Марио Якоби ВСТРЕЧА С АНАЛИТИКОМ

ПРЕДИСЛОВИЕ..................................................................................7
ВВЕДЕНИЕ...................................................................................................9
1. ВСТРЕЧА с АНАЛИТИКОМ...............................................................15
Взгляды Фрейда на перенос.........................................................17
Вклад К.Г. Юнга..............................................................................21
Случай из практики.......................................................................24
2. ПЕРЕНОС И КОНТРПЕРЕНОС.........................................................30
Юнгианская модель.......................................................................30
Влияет ли перенос на сновидения? ............................................38
Перенос, идентичность и проекция ..........................................42
Терапевтическая ценность контрпереноса...............................45
3. НАРЦИССИЗМ И ПЕРЕНОС.............................................................53
Зеркальный перенос.....................................................................54
Идеализирующий перенос...........................................................62
Иллюзорный и галлюцинаторный перенос..............................69
4. ПЕРЕНОС И ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ................................76
Установки Я-ОНО и Я-ТЫ..........................................................76
Отделение и объективность........................................................82
5. ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ В ПРОЦЕССЕ АНАЛИЗА..............91
Кушетка и кресло...........................................................................92
Явление переноса и интерпретация сновидений....................94
Архетипические корни переноса.............................................101
Контрперенос и отношение Я-Ты ...........................................104
6. КОНТРПЕРЕНОС И ПОТРЕБНОСТИ АНАЛИТИКА........................113
Способность аналитика формировать Я-ТЫ-отношения ......113
Плата за анализ.............................................................................116
Потребность аналитика в терапевтическом успехе..............123
Власть, любопытство и чувство собственности.....................126
7. ЭРОТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В ПРОЦЕССЕ АНАЛИЗА................131
ЛИТЕРАТУРА.............................................................................................142

Что, еще одна книга о переносе? Какая в ней необходимость, если учесть, что на эту тему уже есть немало публикаций, доступных читателю?
Я уверен в том, что эта книга необходима. В первую очередь потому, что большая часть работ, посвященных феномену переноса, написана аналитиками, последователями Фрейда, которые придерживаются рамок психоаналитической теории и психоаналитического метода. В основном эти сочинения предназначены для «внутреннего потребления»; их авторы используют абстрактный язык и большое количество научных терминов. Я ценю эти труды. Наверное, психоаналитиков школы Фрейда ощущение переноса интересовало меньше, чем его объяснение в терминах общей метапсихологической теории, и профессиональные психотерапевты могут извлечь пользу из таких исследований, не разделяя теоретических воззрений их авторов.
В этой книге я обращаюсь к реальным переживаниям, которые составляют неотъемлемую часть проявлений человеческой психики, к чувствам, страданиям, страстям и запретам, в частности, возникающим во время встречи с аналитиком. Я надеюсь, что эта книга будет доступна как профессионалу, так и любому образованному читателю и поможет понять вклад в терапевтический процесс тех явлений, которые называются «перенос» и «контрперенос».
Таким образом, моя цель состоит в том, чтобы попытаться донести до читателя ощущения, которые возникают при взаимодействии аналитика и пациента, или, по крайней мере, те ощущения, которые часто возникали у меня самого. Я затрагиваю и повседневные проблемы, связанные с работой аналитика, и архетипические аспекты, относящиеся к глубинной психологии, открытой К.Г. Юнгом, которые выходят далеко за рамки «банального» поведения отдельной личности.
Исходным материалом для этой книги послужил курс лекций; в ней сохранился их свободный, неакадемический стиль и тон. Главная цель книги вовсе не в том, чтобы профессионально указать на то, «как справляться с проблемами переноса», и не в исчерпывающем обзоре разных теоретических воззрений в отношении современной глубинной психологии. Напротив, я сосредоточился на психологических тонкостях человеческих отношений, которые проявляются во время любой встречи, особенно если речь заходит об аналитическом процессе, когда эти отношения становятся очень глубокими.
Я хочу выразить благодарность моим пациентам, которые дали разрешение на публикацию своего материала. Я предусмотрительно исключил или изменил все подробности, не имеющие прямого отношения к затронутой теме. Я благодарен также аналитикам, обучавшимся в свое время в институте К.Г. Юнга в Цюрихе, а также всем слушателям моих лекций в Бразилии, Германии, Израиле и США, чьи меткие замечания на моих лекциях и семинарах наводили меня на размышления и были весьма полезны для прояснения некоторых моих идей.
Особую благодарность я выражаю Элеонор Мэттерн за ее чуткое и очень ценное для меня сотрудничество при подготовке этой книги к публикации.


В юнгианской практике и юнгианской литературе уделяется сравнительно мало внимания психологическим отношениям аналитика и пациента, несмотря на их важную роль в любом терапевтическом процессе. Единственным исключением в этом отношении является лондонская школа аналитической психологии, родоначальником которой был Майкл Фордхэм. Профессиональные интересы последователей этого направления были сосредоточены на изучении и интерпретации отношений, называемых переносом и контрпереносом1(См.: Michael Fordham, "Notes on the Transference" in M. Fordham et al., Technique injungian Analysis; also Fordham, Jungian Psychotherapy, and Kenneth Lambert, Analysis, Repair and Individuation.)
. Кроме того, в начале 70-х годов XX в. в Берлине были опубликованы результаты исследований по этой теме юнгианских аналитиков2 (См.: R. Blomcyer and Hans Dieckmann, "Die Konstellierung der Gegenubertragung beim Auftreten archetypischer Traume".). Но в основном юнгианских психологов значительно больше интересует материал, в котором проявляется содержание бессознательного (сны, рисунки и т.п.), чем отношения аналитика и пациента.
Отчасти это можно объяснить тем, что, вероятно, после своего разрыва с Фрейдом в 1912 г. Юнг считал, что отношения переноса не имеют особого значения. Можно найти несколько его высказываний, которые, казалось бы, свидетельствуют о том, что он вообще отрицал важность этого феномена. В основном эти его взгляды нашли отражение в лекциях, прочитанных в Тавистокской клинике в Лондоне в 1935 г. Там, в частности, говорится:
Перенос всегда является помехой; он никогда не приносит пользы. Вы лечите вопреки переносу, а не благодаря ему...
Есть перенос или нет, он никак не влияет на процесс лечения... Если переноса нет — даже лучше. Вы все равно получаете тот же самый материал. Вовсе не перенос дает возможность пациенту продуцировать материал; весь материал, который только можно пожелать, содержится в сновидениях. Сны дают все, что необходимо3( Jung. "The Tavistock Lectures" in Symbolic Life, CW 18, pars. 349, 351.).
Здесь Юнг явно перегнул палку, в чем можно убедиться, познакомившись с его более поздними и более объективными высказываниями. Действительно, мы вскоре убедимся в том, что перенос может непосредственно влиять на сны, если не на их содержание, то, по крайней мере, на способ их интерпретации и интеграции послания, которое в них содержится.
Замечания Юнга в Тавистокских лекциях следует понимать в их контексте. Он хотел продолжить обсуждение материала сновидений и его амплификацию, а его аудитория в основном состояла из врачей, желавших узнать его точку зрения на перенос. Мы можем почувствовать в его словах некоторое скрытое раздражение, когда он соглашается обсудить «полуреальные, полуболезненные и даже трагические проблемы переноса»4( Ibid, par. 306.), но он все же продолжает лекцию и делает ряд важных замечаний.
Одна из его главных идей заключается в том, что перенос следует рассматривать как дефицит реальных человеческих отношений, «затруднения в установлении контакта, достижении эмоциональной гармонии в отношениях между врачом и пациентом»5(Ibid, par. 331.). Чувства при переносе возникают для компенсации недостаточной эмоциональной связи. Поэтому Юнг утверждает следующее:
Если вы действительно пытаетесь находиться на одном уровне с пациентом, не выше и не ниже, если у вас есть верная установка, верное ощущение, то у вас будет значительно меньше неприятностей с переносом. Это полностью не спасет вас от него, но я почти уверен, что в вашей работе не возникнут такие неприятные формы переноса, которые, по сути, являются гиперкомпенсацией недостаточной эмоциональной связи6(Ibid, par. 337.).
Здесь Юнг прямо указывает на различие между переносом и полноценными эмоциональными человеческими отношениями аналитика и пациента. Идея, что перенос является гиперкомпенсацией недостатка реальных человеческих отношений, вытекает из взгляда Юнга на перенос как на особую форму проекции, искажающей любые отношения. Следовательно, при развитии зрелой личности или индивидуационного процесса происходит трансформация существующих при переносе чувств (устранение проекций). Разумеется, при наблюдении за этим процессом следует ясно себе представлять отличия переноса и контрпереноса от отношений, которые мы можем с уверенностью назвать истинными отношениями, или реальной эмоциональной связью. Именно эта тема подробно обсуждается в данной книге.
Основной вклад Юнга в разработку данной темы обозначен в его большом эссе «Психология переноса»7 (Jung, "The Psychology of the Transference" in The Practice of Psychotherapy, CW16.). В нем Юнг концентрирует свое внимание на отношениях переноса, которые возникают в процессе глубинного анализа:
Вероятно, не будет преувеличением сказать, что практически все случаи, требующие длительного лечения, сосредоточены вокруг феномена переноса и что успех или неудача в лечении накрепко связаны с ним8 (Ibid, p. 164.).
В этой работе для интерпретации переноса Юнг использовал ряд иллюстраций, взятых из алхимического труда «Rosarium philosophorum» (1550); вполне возможно, что он уже раньше вел внутренний диалог с этими символическими образами об отношениях, которые алхимики называли мистическим бракосочетанием, или coniunctio. Во всяком случае это может послужить примером стремления Юнга избежать абстрактной терминологии при описании психических явлений. В другом своем труде он пишет:
При описании процессов жизнедеятельности психики я намеренно и сознательно отдаю предпочтение мифологическому мышлению и языку, более выразительному и более точному по сравнению с абстрактной научной терминологией, которая имеет обыкновение играть на том, что ее теоретические формулировки в один прекрасный день могут быть превращены в алгебраические выражения9 (Jung. Aion, CW 9ii, par. 25.).
Содержательное эссе Юнга чрезвычайно стимулирует процесс мышления, поэтому я настоятельно рекомендую прочитать эту книгу. Хотя при ее чтении психотерапевту будет довольно трудно понять, как следует поступать с переносом и контрпереносом в ежедневной практике. Юнг писал это эссе «не для начинающих, которых в первую очередь следует инструктировать на эту тему», он постоянно утверждает, что «читатель не найдет здесь отчета о клиническом взгляде на перенос»10 (Jung. "The Psychology of the Transference", CW 16, p. 165.).
И все же мне кажется, что аналитику очень важно относиться к себе как к «начинающему», чтобы постоянно задавать себе вопрос, что происходит между ним и его пациентами. Такое отношение соответствует высказыванию Юнга, что «каждый новый случай, требующий серьезного лечения, является открытием и каждый шаблонный шаг заводит в тупик»11(Ibid, par. 367.). Неоднократно он указывал на то, что человеку всегда следует быть открытым по отношению к уникальности каждой живой души; например:
Психологические теории — дьявольская вещь. Разумеется, нам необходимы некие точки отсчета для ориентации и определения системы ценностей; но их всегда следует рассматривать только в качестве вспомогательных концепций, которые в любой момент можно отложить в сторону. До сих пор мы так мало знаем о человеческой душе, что можно считать нелепой саму мысль, что мы настолько продвинуты, чтобы строить общие теории. Вне всякого сомнения, теория является самым лучшим прикрытием для невежества и недостатка опыта, но тогда последствия ее применения становятся удручающими: появляются нетерпимость, поверхностность и научное сектантство12 (Jung> "Psychic Conflicts in a Child" in The Development of Personality, CW'17, p. 7.).
Юнг признавался:
Мой собственный опыт научил меня держаться как можно дальше от терапевтических «методов», как и от диагнозов. Огромное разнообразие человеческих индивидуальностей и их неврозов привело меня к тому, что идеальный подход к каждому случаю предполагает минимум априорных предположений. Естественно, что в идеале вообще не должно быть никаких допущений13 (Jung. "The Realities of Practical Psychotherapy" in The Practice of Psychotherapy, CW 16, par. 543.).
Конечно, Юнг знал, что в принципе это невозможно («поскольку утверждение, что человек является самым собой — это одно из самых серьезных допущений и самых серьезных следствий»)14 (Ibid.), но он постоянно подталкивал своих студентов к тому, чтобы искать собственный путь:
Я могу лишь надеяться и верить в то, что ни один из вас не станет «юнгианцем»... Я не заготавливаю заранее доктрины, как заготавливают дрова, и ненавижу «слепых последователей». Я полагаю, что каждый человек свободен, чтобы относиться к фактам по-своему, и поэтому я заявляю, что и сам обладаю такой же свободой15 (Letter of 14 January 1946, in Gerhard Adler and Aniela jaffe, eds., C.G. JungLetters, vol. 1, p. 405.).
Далее, придерживаясь принятого мною стиля изложения, я познакомлю читателей со своим опытом и своими представлениями о психической реальности, которые я обнаружил у себя, у своих пациентов, а также в сфере наших межличностных отношений.


Когда идет речь о практике юнгианской психотерапии, имеется в виду встреча двух людей, которые вместе пытаются понять, что происходит в бессознательном одного из них. Пациент обычно жалуется на симптомы, конфликты или какие-то иные серьезные расстройства, с которыми пытался справиться самостоятельно, но тщетно, ибо они оказались сильнее всех сознательных усилий воли, на которые он способен. Поэтому он нуждается в помощи, за которой обращается к психотерапевту. Источник его невроза — нарциссическое расстройство личности, пограничное состояние и т.п.— остается скрытым как от него самого, так и от аналитика, поэтому они вместе занимаются исследованием бессознательных причин, целей и смыслов поведения пациента.
В процессе своей деятельности аналитик уделяет много внимания работе со сновидениями, стараясь их понять и распознать их связь с историей жизни пациента, в особенности с его сознательными установками и убеждениями. Но как эту помощь воспринимает пациент? Кем для него является аналитик?
Если мы хотим исследовать бессознательное, крайне важно не только получить максимально полное представление о том, что происходит между сознательной деятельностью пациента и его бессознательными реакциями, или компенсациями, которые проявляются в его сновидениях. Рано или поздно нам все равно придется столкнуться с необходимостью разобраться в отношениях между двумя людьми, включенными в процесс анализа. Эти так называемые аналитические отношения двух партнеров абсолютно необходимы для протекания терапевтического процесса, но одни стороны этих отношений способствуют развитию процесса, а другие тормозят его. Аналитические отношения могут быть не менее сложными, чем любые близкие отношения. С обеих сторон рождаются бессознательные фантазии, обусловленные базовыми жизненными потребностями. Иногда они почти не проявляются и оказываются довольно слабыми и потому могут остаться незамеченными и аналитиком, и пациентом. К тому же они могут влиять на процесс анализа, вызывая сопротивление, сильные иллюзии, относящиеся и к аналитику, и к пациенту, или же провоцируя переход существующих отношений в сексуальные.
В настоящее время возникновение таких эмоциональных отношений общеизвестно. Для обозначения этих бессознательных проекций существуют специальные понятия: перенос и контрперенос — в соответствии с направлением проекций.
Однако аналитические отношения вовсе не ограничиваются переносом и контрпереносом. Несмотря на существующую тенденцию рассматривать отношения между участвующими в процессе анализа именно с такой точки зрения, по моему мнению, в терапевтическом процессе существуют и реальные человеческие отношения — и это очень важно. Как было замечено ранее, им уделяется много внимания в трудах Юнга, он убедительно показал ту принципиальную разницу, которую он видел между переносом и реальными человеческими отношениями в процессе анализа. Я считаю, что аналитику очень важно обладать обостренной чувствительностью к тому, что происходит между участниками аналитического процесса. За проявлением реальных человеческих отношений может скрываться перенос; или же отношения, которые иногда интерпретируются как перенос, могут оказаться подлинными. Какова же разница между этими двумя установками, называемыми переносом и реальными человеческими отношениями? Какой вклад вносят эти феномены в нюансы аналитического процесса?
Цель данной книги состоит в том, чтобы ответить на эти вопросы, но сначала посмотрим, как понимали феномен переноса два пионера глубинной психологии.
Взгляды Фрейда на перенос
Зигмунду Фрейду принадлежит честь называться первооткрывателем феномена переноса в психоанализе. Вместе с Йозефом Брейером он впервые попытался проникнуть в содержание бессознательного материала с помощью гипноза. Находясь в состоянии гипноза, пациент мог вспомнить подавленные или вытесненные события своего раннего детства.
Сначала гипноз считался новым превосходным методом для проникновения в сущность психической травмы; восстановление в памяти травматических событий прошлого, как правило, облегчало состояние пациентов, страдавших истерическими неврозами. Фрейд никогда не пользовался гипнотическим внушением (суггестией). Он не внушал находящемуся в состоянии гипноза пациенту никаких позитивных установок, принципиально не желая, чтобы тот оказался под воздействием воли врача. Такое воздействие он считал слишком искусственным и приносящим лишь временное облегчение, а потому использовал гипноз только, чтобы получить доступ к воспоминаниям, касающимся раннего детства пациента.
Хотя Фрейду и Брейеру сначала казалось, что их метод работы является оптимальным, очень скоро выяснилось, что многие пациенты не поддаются гипнозу и проявляют сильное сопротивление попыткам терапевта их загипнотизировать. Таким образом Фрейд пришел к открытию, что сопротивление является частью всей невротической структуры и связано со страхом перед воспоминаниями постыдных или болезненных событий. Этот инсайт положил основу его теории невроза.
Но, кроме того, Фрейд открыл другую причину сопротивления пациента гипнозу— любое нарушение отношений между врачом и пациентом. В своем труде «Исследования истерии» Фрейд указывал на три возможные причины таких нарушений16 (Freud, "Studies of Hysteria" in Collected Works, vol. 2.). Во-первых, пациент может чувствовать, что врач не принимает его всерьез или пренебрегает им, или насмехается над его сокровенными тайнами. Может случиться и так, что пациент получил какие-то нелицеприятные сведения о враче или методе его лечения. Вторую причину часто называют женщины, она связана со страхом пациентки потерять свою автономию, оказавшись в психологической и даже сексуальной зависимости от своего терапевта. Третью причину нарушения отношений между врачом и пациентом Фрейд видел в том, что пациенты попадают в состояние, близкое к шоковому, обнаружив «перенос» наличность врача запретных и постыдных фантазий.
Именно здесь впервые появляется понятие «перенос» (трансфер — transference), и Фрейд приводит пример (который сейчас стал широко известным), проясняющий смысл этого термина. После окончания аналитической сессии у одной из его пациенток внезапно возникло острое ощущение, что Фрейд должен ее поцеловать. Разумеется, в тот момент она ничего об этом не сказала; она испытывала к себе сильное отвращение за такие крамольные мысли и не спала всю ночь. Всю следующую сессию она казалась очень расстроенной и не могла продуцировать свободные ассоциации, пока не рассказала о своей фантазии. Фрейд попытался узнать, откуда у нее в фантазии могла появиться такая надежда, и пришел к выводу, что ее источником стали переживания событий многолетней давности. Тогда, во время разговора с мужчиной у нее появилось острое желание того, чтобы тот ее насильно поцеловал; это желание она осознала и подавила. Теперь оно появилось вновь, но было «перенесено» с реального объекта на терапевта17 (Ibid, p. 307ff.). Так Фрейд пришел к выводу, что неудовлетворенные или вытесненные желания, существовавшие в прошлом, имеют тенденцию переноситься на новый объект, а именно на аналитика.
Сначала это открытие расстроило Фрейда, ибо он увидел, как усложняется его психоаналитический метод. Но некоторое время спустя он заключил, что в явлении переноса есть много положительных сторон, облегчающих лечебный процесс. Перенос возвращает к жизни вытесненные детские желания и переживания и тем самым позволяет подойти к ядру невроза. Открытие эротического переноса для Фрейда было менее шокирующим, чем для его коллеги Брейера, который постепенно стал отстраняться от совместной психоаналитической работы с Фрейдом, ибо считал любовь между аналитиком и пациенткой подлинной и не мог совладать с ней18 (Ernest Jones, Sigmund Frued: Life and Work, vol. 1, p. 247.).
Продолжая изучать феномен переноса, Фрейд все больше утверждался во мнении, что перенос необходим для успешного психоаналитического лечения — именно так он называл свой психотерапевтический метод. Психоанализ не помогал пациентам, у которых не мог сформироваться перенос. Реакции переноса были характерны для неврозов, относящихся к конверсионной истерии, фобиям и неврозу навязчивых состояний. Эти три формы невроза подвергались психоаналитическому лечению, поэтому Фрейд их назвал неврозами, создающими перенос.
Необходимым условием успешного анализа Фрейд считал наличие переноса на терапевта инфантильного желания любви, а также вытесненной ненависти и агрессии. С другой стороны, ему казалось, что перенос препятствует быстрому излечению; в процессе анализа первичный невроз трансформировался в новый тип невроза, названный им неврозом переноса. Иными словами, пациент привязывался к аналитику, и эта зависимость мешала ему брать на себя ответственность за свои поступки. Он чувствовал себя любимым ребенком аналитика-отца или аналитика-матери и бессознательно не хотел расставаться с этой зависимостью. Вместе с тем излечение невроза означало окончание зависимости от аналитика, поэтому такое нежелание пациента свидетельствовало о бессознательном отказе от лечения невроза. Таким образом перенос оказывал сопротивление лечебному процессу.
Как же в таких случаях Фрейд предлагал поступать аналитику? Как мог аналитик помочь пациенту преодолеть так называемое сопротивление переноса? Здесь следует обратиться к известному «принципу абстиненции». Он заключается в том, что в ответ на просьбы пациента аналитику следует воздерживаться от любой эмоциональной реакции за исключением интерпретаций их мотивов. Аналитик должен оставаться холодным, как лед, как хирург во время операции19 (Freud, "Recommendations to Physicians Practicing Psycho-Analysis", in Collected Works, vol. 12, p. 115. -" ) .
Согласно Фрейду, сдерживание аналитиком эмоциональной реакции необходимо самому пациенту; вместе с тем он отмечает, что такая установка на объективное, свободно скользящее внимание также является проекцией эмоциональной нейтральности аналитика. Почему именно такое холодное безучастное поведение идет на пользу пациенту? — Потому что перенос представляет собой форму невроза, желание оставаться в зависимости от врача, а не стремление достичь автономии. Следовательно, выполняя любую просьбу пациента, аналитик продлевает его зависимость от себя.
В таком случае работа аналитика заключается в том и только в том, чтобы интерпретировать мотивации, которые вызывают зависимость, называемую контрпереносом. А скрытые за переносом мотивы казались Фрейду совершенно ясными. Исполнение просьб и желаний, ожидаемое пациентом от аналитика, в действительности является повторением ущемленных потребностей и конфликтов, характерных для раннего детства. В отношении к аналитику у пациента повторяется и оживает любовь, ненависть, агрессия и фрустрация, которые он испытывал, будучи ребенком, по отношению к своим родителям. Поэтому интерпретация поведения и фантазий переноса показывает пациенту, что его любовь или ненависть к аналитику не являются реальными и базовыми, что его чувства возникли не сегодня, в процессе анализа, а повторяют его переживания в прошлом, в основном — переживания раннего детства.
Эти интерпретации служат весьма важной цели всего психотерапевтического процесса, а именно трансформации повторений в воспоминания20 (Freud, "General Theory of Neuroses", in Collected Wmks, vol. 16, p. 444.). Подведение пациента к инсайту относительно его фиксаций на ранних травматических переживаниях служит лечебной цели: осознанию возникших расстройств и постепенному осознанному их устранению. В свою очередь, это означает преодоление зависимости, которая называется «перенос на аналитика».
Фрейдом была создана ясная, логически построенная теория переноса: переживания раннего детства переносятся на аналитика, а чувства и эмоции, которые появляются в процессе анализа, представляют собой повторение чувств и эмоций, впервые возникших в детском возрасте. Одновременно мы приобретаем метод работы с переносом: интерпретацию мотиваций с целью превращения повторений в воспоминания. В этом случае важное значение имеет принцип абстиненции, запрещающий аналитику любое проявление эмоций. Метод лечения логически вытекает из теории Фрейда о структуре психики и наличия феномена переноса.
По-моему, очень важно иметь представление об этих первых наблюдениях явлений переноса. Они создают историческую перспективу, в рамках которой можно определить отправную точку взглядов Юнга. И, кроме того. эти наблюдения содержат много верного; они дают ценную и крайне важную точку зрения для анализа.
Вклад К.Г. Юнга
Последовательная, основанная исключительно на причинно-следственных связях теория Фрейда казалась Юнгу очень узкой и односторонней. Юнг считал, что Фрейд упустил из вида два важных фактора.
Во-первых, Фрейд интересовался только причиной переноса, он задавал вопрос: что вызывает такое странное поведение, как невроз переноса? Юнг считал, что перенос — это вполне нормальное явление для любых отношений между людьми, а потому отношение переноса часто, хотя и не всегда, проявляется в процессе анализа. Тогда перенос должен иметь не только причину, но и цель. Юнга заинтересовал вопрос, каково значение явления переноса.
Во-вторых, Фрейд считал, что в отношении переноса повторяются вытесненные детские переживания. Это должно означать, что он включает в себя только материал индивидуальной человеческой жизни, содержание личного бессознательного. Но в таком глубоком и широко распространенном явлении, как перенос, следует ожидать проявление архетипического содержания коллективного бессознательного. В своем труде «Два эссе об аналитической психологии» Юнг описывает один клинический случай: на примере снов пациентки, имевшей на него сильный перенос, он ясно показал, что она бессознательно считала аналитика богом, которого представляла себе духовной, неземной сущностью. Такое восприятие Юнг считал проекцией на аналитика самости, архетипа целостности и регулирующего центра всей психики. Пациентка была привязана к аналитику и была от него зависима, пока не осознала, что спроецированное содержание составляет часть ее личности, т.е. ее ядро21 (Jung, "The Relations Between the Ego and the Unconsciousness", in Two Essays on Analytical Psychology, CW 7, pars. 206-208.).
Мне вспоминается случай из моей собственной практики. Один из моих пациентов пришел на аналитическую сессию очень раздраженный, так как неделей раньше в его отношениях наступил кризис: его бросила девушка, которую, по его мнению, он любил. Он злился на меня, своего аналитика, так как считал, что именно из-за меня лишился удовольствия обладания любимой женщиной, поэтому от него отвернулась судьба. С другой стороны, он, конечно, точно знал, что я конкретно ничего не сделал, чтобы разрушить его отношения с подругой. Вместе с тем он находился во власти иррациональной идеи, что я принял обличье Венеры или, по крайней мере, ее сына Эроса и в последний момент поразил стрелами любви его возлюбленную. Пациент не давал себе возможности осознать свою фантазию прежде всего из-за ее абсурдности, но был переполнен гневом. Он знал, что я абсолютно не виноват в разрыве отношений, а только пытался понять вместе с ним, почему спустя какое-то время его бросали все его подруги. Тем не менее он был в ярости на свою судьбу, возложив всю ответственность на меня; он ссорился со мной так, словно ссорился с богом.
В то время пациент находился в такой сильной зависимости от меня, что каждый раз перед тем, как что-то сделать, спрашивал у меня совет или через какое-то время после самостоятельного поступка приходил ко мне с покаянием. Такое поведение больше соответствовало переносу, чем обычной сыновней проекции, так как бессознательно он наделял меня сверхчеловеческой силой. Кроме того, он полагал, что я могу найти выход из любой ситуации, и злился на меня за то, что я скрываю от него этот выход, ибо пациенту было совершенно ясно, что я являюсь хозяином его судьбы и всегда заранее обо всем знаю. Уже на этом одном примере можно продемонстрировать, как в ситуации переноса может активизироваться архетипическое содержание.
Теперь становится понятно, что если при переносе всплывает бессознательное архетипическое содержание, то скрытые в переносе мотивации не могут считаться только повторением ситуаций из личной жизни. В бессознательном мы находим и ростки будущего развития, которые могут достичь сферы сознания и постепенно интегрироваться с ним. Перенос действительно является формой проекции — от латинского слова projectio (проекция). Понятие «перенос» мы используем как технический термин для обозначения отношений, существующих между аналитиком и пациентом. Согласно Юнгу, можно говорить о наличии проекции, если содержание субъективных интрапсихических переживаний проявляется во внешней реальности по отношению к другим людям или объектам. Это означает, что мы не осознаем это содержание как некую часть нашей психической структуры.
Так, например, некоторые пациенты часто могут сказать мне так: «Я точно знаю, о чем вы сейчас думаете. Я могу это почувствовать: вы думаете о том, что мое поведение совершенно аморально и считаете меня ни на что не годным», но я совершенно не думаю об этом. Главная проблема таких пациентов — слишком критичное отношение к себе. Они не осознают, что это их собственные суждения, что их собственное негативное критическое отношение к себе проецируется вовне и прежде всего — на аналитика. Они совершенно уверены в его негативном отношении к ним, хотя, разумеется, он не может себе позволить выражать его открыто и в полной мере, так как лечение требует применения разных психологических манипуляций, и т.д.
Совершенно ясно, что наблюдение за тем, какое именно содержание проецируется, дает аналитику возможность определить, в какой области для пациента необходимо усилить степень осознания. Содержание проекций включает не только повторения, обусловленные вытесненным материалом. В проекции может проявиться впервые новое, творческое, но еще не осознанное содержание психики. Таким образом, за особенностью оттенков, форм и содержания, проявляющихся при переносе, часто скрывается внутренний процесс самореализации, который Юнг назвал индивидуационным процессом22 (Jung, "The Psychology of the Transference", CW 16, pars. 353ff.)
. В этом заключается один из самых важных инсайтов Юнга, связанный с феноменом, который называется переносом. Вполне понятно, что при таком подходе работать с переносом значительно сложнее. Теряют смысл все прежние правила и техники работы. Юнгианский аналитик сталкивается с самыми тонкими и сложными и вместе с тем — с очень ценными для него отношениями переноса.
Случай из практики
Чрезвычайно замкнутая женщина 23 лет рассказала свой сон, увиденный ею после первой аналитической сессии:
Я вижу себя в доме. Там вместе со мной находится пожилой человек, который хочет меня убить, вскрыв мне артерии. Я зову на помощь и стараюсь сама остановить кровь. Затем я нахожу в себе силы, чтобы скрыться от него и отправиться на поиски врача. Он следует за мной. Наконец, я попадаю к врачу, который перевязывает мне раны.
Из ее ассоциаций было совершенно ясно, что в образе преследующего ее убийцы воплощалась установка, которую она заимствовала у матери и которая оказывала мощное разрушающее воздействие на ее личность. Согласно описанию, ее мать была властной, набожной католичкой, которая заставляла своих детей с малых лет приобщаться к религиозной жизни, читать молитвы и исполнять ритуалы. Она страдала от неврастенических сердечных болей, используя случавшиеся с ней сердечные приступы, чтобы сохранить власть над окружающими. Если же муж или дети пытались как-то сопротивляться, она сразу заболевала, вызывая у них чувство вины.
Моя очень чувствительная пациентка находилась в глубокой депрессии; у нее наблюдалось много симптомов, обычно возникающих из-за нарушения первичных отношений и недостатка базового доверия23 (См. Erich Neumann, The Child, and Eric Erikson, Childhood and Society.). С малых лет в ее поведении по отношению к матери проявлялся протест, который следовало считать достаточно здоровым явлением. Но вслед за протестом неизбежно возникало чувство вины и желание оправдаться. Затем она должна была извиняться перед матерью, и та ее великодушно прощала. Протест был большим грехом, в котором сначала нужно было покаяться матери, а потом в церкви святому отцу-исповеднику. Разумеется, моя пациентка не могла понимать чрезвычайную важность этих импульсов протеста. поэтому она не могла доверять своим чувствам. У нее все больше и больше развивалось самоотчуждение, все больше и больше становилась ее зависимость от матери.
Швейцарский психоаналитик Юрг Уилли считает, что ребенку, мать которого страдает нарциссическими расстройствами личности, с самого младенчества приходится жить в парадоксальной ситуации: я останусь самим собой, если буду отвечать всем ожиданиям, возлагаемым на меня матерью. Но если я остаюсь именно таким, каким себя ощущаю, то я не являюсь самим собой24 (Jurg Willi, Die Zweierbezeiehung, p. 71.). Моя пациентка бессознательно ощущала, что она не имеет права на собственную жизнь согласно своим желаниям, и эти ощущения проявились в ее первом сне в образе перерезанных артерий. Используя юнгианскую терминологию, можно сказать, что в образе пожилого убийцы в ее сновидении нашел свое воплощение интериоризированный ею негативный материнский анимус.
С этой проблемой она пришла к аналитику. Ее поступок можно считать вполне нормальным, ибо со своей проблемой она не могла справиться сама. После первой сессии у меня возникло впечатление, что по ее ощущению мой подход к исцелению ее «травмы» был правильным. Вскоре развился сильный и очень сложный перенос, о котором можно получить представление по одному очень характерному случаю: однажды она рассказала сон, в котором я давал ей книгу Юнга о божественном младенце. После ее рассказа я подошел к книжной полке, взял эту книгу и дал ей ее почитать. Это была моя спонтанная реакция, импульс, подчинившись которому, я сразу почувствовал удовлетворение. Разумеется, можно усомниться в правильности этой реакции. Вместо этого некоторые аналитики стали бы работать с ее фантазиями, связанными с божественным младенцем, а также с тем фактом, что аналитик дает ей во сне эту книгу. Я же спонтанно выбрал конкретное действие, т.е. отыгрывание сна-фантазии. Естественно, мне стало любопытно, какова будет ее ответная реакция на мои действия, и подумал, что на следующей сессии надо найти время для работы с ее фантазиями.
В следующий раз она была в отчаянии, извиняясь передо мной, что не смогла прочесть книгу, так как возненавидела ее с первой строчки. При этом она добавила, что считает себя слишком глупой, чтобы ее понять, и снова стала извиняться. У меня появилась смешанное чувство. Я точно мог сказать, что был разочарован тем, что эта книга не смогла оказать на нее полезного воздействия и что она отвергла нечто очень терапевтически значимое и ценное для меня. В какой-то момент я даже почувствовал приступ гнева. В то же время ее извинения и самообвинения несколько сгладили мой гнев и разочарование.
Я вспомнил ее первый сон, в котором злодей преследовал пациентку до самых дверей приемной врача. С одной стороны, в ее бессознательном начался важный процесс, о чем свидетельствовал символ божественного младенца, имевший важное значение (он появлялся и в последующих сновидениях пациентки). С другой стороны, было совершенно ясно, что в отношениях со мной у нее повторялись такие же протестные формы поведения и последующее покаяние, которые у нее существовали в отношениях с матерью. Казалось, что я, ее аналитик, принял на себя не только проекцию помогающего ей врача, но и проекцию губительного для нее анимуса.
Это значительно усложняло ситуацию. В конечном счете ей приснилось, что я дал ей эту важную книгу. Это желание явно относилось к врачу и содержало глубокий смысл с точки зрения возможностей ее внутреннего роста. Но то, что я дал ей книгу, вместе с тем означало для нее следующее: «Смотри, вот книга, которую ты должна прочесть, она больше, чем все остальное, должна иметь к тебе отношение, вот как тебе следовало бы относиться к своему внутреннему ребенку»,— такие критические выражения типичны для негативного анимуса. Ей было очень важно противостоять этому внутреннему образу, который был перенесен на меня. Но протест вызывал огромное чувство вины и заставлял ее снова и снова просить у меня прощения. В каком-то смысле ей было важнее разрешить себе выразить реальный протест, чем прочитать эту книгу, поэтому я не стал касаться ее сопротивления, связанного со сновидением, а интерпретировал ее поведение, в котором проявлялась тема протеста-раскаяния. К тому же я добавил, что ее протест был вполне здоровым и свидетельствовал о ее стремлении к независимости. Я мог заметить, что эта интерпретация позволила ей почувствовать огромное облегчение.
И все же ей действительно приснилось, что я дал ей книгу, и мне хотелось поговорить с ней и об этом. В контексте содержания ее сновидения вся картина выглядела совершенно по-иному. Пациентка допускала, что сначала, когда я дал ей книгу, она ощутила прилив огромной радости. Это означало, что я относился к ее снам очень серьезно, как к некоторой очень важной части ее личности. Кроме того, она ощутила мою веру в то, что ей по силам прочитать эту книгу, что было бы для нее существенной поддержкой. С раннего детства она жила фантазиями о знающем человеке, обладающем жизненным опытом, который мог бы проявить абсолютное понимание ее внутренних терзаний. Женщина сказала, что, придя на первую аналитическую сессию, она уже точно знала, что я был именно тем человеком, о котором она фантазировала, но затем сразу же добавила: «Но это все очень смешно и очень сильно преувеличено. Все равно я слишком глупа для этой книги».
Здесь можно видеть, как вновь начинает действовать ее пагубный анимус, но теперь он создает сопротивление по отношению к врачу и к ее желанию исцелиться. В прошлом мать постоянно упрекала пациентку за то, что та постоянно парила в облаках и все преувеличивала, мать не уставала повторять, что дочери давно пора «набраться ума».
Мне кажется, что, с одной стороны, в этой ситуации я оказался для моей пациентки тем умудренным опытом человеком из ее фантазии, который понимал, что происходит в ее внутреннем мире, и оказывал ей поддержку, т.е. был полной противоположностью ее матери. С другой стороны, она все время боялась, что я стану ее осуждать или смеяться над ней, если она как-то себя проявит, т.е. буду поступать в точности так же, как ее мать. И если она видела во мне опытного целителя, то вне всякого сомнения отказ от чтения книги нужно рассматривать как сопротивление ее внутреннему процессу выздоравливания. Но если я становился воплощением ее негативного анимуса, то в отказе от чтения книги нужно видеть здоровый протест, необходимый ей для ее личностного роста. Таким образом, в ее переносе проявлялось и повторение ее поведения с родной матерью, и бессознательная проекция архетипического содержания, которое можно назвать архетипом мудрого целителя.
Осознание сложности такого переноса вовсе не означало, что мне стало гораздо легче найти нужный терапевтический подход, чтобы продолжать работу. Как уже известно, я интерпретировал перенос негативного материнского анимуса пациентки редуктивно, чтобы дать ей возможность вступить в контакт с воспоминаниями о подобных отношениях, пробуждающих в ней похожие эмоции. Но что же делать с констелляцией архетипа целителя при переносе? По всей видимости, ее жизненная потребность в том, чтобы ее понимали и принимали всерьез, была порождена этим архетипическим образом, который появился в ее фантазиях еще в раннем детстве. Пациентку молено было отнести к интровертированному чувствующему типу. Под поверхностной стыдливостью, замкнутостью и явным недостатком общительности можно было ощутить напряженную жизнь ее психики, она постоянно задавалась вопросом о смысле жизни. Ее связь с этой существенной частью личности постоянно прерывалась голосом пагубного анимуса, твердившего ей, что смешно принимать всерьез такие пустые идеи. Но мудрый человек, обладающий жизненным опытом, понимал абсолютно все, что было чрезвычайно важно для ее души. Эта фантазия имела решающее значение, так как помогла пациентке поверить в свои внутренние ценности и перестать их скрывать.
В тот раз я почувствовал, что перенос данного архетипического образа не нужно интерпретировать сразу. Наоборот, было очень важно сохранить его в непосредственном восприятии, хотя, конечно же, мне следовало быть особенно бдительным, чтобы исключить любую попытку видеть себя в роли идеальной и мудрой фигуры. Иногда аналитик не может оказать конкретную помощь, но при этом является прекрасным воплощением архетипа. Разочарование, связанное с осознанием, что аналитик является обыкновенным человеком, должно приходить постепенно, не вызывая травматического шока. Устранение проекций должно проходить медленно: только тогда пациент может распознать в спроецированном материале интрапсихическое содержание, которое затем можно постепенно интегрировать.
Моя пациентка увидела во сне, что я в образе мудрого целителя хотел ей помочь соединиться с божественным младенцем, т.е. с ее внутренним ребенком — символом, который имеет множество смыслов. Вполне возможно, это должно было означать установление связи с ее воспоминаниями и детскими фантазиями, появившимися тогда, когда ей запрещалось спонтанно проявлять свою истинную сущность.

Юнгианская модель
На схеме показаны сложные психологические связи, возникающие между двумя людьми, вступившими в аналитические отношения. Это несколько видоизмененная диаграмма Юнга, взятая из его труда «Психология переноса», на котором изображена схема отношений, получившая название «четверичное бракосочетание» (marriage quaternio), которую он использовал для иллюстрации разных типов отношений, возникающих между мужчиной и женщиной или между аналитиком и пациентом25(Jung, "The Psychology of the Transference", CW 16, pars. 422ff.). В своих целях я несколько изменил его диаграмму так, чтобы она могла послужить моделью для всех возможных типов переноса, которые возникают между аналитиком и пациентом независимо от их пола26 (Сверху, на каждом конце линии, где я ввел обозначения Эго пациента и аналитика, Юнг писал соответственно: adept (мастер) и soror (сестра) — термины, обозначающие алхимика и его помощницу (женщину); нижние точки, которые я назвал бессознательным каждого из партнеров, у Юнга носили названия анимы и анимуса. Кроме того, я изменил буквы, относящиеся к разным линиям, чтобы упростить их обозначение в тексте.).

Эта модель очень полезна для описания процесса, обычно протекающего во время глубинного анализа. Пациент П) приходит на сессию к аналитику (А). У П имеются определенные затруднения или его беспокоят некоторые симптомы, от которых он хочет избавиться; иными словами, он хочет исцелиться. Аналитик может ему сказать, что в отличие от соматического лечения, например, с применением фармакологии, которое осуществляется независимо от психической активности пациента, или хирургической операции, которую пациент должен переносить пассивно, психотерапевтическое лечение прежде всего зависит от сотрудничества между П и А. П должен платить за анализ определенную сумму денег, поэтому есть все основания полагать, что он должен сделать все от него зависящее, чтобы помочь своему исцелению. Если П и А чувствуют себя готовыми попробовать вступить в психотерапевтические отношения, они оба соглашаются на сотрудничество, устанавливая между собой осознанные отношения для работы над проблемами П (линия а).
Все это выглядит совсем неплохо, но часто ситуация усложняется. В основном согласие на сотрудничество было установлено между Эго П и Эго А, но и А, и П имеют и бессознательную часть психики. Предположим, что бессознательное П воздействует на А (линия е). Он может ожидать от А предложения что-то обсудить, полагая, что это обсуждение будет для него что-то значить, и чувствовать облегчение после аналитической сессии и безопасность этих отношений.
Или, напротив, П может ощущать повышенную тревогу: ему не нравится А, он ненавидит его за то, что вынужден рассказывать ему о неприятных или даже весьма болезненных для него вещах, или же он боится, что А станет над ним насмехаться или его отвергнет, узнав какую-то постыдную тайну. Он чувствует к А доверие или же, наоборот, он ему не доверяет. В особенности (но не исключительно) П может бояться А, если А и П противоположного пола, тогда он (или она) могут влюбиться в А и оказаться от него в полной зависимости. Такая перспектива вызывает тревогу, иногда вместе с надеждой. Очень часто П ведет себя с А и реагирует на него так, как он себя ведет с близкими ему людьми.
Все вышесказанное означает, что П выражает по отношению к А более или менее сильные эмоции, которые главным образом относятся не именно к А, а к переживаниям П. Таким образом у А появляется возможность в какой-то мере проникнуть в бессознательное П с помощью так называемой активной проекции (эмпатии)27 (См.: Jung, "Definitions" in Psychological Types, CW 6, par. 784.), чтобы ощутить эмоциональную сферу жизни П и область его фантазий. Разумеется, А хочет установить связь как с Эго П, так и с его бессознательным (линии а и е), чтобы помочь П войти в контакт со своей душой (линия d). По существу, А не может эффективно интерпретировать сон или любую другую сторону жизни П, не ощущая в целом состояние его психики: не осознавая конфликтов, связей и компенсаторных механизмов, существующих между эго-сознанием П и его бессознательным.
Вместе с тем в процессе общения с П у А тоже возникают какие-то чувства. Он может считать П прекрасным и ценным человеком и стараться оказать ему помощь, или же тот может показаться ему скучным, поверхностным, не слишком умным или лишенным воображения. П может показаться А понятливым и привлекательным или, наоборот, грубым, злым и придирчивым. У А появляются некие идеи относительно актуального состояния П и способа его изменения. Например, А считает, что П следует вывести из состояния апатии, в котором тот пребывает. Или он думает, что П должен, наконец, просто набраться мужества, чтобы вступить в сексуальную связь с женщиной. Или у него есть мнение, что П следует носить более модную одежду и обязательно пойти к парикмахеру. При этом А обязательно должен быть чрезвычайно бдительным к появлению этого короткого слова «должен». Может быть, П «должен» измениться лишь затем, чтобы соответствовать образу, который возник у А в бессознательном. Или А чересчур внимателен к П просто потому, что П относится к нему с любовью и восхищением. Или же А едва переносит П, когда тот с ним не соглашается, проявляя упорное сопротивление: это говорит о том, что у А существует потребность быть любимым своим пациентом и вызывать у него восхищение. Или же А ощущает сильное разочарование, если в процессе анализа v П не наблюдается заметных признаков улучшения.
Фактически полный диагноз, а также интерпретации и выводы, которые может сделать А, исходя из материала П. основаны на ощущениях и чувствах А. И здесь мы сталкиваемся с каверзным вопросом: действительно ли А адекватно воспринимает П? Соответствуют ли выводы, ожидания и чувства А реальному состоянию психики П, или же А проецирует на П содержание собственного бессознательного (линия f)? Кто это может точно знать?
Осознав эту проблему, Юнг выдвинул требование необходимости анализа для каждого аналитика. Фактически он был первым, кто осуществил такой анализ, и, по мнению Юнга, Фрейд также понимал важность так называемого «учебного» анализа. В настоящее время прохождение аналитиком психотерапии — это обязательное условие обучения глубинному анализу в любом институте, который заслуживает уважения. Теоретически в процессе учебного анализа отсутствует опасность переноса на обучающегося неконтролируемых проекций аналитика, так как благодаря им аналитик лучше осознает, что с ним происходит. Увеличение осознания своих комплексов, своих слабостей, своих способов рассуждения и оценки, своего мировоззрения, или Weltanschauung, чрезвычайно важно для аналитика, ибо его проекции на П могут привести к печальным последствиям.
Конечно, даже самое тщательное обучение анализу не может полностью предотвратить проецирование. Пока мы живы, и в нашем сознании, и в области бессознательного всегда существуют какие-то белые пятна, поэтому неизбежен и контрперенос, т.е. проецирование А на П содержания своего бессознательного. Часто высказывания или поведение П непосредственно указывают на неустойчивость реакций А или его слабые места; иногда у П присутствует точно такой же ярко выраженный комплекс, от которого страдает А. Но, прилагая определенные усилия и честно относясь друг к другу, П и А могут продолжать совместную работу и достигнуть положительных результатов.
Наверное, самое важное качество А — это его готовность постоянно сомневаться в свой точке зрения, своих реакциях, чувствах, эмоциях и мыслях в каждой новой ситуации, не теряя при этом своей спонтанности. Он должен сознавать постоянную возможность наличия у себя проекций. Что касается меня, я точно знаю: если проблемы моих пациентов по существу вызывают у меня замешательство, если они не дают мне покоя, значит, я столкнулся с каким-то своим материалом, с которым следует работать.
Разумеется, существует огромная разница между сознательной концентрацией внимания на состоянии пациента и бессознательной озабоченностью случаем пациента или восхищением им. То же самое относится к случаю, если А видит во сне П. Это значит, что в установке А по отношению к П есть материал для работы. Он может не осознавать некоторых скрытых интенций П или своих собственных намерений, связанных с отношениями между ними. Если же аналитик снится пациенту, следует иметь в виду, что этот сон иногда может отражать не только наличие проекций П по отношению к А, но и реальную установку А по отношению к П, существующую в процессе анализа. К сновидению, в котором содержится критика аналитика, следует относиться серьезно: А должен себя спросить, указывает ли эта критика на какую-то его установку и наличие белых пятен в его в сознании. Например, очень часто встречается сон, в котором П звонит А, но не застает его дома, или телефонный разговор между ними внезапно прерывается. Тогда А должен себя спросить, достаточно ли он открыт для П или ему нужно изменить свою установку для улучшения взаимного контакта, или ему следует выяснить, где именно этот контакт нарушается. Часто совершенно очевидно, что недостаток общения является главной проблемой пациента, а потому всегда есть искушения субъективной интерпретации такого сновидения. Но затронутый нами аспект — это вопрос, который должен задавать себе А относительно роли, которую он играет в данной аналитической ситуации.
Все сказанное выше означает, что по существу А ничуть не меньше П оказывается включен в аналитический процесс. А должен осознавать свою потребность в достижении власти или потребность оказаться в роли отца или матери, чтобы уметь контролировать эти свои потребности и бессознательно не искать их удовлетворения в аналитических отношениях (линия с). Несколько позже мы поговорим об этом подробнее.
Теперь речь пойдет о другом аспекте отношений между аналитиком и пациентом, которого мы пока не касались: это отношения между бессознательным П и бессознательным А (линия Ь). Существует ряд феноменов, которые остаются скрытыми как для А, так и для П. Такие взаимоотношения следует отнести к описанному Юнгом состоянию идентичности, или мистической сопричастности {partici-ttacion mystique) 28 (Ibid, pars. 741, 781.). Это пространство общего бессознательного, существующее между двумя партнерами. Мне думается, что любому аналитику очень важно знать, что это пространство существует всегда, и проявлять осторожность, ибо в нем можно оказаться незаметно для самого себя. Например, оба участника могут оказаться во власти архетипа (иначе говоря, идентифицироваться с ним), а затем бессознательно вместе отыгрывать его воздействие.
Возьмем архетип чудотворца, божественного целителя. В той или иной мере на нас воздействует жалоба пациента и просьба оказать ему помощь, а тогда появляются веские основания говорить о возможной констелляции этого архетипа. Мы хотим ему помочь. Мы можем развивать бурную активность в поисках средств, которые будут для него максимально эффективны: он должен рисовать, работать с активным воображением, уйти с работы, на которой у него возникли проблемы, разъехаться с матерью и т.д. Следует что-то делать, наши предложения должны привести к улучшению состояния пациента, и тогда у нас может появиться ощущение, что мы оказали ему необходимую терапевтическую помощь. Иногда это даже может сработать; чаще — нет, и тогда неизбежно наступает разочарование. Аналитик может не одобрять пациента за отсутствие у того надлежащей установки к терапии, или же он может разувериться в собственных профессиональных качествах. В любом случае у него остается ощущение, что он ничем не может помочь своему пациенту.
Сегодня каждый юнгианский аналитик знает, что лечить — это не его работа. Помощь может прийти только через изменение установки пациента, вследствие формирования у него правильного отношения к своему бессознательному. Но бессознательно попадая в ловушку архетипа целителя, аналитик может переусердствовать в применении своих знаний и бежать впереди паровоза. Эмоциональная потребность в оказании помощи ищет своего выхода.
В мифологии архетип целителя воплощался в образе Асклепия и вместе с ним очень часто в образе его отца, Аполлона. В наше время Аполлон больше ассоциируется с музами, с художественным и духовным творчеством, с предсказаниями оракула; но все же ему даны лук и стрелы. Его стрелы могут исцелять, но могут ранить и убивать. Чрезмерная активность аналитика, возникающая во время его одержимости архетипом целителя, иногда напоминает стрелы Аполлона. Для удовлетворения своей потребности стать целителем и помощником он должен выстреливать интерпретациями, гипотезами и рекомендациями. Но тогда результат становится непредсказуемым. В свою очередь, пациенту может казаться, что его просьбы о помощи аналитик встречает требованиями: чтобы чувствовать себя лучше, пациент должен вести себя определенным образом. Затрагивая травмы пациента, эти стрелы могут сыграть злую шутку. Энергия, содержащаяся в архетипе целителя, может заставить пациента отвечать этим требованиям; вероятно, сначала он ощутит некоторое облегчение и таким образом встанет на путь, ведущий к успеху. Но требования аналитика могут, например, затронуть сложный отцовский комплекс, который до этого оставался неосознанным. И тогда пациент почувствует лишь утрату способности выполнять требования и рекомендации аналитика. Это может вызвать у него отчаяние относительно своих возможностей или серьезное сопротивление аналитическому процессу. Если это случается, возникает общее отчаяние: пациент чувствует, что не может получить помощи, а аналитик — чувствует, что не может ее оказать. Иногда в таких ситуациях снятся полезные сновидения, но если у пациента возникает сопротивление, то не помогают и они.
Проблема может заключаться в том, что аналитик не осознает воздействия на пациента своего терапевтического энтузиазма. Именно поэтому всегда важно следить за тем, как пациент воспринимает «требования» классического юнгианского анализа: запись содержания сновидений, ведение дневника, рисование и т.д. Но если этот путь привел в тупик, по-прежнему остается возможность осознания обоими партнерами своих отношений, характерных для архетипа целителя. Фрустрации и негативные переживания могут привести аналитика к некоторому инсайту, например, к ответу на вопрос, почему пациент не смог принять его помощь и ею воспользоваться. Исследуя эту проблему вместе с пациентом, можно также обнаружить его отцовский комплекс, который был констеллирован в результате требований аналитика и перенесен на него. Тогда главная роль принадлежит анализу детских переживаний и воспоминаний: переживания, связанные с отцом, были перенесены на аналитика, поэтому в той или иной мере их можно проанализировать.
В области общего бессознательного могут появляться всевозможные разновидности взаимного влияния и соблазна. Очень часто здесь происходит бессознательное отыгрывание отношений «мать-ребенок» и «отец-ребенок». Потребность аналитика в том, чтобы взять на себя роль матери, может вызвать у пациента появления детской установки, и наоборот. Часто пациент искушает аналитика стать гиперопекающим: оказывать ему особые знаки внимания, беспокоиться о его экзаменах и т.п., но может существовать и какой-то обходной маневр. В этой области возникает некое слияние бессознательных потребностей и фантазий аналитика и анализируемого. Пациент может увидеть сон, в котором точно проявляется актуальное состояние психики аналитика. Или у аналитика может внезапно возникнуть острый «иррациональный» приступ тревоги в отношении пациента и желание позвонить ему но телефону, чтобы предотвратить попытку самоубийства. Эта же констелляция служит основой для телепатических и синхронных явлений, возникающих между обоими участниками анализа.
Влияет ли перенос на сновидения?
Сточки зрения Юнга, сновидения —это самостоятельные, спонтанные события, не подверженные прямому воздействию. Последователи Фрейда в основном придерживаются мнения, что перенос оказывает на сновидения очень существенное влияние, например, желание пациента сделать аналитику приятное может вызывать сны, которые ему понравятся или им ожидаются, которые совпадают с его гипотезой или концепцией. Следовательно, в зависимости от точки зрения аналитика должны существовать «фрейдистские» и «юнгианские» сны.
Насколько мне известно, нет никаких свидетельств того, что определенные сны возникают у пациента только потому, что именно такого типа сновидения нравятся его аналитику. Но совершенно верно, что в процессе анализа часто изменяется как содержание сновидений, так и события, которые в них происходят. Как только начинается процесс анализа, содержание аналитических бесед занимает наше сознание, и на это следует соответствующая реакция бессознательного. Верно и то, что мы полностью осознаем: в дальнейшем мы будем обсуждать это сновидение с аналитиком. В какой-то мере наши сны больше не принадлежат только нам. Осознание этого накладывает отпечаток на содержание сновидения. Поэтому очень часто сны содержат некое послание, обращенное к аналитику.
Все это кажется слишком очевидным. Следующий вопрос заключается в том, влияет ли на содержание сновидений бессознательное слияние психики аналитика и пациента, о котором говорилось выше. По-моему, такую возможность отрицать не следует. Тогда это значит, что сны могут возникать под бессознательным влиянием аналитика. Хочу привести такой пример.
В психиатрической клинике у меня была пациентка, 25-летняя женщина, страдавшая серьезными расстройствами, которые были вызваны исключительно негативным влиянием матери. У нее проявлялись все симптомы, на которые указывал Эрих Нойманн, говоря о нарушениях первичных отношений между матерью и ребенком29 (Neumann, "Disturbances of the Primal Relationship and their Consequences" in The Child (chapter 3).). Ее базовым чувством было отсутствие права на жизнь, ощущение, что она не принадлежит человеческому роду, что все ее презирают, что Бог не дал ей иной доли, за исключением наказания. Разумеется, все это содержание она переносила или проецировала на меня с чувством, что я ее презираю, насмехаюсь над ней и ее отвергаю. Она не могла выдержать мой взгляд, так как в этот момент испытывала сильную злость, и часто с трудом могла говорить, ПОСКОЛЬКУ, по ее ощущению, все сказанное ею будет полной глупостью, и тогда я тем более ее отвергну. На десятой сессии она рассказала такой сон:
Я вижу себя в просторной комнате. Нас человек десять — это девушки, которые пришли на анализ. Входит доктор Якоби и спрашивает, кто из нас имеет какое-то представление о смысле, который содержится в имени И.С. Бах. Одна из девушек что-то говорит про Изиду и Осириса. Тогда доктор Якоби просит эту девушку выйти вместе с ним.
В другой своей книге я подробно проанализировал этот сон30 (Mario Jacoby. "A Contribution to the Phenomenon of Transference".), но в контексте обсуждаемого нами вопроса, может ли аналитик бессознательно вызывать у пациента сновидения, мы уделим внимание лишь нескольким характерным аспектам этого сна. В клинике знали, что я очень увлекаюсь музыкой и в прошлом был профессиональным музыкантом. Это знала и моя пациентка. В какой-то мере она сама увлекалась музыкой и играла на фортепьяно. В то время ее занимало только одно: добиться, чтобы я ее любил и принимал такой, какая она есть, но при этом ее не оставлял страх, что Бог или судьба этого не позволят. Она с большим трудом признавала во мне обычного человека, но уже встроила меня в мир своих комплексов, связанных с любовью и отвержением. И вот ей приснился сон, в котором упоминался И.С. Бах — имя, которое было для меня чрезвычайно значимо.
С ее точки зрения, сон мог отражать бессознательную попытку сократить разделяющую нас дистанцию. Бах — действительно мой самый любимый композитор. Его музыка глубоко религиозна, и все его произведения были написаны исключительно во славу Господа. Его фуги, гениально разработанные в соответствии со строгими правилами, могли вызвать у слушателя переживание связи временного и вечного, точно так же, как через геометрическую форму в мандале выражается трансцендентное. Говоря на языке психологии, фуги Баха можно воспринимать как символы целостности. В этой связи следует отметить одну чрезвычайно важную деталь. В этом сне аналитик спрашивает о смысле имени И.С. Баха. Дело в том, что Бах использовал буквы, из которых состояло его имя — В А С Н,— в качестве темы одной из своих фуг. Он умер в процессе работы над этой фугой, (b-бемоль, а, с, Ь; на немецком: В идентично b-бемоль, Н идентично Ь* {Музыкальный алфавит в странах Западной Европы отличается от принятого в России. На западе используется латинская буквенная нотация: «ля» — а, «си» — Ь, «до» — с, «ре» — d и т.д. Причем звук «си» может обозначаться и как Ь, и как h.— Прим. пер.}.) Его жизнедеятельность завершилась. Эти связи кажутся поразительными. Все это не было известно сновидице.
Далее: девушка во сне отвечает «что-то про Изиду и Осириса», и ее ответ считается правильным. У пациентки Изида и Осирис ассоциировались с «Волшебной флейтой» Моцарта. Оказалось, что Моцарт после Баха был моим вторым любимым композитором. Его «Волшебная флейта» в существенной мере затрагивает тему преодоления темной силы злой волшебницы, т.е. главную проблему моей пациентки. Эрих Нойманн дал интересную психологическую интерпретацию либретто к «Волшебной флейте» Моцарта31 ( Erich Neumann, "Zu Mozarts Zauberflote", in Zur Psychologic des Weiblichen.). Как уже отмечалось ранее, рассматривая симптоматику и анамнез девушки, я опирался на работу Нойманна, посвященную расстройствам первичных отношений, поэтому, размышляя о ней, я в значительной степени соотносил свои мысли со взглядами Нойманна. В «Волшебной флейте» Царица Ночи хочет с помощью своей дочери Памины убить жреца света, Зарастро, чтобы солнце, наконец, оказалось в ее власти. «Дьявольская месть», кипящая в ее сердце, занимает все ее мысли и чувства и является ее основным делом. Но получилось так, что ее дочь Памина без памяти влюбилась в принца Тамино, который, чтобы доказать свою искренность, сначала должен был пройти испытание огнем и водой. В результате девушка освободилась из-под власти своей мстительной матери и стала поклоняться Изиде и Осирису.
Разумеется, это содержание находилось далеко от сознания пациентки. Для нее было важно лишь то, что в сновидении я выбрал не ее, а девушку, которая что-то знала об Изиде и Осирисе, т.е. ту, которая знала правильный ответ. Это ей подсказывало, что я ее отвергаю. Но, анализируя это сновидение на субъективном уровне, следует иметь в виду, что девушка, знавшая об Изиде и Осирисе, была той частью ее личности, которая в жизни проецировалась на ее сестру. Ее сестра была художницей, и мою пациентку никогда не покидало ощущение, что она всегда пребывала в тени своей одаренной красавицы-сестры, к которой она испытывала смешанное чувство обожания и зависти. Но, согласно сновидению, ее «сестра» тоже составляла часть ее личности: это была ее позитивная художественная и творческая часть, которая вошла со мной в контакт и соприкоснулась с моей личностью.
Я был по-настоящему тронут этим сновидением: в какой-то мере это был и мой сон, связанный с этой пациенткой. Она увидела сон о том, что действительно меня затрагивало и относилось не только к ней, но и вообще к моей жизни. По существу, этот сон действительно принадлежал нам обоим, хотя ее состояние не позволяло понять его содержание. И вообще, каким образом она смогла увидеть такой сон? В этом отношении я могу лишь предположить, что он должен был родиться в сфере общего бессознательного. Я не полностью осознавал, насколько судьба этой девушки оказалась связанной с моей собственной судьбой. Не столь важно, был ли этот сон ее или моим, но так или иначе он содержал в себе послание с очень глубоким смыслом, который в тот момент я, конечно же, мог уловить лучше нее и который помог мне увидеть новое направление для анализа.
Трудно судить о том, увидела бы пациентка этот сон, не проходя у меня анализ. Совершенно ясно и то, что она очень стремилась сделать мне приятное и получить мое одобрение. Поражает лишь та степень, с которой ее бессознательное было настроено на мою длину волны в размерности, находящейся далеко за пределами ее сознания. Этот сон, как сказали бы юнгианцы, бьш констемирован встречей с аналитиком. И здесь слово «констелляция», разумеется, означает, что этот сон ей приснился не только для того, чтобы порадовать меня. Думать так — значит следовать установке «нет, но». Мне следует видеть в нем связь с теми аспектами ее личности, которые уже стали проявляться в результате отношений, возникших между нами. По существу, этот сон оказался исходным, и все его содержание очень медленно и постепенно осознавалось в процессе анализа.
Перенос, идентичность и проекция
В предыдущем разделе было показано, что может случиться при наличии бессознательной связи между аналитиком и анализируемым (линия b на диаграмме). Отличаясь от сознательного общения между Эго одной конкретной личности с другим Эго (линия а), эта бессознательная связь указывает на состояние идентичности или слияния, на единение двух людей.
Эта взаимосвязь в аналитических отношениях называется переносом-контрпереносом, однако любая сильная эмоциональная связь включает подобное состояние, которое Юнг называл мистической сопричастностью (participation mystique)32(См.: Jung, "Definitions" in Psychological Types, CW 6, par. 781.). Другой человек воспринимается как часть меня, а также всего, что меня окружает. Сексуальное влечение, стремление к единению с другим человеком (стать «единой плотью», как сказано в Библии) является характерной физиологической составляющей этого переживания. Оно свидетельствует о базовой человеческой потребности слияния с другой личностью. В момент оргазма, если он переживается полностью, Эго теряет контроль и происходит временная потеря идентичности. Поэтому за симптомами импотенции и фригидности, возникающими у одного из партнеров, очень часто скрывается тревожность, связанная с прекращением контроля Эго, потерей собственной идентичности и предоставлением себя в полную власть другому человеку.
В любых достаточно здоровых отношениях, а часто в анализе, обертоны чувств, связанные с такой идентификацией, бывают вполне уместны. Но найдется множество примеров, свидетельствующих о том, что каждый из партнеров, испытывающих сильную эмоциональную зависимость, стремится достичь только одной цели: разрушить личность другого. В народе о таких отношениях говорят: «От любви до ненависти один шаг» или «Бьет —значит любит» («Love-hate relationship»). Эдвард Олби в своей пьесе «Кто боится Вирджинии Вульф» дает изумительный пример такой связи.
Так, например, я знал одну супружескую пару, в которой каждому супругу судьбой было предназначено постоянно подвергаться психологической пытке со стороны другого cупругa. Любой сторонний наблюдатель вполне обоснованно сказал бы, что единственной возможностью прекратить эти пытки является развод. Но стоило мужу хотя бы на пару дней уехать в командировку, а это случалось совсем не часто, он звонил жене и жаловался, что не может без нее жить. Он не имел ни малейшего понятия, как провести вечер в одиночестве. Точно так же его жена, если ей приходилось отлучаться на несколько дней, начинала жаловаться, что без этого мужчины ей не мил целый свет, и она больше не выдержит ни дня его отсутствия! У нее появилась возможность отправиться в отпуск на юг Швейцарии. Ее сопровождали близкие друзья, но буквально на следующий день она лежала в кровати, сотрясаясь от рыданий и страдая от отсутствия рядом с ней ее мужа, по которому она страшно скучала.
Иногда возникает дружба между людьми одного пола, разрушающая личность партнеров, или деловые отношения с примесью конкуренции, которые включают сильную эмоциональную связь между людьми, ненавидящими друг друга. Тогда начинает казаться, что партнеры действительно нужны друг другу только для того, чтобы отыграть друг на друге свои агрессивные и пагубные импульсы.
Все эти проблемы усложняют отношения между людьми. Работа над проблемой межличностных отношений включает попытку довести до осознания человека его собственную роль в этой игре. С точки зрения эго-сознания, эти сложности являются проекциями скрытого внутри содержания. Это означает, что при первом проблеске сознания или малейшем ощущении у одного из партнеров расхождения с реальностью состояние полной идентичности начинает разрушаться, и тогда появляется возможность различить в проекции определенное бессознательное содержание33(Ibid, pars. 738ff, 783.). Часто это разрушение проекции проявляется в поведении одного из партнеров в виде разочарования: он иначе поступает, чувствует и думает.
Например, молодая пара может испытывать взаимную любовь. Они едины душой и телом, а жизнь кажется им прекрасной и воспринимается как небесный рай. И если в этот момент появитесь вы и скажете: «Это ваше чувство вызвано проекцией на партнера части вашего бессознательного», такая психологизация может разрушить их отношения. Почему эти молодые люди не смогут получить очень важное для себя ощущение райского наслаждения во время полного слияния? Эта пара либо на вас разозлится, либо осмеет ваши психологические объяснения и решит, что вы не имеете ни малейшего понятия о том, что такое любовь. И они будут правы.
К сожалению, рано или поздно медовый месяц подходит к концу. Один из партнеров начинает страдать, потому что другой не отвечает каким-то его ожиданиям, и тогда начинаются проблемы. Вот теперь появляется возможность поговорить об их ожиданиях и показать им. что существует связь с проекциями образов их анимуса и анимы, и только теперь мы, в сущности, можем говорить о наличии проекций. Процесс устранения проекций увеличивает степень осознания и приводит к состоянию отделения-индивидуации. После этого каждый партнер может формировать с другим отношения на самых разных уровнях, узнавая и принимая в другом его сильные и слабые стороны.
Терапевтическая ценность контрпереноса
Утверждение Юнга, что анализ представляет собой диалектический процесс, в котором и аналитик, и пациент полноценно участвуют как целостные личности34(Jung, The Practice of Psychotherapy, CW 16, pars. 1, 544.), позволяет сконцентрировать внимание на так называемом контрпереносе аналитика. Уже в 1910 г. Фрейд первый заметил, какую важную роль играет контрперенос35(Freud, "The Future Prospects of Psycho-Analytic Therapy" in Collected Works, vol. 11, p. 44ff.). В целом он видел в нем угрозу для аналитика, обусловленную потерей его объективности, которая, по мнению Фрейда, необходима аналитику для правильной интерпретации конфликтов, возникающих в бессознательном пациента. Согласно Фрейду, насколько это возможно, аналитик должен избегать чувств, связанных с контрпереносом, исключая их в процессе анализа либо в крайнем случае прибегая к самоанализу. Юнг считал иначе. Он полагал, что во время анализа бывают случаи, когда аналитик подвергается воздействию собственных эмоций, и тогда он должен учитывать это и осознавать.
С этим мнением не считались до 1950 г., когда появилось несколько статей ортодоксальных психоаналитиков, последователей Фрейда, в которых было показано, что контрперенос не обязательно является помехой для аналитического лечения, а может быть использован для раскрытия бессознательной психодинамики пациента36(См.: P. Heirmann, "On Counter-Transference", and A. Reich, "On Counter-Transference".) . Например, Хайнрих Рэкер в своей книге «Перенос и контрперенос» (1968), содержащей ряд статей, написанных им еще в 1950-е годы, дает подробное описание динамического взаимодействия между отношениями переноса и контрпереноса. Когда Рэкер говорит о том, что в аналитический процесс вовлекаются две личности, каждая из которых имеет невротическую и здоровую части, прошлое и настоящее, фантазии и реальность, сразу вспоминается юнгианская модель диалектической взаимосвязи, существующей между двумя партнерами. Каждый из них совмещает в себе взрослого и ребенка, и по отношению друг к другу у них возникают чувства, которые испытывает ребенок к родителю и родитель к ребенку37 (См.: Kenneth Lambert, Analysis, Repair and Individuation.).
Таким образом, пациент тоже может бессознательно восприниматься аналитиком как родительская фигура. Если аналитик достаточно открыт, чтобы обратить внимание на чувства, возникающие у него перед приходом пациента и, разумеется, во время сессий, он, например, может у себя обнаружить возникновение тревоги, связанной с нежеланием разочаровать пациента и оправдать его ожидания. Или же при анализе какого-то пациента он может почувствовать себя слишком глупым и неспособным прийти к мало-мальски существенном)' инсайту. Другой пациент может вызывать у него побуждение поделиться некоторыми своими проблемами, если аналитик увидел в нем зрелого, душевно теплого и понимающего человека.
Это только примеры того, что может происходить во время анализа. Чувства, отрефлексированные сознанием, могут указывать на некую реакцию аналитика, не соответствующую реальной ситуации. Насколько требовательным и сверхчувствительным является при этом сам пациент, чтобы страх его разочарования мог считаться вполне естественным? Или эта реакция полностью или частично основана на контрпроекции внутренней родительской фигуры аналитика, например, матери, которая постоянно требует от своего ребенка проявления любви, испытывая нарциссическую боль при его малейшем поползновении к независимости и самоутверждению? В таком случае аналитик воспринимает своего пациента так, словно у него есть ожидания, подобные ожиданиям матери пациента; он боится потерять его любовь, если не оправдает его надежд.
Или, допустим, аналитик не может дать какую-то существенную интерпретацию и начинает ощущать свою несостоятельность. Говорит ли это о сопротивлении пациента и его защитной идентификации со своей грандиозностью, которая заставляет аналитика чувствовать себя слишком глупым? Или же аналитик проецирует на пациента образ сверхкритичного родителя, которому что не сделай — все мало? Несомненно, право на существование могут иметь обе интерпретации, и, как отмечалось ранее, в таких случаях очень важно быть открытым для постоянной возможности попадания в эмоциональную зависимость, которую ортодоксальный психоаналитик Рэкер назвал невротическим контрпереносом, а юнгианский аналитик Майкл Фордхэм — иллюзорным контрпереносом38 (М. Fordham et al.. Technique in Jungian Analysis, p. 137ff.). Если такие проекции остаются неосознанными, они могут нанести огромный ущерб аналитическому процессу и повредить пациенту.
Теперь аналитик знает, что контрперенос можно успешно использовать в процессе анализа, так как он возникает в ответ на перенос пациента. В противоположность иллюзорному контрпереносу Фордхэм называл такой контрперенос синтонным39 (Ibid, p. 142ff.). Рэкер предложил называть его истинным контрпереносом в отличие от невротического контрпереноса. Далее он выделяет два типа этого контрпереноса: конкордантнтный и комплементарный40 (H. Racker, Transference and Count ertransference.). Я считаю, что их следует различать, и для каждого типа контрпереноса привожу пример.
Как-то ко мне на супервизию пришла женщина, обучающаяся анализу; на первую сессию она принесла аудиокассету с записью своей аналитической сессии с пациенткой.
К нашему обоюдному изумлению, во время прослушивания записи в какие-то моменты мы стали испытывать затруднения, пытаясь отличить ее голос от голоса пациентки. В большинстве случаев эти трудности возникали, когда пациентка говорила очень тихо, очевидно, пытаясь преодолеть чувство стыда. Женщину-аналитика сначала это потрясло, и она меня спросила, является ли это свидетельством ее нездоровой идентификации с пациенткой. Ее интервенции, услышанные мной в записи, по тону поразительно соответствовали атмосфере анализа и состоянию, в котором находилась пациентка, поэтому я ей ответил, что ее реплики были эмпатичны чувствам пациентки. Было совершенно ясно, что пациентке были необходимы именно такие реакции, ибо, продолжая слушать запись, можно было убедиться в том, что она стала более уверенно исследовать свои чувства. Мне думается, что в данном случае практикантка реагировала на потребности своей пациентки в форме конкордантного контрпереноса.
Вероятно, я сам переживаю чувства в форме конкордантного контрпереноса, когда проявляю спонтанность в отношениях с пациентом, какой бы материал он на меня ни переносил, и тогда я могу быть достаточно открытым и гибким, чтобы позволить ему меня «использовать» в своих целях в рамках условных ограничений, присущих терапевтической ситуации. Разумеется, аналитику очень важно одновременно осознавать, насколько приемлемо его поведение и каким может оказаться результат. Но каждый раз я убеждался в том, что если могу себе позволить «оказаться» на том месте, которое для пациента является жизненно важным, то переживаю глубокую эмпатию, позволяющую мне почувствовать тот момент, когда спонтанно возникает новый инсайт.
Достаточно часто возникающие у меня чувства, эмоции, мысли или интуитивные действия оказываются точно такими же, как у пациента в то же самое время. Такие синхронные или «квазителепатические» явления всегда вызывают у меня изумление. Тогда возникает вопрос, следует или нет сообщать пациенту, что вы одновременно с ним переживаете то же самое. Если я ему скажу, что думаю точно так же, он может посчитать это навязчивостью или испугаться, что не способен от меня ничего скрыть, так как ему может показаться, что я вижу его насквозь. Поэтому у него может появиться страх, что я нарушаю его границы. Тем не менее я часто считаю очень ценным поделиться с пациентом общими ощущениями, которые я заметил. С терапевтической точки зрения это может стать важным способом удовлетворить его глубинную потребность в истинном понимании и сочувствии. Кроме того, v него может возрасти доверие к проявлениям бессознательного. Поэтому конкордантный контрперенос в значительной степени относится к отношениям, существующим между аналитиком и пациентом, а также к переживаниям, названным Юнгом мистической сопричастностью.
Рассмотрим другой случай. Молодая женщина, около года проходившая у меня анализ, однажды пришла на сессию и заявила: «Я просто не могу понять, был ли это сон или же все происходило наяву». Она произнесла эту фразу как-то отчужденно, депрессивно и в инфантильном тоне. Я быстро ответил и услышал свой ответ, прозвучавший довольно хриповато и раздраженно: «Я уверен в том, что вы должны знать, произошло ли это во сне или наяву». После этого мы оба погрузились в молчание.
Пока мы так сидели, я понял, что моя быстрая реакция возникла в результате внезапного шокирующего страха, что эта пациентка находится в состоянии психоза, так как, видимо, она не ощущает разницы между сном и реальностью: затем я почувствовал немедленное желание отвергнуть это подозрение: оно просто может не соответствовать действительности. Конечно, я должен был ей ответить: она точно знает, что должна видеть эти границы.
Мы продолжали сидеть в полной тишине. Я был изумлен своей реакцией, которая существенно отличалась от моих обычных ответов пациентам. Я слышал свой внутренний голос, который говорил: «Какое странное и неадекватное поведение!» И вдруг меня осенила идея: я вел себя, как родитель, который беспокоился о том, что ребенок поступает неразумно, и с ним может случиться беда. В таком случае родительская защита проявляется в виде немедленного отрицания: этого просто не может быть, я не хочу, чтобы это было правдой. Мне показалась, что эта идея соответствовала порождающемуся у меня инсайту относительно того, что происходило между нами, и я ощутил некоторое облегчение.
Я заметил, что пациентка по-прежнему сидит молча в подавленном настроении. Едва я сообразил, как сказать, что осознаю все, что между нами произошло, она сказала: «Вы знаете, я сейчас очень на вас злюсь. Вы вели себя со мной так же, как моя мать». Так оно и было. Я ответил, что минуту назад сам пришел к такой мысли и что должен себя спросить, почему я так странно себя повел. И при этом добавил, что, наверное, ошибся, реагируя таким образом на ее слова, но теперь я очень хорошо представляю, как должна была вести себя ее мать и как такое поведение матери отразилось на моей пациентке.
Теперь был создан фундамент, позволяющий разобраться с вопросом: что в моей пациентке вызвало такое мое поведение и при каких обстоятельствах она провоцирует окружающих вести себя по отношению к ней так же, как вела ее мать. С точки зрения пациентки, ее мать слишком беспокоилась о том, чтобы с ребенком ничего не случилось, и даже когда девочка на что-то жаловалась, она старалась этого не замечать, говоря, что этого просто не может быть. Такая реакция с ее стороны заставляла мою пациентку чувствовать себя глупой, видеть, что ее не принимают всерьез, и даже лишала ее ощущения того, что она реально существует. Мать всегда «знала», что в действительности ее дочь переживает совсем не то, что говорит, поэтому пациентка все еще чувствовала некоторое смущение: можно ли считать ее переживания истинными и представляющими какую-то ценность или же ей следует прислушаться к своим постоянным сомнениям относительно своих чувств. Я воспользовался ее смущением и смятением, чтобы показать ей регрессивную установку: «Мама знает лучше». По-моему, по отношению ко мне она бессознательно проявляла именно такую регрессию.
В ситуации с этой женщиной я явно отыграл свои импульсы контрпереноса, который Рэкер назвал комплементарным. Я добровольно превратился в мать своей пациентки, самую значимую фигуру в ее прошлом, в образ или комплекс, который до сих пор управлял ею. Строго говоря, с моей стороны было ошибкой бессознательно войти в эту роль и ее разыгрывать: я попал в ловушку, бессознательно расставленную моей пациенткой. Может быть, было бы лучше просто нейтрально интерпретировать все, что происходило между нами? Учитывая, что энергия комплекса воздействовала на нас обоих, и рассматривая проблему на более глубоком уровне, можно считать, что моя ошибка оказалась необходимой. Во всяком случае она не причинила вреда, ибо я ее вовремя заметил, скорее, получился обратный эффект, так как до этого у меня не хватало эмпатии к ней. Если бы эмпатии было достаточно, я мог бы ей рассказать, как ощущал ее смятение и что оно могло значить. Регрессивный тон ее голоса вызвал во мне сопротивление проявлению ответной конкордантной реакции, которая в данном случае была бы более правильной; вместо этого мой ответ прозвучал в форме комплементарного контрпереноса.
Ранее я приводил примеры так называемого невротического или иллюзорного контрпереноса, при котором аналитик чувствует, что оказался в тупике или в глупом положении, и, как следствие, не способен получить любой существенный инсайт. Проецирует ли он в таких случаях на пациента сверхкритическую родительскую фигуру, для которой что ни сделай — все плохо? Эти ощущения должны быть верными признаками иллюзорного контрпереноса. Но вместе с тем я бы отметил возможность защитной идентификации пациента со своей грандиозностью (инфляцией), когда он, демонстрируя свое «всеведение», знает все лучше других. Тогда реакция аналитика может оказаться ответом на внутреннее состояние пациента. В таком случае ее следует отнести к комплементарному контрпереносу.
Естественно, может случиться так, что у самого аналитика внутри существует такой инфляционный образ всезнающего родителя. При малейшей возможности этот образ заставляет его чувствовать себя глупым и неадекватным, и. разумеется, проецируется всюду, как только появляется хотя бы минимальная зацепка. А зацепкой обычно становится пациент с такими же проблемами. Поэтому часто бывает трудно отличить, какой контрперенос возникает у аналитика: иллюзорный или комплементарный. Проецирует ли он на пациента содержание своего бессознательного или же выражает в реакции контрпереноса какое-то бессознательное содержание пациента? Является ли эта реакция проекцией или ощущением?
В приведенном выше примере я взял на себя роль матери своей пациентки; в данном случае нетрудно увидеть комлементарность моего контрпереноса. Такое поведение было для меня необычным. Но часто реакции аналитика не кажутся ему столь странными; они лишь становятся слишком эмоционально нагруженными. Мне думается, одна из причин, по которой аналитику необходимо быть в контакте со своими травмами, заключается в том, чтобы не причинить вреда пациенту, отыгрывая невротический сценарий переноса-контрпереноса. Очень часто в контрпереносе фактически проявляются смешанные чувства, относящиеся к иллюзорному и синтонному контрпереносу: и к бессознательной проекции, и к подлинному ощущению. Аналитик должен постоянно осознавать возможность появления обеих составляющих; и умение их различать свидетельствует о его высоких профессиональных качествах. Таким образом, аналитик просто в силу своей профессии постоянно находится в анализе, как об этом очень точно заметил Юнг:
«Выражая содержание своего возбужденного бессознательного, чтобы нагрузить им аналитика, пациент констеллирует в нем соответствующий бессознательный материал... [Поэтому] в бессознательном аналитика активизируется некое содержание, которое обычно могло оставаться скрытым...
Даже самый искушенный психотерапевт будет вновь и вновь открывать, что он попался в сети и хитросплетения общего бессознательного. И хотя он может верить в то, что владеет всеми необходимыми знаниями в отношении констеллированных архетипов, в конце концов он придет к осознанию того, что существует еще очень много вещей, которые никогда даже не снились академической науке»41 (Jung, "The Psychology of the Transference", CW 16, pars. 364ff.).

В последнее время растет число пациентов, страдающих так называемыми нарциссическими расстройствами личности. Этот диагноз является несколько смутным и неопределенным и может относиться к широкому кругу людей: от очень ущербных, страдающих патологическим нарциссизмом42(См: Otto Kernberg, Borderline Conditions and Pathological Narcissism.), и до почти самых обыкновенных, к которым каждый из нас относит себя, со склонностью к определенным болезненным переживаниям, вызванным наличием некоего комплекса подчиненности и его гиперкомпенсацией. Мне было бы чрезвычайно трудно перечислить людей, которые не были бы в той или иной мере подвержены нарциссическим изменениям настроения и обладали бы столь постоянной и адекватной самооценкой, что никогда не попадали бы под влияние инфляционных фантазий или не мучились от ощущения собственной неполноценности.
Хайнц Кохут написал две блестящие книги, посвященные нарциссическим расстройствам личности и психоаналитическим подходам к их лечению: «Анализ самости» и «Восстановление самости». В них говорится о новом подходе, который несколько отличается от подхода классического психоанализа и во многом схож с некоторыми аспектами юнгианской психологии43(См.: Mario Jacoby, "Reflections on Heinz Kohut's Concept of Narcissism", and Nathan Schwartz-Salant, Narcissism and Character Transformation.). Кохут отмечает два основных типа переноса, с которыми ему приходилось сталкиваться, анализируя пациентов, страдающих нарциссическими расстройствами: зеркальный перенос и идеализирующий перенос. Я считаю его замечания чрезвычайно полезными и в подавляющем большинстве случаев очень точными. Поскольку взгляды Кохута стали весьма популярны, следует немного сказать об этих типах переноса с точки зрения юнгианского аналитика.
Зеркальный перенос
Согласно Кохуту, зеркальный перенос возникает из базовой и жизненно важной человеческой потребности в «эмпатическом резонансе»44(Heinz Kohut, The Restoration of the Self, p. 255.). Чтобы себя узнавать, каждому из нас нужно смотреться в зеркало, и, чтобы ощущать свое бытие, признание со стороны окружающих и ценность, которую мы для них представляем, все мы испытываем потребность в эмпатическом резонансе. Тогда у нас появляется ощущение собственной ценности.
В этой связи можно привести греческий миф, который упоминается в гимне Пиндара. Когда Зевс закончил заниматься мироустройством, он отпраздновал свою свадьбу, на которой спросил Олимпийских богов, все ли он сделал в мире, что было нужно, или же чего-то не хватает. В ответ боги попросили его сотворить таких существ, которые прославили бы его великие деяния и сотворенный им мир в речах и музыке. Так появились Музы45 (E. Barmeyer, Die Musen.).
Оказывается, боги посчитали, что одного существования Вселенной и сотворения жизни явно недостаточно. Им было нужно, чтобы появились Музы, создававшие в музыке резонанс всему существующему и воспроизводившие его в речах. Музы должны были прославлять великие деяния Зевса, обращая на них внимание и доводя их до осознания с помощью музыки и панегириков. Если здесь содержится хотя бы малая толика истины в отношении макрокосма,— насколько более истинным это содержание должно быть для микрокосма каждого отдельного человека, хрупкого и ранимого, нуждающегося в поддержке, одобрении и отзеркаливании его бытия?
Если ни один человек в мире не наслаждается одним лишь фактом моего бытия, если нет никого, кто бы меня понимал, благодарил и любил за то, что я есть, и за то, что я делаю,— вряд ли у меня будет какая-то возможность сохранить здоровый нарциссический баланс, т.е. адекватную самооценку. В самой основе симптоматики страдания личности с серьезными нарциссическими расстройствами всегда существует подобное базальное ощущение изоляции от внешнего мира. «Здесь» нет никого, чтобы создать мое отражение и эмпатический резонанс. Такое может случиться и в реальной жизни, но обычно это относится к внутренним психологическим проблемам: никому из окружающих я не доверяю настолько, чтобы позволить к себе приблизиться и позволить ему выполнить эти жизненно важные для меня функции.
Отсутствие базового доверия обычно является признаком травматических переживаний в раннем детстве. Есть все основания считать, что первым и самым значимым зеркалом, отражающим существование любого человека, становится тот, кто о нем заботится с момента рождения. В это время у ребенка еще отсутствует ощущение собственной, независимой от матери, идентичности; мать и младенец образуют симбиотическое единство46(Психологические особенности развития ребенка на этих ранних фазах были и до сих пор являются предметом многих оживленных споров и обсуждений. См., например: Michael Fordham, Children as Individuals and The Self and Autism; R. Ledermann, Narcissistic Disorder and Its Treatment; and M.S. Mahler, The Psychological Birth of the Human Infant. Также Erich Neumann, The Child, and Joseph Chilton Pearce, Magical Child.). Ребенок ощущает мать как часть своего Я. Это отношение позволило Кохуту ввести парадоксальный термин «объект самости». Во всяком случае, развитие реалистичной и относительно стабильной самооценки впоследствии в существенной степени зависит от того эмпатического резонанса и чувственного отражения, которые способна дать своему ребенку мать. «Лучистый материнский взгляд»,— такую метафору использовал Кохут при описании самого первого зеркала, выражающего материнское наслаждение самим существованием ребенка, что бы тот ни делал.
Пациентам, у которых есть зеркальный перенос, обычно свойственно искажение отражения в раннем детстве, поэтому у них возникают проблемы в самоопределении и идентификации, а также в ощущении своего полноправного существования в этом мире. У них развились сверхчувствительные «сенсоры», ощущающие малейший признак возможного отвержения, которое травматически воздействует на ощущение ими своего Я. Единственной защитой от этой постоянной угрозы становится гиперкомпенсирующее убеждение: я ни в ком не нуждаюсь, я могу быть абсолютно самодостаточным. Фактически так осуществляется бессознательная идентификация с детским ощущением всемогущества, по терминологии Кохута,— с грандиозным Я.
Вполне понятно, что люди с такой психической констелляцией приходят на анализ только в том случае, если их гиперкомпенсирующая система защит дала сбой. В таком случае главное для меня как для аналитика — восстановить их ощущение своей значимости; они формируют зеркальный перенос, при котором аналитик лишается права на автономное существование, низводится до функции зеркала, отражающего их величие, их грандиозную личность и самодостаточность. В реакции контрпереноса аналитик чувствует себя обесцененным, бесполезным и беспомощным.
Следуя разным теориям, описывающим психодинамику грандиозного Я, первые и самые известные исследователи феномена нарциссизма, Хайнц Кохут и Отто Кернберг, предложили два подхода к его изучению. По мнению Кохута, наличие грандиозного Я свидетельствует о фиксации регрессирующего пациента на уровне его инфантильных иллюзий, связанных с всеведением и всемогуществом. Поэтому ему необходимо эмпатическое сопротивление аналитика, которое иногда следует поддерживать достаточно долго, так как оно способствует постепенному развитию у пациента более адекватной самооценки47(Heinz Kohut, The Analysis of the Self). Эта процедура заключается в ощущении пациентом ответной корректирующей эмоциональной реакции аналитика. Кернберг рассматривает грандиозное Я вместе с его склонностью к обесцениванию аналитика прежде всего как компенсаторную защиту от подавляющей пациента архаической зависти. Поэтому он считает необходимым интерпретировать эти защитные механизмы, чтобы показать пациенту, как тот воспринимает аналитика48(Kernberg, Borderline Conditions). Таким образом, Кернберг предлагает использовать реакцию контрпереноса комплементарного типа как основу интерпретации.
На практике любая реакция иногда может оказаться адекватной, а иногда, наоборот, неадекватной. У меня не раз возникало острое ощущение, что в данный момент пациенту очень нужна моя установка на «эмпатический резонанс» или на «удержание» (по Винникотту49(D.VV. Winnicott, "Psychiatric Disorder in Terms of Infantile Matura-tional Processes", p. 24.)). Даже если мои действия как аналитика кажутся пациенту бессмысленными и бесполезными, количество прямых, а чаще косвенных упреков относительно моей бесполезности будет неизбежно возрастать, как только он почувствует в моей реакции недостаток эмпатии. В таком случае он должен допустить, пусть даже косвенно, то значение, которое я для него имею, если, конечно, он будет продолжать анализ.
К тому же мои действия, связанные с отзеркаливанием и удержанием, часто противоречат моему убеждению, что пациент действительно испытывает потребность в истинных и искренних реакциях. Он должен быть уверен в том, что отражение, которое получит от аналитика, снова не нанесет ущерб его представлению о себе. Каждый раз, ощущая внутренние импульсы, указывающие на необходимость смены установки, я обязательно сначала себя спрашиваю, станет ли для меня болезненным ощущение «бесполезности», в проявлении которой меня обвиняет пациент. Фрустрирован ли я, потому что не позволил себе принять близко к сердцу сверхчувствительную реакцию пациента? Разумеется, эти ощущения фрустрации и боли могут оказаться естественной человеческой реакцией на мой способ лечения. Но главным вопросом в анализе всегда остается следующий: могу ли я почувствовать не только свою боль, но и необходимость проявления эмпатии к пациенту или, иначе говоря, признаки синтонного контрпереноса. Мои импульсы могут оказаться сочетанием этих двух реакций, и, если на первом плане оказывается реакция синтонного контрпереноса, я могу как-то намекнуть пациенту на существование у него защит, которые я вижу, а также на его поведение по отношению ко мне и, может быть, к какому-то еще достаточно близкому для него человеку. Такая интерпретация исключает чувства, связанные с комплементарным контрпереносом.
В связи с этим мне вспоминается молодой человек, который был переполнен нарциссической яростью. Едва у него возникало чувство, что его блестящие артистические способности не находят достаточного признания у окружающих, в нем просыпался страшный гнев. Он испытывал черную зависть к людям, которым «это удавалось», хотя, по его мнению, они по сравнению с ним были гораздо менее талантливы и добивались успеха только благодаря деньгам или влиятельным родителям. Все это служило для него доказательством социальной несправедливости и заставляло его кипеть ненавистью. Он использовал меня в качестве громоотвода для своей агрессии и тщательно за мной наблюдал, очень желая, чтобы я с ним согласился. На этой фазе анализа становилось все труднее усомниться даже в самом спорном его мнении, и в течение нескольких недель я должен был смириться с ролью пассивного слушателя его нескончаемых тирад, одновременно думая о том, как ему было бы полезно найти силы, чтобы открыто выразить свою агрессию. Но вместе с тем я ощущал тоскливое отупение и некоторое отчуждение. Его агрессивное поведение привело к некоторым проблемам в его карьере, что вызывало у него сильное изумление. Он хотел, чтобы его любили за его ненависть.
Однажды он мне рассказал такой сон: он оказался в пустыне, похожей на Сахару. Внезапно песок сделался очень зыбким, и он стал погружаться в него все глубже и глубже, пока не погрузился в него с головой, и над поверхностью песка остались лишь две поднятые руки, которыми он махал, призывая на помощь. В этот момент он проснулся, испытывая жуткий страх.
Услышав рассказ об этом сновидении, я ощутил внезапное желание схватить его за руки и просто попытаться вытащить его из этой поглощающей песчаной трясины. Я почувствовал, что наступил момент, когда требуется мое более активное участие в «работе» с его проблемой. Так как он очень испугался того, что увидел во сне, у меня мог появиться шанс, что он в конечном счете меня услышит. Поэтому можно было ему показать, как он «с полными песка глазами» все глубже и глубже тонет в иллюзиях о собственной жизни и своих исключительных способностях и что в этой ситуации для него таится немалая опасность. Я ему сказал, что почувствовал, как он мной манипулирует, заставив меня пребывать в роли беспомощного пассивного слушателя. Разумеется, я добавил, что могу ему сочувствовать и понимаю необходимость таких защит, без которых он никак не мог обойтись, чтобы выжить во время трудного детства. Но теперь, как видно из его сна, эти защиты становятся для него весьма пагубными. Я ему сказал, что полностью убежден: если бы он смог избавиться от иллюзий, вызывавших у него такую сильную ярость, то обязательно нашел бы в себе подлинные способности и настоящие ценности. Я специально подробно говорил о некоторых потенциальных возможностях, которые, по моим ощущениям, у него действительно были.
С этой сессии он ушел очень расстроенный и в следующий раз сказал, что у него были очень веские сомнения, стоит ли продолжать у меня анализ. Но потом он пришел к выводу, что последняя сессия была для него решающей. Затем он меня спросил, почему я не сказал ему раньше о об истинных чувствах, которые я к нему испытываю. После этого мы смогли перейти к обсуждению защит, которые у него возникали при любых моих интервенциях. И в конечном счете мы оба почувствовали своевременность проявления его бессознательных ресурсов, которые воплотились в этом сновидении, ставшем отправной точкой изменения наших установок.
Таким образом, на одном конце шкалы мы можем увидеть определенный тип зеркального переноса с присущим ему обесцениванием аналитика. На другом конце шкалы часто существует другой тип зеркального переноса, при котором аналитик становится незаменимым для достижения и сохранения пациентами внутреннего равновесия. Он становится сверхценным, и самая незначительная его реакция определяет, будет ли пациент чувствовать себя хорошо или же начнет мучиться сомнениями относительно своего права на существование. Каждое оброненное аналитиком слово, каждое малейшее изменение интонации, каждый непроизвольный жест могут восприниматься пациентом как знаки принятия или отвержения, словно это подтверждение он увидел в зеркале. Такое восприятие пациентами аналитика часто напоминает мне королеву-мачеху из сказки братьев Гримм «Белоснежка», которая с тревогой должна постоянно спрашивать у зеркальца: «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» И если зеркальце не подтверждает, что она «всех милее, всех румяней и белее», то королева приходит в ярость и становится «черной зависти полна». Если пациент, страдающий болезненными нарциссическими расстройствами, начинает сомневаться в своей уникальности в зеркальном отражении, которое дает ему аналитик, он переполняется чувствами ревности и зависти. Тогда другие пациенты аналитика в фантазии пациента предстают гораздо более интересными, умными и красивыми, чем он сам.
В самом начале анализа такие ожидания зеркального отражения часто подавляются, оставаясь недоступными осознанию, потому крайне важно дать им возможность проявиться. Поскольку аналитик, выполняющий функцию зеркала, бессознательно воспринимается пациентом как часть его Я («объект самости», по Кохуту), вполне естественно, что после острого желания считать аналитика своей собственностью пациент испытывает страдания, когда осознает, что аналитик является зеркалом и для многих других людей, которых он даже может предпочесть ему. Такое поведение аналитика ощущается пациентом как потеря части своего Я. Чтобы не ощущать себя скованным при появлении у пациента стремления воспринимать аналитика как свою собственность, аналитику крайне важно уметь проявлять эмпатию к этим страхам пациента, которые имеют глубокие корни. Иначе он может почувствовать, как у него зарождается гнев, направленный на освобождение от «тюремных оков» пациента. Этот гнев будет проявляться в виде грубых, сердитых или насмешливых замечаний. Вполне естественно, что такое отвержение вовсе не способствует прогрессу в аналитическом процессе.
Как уже отмечалось, есть пациенты, которые в ответ на свои самые незначительные высказывания в процессе длительного прохождения анализа нуждаются в постоянном «эмпатическом резонансе». Лично я в какой-то мере взял себе за правило не давать никаких интерпретаций и не проявлять никакой реакции во время терапии, пока не почувствую «нутром», что именно говорит пациент. Но тогда при наличии у пациента зеркального переноса возникают определенные трудности.
Например, мне вспоминается случай пациента, который рассказывал о достаточно деликатном предмете. Сначала я просто не мог найти подходящий ответ или интерпретацию, которые бы полностью соответствовали моим чувствам. Поэтому я продолжал молча сидеть, впитывая в себя все, что он говорил, и ожидая, что придет на ум, но вместе с тем испытывая возрастающее беспокойство при осознании того, что именно сейчас я должен как-то реагировать. Если он рискнул затронуть столь деликатную тему, я должен был сделать все возможное, чтобы у него появилось ощущение «эмпатического резонанса», иначе ЧУВСТВО стыда заставило бы его вновь скрыться в своей защитной скорлупе. Но, как назло, в голову ничего не приходило. Ситуацию спас опыт нашей прежней плодотворной работы со страхами, которые провоцировали у меня реакцию отвержения в ответ на критические замечания пациента. Поэтому, несмотря на сильное смущение, на этот раз он смог заметить у себя новое ощущение, будто он разговаривает со стенкой. В ответ на его реплику я сказал, что его ощущение соответствует моему собственному ощущению дискомфорта, возникшему у меня из-за отсутствия подходящего ответа в данный момент, хотя я очень хорошо вижу, насколько такой ответ ему нужен. Я объяснил пациенту, что должен аккумулировать в себя все, что он рассказал, прежде чем смогу найти нужный ответ. Тогда он снова почувствовал, что его понимают и принимают всерьез. Вместе с тем он должен был признать наличие части моей автономии, что оказалось очень важным шагом в последующей трансформации зеркального переноса.
Цель этого столь желаемого процесса трансформации обычно состоит в снижении зависимости от внешнего от-зеркаливания посредством возрастающего ощущения реалистичной самооценки и сопутствующего ему ощущения индивидуальной автономии.
Идеализирующий перенос
Если использовать юнгианскую терминологию, говоря о феномене, который Хайнц Кохут назвал идеализирующим переносом, то мы почти не погрешим против истины, сказав, что он очень похож на проецирование на аналитика архетипических образов. Согласно Кохуту, такой тип переноса основан на повторении ситуации, в которой для развития своего Я ребенок испытывает потребность не только в эмпатическом отзеркаливании своего существования и чувства всемогущества, но и ощущает своих родителей как всесильных, всемогущих и совершенных. Но так как на этой очень ранней стадии развития родительская фигура и Я ребенка различить очень трудно (когда речь идет об объекте самости), то совершенство обожаемого родителя означает и собственное совершенство ребенка. Можно сказать, что родительский образ растворяется в ощущении всемогущества. Как только оказывается, что родитель во многих отношениях не является всезнающим, всесильными совершенным, как предполагалось, появляется сильное разочарование, которое со временем помогает ребенку стать зрелым и независимым взрослым человеком.
Иными словами, самооценка также может развиваться и поддерживаться лишь в том случае, если отсутствует слияние с идеализированным объектом самости и появляются другие идеалы, стимулирующие развитие полноценных межличностных отношений и достижения согласия. То же самое относится к идеализирующему переносу: при оптимальном протекании процесса анализа пациент постепенно испытывает разочарование, обусловленное ограничениями аналитика, и это приводит его к «изменяющей интериоризации»50(Kohut, The Restoration of the Self). Аналитику очень важно уметь терпеливо относиться к ситуации, в которой он является для пациента идеализированной фигурой, так как резкое разочарование может привести к травматическому результату и свести на нет весь аналитический процесс.
Способность к идеализации проявляется уже в младенческом возрасте и сохраняется на протяжении всей человеческой жизни. Она, безусловно, связана — а часто полностью совпадает — с феноменом, который юнгианцы называют творческой архетипической фантазией. Так, например, всемогущество является архетипической чертой, как правило, присущей божественному образу. По моему мнению, идеализирующий перенос, как уже отмечалось, представляет собой проецирование на аналитика архетипического содержания. Величайшее разочарование в аналитике в основном связано с процессом «устранения проекций». Это означает узнавание в материале бывших проекций содержания своей психики; во время этого процесса человек начинает осознавать в себе некое бессознательное содержание, так как до этого он бессознательно считал, что оно принадлежит другому человеку.
Вспоминается молодой человек, страдавший ярко выраженной агорафобией и жаловавшийся на разные психосоматические расстройства. Сначала он «не пустил» меня в свой внутренний мир как человека, пытавшегося как-то облегчить его состояние с помощью определенных эффективных интервенций. Кроме того, в отличие от пациента, о котором шла речь выше, он не вызывал у меня ощущения полной для него бесполезности. Наоборот, у меня возникало сильное чувство, что он видел во мне некую угрозу себе, ощущая во мне огромную силу и всемогущество. Он занимал меня постоянными разговорами, не давая вставить слово, и при первой попытке открыть рот я увидел, как непроизвольно поднялись его руки в защитном жесте. Однажды, видимо, когда ему как-то удалось преодолеть свою хандру, он собрал все свое мужество и закричал на меня: «Я никогда не позволю вам сделать то, что вы хотите со мной сделать — вы хотите отнять у меня веру в Бога!» Он был членом какого-то религиозного братства. Когда он заболел, братья обвинили его в недостаточной вере в Спасителя. А когда он захотел прийти на консультацию к психотерапевту, они его осудили и сказали, что исцелять может только Христос, а все психотерапевты — неисправимые грешники. С одной стороны, «неисправимый грешник» его очень привлекал, а с другой, вызывал смертельный страх. Пациент должен был покинуть своих братьев, а после этого полный отчаяния, он обратился ко мне за консультацией, испытывая и осознавая при этом огромную вину.
Вскоре стало ясно, что в его фантазии я уже возвысился настолько, что из неисправимого грешника превратился в самого Антихриста, ни больше ни меньше. Я стал для него воплощением дьявольского искушения, которое его ужасало и одновременно очаровывало. К тому же он очень боялся приговора грядущего «страшного суда», т.е. своего Супер-Эго, имевшего архаичную религиозную форму, если он последует своему влечению и станет частью моего мира. Он видел во мне воплощение своих инстинктивных, сексуальных и агрессивных потребностей. Я представлял для него воплощенный архетип его Тени, который был таким мрачным, злым и жутким, потому что пациент не позволял ему «воплотиться» у себя внутри; с самого детства он не мог принять свою Тень как некую часть своей личности. Он был нежеланным ребенком в семье и еще с пеленок жил иллюзорной фантазией, что его существование будет замечено и даже получит одобрение, если он будет более «праведным», чем простой смертный. А так как на деле ему никак не удавалось стать таким праведным человеком, он терял всякую возможность почувствовать благосклонное отношение окружающих.
В процессе анализа он постепенно примирился с возрастающим разочарованием во мне — я оказался вовсе не таким воплощением сил зла, каким показался ему сначала. Он постепенно осознавал, что я не являюсь средоточием сил мирового зла и в мои намерения совершенно не входит его искушать, чтобы навлечь на него вечное проклятие. И тогда наряду с устранением некоторых его проекций у него стала появляться некоторая терпимость относительно своих сексуальных фантазий и поступков. Он стал позволять себе незначительные критические высказывания в отношении своих родителей и религиозности своего братства, хотя эта критика содержала грешные сомнения. Я стал для него несколько более «человечным», и он постепенно стал считать свои «греховные» помыслы неотъемлемой частью всей человеческой сущности.
Этот случай дает возможность показать феномен идеализации, проявляющейся в негативной или, по крайней мере, в амбивалентной чувственной тональности, когда пациент воспринимал меня как некую чудовищную фигуру. Я специально хотел отметить такую разновидность идеализирующего переноса, ибо обычно под идеализацией понимают проекцию архетипического содержания, которая в ощущениях пациента обладает высокой ценностью. Эта идеализация может даже дойти до того, что аналитик покажется пациенту воплощением всей ценности сущности, которую Юнг называл самостью.
Мне вспоминается, как в самом начале моего обучения в Институте Юнга в Цюрихе мне встретилась пожилая женщина, у которой только что закончилась аналитическая сессия у Юнга. Когда она мне сказала об этом, я почувствовал смешанное чувство зависти, благоговения и любопытства, так как тогда еще ни разу не видел Юнга. Я спросил у нее: Hv и какой же в действительности Юнг?» — «О, вы знаете,— сказала она с тоном обожания в голосе,— он как Бог». Я ушел разочарованный, что она не могла дать мне более подробного описания. У меня даже возник вопрос: может быть, эта женщина немного не в себе, если она посчитала Юнга Богом? Но затем я объективно отметил, что она не сказала, что Юнг был Богом, а только, что похож на него. Она воспринимала его в контексте «как если бы» он был Богом, сформировав отношение, которое сегодня можно было бы назвать идеализирующим переносом. Разумеется, выдающиеся личности, какими были Юнг или Фрейд, становились очень подходящими «мишенями» для проекции самости, ибо такая идеализация имела существенные основания, поэтому такое отношение разделяли многие люди.
Идеализирующий и зеркальный перенос в той или иной мере возникает во многих ситуациях анализа. Часто происходит периодическое смещение от одного типа переноса к другому и обратно, но иногда они могут появляться почти одновременно.
В течение трех сессий с одной пациенткой, сорокалетней женщиной, я ощущал себя настолько уставшим, что мне с большим трудом приходилось бороться со сном. «Идеальному аналитику», существовавшему у меня внутри, это совсем не нравилось, но то, что это произошло три раза подряд, заставило меня сделать предположение о возможной реакции синтонного контрпереноса. Но что она могла значить? Проблема не могла быть связана с тем, что говорила мне пациентка, ибо содержание было мне достаточно интересно, даже несмотря на то, что ее рассказ был слишком подробным.
К тому времени эта женщина проходила у меня анализ уже четыре года. Она пришла, жалуясь на симптом, причинявший ей много неприятностей и вызывавший сильное смущение: как только она в присутствии других людей пыталась взять стакан вина, чашку кофе или ложку, ее рука начинала дрожать. В это время она думала, что все обращают на нее внимание, и ей становилось так стыдно за себя, что она старалась все реже и реже показываться на глаза окружающим.
Кроме того, моя пациентка обладала великолепным даром слушания и понимания других людей; у нее была чрезвычайно развита эмпатия. Эта способность к проявлению эмпатии развилась в результате того, что еще с раннего детства ее заставляли проявлять чрезвычайно высокую чувствительность, чтобы соответствовать ожиданиям, возлагавшимся на нее матерью. Это был единственный способ, позволявший ей получить хотя бы минимум жизненно важного внимания от этой женщины, явно страдавшей нарциссическим расстройством. С течением времени она продолжала вести себя соответственно, считая потребности других людей более важными, чем свои собственные. Если же не удавалось поступать в соответствии с возлагавшимися на нее ожиданиями, она терзалась переполнявшим ее чувством вины.
Таким же образом в процессе анализа она старалась приспособиться к моим «ожиданиям», при этом слишком идеализируя мою «духовность». Из-за такой идеализации она считала необходимым рассказывать мне важные сновидения и интересный материал. Как только у нее возникали затруднения с таким материалом, она испытывала чувство страха, стыда и подчиненности и переживала ощущение внутренней опустошенности. В такие моменты было ясно, что ей по-прежнему не хватает ощущения слияния с идеализированным «объектом самости», т.е. с так высоко ценимой ею «духовностью». В целом пациентка проявляла живой интерес к процессу анализа, с ней было хорошо сотрудничать, она была умна и обладала хорошо дифференцированной чувственной сферой для налаживания психологического контакта. Будучи очень тактичным человеком, она не слишком выражала свое обожание, и оно не было для меня навязчивым. Она не слишком акцентировала внимание на духовной стороне жизни, поэтому это нельзя было считать явной защитой от подавленных эротических ЧУВСТВ; казалось, что такой стиль поведения соответствует ее духовной потребности. Поэтому в своей реакции контрпереноса на ее присутствие я продолжал ощущать воодушевление и размышлять над разными идеями относительно возможных интерпретаций. Случайно я обратил внимание на то, что мои объяснения оказываются слишком пространными и исчерпывающими, но, казалось, моя пациентка была вполне удовлетворена моими стараниями и пользой, которую она получала от наших дискуссий, хотя иногда боялась, что по пути домой она может забыть все интересные подробности, которые от меня услышала.
В процессе продолжения работы с ее симптомами стали наблюдаться определенные улучшения. Но мы оба осознавали, что сохранившееся болезненное ощущение ранимости и смущения по-прежнему препятствует ей по-настоящему выражать свою спонтанность. Однако на этой стадии анализа она уже не мучилась долгими ожиданиями, прежде чем что-то сделать в присутствии других; более того: если появлялась необходимость, она чувствовала в себе достаточно сил, чтобы за себя постоять. Тогда у нее появлялось ощущение, что ее возрождает к жизни какая-то вселенская духовная идея — возможно, это говорило о ее временном слиянии с идеализированным «объектом самости». Но пойти в ресторан и выпить чашечку кофе вместе с теми же людьми по-прежнему стоило ей невероятных усилий, которые ей требовались, чтобы преодолеть страх, оказавшись «у всех на виду».
Я ничего не мог сделать, чтобы как-то поколебать ее идеализированный перенос, и интерпретировал его как «явную компенсацию»; такая интерпретация оказалась для нее слишком приземленной. Как я уже отмечал ранее, со временем у пациента должно наступать разочарование в аналитике, который не соответствует идеальному образу, сформировавшемуся в его фантазии, и возрастать способность узнавать в содержании проекций содержание своей психики. Таким образом, это содержание можно частично интегрировать. Время от времени моя пациентка начала делать некоторые критические замечания в мой адрес, и с позиции терапевта я поощрял проявление ею такого мужественного поведения.
Но что же значили мои повторяющиеся приступы сонливости? На третий раз, когда я стал засыпать, я решил не бороться со сном, а как-то обсудить свое состояние с пациенткой. Принимая во внимание ее ранимость, я решил, что не могу прямо выразить эту проблему, сказав ей, что она явно нагоняет на меня скуку. Все, что я мог сделать,— спросить ее, ощущала ли она в тот момент свое отчуждение от меня или даже изоляцию. Тогда она смогла сказать, как у нее появилось ощущение, что она болтает о том, что не представляет для меня ни малейшего интереса, которого она, естественно, от меня ожидала, и потому стала все менее уверенно себя чувствовать. Иными словами, это означало, что, не ощущая с моей стороны эмпатического резонанса, она чувствовала себя отвергнутой и ни на что не годной.
Последующий анализ ситуации, в которой мы оказались, показал, что она увидела в себе постоянную склонность подавлять свою базовую потребность, как только она начинала хотя бы немного возрастать. Эта потребность заключалась в глубинном и очень сильном желании иметь отзеркаливающий «объект самости». Потребность в таком объекте была скрыта у нее очень глубоко внутри, и только теперь стала несколько ближе к поверхности. Женщине хотелось, чтобы ее замечали и восторгались ею, т.е. она жаждала ощутить тепло «лучистого материнского взгляда». Но из-за своих ранних травматических переживаний разочарования, ее надежды соединились со страхом и подверглись вытеснению. Все, что пациентка могла осознанно переживать в процессе анализа, усиливало ее страх несоответствия моим ожиданиям и вызывало у меня скуку. Моя сонливость свидетельствовала о том, что пациентка заставляла меня скучать, превращая в бесчувственную, отвергающую материнскую фигуру. Вместе с тем ей не удавалось мне сообщить о своей актуальной потребности в «объекте самости».
Наши усилия в интерпретации возникшего зеркального переноса помогли ей более свободно себя вести, когда она чувствовала, что я ее не понимаю, отвергаю или же причиняю ей боль. Такое поведение послужило отправной точкой для дальнейшего прогресса на ее пути к самоутверждению.
Иллюзорный и галлюцинаторный перенос
Следует сказать несколько слов об очень важном различии, которое существует между иллюзорным и галлюцинаторным переносом51(См.: Lambert, Analysis, Repair and Individuation, p. 142, and Ford-ham, Jungian Psychotherapy.). В качестве примера я снова приведу мою встречу с женщиной, о которой я уже упоминал, сравнившей Юнга с Богом.
Итак, если она действительно думала, что Юнг был Богом, ее мысли могли бы указывать на существование галлюцинаторного переноса. Но она сказала, что он был как Бог, поэтому сказанное ею можно воспринимать с точки зрения «как если бы», т.е. с точки зрения ее символического переживания. Тогда ее перенос следовало считать иллюзорным. У молодого человека, воспринимавшего меня как Антихриста, принявшего человеческий облик, в самом начале анализа проявлялись признаки галлюцинаторного переноса. Но очень скоро в самые благоприятные для него моменты он мог рассказывать мне о своих опасениях, что я могу оказаться дьявольским наваждением. Это свидетельствовало об отсутствии у него полной уверенности в том, что я оказался Антихристом, и он настолько мне доверял, что мог поделиться своими страхами. Таким образом мог появиться рабочий альянс; он ожидал, что я помогу ему избавиться от страхов, свидетельствовавших о том, что перенос стал превращаться в иллюзорный.
Сам по себе иллюзорный тип переноса свидетельствует о наличии определенной гибкости. Он оставляет место для вопросов, интерпретаций и, в конечном счете, для трансформации. По существу, пациент с таким типом переноса может сказать своему аналитику: «У меня по отношению к вам иногда появляется такое сильное чувство, как если бы вы были моим отцом, матерью, любимым человеком, учителем, дьяволом или даже Богом. У меня в отношении вас есть такое чувство, как если бы вы воплощали в себе все, на что я когда-то надеялся, или что когда-то ненавидел. Я чувствую так, словно вы все знаете, или как если бы ваше недосягаемое совершенство оказывало на меня ужасное кастрирующее воздействие. Но вместе с тем я понимаю и то, что эти чувства имеют отношение не только лично к вам. Поэтому мы могли бы поработать вместе над тем, чтобы понять, откуда они появились и к чему они действительно относятся».
Разумеется, при психозах бывают явные галлюцинации; они связаны с потерей чувства реальности. Однако между переживаниями, относящимися к иллюзорному и галлюцинаторному типам переноса, граница весьма относительная. В процессе любого анализа могут возникать ситуации, когда проявляется галлюцинаторный перенос. Время от времени пациент теряет способность обосабливаться от галлюцинаторных переживаний. Так, например, пациент может считать, что терапевт сбивает его с истинного пути, опровергает его убеждения, приманивает, а затем, как Гамельнский Крысолов, увлекает за собой. Доброта терапевта составляет для него лишь часть схемы, необходимой для воплощения терапевтических надежд, для того, чтобы поместить его в рамки теории, заставить его мыслить по-новому и т.д.
Такие аргументы вовсе не обязательно сопутствуют галлюцинации: по существу, это давние упреки, которые изначально высказываются в адрес психоанализа; широко распространено мнение, согласно которому аналитик считается специалистом по промыванию мозгов. В подозрениях моего пациента могла бы содержаться некая доля истины, а потому крайне важно всегда принимать их во внимание. Но в любом случае очевидно одно: пациент обладает сопротивлением. И в какое бы время оно ни появилось, его всегда следует осознавать. Я не могу ему
доказать, что я ни в коем случае не являюсь Крысоловом.
Могу ли я доказать самому себе, что у меня к этому нет ни малейшей склонности?) Кроме того, я могу заключить, что у моего пациента сопротивление появилось в раннем детстве, оно служило защитой от очень навязчивых и бесчувственных родителей. Такое сопротивление было ему необходимо для психологического выживания. Он должен был тратить огромную энергию, чтобы найти собственный путь и следовать ему. Хорошо понятна его постоянная активная защита от всевозможных влияний и посягательств. Таким образом, скорее всего его тревожные фантазии в отношении меня состоят из проекций эмоционально заряженных внутренних образов родителей, которые когда-то посягали на его автономию.
Но если я попытаюсь интерпретировать эти связи, он почувствует, что я просто хочу воздействовать на него с помощью своих аналитических концепций, в которые он должен поверить. Он скажет, что именно мой садистский аналитический нож обрубает ему путь к самореализации. Он интерпретирует свои сны так, как ему хочется, и при
этом предполагает, что я заранее должен со всем согласиться. Все замечания, которые я мог бы сделать, и все вопросы, связанные с его сновидением, которые я мог бы задать, сразу обращаются против меня, так подкрепляется его иллюзия, что я хочу сбить его с истинного пути. При этом он еще не психотик и продолжает анализ, так как «хорошо ко мне относится и видит во мне человека». Вместе с тем это состояние очень мучительно, и он мог бы сказать, что «у нас есть еще много всякого материала, с которым следует поработать».
Таким образом, в подобных случаях человек лишь отчасти подвержен галлюцинациям. Столкнувшись с этими защитами, аналитику следует проявлять спокойствие и быть очень восприимчивым к проявлению малейших признаков растущего доверия пациента, ибо изначально у него присутствует базовое недоверие, подкрепляющее его галлюцинаторное восприятие. Только возрастающее доверие может позволить пациенту пойти на риск и представить себе, что на самом деле я скорее всего не посягаю на его целостность, а он сам находится под влиянием некой внутренней силы, заставляющей его воспринимать меня так, как если бы я был таким человеком. Такой инсайт мог бы стать основой для продолжения анализа психодинамических процессов, скрытых за этими страхами. Так как теперь в основном на первый план выходит иллюзорный перенос, пациент более определенно может мне сказать, в каких конкретных ситуациях он чувствует мое посягательство и директивность, и тогда наше взаимодействие станет более живым и более гибким. У него отпадет необходимость держать круговую оборону. Иногда он даже может прийти к мысли, что такая прочная защита «самого себя» ему нужна, чтобы защититься от приступов внутреннего сомнения, что само его ощущение идентичности стало очень ригидным.
Принимая во внимание все эти обстоятельства, мы должны сказать, что процесс анализа может стать очень сложным и даже зайти в тупик, если возникающие при переносе галлюцинации будут продолжать оказывать сопротивление. Тогда перед нами открывается широкое поле деятельности по психотерапевтическому лечению пациентов, страдающих психозом, и даже самый средний аналитик должен обладать достаточной мудростью, чтобы признать ограниченность своих возможностей и направить таких пациентов к специалистам.
Зеркальный перенос, идеализирующий перенос и архетипический перенос — это термины, обозначающие бессознательные переживания пациента по отношению к аналитику. Они связаны с бессознательной потребностью пациента использовать своего аналитика определенным образом. Термины «иллюзорный» и «галлюцинаторный», употребляемые в связи с феноменом переноса, применяются для того, чтобы указать на ту степень, в которой аналитик может восприниматься как реальная личность, несмотря на существование переноса. Каждый перенос является иллюзорным. Аналитик воспринимается пациентом не только как реальная личность, но и как если бы он был, например, всеведающим. Чем больше галлюцинаций содержится в переносе, тем меньше аналитик может восприниматься как реальный доктор X. В крайнем случае, если у пациента совершенно отсутствует способность к символическому восприятию «как если бы», он просто «становится» воплощением проекций. Поэтому зеркальный, идеализирующий и архетипический перенос могут проявляться и иллюзорно, и галлюцинаторно.
Вместе с тем в реакции аналитика на пациента может проявляться не только иллюзорный, но и галлюцинаторный контрперенос. При проявлении последнего можно говорить о том, что в аналитической ситуации в отношениях между аналитиком и пациентом имеет место folie a deux (Обоюдное сумасшествие (фр.).) .
В качестве примера из собственной практики привожу один давний случай. Ко мне для прохождения анализа пришел человек, известный во всем мире, с высоким уровнем культуры, остротой мышления и, по моему ощущению, чрезвычайно умный. Я все более и более ощущал, как во мне просыпается комплекс подчиненности, ибо я не понимал и половины из того, что он говорил. Я старался найти опору в юнгианской концепции: я отношусь к чувствующему типу личности и потому должен принять, что мое рациональное мышление играет второстепенную роль, однако это объяснение в общении с моим пациентом не принесло мне заметного облегчения. С одной стороны, я гордился тем, что такой человек пришел ко мне на анализ, и вместе с тем смертельно боялся каждой сессии, ибо не чувствовал себя к ней готовым. Я говорил себе, что, по всей вероятности, являюсь никудышным аналитиком, поэтому он скоро меня покинет. Кроме того, оказалось, что перед этим он проходил анализ у одного знаменитого аналитика и, прекратив его, вдруг обратился ко мне, тогда еще только начинающему и совсем неопытному аналитику, объясняя это впечатлением, которое на него произвела прочитанная мной лекция.
Прошло несколько недель, прежде чем я стал осознавать свой галлюцинаторный контрперенос. Постепенно до меня стало доходить, что, если бы я действительно слушал, что говорил мой пациент, содержание его речей не оказало на меня столь сильного воздействия, а лишь косвенно касалось бы аналитического процесса. Не было ничего удивительного в том, что я не мог его понять, ибо он выдавал такое количество интеллектуальной шелухи и практически был отрезан от своих эмоций, которые представляли собой сложную архаическую смесь. Но я был ослеплен собственным нарциссическим комплексом: с одной стороны, мне очень льстило, что такой человек покинул знаменитого аналитика, чтобы проходить анализ у меня, а с другой, был очень расстроен тем, что я не могу соответствовать ожиданиям собственного грандиозного Я, которое проецировал на своего пациента. Разумеется, он был идеальным экраном для такой проекции, но было ясно и другое: что мой комплекс лишил меня диагностического чутья. Какое-то время я находился в слишком бессознательном состоянии, вызванном контрпереносом; для аналитической ситуации в целом это могло означать, что я воспринимаю этого человека, как если бы он был так велик и сверхинтеллектуален, что знал абсолютно все. К тому же я забыл себя спросить, почему этот человек так воздействует на мою самооценку и заставляет меня чувствовать себя так, как если бы я был круглым дураком. Все это оставалось совершенно неосознанным. Как правило, именно неосознанный комплекс вовлекает нас в ситуацию, в которой господствует галлюцинаторный контрперенос.
В каждом случае перенос частично оказывается иллюзорным, поскольку в нем присутствуют фантазии, которые могут изменять «реальность» или, по крайней мере, как-то ее окрашивать. Что касается контрпереноса, если он не является ни иллюзорным, ни галлюцинаторным,— то осознавший его аналитик может прийти к взаимодействию с более или менее осознанными фантазиями, чтобы затем их использовать в процессе анализа.


Установки Я-ОНО и Я-ТЫ
В предшествующих главах мы рассмотрели разные аспекты таких явлений, как перенос и контрперенос. Это особые формы проекций, возникающих во время аналитической сессии. Принимая во внимание, что проецирование — естественный процесс, который так или иначе присущ любым человеческим отношениям, зададимся вопросом: а что же такое истинные человеческие отношения?
Я хочу предложить вниманию читателя несколько возможных ответов на этот вопрос, основанных на идеях Мартина Бубера и нашедших отражение в книге «Я и Ты» (1922). Взгляды Бубера в сжатой форме приведены в книге Ж. Маккуэйри «Религиозные мысли двадцатого века»:
«В мироощущении человека существуют две главные установки, которые отражаются в двух основных словосочетаниях: "Я-Оно" и "Я-Ты". Причем "Я" не имеет смысла вне отношения с "Оно" или "Ты". Более того, "Я", которое нам слышится в этих двух базовых сочетаниях, всякий раз оказывается разным. Основное слово "Я-Ты" может быть сказано всем существом. Основное слово "Я-Оно" никогда не может быть сказано всем существом»52 (J. MacQuarrie, Twentieth-Century Religious Thought, p. 196.).
Многие мысли и идеи Бубера относительно этих двух основных установок меня не слишком убеждают, так как он прежде всего был философом, а не психологом. Действительно, Бубер не признавал глубинную психологию. Однако его концептуальные установки Я-Оно и Я-Ты очень подходят психологу, анализирующему межличностные отношения.
Установка Я-Оно может означать, что внешний мир и все окружающие люди воспринимаются человеком как объекты. Разумеется, это восприятие может происходить на многих уровнях. Люди могут быть предметом моих размышлений и моей критики, но вместе с тем я могу их рассматривать и как объекты, удовлетворяющие мои потребности или вызывающие у меня страх, а это значит, что человек сознательно или чаще бессознательно использует окружающих его людей. Например, президент крупной компании может использовать своих служащих как объекты, обеспечивающие финансовое процветание его фирмы и смотреть на людей исключительно с точки зрения их соответствия своей цели. Однако бывают ситуации, когда отношения Я-Оно оказываются взаимовыгодными. С одной стороны, я могу поддерживать отношения с влиятельным человеком, потому что они способствуют моей карьере; с другой стороны, влиятельные люди любят окружать себя теми, кто может оценить их по достоинству, так как такое окружение придает им ощущение силы. Что за король, у которого нет подданных? Вместе с тем очень хорошо известно об одиночестве короля, окруженного сонмом приближенных. Именно о таком одиночестве и потребности в том, что составляет суть Я-Ты отношений, идет речь в монологе короля Филиппа II Испанского в «Дон-Карлосе» Шиллера. Установка Я-Оно не дает возможности прикоснуться к чему-то очень важному, «тому, что никогда не может быть сказано всей сущностью», а значит стать основой для полноценных и всеобъемлющих отношений.
Не будет сильным преувеличением сказать, что установка Я-Оно часто играет ту или иную роль в близких отношениях, хотя эта роль заметна далеко не всегда. Например, молодому человеку может быть очень важно, чтобы его подруга была красивой и привлекательной. Это означает, что в данном случае отношение Я-Оно оказывается приоритетным, ибо мужчина может бессознательно использовать красоту находящейся с ним женщины для повышения своей самооценки. Он ощущает потребность в том, чтобы им восхищались и завидовали его успеху у женщин и, в частности, тому, что он может добиться расположения такой красивой женщины. Она составляет предмет его гордости, поэтому молодой человек обязательно должен ею обладать. Мне вспоминается одна молодая женщина, которая была объективно очень красива и, как ни странно, именно поэтому сильно страдала, полагая, что мужчин привлекает только ее красота, а не ее личность. Это вызывало у нее серьезное психологическое расстройство и серьезные сложности в личных отношениях с окружающими, а иногда ее даже начинали преследовать фантазии, в которых она становилась жертвой несчастного случая, теряла свою красоту и становилась чуть ли не уродливой. Каждый из нас может вспомнить множество примеров, когда мать бессознательно использует своего ребенка как объект для выражения своих эмоций, кипящих в ней после очередной ссоры с мужем. Сколько раз мы сталкиваемся с ситуацией, когда сын становится объектом нереализованных отцовских амбиций?
Установка Я-Ты предполагает отношение именно к той истинной сущности другого, которая отличает его от остальных, в том числе и от самого Я. Это означает, что Я во всей своей целостности относится к Ты во всей его целостности. У меня может быть сознательная установка, в соответствии с которой я допускаю, что другой человек имеет право на свою жизнь, и потом)' считаю, что не отношусь к нему как к объекту для достижения своих целей и удовлетворения собственных потребностей. Но как мне узнать, что это не происходит бессознательно? Тогда мне следует иметь очень трезвое и объективное представление о своем психологическом пространстве, о размерах своих потребностей и фантазий, а также обладать хорошо сформированной ценностной системой. Если же такое ясное представление отсутствует, все содержание психики проецируется на другого, автоматически превращая его в объект, составляющий часть меня самого. Чтобы относиться к истинной сущности Тебя, я должен знать, кем являюсь Я. А это, как правило, происходит в процессе определения различий между Я и Ты. На психологическом языке это означает отказ от проекций и установление различий между тем, что принадлежит мне, а что — другому человеку.
Бубер понимает установку Я-Ты совершенно по-иному. Именно это отношение в мироощущении ребенка и архаичного человека он считал первичным, а вторичной — установку Я-Оно. Видимо, он не отличал мистическую сопричастность от зрелого отношения к истинной сущности другого. Но, как известно, есть огромная разница между бессознательным и осознанным отношением. Но вместе с тем между этими переживаниями существует определенная связь. Эрих Нойманн называет отношение между матерью и младенцем в возрасте до года первичной связью53(Neumann, The Child.). Реакция младенца на мать оказывается всеобъемлющей, и в этом смысле она соответствует буберовской установке Я-Ты. Но наряду с этим мать оказывается для ребенка объектом, причем именно тем, который ему больше всего нужен. Но в это время ребенок еще не Я. В представлении ребенка установки Я-Ты и Я-Оно неразличимы, и эта первичная связь является базовым ощущением, которое служит источником всех отношений, существующих на протяжении жизни. Для Бубера отношение Я-Ты присутствует здесь-и-теперь, оно сиюминутно: безотносительно к тому, будет ли оно бессознательной сопричастностью или осознанной установкой по отношению к истинной сущности присутствующего здесь другого человека. Установка Я-Оно подразумевает выбор в качестве объекта кого-то или чего-то, чтобы о нем думать, бессознательно или осознанно его использовать.
На мой взгляд, эти две базовые установки Бубера имеют очень большое сходство с сущностями, которое в психологии называются Эрос и Логос. Эрос — чувственная связь, соединяющая нас с другими, с природой и с нашим внутренним миром. Логос — наша способность отделить себя от окружающего мира, превратив его в объект, чтобы объективно его рассматривать и о нем размышлять. Любые полные и достаточно зрелые человеческие отношения предполагают существование обоих принципов: сопричастности и знания. Под знанием имеется в виду способность видеть различие между отношениями, составляющими общий фон, и отношением Я-Ты. Без такого знания можно говорить о слиянии или об идентичности, но только не об отношениях между отдельно взятым Я и отдельно взятым Ты.
Аналитический психолог Розмэри Гордон называла перенос «основой анализа». Она также использовала буберовскую парадигму двух разных отношений Я-Ты и Я-Оно, полагая, что в процессе аналитической работы над переносом установка Я-Оно постепенно смещается в сторону установки Я-Ты. Она пишет: «Установка... Я-Оно соответствует отношениям, возникающим при переносе, тогда как установка Я-Ты связана с содержанием всех аналитических сессий или, иными словами, предполагает отношение не к объекту, а к другому целостному субъекту»54(Rosemary Gordon, "Transference as a Fulcrum of Analysis", p. 116.). Несколько позже мы остановимся на этом утверждении Гордон как психологически достоверном, но Гордон по-иному трактует теорию Бубера, чем сам автор.
Говоря об отношениях, которые мы называем переносом, вряд ли можно утверждать существование Ты как другого целостного субъекта. В этом случае другая личность считается объектом для удовлетворения моих потребностей, желаний, фантазий и страхов. Другой не рассматривается как реально существующая личность, а выступает в качестве экрана для проекций содержания моей психики. Другая личность ощущается исключительно как часть меня самого, а вовсе не как полноправное Ты. Именно это обстоятельство является главной причиной появления в отношениях между людьми многочисленных затруднений и недоразумений. Близкие отношения могут быть удовлетворительными для обеих сторон только при условии их взаимности. Я бы сказал, что любой близкий человек или друг обязательно является объектом для удовлетворения потребностей человека; иначе просто не появляется ощущения близости. Однако между «давать» и «брать» должен обязательно существовать некий баланс, предполагающий реальное существование другого в качестве целостного субъекта. Стремление к удовлетворению внутренних потребностей, существующее при переносе, вызывает искажения, угрожающие существованию и целостности другого человека.
Давайте рассмотрим пример, иллюстрирующий, как перенос проявляется вне аналитической ситуации. Представим семью: муж, жена и трое детей. Однажды вечером дети перестают слушаться родителей: капризничают, отказываются ужинать и т.п. Мать ругается, кричит, но безрезультатно. Тогда наступает очередь отца. Тот рассуждает недолго: если отказываются есть — значит, не голодные, а раз так, марш из-за стола и немедленно спать. Дети послушно выполняют его волю. Спустя какое-то время он замечает, как жена тайком приносит ужин в детскую спальню. Мягко говоря, он выходит из себя. Потом начинается ссора.
Анализ этой ситуации позволяет выявить все взаимные проекции, которые существуют в этой семье, или, говоря иначе, отношения переноса. Когда речь заходит о детях и их воспитании, родители почти всегда начинают ссориться, поэтому описанный вечерний эпизод, можно отнести к разряду типичных. Жена выросла в семье, находившейся под влиянием очень строгого и авторитарного отца. Ее мать, которая тоже его боялась, тайно потакала детям, нарушающим отцовскую волю и установленные им правила. И теперь, когда ее муж в отношениях с детьми выбирает жесткую линию, он для нее бессознательно превращается в ее собственного отца, и тогда она старается тайком от него помочь детям, как раньше поступала ее мать. Но почему же так сердится муж, видя, какой доброй и мягкой матерью оказывается его жена? Дело в том, что его собственная мать тоже кое-что делала тайком от его отца. В той маленькой деревеньке, где он вырос, она часто ходила в бакалейную лавку и тратила денег больше, чем имела, и потому постоянно покупала продукты в долг. И теперь мужу вспомнилось, как страдала его самооценка, когда сын бакалейщика, учившийся с ним в одном классе, над ним издевался, говоря, что его мать никогда не вылезет из долгов. Он и сам очень скрупулезно относится к деньгам; например, всегда платит за анализ определенную, оговоренную заранее сумму с точностью до цента. Поэтому любой поступок, совершенный украдкой и против его воли, у него сразу ассоциируется с угрозой собственной самооценке; жена превращается в его мать, тайно подрывающую чувство мужского достоинства. Он считает, что после этого поступка жены лети перестанут относиться к нему с должным уважением.
На этом примере хорошо видно, как оба родителя проявляют в семье типы поведения, усвоенные ими с детства. Это характерно для семей, в которых они выросли; так они переносят друг на друга родительские образы. Поэтому они не могут перейти к взрослому отношению Я-Ты и прийти к общему мнению относительно того, как воспитывать детей. Для нее он — авторитарный отец; она для него — беззаботная и безответственная мать. Чтобы прийти к отношению Я-Ты, каждый из них должен получить инсайт, во-первых, относительно своего бессознательного стиля поведения, а во-вторых, относительно характерных особенностей психологии своего партнера. Пока это содержание будет оставаться бессознательным, каждый из них будет искаженно представлять другого.
Отделение и объективность
Осознание в значительной степени означает отделение — отделение тех качеств, которыми обладаю я, от тех, которые принадлежат моему партнеру. Для этого я должен осознать свои внутренние мотивы, т.е. свое внутреннее ощущение динамики отношений — наряду с потребностью моего партнера в том, чтобы стать частью Оно, а значит, в какой-то степени стать объектом для рефлексии. Тогда я должен прийти к более объективному представлению о содержании этих отношений. В таком случае установка Я-Ты включает установку Я-Оно. Субъектность моего партнера в соответствии с ее воздействием на меня и тем, насколько она существует и проявляется независимо от меня, тоже должна стать объектом моего осознания. Человеческой целостности присущи и Эрос, и Логос, а значит, они присущи и установке Я-Ты, которая, согласно Буберу, может относиться только к целостному бытию.
Именно поэтому я склоняюсь к тому, чтобы говорить о наличии переноса всякий раз, когда другой человек бессознательно воспринимается через отношение Я-Оно, но ни в коем случае не через отношение Я-Ты. Перенос в основном является бессознательным. Если же кто-то сознательно использует другого для удовлетворения собственных потребностей и полностью отдает себе в этом отчет, то в моем понимании такое отношение не является переносом. Такая установка является в нашем понимании реальной. Каждый из нас в той или иной мере служит общественным интересам. Нам нужны рабочие, чтобы стоить нам дома, врачи, чтобы лечить нас, учителя, чтобы учить наших детей, и т.д.
Например, человек выбирает аналитика и платит ему деньги, надеясь на улучшение своего состояния. Таким образом, на аналитика возлагается функция человека, поддерживающего хорошее самочувствие пациента. В этом смысле первой установкой в анализе является сознательная установка Я-Оно, и она совсем не обязательно связана с отношениями переноса. Вполне естественно, что при наличии тех или иных невротических затруднений человек прибегает к помощи аналитика. Или, скажем, пациенты становятся для аналитика объектами исследований, и тогда он вступает с ними в отношения, не принимая во внимание их субъектную целостность. Эта установка Я-Оно может быть сознательной и не иметь никакого отношения к контрпереносу. Но, как нам хорошо известно, даже на явно сознательные установки влияют бессознательные мотивации. За установкой, предполагающей использование пациентов в качестве объектов для исследования, может скрываться бессознательная потребность держать людей под контролем, страх проявить свои чувства, вызванный травматическими эмоциональными переживаниями в прошлом, а следовательно, бессознательное сопротивление при формировании эмоциональных отношений. В таком случае общение с пациентами может считаться опасным, и тогда их • осознанное» исследование фактически превращается в бессознательную защитную реакцию.
В связи с тем, что каждый из нас находится под влиянием как сознательных, так и бессознательных мотиваций, я полагаю, что перенос существует в любых близких отношениях между людьми в том смысле, что мы бессознательно воспринимаем другого человека как объект для удовлетворения своих потребностей. Отношения между людьми сами по себе являются базовой потребностью, для удовлетворения которой необходим объект. Нам необходимы другие люди для удовлетворения самих себя. Они нам нужны даже для личностного роста и индивидуационного процесса. Нам нужны отношения с окружающими, чтобы констеллировать свои комплексы и осознавать их. Поступать иначе —значит избегать реальной жизни. По меткому выражению Юнга «нельзя участвовать в процессе индивидуации, находясь на Эвересте, где вы будете абсолютно уверены в том, что вас никто не побеспокоит. Индивидуация всегда связана с отношениями между людьми» 55(Jung. The Visions Seminars, p. 506.).
Но явление, которое мы, по сути, называем переносом, как правило, в той или иной мере привносит частичное искажение в наше восприятие субъектной целостности другого человека и влияет на наше мнение о нем. Перенос возникает из нашей бессознательной потребности видеть данного человека в определенной роли. В таком случае, например, я буду отождествлять свою возлюбленную с бессознательной фантазией, которую на нее проецирую; она может стать моим судьей, моей любимой мамой, моей ненавистной тенью, моей доброй феей и даже всесильной богиней. И тогда, при наличии переноса, мое поведение должно соответствовать спроецированной фантазии.
Вспомним женщину с негативным материнским комплексом, о которой упоминалось выше. Ее отношение к матери в основном было фрустрирующим: мать садистски пресекала все базовые жизненные потребности дочери. Основная фантазия дочери об отсутствии права на жизнь была ядром невроза, причиняющего ей нестерпимые, мучительные страдания. Но эта же фантазия, заставляющая чувствовать себя отвергнутой, давала ей ощущение некоторого мазохистского удовольствия, которое, по мнению одного из пациентов Юнга, осознавшего это состояние, можно было назвать «счастливым островком невроза»56 (Ju»g, "The Psychology of the Transference", CW 16, par. 374.). Именно это обстоятельство заставляло ее бессознательно искать среди окружающих ее людей преследующую и довлеющую мать.
Эта женщина фантазировала, что ее никто не любит, никто не принимает всерьез, все ее презирают. Она не могла долго работать на одном месте, так как вскоре после устройства на работу у нее появлялось ощущение, что она пришлась не ко двору, что другие сотрудники убеждены в ее неспособности справиться с работой и что, конечно же, ее следует уволить. Из-за таких фантазий она вынужденно провоцировала окружающих людей на отвержение, чтобы получить объективное доказательство своей никчемности. Разумеется, в процессе анализа она стала исполнять ту же роль, провоцируя мое отвержение. Но здесь появилась возможность интерпретировать ее поведение, сопоставив его с ее поведением в детстве в отношениях с матерью. Она не могла никого адекватно воспринимать и тем более вступать в какие-то более или менее реальные отношения. Каждый человек становился объектом ее страхов и ее невротической потребности в отвержении.
Мне вспоминается другой мой пациент — мужчина, который жил надеждой на встречу с женщиной, способной воскресить его к жизни и помочь ему забыть обо всех превратностях жизни. В конечном счете он действительно женился. Первые несколько месяцев все шло более или менее гладко. Он больше не чувствовал себя одиноким, его сексуальные желания были удовлетворены, а жена окружила его просто материнской заботой, исполняя чуть ли не каждое его желание. Она даже разговаривала с ним на политические темы. Но вскоре начались жалобы: он считал, что ей явно не хватает интеллекта, ибо она лишь повторяет то, о чем раньше от него услышала. Она перестала его вдохновлять, поэтому в нем угасло творческое начало. Она превратилась в ребенка и стала полностью от него зависеть и т.д. Он рассуждал о том, что ему нужна женщина, которая могла бы его вдохновлять, быть равна ему по интеллекту и при этом независимой. Разумеется, по его мнению, ее независимость означала независимость или зависимость от его собственных потребностей.
Он все более и более критически стал относиться к жене; его замечания и упреки становились все более колкими и обидными. Жена стала его бояться; постепенно появились эмоциональное отчуждение, скованность и сексуальная фригидность. Его придирки и колкости казались ей несправедливыми, но она ему все прощала, объясняя его поведение сложностью его характера и наличием артистического темперамента, а жизнь артиста, как известно, нельзя назвать простой. А для него брак все больше превращался в тюрьму: «Теперь я прикован к человеку, который просто не может мне дать то, что требуется. Это мешает мне искать равную мне женщину, которую я буду по-настоящему любить и с которой буду по-настоящему счастлив». Он был озабочен лишь тем, что хочет получить от жены; до него с трудом доходило, что жена, видимо, тоже могла что-то от него хотеть.
Нетрудно видеть, что этот мужчина переносил на жену роль возрождающей матери-анимы, которая, несомненно, должна открыть ему дорогу в рай. По существу, анима связывает эго-идентичность с внутренним миром мужчины. Не приходится сомневаться в том, что, к его разочарованию, бедная жена просто была не в состоянии отвечать таким запросам.
В обоих случаях не соответствующая реальности проекция-перенос низводит другую личность до уровня Оно, тем самым исключая любую возможность для появления Я-Ты-отношений. Эти отношения подразумевают, что другой человек полностью принимается в расчет во всей его сложности и уникальности. Но даже здесь, полностью принимая другого «во всей его сложности и уникальности», мы часто можем наблюдать скрытый перенос. Есть категория людей, которые, видимо, живут лишь для того, чтобы приносить пользу другим, выполняя функцию объектов, необходимых для удовлетворения потребностей окружающих. Мы могли бы сказать, что у них есть некая потребность в том, чтобы отвечать воображаемым или реальным требованиям других или удовлетворять их запросы, поэтому они сами вступают в отношения в качестве Оно. Они следуют христианской заповеди «Полюби ближнего своего как самого себя». Однако эта заповедь вовсе не говорит о том, что своего ближнего следует любить больше, чем самого себя. Для таких людей суть проблемы часто заключается именно в этом. Они не чувствуют, что имеют право любить самих себя. Их право на жизнь и весь смысл их жизни заключается в том, чтобы приносить пользу окружающим. Такая установка приводит к тому, что ими начинают пользоваться, ибо рано или поздно обязательно найдется человек, который постарается извлечь из отношений с ними максимальную пользу для себя.
Мне вспоминается пациентка с идеалистическими представлениями о дружеских отношениях, которая считала, что настоящая дружба возможна, только если человек вкладывает в нее самого себя полностью, без остатка. Но когда мы стали анализировать ее жизнь, выяснилось, что многие ее приятели извлекали и до сих пор продолжают извлекать для себя выгоду из дружеских отношений с ней. В чем бы они ни нуждались: в эмоциональной поддержке или в материнском внимании и заботе, в сексуальном объекте, в няньке для детей или в деньгах — она всегда была готова им услужить. Она чувствовала, что лучше всех остальных понимает их потребности и чувствует, как для них важно, чтобы все получалось именно так, как задумано. Подобные отношения она строила со всеми друзьями любого пола, так как, по ее мнению, дружба могла быть только такой.
В детстве ее постоянно использовала мать. «Сделай то, сделай это, я терпеть не могу заниматься этим, у меня просто голова раскалывается»,— так обращалась она к своей дочери. После школы девочка торопилась домой, чтобы помогать по дому матери. Если она собиралась пойти поиграть во дворе или, когда стала старше, хотела что-то почитать у себя в комнате, мать всегда отвлекала ее от этих занятий своими просьбами о помощи. Делать что-то для себя, то, что хотелось ей, фактически было запрещено. Мать любила ее при условии, что она должна была делать все только для нее. Если дочь собиралась сделать что-то нужное для себя, она сразу ощущала угрозу потери материнской любви. Теперь легко можно убедиться в том, что она должна была перенести отношение к требовательной матери на своих друзей, испытывая такое бессознательное чувство: они будут меня любить, только если я буду делать все, что они от меня хотят.
По-моему, теперь можно лучше себе представить, что на любые человеческие отношения в той или иной мере влияет перенос, или бессознательные проекции. Как сказали бы экзистенциалисты, наши отношения должны соответствовать нашей собственной картине «мироздания». Чем больше мы себя осознаем, тем больше отличаем себя от другого. Тем не менее у нас должна быть общая длина волны, на которую мы можем настроиться. Мне значительно сложнее говорить о полноценном отношении Я-Ты, чем о его искажении, вызванном переносом. Человек — чрезвычайно сложное создание, а еще сложнее его отношения с другими людьми, так как эти отношения включают, по крайней мере, двух человек. С одной стороны, чтобы достичь единения с другим и растворения в нем, человеку необходимо постоянное общение. С другой стороны, у него существует прямо противоположная потребность: в отделении, сохранении своих границ, в свободе и независимости. Эти потребности имеют внутреннее противоречие. В отношениях между людьми взаимное удовлетворение приводит к неземному блаженству, но противоречие интересов — это кромешный ад. Такие фрустрации свойственны любым близким отношениям, и о психологической зрелости личности можно говорить, только если человек может терпеливо выдерживать эти фрустрации.
Попытка оставаться самим собой в отношениях с партнером, как и быть честным по отношению к самому себе рискованна и противоречива. Человеческие отношения неизбежно включают страдание. Страдания могут быть очень полезны, если помогают человеку раскрыть внутреннее содержание его психики, спроецированное на другого. Такие открытия нас обогащают, раскрывая внутренние ресурсы, необходимые, чтобы отказаться от необоснованного ожидания от партнера удовлетворения наших желаний. Тогда мы признаем за ним полное право на независимое существование и вместе с тем можем защитить свою целостность от необоснованных притязаний других. Два человека позволяют друг другу жить своей жизнью и вместе с тем чувствуют, что имеют много общего, что они друг другу необходимы, понимают друг друга, желают друг другу успеха и т.д.; именно так, по моему мнению, можно описать зрелые отношения Я-Ты. Они действительно очень редко встречаются, ибо согласие каждого партнера на индивидуальную свободу другого противоречит их стремлению к слиянию и единению.
Как правило, реальные отношения между людьми включают совокупность установок Я-Ты и Я-Оно. Если в самые важные жизненные моменты человек действительно принимает в расчет реальность Ты, это уже можно считать весьма важным достижением. Например, допустим, что один человек почему-то ненавидит другого. Эта ненависть может быть вызвана тем, что этот другой препятствует удовлетворению его какой-то важной и насущной потребности. Так, сильная страсть к другому человеку может превратиться в жгучую ненависть. Или человек может ненавидеть своего соперника, так как само его существование оказывается препятствием к достижению желаемого объекта: добиться любви женщины или даже уважать самого себя. Таким образом этот другой становится его «врагом», объектом, на который направляется агрессия, зависть и ненависть. Он воспринимается как плохое Оно, и его существование несет на себе отпечаток всевозможных фантазий, порожденных Тенью. Иногда этот враг не чинит человеку никаких препятствий и не стоит у него на пути, а просто отличается от него: он может быть чернокожим, итальянцем или евреем, и этого порой бывает достаточно для появления агрессии. Или он может просто жить другой жизнью, иметь другую веру: например, быть легкомысленным экстравертом и потому констеллировать явные теневые проекции. Кто бы ни оказался этим врагом, он никогда не воспринимается как цельная личность, а низводится до носителя тех реальных или воображаемых качеств, которые делают его объектом ненависти.
Если теперь я сделаю паузу и постараюсь взвешенно отнестись к нему, если я подумаю о нем как об ином человеческом создании со своими мотивами, потребностями и недостатками, то вполне вероятно, что я получу очень ценный результат. Может случиться так, что я осознаю собственные бессознательные мотивации и пойму, почему так стремлюсь превратить этого человека в объект для вымещения своей агрессии. Иногда такие размышления приводят к весьма болезненным инсайтам, связанным с моей Тенью, и к ясному представлению о том, что относится к нему, а что — ко мне. После этого тот человек может остаться причиной моего беспокойства, но я буду относиться к нему более объективно и более взвешенно. К тому же, если я стану воспринимать его как отдельную и независимую личность, а не как объект, существующий лишь для того, чтобы мне навредить, он будет иметь гораздо меньше власти над моими эмоциями.
Хорошо известно, какую страшную роль в массовой психологии играет образ врага. Очень часто он необходим для объединения; в таком случае людей связывает только ненависть к общему врагу. Это так хорошо известно, что вряд ли стоит приводить какие-то примеры. Для группы людей образ врага всегда низводит объективную реальность до отношения с Оно. Все, что делают люди, принадлежащие к этой группе, должно быть искажено так, чтобы соответствовать фантазии, предполагающей наличие врага, иначе агрессия лишится своего накала и даже превратится в свою противоположность. Во время Первой Мировой войны было долгое затяжное противостояние между немцами и французами; по обе стороны линии фронта солдаты месяцами лежали в траншеях и могли разглядывать друг друга. Немецкие солдаты видели, что французы, как и они сами, по уши сыты этой войной. То же самое видели французские солдаты. Каждая сторона могла наблюдать, как страдает противник. Вскоре они стали обмениваться сигаретами, приветствовать друг друга и пришли к мнению, что для них война уже закончилась. Как только старшие офицеры это заметили, эти части моментально сняли с передовой. Их место заняли свежие солдаты, у которых образ врага был еще достаточно сильным и еще не успел стереться — и война продолжалась.
Эмпатическое отношение к реальному бытию других людей или других групп подрывает корни ненависти и агрессии. Именно поэтому Бубер отмечал, что его идея отношения Я-Ты является исключительно важной для общества в целом.

Подробно обсудив установки Я-Ты и Я-Оно, мы создали хорошую базу для детального рассмотрения психодинамики аналитических отношений. Во взамодействиях аналитика и пациента, как в любых других, обе эти установки обязательно присутствуют, поэтому сейчас наша задача состоит в том, чтобы научиться отличать перенос от реальных человеческих отношений, которые тоже могут появиться в процессе анализа.
Как правило, мы говорим о наличии реальных человеческих отношений, если в определенной мере в них преобладает установка Я-Ты, и о наличии переноса, если другой человек бессознательно воспринимается нами как Оно. Несмотря на то, что феномен переноса в разной степени присутствует в любых отношениях, термин «перенос» все же обозначает особого рода проекцию на аналитика; в остальных случаях мы просто говорим о наличии проекций. Точно так же термин «контрперенос» используется для обозначения бессознательной проекции аналитика на пациента. В отличие от пассивной проекции, которая приводит к тому, что мы бессознательно «находим» в другой личности части своего Я, Юнг ввел понятие активной проекции, win эм-патии57(Jung, Psychological Types, CW 6, par. 784.), имея в виду ситуацию, когда один человек активно и сознательно внедряется во внутренний мир другого.
Имея это в виду, давайте рассмотрим более подробно, в чем состоит сущность переноса и какие формы он может принимать в процессе анализа.
Кушетка и кресло
В отличие от Фрейда и даже от современных психоаналитиков Юнг в процессе анализа предпочитал иметь дело с реальными человеческими отношениями, а не с переносом и его интерпретацией.
Это предпочтение сказывается уже на типичной для юнгианского аналитика организации пространства кабинета: аналитик и анализируемый сидят в креслах лицом друг к другу, как два обычных человека. Аналитик может спонтанно реагировать на любые самовыражения пациента. Он не ограничивается применением набора специальных технических приемов, а тоже может высказывать свои мысли и проявлять свои реакции и чувства, которые он испытывает, как любой другой человек. В таком случае пациент может что-то узнавать о личности аналитика, наблюдая за его реакциями и воспринимая его как Ты, т.е. как другого человека. Находясь на одном уровне с аналитиком, пациент говорит с человеком, которого может видеть перед собой. Таким образом, внешне аналитическая ситуация практически ничем не отличается от обыкновенного разговора или дружеской беседы, происходящей с глазу на глаз.
Классический психоанализ Фрейда предполагает совершенно иную организацию сессии. Отношения между аналитиком и пациентом кардинально отличаются от обычных социальных контактов. Лежа на кушетке, пациент продуцирует свободные ассоциации. При этом аналитик находится вне поля его зрения. В этой ситуации анализируемый фактически оказывается в положении ребенка, которого мать или отец укладывают в кровать, и это делается намеренно, ибо самым ценным материалом для анализа считаются именно детские переживания, которые постепенно всплывают в памяти. Аналитик делает все возможное, чтобы пациент воспринимал его не как субъекта и другую личность, а как экран для части своих проекций. Он может ощущаться как мать, отец, брат или сестра и т.д., и тем самым выступать в качестве объекта, игравшего важную роль в прошлом пациента. Новый и очень важный аспект этой ситуации заключается в том, что аналитик не ведет себя в соответствии с этими проекциями, а интерпретирует их как перенос или сопротивление, или и то и другое вместе, связывая их с прошлым жизненным опытом пациента. Он овладел техникой работы с переносом и сопротивлением и тем самым исключил для себя возможность вступления в более глубокий эмоциональный контакт в точном соответствии с правилами, установленными Фрейдом. Если речь идет о том, чтобы выделить в чистом виде отношения переноса для их последующей интерпретации, то обстановка классического психоанализа является для этого самой подходящей.
С точки зрения Юнга, ключевой момент анализа содержания бессознательного — это работа, связанная с интерпретацией сновидений, тогда как для классического психоанализа он связан с интерпретацией переноса. Таким образом, вполне возможна ситуация, когда в процессе юнгианского анализа аналитик и анализируемый сидят друг к другу лицом, испытывая взаимный сознательный интерес. Анализируя сновидения, они оба стараются получить какие-то инсайты относительно содержания бессознательного. Иногда оказывается, что образ аналитика не доминирует в снах пациента, и тогда не приходится говорить о наличии переноса. И для аналитика, и для пациента такое необременительное сотрудничество представляет высокую ценность и существенно влияет на реальный процесс «личностного роста». Пациент воспринимает аналитика как вполне реального доктора X, и в определенных рамках они могут достичь глубокого понимания материала бессознательного, который подвергается анализу. Когда становится доминирующей установка Я-Ты, они оба испытывают теплое чувство, похожее на дружескую симпатию.
Разумеется, на практике так бывает редко. Такие отношения могут сложиться, когда пациент уже приобрел немалый опыт и после продолжительного анализа стал достаточно зрелой личностью. В общем случае можно считать, что перенос существует всегда, но далеко не всегда его можно распознать. Иногда в сновидениях нет акцента на отношениях переноса, а во время аналитических сессий выявляется слишком мало «ключей», чтобы ясно его определить. Если аналитический процесс протекает нормально, может существовать постоянный скрытый позитивный перенос, в таком случае подразумевается, что аналитическая ситуация оказывается «теменосом» — местом, где человек ощущает свою защищенность и безопасность; здесь получает одобрение и находит поддержку любое проявление спонтанности. Это вовсе не значит, что о таком переносе следует постоянно говорить или постоянно его интерпретировать, так как некоторые ситуации иногда надо просто прожить.
Только что описанные мной ситуации относятся скорее к идеальным, чем к реальным. Элементы переноса в процессе юнгианского анализа распознать значительно труднее, чем в классическом психоанализе, а потому их очень легко упустить из виду. Концентрация внимания на материале пациента может отвлекать аналитика от реакций пациента во время сессии, и от наблюдения за своими чувствами. Иногда аналитик в образе доктора X может вообще не появиться в сновидениях пациента. Но обычно в них присутствуют какие-то неизвестные персонажи, которые могут как-то указать на природу переноса. На таких персонажей всегда следует обращать внимание с точки зрения возможного переноса, даже если этот перенос открыто не проявляется. Психоаналитик, работающий в парадигме ортодоксального фрейдовского психоанализа, каждую фантазию и каждый сон связывает с переносом. Это получается слишком навязчиво, а часто и на самом деле бывает довольно навязчивым. Неоспоримо, что чувствительность в отношении нюансов, связанных с переносом, в классическом психоанализе значительно выше по сравнению с аналитической психологией. Именно поэтому юнгианский аналитик должен быть очень предусмотрительным, чтобы не впасть в другую крайность и не замечать переноса там, где он скрыто присутствует.
Явление переноса и интерпретация сновидений
Рассмотрим ситуацию, когда в распоряжении аналитика имеется много материала, который относится к снам пациента. Каждую сессию тот стремится рассказать аналитику содержание своих снов, иногда не давая ему возможности сделать какое-то замечание. Пациент приносит аналитику огромное количество интересного материала, но тот не стремится как-то на него реагировать или как-то его интерпретировать. В подобных случаях я даже иногда наблюдаю у пациента непроизвольное стремление защититься, как только хочу сделать какое-то замечание.
Стремление засыпать снами аналитика может служить защитой от страха перед его критическим отношением, которое может разрушить оставшуюся часть самооценки пациента. Другими словами, на аналитика переносится образ строгого авторитарного отца или пагубного материнского анимуса. Пациент приходит за помощью — это его сознательная мотивация — и делится с аналитиком своими сновидениями в надежде получить исцеляющий ин-сайт. Но бессознательно аналитик становится для пациента объектом, на который направлен его страх. Пациент не верит аналитику, ибо у него в детстве было нарушено доверие к другому человеку, отцу или матери, в рамках отношения к Ты. Тогда в отношении пациента к аналитику возникает некий компромисс, и постоянные рассказы о новых сновидениях напоминают умиротворяющее кормление льва, чтобы тот не злился и не нападал на человека.
В моей практике встречались однозначно негативные родительские образы, которым соответствовала такая доминирующая установка. Ее можно распознать и в рассказах человека о том, как у него складывалась жизнь. По-видимому, в таких случаях перед работой со сновидениями лучше всего постараться интерпретировать этот страх пациента, показав, что он вам хорошо понятен.
Но тогда довольно часто возникают осложнения при продуктивном использовании материала сновидений. Интерпретируя перенос, мы сталкиваемся с неизбежным последствием этой интерпретации: одно из главных «средств» юнгианского анализа теряет свою терапевтическую ценность.
В качестве примера мне бы хотелось привести один случай из практики, когда моей пациенткой была 28-летняя замужняя женщина. В самом начале анализа с ее снами было очень трудно работать. Всякий раз, когда мы пытались проникнуть в содержание сновидения, я чувствовал, как в наших отношениях нарастало напряжение. Что бы я ни говорил, в ответ получал только эхо. Из-за такой чрезвычайно слабой реакции с ее стороны мое воображение со временем тоже истощилось.
После нескольких сессий я решил ей сказать о напряжении в воздухе и предположил, что именно оно затрудняет ее работу над сновидениями. Мне показалось, что после этих слов она испытала некоторое облегчение. Она ответила, что ей трудно сконцентрироваться, так как считает, что не слишком развита интеллектуально, чтобы понять мои интерпретации ее сновидений, но при этом твердо знает, что ей следует их понимать и сотрудничать со мной. Тогда у нее появлялся страх, что если не будет такого осознания и сотрудничества, я прекращу анализ. В ее жизни уже случалось нечто подобное. Мне было ясно, что здесь проявляется определенный комплекс, а именно страх не соответствовать моим ожиданиям и последующего отвержения. Этот страх не способствовал укреплению нашего сотрудничества, наоборот: он препятствовал ему, отвлекая на себя все внимание пациентки.
Страдания этой женщины были обусловлены влиянием двух комплексов: интеллектуального несоответствия и бессознательного подчинения. Она была младшей дочерью интеллигентного, артистичного и очень успешного отца и навязчивой благочестивой матери. С ранних лет она постоянно испытывала давление окружающих, которые требовали от нее больше, чем она могла им дать, с течением лет это давление усиливалось. Она чувствовала, что ей следует быть интеллигентнее, умнее, взрослее и благочестивее, чем она была, чтобы уважать себя и заслужить уважение окружающих. Она жила в постоянном страхе, что не соответствует ожиданиям других, а потому не ощущала никакой своей ценности. В снах ее преследовали фантазии, в которых можно было распознать ее стремление к величию или возникали сцены, где люди не оценивали ее по достоинству. Она не могла поверить, что персонажи сновидений могут ей чем-то помочь, так как и люди, окружавшие ее во внешнем мире, и образы внутреннего мира постоянно требовали от нее невозможного, и ей все время казалось, что они ее не любят и не принимают такой, какая она есть. Даже если они ее любили и принимали — а именно так относился к ней муж — она боялась, что это скоро закончится, ибо такое отношение она ничем не заслужила. И действительно, ее не покидала фантазия, что муж непременно ей изменяет.
Однажды она рассказала сон, в котором ее подруга, пожилая женщина, дала ей очень дорогое старинное античное кольцо с драгоценными камнями. Она очень радовалась, что увидела этот сон, и, разумеется, мне тоже было очень приятно. Мы говорили о том, что, вероятно, это была материнская фигура, которая благодарила ее только за то, что она существует на свете, и кольцо, подаренное ей, означает новое ощущение своей ценности. В тот момент я не смог удержаться и вкратце ей рассказал, что кольцо в этом сне является символом самости. Это было огромной ошибкой! В следующий раз она пришла в состоянии полной депрессии и полчаса сидела, не произнося ни слова. Затем сказала, что ей безразлично, что говорить, ибо ее слова все равно ничему не помогут, и снова погрузилась в молчание.
Когда она, наконец, вышла из этого состояния, которое называла упрямством, то смогла объяснить, что действительно произошло. По-видимому, мое замечание относительно самости снова активизировало ее комплекс. Она стала думать над тем, что оно означает, и вскоре, как прежде, пришла к выводу, что она слишком глупа, чтобы это понять. До этого, во время учебы в институте, она прослушала курс лекций «Введение в юнгианскую психологию». Тогда она очень увлеклась юнгианской психологией, но при этом чувствовала, что недостаточно умна, чтобы ее понять. Что-то подобное произошло сейчас, когда позитивный и благотворный фон ее сна был испорчен моим замечанием, ибо я произнес вслух слово «самость», которое угрожало ее самооценке.
Должен сказать, что обычно я остерегаюсь использовать в своей практике любой психологический жаргон. Анимус, анима, тень, самость и т.д. — это очень полезные понятия для обозначения огромного количества внутренних образов и связанных с ними переживаний. Сам Юнг считал, что видит в них понятия для обозначения некоторых переживаний и психического содержания. Они хорошо описывают самые разные характерные человеческие переживания. В практической психотерапии важно понять суть отдельного переживания или конфликта и его связь с остальным содержанием психики. Используя психологическую терминологию, мы заменяем переживания абстрактными понятиями. Я никогда не забуду пациентку, которая читала Юнга и даже ходила на лекции в Институт К.Г. Юнга в Цюрихе. Было очень забавно слышать от нее об «ужасной проблеме, связанной с анимусом». Все происходило именно так, как поступал бы и говорил ее собственный анимус, с которым она бессознательно идентифицировалась. Она знала соответствующие понятия, но их бессознательное применение свидетельствовало о наличии огромного внутреннего сопротивления. Страх поглощения или подавления всесильным негативным материнским комплексом не давал возможности вступить с ней в контакт, чтобы достичь реальных внутренних перемен.
Так почему же тогда в разговоре с пациенткой я произнес слово «самость»? В течение сессии между нами установилось взаимопонимание и возник очень продуктивный диалог. Я хотел придать ценность образу античного кольца из ее сновидения. Юнг называл самостью высшую психическую ценность, архетип целостности и регулирующий центр психики. Но никто из нас точно не знает и не может знать, что она собой представляет. Это отвлеченное понятие. Античное кольцо с драгоценными камнями является очевидным символом самости. Я лишь хотел показать, какой ценностью обладает этот символ. Как правило, если в материале пациента появляется символ самости, аналитик может заметить у него некоторую тенденцию к инфляции. Я подумал, что если эта женщина осознает, насколько ценным является для нее это переживание, то его осознание может дать полезный терапевтический эффект. Действительно, любой юнгианский аналитик, работая с этим сном, несомненно упомянул бы, что кольцо символизирует самость. С другой стороны, я знал, что пациентке становится трудно меня слушать, если я произношу более трех-четырех предложений. Слово «самость» было произнесено достаточно резко и отрывисто, словно я ей дал кусок сахара, который она не могла сразу проглотить. Оно затронуло ее комплекс интеллектуальной неполноценности, и вся предшествующая работа была обесценена.
В тот раз я сказал пациентке так много, полагая, что комплекс интеллектуальной неполноценности можно считать проработанным, поэтому в том, что произошло на сессии, можно увидеть потерю кольца. Но однажды она нашла его вновь и убедилась, что оно ничуть не изменилось, что драгоценные камни на нем не потускнели, ибо они живут гораздо дольше, чем любой человек и даже целые поколения. Я сказал: «По-моему, у вас внутри появилось нечто новое, некая внутренняя опора, которая придает вам ощущение стабильности и равновесия». На этот раз я смог воздержаться от упоминания, что этот символ воплощает в себе именно то, что Юнг называл самостью. Пациентка сразу поняла все сказанное мной, ибо хорошо знала, как быстро у нее меняется настроение и хорошо помнила свои постоянные жалобы на отсутствие у нее ощущения полной безопасности. Фактически ее Эго было довольно слабым и очень нестабильным. Упомянув о самости, я действительно допустил ошибку. Я попытался накормить ее лакомством, но результат оказался плачевным.
У этой пациентки был и другой страх, отвлекавший ее внимание от работы над сновидениями. Она постоянно мучилась вопросом, может ли она с уверенностью сказать, что, разговаривая со мной, она всегда честна и откровенна. В ней скрывалось нечто такое, о чем она не могла упоминать из-за наличия неких внутренних запретов. Если бы мне хоть раз удалось ее уличить в нечестности, я бы тотчас прекратил анализ, ибо тогда в нем не было бы никакой пользы. Я заметил: «Мне кажется, что вы видите во мне строгого отца-исповедника». После этого замечания она вспомнила, как ее всегда преследовал страх, что она не все рассказала своему исповеднику, и поэтому иногда она даже возвращалась обратно, чтобы исповедаться до конца. Этот страх возник в результате ее отношений с матерью, которая воспитывала ее в строгих католических традициях.
Эти страхи проявились не в содержании ее сновидений, а в ее поведении, обусловленном переносом. Какое-то время мы работали с этими комплексами, констеллированными при переносе, пока у нее не появилась уверенность в том, что она стала со мной более открытой в работе над материалом сновидений. В данном случае анализ переноса оказался более необходимым и более успешным.
В качестве другого примера можно привести случай из практики, где моим пациентом был эмоционально незрелый молодой человек, с большим трудом принимавший любые интерпретации. Он или не понимал их, или не мог выслушать до конца, или воспринимал как личное оскорбление. Тогда я решил удовлетворить его фрустрированную потребность в отношениях с добрыми родителями, но сделать это очень нетрадиционно. Я разрешил ему звонить мне каждый день и вежливо давал ему конкретные советы, как поступать в том или ином случае,— это должны делать по отношению к своему ребенку хорошие родители. Если он хотел пойти со мной на часок прогуляться вместо того, чтобы сидеть в кабинете, я соглашался, и мы шли гулять. Его фрустрация была слишком сильной, ибо его потребность в хороших родителях оказалась чрезвычайно высокой.
Сначала мне пришлось заходить за ним домой, так как он страдал такой сильной агорафобией, что боялся выходить из своей комнаты. Со временем он стал чувствовать себя достаточно свободно, чтобы совершать эти прогулки самостоятельно, если был уверен в том, что может мне позвонить из любого места, где находился в данный момент. Он даже стал ходить на свидания, и со временем у него появилась постоянная подруга. В какой-то момент он почувствовал, что наши отношения для него безопасны, и его поведение стало агрессивным. Он упрекнул меня в том, что я считаю его больным, потому что он вступил в половую связь. В общем-то он знал, что я разрешал ему делать все, что он делает, но в глубине души по-прежнему ощущал, что втайне я его порицаю за отсутствие чувства вины. Он мог сказать: «Яне чувствую себя виноватым, когда общаюсь с вами, но могу чувствовать, что вы не одобряете мои поступки». Его страх перед выражением моего недовольства сменился мужеством, позволявшим ему направлять на меня свою агрессию.
Его ощущение достаточной степени безопасности при переносе, позволявшее ему вести себя агрессивно в отношениях со мной, было началом выражения агрессии по отношению к своему запрещающему Супер-Эго и защитой своего права на более свободную жизнь. Но он все еще не мог воспринимать меня таким, как есть, и сформировать отношения Я-Ты. По-прежнему он видел во мне строгого, морализирующего отца.
Таким образом, в процессе анализа мне пришлось сменить много разных ролей. Сначала я был недовольным, агрессивным родителем,— именно так он воспринимал своего отца, для которого был нежеланным ребенком. После этого он стал мне доверять, чтобы в какой-то мере удовлетворить свою потребность в хороших и одобряющих родителях; в этот период он был зависимым от меня, как ребенок, а я, в свою очередь, должен был стать для него и отцом и матерью. Пройдя через эти переживания, он приобрел достаточно мужества, чтобы начать встречаться с девушкой. Но, поскольку внутренние запреты все еще были очень сильны, я превратился в осуждающего отца, в отношениях с которым он был вынужден отстаивать свои права. В то же время его агрессивное поведение по отношению ко мне было попыткой освободиться от детской зависимости.
Можно с уверенностью утверждать, что психическое состояние этого мужчины значительно улучшилось, если принять во внимание, что до анализа он периодически находился в стационаре психиатрической клиники, где подвергался лечению электрошоком, ибо тревожность, которую он постоянно испытывал, лишала его возможности работать. В течение пяти лет он проходил у меня анализ, и за все это время я ни разу не интерпретировал ни одного его сна. Свои сны он ощущал по-разному: одни считал ужасными, другие счастливыми, однако при этом он просто не мог понять их смысл. Символическое мышление так и осталось для него книгой за семью печатями. Поэтому очень важно, что основой терапевтического лечения стало исполнение мною тех ролей, которые он возлагал на меня при переносе. Интерпретации я стал использовать лишь в конце анализа, когда он уже мог, хотя бы частично, распознавать свои проекции.
Архетипические корни переноса
По мнению Юнга, за каждым комплексом, т.е. за совокупностью образов, обладающих единым эмоциональным тоном, находится архетипическое ядро58 (Jung, "The Tavistock Lectures", CW 18, pars. 368ff.). Если придерживаться этой точки зрения, может возникнуть вопрос: какая именно проекция в переносе проявляется в данной аналитической ситуации: индивидуальная или архетипическая.
Например, в приведенном выше случае индивидуальные переживания молодого человека были вызваны тем, что он был нежеланным ребенком плохих родителей, подавлявших его желания, а потому весь окружающий мир казался ему враждебным и служил постоянным источником страха. Можно считать содержание его переноса прямым отражением событий его жизни. Но почему эти индивидуальные переживания привели к такому серьезному неврозу? В первую очередь потому, что его базовая потребность в добрых и доверяющих родителях была сильно фрустрирована.
Такая базовая потребность считается архетипической. Отношения между матерью и ребенком являются фундаментальными и первостепенно важными. Они символически воплощаются в коллективном сознании в образах любящей богини-матери; это, например, Изида со своим сыном Гором или Богородица с младенцем Христом. Если эта базовая потребность младенца в материнской любви сильно фрустрирована, констеллируется образ негативной и отвергающей богини-матери. Это означает, что человек воспринимает враждебно жизнь, людей и даже свой внутренний мир. Он ощущает свое ничтожество, страдает из-за отсутствия права на существование и, совершив самый незначительный проступок, не может избавиться от чувства вины. Такие люди постоянно живут под гнетом смертоносной Великой Матери. Таков архетипический контекст базовых отношений, которые в каждом конкретном случае могут принимать разные формы, соответствующие темперамент)7 и индивидуальному жизненному опыту.
Хотя тоска по любящей матери является архетипической, в результате сильных и разрушительных для личности ранних детских переживаний эта базовая потребность может быть похоронена глубоко внутри. В таком случае человек может отказаться от любых отношений, и ему будет чрезвычайно трудно к ним вернуться. Если у него остается потребность в любящей матери, это, как правило, хороший признак, так как ее образ может быть перенесен на аналитика. Но, разумеется, тогда наряду с этим образом на него переносится и страх, вызванный угрозой столь болезненного отвержения. В упомянутом выше примере молодой человек нашел в себе силы для борьбы с чувством вины, мешавшим ему удовлетворять свои базовые потребности в сексуальных отношениях с женщиной. Он мог проецировать на меня роль блюстителя морали и весьма агрессивно отстаивал свои права на удовлетворение своих потребностей.
Я бы сказал, что у переноса всегда есть архетипические корни; он всегда связан с удовлетворением инстинктивных влечений и фантазий. Разумеется, открытый Фрейдом эдипов комплекс является архетипическим. Архетипичен вообще любой феномен переноса. Если пациент в существенной мере воспринимает аналитика как любящую мать, значит, мы имеем дело с архетипической Великой Матерью и ощущением безопасности, которое он испытывает, находясь v нее на руках. Иногда эту роль может на себя взять его кровная, родная мать. В результате переноса аналитик становится для пациента символом Великой Матери, и тогда пациент в той или иной мере стремится получить от аналитика материнское внимание и заботу. Несмотря на архетипи-ческую природу переноса, сами архетипы проявляются в определенных обстоятельствах, специфичных для каждого конкретного человека. Базовые архетипические потребности ребенка в личностном развитии могут быть искажены из-за переживаний фрустраций и запретов, с которыми он сталкивается во внешнем мире.
Теперь при интерпретации переноса мы можем сделать акцент на индивидуальных переживаниях человека в прошлом — именно в этом заключается суть психоанализа Фрейда — или же обратить внимание на его смысл и цель: какое значение для психотерапевтического процесса имеют те особые отношения переноса, которые складываются в ситуации анализа? По всей видимости, человеческая психика имеет тенденцию к компенсации некой части своего содержания и реализует ее при переносе, поэтому констеллированный архетип включает и аналитика, и пациента. Разумеется, нам необходимы обе точки зрения. Но какую бы из них мы ни выбрали для интерпретации аналитического процесса, она обязательно должна соответствовать характерным особенностям ситуации, в которой находится пациент, и уровню его осознания.
Мой опыт свидетельствует о том, что лучше всего начинать анализ с самого близкого к эго-сознанию уровня при работе с материалом бессознательного, связанным с индивидуальными переживаниям пациента. Объяснение архетипического содержания чаще всего может восприниматься только интеллектуально или же вызвать инфляцию, если оно прямо не относится к уникальным индивидуальным переживаниям пациента.
Ранее я отмечал, что особенности организации пространства на юнгианской аналитической сессии (аналитик и пациент сидят друг к другу лицом) влияет на проявление переноса. Если пациент лежит на кушетке и продуцирует свободные ассоциации, не видя аналитика, у него значительно легче возникают разные мысли и фантазии о терапевте. Если пациент сидит напротив, ему значительно сложнее сказать аналитику о его восприятии; так и в повседневной жизни мы обычно не говорим своему собеседнику, что о нем думаем. Поскольку ход юнгианского анализа напоминает беседу друзей или знакомых, определенные темы могут оказаться незатронутыми и потому незамеченными аналитиком, а иногда и пациентом. В процессе разговора мы предпочитаем обсуждать определенные темы и при этом сознательно или бессознательно подавляем мысли и чувства, которые не кажутся нам адекватными ситуации или соответствующими нашему представлению о себе. Аналитическая обстановка, предполагающая расположение собеседников в креслах, имеет не только преимущества, но и недостатки, о которых нужно иметь представление. В такой ситуации, чтобы обнаружить скрытый перенос, следует проявлять высокую восприимчивость. Разумеется, некоторые намеки на его наличие можно обнаружить и в сновидениях, и в особенностях поведения пациента: как он подает вам руку, как он молчит, каких тем он полностью избегает, а от каких уходит, как только они выходят на поверхность.
Контрперенос и отношение Я~Ты
Самое главное для аналитика — осознавать свои чувства, которые он испытывает по отношению к пациенту: что он чувствует перед его приходом, во время сессии и по ее окончании.
Поэтому, как отмечалось выше, аналитику следует оттачивать «инструмент», позволяющий ему определять ожидания пациента и роль, которую он бессознательно возлагает на аналитика. Это дает ему возможность осознать природу контрпереноса, который также может искажать ситуацию; а способность отличать одно от другого, несомненно, является самым важным инструментом для каждого аналитика.
Мне вспоминается один из моих пациентов, который после полутора лет анализа неожиданно для себя нашел интересную, трудную и ответственную работу и почувствовал, что потерял свободу. На сознательном уровне он просил меня помочь ему как-то разобраться в том, что с ним происходило. В течение нескольких последующих сессий каждый раз он неизменно подходил к телефону в моей приемной и довольно долго с кем-то разговаривал. Когда я выходил, чтобы пригласить его на аналитическую сессию, он еще какое-то время продолжал разговор, и мне приходилось ждать его окончания. Это раздражало меня все больше и больше, и тогда я стал постепенно осознавать причину своего раздражения.
Как правило, я позволяю своим пациентам использовать время, отведенное для анализа, так, как они хотят. Я не устанавливаю никаких правил, но интерпретирую или, по крайней мере, наблюдаю, как они пользуются предоставленной им свободой действия. Но тогда я был сильно раздражен. Что бы это могло означать? Разумеется, это была реакция, связанная с контрпереносом. По всей вероятности, в моей установке в чистом виде присутствовало отношение Я-Ты: разрешить ему позвонить, если это ему действительно нужно, ибо сейчас он считает это более важным, чем использовать отведенное ему время как-то иначе. Почему нет? Потом я осознал, что был раздражен, поскольку не чувствовал достаточного уважения к своему профессиональному статусу и к своей персоне, когда он тратил попусту мое время.
Я какое-то время мог поработать над фрустрацией, вызванной моим контрпереносом — потребностью быть для него значимым, а затем, когда он закончил телефонный разговор, продолжить обсуждать с ним его проблемы и сны. Но вместе с тем я почувствовал, что мы могли бы упустить некоторые важные инсайты, связанные с его бессознательным поведением. Как-то полуосознанно он, наверное, должен был предполагать, что такое поведение может меня раздражать. Имея представление об особенностях его психологии, я полагал, что он считает меня достаточно значимой фигурой, чтобы нарочно меня раздражать. Поэтому, когда в следующий раз такое поведение повторилось, я ему сказал, что оно меня раздражает, и спросил, почему он себя так ведет. Он ответил, что должен был сделать очень важный телефонный звонок, связанный с его новой работой, а человека, которому он должен был позвонить, не было на месте. Хорошо,— сказал я,— и так получалось каждый раз?
В результате нашего обсуждения его поведения выяснилось, что он стремился продемонстрировать мне свою значимость, которую почувствовал, получив новую работу. По всей вероятности, как защитная реакция на потерю свободы, которую отнимала у него работа, у него появилась тенденция к инфляции. В такой трансформации нет ничего удивительного: в подобной ситуации она может случиться с каждым человеком. Его работа была связана с определенной социальной деятельностью: он занимался подростками, которые убегали из дому, употребляли наркотики (марихуану и ЛСД) и не собирались ни учиться, ни работать. Эта деятельность ему очень нравилась, но вместе с тем он чувствовал, что очень слабо себе представляет, как ему следует обращаться с этими подростками. Его телефонные звонки свидетельствовали о том, что бессознательно он идентифицировался с ними и с их анархическим протестом. Он не ощущал себя свободно в своей новой профессии и бессознательно перенимал поведение подростков, а в отношениях со мной он получал возможность отыгрывать эту бессознательно приобретенную психическую инфекцию. Совершенно очевидно, что если бы я рассматривал свое раздражение лишь как следствие своих фрустрированных потребностей, то упустил бы очень важную часть анализа.
Способ обсуждения с пациентом раздражения, возникающего у аналитика во время сессии, должен зависеть от существующих между ними отношений. Возможно, интерпретация переноса «в чистом виде» предполагает, что аналитику следует задать вопрос: «Может быть, вы уже испытывали когда-то подобное желание вызвать раздражение, как в тот раз, когда вы заставили меня ждать, пока закончатся ваши долгие телефонные разговоры?» Естественно, здесь аналитику следует быть объективным, далеким от каких бы то ни было человеческих слабостей, позволяющих человеку говорить о своем раздражении. Я не большой сторонник применения этой, так называемой техники работы с контрпереносом. Но в отдельных случаях пациенты должны оставаться при своем проективном убеждении, что аналитик не является ранимым человеком и его чувства никак нельзя задеть; иначе пациенты будут в значительной мере ощущать свою незащищенность. Эта техника может оказаться очень ценной; в классическом психоанализе она фактически является единственным терапевтическим средством. Верно и то, что, стремясь быть честным по отношению к самому себе, аналитик иногда взваливает тяжелую ношу на плечи пациента.
В данном случае для меня было вполне достаточно существовавших между нами Я-Ты-отношений, чтобы прямо сказать ему следующее: «Я задумался над вопросом, почему ваши продолжительные телефонные разговоры и то, что вы заставляете меня так долго ждать, вызывают у меня раздражение. Я сомневаюсь, что причина этого раздражения связана только со мной. Не отражается ли здесь ваша потребность продемонстрировать мне нечто неизвестное?» После этого мы стали обсуждать особенности его поведения. Он осознал существующую у него инфляцию и свою идентификацию с подростками и впоследствии мог решать свою проблему, встав на совершенно иную позицию. Можно даже предположить, что бессознательной целью такой демонстративной инфляции было его неосознанное желание от нее избавиться в процессе анализа. Иными словами, ведя себя таким образом, он бессознательно побуждал меня столкнуться с его проблемами.
На этом примере можно совершенно отчетливо распознать разницу между переносом/контрпереносом и реальными отношениями. В отношении Я-Ты я воспринимаю своего партнера серьезно и должен относиться к нему честно: мне следует открыто ему сказать, как я воспринимаю его поведение. Мне не следует играть роль неуязвимого аналитика, я должен проявлять нормальные человеческие реакции. Разумеется, во время аналитической сессии мне не следует упрекать пациента в том, что меня раздражает его поведение. Я должен узнавать в своей реакции признаки бессознательных психодинамических процессов, протекающих между нами, и вместе с ним попытаться в них разобраться. В этом смысле, как говорил Юнг, мы оба включены в процесс анализа. В таком случае я не являюсь для него персоной высокого уровня, которую он должен заставлять ждать для демонстрации своей значимости. Пациент может воспринимать меня как другого человека, который прини-маег всерьез его самого и его поступки. Моя честность по отношению к нему может вызвать ответную честность по отношению ко мне, и тогда мы можем вместе исследовать бессознательные мотивы, которые вызвали такое поведение. Таким образом, мы делаем акцент на реальных человеческих отношениях и пытаемся найти истинные мотивы внешних искажений, существующие как в ситуации анализа, так и вне его. Мне думается, пациенту очень важно видеть, что аналитик также стремится исследовать мотивы своих реакций и не возлагает на него всю тяжесть этой работы.
По моему мнению, эта честность должна находиться в соответствии с материалом пациента, аналитическими отношениями и феноменами переноса/контрпереноса. Обычно признания аналитика пациенту, которые не имеют прямого отношения к процессу анализа, бесполезны, если вообще не вредны. Они являются следствием скрытых потребностей при контрпереносе. Опасность отыгрывания в процессе анализа скрытой взаимной потребности в отношениях переноса/контрпереноса достаточна велика, и такое отыгрывание может причинить серьезный вред.
В связи с этим вопросом о честности отношений мне вспоминается одна молодая женщина, страдавшая чрезвычайно глубокой депрессией. В течение длительного времени она не могла избавиться от очень сильного идеализирующего переноса: она считала меня самым прекрасным и совершенным человеком на свете, а сама себе казалась смешной и очень глупой.
Время от времени она могла себе позволить пофантазировать, что воплощаемое мной совершенство частично распространяется и на нее, но в основном она чувствовала себя недостойной моего «великодушного внимания». Кроме того, она очень часто испытывала зависть к моей «хорошей жизни», а также ревность к другим моим пациентам, которые, по ее мнению, были умнее, красивее и интереснее ее. Ее зависть и ревность свидетельствовали о наличии далеко не самых лучших черт ее характера. Она томилась ожиданием каждой следующей сессии и одновременно умирала от страха, что заставляет меня скучать и что поэтому я откажусь ее анализировать.
Мы несколько раз и с разных точек зрения обсуждали содержание ее психики, скрытое этими чувствами. Иногда мне казалось, что она осознает это содержание, но, как правило, на следующей сессии она снова была под воздействием того же комплекса. Это было похоже на заклятие, которое наложила на нее какая-то ведьма, как это обычно бывает в сказках, и приговорила ее к заточению в депрессивном одиночестве. При рождении нового ребенка, т.е. очередного инсайта, сразу появлялась ведьма, хватала его и убиралась восвояси.
Поскольку в процессе анализа долго не наблюдалось никакого прогресса, я стал про себя считать ее случай «клиническим». С одной стороны, она не могла обойтись без психотерапии, а с другой стороны, терапия не приносила ей никакой пользы. За несколько лет я очень устал от этого неподатливого комплекса и от бесконечных повторений одной и той же установки: «Вам со мной скучно». Мне действительно стало тоскливо, и я стал замечать, что половину времени, отведенного на сессию, мое внимание рассеивается настолько, что я не в состоянии даже как следует выслушивать ее пересказы последних сновидений. Кроме того, у меня появилось ощущение, что она, наверное, была слишком поглощена своим комплексом, связанным со страхом отвержения и уделяла ему слишком много внимания.
Но лишь спустя шесть месяцев, в течение которых мое стремление от нее отстраниться постоянно возрастало, я вдруг услышал, что она сказала: «Вам со мной так скучно и неинтересно!» Мне показалось, что на этот раз она произнесла эти слова по-иному, с более естественными интонациями. Сконцентрировав свое внимание, я спросил ее, действительно ли она чувствовала, что это происходит, чувствовала ли она, что я в какой-то мере от нее отстранился, и если да, то с каких пор? Теперь она смогла мне ответить, что стала ощущать мое отчуждение в течение последних шести месяцев. «Но, конечно, я и раньше не представляла для вас ни малейшего интереса»,— добавила она извиняющимся тоном.
Теперь стало совершенно ясно, что она действительно воспринимает меня как реального человека. Я почувствовал желание выразить ей свою признательность, поэтому сказал, что в течение этих последних шести месяцев на аналитических сессиях мне действительно становилось все скучнее и скучнее, но причина этой скуки заключается не в ней лично, а в ее комплексе, который, должно быть, и на нее тоже нагоняет ужасную тоску и очень ее подавляет. Я открыто признался в том, что все последнее время, несмотря на усилия воли, не мог должным образом сосредоточить свое внимание на работе с ней, словно я сам попал под заклятие этого комплекса. А затем добавил: «Вы можете видеть, что сейчас произошло: как только возникла какая-то связь с вашим истинным Я, вы стали очень чувствительной и восприимчивой, и я снова оказался с вами. К счастью, вы не полностью попали под власть этого заклятия, продолжая считать меня воплощением совершенства, которое неизбежно приводит к вашему ощущению никчемности и подчиненности и последующему самоуничижению. Как только вы найдете достаточно мужества, чтобы выразить свои истинные чувства, у меня сразу же спонтанно появится интерес и сконцентрируется внимание. Произошло то, что произошло, и я считаю, что все происходящее укладывается в рамки обычных человеческих отношений».
Она уловила эту разницу в моих чувствах по отношению к себе и в общем не почувствовала себя отверженной. Я мог заметить, что она почувствовала мою поддержку ее реального ощущения своей истинной идентичности. После этой сессии процесс анализа снова сдвинулся с мертвой точки, и комплекс, связанный с отвержением, существенно ослабел.
Юнгианцы делают акцент на реальных человеческих отношениях, на обладании достаточной свободой, чтобы спонтанно реагировать на условия, возникающие в каждой жизненной ситуации, чтобы не привязываться к той или иной методике или к тем или иным правилам. Они обладают полной свободой творчества в процессе анализа. Но мы обязательно должны иметь четкое представление о многочисленных опасностях, которые неизбежно возникают, если избегать максимального прояснения бессознательных мотивов, которые проявляются при переносе/ контрпереносе. Совершенно не обязательно интерпретировать каждый аспект переноса. Но следует замечать каждое его проявление, чтобы найти и постоянно поддерживать соответствующую терапевтическую установку.
Как я уже упоминал, встречаются пациенты, у которых фантазии и потребности при переносе играют слишком большую роль, что мешает им формировать с аналитиком Я-Ты-отношение. В случае с молодым человеком, страдавшим агорафобией, я не мог ожидать, что он когда-нибудь станет воспринимать меня таким, какой я есть. Я должен был с ним общаться, исходя из особенностей той роли, которую он тогда возлагал на меня. В других случаях перенос можно интерпретировать, и тогда интерпретация должна обязательно учитывать реакцию контрпереноса аналитика.
В общем случае можно сказать, что в обстановке юнгианского анализа, когда пациенту предоставляется полная свобода выбора, чуть раньше или чуть позже выясняется, что представляет собой аналитик. Здесь реальная человеческая сущность аналитика оказывается гораздо более очевидной, чем при наличии кушетки. Его индивидуальные реакции неизбежно разрушают фантазии переноса, которые, с одной стороны, способствуют анализу, а с другой — ему мешают. Как уже отмечалось ранее, они могут мешать, если перенос останется незамеченным, и способствовать, если он приводит к установлению реальных человеческих Я-Ты-отношений между аналитиком и пациентом. Если поведение аналитика не удовлетворяет бессознательным ожиданиям пациента, то, по крайней мере, можно рассчитывать на возможность более или менее быстрого осознания им существующих проекций.

Способность аналитика формировать Я-ТЫ-отношения
Чтобы достичь профессионального успеха или, по крайней мере, соответствовать своей профессии, аналитик должен обладать многими важными человеческими качествами. Первое, о чем следует упомянуть,— это спокойствие и способность концентрировать внимание, в том числе и на содержании высказываний пациента. Но все же самое важное его качество — это способность устанавливать Я-Ты-отношения, о которых шла речь в двух предыдущих главах. Умение видеть в пациенте другого человека и в соответствии с этим к нему относиться — такое качество аналитика можно считать даром судьбы.
Часто друзья могут дать человеку хороший совет и его поддержать, если с ним случилась беда. Но, как правило, они ему советуют или оказывают поддержку со своей точки зрения, полагаясь на то, как в подобной ситуации поступили бы они сами. Они бессознательно уверены в том, что другой человек должен чувствовать и поступать точно так же, как чувствуют и поступают они. Главная особенность обучения аналитика заключается в том, чтобы предоставить ему возможность получить некий инсайт, когда он окажется вовлечен в состояние мистической сопричастности. Лучше осознавая самого себя, он вместе с тем должен осознавать, насколько разными могут быть другие люди и что одну и ту же ситуацию можно воспринимать совершенно по-разному.
Отношения Я-Ты для аналитика заключаются в том, чтобы, образно говоря, «одна его нога была внутри, а другая — вне этих отношений». «Одна нога внутри» означает наличие эмпатии и эмоциональную включенность в переживания пациента. «Другая нога вне» — это способность посмотреть на пациента со стороны, соразмеряя свою эмпатию с общей психологической ситуацией и личностным развитием пациента. Сама по себе эмпатия, несмотря на свою исключительную важность, может завести в тупик, так как аналитик способен смешать свои эмоциональные ощущения с эмоциями пациента. Я считаю, что каждый хороший аналитик должен обладать широким спектром разных внутренних ощущений, которые обязательно следует отличать друг от друга. Ощущение собственного невроза с присущей ему тревогой, чувством вины и проявлением комплексов можно считать большим достижением. Но, разумеется, аналитику не менее важно пройти собственный анализ, чтобы ощутить на себе, как переживаются самые болезненные внутренние психологические проблемы.
Чтобы стать аналитиком, необходимо иметь чрезвычайно стабильную и хорошо сбалансированную психику и обладать способностью справляться с собственным неврозом. Именно в этом состоит смысл древнекитайской мудрости: человек, который сам никогда не был ранен, не может оказаться хорошим целителем. Глубоко прочувствовать и пережить свой невроз и ощутить, как его преодолевать — самые необходимые и важные условия для развития истинной эмпатии. Вот почему обучение анализу для любого аналитика является sine qua поп*(Необходимым условием {лат.).). Но необходим и обычный жизненный опыт. Когда о нем заходит речь, мне всегда вспоминаются очень выразительные и очень точные слова Юнга:
Тот, кто хочет познать человеческую психику, почти ничего о ней не узнает из экспериментальной психологии. В таком случае ему лучше всего снять школьную форму, попрощаться с учебниками и открыть свое сердце окружающему миру. Там, в ужасных тюрьмах и сумасшедших домах, в больницах и захолустных притонах, где обитают проститутки и пьяницы, в борделях и игорных домах, в салонах красоты, на биржах, на коммунистических митингах, в церквях, на собраниях всевозможных реваншистов, среди экстатических сектантов,— испытывая любовь и ненависть, переживая самые разные страсти каждой клеточкой своего тела, он приобретет куда больше знаний, чем перерывая груды толстых учебников, и тогда узнает, как лечить болезни, имея истинное представление о том, что такое человеческая душа59 (Jung "New Paths in Psychology", in Two Essays on Analytical Psychology, CW 7, par. 409.).
Но вместе с этим, чтобы держать «одну ногу вне», действительно требуется большой объем психологических знаний для правильной ориентации и оценки всей ситуации в целом. Во всяком случае аналитик должен обладать исключительной способностью видеть в своем пациенте иную, отличающуюся от него личность. Поэтому он должен хорошо осознавать и возможные варианты своего поведения, которые предоставляют ему возможность использовать пациента и как объект для удовлетворения своих личных потребностей, и для выражения своих страхов. Иными словами, он должен научиться осознавать собственную склонность к контрпереносу, которая, оставаясь полностью незамеченной или не получив необходимого внимания, обязательно внесет искажения в отношения между аналитиком и пациентом и поставит под сомнение пользу, которую дает анализ. Кроме того, как отмечалось ранее, распознавание контрпереноса становится особенно ценным, когда определяются выражаемые при переносе потребности пациента.
Разумеется, пациенты необходимы аналитику для его блага. Выбирая эту профессию, если выбор был правильным, он прислушивался к своему внутреннему голосу, который ему говорил, что он должен реализовать себя именно в этом качестве, как того требует процесс индивидуации. Иначе говоря, его самость требовала, чтобы он стал аналитиком. Но аналитику нужны люди, которых он будет анализировать. Поэтому он вовсе не жертвует собой ради всех остальных — измученной и погруженной в свои неврозы части человечества. От своей профессии он получает удовольствие, она создает ему условия для личностного развития. И в этом смысле пациенты являются для него объектами, удовлетворяющими его потребности.
Плата за анализ
Как правило, профессиональному аналитику пациенты нужны для чисто практических целей: чтобы выжить. Начиная профессиональную деятельность, аналитики часто испытывают тревогу, связанную с тем, где взять пациентов, а как только появляется небольшая практика, они боятся ее потерять. Эта тревога заставляет аналитика делать все возможное во благо пациенту. Но поскольку он часто оказывается в финансовой зависимости от возможностей пациентов продолжать анализ, ему может грозить серьезная опасность попасть в зависимость от требований, которые предъявляют к нему пациенты.
Например, он может не чувствовать себя достаточно свободно, чтобы ощущать последствия неизбежных фрустраций пациента или пойти на риск и придерживаться твердой линии поведения, когда это необходимо. Наличие скрытой тревоги, что пациент не придет в следующий раз, может ограничить его свободу по отношению к пациенту, которая в данном случае необходима. Он может стараться выглядеть слишком хорошим и все понимающим. Или же он может пытаться как можно быстрее, а иногда весьма настойчиво формировать позитивный перенос, чтобы ощутить уверенность, что пациент будет продолжать анализ. Когда это происходит, аналитик действительно в основном удовлетворяет собственные потребности и работает главным образом себе во благо. Много страхов может появляться в тех случаях, когда он боится, что пациент разочаруется в анализе, если аналитик не полностью или неправильно понимает содержание его снов или на каждой сессии он не получает нового ошеломляющего инсайта. В таком случае пациент также превращается в объект для выражения страхов аналитика.
Источник этой тревоги далеко не всегда можно точно определить. Часто поведение аналитика можно рационально объяснить тем, что пациенту крайне важно не прекращать анализ, т.е. надо сделать все возможное, чтобы он продолжался. Может быть, это истинная правда, но аналитик должен обязательно осознавать свою законную потребность в том, чтобы строить свою жизнь, используя потребности пациентов, а также уметь отличать одно от другого. Не менее важно для аналитика полностью осознавать необходимость ощущения собственной идентичности в процессе анализа пациента.
Безусловно, ситуация, в которой аналитик зависит лишь от нескольких пациентов, обеспечивающих материальную сторону его жизни, не может считаться благополучной. Не имея надежного источника доходов в виде частной практики, чтобы чувствовать себя в финансовом отношении более или менее свободно, разумнее всего устроиться на работу на неполный рабочий день. Если такой возможности нет, следует максимально осознавать опасности, скрытые в такой ситуации, следовательно, взять на себя риск оставаться какое-то время бедным, но честным по отношению к себе и своей профессии аналитика. То, что аналитик берет с пациента плату,— часть существующей реальности. Очень важно сказать это самому себе и самому в это поверить. Но, как правило, для успешного протекания терапевтического процесса предпочтительно, чтобы пациент не знал, что аналитик зависит от него материально, иначе он почувствует, что имеет над ним определенную власть и будет бессознательно прилагать все усилия, чтобы таким образом им манипулировать. Аналитик должен, насколько возможно, оставаться независимым, чтобы строить с пациентом отношения, которые представляют терапевтическую ценность. Поэтому ему с самого начала необходимо быть уверенным в том, что если он будет работать профессионально и добросовестно, в соответствии с внутренней истиной, присущей любым аналитическим отношениям, пациент к нему придет, чтобы продолжать анализ.
Чтобы добиться успеха, начинающий аналитик обычно будет брать на анализ любых пациентов; пока еще он не может выбирать тех, кому анализ больше показан, чтобы работать только с ними. Независимо от его материальных потребностей и стремления иметь больше пациентов, такая установка также может быть обусловлена его недостаточным опытом. Однако опыт обычно достигается через болезненное осознание того, что анализ подходит не каждому и что он сам может быть хорошим аналитиком далеко не для каждого пациента. Как правило, приобретение такого опыта неизбежно, даже если он не идет на пользу пациенту.
В целом вопрос оплаты анализа очень деликатен и у многих аналитиков вызывает проявление комплексов. Одни считают его важной частью терапевтического процесса, другие в этом сомневаются. Юнг вообще не касался этой темы, а Фрейд был убежден, что оплата пациентом услуг аналитика имеет принципиальное значение. Тем не менее в Тавистокской клинике в Лондоне сегодня любой человек может бесплатно пройти анализ, даже у аналитиков, работающих в парадигме ортодоксального психоанализа, и те из них, с которыми я на эту тему разговаривал, в бесплатном анализе не видели ничего плохого. Мне показалось, что, по крайней мере, в Англии коллективное сознание склоняется именно к этому. Люди должны еженедельно платить определенную сумму в Фонд Национального Здравоохранения, и тогда, если им потребуется, они практически бесплатно пользуются всеми медицинскими услугами. Поэтому они могут считать себя вправе проходить бесплатный психоанализ и при этом не чувствовать никакой вины за то, что занимают время аналитика, никак его не оплачивая. В Швейцарии и Соединенных Штатах ситуация совершенно иная. Часть заработка психиатров составляет страховка; пациент может лишь частично ее оплачивать, но, по крайней мере, он твердо знает, что так или иначе он оплачивает труд своего врача.
Вера в то, что пациенту важно платить за анализ, может оказаться рационализацией реальной потребности аналитика получать деньги от пациента. Эта потребность может вызывать некоторое чувство вины: действительно, о каких Я-Ты-отношениях может идти речь, если один из партнеров должен платить деньги другому?
Но аналитик тоже должен на что-то жить. Обучение обошлось ему недешево, и он мог наделать долгов; у него может быть дом, который требует ухода, заложенное имущество, семья, которую необходимо содержать, и, как и все люди, он должен чем-то питаться и во что-то одеваться. Мне думается, если работа аналитика будет порождать у него скрытую обиду, что он тратит время, энергию и накопленные знания только ради бескорыстной любви к человечеству, это не лучшим образом скажется на результатах его работы. Я все же считаю, что пациенту важно платить за анализ еще и потому, что деньги символизируют энергию: мы тратим свою энергию, чтобы заработать деньги, и вкладываем деньги туда, куда устремляется наша энергия.
Сам по себе вопрос о размере оплаты анализа может служить предметом исследования потайных уголков нашей души. Насколько эта оплата соразмерна предоставляемым услугам? Один аналитик назначает оплату в соответствии с «рыночной стоимостью анализа», другой — исходя из затрат своей энергии, третий — учитывая финансовые возможности пациента. Я знаю одного аналитика, который откровенно говорит, что если он не получает соответствующей оплаты, у него просто не хватает энергетических ресурсов, необходимых для аналитической работы.
Если плата за анализ слишком мала или же она вовсе отсутствует, фактически это может означать, что аналитик становится для пациента доброй мамой или каким-то ее подобием, и за это ему нужно быть благодарным. Пациент может ощущать обиду или негодование за то, что ему нужно выражать свою благодарность, но должен их подавлять: действительно, он ведь не имеет никакого права злиться на такого прекрасного и великодушного человека, желающего сделать ему столько добра. Естественно, что в таком случае это может оказаться препятствием к установлению искренних Я-Ты-отношений. Такие фантазии могут появляться в любое время независимо от того, платит пациент за анализ или нет. Но тогда их можно интерпретировать как перенос, ибо они отличаются от реальных отношений. Деньги могут символизировать много разных вещей, но в первую очередь они являются фактором, необходимым для нашей повседневной жизни. Если пациент вообще не платит за анализ или же платит за него мизерную сумму, он чувствует, что находится в реальной зависимости от аналитика и ощущает себя в положении ребенка.
Проблемы, связанные с оплатой терапии, особенно характерны для начала практики специалиста. Аналитик часто испытывает потребность в любви пациентов, чтобы свободно работать и чувствовать определенную уверенность в себе, и на пути к удовлетворению этой потребности могут возникнуть вопросы оплаты. Например, аналитик может подумать: «Чем меньше назначенная мной сумма, тем меньше на меня обидится пациент. Он будет гораздо больше мне доверять, если увидит, что меня интересует он сам, а вовсе не его деньги». Такие установки связаны с контрпереносом, и чаще всего они мало соответствуют том)', что действительно думает и чувствует пациент. За ними может скрываться тайная, негласная мольба: «Приди, пожалуйста, ко мне и продолжай проходить у меня анализ. Я все для тебя сделаю. Позволь мне помочь тебе, это обойдется тебе совсем недорого. Мне очень нужно стать для тебя любимым союзником, который будет изо всех сил стараться тебе помочь».
А какое отношение это может иметь к деньгам как символической ценности? Если сумма, которую назначает аналитик, слишком мала, у пациента может возникнуть чувство, что его анализ почти ничего не стоит или что у аналитика не все в порядке со статусом. Как я уже отмечал, в ответ на такое великодушие у пациента может появиться чувство благодарности, но одновременно с ним появится и негодование на то, что его вынуждают быть благодарным. Это негодование может оправдывать себя так: «Анализ дает мне не так уж много: какая в нем польза?» Как символическая ценность деньги могут оказывать не меньше влияния и на аналитика. Он может себя спросить: «Стоит ли мое рабочее время столько, сколько платит мой пациент? Чего я стою как аналитик?»
Таким образом, вопросы, связанные с оплатой, часто имеют отношение к сознательной или бессознательной самооценке аналитика. В начале своей практики аналитики обычно чувствуют себя менее свободно, и тогда у них неизбежно проявляется склонность занижать плату за анализ. Однако бывают случаи, когда это отсутствие свободы гиперкомпенсируется и проявляется в чрезмерном завышении суммы. Можно не сомневаться в том, что пациенты, которые много платят за анализ, часто воспринимаются аналитиком как более серьезная угроза по сравнению с пациентами, которые платят меньше. В один прекрасный момент у аналитика может появиться мысль, что у пациента, который платит за анализ большую сумму, существуют в отношении него такие же высокие ожидания. Такая установка тоже может указывать на существование контрпереноса. Его идеальное Эго, или внутренний идеальный аналитик, пугает его, что он не такой уж высокий профессионал и что его работа не стоит таких денег; этот внутренний страх при контрпереносе может проецироваться на пациента. У богатых людей, способных платить за анализ приличные суммы, весьма распространено мнение, что за деньги можно купить все; разумеется, эту установку они переносят и на аналитика вместе со своим правом его критиковать. Именно здесь, чтобы не попасть в ловушку, аналитику следует сделать паузу и показать, что психическое здоровье нельзя купить так легко и быстро и что в психической реальности существуют иные ценности. Вполне вероятно, что на практике ему всякий раз следует придерживаться такой линии поведения, как только у него появляется потребность в самозащите.
Я не думаю, что серьезные опытные аналитики проявляют больше интереса и тратят больше энергии на состоятельных пациентов, которые могут платить за анализ приличные деньги по сравнению с малообеспеченными пациентами. Но высокая плата может оказаться более опасной для аналитика, так как приведет его к убеждению, что он заслуживает таких денег. В таком случае он даже будет лучше проводить анализ пациентов, которые платят не слишком много, ибо, работая с ними, он более свободно себя чувствует. Мне думается, все эти факторы, на первый взгляд кажущиеся банальными, следует хорошо осознавать, так как именно они окрашивают отношения, складывающиеся между аналитиком и пациентом, неизбежно влияя на отношения переноса/ контрпереноса. Плата за анализ должна быть не больше, не меньше, чем та, которую можно «переварить».
Нет смысла подробно говорить о том, что плата за анализ должна изменяться в соответствии с изменением жизненной ситуации пациента. Мне думается, очень хорошо иметь некий средний стандарт оплаты, который определяется, исходя из общих соображений, собственной осознанной самооценки и соотношения своего профессионального уровня со своим представлением о стандартном уровне аналитика. Он должен соответствовать личным потребностям. Обычно я сообщаю пациентам стандартный размер оплаты за анализ, и если такая сумма им не по карману, я говорю им, на каком основании я в любом случае возьму их на анализ, или по какой причине я не смогу их взять. Людям, которые могут платить совсем небольшую сумму, я говорю, что при улучшении их материального положения я увеличу размер оплаты. Необходимо тщательно следить за тем, чтобы возникающее чувство благодарности не повредило анализу. Разумеется, как только между аналитиком и пациентом устанавливаются реальные отношения, им становится гораздо легче обсуждать финансовые проблемы. Поэтому я могу удержать себя от попыток назначать богатым людям высокую оплату анализа. Я считаю, что очень важно сделать все, чтобы у них не возникло чувства, что они обладают достаточной властью, чтобы купить аналитика.
У меня был пациент, страдавший серьезным неврозом навязчивой одержимости и сопутствующей огромной скрытой агрессией; в отношениях с ним оплата анализа играла существенную роль. К нему было невозможно подступиться, а он видел ужасные сны, которые говорили о том, что у него для защиты есть серьезные основания. Анализ долго проходил с большим трудом, и я стал ощущать некоторую беспомощность и подумывал о том, что, наверное, не подхожу ему в качестве аналитика. Я не мог прекратить анализ, ибо это вызвало бы у него сильную тревогу, которая стала бы для него весьма опасной. Я считал, что если вообще что-то можно сделать, то это под силу только женщине-аналитику, и предложил ему этот вариант, но он боялся любых перемен. Моя проблема заключалась в том, что я был уверен: ему совершенно не подходит продолжение анализа у меня, но любое мое предположение, связанное с этим, могло быть воспринято как отвержение. Поэтому я должен был найти возможность, позволявшую ему меня отвергнуть. Однако в реальной ситуации это произошло спонтанно.
Я решил повысить оплату до стандартного уровня — до этого он платил мизерную сумму — и просто выписал ему счет на новую, увеличенную сумму и послал без предварительного обсуждения на аналитической сессии. Если он больше не появится,— подумал я,— будет лучше и для него, и для меня. Он мог за это на меня разозлиться, но так я причиню ему меньше вреда, чем при продолжении анализа. Так как он страдал неврозом навязчивой одержимости, то имел привычку оплачивать анализ с точностью до цента, но на этот раз он вообще ничего мне не заплатил и не позвонил, чтобы договориться о времени следующей сессии. Для человека, страдающего неврозом навязчивой одержимости, огромное достижение заключалось уже в том, что ему удалось преодолеть чувство вины за то, что он не оплатил вовремя счет. Он его оплатил по почте, спустя больше месяца, а после этого позвонил мне, чтобы договориться о следующей встрече.
На третий раз он был готов вылить на меня весь свой гнев за то, что я повысил оплату; все это время ему потребовалось, чтобы набраться мужества. После этого он позволял себе по отношению ко мне выражать агрессию, говоря, что не заплатил бы мне больше, даже если бы анализ сдвинулся с мертвой точки, т.е., если бы я работал более профессионально и оказался бы лучшим аналитиком, чем есть на самом деле. Вот это уже действительно было огромным достижением. Теперь я мог с ним обсудить, почему, по моему мнению, ему больше подошла бы женщина-аналитик. Я дал ему телефон, и у него хватило мужества, чтобы ей позвонить, а затем прийти к ней на анализ.
Потребность аналитика в терапевтическом успехе
У аналитика есть и другая потребность, удовлетворение которой он иногда бессознательно возлагает на пациента. Эта потребность в успехе психотерапии, т.е. в значительном улучшении состояния психики пациента. Обучающихся аналитиков очень часто беспокоит возможность достижения успеха, ибо он дает основания определить одаренность того или иного стажера и его соответствие избранной профессии. Как правило, аналитики начинают боятся за свою репутацию, если их попытки лечить людей не достигают успеха. Таким образом, пациент превращается в объект, необходимый аналитику для повышения его репутации.
Разумеется, против успешного анализа никто не возражает: прежде всего, сам пациент хочет чувствовать себя лучше, и обычно аналитик по отношению к пациенту чувствует то же самое. Улучшение самочувствия, которое достигается в результате анализа, приносит естественное удовлетворение обоим партнерам и является главной целью анализа как психотерапевтического аналитического процесса. Юнгианский аналитик должен иметь осознанную установку, что успех его работы зависит, по выражению Юнга, только от Deo Concedente — от Воли Божисй60(Jung, "The Psychology of the Transference", CW 16, par. 386.). Как раз поэтому потребность аналитика в использовании пациента для доказательства своей профессиональной компетентности может оказаться вытесненной и вызвать бессознательный контрперенос. Аналитик может ощущать сильную обиду на пациента, если его состояние не улучшается, и эта обида выражается в чрезмерной активности, дидактичности, требовательности и тревоге.
Иными словами, если аналитик осознает свою обиду на пациента, в состоянии которого не наблюдается заметных улучшений, ему очень важно отметить возникшие у него чувства, свидетельствующие о наличии контрпереноса. Причиной такого контрпереноса могут послужить фрустрированная потребность аналитика в доказательстве самому себе, что он является успешным, или же наличие у него скрытого чувства вины.
Ранее я полагал, что такая реакция контрпереноса может быть ответной на нераскрытое содержание переноса пациента. Поэтому очень важно задать себе вопрос не только о бессознательных мотивах пациента, но и о его бессознательном отношении к создавшейся ситуации. Вполне возможно, что так у пациента выражается некая склонность или комплекс, побуждающий аналитика проявлять требовательность и беспокойство, характерные для привычных реакций отца или матери пациента, поэтому он бессознательно провоцирует аналитика соответствовать образу родителей, который возникает в процессе переноса. Если же аналитик не узнает содержания комплекса пациента, это может означать просто возвращение к прежнему стилю поведения пациента. Тот может почувствовать себя обремененным требованиями аналитика: именно так чаще всего и было в его жизни,— и вернуться к привычной установке. Или у него может возникнуть страх потери любви или интереса аналитика: именно так поступали по отношению к пациенту окружающие. И тогда малейшее проявление аналитиком беспокойства послужит для пациента доказательством того, что и дальше все будет происходить так, как прежде.
Нам никогда не следует забывать о том, что в каждом из нас существуют огромные внутренние силы, направленные против любых личностных изменений, и комплексы, которые сопротивляются любому влиянию на сформировавшийся семейный паттерн. Они стараются воспрепятствовать всему новому или исказить его так, чтобы встроить в прежнюю структуру личности. В мифологии и религии выживанию божественного младенца — архетипического символа потенциальных возможностей — всегда грозят консервативные силы, препятствующие обновлению. Такое сопротивление по отношению к переменам постоянно играет огромную роль при переносе. Пациент встраивает аналитика в существующую схему, и тогда восстанавливается статус-кво. Образы сопротивления могут возникать в сновидениях, но даже при их интерпретации далеко не всегда удается их вовремя распознать, если не сконцентрироваться на них полностью. В таких ситуациях неоценимыми качествами для работы являются наблюдение за реакциями контрпереноса и умение отличать, какая из них принадлежит самому аналитику, а какая может бессознательно вызываться поведением пациента.
В обсуждении сопротивления, связанного с бессознательным страхом, последнее слово следует предоставить Юнгу:
Для существования этих сопротивлений есть веская причина и убедительное оправдание; от них никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя избавиться, применяя грубую силу или логически аргументируя их отсутствие. Их значение нельзя принизить, ими нельзя пренебречь, их нельзя сделать смешными; наоборот: их следует принимать с максимальной серьезностью в качестве жизненно важного защитного механизма, предохраняющего нашу психику от переполнения энергией, которой зачастую почти нельзя управлять. Здесь основное правило таково: слабость сознательной установки пропорциональна силе сопротивления. Поэтом); когда мы сталкиваемся с сильными сопротивлениями, следует тщательно наблюдать за откликом сознания пациента, и... его сознательную установку следует подкреплять настолько, чтобы с точки зрения последующего личностного развития ему не пришлось бы обвинить себя в абсолютной противоречивости...
К этому нечего добавить, кроме того, что само по себе последовательное подкрепление сознательной установки обладает высокой терапевтической ценностью и не так уж редко приносит удовлетворительные результаты. Было бы опаснейшим предрассудком представлять себе анализ бессознательного в качестве единственной панацеи, к помощи которой следует прибегать в каждом случае61(Ibid, par. 381.).
Власть, любопытство и чувство собственности
Кроме потребности в успехе анализа, у аналитика существует множество других базовых человеческих потребностей, которые стремятся найти удовлетворение в профессиональной деятельности. Если оставить их без внимания, они могут проникнуть в контрперенос через «черный ход» бессознательного. Это происходит и в других сферах жизни и деятельности аналитика: повышенная чувствительность к возможным реакциям контрпереноса поможет ему обнаружить в себе неизвестные прежде склонности.
Так, например, стремление к власти любого человека выражается в важнейшей потребности в укреплении Эго и поиске соответствующего места в обществе. Разумеется, это стремление есть и у аналитика, оно существует и в процессе анализа. Очень часто у пациентов бывает склонность к зависимости от аналитика, которая проявляется в проекции на него огромной власти. Аналитик становится источником или поддерживающим центром их эмоциональной и духовной жизни, и они могут с трудом выдерживать время, когда он уходит в отпуск или когда им приходится его покидать по окончании аналитической сессии. Несмотря на всю тяжесть таких ситуаций, сам аналитик тоже может получать удовольствие от своей значимости, используя пациентов в качестве объектов для удовлетворения своего стремления к власти. Если он осознает свое наслаждение властью и находит ему соответствующее выражение, — какая в этом беда?
Но с точки зрения внутреннего идеального аналитика это чувство следовало бы считать совершенно неприемлемым и аморальным, поэтому оно часто вытесняется. Затем оно может проявиться при контрпереносе: например, в гипер опеке, в предоставлении определенным пациентам дополнительного времени и даже в проделывании за них определенной работы, которую в данный момент они не могут сделать. Таким образом он может бессознательно добиваться их зависимости и оставлять их в таком состоянии значительно дольше, чем требуется; свои действия он может объяснять терапевтической потребностью пациентов, а на самом деле так проявляется его стремление к власти62(См.: A. Guggenbuhl-Craig, Power in the Helping Professions.).
Аналитик может также чувствовать раздражение, если пациент нарушает договоренности, установленные в процессе анализа, или если он начинает просить окружающих посоветовать, как ему поступать в том или ином случае. Вне всякого сомнения, такое поведение говорит о том, что пациент не может, как сказали бы алхимики, «сохранить герметичность сосуда»; под сосудом имеется в виду аналитический теменос, и в этом случае раздражение аналитика абсолютно правомерно, ибо такое поведение пациента нарушает аналитический процесс. Чтобы этого не произошло, прежде всего в этом должен быть заинтересован сам пациент. Однако реальный гнев, видимо, должен свидетельствовать о наличии у аналитика личной обиды на пациента за то, что его поведение не оправдывает ожиданий, возлагаемых на него аналитиком. Иными словами, терапевт не может смириться с тем, что поведение пациента обусловлено его актуальным психическим состоянием. Аналитик может быть фрустрирован тем, что не имеет над пациентом власти, которой он хотел обладать, и если вовремя не распознать его стремление к власти, которое проявляется при контрпереносе, он может продолжать бесконечно морализировать на тему терапевтической значимости бережного обращения с алхимическим сосудом.
Повторяю: своевременное признание аналитиком фрустрации, обусловленной стремлением к власти, может подвести его к вопросу о том, зачем пациенту требуется эта бессознательная провокация. Тогда, после исследования мотивов и психодинамических процессов, скрытых за таким поведением пациента, аналитик может получить ответ на этот вопрос, не прибегая к раздраженным моральным проповедям.
Сюда же можно отнести бессознательное чувство собственности. Со стороны аналитика оно может проявляться в чувстве ревности: «Это мой пациент. Я хочу с ним работать и добиваться его личностного роста, и никто не имеет никакого права вмешиваться в мою работу!» Такая установка может быть названа комплексом Пигмалиона или спасителя. Эти чувства тоже можно рационализировать, объясняя их присутствие настоятельной потребностью пациента в терапевтической помощи. Например, пациент может иметь вполне законные основания сменить аналитика. Его аналитик может ему ответить: «Конечно, я понимаю, что со временем вам будет очень полезно сменить аналитика. Но у меня есть ощущение, что в настоящий момент это может вам повредить. Сегодня это делать слишком рано». Или под предлогом так называемой искренности он даже может сказать: «Почему вы так стремитесь попасть именно к тому аналитику? Неужели вы не видите, что его анализ нельзя считать по-настоящему юнгианским (или для юнгианца он слишком ортодоксален, или он слишком подвержен влиянию анимы)?» Такая реакция, по крайней мере, может считаться откровенной прямой завистью, хотя и не слишком этичной и справедливой но отношению к репутации своего коллеги. Но, скрываясь за самыми ловкими рациональными объяснениями, как-то: смена аналитика не способствует прогрессу в работе, является ошибочной с терапевтической точки зрения и т.д. — эта реакция может свидетельствовать о наличии скрытой бессознательной потребности аналитика удержать пациента.
Аналитик может испытывать негодование, если окажется, что пациент перед ним не полностью раскрывается. Какие-то вещи он может рассказывать другим людям, но только не своему аналитику, который, конечно, почувствует себя уязвленным таким очевидным недоверием. В данном случае пациент фрустрирует его потребность относиться ко всему с полным доверием. Тогда вместо анализа характерного симптома переноса аналитик может начать упрекать пациента.
Следует сказать несколько слов о любопытстве аналитика. Для его профессии совершенно естественно проявлять интерес к мельчайшим подробностям интимной жизни пациента, его сексуальным отношениям, взаимоотношениям с другими людьми, которые могут быть знакомы аналитику. Аналитику становится известно множество фактов о разных людях, которые он не мог бы узнать иначе. Поэтому он может использовать пациента, чтобы узнавать самые интимные «светские новости». Это обстоятельство могло бы считаться отличной наградой аналитику за выбранную им профессию, ибо кто из нас лишен любопытства? Опасность может заключаться в том, что он может использовать время пациента для получения информации, не имеющей никакого отношения к анализу. И все-таки вполне возможно, что проявление такого любопытства чаще принесет значительно меньше вреда, чем его вытеснение. Если же любопытство аналитика будет вытеснено или подавлено, так как его проявление считается неблаговидным и неэтичным, то могут появиться ложные запреты. В любой момент с его появлением у аналитика могут возникнуть опасения, что пациент сочтет его нескромным. Таким образом, страх аналитика перед своим любопытством переносится на пациента. В такой ситуации аналитик может потерять ощущение свободы, если пациент станет сообщать ему какие-то интимные подробности, сплетни или слухи. Как правило, раскрытие некоторых интимных подробностей бывает очень болезненным для пациента, ибо он боится почувствовать неодобрительную реакцию аналитика. Именно поэтому перенос и контрперенос могут служить причиной избегания определенных тем, которые могут оказаться очень важными для анализа.
Другой опасностью при контрпереносе может стать скрытая потребность аналитика прожить через своих пациентов те стороны своей жизни, которые он не проживает или не может прожить сам. Пациенты могут служить аналитику источником информации, средством общения; привносить в его жизнь особые оттенки, боль и страдания, тем самым заставляя его чувствовать себя значимым, полезным и живущим полноценной жизнью. В таком случае анализ может оказаться для аналитика заменой его личной жизни. Разумеется, пациенты занимают очень важное место в жизни аналитика. Но если они становятся ему слишком необходимы для поддержания вкуса к жизни, то могут бессознательно превратиться в объекты контрпереноса. Мстя им, аналитик может тайно отыгрывать на них стремление сделать их своей собственностью. Тогда вместо реальных человеческих отношений развивается нездоровая ситуация взаимной зависимости.
Когда говорится об исключительно сложной и тонкой работе аналитика, почти никогда в полной мере не упоминается очень важное обстоятельство: он должен быть честен по отношению к самому себе. Здесь идет речь и о том, что в целом его жизнь должна действительно соответствовать его личности. Делать что-то для души, заниматься интересной научной или творческой работой, общаться с друзьями, выезжать на природу, получать удовольствие от сексуальной жизни, брать отпуск и действительно радоваться жизни — все это требует затрат времени и энергии, не связанных с пациентами, но серьезно влияет на эффективность профессиональной деятельности аналитика. Если человек сам не знает, как ему жить, каким образом он собирается помогать получить это знание своим пациентам?

Теперь мы рассмотрим самую эмоционально насыщенную форму отношений переноса-контрпереноса — любовь, а также связанное с ней сексуальное влечение и возможное их влияние на аналитический процесс.
Не нужно особенно доказывать, что при контрпереносе у аналитика может появляться более или менее сильное эротическое чувство. Взаимное влечение может развиться даже до такой степени, что между ним и пациенткой начнутся сексуальные отношения. Тогда аналитик почувствует, как на его плечи ложится тяжелое бремя ответственности, и впоследствии он будет постоянно чувствовать внутренний конфликт. Поэтому свой внутренний мир и свои мотивации ему нужно исследовать не менее тщательно, чем внутренний мир и мотивации пациентки. Случалось и так, что встреча в кабинете аналитика приводила к счастливому браку. Но для любого частного случая существует общее правило: при наличии сексуальных отношений пациентки с аналитиком ее анализ больше не может продолжаться, и тогда, чтобы пройти анализ, ей следует обратиться к другому аналитику. Анализ и подлинные любовные отношения несовместимы, хотя любовь — это гораздо более полное переживание по сравнению с переживаниями, присущими терапии, поэтому она может гораздо больше повлиять на процесс индивидуации.

Есть много оснований для утверждений, что аналитические и любовные отношения не только несовместимы, но и причиняют обоим участникам анализа немалый вред. Прежде всего, общественное мнение вообще и в нашей профессии в частности не одобряет любовь между аналитиком и пациенткой. Конечно, аналитик может считать, что такое отношение общества связано с устаревшей установкой Супер-Эго, и верить в то, что индивидуация означает не безусловное соблюдение всех норм общественной морали, а приспособление их к существующим в жизни реальным отношениям. С такими взглядами на терапию он может принять собственное решение отыграть свое чувственное влечение. Но не следует забывать о том, что и аналитик, и пациентка живут в современном обществе, и такое решение неизбежно вызовет серьезное напряжение в их отношениях. Общественное неодобрение проявляется так сильно, что им приходится держать свои отношения в глубокой тайне. С одной стороны, это может лишь усилить страсть к приключениям, ибо запретный плод всегда кажется слаще. Но с течением времени неизбежно появится ощущение сильного внешнего давления и внутреннего напряжения, которые заставят их лгать, чтобы скрыть истинное положение вещей и не поставить под угрозу репутацию аналитика. Хотя в данном случае общественное мнение может опираться на устаревшую систему ценностей, аналитику и пациентке сначала все-таки нужно изменить существующую ценностную систему, чтобы стать более свободными в личном выборе и принимать решения относительно своей дальнейшей судьбы.
Но оставляя в стороне общественное мнение и все моральные и этические нормы, следует принять во внимание, что земная любовь и отношения, которые складываются в процессе анализа, и по своей сути, и по своей цели имеют совершенно разное происхождение, и это препятствует их смешению, поэтому далее мы рассмотрим психологические аспекты, помогающие нам видеть существующие между ними различия.
Ранее я уже ссылался на достаточно объемный труд Юнга «Психология переноса», в котором он, иллюстрируя бессознательные психодинамические процессы, происходящие во время анализа, использовал серию рисунков, выбранных из средневекового алхимического труда «Rosarium philosophorum». Юнг пишет, что такое символическое представление оказалось для него единственной возможностью прочувствовать и осознать, насколько сложен и разнообразен мир человеческих отношений; именно это привело его к пониманию смысла, скрытого в этих символах63 (Jung. "The Psychology of the Transference", CW 16, par. 538.).
С точки зрения эротического переноса эти рисунки обладают особым значением. На них очень часто изображен голубь с ветвью в клюве. Ветвь указывает на глубокий смысл всего рисунка. В Древней Греции голубь символизировал небесную Афродиту в отличие от земной Афродиты, что могло означать духовную, всеобъемлющую любовь (agape). Позже слово agape появилось в Новом Завете, и там оно обозначало христианскую любовь в противоположность земной, эротической любви. В образе голубя является Святой Дух; через него же люди воспринимают заповеди о всеобщей любви, с которой к ним обращается Бог после воскресения Христа. Поэтому образ голубя прямо ассоциируется с воскресением и духовной любовью. Для земной, эротической любви, в результате которой у людей рождаются дети, остается земная Афродита.
На третьем рисунке этой серии, где впервые изображены обнаженные король и королева, мы можем найти относящееся к голубю изречение: «Spiritus est qui unificat» (дух соединяющий). Существует и другая версия: «Spiritus est qui vivicat» (дух животворный). Юнг же предпочитал иную амплификацию образа голубя: голубь, несущий Ною оливковую ветвь, символизирующую окончание Всемирного Потопа и восстановление мира между Богом и человеком64( Ibid, pars. 381,410.). Это так называемый голубь мира, и ветвь в его клюве символизирует наступление мира. Психологический смысл этого события заключается в восстановлении душевного примирения и покоя, а потому оливковая ветвь в клюве голубя является символом примирения между Богом и человеком или, иными словами, символом единства или самости. Как только Ной исполнил Божью Волю, человек и Бог снова стали жить в мире.
Сейчас может показаться, что все сказанное выше не имеет отношения к тому, что происходит в процессе анализа. Однако эти образы символизируют очень важную для аналитика установку, которая основывается на понимании архетипической природы психики.
Установка, которую символизирует голубь с оливковой ветвью в клюве, включает ту разновидность любви, которая направлена на еще скрытую целостность пациента, на процесс развития личности человека, обратившегося за помощью. Иными словами, целью такой любви является рождение божественного младенца, а вовсе не физиологическое соединение. Поэтому в данном случае речь может идти только о духовном, символическом «бракосочетании» между аналитиком и пациентом.
Как правило, любовь, существующая при переносе пациента, не относится лично к доктору X. В самом начале анализа на первый план выступает не отношение Я-Ты, а достаточно сильный перенос. Аналитик может вызывать у пациентки желание удовлетворить свою потребность быть любимой, защищенной и понятой наряду с потребностью слияния с другим человеком. Через перенос его образ «встраивается» в совокупность образов, живущих в фантазии пациентки. Как отмечалось ранее, важнейшей целью анализа является превращение отношения переноса в Я-Ты-отношение; такое превращение происходит в результате постепенного устранения проекций. Поэтому пациентке необходимо получить ощущение своего Я, позволяющее ей относиться к аналитику как к Ты. Это кажется легко сделать на словах, но на деле формирование этого ощущения становится длительным, трудным и очень болезненным процессом, который аналитик не в состоянии направлять, а может лишь как-то ему содействовать, как-то понимать и в какой-то мере интерпретировать. На языке юнгианской терминологии это означает, что процесс направляется самостью, которую может символизировать голубь с оливковой веткой в клюве, и этот процесс, по мнению алхимиков, может закончиться благополучно только при наличии Deo concedente — Божьей помощи.
Отношения, возникающие в процессе анализа, отличаются от других человеческих отношений между людьми своей особой целью. Они не появляются и не существуют сами по себе. Цель анализа состоит в установлении связи между эго-сознанием и бессознательным. Присутствие личности аналитика может считаться исцеляющим средством: являясь человеком, он вместе с тем является средством воздействия самости. Аналитик должен хорошо осознавать свою роль в отношениях с пациенткой. Но если пациентка при переносе переполнена любовью к аналитику, она часто забывает или вытесняет причину, которая привела ее к аналитику,— получить психотерапевтическую помощь. В таком случае истинная цель анализа теряет свой смысл.
Так, например, для женщины-пациентки может оказаться гораздо важнее, чтобы аналитик на ней женился, соблазнил или полюбил ее, чем чтобы он интерпретировал ее сны или демонстрировал ей пагубное воздействие комплексов. Сильная страсть эротического влечения требует от аналитика проявления не менее жгучей страсти: тогда его ждет вознаграждение. Пациентка может стать чрезвычайно ревнивой только при одной мысли о существовании у него других пациенток и страдать от фантазии, что ее любимый аналитик уделяет ей столько внимания лишь потому, что она ему платит, что это внимание к ней составляет лишь «часть его работы». В результате может образоваться гремучая смесь обиды, любви, ненависти и страсти. Тогда пациентка заявляет, что больше не придет на анализ; она будет наказывать аналитика за проявление им безразличия и ни в коем случае не сможет терпеть фрустрирующие эмоции, которые ее душат. Но обычно узы переноса бывают такими крепкими, что на следующий день она звонит, извиняется за свою несдержанность и приходит на очередную сессию.
Еще несколько слов о том, как такой перенос воздействует на аналитика. Несмотря на уникальность каждого конкретного случая, существуют некоторые разновидности контрпереноса, которые можно считать универсальными. В целом можно сказать, что сильные эмоции, проявленные в отношении аналитика, влияют на его эмоциональное состояние. В какой-то степени он может наслаждаться таким проявлением эмоций или его бояться; у него может появиться чувство вины за то, что он становится причиной таких страданий. Он может попытаться поиграть в эту игру, чтобы каким-то образом соответствовать фантазиям своей пациентки, и тогда у него начинается трудная борьба с самим собой. С другой стороны, его может ужасно раздражать и смущать, что он становится жертвой такого количества неисполнимых желаний. Или при встрече с женщиной, проявляющей к нему столь страстную любовь, может получать удовлетворение его мужское тщеславие. Обучающиеся аналитики часто очень гордятся собой, если чувствуют, что им удается вызвать любовь при переносе. Мне вспоминается, как жена одного студента, имевшего сексуальные проблемы, рассказывала направо и налево, что у ее мужа есть богатая пациентка, которая названивает ему каждый день и делает это только затем, чтобы услышать его голос, в какой бы точке света она ни находилась. Для их супружеских отношений было очень важно, что муж производит на богатую женщину такой эффект, но любит при этом только ее: «Посмотрите, какой у меня героический муж: он такой сексуально привлекательный, но целиком принадлежит только мне!» (Справедливости ради следует отметить, что отношение ее мужа было, мягко говоря, несколько иным.)

В ответ на проявление любви при переносе у аналитика могут возникать самые разные реакции, а потому совершенно естественно, что ему крайне важно правильно их осознавать. Их появление свидетельствует о наличии контрпереноса, который помогает ему узнать о себе нечто новое. Но вместе с тем они могут указать ему, на какой внутренней струне пытается сыграть его пациентка и чего она бессознательно от него добивается. Если, например, он чувствует, что ее настойчивые просьбы его раздражают, это раздражение может указывать на то, что она бессознательно хочет вызвать это раздражение, даже если сознательно она хочет прямо противоположного. Такое поведение может свидетельствовать о наличии повторяющейся схемы отношений, уходящей корнями в глубокое детство, которая стала для нее необходима для постоянного доказательства себе, что она не имеет права на любовь или что ее проявление любви раздражает окружающих. Но такое поведение может иметь и более глубокий смысл. Оно может служить бессознательной жалобой: «Пожалуйста, разозлитесь на меня и умерьте мои настойчивые желания. У меня не хватает сил сделать это самой, поэтому нужно, чтобы их подавили вы». Не следует забывать о том, что позволяя человеку пребывать в состоянии переполняющей его страстной любви при переносе, мы тем самым способствуем его сопротивлению личностному росту. Пребывание в состоянии инфантильной зависимости может приносить некоторую выгоду. Иному человеку гораздо легче позвонить аналитику среди ночи лишь затем, чтобы услышать его голос, чем что-то нарисовать или же записать свои мысли и чувства, пребывая в одиночестве. С точки зрения упоминавшегося выше символического рисунка, аналитик служит голубю, потенциальной целостности пациента. К этой целостности относятся инфантильные жалобы, потребности и зависимости, поэтому аналитик должен относиться к ним снисходительно. Разумеется, он заинтересован в том, чтобы развивать у пациента способности их преодолеть, но нередко случается так, что какое-то время ему приходится смириться с их существованием, ибо они являются частью переноса. Пациенту нужно ощутить, что аналитик принимает все его чувства без исключения, прежде чем у него появится способность как-то их сдерживать. Рано или поздно их придется принести в жертву, но ни в коем случае не подавляя и не вытесняя их, чтобы не помешать созданию необходимых условий для личностного роста. Мой собственный опыт свидетельствует о том, что если пациентка может увидеть свою любовь при переносе, испытывая при этом очень болезненное, но в перспективе очень полезное страдание, метафорой которого может послужить пламя, трансформирующее в алхимическом сосуде prima materia (первичную материю), то терапевтический процесс может стать очень глубоким и эффективным. Тогда в аналитическом браке появится голубь, а сам аналитический процесс превратится в изумительный творческий поиск.
Если пациентка полностью идентифицируется со своей любовью при переносе и связанным с ней желанием вступить в сексуальные отношения с аналитиком, то, как правило, такая идентификация свидетельствует о наличии сопротивления. В таком случае аналитику очень важно не уступать ее требованиям, иначе это может вызвать у нее глубокое разочарование и появление сильной тревоги. Разумеется, аналитику очень важно видеть в чувствах пациентки подлинные переживания и проявлять эмпатию и понимание ее состояния и ситуации, в которой она оказалась. Но несмотря на все попытки соблазнить аналитика, обычно пациентка чувствует себя более безопасно, если видит, что аналитик не поддается соблазну и может выдержать возникшее напряжение.
Иногда у аналитика может появиться вполне оправданное ощущение, что формирование более полных отношений с пациенткой приведет к максимальному терапевтическому результату. Реальное удовлетворение сексуальной потребности может действительно оказаться самой главной ценностью и самой большой наградой по сравнению со всем аналитическим процессом. Но аналитику не следует пытаться брать на себя формирование этих отношений, ибо, выйдя из своей профессиональной роли, он сразу окажется в плену психологических потребностей пациентки, что приведет, образно говоря, к выкидышу божественного младенца. Заниматься любовью, преследуя исключительно профессиональный терапевтический интерес, по существу, означает предавать инстинкты, и в действительности пациенты хотят вовсе не такой любви независимо от того, что они при этом говорят. То, что они не видят в аналитике реальную личность, заложено в природе переноса, и, чтобы не лишать пациентов точки опоры, ни в коем случае не следует смешивать терапевтические и сексуальные отношения.
Таким образом, наличие эротического переноса/контрпереноса накладывает на обе стороны тяжелое бремя ответственности. Это справедливо для любой разновидности анализа, но особенно для юнгианского, когда аналитик не обучается специальным техникам работы с таким типом переноса. Единственной надежной защитой для юнгианского аналитика является твердая убежденность в цели аналитического процесса, т.е. уверенность в том, что независимо от тех отношений, которые проявляются в процессе анализа,— страстных и требовательных призывов или взаимного уважения, свидетельствующего о наличии истинного Я-Ты-отношения, функция аналитика заключается в том, чтобы служить голубю, т.е. процессу индивидуации.
Преследуя эту цель, мы неизбежно сталкиваемся с противоречием жизни, обусловленным человеческой природой и работой противнее, ибо, как отмечал Юнг, процесс осознания an opus contra naturam*(Противоестественным деянием {лат.).) — «всегда протекает против действия сил природы, не давая волю страстям» 65 (Ibid, par. 469.). Особенность человеческой сущности заключается в стремлении к осознанию, направленному против естественных сил природы, сопротивляющихся осознанию. С таким противодействием должен столкнуться каждый человек, который ставит перед собой цель раскрыть заложенный в нем потенциал.
В конечном счете аналитический процесс одновременно является испытанием и возможностью, а значение ситуации, в которой аналитик и пациент исследуют свои эмоциональные реакции, выходит далеко за рамки любых конкретных отношений. По крайней мере, этот процесс может послужить некой опорой в ситуации, которая часто считается кризисной. Или, как писал Юнг: Индивидуация имеет два главных аспекта: во-первых, это внутренний и субъективный процесс интеграции, а во-вторых, не менее ценный процесс установления объективного отношения. Ни один из них не может существовать и развиваться без другого, несмотря на то, что чаще всего какой-то из них доминирует. Этим двум аспектам процесса индивидуации соответствует двойная опасность. С одной стороны, эта опасность заключается в использовании пациентом для своего духовного роста возможностей, появляющихся в результате анализа бессознательного как предлога для избегания глубоких человеческих отношений и присущей им ответственности; в воздействии на пациента мнимой «духовности», которая не выдерживает моральной критики. С другой стороны, опасность заключается в том, что сохранившиеся атавистические тенденции могут усилить стремление к власти и потянуть отношения вниз, к самому примитивному уровню. Между Сциллой и Харибдой проход очень узок...
И тогда возникающая при переносе связь — какой бы мучительной и непостижимой она ни показалась — становится жизненно важной не только для отдельной личности, но и для общества в целом, способствуя моральному и духовному развитию всего человечества. Поэтому, решая сложные проблемы, возникающие при переносе, психотерапевт прежде всего должен чувствовать себя более комфортно, осознавая значение своей деятельности. Он не просто работает на благо конкретного пациента... но в той же мере он работает и на самого себя и на благо своей души, и, поступая таким образом, он, быть может, сеет крохотные зернышки в масштабе души вселенской. Такой же маленький и неприметный, как эти зернышки, его вклад может стать opus magnum*(Великим деянием (лат).) ... Изначальные и главные вопросы психотерапии не имеют отношения к первичной материи — они связаны с высшей ответственностью66
(Ibid, pars. 448-449.)