На ее животе была сделана отметка, показывающая, где находится нижний край печени, так как та была увеличена.
К понедельнику ее печень увеличилась и опустилась еще ниже. Даже раковая опухоль не могла расти с такой скоростью. Она явно страдала чем-то крайне необычным.
Ее печень продолжала расти с каждым днем. К четвергу стало ясно, что она умрет. Она этого не знала -и никто не собирался ей говорить. - Мы решили, что операция вам не нужна.
- Когда же меня выпишут?
- Ну, вероятно, очень скоро, но мы пока должны держать вас под наблюдением.
-А меня будут как-нибудь лечить?
- Не волнуйтесь, г-жа Кэмбел, предоставьте это нам. Нужно сделать еще несколько обследований.
У нее, наверно, было внутреннее кровотечение в печени. Но почему? Метастазы рака где-нибудь в другом месте? Но где? Каждая часть ее тела была прозондирована, прощупана: вверх -прямая кишка, вагина; вниз -горло; просвечена рентгеном; моча, кал, кровь... Это была интересная клиническая проблема.
В пятницу утром студенты встретились. с одним из молодых хирургов и обсудили ее случай. Никто ничего подобного не видел -мы, конечно же, узнаем при вскрытии, но было бы хорошо, если бы мы смогли поставить диагноз заранее.
Кто-то предположил небольшую опухоль на сетчатке. Ее глаза проверяли -но такие опухоли, иногда действительно очень маленькие, легко пропустить -когда ее обследовали первый раз, специально Не смотрели -сомнительная возможность. Было почти время ленча, когда более пятисот студентов бежали из аудиторий всех университетских зданий в студенческую столовую, где мест только двести. Если ты не попадал в начало очереди, тебе приходилось ждать больше часа, а у тебя до следующей лекции только час.
Но у нас было время лишь мельком посмотреть ее глаза...
Когда мы добрались до нее, сестры уже укладывали ее, связывали ей лодыжки.
Блядь, она умерла! Спокойно, быстро, до того, как затуманится роговая оболочка. Мы посмотрели в глубину ее мертвых глаз. Умерла лишь несколько минут назад. Если вы смотрите в глаза в это время, все равно интересно - вы действительно видите, как кровь начинает разрывать сосуды сетчатки. Но кроме этого, смотреть нечего.
Блядь, из-за нее мы пропустили этот блядский ленч.
Книжная лавка, Глазго. Обычный "Горизонт". Последний номер! "Сейчас в Садах Запада время закрытия. С этого момента о писателе будут судить по резонансу его молчания и качеству его отчаяния".
Отлично -у тебя никогда не было тиража больше восьмидесяти тысяч. У тебя кончились деньги. Но, подонок, говори за себя. Исписывай "Горизонт" и самого себя. Не исписывай меня. Меня будут судить по моей музыке, а не по моему молчанию, по качеству каких-то жалких клочков веры, надежды и милосердия, что все еще держатся на мне.
АМЕРИКАНСКИЙ МОРЯК (глазговской красотке): Детка, я дам тебе кое-что, чего у тебя никогда не было.
ГЛАЗГОВСКАЯ КРАСОТКА (подружке): Слышь, Мэгги. Тут у одного парня проказа.
Пятьдесят трупов положили на столы. Прежде чем мы дойдем до ручки, каждый из нас должен близко узнать один из них.
В конце семестра,-внезапно, как кажется,-никто не понял, как это началось: куски кожи, мышц, пенисов, кусочки печени, легких, сердца, языка и т. д. и т. п. залетали вокруг... Вопли... крики... Кто с кем сражается? Бог знает.
Профессор некоторое время стоит в дверях, пока его присутствие не начинает проникать в аудиторию. Молчание.
- Вам должно быть стыдно,- громыхает он,- как, по-вашему, они соберут самих себя в день Страшного Суда?
Ему было десять лет, и у него была гидроцефалия из-за неоперабельной опухоли размером с горошину как раз в таком месте, чтобы не выпускать спинномозговую жидкость из головы, у него, так сказать, в мозгу была вода, которая разрывала его голову, так что мозг стал вытягиваться в узенький ободок, и кости черепа -тоже. Он мучился от ужасной, неотпускающей боли. Одной из моих обязанностей было вводить иглу в эту все увеличивающуюся опухоль и выпускать жидкость наружу. Я должен был делать это дважды в день, и эта прозрачная жидкость, убивающая его, вырывалась на меня из его объемистой десятилетней головы, поднимаясь столбом на несколько футов, порой ударяя мне в лицо.
Случаи вроде этого обычно менее мучительны, чем могут показаться, так как больным часто и помногу дают наркотики; они частично теряют некоторые способности, иногда помогает операция. Ему сделали несколько, но новый канал не работал.
Положение может быть порой на неопределенный срок стабилизироваться на уровне существования хронического растения - так что личность, по-видимому, в конце концов не страдает. (Не отчаивайтесь, душа умирает даже раньше тела.)
Но этот мальчик, без сомнения, продолжал мучиться. Он тихо плакал от боли. Если бы он только закричал или застонал... И он знал, что умрет. Он начал читать "Записки Пиквикского клуба". Единственное, о чем он просил Бога, сказал он мне, чтобы ему было позволено закончить книжку, а уж потом умереть.
Он умер, не прочитав и половины.
Я знаю столько анекдотов! По крайней мере, я их не придумываю. Джимми Маккензи был бичом психбольницы, потому что слонялся повсюду, громогласно отвечая своим внутренним голосам. Мы могли слышать, конечно, лишь одну сторону, другая могла подразумеваться, по крайней мере в общих чертах:
-Идите в задницу, полоумные подонки...
Было решено облегчить одновременно и его мучения, и наши, не отказав ему в праве на лейкотомию.
Было отмечено улучшение его состояния. После операции он слонялся повсюду, уже больше не ругаясь с голосами, а крича:
-Что? Повтори еще раз! Говори громче, сволочь, я тебя не слышу!
Мы принимали роды, и они тянулись уже шестнадцать часов. Наконец оно начало выходить - серое, скользкое, холодное; оно вылезло -большая человекообразная лягушка, аненцефалическое чудовище, без шеи, без головы, с тазами, лягушачьим ртом, длиннющими руками.
Это существо родилось в 9:10 ясным августовским утром.
Возможно, отчасти оно было живым. Мы не хотели этого знать. Мы завернули его в газету - и с этим свертком под мышкой, чтобы зайти в лабораторию патологии, которая, кажется, давала ответы на все вопросы, которые я когда-либо задавал, я через два часа шел по улице 0'Коннел. Нужно было выпить. Я зашел в пивную, положил сверток на стойку. Внезапно -желание развернуть его, показать всем эту ужасную голову Горгоны, обратить мир в камень.
До сего дня я мог бы показать вам ту точку на мостовой. Кончики пальцев, ноги, легкие, гениталии, все мыслящее. Эти люди там на улице, я их вижу. Нам сказали, что они являются чем-то внешним, что пересекает пространство, лезет в глаза, доходит до мозга, затем происходит событие, посредством чего это событие переживается мной в моем мозгу как те люди там в пространстве.
То "Я", которым я являюсь,-не то, которое я знаю, но то, посредством чего и с помощью чего это "Я" известно. Но если это "Я", которое является посредством чего-то, не есть что-то, что я знаю, то это ничто. Щелк" - ворота шлюза открыты -тело опустошается вовне.
Голова с ногами весело распевает на улицах, ведомая нищим. Голова -это яйцо. Глупая старуха разбивает голову-яйцо. Плод. Его пение - крик невыразимой боли. Старуха поджигает плод. Он крутится внутри головы-яйца, словно на сковородке. Смятение. Его боль и беспомощность неописуемы.
Я горю, я не могу выбежать. И крики: "Он мертв!" Но врач заявляет, что он еще жив, и велит отвести в больницу.
Два человека сидят лицом к лицу, и оба из них - это я. Спокойно, щепетильно, тщательно они выпускают друг другу мозги, стреляя из пистолетов. С виду же они совершенно невредимы. Внугренее опустошение.
Я брожу по Новому городу. Что за жалкое зрелище те внутренности и выкидыши, порождающие новых щегольских подонков. Этот с виду похож на сердце. Он пульсирует. Он начинает двигаться на четырех ножках. Он отвратителен и нелеп. Собакоподобный уродец из сырой красной плоти, но, однако, живой. Глупая, освежеванная, уродливая собака все еще упорно продолжает жить. Однако все, что она просит после всего, это чтобы я позволил ей любить меня.
Изумленное сердце, любящее нелюбимое сердце, сердце бессердечного мира, безумное сердце умирающего мира.
Играя в игру реальности без реальных карт в руке.
Тело искромсано, разорвано на куски, растерто в порошок, члены болят, сердце потеряно, кости измельчены, пустая тошнота в прахе. Желание блеванутъ легкими. Кругом кровь, ткани, мышцы, кости -дикие, неистовые. Внешне же все тихо, спокойно, как всегда. Сон. Смерть. Я выгляжу отлично.
Тот дикий безмолвный крик в ночи. И что, если бы я начал рвать на себе волосы, бегать нагим и орать в пригородную ночь. Я бы разбудил несколько уставших людей, а себя бы отправил в психбольницу. С какой целью? 5 часов утра: стервятники парят за моим окном.
Величественный лес, жаркий летний день. Гордые деревья, глубоко пустившие корни в землю, цепляющиеся за небо, высокие, могучие. Лес во всем своем великолепии.
Пришли лесорубы. Срубили и спилили деревья. Которые терпеливо переносили боль от их топоров и пил. Деревья повержены - обработаны на лесопилке, распилены на бревна и бревнышки, расколоты на поленья и полешки, все меньше, и меньше, и меньше, в конце концов до опилок, исчезая в хламе этого мира.
Лотос открывается. Движение из земли, сквозь воду, из огня к воздуху. Теперь наружу и внутрь за пределы жизни и смерти, за пределы внутреннего и внешнего, смысла и бессмыслицы, значения и тщеты, мужского и женского, бытия и небытия, света и тьмы, пустоты и полноты. За пределы любой двойственности или недвойственности, за-пределы и запределы. Развоплощение. Я снова дышу. Дальше внутрь, большой или малый, более или менее есть, все более и более ничто, дальше в атом, дальше в открытый космос, ничто. Врата со Страшным Судом в Отене и центра атома тождественны. Прыгающий Иисус. Экстаз. Космическая пена и пузыри вечного движения Творения Спасения Воскресения Суда Страшного Последнего и Первого и Высшего Начала и Конца суть Единая Мандала Атомного Цветка Христа. Игольное ушко здесь и сейчас. Два удара сердца обвивают бесконечность. То, что мы знаем, это пена и пузыри. Свет. Свет Мира, что озаряет меня и горит в моих глазах. Внутреннее солнце, что славит меня, ярче тысячи солнц.
Ужас быть ослепленным, поджаренным, уничтоженным. Хватаюсь за самого себя. Падаю. Падение из Света во Тьму, из Царства в изгнание, из Вечности во время, с Небес на землю. Прочь, прочь, прочь и наружу, вниз и наружу, сквозь ветра и мимо ветров иных миров, звезд, красок, самоцветов, сквозь начала и мимо начал соперничества. Пальцы одной руки начинают бороться друг с другом. Начала богов -каждый уровень бытия, стремящийся ньше к низшему,-боги, сражающиеся и сношающиеся друг с другом,- воплощение. Полубоги, герои, смертные. Резня. Бойня духа в окончательном ужасе воплощения. Кровь. Боль. Изнеможение духа. Борьба между смертью и перерождением, обессиливанием и возрождением.
Космическая блевотина, сперма, смегма, понос, пот - при любых обстоятельствах, незначительная частичка на пути наружу...
Видение кончилось, я снова начинаю грезить. Сотрясенный. Оторванные лоскутки памяти. Бедная, сырая, разбитая Голова-Яйцо. Кровотечение времени в теле Вечности.
Вновь начиная думать -ухватить, связать, соединить, запомнить... Лишь запомнить запомнить, или по крайней мере запомнить, что ты забыл...
Каждое забывание расчленения.
Я не должен снова забыть. Все те поиски и изыскания тех ложных указательных столбов, ужасная опасность забыть, что забыл. Это слишком страшно.
За и над человеком, вне и внутри человека свирепствует война. Человек, я и ты,- это не единственное место битвы, но он является одним из ее участков. Разум и тело разорваны, изрезаны, искромсаны, опустошены, истощены этими Силами и Властями при их космическом конфликте, который мы даже не можем опознать.
Мы -расколотые, разбитые, сумасшедшие остатки некогда славной армии. Среди нас есть Князья, Полководцы, Военачальники, с амнезией, афазией, атаксией, судорожно пытающиеся припомнить, что это была за битва, звуки которой все еще раздаются у нас в ушах,-идет ли все еще битва? Если мы только смогли бы наладить связь со Штабом, найти путь, чтобы соединиться с основной частью Армии...
Воин на Стене на отдаленной окраине Империи - всматривающийся во тьму и опасность. Ближайшего товарища не видно. Меня не должны бросить -в нужное время я буду вызван в Столицу.
Нащупывание, ориентация, крошки, обрезки, осколки головоломки, немного сумасшедшего бреда, что может помочь в восстановлении потерянного послания. Я лишь начинаю вновь обретать память, лишь начинаю осознавать, что потерялся, улавливаю лишь тихие звуки знакомой музыки -обрывки старых напевов, мгновения дежа-вю, пробуждение от долгой тупой боли -невыносимое осознание того, что за разгром это был, что за резня, что за предательство, ужас, глупость, невежество, трусость, малодушное желание, жалкая алчность. Слабое воспоминание о бредовой ностальгии -по Царству, Силе и Славе, Потерянному Раю...
Мы, бродяги, настолько потеряли последний разум, что не знаем, что воровать или даже как попрошайничать. Мы лишенцы. Беспризорники. Рыбы, выкинутые в предсмертные муки, дергающиеся, трущиеся друг о дружку в собственной слизи. Не будь робкой рыбой. Сейчас не время для достоинства и героизма. Наша великая надежда на трусость и предательство. Я скорее стал бы бельм, чем мертвым.
Посреди океана. Кораблекрушение. Выживших подобрали. Вся команда спасена, кроме Капитана-Правителя-Начальника. Корабль-спаситель уходит от места крушения. Пустой, спокойный, безлюдный океан. Медленное продвижение по поверхности. Внезапно, словно птица, я устремляюсь вниз. Вот же Капитан. Он мертв? Нетонущая пока намокшая кукла -не больше. Даже если он не мертв, по-видимому, скоро пойдет ко дну. Внезапно его выбрасывает к рыбацкому поселку. Рыбаки не знают, жив он или мертв, капитан ли, кукла ли, диковинная ли рыбина. Приходит врач, потрошит его как рыбу или распарывает как куклу. Внутри намокший, серенький человечек. Искусственное дыхание. Он шевелится. Кровь приливает к лицу. Возможно, он выкарабкается.
Насколько я должен быть осторожен! Как близко! Если только это в самом деле возвращение Царя. Капитан пришел принять командование. Сейчас я могу начать снова. Разложить по полочкам. Починка, восстановление, замыслы. Планы. Кампании. О Да.
Существует еще одна область души под названием Америка. Выразить Америку невозможно. Той последней ночью было эдакое крайне интеллигентное сборище очень такое белое очень такое еврейское я начал осознавать что сижу рядом с бюстом из чего-то вроде терракоты вероятно Будды. Было тихо и по-прежнему ничего не говоря и ничего не делая я начал осознавать что с макушки его головы исходит свет электрическая лампочка ватт на шестьдесят я вас не дурачу это была лампа.
Какого черта вы обращаетесь с Буддой как с лампой. О это не Будда это какая-нибудь верховная богиня.
Америкой правит бесплодная смеющаяся Будда-женщина -жирная немыслимо и невообразимо -задрапированная мириадом складок и слоев. На очереди - жир. Эта женщина-Будда сделана из какой-то космической грязи, которая сейчас разрастается в чудовищном похотливом желании. Миллионы мужчин падают на нее, чтобы, трахнув,
избавить ее от невыразимого, ненасытного и бесстыдного зуда. Все они теряются в бесконечном, маслянистом, жирном болоте ее вонючего укромного уголка.
Эти писания не свободны. Они остаются, как и любые писания, нелепой и бунтарской попыткой произвести впечатление на мир, который останется таким же неподвижным, таким же жадным. Если бы я мог включить тебя, если бы я мог свести тебя с твоего жалкого ума, если бы я мог тебя различить, я дал бы тебе знать.
Кто же не занят попытками впечатлить, оставить веху, высечь свой образ на других и на мире - высеченные образы дороже, чем самое жизнь? Мы хотим умереть, оставив наши отпечатки, выжженными в сердцах других. Чем бы стала жизнь, если бы не было никого, кто помнит нас, думает о нас, когда нас нет, оживляет нас, когда мы умираем? А когда мы умираем, внезапно или постепенно, наше присутствие, разбросанное по десяткам и сотням тысяч сердец, тускнеет и исчезает. Сколько свечей в скольких сердцах? Из такого вот материала наша надежда и наше отчаяние.
Как ты заткнешь пустоту, затыкающую пустоту? Как войти в ушедший мир? Никакие моча, дерьмо, смегма, сперма, слизь, лимфа, мягкое и твердое, и даже слезы из глаз, уши, зад, влагалище, член, ноздри отличного качества у человека или крокодила, черепахи или дочери не заткнут Дыру. Она уходит ото всего этого, любого последнего отчаянного хватания. Войди в ушедшее. Я уверяю тебя. Ужасное уже произошло.
Развалины
Старомодные
Все те внушения любви...
Я хочу, чтобы меня пробовали и нюхали, хочу быть ощутимым тобой, забраться тебе под кожу, быть зудом у тебя в мозгу и у тебя в кишках, которые не сможешь чесать, зудом, который не сможешь ослабить, который растлит тебя, уничтожит и сведет с ума. Кто может писать всецело с неподдельным состраданием? Любая проза, любая поэзия, в той степени, в какой она не является состраданием, есть неудача.
Будь осторожен. Внимание. Спокойствие. Предусмотрительность. Не переусердствуй. Просто держись за свое место, просто на напрашивайся не неприятности. Помни, у тебя на руках кровь, просто не будь слишком нахальным или слишком жадным. Не кичись чересчур собой. Помни свое место в иерархии, не пытайся кривляться, не ори, не рисуйся, не выставляйся, не думай, что тебе удастся смыться, у тебя было немножко мочи, взятой у тебя же, не извиняйся. Не дергайся. Кого ты пытаешься одурачить? Немного смирения, частица любви, зерно доверия, тебе сказали ровно столько, сколько тебе нужно знать, у тебя ровно твоя доля, не испытывай терпение богов. Заткнись и старайся ладить. Помни. Осталось не так уж много времени. Потоп и огонь надвигаются на нас.
Да, бывают мгновения
Порой случается чудо
Дыба с улыбкой
Ничто так не становится человеком
Как покинутая слабость
Как тихая ностальгия
Ich grolle nicht
Нежность тоже возможна
О нежность
Блужданья
Вдруг я набрел на одно из моих многочисленных детств
Что сохранилось в забвенье
Для этого самого мига, когда я в нем так нуждаюсь.
Он и она
Грустный напев
Его пальцы так робко тянутся к нашему неосязаемому
счастью
Его тихая улыбка так тактично предлагает
Утешение, которого мы не просим.
ОНА: Мое сердце полно пепла и лимонных корок.
ОН: Не уходи чересчур далеко.
ОНА: Я.уйду лишь в себя. Ты всегда меня там найдешь.
ОН: Если бы я любил весь мир, как люблю тебя, я бы умер. Леса и водопады непонятного неровного пейзажа, Каскады и пороги через локти и мимо них к мысам пальцев,
Звезда нервов, артерии шампанского, Ее образ покалывает мне кончики пальцев, Раскручивает мою скрученную плоть, Касается потерянного нерва смелости, Вызывает неопределенный жест восторга, Чтобы отважиться на бытие. Танца начало. Дрожь в кончиках пальцев, трепет губ, боль в сердце и перехваченное дыханье. Все слегка не в такт и не в ногу, у каждого свой собственный темп и ритм. Медленно соединяются. Губа с губой, сердце с сердцем, нахождение "я" в другом, ужасное, робкое, обжигающее... ноты находят себя в аккордах, аккорды в секвенции, какофония превращается в полифонический контрапунктический хор, регистр торжества.
Танцующие волны плавных гребней и впадин губ и сосков, пальцев, позвоночников, бедер - смеющихся, сплетающихся, смешивающихся, сплавляющихся, и где-то касание, предельная радость и веселье, прекрасная светлая жизнь, распространяющая вечно новую и неистовую свежесть. Но это возможно - когда нет больше нужды просить или спрашивать - его и ее, ты и становимся нами - более чем мгновение нас и не слишком отчаянное падение. Чего еще просить?
Волна прилива высотой один миллион миль, движущаяся со скоростью света. Невозможно проскочить под ней или над ней, убежать, обогнуть слева или справа. Правительство выжигает землю огромными огнеметами, почву в пустыню, чтобы впитала воду. Огонь против воды. Не пугайся.
Мраморную мозаику у врат Шестого Неба можно по ошибке принять за воду. Сад. Кошка за птичкой. Кыш, мерзкая кошка, поймай-ка птичку. Насколько она неуловима, и я сам превращаюсь в кошку. Остановись. Кошка это кошка это птичка это не-птичка несказанно хрупкого пространства, внезапно разворачивающегося в параболической красе могущества. Как глупо волноваться, пытаться ее спасти, или схватить. Вероятно, кошка пыталась ее спасти. Пусть. Кошка и птичка. Begriff. Истина, которую я пытаюсь ухватить, это хватание, которое пытается ее ухватить.
Я видел Райскую Птицу, она распростерла надо мной свои крылья, и я никогда не буду таким, как прежде.
Нет ничего, чего нужно бояться. Ничего.
Точно.
Жизнь, которую я пытаюсь ухватить, это то "я", которое пытается ее ухватить.
В самом деле, нечего больше сказать, когда мы возвращаемся к тому началу всех начал, которое вообще есть ничто. Только когда ты начнешь терять эту альфу и омегу, ты захочешь говорить и писать, а этому ведь нет конца,- слова, слова, слова. В лучшем случае это, вероятно, поминания, заклинания, ворожения, колдования; излучение, сверкание, радужные сияния на небе тьмы, все еще подходящие; такт, нескромность, вероятно, простительная... Огни города в ночи, с воздуха, удаляющиеся, как и эти слова, атомы, каждый из которых содержит в себе свой собственный мир и всякий другой мир. Каждый -запал, чтобы тебя запустить...
Если бы я мог тебя включить, если бы я мог свести тебя с твоего жалкого ума, если бы я мог тебя различить, я дал бы тебе знать.
Иисус сказал им:БЛАГОВЕСТВОВАНИЕ ОТ ФОМЫ
Когда сделаете вы два одним,
и когда сделаете вы
внутреннее внешним,
а внешнее внутренним,
и верх низом,
и когда сделаете вы мужчину
и женщину единым, так что
не будет мужчина мужчиной,
а женщина женщиной,
когда создадите вы глаза
вместо глаза,
и руку вместо руки,
и ногу вместо ноги,
и образ вместо образа,
тогда войдете вы в Царство.
Каждую ночь я встречаю его. Царя с Венцом. Каждую ночь мы сражаемся. Почему он должен меня убить? Нет. Я не умру. Я могу стать меньше булавочной головки, тверже алмаза. И вдруг -насколько он мягок! Одна из его уловок. Долой его Венец! Бью. Удар в голову. Лицо в крови. Слезы? Возможно. Поздно! Долой голову! Колю в хребет! Умри же, о Царь!
Паук медленно ползет по стене спальни. Не страшный, не злой. Приятие. Появляется еще один, и еще. Ох! Нет, слишком много. Убить.
Внезапно он всегда оказывается птицей, столь хрупкой, столь прекрасной; теперь же дергающей в предсмертных судорогах. Что я наделал? Зачем так со мной играть? Зачем появляться такой уродиной? Это твоя ошибка, твоя ошибка. Полдень. Уличная пробка. Вначале я не понимаю почему. Потом вижу. Крупный, величественный пес бегает бесцельными кругами по дороге. Он подбегает к моей машине. Я начинаю понимать, что у него что-то ужасно повреждено. Да, сломана спина, а когда он поворачивается, видна левая половина морды, разбитая, окровавленная, бесформенная,-месиво, в котором как-то уцелел глаз, смотрящий на меня, без глазной впадины, просто сам по себе, одинокий, обособленный, Собралась толпа, смеющаяся, подшучивающая над странным поведением этого обезумевшего животного. Водители сигналят и кричат, чтобы он убирался с дороги. Продавщицы выбежали из лавок и хихикают. Могу ли я быть тем псом, и теми рассерженными водителями, и теми хихикающими продавщицами?
Прощает ли меня Господь за то, что я Его распинаю?
Глазго.
Серая улица. Пустые безликие трущобы, истекающие моей моросью. Красное лишь на щечках детей. Свет, меркнущий во все еще смеющихся глазах... Глазговское остроумие
ПАРЕНЬ (проходящей пташке): Цыпочка, постой... сейчас ты изойдешь кипятком.
ПТАШКА: Ты же всяко не сунешь туда свой клюв.
Те остановки глазговских трамваев воскресным ноябрьским днем в 30-е годы. Конец.
Обсыпающаяся штукатурка. Разбитые окна. Запах трущоб. Сырые дворики воскресным утром. Беременные прокисшим пивом, блевотиной, рыбой и картошкой. Все те обои в цветочек и те бордюры, занавески и шторы. Плюшевый гарнитур из трех предметов.
Изразцовые камины, каминные решетки, квадратные метры и метры линолеума под паркет.
Изразцовый дворик с перильцами и окном с цветными стеклами. Порядочность. О, эта порядочность.
Г-жа Кэмбел -приятная молодая мать двоих детей. Внезапно она стала терять в весе, а ее живот начал распухать. Но она не чувствовала себя больной.
Студент-медик должен "записать историю болезни" - я сделал ошибку, болтая с ней, расспрашивая о ее мальчике и девочке, о том, что она вяжет и тому подобное.
Она прибыла в наше хирургическое отделение в воскресенье. На ее животе была сделана отметка, показывающая, где находится нижний край печени, так как та была увеличена.
К понедельнику ее печень увеличилась и опустилась еще ниже. Даже раковая опухоль не могла расти с такой скоростью. Она явно страдала чем-то крайне необычным.
Ее печень продолжала расти с каждым днем. К четвергу стало ясно, что она умрет. Она этого не знала -и никто не собирался ей говорить. - Мы решили, что операция вам не нужна.
- Когда же меня выпишут?
- Ну, вероятно, очень скоро, но мы пока должны держать вас под наблюдением.
-А меня будут как-нибудь лечить?
- Не волнуйтесь, г-жа Кэмбел, предоставьте это нам. Нужно сделать еще несколько обследований.
У нее, наверно, было внутреннее кровотечение в печени. Но почему? Метастазы рака где-нибудь в другом месте? Но где? Каждая часть ее тела была прозондирована, прощупана: вверх -прямая кишка, вагина; вниз -горло; просвечена рентгеном; моча, кал, кровь... Это была интересная клиническая проблема.
В пятницу утром студенты встретились. с одним из молодых хирургов и обсудили ее случай. Никто ничего подобного не видел -мы, конечно же, узнаем при вскрытии, но было бы хорошо, если бы мы смогли поставить диагноз заранее.
Кто-то предположил небольшую опухоль на сетчатке. Ее глаза проверяли -но такие опухоли, иногда действительно очень маленькие, легко пропустить -когда ее обследовали первый раз, специально Не смотрели -сомнительная возможность. Было почти время ленча, когда более пятисот студентов бежали из аудиторий всех университетских зданий в студенческую столовую, где мест только двести. Если ты не попадал в начало очереди, тебе приходилось ждать больше часа, а у тебя до следующей лекции только час.
Но у нас было время лишь мельком посмотреть ее глаза...
Когда мы добрались до нее, сестры уже укладывали ее, связывали ей лодыжки.
Блядь, она умерла! Спокойно, быстро, до того, как затуманится роговая оболочка. Мы посмотрели в глубину ее мертвых глаз. Умерла лишь несколько минут назад. Если вы смотрите в глаза в это время, все равно интересно - вы действительно видите, как кровь начинает разрывать сосуды сетчатки. Но кроме этого, смотреть нечего.
Блядь, из-за нее мы пропустили этот блядский ленч.
Книжная лавка, Глазго. Обычный "Горизонт". Последний номер! "Сейчас в Садах Запада время закрытия. С этого момента о писателе будут судить по резонансу его молчания и качеству его отчаяния".
Отлично -у тебя никогда не было тиража больше восьмидесяти тысяч. У тебя кончились деньги. Но, подонок, говори за себя. Исписывай "Горизонт" и самого себя. Не исписывай меня. Меня будут судить по моей музыке, а не по моему молчанию, по качеству каких-то жалких клочков веры, надежды и милосердия, что все еще держатся на мне.
АМЕРИКАНСКИЙ МОРЯК (глазговской красотке): Детка, я дам тебе кое-что, чего у тебя никогда не было.
ГЛАЗГОВСКАЯ КРАСОТКА (подружке): Слышь, Мэгги. Тут у одного парня проказа.
Пятьдесят трупов положили на столы. Прежде чем мы дойдем до ручки, каждый из нас должен близко узнать один из них.
В конце семестра,-внезапно, как кажется,-никто не понял, как это началось: куски кожи, мышц, пенисов, кусочки печени, легких, сердца, языка и т. д. и т. п. залетали вокруг... Вопли... крики... Кто с кем сражается? Бог знает.
Профессор некоторое время стоит в дверях, пока его присутствие не начинает проникать в аудиторию. Молчание.
- Вам должно быть стыдно,- громыхает он,- как, по-вашему, они соберут самих себя в день Страшного Суда?
Ему было десять лет, и у него была гидроцефалия из-за неоперабельной опухоли размером с горошину как раз в таком месте, чтобы не выпускать спинномозговую жидкость из головы, у него, так сказать, в мозгу была вода, которая разрывала его голову, так что мозг стал вытягиваться в узенький ободок, и кости черепа -тоже. Он мучился от ужасной, неотпускающей боли. Одной из моих обязанностей было вводить иглу в эту все увеличивающуюся опухоль и выпускать жидкость наружу. Я должен был делать это дважды в день, и эта прозрачная жидкость, убивающая его, вырывалась на меня из его объемистой десятилетней головы, поднимаясь столбом на несколько футов, порой ударяя мне в лицо.
Случаи вроде этого обычно менее мучительны, чем могут показаться, так как больным часто и помногу дают наркотики; они частично теряют некоторые способности, иногда помогает операция. Ему сделали несколько, но новый канал не работал.
Положение может быть порой на неопределенный срок стабилизироваться на уровне существования хронического растения - так что личность, по-видимому, в конце концов не страдает. (Не отчаивайтесь, душа умирает даже раньше тела.)
Но этот мальчик, без сомнения, продолжал мучиться. Он тихо плакал от боли. Если бы он только закричал или застонал... И он знал, что умрет. Он начал читать "Записки Пиквикского клуба". Единственное, о чем он просил Бога, сказал он мне, чтобы ему было позволено закончить книжку, а уж потом умереть.
Он умер, не прочитав и половины.
Я знаю столько анекдотов! По крайней мере, я их не придумываю. Джимми Маккензи был бичом психбольницы, потому что слонялся повсюду, громогласно отвечая своим внутренним голосам. Мы могли слышать, конечно, лишь одну сторону, другая могла подразумеваться, по крайней мере в общих чертах:
-Идите в задницу, полоумные подонки...
Было решено облегчить одновременно и его мучения, и наши, не отказав ему в праве на лейкотомию.
Было отмечено улучшение его состояния. После операции он слонялся повсюду, уже больше не ругаясь с голосами, а крича:
-Что? Повтори еще раз! Говори громче, сволочь, я тебя не слышу!
Мы принимали роды, и они тянулись уже шестнадцать часов. Наконец оно начало выходить - серое, скользкое, холодное; оно вылезло -большая человекообразная лягушка, аненцефалическое чудовище, без шеи, без головы, с тазами, лягушачьим ртом, длиннющими руками.
Это существо родилось в 9:10 ясным августовским утром.
Возможно, отчасти оно было живым. Мы не хотели этого знать. Мы завернули его в газету - и с этим свертком под мышкой, чтобы зайти в лабораторию патологии, которая, кажется, давала ответы на все вопросы, которые я когда-либо задавал, я через два часа шел по улице 0'Коннел. Нужно было выпить. Я зашел в пивную, положил сверток на стойку. Внезапно -желание развернуть его, показать всем эту ужасную голову Горгоны, обратить мир в камень.
До сего дня я мог бы показать вам ту точку на мостовой. Кончики пальцев, ноги, легкие, гениталии, все мыслящее. Эти люди там на улице, я их вижу. Нам сказали, что они являются чем-то внешним, что пересекает пространство, лезет в глаза, доходит до мозга, затем происходит событие, посредством чего это событие переживается мной в моем мозгу как те люди там в пространстве.
То "Я", которым я являюсь,-не то, которое я знаю, но то, посредством чего и с помощью чего это "Я" известно. Но если это "Я", которое является посредством чего-то, не есть что-то, что я знаю, то это ничто. Щелк" - ворота шлюза открыты -тело опустошается вовне.
Голова с ногами весело распевает на улицах, ведомая нищим. Голова -это яйцо. Глупая старуха разбивает голову-яйцо. Плод. Его пение - крик невыразимой боли. Старуха поджигает плод. Он крутится внутри головы-яйца, словно на сковородке. Смятение. Его боль и беспомощность неописуемы.
Я горю, я не могу выбежать. И крики: "Он мертв!" Но врач заявляет, что он еще жив, и велит отвести в больницу.
Два человека сидят лицом к лицу, и оба из них - это я. Спокойно, щепетильно, тщательно они выпускают друг другу мозги, стреляя из пистолетов. С виду же они совершенно невредимы. Внугренее опустошение.
Я брожу по Новому городу. Что за жалкое зрелище те внутренности и выкидыши, порождающие новых щегольских подонков. Этот с виду похож на сердце. Он пульсирует. Он начинает двигаться на четырех ножках. Он отвратителен и нелеп. Собакоподобный уродец из сырой красной плоти, но, однако, живой. Глупая, освежеванная, уродливая собака все еще упорно продолжает жить. Однако все, что она просит после всего, это чтобы я позволил ей любить меня.
Изумленное сердце, любящее нелюбимое сердце, сердце бессердечного мира, безумное сердце умирающего мира.
Играя в игру реальности без реальных карт в руке.
Тело искромсано, разорвано на куски, растерто в порошок, члены болят, сердце потеряно, кости измельчены, пустая тошнота в прахе. Желание блеванутъ легкими. Кругом кровь, ткани, мышцы, кости -дикие, неистовые. Внешне же все тихо, спокойно, как всегда. Сон. Смерть. Я выгляжу отлично.
Тот дикий безмолвный крик в ночи. И что, если бы я начал рвать на себе волосы, бегать нагим и орать в пригородную ночь. Я бы разбудил несколько уставших людей, а себя бы отправил в психбольницу. С какой целью? 5 часов утра: стервятники парят за моим окном.
Величественный лес, жаркий летний день. Гордые деревья, глубоко пустившие корни в землю, цепляющиеся за небо, высокие, могучие. Лес во всем своем великолепии.
Пришли лесорубы. Срубили и спилили деревья. Которые терпеливо переносили боль от их топоров и пил. Деревья повержены - обработаны на лесопилке, распилены на бревна и бревнышки, расколоты на поленья и полешки, все меньше, и меньше, и меньше, в конце концов до опилок, исчезая в хламе этого мира.
Лотос открывается. Движение из земли, сквозь воду, из огня к воздуху. Теперь наружу и внутрь за пределы жизни и смерти, за пределы внутреннего и внешнего, смысла и бессмыслицы, значения и тщеты, мужского и женского, бытия и небытия, света и тьмы, пустоты и полноты. За пределы любой двойственности или недвойственности, за-пределы и запределы. Развоплощение. Я снова дышу. Дальше внутрь, большой или малый, более или менее есть, все более и более ничто, дальше в атом, дальше в открытый космос, ничто. Врата со Страшным Судом в Отене и центра атома тождественны. Прыгающий Иисус. Экстаз. Космическая пена и пузыри вечного движения Творения Спасения Воскресения Суда Страшного Последнего и Первого и Высшего Начала и Конца суть Единая Мандала Атомного Цветка Христа. Игольное ушко здесь и сейчас. Два удара сердца обвивают бесконечность. То, что мы знаем, это пена и пузыри. Свет. Свет Мира, что озаряет меня и горит в моих глазах. Внутреннее солнце, что славит меня, ярче тысячи солнц.
Ужас быть ослепленным, поджаренным, уничтоженным. Хватаюсь за самого себя. Падаю. Падение из Света во Тьму, из Царства в изгнание, из Вечности во время, с Небес на землю. Прочь, прочь, прочь и наружу, вниз и наружу, сквозь ветра и мимо ветров иных миров, звезд, красок, самоцветов, сквозь начала и мимо начал соперничества. Пальцы одной руки начинают бороться друг с другом. Начала богов -каждый уровень бытия, стремящийся ньше к низшему,-боги, сражающиеся и сношающиеся друг с другом,- воплощение. Полубоги, герои, смертные. Резня. Бойня духа в окончательном ужасе воплощения. Кровь. Боль. Изнеможение духа. Борьба между смертью и перерождением, обессиливанием и возрождением.
Космическая блевотина, сперма, смегма, понос, пот - при любых обстоятельствах, незначительная частичка на пути наружу...
Видение кончилось, я снова начинаю грезить. Сотрясенный. Оторванные лоскутки памяти. Бедная, сырая, разбитая Голова-Яйцо. Кровотечение времени в теле Вечности.
Вновь начиная думать -ухватить, связать, соединить, запомнить... Лишь запомнить запомнить, или по крайней мере запомнить, что ты забыл...
Каждое забывание расчленения.
Я не должен снова забыть. Все те поиски и изыскания тех ложных указательных столбов, ужасная опасность забыть, что забыл. Это слишком страшно.
За и над человеком, вне и внутри человека свирепствует война. Человек, я и ты,- это не единственное место битвы, но он является одним из ее участков. Разум и тело разорваны, изрезаны, искромсаны, опустошены, истощены этими Силами и Властями при их космическом конфликте, который мы даже не можем опознать.
Мы -расколотые, разбитые, сумасшедшие остатки некогда славной армии. Среди нас есть Князья, Полководцы, Военачальники, с амнезией, афазией, атаксией, судорожно пытающиеся припомнить, что это была за битва, звуки которой все еще раздаются у нас в ушах,-идет ли все еще битва? Если мы только смогли бы наладить связь со Штабом, найти путь, чтобы соединиться с основной частью Армии...
Воин на Стене на отдаленной окраине Империи - всматривающийся во тьму и опасность. Ближайшего товарища не видно. Меня не должны бросить -в нужное время я буду вызван в Столицу.
Нащупывание, ориентация, крошки, обрезки, осколки головоломки, немного сумасшедшего бреда, что может помочь в восстановлении потерянного послания. Я лишь начинаю вновь обретать память, лишь начинаю осознавать, что потерялся, улавливаю лишь тихие звуки знакомой музыки -обрывки старых напевов, мгновения дежа-вю, пробуждение от долгой тупой боли -невыносимое осознание того, что за разгром это был, что за резня, что за предательство, ужас, глупость, невежество, трусость, малодушное желание, жалкая алчность. Слабое воспоминание о бредовой ностальгии -по Царству, Силе и Славе, Потерянному Раю...
Мы, бродяги, настолько потеряли последний разум, что не знаем, что воровать или даже как попрошайничать. Мы лишенцы. Беспризорники. Рыбы, выкинутые в предсмертные муки, дергающиеся, трущиеся друг о дружку в собственной слизи. Не будь робкой рыбой. Сейчас не время для достоинства и героизма. Наша великая надежда на трусость и предательство. Я скорее стал бы бельм, чем мертвым.
Посреди океана. Кораблекрушение. Выживших подобрали. Вся команда спасена, кроме Капитана-Правителя-Начальника. Корабль-спаситель уходит от места крушения. Пустой, спокойный, безлюдный океан. Медленное продвижение по поверхности. Внезапно, словно птица, я устремляюсь вниз. Вот же Капитан. Он мертв? Нетонущая пока намокшая кукла -не больше. Даже если он не мертв, по-видимому, скоро пойдет ко дну. Внезапно его выбрасывает к рыбацкому поселку. Рыбаки не знают, жив он или мертв, капитан ли, кукла ли, диковинная ли рыбина. Приходит врач, потрошит его как рыбу или распарывает как куклу. Внутри намокший, серенький человечек. Искусственное дыхание. Он шевелится. Кровь приливает к лицу. Возможно, он выкарабкается.
Насколько я должен быть осторожен! Как близко! Если только это в самом деле возвращение Царя. Капитан пришел принять командование. Сейчас я могу начать снова. Разложить по полочкам. Починка, восстановление, замыслы. Планы. Кампании. О Да.
Существует еще одна область души под названием Америка. Выразить Америку невозможно. Той последней ночью было эдакое крайне интеллигентное сборище очень такое белое очень такое еврейское я начал осознавать что сижу рядом с бюстом из чего-то вроде терракоты вероятно Будды. Было тихо и по-прежнему ничего не говоря и ничего не делая я начал осознавать что с макушки его головы исходит свет электрическая лампочка ватт на шестьдесят я вас не дурачу это была лампа.
Какого черта вы обращаетесь с Буддой как с лампой. О это не Будда это какая-нибудь верховная богиня.
Америкой правит бесплодная смеющаяся Будда-женщина -жирная немыслимо и невообразимо -задрапированная мириадом складок и слоев. На очереди - жир. Эта женщина-Будда сделана из какой-то космической грязи, которая сейчас разрастается в чудовищном похотливом желании. Миллионы мужчин падают на нее, чтобы, трахнув,
избавить ее от невыразимого, ненасытного и бесстыдного зуда. Все они теряются в бесконечном, маслянистом, жирном болоте ее вонючего укромного уголка.
Эти писания не свободны. Они остаются, как и любые писания, нелепой и бунтарской попыткой произвести впечатление на мир, который останется таким же неподвижным, таким же жадным. Если бы я мог включить тебя, если бы я мог свести тебя с твоего жалкого ума, если бы я мог тебя различить, я дал бы тебе знать.
Кто же не занят попытками впечатлить, оставить веху, высечь свой образ на других и на мире - высеченные образы дороже, чем самое жизнь? Мы хотим умереть, оставив наши отпечатки, выжженными в сердцах других. Чем бы стала жизнь, если бы не было никого, кто помнит нас, думает о нас, когда нас нет, оживляет нас, когда мы умираем? А когда мы умираем, внезапно или постепенно, наше присутствие, разбросанное по десяткам и сотням тысяч сердец, тускнеет и исчезает. Сколько свечей в скольких сердцах? Из такого вот материала наша надежда и наше отчаяние.
Как ты заткнешь пустоту, затыкающую пустоту? Как войти в ушедший мир? Никакие моча, дерьмо, смегма, сперма, слизь, лимфа, мягкое и твердое, и даже слезы из глаз, уши, зад, влагалище, член, ноздри отличного качества у человека или крокодила, черепахи или дочери не заткнут Дыру. Она уходит ото всего этого, любого последнего отчаянного хватания. Войди в ушедшее. Я уверяю тебя. Ужасное уже произошло.
Развалины
Старомодные
Все те внушения любви...
Я хочу, чтобы меня пробовали и нюхали, хочу быть ощутимым тобой, забраться тебе под кожу, быть зудом у тебя в мозгу и у тебя в кишках, которые не сможешь чесать, зудом, который не сможешь ослабить, который растлит тебя, уничтожит и сведет с ума. Кто может писать всецело с неподдельным состраданием? Любая проза, любая поэзия, в той степени, в какой она не является состраданием, есть неудача.
Будь осторожен. Внимание. Спокойствие. Предусмотрительность. Не переусердствуй. Просто держись за свое место, просто на напрашивайся не неприятности. Помни, у тебя на руках кровь, просто не будь слишком нахальным или слишком жадным. Не кичись чересчур собой. Помни свое место в иерархии, не пытайся кривляться, не ори, не рисуйся, не выставляйся, не думай, что тебе удастся смыться, у тебя было немножко мочи, взятой у тебя же, не извиняйся. Не дергайся. Кого ты пытаешься одурачить? Немного смирения, частица любви, зерно доверия, тебе сказали ровно столько, сколько тебе нужно знать, у тебя ровно твоя доля, не испытывай терпение богов. Заткнись и старайся ладить. Помни. Осталось не так уж много времени. Потоп и огонь надвигаются на нас.
Да, бывают мгновения
Порой случается чудо
Дыба с улыбкой
Ничто так не становится человеком
Как покинутая слабость
Как тихая ностальгия
Ich grolle nicht
Нежность тоже возможна
О нежность
Блужданья
Вдруг я набрел на одно из моих многочисленных детств
Что сохранилось в забвенье
Для этого самого мига, когда я в нем так нуждаюсь.
Он и она
Грустный напев
Его пальцы так робко тянутся к нашему неосязаемому
счастью
Его тихая улыбка так тактично предлагает
Утешение, которого мы не просим.
ОНА: Мое сердце полно пепла и лимонных корок.
ОН: Не уходи чересчур далеко.
ОНА: Я.уйду лишь в себя. Ты всегда меня там найдешь.
ОН: Если бы я любил весь мир, как люблю тебя, я бы умер. Леса и водопады непонятного неровного пейзажа, Каскады и пороги через локти и мимо них к мысам пальцев,
Звезда нервов, артерии шампанского, Ее образ покалывает мне кончики пальцев, Раскручивает мою скрученную плоть, Касается потерянного нерва смелости, Вызывает неопределенный жест восторга, Чтобы отважиться на бытие. Танца начало. Дрожь в кончиках пальцев, трепет губ, боль в сердце и перехваченное дыханье. Все слегка не в такт и не в ногу, у каждого свой собственный темп и ритм. Медленно соединяются. Губа с губой, сердце с сердцем, нахождение "я" в другом, ужасное, робкое, обжигающее... ноты находят себя в аккордах, аккорды в секвенции, какофония превращается в полифонический контрапунктический хор, регистр торжества.
Танцующие волны плавных гребней и впадин губ и сосков, пальцев, позвоночников, бедер - смеющихся, сплетающихся, смешивающихся, сплавляющихся, и где-то касание, предельная радость и веселье, прекрасная светлая жизнь, распространяющая вечно новую и неистовую свежесть. Но это возможно - когда нет больше нужды просить или спрашивать - его и ее, ты и становимся нами - более чем мгновение нас и не слишком отчаянное падение. Чего еще просить?
Волна прилива высотой один миллион миль, движущаяся со скоростью света. Невозможно проскочить под ней или над ней, убежать, обогнуть слева или справа. Правительство выжигает землю огромными огнеметами, почву в пустыню, чтобы впитала воду. Огонь против воды. Не пугайся.
Мраморную мозаику у врат Шестого Неба можно по ошибке принять за воду. Сад. Кошка за птичкой. Кыш, мерзкая кошка, поймай-ка птичку. Насколько она неуловима, и я сам превращаюсь в кошку. Остановись. Кошка это кошка это птичка это не-птичка несказанно хрупкого пространства, внезапно разворачивающегося в параболической красе могущества. Как глупо волноваться, пытаться ее спасти, или схватить. Вероятно, кошка пыталась ее спасти. Пусть. Кошка и птичка. Begriff. Истина, которую я пытаюсь ухватить, это хватание, которое пытается ее ухватить.
Я видел Райскую Птицу, она распростерла надо мной свои крылья, и я никогда не буду таким, как прежде.
Нет ничего, чего нужно бояться. Ничего.
Точно.
Жизнь, которую я пытаюсь ухватить, это то "я", которое пытается ее ухватить.
В самом деле, нечего больше сказать, когда мы возвращаемся к тому началу всех начал, которое вообще есть ничто. Только когда ты начнешь терять эту альфу и омегу, ты захочешь говорить и писать, а этому ведь нет конца,- слова, слова, слова. В лучшем случае это, вероятно, поминания, заклинания, ворожения, колдования; излучение, сверкание, радужные сияния на небе тьмы, все еще подходящие; такт, нескромность, вероятно, простительная... Огни города в ночи, с воздуха, удаляющиеся, как и эти слова, атомы, каждый из которых содержит в себе свой собственный мир и всякий другой мир. Каждый -запал, чтобы тебя запустить...
Если бы я мог тебя включить, если бы я мог свести тебя с твоего жалкого ума, если бы я мог тебя различить, я дал бы тебе знать.