Лев Хегай "Anima Mundi и ре-анимация психологии."

Послесловие редактора сборника

 

Да, я пророком сделаюсь твоим –

И возведу уединенный храм

В лесу своей души, чтоб мысли-сосны

Со сладкой болью прорастая там,

Тянулись ввысь, густы и мироносны…

(Джон Китс «Ода Психее»)

 

Прости меня, о благосклонный читатель! Я всю жизнь стремился к постижению таинственной Души Мира, но так ничего в этом вопросе и не понял.

В надежде получить подсказку свыше я оправился в дальнее путешествие. Семь дней меня мучили дурные сны. В них я страдал от страхов, с которыми никогда не имел дело в жизни. Меня терзала вина за несовершенные мною проступки. Я завидовал тем, кому никогда бы не позавидовал в реальности. Похожая напасть постигла Кольриджа, написавшего стихотворение «Мучительные сны»:

 

Настала ночь. Во власти чар

Я напрягал в молитве ум,

Пытаясь отогнать кошмар

Бесовских образов и дум,

Зловещий строй: толпу теней,

И месть, которой нет черней,

И все обиды прошлых дней…

 

То ли яды выводятся из моего ума, то ли познание Души Мира начинается с ее горькой, темной стороны, - пытался я себе объяснить. Тибетская концепция бардо – переходного состояния между смертью и последующим рождением – особенно подходила для описания того, что я испытывал в этих снах. Засыпание подобно смерти, как просыпание – рождению. И во снах мы также сталкиваемся с тем, что буддисты называют кармическими видениями – иллюзорными построениями ума, являющимися причиной наших страданий. И мы не можем постичь природу ума, не пережив всех его проявлений. Плутарх высказал подобную мысль о музыке: «Чтобы постичь гармонию, прежде нужно понять диссонанс».

На восьмую ночь мое состояние прояснилось, и мне приснилась «библиотечная девушка». Самая обыкновенная девушка: волосы собраны в хвостик, в очках, сидит, склонившись над книгами. Она согласилась помочь подобрать книги по интересующей меня теме. И я вздохнул с облегчением, когда узнал, что она тоже увлекается психологией, и поэтому хорошо ориентируется в тех книгах, что хранятся в этой библиотеке. Я понял, что моя «литературно-психологическая» Анима дала мне важную подсказку. Ответ на мои поиски и одновременно избавление от собственных мучительных иллюзий находится не в одной идее, образе или фигуре, а в целой стопке книг. (Из всей коллекции моих разнообразных образов Анимы, конечно, именно литературная была необходима мне для написания этой статьи.)

Чтобы объяснить инопланетянину, например, что такое цветок, бесполезно формулировать точное определение этого явления. Лучше принести ему много разных цветов. Ведь роза не похожа на незабудку, а лотос не похож на орхидею. Но увиденные все вместе, они легко позволят пережить ему природу цветка.

Прошу заранее простить за использование длинных цитат, но без них трудно передать разноцветность и многоголосье Души Мира.

 

 

Годфри Реджио и К.Г. Юнг

 

«Anima Mundi» - так называется очень красивый документальный фильм режиссера Годфри Реджио, снятый им в 1991 г. Он начинается эпиграфом из диалога “Тимей” Платона: “Этот мир - живое существо, наделенное душой и разумом, единая видимая живая сущность, несущая на себе другие сущности, которые все связаны одной природой”. На протяжении всего получасового фильма на нас с экрана смотрят самые разные животные. Мы встречаемся с ними глазами. Они столь непохожие. Но мы зачарованы этим иным нечеловеческим древним разумом, направленным на нас с экрана. Этот фильм передает почти нуминозное чувство присутствия души или сознания, которое пропитывает все формы бытия.

К.Г. Юнг пишет в работе «О природе психики»:

 

Кунрат пишет: "Существуют Scintillae Animae Mundi igneae, Luminis nimirum Naturae, огненные искры мировой души, то есть природного света ... рассеянного, или всепроникающего по всему великому мирозданию, во все, порождаемое стихиями". Эти искры исходят из "Ruach Elohim", Духа Божьего. Среди scintillae он различает "scintilla perfecta Unici Potentis ac fortis" (Искра совершенная. Исключительно Могучая и Сильная (лат.)), которая есть эликсир, а следовательно, самая тайная субстанция. Если мы вправе сравнить эти искры с архетипами, то очевидно, что Кунрат особо выделяет один из них. Его представляют также как Монаду или Солнце, причем и то и другое указывает на нечто Божественное. Подобный образ можно обнаружить в послании Игнатия Антиохийского к эфессянам, где он пишет о пришествии Христа: "Как же тогда он явился в мир? Звезда засияла в небе над звездами, и ее свет был невыразим, и ее новизна изумляла, и все другие звезды, вместе с солнцем и луной, собрались хором вокруг этой звезды ". Отмечу мимоходом, что, с точки зрения психологии, Одну искру, или Монаду, следует рассматривать как символ Самости.

 

Занимаясь в аналитической психологии архетипами Анимы и Анимуса, мы много размышляем о различных гендерных аспектах нашей повседневной жизни, часто забывая при этом, что речь ведется не просто о наших личных женских и мужских качествах, а о Душе Мира и Мировом Духе. Важно, что К.Г. Юнг в своей эволюции не останавливается на фрейдовской концепции бисексуальности влечений. Не так уж сложно признать себя дальними родственниками, положим, шимпанзе, которые в молодом возрасте охотно совокупляются с особями любого пола. Гораздо труднее, если вообще возможно, ответить на вопрос о смысле жизни – вопрос, конституирующий собственно человеческую ситуацию. И разве смысл не входит в нашу жизнь подобно Солнцу или Божественному Свету, рождая у нас чувство причастности чему-то большему, чувство Мировой Души, связывающей все явления? Эти понимание и чувственный опыт и образуют истинное ядро Анимуса и Анимы. Можно сказать, что они выражают направляющий и наполняющий аспекты той Великой Мудрости и Великой Любви (где одно неотделимо от другого), к которым устремлен в своих поисках каждый человек. Без этого космического масштаба Анима и Анимус останутся запертыми в клетке ограниченного виденья нашего обычного эго.

Эго склонно упускать, принижать или обесценивать те переживания, с которыми оно соприкасается. Например, мы читаем в газете про следы воды на Марсе и относимся к этому как к информации научно-популярного характера. И мы почти не замечаем то чувственное оживление, которое возникает хотя бы на мгновение. Вода вызывает ассоциации с Водой Жизни. И в этом образе собраны не только ощущения человека, мучимого жаждой, или крестьянина, молящего о дожде в период засухи. Мы хотим верить, что мертвая пустота космоса лишь видимость: в действительности он напитан некой таинственной первичной субстанцией жизни, символом которой для нас вода и является. Так на архетипическом уровне в нас включается  Anima Mundi, истинная вода, питающая наше я.  

В нашем внутреннем мире все является нами, все с нами связано, там не может быть чего-то не-я, чужого. И у нас есть вера, что и внешний мир, если он вообще существует, также освещен разумом и жизнью – каким-то большим Сознанием, частью которого мы являемся. И не так уж важно, стоит ли за этим платоновская идеальная метафизическая сущность, называемая  Anima Mundi, или, по версии Мартина Хайдеггера, всего лишь собственное присутствие. Пусть философы спорят об определениях и о  том, подчиняется ли все в мире единому замыслу или является продуктом слепой воли и стихийного бессознательного творчества. Для психологов более важна неоспоримая ценность переживания человеком этой Души Мира, опыта соединенности с чем-то большим, чем его обычное я.

Есть какая-то несправедливость в том, что о Душе Мира пишут философы, поэты и мистики, не имеющие авторитета в академических кругах. Почему мы охотно верим выводам врача Фрейда, выстроенным вокруг всего пяти случаев лечения больных людей, чем сотням и тысячам людям здоровым, которые на протяжении всей человеческой истории  пытались выразить свои переживания языком поэзии, философии или религии. Почему авторитет врача, пишущего о психоанализе, будет всегда выше, например, мнения писателя Д.Г. Лоуренса, опубликовавшего книгу «Психоанализ и бессознательное», которую, скорее всего, не прочел ни один академический психолог?

Возможно, современному человеку ближе и понятнее клинические истории невротиков, раздираемых противоречиями любви и ненависти, выбором между «хочу» и «должен», мучительно страдающих в мире страстей – в мире неполноты, раскола, изъяна. Механический язык драйвов и Эдипова комплекса у нас вызывает доверия больше, чем философские рассуждения и древние гностические мифы. Например, про Софию-Мировую Душу, которая отпадает от изначальной Плеромы-Полноты, допуская пленения в материи и теле (мире греха и изъяна), чтобы трудной тропой самопознания вернуться назад. Этот мотив отражен в разных историях и сказках про умершую или заснувшую долгим сном принцессу или женщину высокого происхождения, которая по воле рока стала блудницей, и принца, который должен ее спасти.

В «Апокрифе Иоанна» Спаситель говорит: «Я... есмь память Плеромы... Я есмь свет, пребывающий в свете... Я пришел, чтобы войти во тьму и в Гадес... и я вошел в их темницу, которая суть темница тела. И  я сказал: "Тот, кто слышит, да восстанет он от сна глубокого"». Нам гораздо проще трактовать такие истории про девушку-жертву и героя-спасителя как описывающие гендерные стереотипы или  невротические фиксации на материнском комплексе, ведущие к расщеплению святая/проститутка,  чем уловить в собственных душевных откликах движение Мировой Души. Даже современный вариант этой истории – голливудский фильм «Красотка» с Джулией Робертс и Ричардом Гиром в главных ролях, – подвергнутый подобному анализу,  сразу потеряет свое архетипическое очарование, сделавшее его одним из самых популярных фильмов в истории. Бесконечное анализирование своих влечений и комплексов, описание своей Анимы или даже разговоры с ней в активном воображении только уводят от нас от контакта с ее архетипической сущностью, от спасительного переживания памяти Плеромы, оставляют нас в плену эго и его ущербного мира неполноты и частичности.

 

 

Поиски У.Б. Йейтса

 

Великий ирландский поэт, Нобелевский лауреат У.Б. Йейтс написал автобиографическую статью «Per arnica silentia lunae: Anima mundi» (1917 г.), посвященную своим поискам Души Мира. Он ссылается на  работы Блейка, Гете, Шелли, Генри Мора и других писателей и эзотериков, также пытавшихся разгадать загадку Anima mundi. Много лет Йейтс «бормотал заклинания, посещал медиумов, упивался всем, что облекало великие проблемы в чувственные образы или волнующие фразы». Воспользовавшись советом Гете, он «разработал символику природных объектов, с помощью которых вызывал у себя сновидения, или, точнее, видения (ибо, в отличие от снов, они были строго упорядочены), кладя на подушку или рядом с кроватью какие-нибудь цветы или листья». Так он поверил в существование Великой Памяти, передающейся из поколения в поколение. Последующие его открытия очень похожи на те, что были сделаны позже К.Г. Юнгом в его увлечении архетипами и алхимией: «Если не было никакого мирового разума, то почему в моем сознании неожиданно всплывали соль, сурьма и разжижение золота, как они толковались алхимиками, или какие-нибудь каббалистические символы, совпадающие с неопубликованной рукописью некого ученого… Наши дневные мысли, несомненно, были лишь ободком пены на краю безбрежного моря света - Anima Mundi Генри Мора, или Вордсвортова “бессмертного океана, принесшего нас сюда”».

Эта Мировая Душа видится некоторыми авторами синонимом Бога, однако Генри Мор считал ее скорее стихийным природным началом. Для него это  «бесплотная, но лишенная чувств и критики субстанция, пронизывающая всю материю вселенной и проявляющая свои способности к ваянию, в соответствии с разнообразными предрасположениями и случайностями, в тех частях, на которые она воздействует, вызывая в мире различные явления путем управления этими частями материи и их движением, которое невозможно свести к одним лишь механическим действиям». Йейтс предлагает образ Anima Mundi в виде огромного озера или сада, где она растягивается во всю свою длину, подобно большой водоросли или благоухающим ветвям деревьев: «Мы привносим в Anima Mundi свою память, и эта память на время становится нашим внешним миром. Все мгновения страсти воскресают снова и снова, ибо страсть жаждет своего повторения больше, нежели все другие события». Иллюзия независимости внешнего мира, таким образом, создается стабильностью наших пристрастий, берущих из материала Мировой Души одни и те же образы и ассоциации, приватизируя их в качестве своей личной памяти. Концепция Йейтса в этой части очень близка к буддийской философии, хотя он был с ней не знаком.

Стоит нам открыться воздействию Мировой Души, как она подталкивает нас к лучшим моментам творчества, к трансформации всей личности:

«Бывает, я сижу в переполненном ресторане над раскрытой или закрытой книгой, в то время как мое волнение перехлестывает через страницу. Я смотрю на сидящих рядом незнакомцев так, словно знал их всю жизнь, и кажется странным, что я не могу заговорить с ними: все вокруг вызывает во мне любовь, я больше ничего не боюсь, и мне ничего не нужно. Я даже забываю о том, что это блаженное настроение когда-нибудь кончится. Моя оболочка внезапно очистилась, расширилась и засветилась, так что образы из Anima Mundi, включенные в нее и наполненные этой благостью, готовы сжечь само время, подобно сельскому пьянице, бросившему зажженный пучок соломы на крышу собственного дома.

 Я… начинаю создавать новую личность, подбирая образы и постоянно стремясь утолить голод, который вызывает наша неудовлетворенность обыденной пищей. Но когда я написал «подбирая», меня одолели сомнения, поскольку мне неизвестно, когда я становлюсь пальцем, а когда – глиной».

 

 

Соломон и Жорж Перек

 

Одним из красивейших текстов о любви считается ветхозаветная «Песнь песней», авторство которой приписывается иудейскому царю Соломону. Некоторые исследователи видели в этом тексте следы древних фольклорных песен эпохи Соломона, другие аллегорически толковали ее как описание союза израильской земли и ее правителя. С приходом христианства этот гимн чувственной любви стал трактоваться в смысле благодатного таинства союза Христа-Бога и человечества-церкви. Ориген проводил аналогию со Святая Святых и писал: «Песнию Песней называется она потому, что следует после других песней, и что после сей песни нельзя ожидать другой песни… Посему Песнь Песней воспевает как бы брачную песнь на бракосочетание Слова с Плотью».

Внимательное чтение выявляет массу нестыковок: Возлюбленный или Жених Песни Песней в одно и то же время и пастух, и виноградарь, и венчанный царь; и Возлюбленная или Невеста является то пастушкою, то стражем виноградника, то царскою дочерью и царицею, равным образом во взаимных отношениях они являются то братом и сестрою, то женихом и невестою или мужем и женою; затем в характере и действиях Возлюбленной замечается тоже много взаимно противоречивых черт: она и несовершенна   и совершенна и т.п.

В этом удивительном тексте, невероятно мощном по страстности и красоте, как в алхимическом котле, постоянно трансформируются образы и персонажи, человеческое перетекает в природное, плотское в духовное. Сам текст «Песнь песней», состоящий из конъюнкций противоположностей, вызванные им противоречивые отклики, да и каждое прочтение ее конкретным человеком, не могущее оставить его равнодушным – живое свидетельство Anima Mundi. Это не люди проецируют свою личную Аниму на слова Соломона, а сама Мировая Душа обретает голос в его словах. Плоть становится Словом.

Вот несколько строчек «Песни песней»:

 

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои - как стадо коз, сходящих с горы Галаадской;

зубы твои - как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними;

как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими;

шея твоя - как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем - все щиты сильных;

два сосца твои - как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями;

живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями.

 

В другой стране и в другую эпоху появляется очень похожий текст. Он взят из романа «Исчезание» Жоржа Перка (1968):

Стать ее, галера, данная мне для плаваний дальних, как бригантина, как каравелла, чьи паруса я истреплю ветрами;

Лик ее, снежная белизна; виски ее – между тернами лилия, а ланиты ее, душистый румяный цветник, выделяющий мирру текучую и фимиам, как айсберг, тающий в жарких ветрилах страсти, меня изнурившей;

Уши ее – ракушки витые для устриц и мидий, лесные вьюнки, чьи изгибы изведаю я, кружа и вращаясь;

Язык ее – пурпур, краплак и рубин, кармина лагуны, и лабиальный лепет, куда я кидаюсь, как в жидкую бездну;

Спина ее – берег, намыв, мель песка, гладкий шельф, равнина, чью гладь разрывают укусы желанья;

Груди ее, ах, груди, как серны-близняшки, пасущиеся между лилиями, как эпидерма кита, чья гибель печальная – белый фатум – мне гибель несет, эпителий, чью белизну я, пусть при смерти, ее именем испишу;

Пуп ее – взрыв навсегда, расщепленная глина, мне навеки раскрытая чаша для излияния;

Ради Руна ее, я, как сын Алкимены, двадцать лет с ураганами мерялся силами, чудная шерсть, дивная пряжа, сплетенье любви в стебельках, черенках и травах, куда прут дичка будет влагаться, как саженец в райский сад;

Складка ее, складка-кувшинка, складка-забвенье, где все исчезает, где все упразднится, складка-нирвана, канавка, где навсегда захлебнется время, куда припаду между жизнью и смертью, в спазмах сверхлюдских наслаждений;

 

Этот эротический перепев «Песни песней» - лишь часть большого проекта литературного эксперимента или провокации, которую некоторые критики назовут «фальсификацией фальсификаций». «Исчезание» - лишь по форме детектив, где расследуются исчезновения людей. Этот криптографический роман сам становится ареной исчезновения: исчезают важные персонажи, целые линии сюжета, исчезает даже буква «е» из всех слов. Если «Песнь песней» воплощала полноту раскрытия темы, после которой сказать уже нечего (поэтому, по версии Оригена, это последняя завершающая песнь), то «Исчезание», как типичное произведение постмодернистской эпохи, –  роман о  невозможности полноты и завершенности. В этой невозможности слышится вызов читателю, вынужденному самому достраивать упущенные элементы. Он свободен проявить собственное творчество и стать соавтором романа. Тогда незавершенность предстает чем-то позитивным – потенциальным пространством, где возникнет новое развитие. Или читатель может переживать брошенность автором и бессилие изменить ситуацию. 

Такая незавершенность может выражать боль утраты, горе, амнезию, разрыв в непрерывности бытия. Anima Mundi поворачивается здесь своей темной стороной. Связь с ней утрачена, связь между явлениями распалась. София  отпала от Плеромы. Бог умер, Небеса пусты. Если раньше в центре нашей картины вселенной было Солнце, то теперь ученые помещают в центр галактики огромную черную дыру, которая постепенно пожирает всю материю. Этот образ преследующей пожирающей тьмы хорошо передан Стивеном Кингом в «Лангольерах», где мифические существа отвечают за необратимость времени и неизбежность смерти и распада. Слепое пятно амнезии разрастается, пожирая все вокруг подобно Лангольерам.  Перек переносит это мироощущение в область текстов, используя в качестве приема овеществление знаков, которые теперь никуда не указуют, не выражают никакого смысла, отсылая лишь к самим себе и к своему собственную буквальному исчезновению.

Тексты раньше в значительной степени выражали работу памяти. Древние священные тексты всегда повествовали о прошлом, и, возможно, первой формой письма были летописи. Любой автор воскрешает прошлое, былое, и читатель созерцает и соучаствует в воссоединении с однажды утраченными, но возвращенными памятью фигурами и образами, образующими уникальное пространство текста. Письмо Перека – это письмо наоборот. Оно отдается во власть несоединения, дисконъюнкции. По мере чтения автор все больше исчезает, вместо того чтобы проявляться, персонажи и части текста разбегаются, сюжет рассыпается. В травматическом мире потерянной памяти, мире диссоциации, деиндивидуализации вплоть до деперсонализации, люди покупали бы мобильные телефоны только для того, чтобы слышать «Телефон абонента выключен или находится вне зоны досягаемости». 

Постмодернистские философы сделали много, чтобы исследовать элементы, отвергнутые предыдущей культурой. Барт говорит о тексте без автора. Деррида противопоставляет деконструкцию и лакуну навязчивому фаллогоцентризму. Делез воспевает поверхностные складки, проклиная глубину. Перек задумывается о следе как о свидетельстве отсутствия. Если монумент (памятник) или шрам на теле говорят о прошлом в настоящем, они хоронят и воскрешают объект одновременно, в любом случае утверждая связь с объектом, то недолговечный, исчезающий, самостирающийся след утверждает только само исчезание. Если бы Робинзон обнаружил на песке след, стремительно разрушаемый наступающей волной, то пришел бы в ужас. След – это пугающее свидетельство существования другого, но не связи с другим, что ослабило бы муки одиночества, а недостижимости другого, необратимой утраты, невозможности связи. Мир следов – это аутистический безобъектный мир, мир мертвых или умерших объектов. Возможно, это объясняет, почему Перек, страдавший в детстве дислексией и аграфией  (а его мать исчезла в Освенциме), много лет проходил психоаналитическую терапию, причем у таких известных французских аналитиков, как Франсуаза Дальто, Мишель М’Юзан, Понталис.    

Но даже в такой вселенной тьмы, мире хаоса и смерти, исследовать который отважно и отчаянно, ибо у него нет другого выбора, отправляется Перек, есть отчетливый след Мировой Души. Для Перека нет ни собственной матери, ни Anima Mundi, но следы их повсюду, каждый знак неизбежно напоминает об их присутствующем отсутствии. Это напоминает негативную теологию, в которой Бог определяется через отрицание «ни то, и ни то, и ни то…». Бог не является ни одним из бесконечного ряда перечисляемых явлений, т.е. каждое явление служит его следом. И это повсеместное  отсутствие превращается в гимн его всепроникающему трансцендентному присутствию. Так благодаря диалектическому обращению отрицание становится формой утверждения. А Слово, утратившее связь с Плотью, соединяется с ней вновь на новом уровне. 

 

 

Пьер Гийота и Ричард Калич

 

Многократно запрещаемый, слишком авангардный даже для любящей оригинальность Франции, писатель Пьер Гийота получил в детстве строгое религиозное образование. Вместо библейского «В начале было Слово» он постулирует «В начале были Шлюхи». «Т.е. в начале было самое низкое, самое отталкивающее, но вместе с этим, благодаря этому, была и самая большая свобода, настолько большая, что ее можно назвать божественной, - пишет анализирующий его творчество М. Сюриа. - Ницше сказал, что мог бы поверить в Бога, при условии, что он был танцором, Гийота, похоже, говорит, что тоже мог бы поверить в Бога, при условии, что тот был шлюхой». В своих опусах он обращается не только к «низким, грязным и недостойным» темам, объектом разложения у него становится сам литературный язык. Однажды в состоянии душевного кризиса аскезой голодания писатель доводит свое тело, себя до состояния комы и надолго попадает в больницу. Подобным образом он заставляет саму письменную речь (тело текста) придаваться самоистязаниям, отправлять себя в нокаут. Разрушается форма традиционного романа, разрушаются все правила грамматики и синтаксиса, разрушается само письмо с помощью вторжения устной речи, разрушается французский язык через смешение с другими языками и жаргонными словами. 

Роман «Проституция» (1975) совершенен в своей нечитабельности, он написан на языке главного героя – алжирского портового мальчика-проститутки – языке, представляющего собой невероятную смесь арабских, французских, итальянских и испанских слов. В свое время философ Мишель Фуко обсуждал парадоксальный рисунок Магритта, где под изображением трубки стоит подпись «Это не трубка». Имена не идентичны вещам, произносимое – видимому, познаваемое – реальному. Роман «Проституция» аналогичным образом лишь кажется литературным текстом, и под ним можно смело ставить поясняющую надпись «Это не текст». Вот всего несколько строк:

 

‘близать д’п’смаковать, аж сер’це захо’цца, кады ви’т, што у м’я ’пять ‘стает, та клюв и раскрыва’т, лови’ мой хрип, кады я в аргазме сэсалке в пас’ь сливаю…а пос’7’не манехо…

 

Чрезмерная оригинальность такого текста (удвоенная героическими попытками перевода на русский) уже даже не восхищает, только шокирует. Но и здесь на дне жизни и на дне языка, превращенного в какое-то невнятное исступленное бормотание, живо ощущается кипение страсти, мощная пульсация Мировой Души. Гийота использует заведомо неподходящие, непригодные формы – псевдоэзотерический язык, который не содержит никаких кодов или скрытого символизма, и не существует никакой группы людей, способных его использовать. Напротив, этот проституированный язык как будто готов отдаться каждому, чтобы тот нашел в тексте что-то свое и использовал его по своему усмотрению, но действительная суть этого языка просто в силу его невозможности останется незатронутой.  Так в форме текста-шлюхи и в образе главного героя-шлюхи проступает запредельная нашему ужасному миру Святая Чистота. И тогда София/Anima Mundi празднует возвращение в Плерому/Полноту.

 

Другим путем пошел американский писатель Ричард Калич, опубликовавший «Чарли П.» (2002). Это не роман, а, скорее, сборник рассказов, притч и эссе, объединенных общим главным героем – скорее, именем главного героя, потому что это разные Чарли П, проживающие различные судьбы как бы в параллельных вселенных. Такое произведение можно назвать квантовым, оно дает весь набор вероятностей сразу, предоставляя читателю право выбора, в какую версию Чарли П верить больше. Некоторые истории абсурдные и гротескные, другие трогательные и сентиментальные. Некоторые реалистические, другие фантастические. Все эти виртуозно выписанные миниатюры (верх читабельности в отличие от Гийота) объединяет лишь одиночество страдающего и ищущего выход человека. Мы можем почувствовать, что подобно тому, как все дороги в древних селениях вели к храму, все эти поиски ведут к постижению Мировой души. Приведу одну из историй Калича, имеющую отношение к психологии: 

Психолог, изучающий механизм образного мышления, обращается к Чарли П с просьбой принять участие в одном интересном тестировании. Чарли П покажут фотографии, на которых изображены разные женские лица, а он должен будет определить их характер и внутреннюю сущность. Не отличаясь особой любознательностью, он при каждом удобном случае старается уклониться от возможности попробовать себя в новом качестве, однако на этот раз, по некоторым, не вполне понятным причинам, Чарли П соглашается послужить науке.

Поначалу он прекрасно справляется с заданием, давая точные, краткие и выразительные комментарии по поводу разложенных перед ним фотографий. Но неожиданно, натолкнувшись на особенно красивое лицо с удивительно правильными и тонкими чертами, он останавливается и в нерешительности замолкает. Не отрывая от снимка напряженного взгляда, он просит психолога немного повернуть настольную лампу, осветить фотографию то с одного угла, то с другого, чтобы получше, с разных точек и ракурсов, рассмотреть удивительное лицо. Он очень долго и пристально изучает каждую черточку, и наконец Чарли П заговорил, медленно и внятно произнося каждое слово, что придает его голосу дополнительную силу и убежденность: «Эта женщина — ангел, образец добродетели и целомудрия, благословенная Дева Мария, мать Тереза и Жанна д'Арк в одном лице. Без сомнения, у нее нежное сердце и щедрая душа, она умеет любить, умеет быть верной и преданной. Она воплощение всего самого светлого и чистого, что только есть в нашем мире. Для любого мужчины было бы величайшим счастьем находиться рядом с такой женщиной».

После теста Чарли П отказывается принять от психолога скромное вознаграждение (в распоряжении молодого ученого лишь академическая стипендия, и он не может позволить себе большего). Но взамен Чарли П просит ответить на один вопрос: «Кто эта женщина? Где я могу с ней познакомиться?» Он умоляет психолога представить его ангелу, изображенному на фотографии. Ну, вообще-то, говорит психолог, она закоренелая преступница, известная губительница мужчин, была осуждена и отбывает срок за убийство четырех мужей, собственных родителей и детей; также она до основания разрушила три королевства и два герцогства, а еще за ней числится преднамеренное распространение чумы, как в Средние века, так и в наше время; не говоря уж о преступлениях планетарного масштаба, происходивших не только в разные века нашей эры, в результате чего Земля двадцать один раз съезжала со своей оси, но и до нашей эры тоже. Однако все это не может ни испугать, ни остановить Чарли П. Он видел ее лицо. Он влюблен без памяти. А такие мелочи, как бурное прошлое его избранницы, не заставят Чарли П изменить принятое решение. Красота, подобная этой, поражает в самое сердце. И сердце Чарли П затрепетало, словно пронзенное стрелой, в тот самый момент, когда он взглянул на фотографию; может быть, даже раньше, если такое возможно.

И кто осмелится сказать, что он был не прав? Последующие исследования, проведенные психологом, показывают, что его счастливый брак продолжается уже почти пятьдесят лет. И если не принимать в расчет пустяковые ссоры и короткие размолвки (претензии были с обеих сторон) и несколько действительно крупных и крайне неприятных скандалов (не то что у большинства супружеских пар), Чарли П по-прежнему любит свою женщину, как и много лет назад, когда он впервые увидел ее на фотографии. Любит, несмотря на ее поседевшие волосы, сгорбленную спину, изрезанное морщинами лицо и поблекшую улыбку, которая уже не сияет так ярко и не согревает таким теплом, как в дни ее молодости. «Все это не имеет никакого значения», — говорит Чарли П.

Нет! А тогда что же имеет значение? В чем, по его мнению, кроется секрет удачного брака? «Все очень просто, - говорит Чарли П. -  Каждый вечер, прежде чем выключить свет, я поворачиваюсь к ночному столику и бросаю долгий взгляд на фотографию, сделанную полвека назад, а затем, когда свет уже погашен, и это, пожалуй, самый важный момент, вознеся тихую молитву благодарности нашему психологу – если бы не он! -  я всю ночь напролет занимаюсь любовью с самой красивой девушкой на свете».

 

 

***

 

Чтение и кулинария имеют много общего. Книга, как и пища, тоже может быть пересоленной, слишком жирной, слишком примитивной или чрезмерно гурманской. И благодаря изобретательности творческого духа существует такое разнообразие, что всегда можно найти то, что придется нам по вкусу, что «ложится на душу» и соответствует текущему моменту в жизни. Возможно, в другой момент нам понравится другая книга. Мы сменим классику на авангард, художественную литературу на научные опусы, отечественных авторов на зарубежных. Тексты образуют гигантскую коллекцию образов Мировой Души. И если Анимус, или Мировой Дух, больше бы относился к их идейной начинке, то Анима отвечает за их способность влиять на наши чувства и настроения.

Анима не может быть найдена, точно идентифицирована. Она как «Этот смутный объект желания» у Бертрана Блие, как недописанная Джоконда у Леонардо да Винчи, как всегда недостроенный угол мечети у арабского архитектора. Она и в образе, и в нашей реакции на него, и в ее бесконечном ускользании от нашего понимания, и в невозможности выразить все то, что она приносит с собой.

Вселенную можно уподобить крупицам света, раскиданным среди необъятных просторов тьмы. И человек занят работой собирания света, нанизывая жемчужину за жемчужиной в единую нить своей персональной судьбы. Постмодернистскую литературу можно сравнить тогда с мощным телескопом, который в самых темных уголках космоса способен неожиданно обнаружить целые россыпи звезд. И этим она похожа на психоанализ, нацеленный на исследование закоулков подсознания. Обнаруживая там Анимуса и Аниму – вечное томление духа и неутолимую страстность души – мы подвергаемся великой алхимической трансмутации, совершая свое спиральное восхождение от простого к сложному, от поверхностного к глубокому, от скудности и однообразия – к богатству и сиянию всех красок мира, от ущербности и частичности к полноте Плеромы.

В новый век психология нуждается в новых текстах. В психологии тоже все последние «Песни песней» уже прозвучали, и все концепции сформулированы. Постмодернистская литература служит примером смелости экспериментирования с формой и языком, трансгрессивных походов к пределам и попыток заглянуть за них. Это сделало тексты живыми, а наше взаимодействие с ними – более интенсивным и персонализированным. Психологии, особенно аналитической, как самой передовой и перспективной ее ветви, важно вслед за литературой перейти от препарирования души к  предоставлению ей голоса.

Фрейдовский ребенок за дверями родительской спальни – это главная схема психологии XX  века, да и всей рациональной науки. Ребенок остается в стороне от происходящего, невключенным наблюдателем, он строит ошибочные догадки и не способен постичь истину. Он сможет понять, когда повзрослеет, найдет свою вторую половинку, влюбится, переживет таинство воссоединения. До той поры мистерия, творимая его Анимой и Анимусом за дверями, останется недоступной для его понимания. На самом деле, аналитическая психология – это не комплекс идей одного жившего в прошлом швейцарского психиатра, это один гигантский храм Мировой Души, созданный ею самой с помощью своих преданных каменщиков. И она приглашает нас войти, не оставаться за дверями.
 

 

Москва, 2008

 

 

Литература:

 

Гийота П., Проституция (М: Митин Журнал, 2002)

Йейтс У.Б., Роза алхимии (М: Эксмо-Пресс, 2002)

Калич Р., Чарли П (СПб: Амфора, 2004)

Перек Ж., Исчезание (М: Издательство Ивана Лимбаха, 2004)