Глава 4 Кушетка или кресло?

Длительное время различие методов школ Фрейда й Юнга ассоциировали с использованием кушетки или кресла. В соответствии с фундаментальным положением аналитической психологии, что пары полярностей создают психическое напряжение, Юнг был сторонником диалектического метода, которым мастерски владел, предполагавшего, что аналитик и пациент сидят напротив друг друга. В классическом ортодоксальном фрейдистском психоанализе использование пациентом кушетки точно так же абсолютно необходимо, как и нахождение пациента в кресле напротив аналитика для классических ортодоксальных юнгианцев. Сегодня ясно, что если относиться к этой проблеме аналитически, то предпочтение лежачего или сидячего положения пациента происходило от сугубо личных мотиваций основателей. В этой связи можно вспомнить утверждение Фрейда, что он не выносил, когда пациенты смотрят ему пристально в глаза целый день. А Юнг, противопоставляя себя Фрейду как отцовской фигуре, конечно, играл теневую роль, предпочитая сидеть лицом к лицу с пациентом. Несмотря на эти факты, нельзя обоснование использования кушетки или кресла сводить к рационализациям подобных мотивов. Если ставить задачу разработки наиболее полезной методологии, то следует изучить причины различающихся позиций, с тем чтобы решить, когда было бы лучше, чтобы пациент лежал, а когда сидел напротив аналитика.
Сторонники кушетки считают, что лежачее положение характерно для обычного сна и способствует расслаблению, вызывая полусонное, медитативное состояние, снижающее уровень эго-контроля и стимулирующее поток свободных ассоциаций. Свободные ассоциации, возникающие из Ид при уменьшении эго-контроля, являются краеугольным камнем психоаналитической техники, и фрейдисты считают, что при этих условиях бессознательный материал всплывает более легко, чем в ситуации, когда аналитик и пациент сидят лицом к лицу. Таким образом, на сессии бессознательный материал может проникнуть в сознание. Если аналитик не находится в поле зрения пациента, сидя позади, то он не мешает своим личным присутствием потоку свободных ассоциаций, и, следовательно,, в ситуации переноса-контрпереноса «анонимный аналитик» будет лучше функционировать в качестве экрана для проекций пациента. Таковы рациональные обоснования.
Если бы вы поработали долгое время с большим количеством пациентов, используя и кушетку, и кресло, то вы очень быстро обнаружили бы, что строго придерживаться этих двух принципов означает попасть в ловушку иллюзий. Любой пациент, приходящий к аналитику, испытывает довольно сильную тревогу, осознает он ее или нет. На протяжении анализа эти тревоги мешают ему соприкоснуться с бессознательным так, как это должно происходить в полусонных, медитативных состояниях. Но ослабление этих тревог, будучи центральным элементом всего аналитического процесса, никогда не бывает окончательным. В случае очень сильных тревог у слишком уступчивого пациента вы увидели бы карикатуру на процесс ассоциирования, когда он безнадежно пытается расслабиться на кушетке и выдает непрерывный поток обычных, сознательных, психологических банальностей. Они очень часто вводятся словами типа «возможно», «вероятно», «определенно» или им подобными. Например, «Возможно, я сказал об этом сейчас, потому что в действительности думал о другом», или «Вероятно, я веду себя так, потому что моя мать всегда так поступала», или «Конечно, я веду себя так со своей подружкой, потому что боюсь сексуальности». Эти попытки защититься от бессознательного и справиться с тревогами почти всегда предполагают компульсивные элементы и поэтому обязательно встречаются при неврозах навязчивых состояний.
Надежда на другое преимущество— исключение личности аналитика — является чистой фикцией. Как я буду обсуждать более детально в соответствующей главе, личное влияние аналитика как раз и является тем элементом, который играет центральную роль в аналитическом процессе, безотносительно к тому, насколько пациент осведомлен о своем аналитике. Удаление аналитика из поля зрения пациента очень часто интенсифицирует параноидальный компонент в тревогах пациента, и поэтому реальный доступ к бессознательному становится более трудным. Фрейдистские психоаналитики также признают эти проблемы, и появляется все больше еретиков, ставящих под сомнение ортодоксальные установки. Очевидно, что эффективность этих правил, как однажды заявил Джексон (1962), относится только к тем случаям, когда в анализе с необходимостью сильно проявляется влияние личности аналитика и в полной мере это происходит только внутри профессиональной среды. Среди фрейдистов Фейрберн (1958), Гловер (1955) и Балинт (1965) выражали сомнения по поводу использования кушетки. Фейрберн считал, что доводы в пользу использования кушетки являются рационализацией. Он говорил об искусственном воспроизведении травматической ситуации из детства, когда пациент лежал и плакал в одиночестве в колыбели. Гловер писал об опасности безличного анализа и отмечал, что он ведет к закреплению защит пациента, когда последний делает аналитическую ситуацию для себя насколько возможно безличной и поэтому не становится ближе к своим собственным чувствам и аффектам. Балинт особенно указывал на то, что в случае сильных неврозов, причину которых он видел в первичных нарушениях, требуется совершенно другая аналитическая техника, и классическая кушетка здесь не подходит.
Преимущество сидения лицом к лицу в анализе основано на теоретическом понимании анализа как диалектического процесса, в котором аналитик и анализируемый вместе работают над синтетическим усвоением бессознательного материала. В этом процессе аналитик открыт взглядам пациента и, следовательно, уязвим. Но в то же время их контакт более личностный и близкий, чем при экспериментировании с кушеткой. Более того, наедине с аналитиком пациент не подвергается инфантилизации: у него есть, по меньшей мере, возможность, сидя напротив аналитика, чувствовать себя в равной позиции и обращаться с инфантильной частью и Самостью с большей дистанции, поскольку взрослая эго-компонента не так сильно идентифицирована с его инфантильной частью. Сидение в креслах также имеет дополнительное преимущество в том, что пациенту дается больший эмоциональный заряд, чем при лежании на кушетке. Это становится важным в тех состояниях патологической декомпенсации, когда пациент функционирует на более архаическом уровне, когда на первый план выходят другие сенсорные модальности, отличные от зрения. Они приобретают большое значение для успокоения клиента и поэтому, особенно при психозах и пограничных расстройствах, значительно способствуют доступу к бессознательному и установлению с ним отношений. Преимущество проведения анализа с визуальным контактом заключается в том, что пациент получает обратную связь на свои переживания, наблюдая выражение лица аналитика. Более того, пациент может делать некоторые выводы о внутренних эмоциональных процессах аналитика, правильно или неправильно их интерпретируя. Если исходить из того, что аналитическая ситуация является моделью для всех отношений, содержащих возможности развития, то, когда видишь лицо партнера, есть больше возможностей проработать проективные ошибочные суждения и отвести проекции, чем в ситуации, когда он вне поля зрения.
Но в этой ситуации есть и недостаток, о котором следует помнить. Как уже говорилось, кресло может дать не только необходимое и удобное прикрепление при переживании пациентом терапевтической регрессии до архаических областей. Оно также может мешать и препятствовать . выражению агрессии. Сидячее положение очень часто используется в качестве защиты от наплывов тревоги, и оно может стать такой мерой безопасности, к которой пациент будет долгий период прибегать без всякой необходимости. Другая опасность заключается в возможности того, что возникшая ситуация беседы будет больше соответствовать обычным пустым разговорам, болтовне или интеллектуальному обмену мнениями. Такой разворот мешает раскрытию фантазий, и анализ тогда останется на поверхностном сознательном уровне. Следует помнить, что такие ситуации могут подкрепляться не только защитами пациента, но и контрпереносными защитами аналитика, который, как я подчеркнул ранее, находится в гораздо более уязвимой позиции и может прибегать к собственным защитам от фантазийного материала, не совместимого с его чувствами.
Сравнивая аргументы за и против ортодоксальной психоаналитической установки на использование кушетки, так же, как и в отношении ортодоксальных сидячих положений в аналитической психологии, и, в первую очередь, освобождаясь от предрассудков, можно увидеть, что в каждой ситуации есть свои достоинства и недостатки. В действительности нет разницы, работать ли с лежащим или с сидящим пациентом, потому что не так уж важно, видит ли пациент аналитика. Поэтому можно прийти к выводу, что это дело чисто субъективных вкусов и что в этом отношении нет возможности достижения абсолютной эффективности, поскольку преимущества и недостатки обоих подходов примерно равны.
Приверженность одному методу излишне ограничивает доступные аналитику технические возможности и оставляет слишком мало пространства для потенциала развития пациента. Кроме того, навязывание коллективных установок и штампов пациенту или аналитической ситуации противоречит юнговскому принципу индивидуации. По Герхарду Адлеру (из личного общения) в аналитическом стиле Юнга никогда не было репрессивных элементов ортодоксальной методологии. Работая с Юнгом, пациенты могли сидеть в креслах, приседать на пол, рисовать, чертить, рассматривать книги и картинки вместе с аналитиком или даже прогуливаться с ним. Последний прием успешно использовал Цюлингер (из личного общения), работая с молодыми людьми. Цюлингер, без сомнения, имеющий необычно высокую интуитивную способность эмпатически понимать подростков, в начале лечения одного шестнадцатилетнего юноши чистил вместе с ним ружье (каждый швейцарец тогда имел его в своей кладовке), сидя в парке во время сессии. Подросток, чье внимание никто ранее не мог привлечь, стал проявлять интерес к чистке оружия и включаться в это занятие. Так был установлен первый эмоциональный контакт. Используя этот символизм, аналитик интуитивно ухватил несфокусированный, бесцельный, агрессивный потенциал в ядре психики пациента и, таким образом, инициировал аналитический процесс.
Даже Фрейд не был настолько ортодоксален, как его последователи. Так Лафорж, знавший его лично, однажды рассказал мне в беседе, что когда Фрейд, будучи уже довольно пожилым, лечил молодую пациентку, он очень гневно ударил кулаком в подушку под ее головой и закричал на нее: «Все ваше сопротивление происходит оттого, что вы не можете себе позволить фантазировать о любви с таким пожилым человеком, как я!» Правдивы или нет подобные истории, но, тем не менее, они дают картину энергичности и жизненности стиля работы Фрейда. Анализ Фрейдом «Человека-волка», описанным самим пациентом, говорит о том же на многих примерах (Wolfman 1972).
К сожалению, последователи часто превращают мысли основателя в ригидный догматический принцип (что связано как с их личными особенностями, так и с характером их повседневной работы с людьми), не понимая, что это их собственные тревоги и сомнения заставляют их привязываться к принципам, вместо более естественного гибкого реагирования. Используя намеренные и искусственные фрустрации, они часто превращают аналитический процесс (всегда трудный для пациентов и во многих моментах фрустрирующий) во что-то, напоминающее садистические пытки, рационализируемые, как соблюдение принципов или как следование методу. Всегда полезно помнить высказывание Брехта: «Бурный поток называют яростным, но никто не назовет яростным русло реки, которое сжимает его» (1981, р. 602).
Эти размышления, а также мой опыт подвигнули меня к тому, чтобы оставлять на усмотрение самого пациента, будет ли он лежать или сидеть на сессии. Этот выбор позже можно исследовать аналитически. Я не говорю им специально, что другое положение, иное, чем лежачее или сидячее, возможно или допустимо. Например, длительный период лечения одна тяжелая пограничная пациентка предпочитала стоять в углу комнаты рядом с дверью, и только по прошествии времени она стала готова сесть в кресло. Как я буду обсуждать детально позже в отношении лежания или сидения, позволение пациенту поступить, как ему хочется, не делая вербальных интерпретативных замечаний и не обсуждая его выбор до тех пор, пока он не преодолеет свои тревоги, оказалось очень плодотворным для анализа. В некоторые моменты в течение аналитического сеанса другой пациент с довольно серьезным неврозом навязчивых состояний испытывал такие приступы мускульных напряжений, что ему хотелось вскочить и пройтись по комнате, но он ни разу не решился это сделать. Только когда я сказал ему, что в античности участники глубоких интеллектуальных бесед в платоновской Академии прогуливались среди колонн, и поэтому эта философская школа была названа «перипатетики», он почувствовал облегчение, поднялся и стал прохаживаться по консультационной приемной. Таким образом, весь процесс, ранее блокированный тем, что он сдерживал свое мышечное напряжение, на что уходила вся его энергия, тронулся с места. Прохаживаясь, он смог символизировать свои тревоги, вызвавшие состояние напряжения, и, таким образом, вошел в контакт с бессознательным лучше и проще, чем если бы от него пребывать в определенной позе. Но в этом контексте я не хочу обсуждать данный случай подробно. Большую часть времени пациент или сидел в кресле, или лежал. Я хотел бы предложить несколько примеров того, что свобода выбора кушетки или кресла может дать преимущества для анализа.
Прежде чем описать эти процессы, я хочу пояснить, что кресла в моей приемной расположены так, что пациент, лежа на кушетке, может меня видеть, слегка повернув голову, и я никогда не сижу так, чтобы меня не могли видеть или для этого требовались усилия. Несмотря на моё признание концепции аналитика в качестве экрана для проекций пациента, я считаю, что слишком велик риск параноидного и деперсонализированного характера отношений между пациентом и аналитиком, если принципиально избегать визуального контакта. Подобным же образом меня не устраивает то, что я не могу отслеживать невербальные сигналы, которые можно легче и точнее наблюдать, когда находишься с пациентом лицом к лицу. В анализе, как таковом, есть тенденция предпочитать невербальному общению вербальное. Возможно, сама аналитическая ситуация непрерывно искушает так поступать. Мы часто не осознаем, насколько сильно люди ориентированы на визуальные сигналы. В нескольких публикациях я отмечал (Dieckmann 1972b, 1974c, 1978a), как сильно в профессиональной литературе выражен предрассудок, что сны являются исключительно визуальными, и насколько часто аналитики пренебрегают другими сенсорными модальностями, которые явно присутствуют во снах и могут быть воспроизведены, если попросить сновидца. Поэтому огромное аналитическое значение может иметь то, как пациент смотрит или не смотрит на аналитика: тревожно, пытливо, агрессивно, гневно, сдержанно или требовательно. Эти особенности служат не только важными сигналами и отражением того, что у него внутри происходит, но и средством отслеживания эффекта действий аналитика. Изменения в том, как пациент смотрит на аналитика, часто являются первыми признаками глубоких трансформационных процессов в анализе. Например, часто пациент роняет тревожный защищающийся взгляд на протяжении нескольких сессий прежде, чем сможет его осознать и вербализировать. Конечно, Фрейд был прав, утверждая, что очень трудно терпеть, когда другие люди смотрят на тебя пристально час за часом. Это особенно трудно, когда во взгляде пациента есть бессознательные агрессивные нотки, или он буквально «пожирает» вас глазами. Но когда научаешься справляться с подобными ситуациями с хладнокровием, как я знаю из собственного опыта, то понимаешь, что это несравненно более плодотворная ситуация, чем при сидении вне поля его зрения.
Я приведу несколько примеров, чтобы осветить некоторые дополнительные моменты. И хотя это будут довольно типичные случаи, я должен подчеркнуть, что в каждом лечении в действительности мы имеем дело с очень индивидуальными вещами и что не существует простых и универсальных правил, которые можно вывести из описанных примеров, кроме обычных выводов о функциональном типе, характере симптома и структуре поведения.
Первый случай относится к 28-летнему студенту -социологу, обратившемуся из-за сильных депрессивных состояний, сопровождающихся нарушением его способности работать и учиться. Типологически пациент был интровертированным чувствующим типом с богатой внутренней жизнью и творческими способностями, которые он не мог реализовать. Его дополнительной функцией была интуиция, и он очень легко ухватывал разные взаимосвязи. Пациент был младшим из четырех детей в семье. После поступления в школу у него развилась совершенно неадекватная экстраверсия, необходимая для адаптации к социальному окружению и его преимущественно экстравертированной семье, в которой был авторитарный компульсивный отец, работавший инженером, и эмоционально холодная мать. Его экстраверсия исчерпалась, когда он стал играть клоуна. Вначале он получил признание как хороший клоун на студенческих вечеринках. Позже стал петь и исполнять комические номера. Но не использовал свой интуитивный и творческий потенциал. Более того, в выборе академической дисциплины, сделанной из-за некоторой идентификации с отцом-инженером и из-за стремления к социальному статусу, им руководила в первую очередь низшая функция мышления, так что во всех практических вопросах он не жил в согласии со своей натурой. Его депрессия началась в период юношества и была связана с неудачной любовью, когда он пытался произвести впечатление на свою девушку манерностью и псевдофилософскими размышлениями, которых она не могла выносить. В его поведении на сессиях было что-то шизоидное, какая-то отгороженность. Поскольку он не мог идентифицироваться со своим ненавидимым отцом или найти эмоциональный контакт с матерью (которая к тому же редко присутствовала дома из-за работы), он убегал в архетипические фантазии о Великой матери, в которых у этой первичной материнской фигуры были большие груди и толстое мягкое тело. В этом фантазировании проявлялось его умение легко очаровать собеседника, не позволяя в то же время другому человеку соприкоснуться с миром его чувств.
После первичной беседы и моего решения взять его на лечение, на первой сессии пациент прямиком направился к кушетке, лег, отвернувшись от меня лицом, и свернулся калачиком, напоминая ежа. Находясь в такой позе, он буквально затопил меня потоком фантазийных образов на тему Великой матери, перемешанных с детскими воспоминаниями, которые, как он считал, полагается рассказывать на анализе. Он делал это так ловко и захватывающе, что я слушал его с таким интересом, будто попал в театр. Уворачиваясь с удивительной ловкостью, он отклонял любую попытку с моей стороны получить более точную информацию или предложить интерпретацию. Когда он это делал, все ранее описанное вдруг целиком менялось. Там, где еще минуту назад был черный ворон, появлялась ярко окрашенная птица, улетающая из ваших рук. Целыми сессиями он рассказывал фрагменты снов, которые невозможно было отличить от фантазий, да и сам он, на самом деле, не знал, увидел ли это во сне или придумал.
После того, как я увидел, насколько бесполезны мои попытки вставить хоть слово и установить с ним контакт, я просто позволил ему продолжать говорить, хотя был совершенно уверен, что этот пациент способен поддерживать свою защитную позицию более двухсот часов без всяких усилий. На двадцать третьей сессии я воспользовался возможностью прервать его, когда он излагал сон или фрагмент фантазии, в котором я или неясная темная фигура, похожая на меня, стояла на краю ландшафта, напоминающего джунгли. Он знал о разнице между аналитическими школами и специально выбрал юнгианского аналитика. Я сказал ему, что был удивлен тем, что, придя, к юнгианскому аналитику, он сразу улегся на кушетку и принял позу, полностью исключающую меня из поля зрения, как было бы с фрейдистским аналитиком. Как он знает из литературы, продолжал я, юнгианские аналитики предпочитают работать в креслах. Его. ответ был довольно типичным. Он сказал, что думал, будто я неортодоксальный юнгианец, и что, поскольку у кушетки лежит коврик для обуви, мои пациенты используют кушетку. У него сложилось мнение, что он сможет лучше понять себя, когда исключит все внешние раздражители и целиком развернется внутрь себя. Я сказал: «О, неужели вы действительно это делаете?» После чего он на некоторое время впал в молчание и затем несколько расстроено произнес: «Конечно!»
Придя в следующий раз, он сел в кресло, тревожно взглянул на меня (можно сказать, орально инкорпоративно) и сообщил, что чрезвычайно волновался перед сессией и все еще чувствует себя очень нервозно в отличие от предыдущих сессий. Затем его агрессивные чувства прорвались. Он обвинил меня в том, что я заставил его сесть в кресло и тем самым перечеркнул весь его предыдущий замечательный опыт погружения в себя, который никогда не сможет повториться, если он будет сидеть в кресле. Он сказал, что теперь ему придется смотреть на меня, следить за моим выражением лица и, кроме того, мой поступок был неаналитическим, очевидно, я хотел авторитарно манипулировать им и помешать ему раскрыться и свободно развиваться.
По-видимому, в переносе я получил роль ненавидимого авторитарного отца, и, начиная с той сессии, он вступил в контакт с этой фигурой, ставшей теперь для него воплощенной и более близкой. Позже он смог увидеть, что его зацикленность на теме архетипа Великой матери и поза свернутого калачиком маленького ребенка послужили главным образом для бегства от обоих родителей и от личных отношений вообще. Я думаю, что едва ли можно было дать тому пациенту так остро осознать его проблему, если бы я не создал возможность возникновения всей этой ситуации в начале анализа. Если бы я заставил его с самого начала подчиняться особенной системе правил относительно позы (сидячей или лежачей), то это привело бы к значительному усилению тревоги и, следовательно, к большей ригидности его защит.
Это был пример пациента, тревога которого усиливалась при сидении в кресле. Если пациентам предоставлять возможность выбора положения, то они обычно предпочитают то, в котором их тревога меньше, хотя иногда бывают исключения. С методологической точки зрения важно, чтобы их выбор был проанализирован. Возможность выбора с самого начала анализа создает ситуацию, в которой уже существующие тревоги необязательно могут вырасти. Более того, этот подход делает возможным исследовать аналитически неспособность пациента сидеть или лежать на сессиях. Те редкие случаи, когда пациенты попадают в более неприятную для них ситуацию, также могут быть исследованы аналитически. Их причиной часто бывает установка на конформистское поведение. Я исхожу из предположения, что сегодня любой пациент, обращаясь к нам, знает что-то про анализ и имеет некоторое представление об аналитическом методе, почерпнутое из книг или газет. Если это не так и у пациента мало информации, то этот факт также важен для анализа.
Страхи пациента по поводу сидения лицом к лицу в анализе могут быть связаны с различными причинами. Они могут возникнуть, как в описанном случае, из-за тревоги по поводу личных отношений вообще, причем связанной с фигурой авторитарного отца. Они могут выражать тревогу в отношении контакта глаз, беспокойство от необходимости быть взрослым, двигаться и проявляться, страх незащищенности и опасности подвергнуться нападкам. Здесь нет задачи приводить полный список возможных причин тревоги, из-за которых пациент избегает сидячего положения в анализе. В лучшем случае, такой список носил бы поверхностный характер, потому что в добавление к провоцирующим тревогу ситуациям нужно также учесть личные причины. Безусловно, важен тот момент времени, когда мы сталкиваемся с подобными проблемами. Кроме предварительных условий, необходимых для того, чтобы сделать интерпретацию (см. главу 12), я руководствуюсь возникающим бессознательным материалом. В упомянутом случае я отметил сессию, когда я впервые появился во сне или фантазии пациента, хотя еще только смутно, как периферическая фигура (Dieckmann 1965). С проспективной точки зрения, я использовал фантазию пациента, чтобы ввести себя в поле его зрения (Dieckmann 1972b). Это позволило пациенту отвести его защиты, преодолеть тревоги по поводу сидячего положения и начать взаимодействие в анализе с отцовским имаго. В то же время он осознал, насколько еще сильна его детская зависимость и агрессивные демонстративные реакции, когда он воспринял мое простое выражение удивления, как принуждение или приказ сесть в кресло.
Второй случай относится к 45-летней женщине с компульсивными симптомами. Она была единственным ребенком у довольно состоятельных родителей и была любимицей отца, преждевременно скончавшегося, когда ей было тринадцать. Общая семейная атмосфера, в которой она росла, носила явно компульсивный характер и была типичной для устойчивого среднего класса. Порядок, чистота, пунктуальность и справедливость были принципами, по которым текла ее жизнь. Сексуальность была исключена. В доме никто об этом не говорил. Мать отсылала ее к литературе о половой жизни и на женские темы говорила лаконично медицинскими и рациональными терминами. После окончания обучения бизнесу и короткого периода работы по специальности, она вышла замуж и родила двух детей: сына и дочь. Точно так же, как и ее депрессивная жертвующая собой мать, она была не способна переживать сексуальные чувства в браке. Когда дети подросли, она стала работать секретаршей неполный рабочий день. Ее симптомы, имевшие главным образом агарофобический и клаустрофобический характер, усилились после появления довольно близких отношений с ее шефом. Она была вынуждена подавлять возникшие сексуальные желания. Она всегда была очень правильной, прилежной женщиной, в психике которой доминировал отец-анимус. Ее ценили за ответственность и усердие в работе.
В анализе она воспользовалась креслом, хотя не разбиралась в том, какой аналитической школе я принадлежу. Из-за ее анимуса она сотрудничала и работала старательно и усердно, пунктуально принося необходимое количество сновидений и достигая некоторых инсайтов в понимании себя, так что не было никаких причин для недовольства анализом. Начиная со 120 сессии, стали повторяться сны, в которых ее сновидное эго вело себя с меньшей тревогой, более свободно и расслаблено. Она осознала своего ориентированного на совершенство и благовоспитанность анимуса и открыла в себе здорового и беззаботного ребенка. На 138 сессию она принесла сон про роды, в котором у нее появился мальчик, и она фантазировала, как прекрасно лежать в колыбели, когда тебя укачивают. Когда я привлек ее внимание к колыбели и сказал, что это, кстати, нечто подобное колыбели для взрослых, она сперва пропустила мой комментарий. Пятью сессиями позже она сообщила сон, в котором я пригласил ее выпить чашечку чая в очень расслабленной и комфортной атмосфере. Затем она изъявила желание попробовать провести сессию на кушетке. Она прилегла на пять минут, потом поднялась и сказала: «Нет, не хочу», и пересела в кресло. Остаток часа прошел в напряженной тишине. Придя на следующую сессию, она с некоторой нерешительностью объяснила, что хочет признаться, что прошлый раз, когда она прилегла на кушетку, она испытала сексуальные чувства. Ей это показалось таким смущающим и неприятным, что она решила, что, конечно, этого не следовало делать, и быстро вернулась в кресло. Я ответил, что она без всякой необходимости ограничивает себя, поступая так. В конце концов, она могла бы просто испытывать удовольствие от этих ощущений. У нее, как у женщины, было преимущество в том, что я даже не заметил бы этого, если бы она не захотела мне об этом сказать. Это подействовало на нее. Она снова легла на кушетку, и в течение следующей фазы ее анализа проявился целый мир ее подавленных сексуальных фантазий и переживаний. Ее фантазии были связаны со страстными инцестуозными желаниями в адрес ее отца, но сильно табуированными.
В этом примере особенно видно, что страх лечь на кушетку был связан у нее со страхом сексуального проступка и с табуированным желанием физической близости с отцом. Следует отметить, что, хотя ее отец ни разу не говорил об этом, было очевидным, что он больше хотел сына и, воспитывая дочь, относился к ней отчасти как к мальчику. Можно представить, что случилось бы, если бы я потребовал от пациентки с самого начала анализа использовать кушетку. Я уверен, что тогда она и не заметила бы, что испытывает тревогу. Лежание на кушетке стало бы способом проведения анализа ее отца-анимуса, чем-то правильным, положенным, установленным, и она подчинилась бы прилежно, как хорошая дочь. Сексуальность продолжала бы оставаться подавленной, как было, пока анализ проходил в креслах, и возникли бы усиленные защиты от расслабляющего характера лежания. За предыдущие 120 сессий прочно установилась ситуация, подобная трудно преодолимой рутине, которая, если бы не тот случай, вероятно, так и не изменилась бы. Если играть в «ортодоксального» юнгианца и требовать от пациентов, чтобы они сидели в кресле, когда ранее подавленные чувства стучаться в дверь, их раскрытие, без сомнения, было бы более трудным и случайным и не произошло бы в анализе столь драматически.