юнг Архетип Бога.

ЮНГ.
АРХЕТИП БОГА,
Архетипы – это наиболее древние и наиболее всеобщие формы представления человечества. Они представляют собой в равной мере как чувство, так и мысль, они даже имеют некое подобие собственной, самостоятельной жизни, вроде жизни частичных душ, что легко можно выявить в философских и гностических системах, которые имеют своим источником познания восприятия бессознательного. Представления об ангелах, архангелах, «тронах и господствах» у святого Павла, архонтах у гностиков, небесной иерархии у Дионисия Ареопагита и т.д. происходят из восприятия относительной самостоятельности архетипов. Архетип есть своего рода готовность снова и снова репродуцировать однотипные или похожие мифические представления.
Мы постепенно начинаем сознавать, до какой степени весь наш опыт так называемой действительности является психическим: все мыслимое, чувствуемое и воспринимаемое представляет собой психические образы, и сам мир существует лишь постольку, поскольку мы способны продуцировать картину мира. На нас столь глубоко влияет факт нашего заточения в психическом и ограниченности им, что мы с готовностью заключаем в эту сферу даже то, о существовании чего не знаем; мы называем это "бессознательным".
Продукция бессознательного зачастую имеет очень специфический характер «откровения» и потому воспринимается, как результат воздействия постороннего существа или как ощущение объекта, независимого от «Я». Архетипические ощущения зачастую обладают сверхчувственным воздействием.
Архетипы служат компенсаторными эквивалентами "внешнего мира" и, таким образом, имеют "космический" характер. Этим объясняется их нуминозность и "богоподобность".
Устанавливать метафизическую истинность или ложность бога, конечно же, не в компетенции психолога. Он должен довольствоваться тем, чтобы насколько это возможно установить, что является фактором, воздействующим на психику. При этом его не должно волновать, представляет ли собой соответствующее явление трансцендентальную иллюзию или нет. Об этом пусть судит вера, а не наука. Мы здесь так или иначе продвигаемся по той области, которая до сих пор была как бы вне сферы науки и потому в общем расценивалась как иллюзия. Со стороны же науки такое допущение подтвердить никак невозможно, поскольку субстанциальность этих материй отнюдь не научная проблема, ведь в любом случае она находится по ту сторону способности человеческого восприятия и суждения, а тем самым и по ту сторону всякой доказуемости. Да и для психолога речь идет не о субстанции этих комплексов, а лишь о психическом опыте. Это, несомненно, познаваемые психические содержания, обладающие столь же несомненной автономией, ибо они являются психическими подсистемами. Они либо спонтанно проявляются в экстатических состояниях и при случае вызывают сильнейшие впечатления и эффекты, либо, при душевных расстройствах, закрепляются в форме бредовых идей и галлюцинаций, тем самым разрушая единство личности.
Наша психология – это исключительно наука о феноменах без каких бы то ни было метафизических импликаций.
Соответственно такая психология трактует все метафизические положения и утверждения о разуме и его структуре как продукты самогo разума, полагая их высказываниями, возникающими в конечном счете из определенных бессознательных диспозиций.
Мы знаем только, что общезначимая достоверность любого метафизического постулата, – скажем, о Вселенском Уме, – не доказана и не может быть доказана. И когда разум заверяет нас в существовании Вселенского Ума, он, с нашей точки зрения, просто делает некое утверждение. Мы нисколько не допускаем, что этим утверждением доказывается существование Мирового Ума. Поэтому психология утверждает, что разум не в состоянии ни описать, ни объяснить того, что лежит за его пределами. Признавая, таким образом, положенные нашему разуму границы, мы демонстрируем здравый человеческий рассудок.

Характерное действие архетипа в том, что он захватывает психику со своеобразной изначальной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Именно поэтому люди всегда нуждались в демонах и не могли жить без богов. Все эти образы служат выражением воссоединенности человека в его полноте. Тот факт, что эта цель обозначается именем "Бога", доказывает ее нуминозный характер; и в самом деле, переживания, сны и видения такого рода обладают свойством зачаровывать и производить впечатление, спонтанно ощущаемое даже теми, кто не настроен в их пользу предварительными психологическими познаниями. Поэтому неудивительно, что наивные умы не делают различия между Богом и тем образом, который был ими пережит. А потому, где бы мы ни обнаружили символы, указывающие на психическую целостность, мы заодно встречаем и наивную идею о том, что они обозначают Бога.
Язык мифов уходит вниз, в глубочайшие первопричины, в психику и ее автономные силы. Древнейшая интуиция человека воплотила эти силы в богов. Наивный дикарь не верит, он знает, ибо внутренний опыт для него столь же значим, как и внешний. У него нет еще никакой теологии. Жизнь его с необходимостью ориентирована на внешние и внутренние факты, в которые он в отличие от нас погружен без обособления. Всего лишь один шаг отделяет мифологему от высказывания религиозного характера: мифические построения выглядят не более чем схемы и реликты давно ушедшей жизни, религиозное высказывание выступает как непосредственное переживание божественного начала.
Верующий человек по чисто сентиментальным причинам пытается удержать первобытное состояние ума. Он не собирается отказываться от первобытного, детского отношения к созданным разумом и гипостазированным образам, а намерен и дальше вкушать ощущение защищенности и стабильности в мире, надзор за которым осуществляют могущественные, ответственные и добрые родители. Вера по возможности включает в себя sacrificium intellectus (при условии, что есть чем жертвовать), но никогда не приносит в жертву чувства. Так верующие остаются детьми, вместо того чтобы стать, как дети, – они не обретают жизнь, потому что не теряли ее. Кроме того, вера в связи с этим входит в конфликт с наукой и отказывается от участия в духовных исканиях нашей эпохи.
Любой, кто пытается мыслить честно, вынужден признать недостоверность всех метафизических позиций, равно как и всех вероисповеданий. Ему приходится признать также недоказуемую природу всех метафизических положений и примириться с тем, что способность человеческого рассудка вытаскивать себя за волосы из болота ничем не подтверждается. Таким образом, весьма сомнительно, чтобы человеческий разум был в состоянии констатировать нечто трансцендентное.
Образ мыслей верующего демонстрирует, сколь велик страх перед необходимостью отказаться от защищенности детства и ринуться в чуждый, неведомый мир – мир, управляемый силами, которым человек безразличен. По сути дела в обоих случаях ничего не меняется: человек и то, что его окружает, остаются на своих местах. Ему только надо увидеть, что он заключен в сфере своей психики и никогда, даже в безумии, не сможет выйти за эти границы; он должен знать также, что форма, в которой является ему его мир или его боги, во многом зависит от состояния его собственного ума.
Религия есть живая мифологема. Источником происхождения истинной веры является не сознание, а спонтанное религиозное переживание, которое ставит религиозное чувство в прямую зависимость с богом. Религиозный человек находится под непосредственным воздействием реакций бессознательного.
Отношение человека к своей фантазии в высокой степени обусловлено его отношением к своему бессознательному вообще. А отношение к бессознательному опять-таки в высокой степени обусловлено духом времени. Смотря по степени господствующего рационализма, отдельный человек бывает более или менее склонен признавать свое бессознательное и его продукты и ими заниматься. Христианская сфера, как и всякая замкнутая религиозная форма, отличается несомненной тенденцией сколь возможно подавлять бессознательное в индивиде, тем самым парализуя и его фантазию. Вместо того религия дает нерушимые символические формы мировоззрения, долженствующие полноценно заменять бессознательное индивида. Символически выраженные понятия всех религий суть образования бессознательных процессов в типической общеобязательной форме. Религиозное учение дает, так сказать, исчерпывающие сведения о «начале и конце мира» и об области по ту сторону человеческого сознания. Везде, где мы можем проследить возникновение какой-либо религии и проникнуть до ее первоисточников, мы видим, что образы религиозного учения притекают к его основателю в виде откровений, то есть как конкретизированное выражение его бессознательной фантазии. Формы, всплывающие из недр его бессознательного, он провозглашает общезначимыми, таким образом заменяя ими индивидуальные фантазии своих последователей.
Всеобщая и метафизическая сфера разума сузилась таким образом до маленького круга индивидуального сознания, глубоко сознающего свою почти безграничную субъективность и инфантильно-архаическую склонность к безудержному проецированию и созданию иллюзий.
Религиозная точка зрения всегда выражает и формулирует существенную психологическую установку с ее специфическими предубеждениями – свойственными даже людям, забывшим религию отцов или вовсе о ней не слыхавших. В психологическом плане Запад, несмотря ни на что, насквозь пропитан христианством. Тертуллианово "anima naturaliter Christiana"(душа по природе христианка) относится к Западу не в религиозном, как он считал, а в психологическом смысле. Западный человек считает, что благодать нисходит на человека откуда-то, во всяком случае извне. Любой другой взгляд на вещи – явная ересь. И тут становится ясно, отчего душа человека страдает от разного рода ощущений неполноценности. Всякий, кто отважится мыслить об отношении между душой и идеей Бога, будет тотчас обвинен в психологизме или заподозрен в нездоровом мистицизме.
Я психиатр, а не философ, чистый эмпирик, размышляющий над определенными фактами опыта. Душа для меня есть сводное понятие целостности душевных процессов. Дух – качественная характеристика определенных душевных содержаний. Бог – некий внутренний опыт, не подлежащий сомнению как таковой, но впечатляющий. У душевного опыта есть два источника – окружающий мир и бессознательное. Всякий непосредственный опыт является душевным. И опыт окружающего мира, и внутренний опыт одинаково достоверны. Бог – не какая-то статистическая истина. Когда кто-нибудь чувствует себя счастливым, ему не нужны для своего чувства доводы и опровержения, потому столь глупо доказывать бытие Бога или пытаться его опровергнуть. Бог – это всеобщий опыт. Теологи наивно мнят, будто то, во что они верят, непременно так должно и быть. Богословы во всех своих вариантах хватают Господа под рукава и предписывают ему, каким он по их мерке должен быть. Они наивно предполагают, что всякий одинаково думает, произнося имя «Бог». В действительности же один имеет в виду Яхве, мусульманин – Аллаха, буддист – Будду, даосист – Дао. Каждый настаивает на своей точке зрения и воображает, будто владеет единственной истиной. Я предлагаю скромность, т.е. взаимное согласие в том, что Бог есть в первую очередь наше представление о нем.
Я вторгаюсь на территорию, которая весьма далека от психологии. Однако все, связанное с религией, настолько тесно соприкасается с душой, что психология менее всего может позволить себе упускать эти вещи из виду. Как психолог и психиатр, я рассматриваю верования прежде всего как суждения, являющиеся сами по себе фактами, но о которых далее нельзя утверждать, истинны они или ложны. Вера представляет собой психологический факт, далеко не означающий доказательства. В лучшем случае - это факт существования веры. Потребность в метафизических высказываниях покоится на фундаменте бессознательного.
Архетип в себе есть некий непредставимый наглядно фактор, некая диспозиция, которая в какой-то момент развития человеческого духа приходит в действие, начиная выстраивать материал в определенные фигуры. Архетип, где бы он ни появлялся, обладает непреодолимой, принуждающей силой, идущей от бессознательного, и там, где действие архетипа осознается, его отличительной чертой является нуминозность. Человек непосвященный, не имеющий возможности наблюдать за поведением автономных комплексов, склонен возводить происхождение психических содержаний к окружающему миру. Это предположение оправдано, если речь идет об идейных содержаниях сознания. Но, наряду с ними, имеются еще и иррациональные, аффективные реакции и импульсы, исходящие от бессознательного и толкающие к архетипическому упорядочению сознательного материала. Подобные высказывания указывают на захваченность неким архетипом. Лежащие в основе этих высказываний представления неизбежно антропоморфны, что отличает их от самого архетипа, который сам по себе непредставим, поскольку бессознателен.
Понятие Бога – совершенно необходимая психологическая функция иррациональной природы, которая вообще не имеет отношения к вопросу о существовании Бога. На этот вопрос человеческий интеллект никогда не сможет ответить. Еще менее способен он дать какое-либо доказательство наличия Бога. Да такое доказательство и излишне. Человеческое познание должно довольствоваться построением моделей, истинность которых имеет вероятностный характер. Требовать большего – значит впадать в немыслимую самонадеянность. Познание и вера все-таки различны. Мы говорим здесь о предметах возможного знания, а не о вере, которая изначально лежит за пределами всякой критической дискуссии.
Идея сверхмогущественного божественного существа, в осознанном виде или бессознательном, распространена повсюду, ибо она является архетипом. Архетип – это психическая предпосылка религиозных воззрений, он обусловливает антропоморфность образов бога.
Религиозный человек обладает преимуществом: у него есть ясная идея обоснования своей экзистенции, связанная с «Богом.» Я поставил слово «Бог» в кавычки, чтобы подчеркнуть, что речь идет об антропоморфном представлении, динамика и символика которого переданы посредством бессознательного. Каждый, стоит только этого захотеть, может приблизиться к месту таких переживаний независимо от того, верит ли он сам в бога. Без такого приближения невозможно понять тех чудотворных преображений, прототипом которых является дамасское видение Святого Павла. Существование религиозных переживаний присуще любому человеку. Но всегда остаются сомнения, является ли на самом деле причиной этих переживаний именно то, что человеческая метафизика и теология именуют богом. Вопрос этот праздный и отвечает сам на себя субъективно грандиозной нуминативностью переживания. Переживший нечто подобное одержим и вообще не в состоянии осуществлять бесплодные метафизические или познавательно-теоретические размышления на эту тему.
Разуму боги представляются существами, бытующими в себе, или он считает их несерьезной суеверной выдумкой. И метафизическое постулирование бога, и мнение, будто его можно изобрести, самонадеянны, ибо несомненно, что боги – это персонификация психических сил. Тех психических сил, которые не имеют почти ничего общего с сознательным разумом. Психические силы относятся к бессознательному. Все, что подбирается к нам из этого темного царства и приходит вроде бы извне, мы с уверенностью воспринимаем как реальность. То, что человечество с немыслимо давних времен именует «Богом», мы испытываем каждый день, только даем ему так называемые разумные наименования. Например, называем его аффектом. Он наделен такой душевной силой, что способен выбить из колеи все наши сознательные намерения, фатально их перечеркнуть. Бог является императивной психической величиной и не ограничивается одним определенным именем, а охотно позволяет назвать себя Разумом, Энергией, Материей и даже «Я».
Образ Бога всегда антропоморфен. Такая методологическая позиция дает мне необходимую свободу критики. Например, по поводу отсутствия у Яхве человеческой морали. Не заметить этого нельзя. Моя позиция позволяет мне сделать вывод, что за яхвистическим образом Бога лежат некие человеческие сущности. Это образ брутальной силы, неэтичного и бездуховного промысла, хотя в нем наряду с насильственным стремлением к власти есть черты доброты и великодушия. Разумеется, этот образ не был измыслен, как не был он вообще интеллектуальным образованием. В нем – спонтанное откровение стихийного человека. И сегодня еще люди вопрошают: «Как возможно, чтобы Бог отдал на страдания своего сына ради несовершенства его же творения?» Образ Бога всегда соответствует тому переживанию, в котором он открывается. Мир в целом нигде лучше не открывается, чем в образе богооткровения. Поэтому «просветленный» человек Будда стал выше наивысших брахманических богов.
Ужасающее несовершенство божественного образа Яхве должно быть объяснено и понято. Ближайшей аналогией здесь служит наш опыт бессознательного. Сущность бессознательной психики можно описать лишь при помощи парадоксов: она личностна и безлична, моральна и аморальна, справедлива и несправедлива, этична и неэтична, чрезвычайно сильна и крайне слаба. Таков психический фундамент, строительный материал для наших понятийных структур. Бессознательное – это мир по ту сторону сознания, и он – действителен. В бессознательном я со всей очевидностью сталкиваюсь с неизвестной величиной, которую я называю «Богом». Я зову его всякий раз, как пользуюсь именем его в гневе или страхе, вообще когда я непроизвольно произношу: «О Господи.» Это происходит, когда я встречаюсь с кем-то или чем-то сильнее меня. Такое обозначение подходит для всех потрясающих меня эмоций, которые осиливают мою волю, захватывают надо мною власть. Этим словом я называю все то, что насильственно и беспощадно опрокидывает мои субъективные воззрения, то, что влечет по иному направлению – на горе или на радость – поток моей жизни. Этой силе я даю имя «личного Бога», ибо моя судьба – это и я сам, особенно когда эта сила подступает ко мне в образе совести, с которой я могу говорить и даже спорить. Я воздерживаюсь от дерзкого гипостазирования Бога в метафизическое пространство, я не осмеливаюсь на такие слова, как «Бог может быть лишь добрым». Только мой опыт может быть добрым или злым. Я знаю Бога, пока я знаю о своем столкновении с превосходящей меня волей в моей собственной психической системе.
Связь человека с коллективным бессознательным всегда требовала регуляции. Психическое и духовное здоровье зависит от уровня согласованности надиндивидуальных образов. Поэтому у людей всегда есть потребность в религии. Что такое религия? Это система психотерапии. Психотерапевты пытаются избавить от страданий человеческое сознание, душу. Эту же проблему решает и религия. Сам Бог является целителем. Когда я называю религию системой психотерапии, это отнюдь не игра слов. Религия в самом деле чрезвычайно развитая система, в основе которой находится величайшая практическая истина. Как-то я разослал незнакомым мне людям анкету с вопросом: « Если бы у вас возникли психологические проблемы, к кому бы вы обратились: к врачу, пастору или духовнику?» Около 20% протестантов ответили, что обратились бы к пастору. Все остальные весьма решительно высказались в пользу врача. А один китаец дал просто превосходный ответ: « В молодости я иду к врачу, а в старости – к философу». Однако примерно 60% католиков ответили, что они обязательно пойдут к своему духовнику. Католическая церковь с ее духовными наставниками и строгой системой исповеди является еще и лечебным учреждением. Я считаю совершенно корректной практику использования этих подаренных нам историей «лечебных учреждений», и мне самому хотелось бы быть все еще средневековым человеком, способным принять этот символ веры. К сожалению, для этого требуется нечто от средневековой психологии, а я не являюсь в должной мере средневековым. Но к архетипическим образам и формам отношусь серьезно, ибо они являются фактором человеческой души.
Мне приходится вновь и вновь подчеркивать, что ни моральный закон, ни понятие Бога, ни какая то бы ни было религия не появились извне, не упали на человека с неба, но что все это человек имеет в себе и создает из самого себя. Не иначе, как досужей идеей является представление, будто требуется лишь просвещение, чтобы изгнать всех этих призраков. Идея морального закона и божества относятся к неискоренимому фонду человеческой души. Поэтому каждая честная психология должна разбираться с этими фактами. В физике мы можем обойтись без образа Бога. В психологии же эта некая величина, с которой следует считаться точно так же, как с «аффектом», «влечением», «матерью» и т.д.
Наделяя действия автономных психических содержаний атрибутом «божественный», мы тем самым признаем их относительный перевес, который и является тем, что во все времена принуждало человека измышлять самое невероятное и переносить величайшие страдания, чтобы воздать должное этим воздействиям. Их сила так же реальна, как голод и страх смерти. В самом своем существенном человечество психологически все еще пребывает в младенчестве – на ступени, через которую невозможно перескочить. Почти все нуждаются в авторитете, руководстве и законе. Преодоление закона, который проповедовал Павел, выпадает на долю лишь тому, кто научился на место совести ставить душу, а на это способны очень немногие. « Многие призваны, но немногие избраны».
Понимание Бога как автономного психического содержания делает его нравственной проблемой. Но если считать эту проблему несущественной, то и бог будет недействительным, ибо тогда он никак не сможет вмешиваться в нашу жизнь и будет только идолом исторического понятия или предметом философских сантиментов. Психологически «Божья воля» дана во внутреннем опыте как превосходящая, решающая сила. После того, как все сказано и сделано, решает именно этот фактор – сущностное нечто, которое заранее нам не известно. Называем мы это сущностное нечто по-разному – инстинкт, судьба, Самость, вера и т.д. Долгие годы нужно жить самой сознательной жизнью, чтобы уметь различать собственную волю от Его воли.
Все мировые религии изначально содержали тайное знание откровения и выражали тайны души в великолепных картинах. Их святилища и священные тексты в образе и слове возвещают учение, доступное любому верующему сердцу и любому движению мысли. И чем прекраснее, чем величественней передающий образ, тем больше он преграждает путь индивидуальному опыту. Мы можем его лишь чувствовать и перенимать, но первичный опыт, праопыт, уже утерян. Почему бессознательное не открыли давным-давно? Потому что религиозная формула более прекрасна и емка, чем непосредственный опыт. Когда для многих поблекло христианское мировоззрение, то вместо него им открылись богатства Востока, все еще полные чудес, способные еще радовать новыми декорациями.
И повсюду эти образы – будь то христианские, буддистские или какие-нибудь другие – прекрасны, таинственны и полны предчувствий. Вечные образы пленяют, ведь именно для этого они и существуют. Их предназначение в том и состоит, чтобы притягивать, убеждать, ослеплять и захватывать. Они созданы из стихии откровения и каждый раз воспроизводят первоопыт божества.
У меня никогда не было намерения свести на нет значение символов: я занимаюсь ими именно потому, что убежден в их психологической значимости. Человек, полагающийся на одну только веру и пренебрегающий мышлением, всегда забывает о том, что сам же и сталкивает себя постоянно со своим кровным врагом – сомнением, ибо сомнение всегда таится там, где безраздельно господствует вера. Для человека мыслящего, напротив, сомнение – желанный гость, ибо оно есть ступень, ведущая к более полному знанию.
Главная цель всех моих усилий - обстоятельно представить те психологические точки зрения, которые необходимы для понимания догмата как некоего символа в психологическом смысле. Но это не есть попытка «психологизировать» догму. Символы, покоящиеся на архетипическом основании, вообще не могут быть сведены к чему-либо другому. Однако любой, кому известно, насколько тесна и важна связь «коллективных представлений» с радостями и горестями человеческой души, без труда поймет, что центральный символ христианства в первую очередь должен быть наделен неким психологическим значением, ибо без такового он вообще никогда не стал бы общезначимым, но давно бы уже пылился в огромной кунсткамере духовных уродцев, разделяя судьбу многоруких и многоголовых богов Индии и Греции.
Мифологемы необходимы, потому что являются выражением внутренних душевных событий и переживаний и делают возможной связь сознания и бессознательного. Мифология рода – это его живая религия, утрата которой всегда и повсюду ведет к моральной катастрофе. Религия – это живая связь с душевными процессами, которые не зависят от сознания, а происходят где-то по ту сторону от него, в темноте душевных задворок. Многие из этих бессознательных процессов возникают из косвенных побуждений сознания, но никогда из сознательного произвола. Истинность и нуминозная сила мифологемы значительно подкрепляется доказательством ее архетипического характера. Архетип есть то, во что верят везде и повсюду.
На рубеже нашего летоисчисления протекал процесс угасания старых богов. Исцелить задетые этим процессом людские души могло лишь рождение нового бога, который принес бы с собой новые эмоции. Мировоззрение, поднявшее вопрос о происхождении зла и страдания, соответствовало изменившемуся миру, в котором человек начал томиться по спасению. С тоской оглядывался человек на царство отца – оно было утрачено окончательно и бесповоротно, потому что произошло уже необратимое расширение человеческого сознания, обретшего самостоятельность. Это изменение оторвало человека от мира Отца и открыло перед ним мир Сына, мир божественной драмы Спасения.
Троическая драма спасения – именно драма, а не интеллектуальное ее понятие – развернулась на мировых подмостках, и никто не осознавал, что это новая версия чего-то такого, что уже было в прошлом. Многовековое последействие открывшегося было ничем иным, как постепенным развертыванием архетипа в сознании. «Святость» какой-либо идеи или вещи означает, что они наделены высшей ценностью, перед лицом которой человек немеет. Святость дарит откровение, она есть сила озарения, исходящая от архетипической фигуры. Человек никогда не ощущает себя субъектом подобного процесса, но всегда лишь его объектом. Не он воспринимает святость, но она захватывает и пленяет его. Не он познает ее откровение, но она открывается ему.
Уже на ранней стадии христианства реальный человек Иисус исчез, скрывшись за эмоциями и проекциями своего окружения. Он всецело заслоняется или замещается метафизическими понятиями и представлениями: он – предводитель демонов, космический спаситель, посредующий Богочеловек. Он ассимилирован окружавшими его психическими готовностями – религиозными системами – и тем самым преображен в архетипически оформленное выражение. Христос превратился в коллективную фигуру, которую чаяло бессознательное его современников. Если бы фигура его была только человеческой и исторически верной, то она несла бы людям столь же мало света, как, например, фигуры Пифагора, Сократа и др. реальных исторических личностей.
Нам надлежит спросить себя, что именно в человеке было затронуто христианской «вестью» и что ответило на нее из глубины души. Наиболее важные символические высказывания о Христе наделяют его всеми атрибутами Героя: невероятное происхождение, божественный отец, угроза новорожденному, спасение в последний момент, раннее взросление, победа над смертью, чудесные деяния, ранняя трагическая кончина, символически значимый вид смерти, чудесные знамения. Христос как Логос, Сын Отца, Царь славы, Судия мира, искупитель и Спаситель, сам есть Бог, некая всеобъемлющая целостность. Подобные мифологические высказывания описывают некий архетип, выражающийся более или менее одинаковой символикой. Содержание подобных символических образований составляет представление о все и вся превосходящем, всеобъемлющем, полном и совершенном существе. Это архетипическое представление отражает бессознательный образ целостности индивида, т.е. Самость, которая абсолютно непредставима для сознания, ибо к ней относится еще и бессознательная психика. Этот архетип Самости и отозвался в душе каждого на «благую весть». Эмпирически человек никогда не может провести различие между символом Самости и образом Божьим. «Божественная» сфера, выражаясь психологически, начинается непосредственно по ту сторону сознания. Встречая символы целостности в сознательной жизни, он дает им имена, различающиеся в зависимости от времени и места его рождения.
Психологически Самость определяется как психическая целостность человека. Символом Самости может стать все, что человек полагает более объемлющей целостностью, чем он сам. Символ Самости отнюдь не всегда обладает целостностью. Фигуре Христа недостает ночной стороны психики, духовной тьмы и греховности. А без интеграции зла нет никакой целостности.
Через символ Христа человек может познать действительное значение собственного страдания. Самость – не просто логический постулат, но психическая реальность, которая осознается лишь частично, а потому является непредставимой и выразимой лишь через символы. Драма жизни Христа – это собственно драма сознательной и бессознательной жизни самого человека, которого преображает его высшее предназначение.

Наиболее существенное для человека то, что следует за жизнью Христовой: наитие Святого Духа на отдельного человека. Идея Святого Духа – это не естественный образ, но некое абстрактное понятие жизненности Отца и Сына, которая стоит между Единым и Иным. Из двойственности напряжения жизнь всегда порождает нечто третье, которое представляется несоизмеримым и парадоксальным. Святой Дух есть некая функция, в качестве таковой он является третьей ипостасью Божества. Его следует понимать как некое представление, объяснимое лишь вводом человеческой рефлексии. В постулировании понятия Святого Духа мы усматриваем результат деятельности человеческого мышления. Но оно вовсе не обязательно должно быть сознательным актом. Оно могло быть обязано своим происхождением какому-то «откровению», т.е. бессознательной рефлексии, автономной работе бессознательного, точнее – Самости, символа, которой невозможно отличить от образов Бога. Поэтому религиозное толкование будет настаивать на божественном откровении этой ипостаси, и против этого психология ничего возразить не может.
Развитие идеи триединого Бога есть процесс дифференциации сознания, растянувшегося на несколько тысячелетий. Отец означает в целом более раннее состояние сознания, когда человек был еще ребенком, т.е. находился еще в зависимости от какого-то определенного образа жизни, получаемого в готовом виде, следующего обычаю и имеющего характер закона. Это пассивное состояние, отсутствие критики и рефлексии, простое знание о данном, без интеллектуального и морального суждения. Это можно отнести как к человеку, так и к к Картина меняется, когда акцент смещается на Сына. Легитимный разрыв состоит в сознательном проведении различия между собой и отцом. Для этого необходимо обладать некоторым знанием собственной индивидуальности, а такого знания не обрести без моральной разборчивости и не удержать без понимания его смысла. Христианство, символом которого выступает Сын, подталкивает человека к разборчивости и рефлексии. Третья стадия устремляется в будущее – к Духу, т.е. присущей Отцу и Сыну жизненности.
Новообретенное сознание Сына должно признать, что источник решающих познаний – та высшая инстанция, которая именуется Святым Духом, что на языке психологии означает некую бессознательную функцию, бессознательное знание. Достигнутый в этой третьей фазе прогресс означает что-то вроде признания бессознательного. Духовное превращение означает, что человек должен найти в себе достаточно честной самокритики и смирения. Переход от первой ко второй фазе – от Отца к Сыну – требует от человека принести в жертву свою детскую зависимость. При переходе к третьей фазе – к Духу – он должен отказаться от своей исключительной самостоятельности. Эти изменения означают не повседневные события, но некие судьбоносные превращения. Подобного рода переходы имеют форму озарений, потрясений, ударов судьбы. Всякий, кто не понимает, с чем он сталкивается, что с ним происходит, подвергается опасности навсегда застрять в переходном состоянии Сына. Это третье состояние означает включение самосознания в некую начальствующую над ним целостность
Христос был распят на кресте. Крест есть символ избавляющего человечество страдания Божества. Но это страдание не имело бы место, если бы не существовало противостоящей Богу силы, а именно «мира сего» и его «князя». Крест как образ четверицы признает это существование неоспоримым фактом, приковывая троическое мышление к реальности мира сего. Троическая свобода духа не создает возможности для целостного суждения, но просто отрывает светлую половину божественной картины от ее темной половины. Если же Бог желает родиться человеком и объединить с собой человечество в общности Святого Духа, тогда ему приходится претерпеть ужасную пытку: он должен взвалить на свои плечи мир во всей его реальности. Это его крест. И каждый человек, желающий хотя бы приблизиться к собственной целостности, отлично знает, что это его крестный путь.
Все эти высказывания есть продукты человеческого духа, они суть проекции неких психических процессов. Это не индивидуальные фантазии, а коллективный феномен, который существует на бессознательном уровне и говорит о каких-то потребностях души. Развитие идеи триединого Бога является передачей секулярного коллективного процесса, а именно процесса дифференциации сознания, растянувшегося на несколько тысячелетий.
Символ – средство, при помощи которого могут быть устранены невротические диссоциации. Они возвращают сознанию тот дух и ту устойчивость, которые издревле ощущались людьми как разрешающие и исцеляющие. Но они могут быть восприняты в сознание и поняты рассудком и чувством лишь в том случае, если сознание обладает необходимым для этого восприятия интеллектуальными категориями и моральным чувством.
Чем образы привычнее нам, тем больше отточены частым употреблением, так что от них остается лишь формальность в почти бессмысленном парадоксе. Тайна непорочного зачатия, Единосущность Отца и Сына, Троица – более не воодушевляют философскую фантазию. Они стали только объектами веры, а не переживанием. Когда символы устаревают, т.е. теряют связь с современным сознанием, тогда сознание отрывается от своих инстинктивных корней, и возникает дезориентация, так как суждению начинает не хватать чувства. Мифологемы необходимы, потому что являются выражением внутренних душевных событий и переживаний и делают возможной связь сознания и бессознательного.
Религия есть показанный в откровении путь спасения. Ее воззрения – это продукты предсознательного знания, которое выражается в символах везде и повсюду. Всякое расширение и укрепление рационального сознания уводит нас все дальше от истоков символов. Мы не можем повернуть стрелки часов вспять и через силу заставить себя верить в то, « о чем мы знаем, что этого не существует». Но мы могли бы постараться отдать себе отчет в том, что же, собственно, означают символы. Таким путем мы не только сохраним несравненные сокровища нашей культуры, но и откроем для себя новый доступ к старым истинам. Культура состоит не в прогрессе как таковом и не в бездумном разрушении старого, но в развитии и утончении приобретенного некогда добра.
Доктрина зависимости индивида от Бога предъявляет к нему такие же претензии, как и "мирская" доктрина. Бывает и такое, что абсолютность этих притязаний отчуждает человека от мира точно так же, как индивид отчуждается от самого себя, когда поддается коллективному мышлению. Как в первом, так и во втором случае, он может лишиться своей способности высказывать суждение и принимать решение. Религия откровенно стремится к этой цели.
Если человек все еще не отбросил все свои религиозные убеждения, то исключительно потому, что религиозный импульс покоится на инстинктивной основе и, стало быть, является специфически человеческой функцией. У человека можно отнять бога, но только для того, чтобы дать ему взамен другое божество.
Религиозный человек подвергается непосредственному воздействию реакции бессознательного. Как правило, он называет это действием сознания. Но поскольку та же самая психическая основа порождает реакции, отличные от нравственных, то верующий мерит свое сознание традиционными (стало быть, коллективными) этическими нормами, в чем его активно поддерживает его Церковь. До тех пор, пока индивид может крепко держаться за свои традиционные верования, а время, в которое он живет, не требует более пристального внимания к индивидуальной автономии, его положение может вполне его удовлетворять.
Только после того, как условия изменятся настолько кардинально, что возникнет невыносимый раскол между внешней ситуацией и нашими идеями, теперь уже устаревшими, возникает общая проблема нашего мировоззрения или философии жизни, а вместе с ней встает вопрос о том, каким образом могут быть переориентированы или заново приспособлены первичные образы, которые поддерживают поток инстинктивной энергии. Их нельзя просто заменить новой рациональной формой, потому что она в слишком большой степени была бы определена внешней ситуацией, а не биологическими потребностями человека. Если мы хотим сохранить приток инстинктивного динамизма в нашу жизнь, а это абсолютно необходимо для нашего существования, то мы обязаны преобразовать архетипические формы в идеи, соответствующие требованиям современности.
Всякое осознанное представление и действие развиваются из бессознательных образцов и всегда с ними взаимосвязаны в особенности тогда, когда сознание еще не достигло высокой степени просветленности, т.е. когда оно во всех своих действиях еще зависит от инстинкта более, нежели от осознанной воли, от аффекта более, нежели от рационального суждения. Такое состояние гарантирует первобытное душевное здоровье, которое, однако, нарушается тотчас, как только появляются обстоятельства, требующие более высоких моральных свершений.
Я не намерен умалять высокую нравственную ценность осознанного волеизъявления. Сознательность и воля должны в полном объеме оставаться высшими культурными достижениями человечества.
На исходе Средних веков, т.е. в течение XIX столетия, дух начал вырождаться в интеллект, а в последнее время ударился в реакцию против невыносимого господства интеллектуализма, реакцию которая, правда, с самого начала допустила непростительную ошибку путать интеллект с духом и обвинять последний в злодеяниях первого. На самом же деле интеллект наносит вред душе тогда, когда имеет дерзость претендовать на правопреемство в отношении духа, на что он ни в каком смысле неспособен, ибо дух есть нечто высшее в сравнении с интеллектом, поскольку включает в себя не только его, но и душевное начало.

Все величайшие и важнейшие проблемы жизни неразрешимы в своей основе; такими им и должно быть, ибо они выражают неизбежную полярность, присущую любой самоопределяющейся системе. Они никогда не будут разрешены, а будут оставлены внизу только благодаря собственному росту вверх. Наблюдая, как развивались те, которые молчаливо, словно бессознательно, перерастали себя, я видел, что всем их судьбам было присуще нечто общее, а именно: новое подступало из темного поля возможностей извне или изнутри; люди воспринимали это новое и росли по нему вверх. Мне казалось типичным, что одни воспринимали его извне, а другие - изнутри, или, скорее, что к одним оно прирастало извне, а к другим изнутри. Но никогда это новое не было чем-то шедшим только извне или только изнутри. Если оно приходило извне, то становилось глубочайшим переживанием. Если оно приходило изнутри, то вслед за этим становилось внешним событием. Но его никогда не получали умышленно и по осознанному желанию оно, скорее, притекало с потоком времени.
Я подхожу к такого рода проблемам путем, который часто подвергается упреку в "психологизме".Презрительная кличка "психологизм" подходит только к глупцу, полагающему, будто он и впрямь владеет своей душой. Правда, этого более чем достаточно, поскольку недооценка души есть типично западный предрассудок, несмотря на то, что там умеют петь панегирики "душе". Как только я применяю понятие "автономный душевный комплекс", так у публики уже и готов предрассудок: "всего лишь душевный комплекс". Но откуда же такая уверенность в том, что душа это "всего лишь" Те, кто так думает, словно бы и ведать не ведают или все время забывают о том, что все осознаваемое нами есть в принципе образ, а образ есть душа. Те же самые люди, которые полагают, что бог теряет всякую ценность, когда понимается как пассивное и активное начала души, т.е. как "автономный комплекс", могут испытать роковые аффекты и невротические состояния, и их воля, вся их жизненная мудрость окажутся плачевно бессильны перед ними. Но разве этим душа докажет свое бессилие Надо ли упрекать в "психологизме" и Майстера Экхарта, сказавшего: "Бог все вновь и вновь должен рождаться в душе" По-моему, в психологизме можно упрекать лишь того, кто отрицает изначально-подлинную природу автономного комплекса и стремится рационалистически толковать его как следствие известных фактов, т.е. как несамостоятельный. Такое суждение не более дерзостно, чем "метафизическое" утверждение, пытающееся поверх человеческих границ передать некоему непознаваемому божеству способность воздействовать на наши душевные состояния. Мне кажется, гораздо более разумным оставлять за душой такую же значимость, как и за познаваемым миром, и признавать за ней ту же "реальность", что и за ним. Для меня душа это и есть мир, в котором содержится Я.
В мои намерения действительно входит безжалостное отрицание метафизических претензий всех тайных доктрин, ибо заключенное в них тайное желание власти, приобретаемой через слова, плохо согласуется с фактом нашего глубокого незнания, допустить которое требует скромность. Я специально хочу представить в ясном свете психологического понимания метафизически звучащие вещи и сделать все от меня зависящее, чтобы люди не уверовали в темные заклинания. Я и лишаю вещи их метафизического аспекта: я стремлюсь сделать их объектами психологии. Тем самым я получаю возможность, по крайней мере, извлечь из них что-то понятное и усвоить это, а кроме того, изучаю на этом материале психологические условия и процессы, прежде облеченные в символы и ускользавшие от моего понимания.
То, что я довольствуюсь психически переживаемым и отвергаю метафизическое, вовсе не означает жеста скептицизма или агностицизма, а говорит приблизительно о том же самом, что имел в виду Кант, называя вещь в себе "сугубо негативным пограничным понятием". Надо избегать любого высказывания о трансцендентном, ведь такие высказывания всегда свидетельствуют лишь о смехотворной заносчивости человеческого духа, не осознающего своей ограниченности.
Я объяснил происхождение архаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которых обретал себя человек. Но каковы мифы современного человека? Я мог бы ответить, что это христианский миф. « А переживаешь ли ты сам этот миф?» - спросил я себя. Если честно, то нет. Это не мой миф.


Цитаты из работ Юнга.
«К догмату о Троице»
«Книга Иова»
Психологический комментарий к «Бардо Тходол».
«Различия между восточным и западным мышлением»
Комментарий к «Тайне золотого цветка»
«Misterium Coniunctionis»
«Архетипы коллективного бессознательного»
«Личное и сверхличное»
«Отношения между Я и бессознательным»