Дневник пациента
ДНЕВНИК ПАЦИЕНТА. Повесть о валерьянке, стыде и добром психоаналитике.
Он болел так долго, что друзья забыли его навещать, а родные посылали ящик со сморщенными, как обезьяньи лица, яблоками по почте. Санитарки обычно ворчали, принося в палату осыпающуюся опилками посылку, и грозились больше не ходить на почту без доплаты. Но всякий раз вновь приходили. Из жалости. Личных вещей у него было всего две: короткая верблюжьего цвета и такой же формы пижама, которую он украдкой стирал по ночам, завернувшись в простыню, и облысевшая зубная щетка.
С чем он попал в больницу, не помнил даже престарелый главврач. Просто очередной дежурный доктор, заступив на смену, спрашивал температуру и давление и выдавал в зависимости от настроения таблетку аспирина довоенного производства или темно-фиолетовый пузырек настоя валерианы.
Бережно спрятав на груди спиртовую жидкость, он, забинтовав себя в одеяло, мумией укладывался лицом к стене и медленно пил. По капле. Что -то бормоча трещинам штукатурки, водя по ним сухими длинными пальцами.
Иногда он оживал. Обычно это случалось весной. Тогда санитарки радовались чистоте в палате, наведенной вечным больным, а «лежачие» пациенты жаловались на сквозняки из открытых для проветривания окон.
Но однажды он исчез. Пропажа обнаружилась не сразу. Вернее, никто не знает, в какой точно день это произошло. Принесший посылку дворник Марат не обнаружил адресата и оставил ящик с яблоками на «вахте», где ее вместе с вулканчиками желтых опилок обнаружила старшая медсестра.
До вечера его ждали, потом искали по палатам и спрашивали на пересменке медперсонала, а в ночь поручили мужчинам-ординаторам спуститься в подвал больницы, где когда - то размещался старый морг. Найдены были только картонная икона Николы Угодника и табличка с надписью «ПРОЗЕКТОРСКАЯ». Наутро все собрались в кабинете главврача. Близорукий гинеколог Краснов, протирая очки, стоял у окна, тревожно вглядываясь в туман, насиловавший больничный парк. Те, кто был занят поисками, уже доложили о неутешительных результатах, и Краснов, поручив заведующей архивом найти историю болезни изчезнувшего, молча теребил черную бархотку:
- Мы не знаем, как он сюда попал. Не ведаем, чем болел. Не ясно, от чего его лечили. Кто-то знает, хотя бы, как его звали?! - прервал тишину главврач. Ответом было единогласное молчание, которое довело бы напряжение до абсолюта, если бы в дверь не ворвалась заведующая архивом.
-Ремизов, - прохрипела запыхавшаяся архивариус, - Виктор Юрьевич, пятьдесят восьмого года рождения, писатель.
-Какой Ремизов, какой писатель?- закричал Краснов. - Говори толком!
-Он к нам из психдиспансера попал в 98-м. - радостно заверещала завархивом. - Диспансер прикрыли, всех разобрали, а он - один , и его к нам. Не на улицу же.
-Ну, и? Ты карточку нашла?
-Да, нет же. То - есть, историю болезни и его самого и нашла. Писатель он. Фантаст. Сидит в архиве на верхней полке и пишет. Говорит, про спасение человечества.
-Ну, слава богу! - выдохнул главврач, опускаясь в кресло.
-Помыть, одеть и…на Стромынку его. На моей машине. Под конвоем. Я сейчас позвоню в психиатрию. Спаситель?! Вот пусть там всех и спасает. А мы тут сами как-нибудь. Выкарабкаемся.
Все зашумели и потянулись к выходу, облегченно вздыхая и подшучивая. Краснов принялся набирать номер телефона, но, помедлив, положил трубку:
-Стела Петровна,- остановил он завархивом ,- Принесите то, что он там написал. Только тихо. И дайте мне андипал. Что- то голова разболелась.
Дверь затворилась и старик, обнявши седину руками, простонал:
-Спаситель! Где-то я уже видел этот спектакль.
Через четверть часа на стол главврача легла стопка выцветших школьных тетрадей. Краснов осторожно, будто боясь неизвестной инфекции, перевернул первую обложку и отметил, что почерк больного явно формировался в те времена, когда писали чернилами. Буквы и запятые имели классические формы ученических прописей: текст был легок, даже прозрачен для чтения, и доктор завис над рукописью:
Тетрадь №1
«Наступил декабрь, и мы переехали в новый офис, в мансарду княжеского особняка с большими окнами и метровыми монастырскими стенами. В первый же день на подоконник приземлилась тяжелым грузовым лайнером мокрая ворона. Стукнув свинцовым клювом в стекло, она прохрипела:
-З-да-р-р-ова!.
-Привет! -про себя пробормотал я, глядя в строгие глаза птицы, которой не хватало только толстых очков в роговой оправе, чтобы точно походить на старую учительницу географии.
-Р-р-а-бо-таем? - прокартавила «географичка» и зацокала на трехпалых каблуках по цинку карниза, заложив руки-крылья за спину.
-Ну, в общем , делаем вид... - почти вслух признался я.
Увесистая холодная капля сорвалась с козырька крыши и плюхнулась на голову вороны.
-Б-р-р, - хрюкнула птица и недовольно ушла по откосу за угол особняка.
Последующие дни она прилетала каждое утро. Важно топала по подоконнику, заглядывая в комнату и как бы проверяя, не списываю ли я домашнее задание. Я разговаривал с ней, спрашивал совета, когда действительно не шла писанина, сыпал крошки кекса со ссохшимися ягодками изюма. Иногда мы подолгу сидели молча; я - за своим столом, она - ссутулившись - на подоконнике, и просто глазели на мутное зимнее солнце. Перед Новым Годом я налил в пробку шампанское и выставил его на карнизе. Неделя праздников пронеслась грязными вагонами пригородной электрички, принеся только мусорно-снежную пыль и крещенский, но совсем не христианский холод.
В первый рабочий понедельник я вернулся к своему окну. Ворона, сильно похудевшая и растрепанная, запорошенная снегом, сидела на старом месте, подогнув лапы под себя. Черный клюв, словно выброшенный на берег старый якорь, вмерз в ржавый ледовый пласт. Рядом торчали края пробки из-под шампанского. Глаза птицы были намертво закрыты бледно-синей пеленой.
- Здравствуй!- уже вслух вырвалось у меня.
- Вот мы и проводили старый год!
Мы посидели снова молча, пока опоздавшая уборщица не принялась за чистку офиса. Я вышел из комнаты поздравлять коллег с Рождеством. Вернувшись, нашел пустой карниз, облизанный снежным языком рожденного года Собаки. Двенадцать «птичьих» месяцев унесла сварливая уборщица-жизнь».
Краснов поднял голову и посмотрел на подоконник. Через мгновение его передернуло: он поймал себя на мысли, что смотрит в окно, словно герой только что прочитанного отрывка, ожидая, видимо, увидеть там заснеженный трупик птицы. Он улыбнулся своей реакции. Собственно, в тексте не было ничего такого, что могло бы так повлиять на его поведение. Обычные бытовые записи, чуть печальные, с налетом литературности, не более. Но он все же повернулся и посмотрел. Нечто заставило его безотчетно повиноваться. Краснов поморщился, отгоняя назойливые рефлексии, и продолжил чтение.
«После работы я зашел в расположенный по соседству Храм святого Алексия. Божий дом готовился ко сну. Последние звуки церковного хора уже остывали в крохотной башне промерзшей узкой колокольни, нехотя подергивая потертые веревки, держащие в узде колокольные языки. Приходские старушки собирали у икон восковые огарки. Тяжелый воздух храмной работы отдыхал в пустоте темных сводов. Я всегда любил приходить к Алексию в такие часы. Ни суеты, ни кашля, ни шарканья ног, ни влажного пота молящихся. Только ты сам, остатки разбухшей от хмеля совести и темно-карие глаза святых, печально взирающих поверх тебя. Купив венчик мягких карандашей-свечек, тающих в руках, побродив немного, силясь привести себя в успокоение, я собрался было уже домой, как был остановлен резко-мирским звуком. Тоненькая девушка в белом платочке и дутых сапожках волочила на середину храмной части огромное цинковое ведро размером в пол ее роста. Девочка явно не могла поднять полное ведро и тащила его, громыхая краями, по каменному полу. Она извлекла из металлических недр мокрую тряпку, словно шкуру какого- то библейского зверя, и принялась возить ею по едва видной мозаике. Наверное, воду предварительно подогрели, но ощущение было такое, что это не теплые пары поднимались с пола, а испарялись опавшие за время службы людские грехи, перемешанные солью слезных просьб и надежд. «Девочка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю.» - зашуршали в голове полузабытые строчки. Стало невыносимо светло и грустно. Надвинув шапку на глаза, я вышел из церкви и побрел домой, пытаясь отогнать от себя сонм невнятных мыслей».
Краснов прервал чтение, отодвинул тетрадь и откинулся на спинку кресла. Теперь, казалось, не просто поворот головы был осуществлен по чьей-то чужой воле, но сами мысли сорвались с ровных полок докторского разума и побежали далеко за окном.
Церквушка святого Алексия располагалась напротив дома, где Краснов одиноко жил последние годы. Храм, построенный еще в до-Петровские времена, слыл намоленным. По легенде в нем некогда молился Михаил Лермонтов, два лета отдыхавший в соседней усадьбе своей бабки Фирсановой. Благодаря ли стечению обстоятельств или божественной воле церковь прожила триста лет нетронутой; она действительно походила на толстостенный штоф с аккуратной узкой колокольней-горлышком.
-Бред какой- то!- прошептал он.
-Исключительно совпадение. Хотя..
Краснов не верил в случайности. Он вообще мало во что верил. «Цинизм-знамя эпохи!» - было любимым изречением многоопытного гинеколога, принявшего на руки не один детский сад человеческих душ и вылечившего помимо этого сонм болезней - последствий людской тесноты грешной жизни. Но сейчас что-то снова тянуло продолжить чтение аккуратных рукотворных букв. Казалось, это он сам, как полвека назад выводит пузатые «о», идеальные «л» и соединяет их плавно-изогнутыми, словно деревенские коромысла, линиями:
Тетрадь № 2
«Не знаю, в чью голову заползла весенней мухой идея открыть ночной клуб в одном здании с самым известным в стране драматическим театром, да еще с таким не чеховским названием. Но явно: то была голова с поистине большевистским масштабом юмора и революционного романтизма. Иначе трудно было бы объяснить симбиоз под одной крышей великого, светлого искусства и действа, зрелость коего способна поспорить с древнейшей из всех профессий в подлунном мире. Мысль о том, что на театральной сцене Шекспировская героиня заламывает руки, заливаясь горькими слезами, а в это же самое время через стенку иная Джульетта дрыгает задранными ногами и извивается на шесте как летучая мышь, забавляет не меньше, чем муэдзин на ликероводочном заводе.
Вот в такой коммунальный храм Мельпомены и Венеры вечером в пятницу собиралась компания по составу под стать вышеописанному месту.
Первым в клуб вошел мужчина неопределенного возраста и в таком же невзрачном одеянии. Нет, он не был неряшлив, наоборот - чрезмерная аккуратность была источником его неказистого вида. Серый костюм из недорогой ткани говорил о рачительности хозяина, а короткая ровная стрижка - о желании выглядеть моложе своих лет, по крайней мере, не за счет спрятанной под краской седины. Единственное, что выдавало его, так это глаза: крупные, черные, смеющиеся. Только не пустым смехом, а какой-то не злой иронией, умудренной житейским опытом. Вообще, он напоминал капитана Тушина из толстовского «Войны и мира»: незаметный, но основательный, скромный на внешние душевные проявления, но способный на героические или бесшабашные поступки. -Узо, - отрекомендовался тихо « капитан Тушин», снимая теплую куртку в гардеробе. - Передайте Протезу, что я пришел. Э-э-э, Дмитрию, извините, - поправился он и проследовал прямо, в небольшой полутемный круглый зал с мягкими креслами и уютной миниатюрной сценой, освещенной бережно, как письменный стол в детской комнате.
Мгновенно из-за тяжелого бархата кулис-закоулков выскользнул тот, кого назвали Протезом, и упорхнул вслед за «капитаном», оставив ощущение увиденной мельком ночной птицы. Носитель странного прозвища явно когда-то профессионально танцевал: его движения были легки и лаконичны, как японские стихотворные формы. Раздались возгласы приветствий и похлопываний по плечам, а дверь клуба снова отворилась. Вернее, решительно распахнулась , от обиды клацнув петлями. В проеме появилось нечто столь оригинальное, что негр-гардеробщик и охранник замерли. В ту же секунду за стеной раздались бурные аплодисменты и крики «Браво» - в театре окончился спектакль, и волны благодарных звуков, относившихся к именитым актерам, буквально вынесли на клубный берег изумительно круглого, как пороховая бочка, молодого человека. Его огненного цвета взъерошенные волосы и острая бородка напоминали языки пламени подожженного фитиля. Казалось, что живая бомба вот-вот взорвется.
-Смотри, как на Портоса похож! - зашептались две официантки в коротких клетчатых юбках, выглянувшие из коридора- «Он –поэт, девчонки из балета отдыхали с ним недавно, так он им стихи читал наизусть».
Между тем, круглый человек вальяжно снял дорогое пальто, предварительно вынув из кармана тяжелый портмоне. И тут его окликнули:
- К-у-л-т-ы-га! Здорово, дружище!- За могучей спиной пришедшего стоял мужчина, сильно похожий на кота Бегемота из романа Булгакова. В черной кожаной куртке, коренастый, с хитрющей улыбкой.
-Анти, рад тебя видеть!-пробормотал Култыга, несколько испугавшись подкравшегося к нему сзади «черного человека». Они перекинулись парой фраз, состоявших из малопонятных идиоматических выражений, и направились в зал вслед за вновь появившимся из темноты Протезом.
В зале было жарко от стыда и тесно от наготы. Десятки обнаженных молодых женских тел в разных позах стояли вдоль стен, сидели или полулежали на широких пуфиках. Куда бы смущенно ни бежал взгляд - всюду он натыкался то на белый налив яблок юной груди, то на упругий живот, то на нежно-выбритую мякоть, разрезанную межою тонких или пухлых губ. Это был мужской рай и ад одновременно, какие только бывают во снах безусых юношей или немощных старцев, воспаленных страшной смесью стеснения, кипящего гейзером либидо и дикого зова первобытной страсти. На сцене под мелодию Евгения Доги из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь» танцевала в прозрачном одеянии «невеста». Невинность белизны юного тела, воздушная вуаль, овевающая бусинки сосков, стройные, словно стебельки весенних цветов, ножки танцовщицы - все будто пело о последнем дне девичьей свободной жизни. Движения ее были легки и печальны.
Еще не стихли последние аккорды, как в полумраке филином порхнул Протез и, взмахнув руками, вспугнул и поднял на ноги всю голую девичью стаю. Танцовщицы сбросили последнее, что на них было – туфельки – и, взявшись за руки, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее стали кружиться вокруг освещенного колодца сцены. Привстав на цыпочки, смеясь и увлекая друг друга в безумный хоровод, девушки распахнули свои тела навстречу музыке желаний, неуемной страсти и божественной красоты женской обнаженной природы. Наверное, так бедово и самозабвенно танцевали в дохристианские времена вокруг костров длинноволосые русые девы, поклоняясь языческим богам.
-Половецкие пляски!- заворожено глядя на хоровод, прошептал Култыга. Он еще глубже утопил свое туловище в податливое чрево дивана и шумно отхлебнул громадный глоток холодного пива из кружки, стоявшей на его крепком как стол животе. Анти, до того тихо сидевший черным котом у стены, вдруг, снова надев свою кривую, словно oхотничий нож, улыбку, завопил: - Е-хо-хо! Ленка, ведьма моя! Подскочив к цепочке бегущих босых танцовщиц, Анти ловким движением выхватил из хоровода белокурую девушку и, стремительно поцеловав ее в хохочущий горячий живот, усадил к себе на колени. Все это было похоже на то, как опытный кот вылавливает когтями живых рыбок из аквариума.
- Гы-ы, я тожа хочу!- завистливо промычал Култыга и призывно замахал руками в сторону двух обнаженных по пояс официанток, давно наблюдавших за «огненным поэтом».
- Ну, как, нравится?- подскочил запыхавшийся Протез. И не дожидаясь ответа начал объяснять:
- Это адский хоровод. Я сам придумал. И постановка моя. Хороши, правда? Шестьдесят танцовщиц. Такого в Большом театре нет. Кстати, а где Узо?
Все растерянно посмотрели по сторонам. «Капитана Тушина» нигде не было. - Может, он уединился с кем то?- предложил Култыга, снимая руку с голой ножки официантки.
- Ой, а это кто? -воскликнула Лена, заглянувшая за спину Анти.
Узо лежал на диване, спрятавшись за спиной Култыги, лицом вниз. Еще ничего не понимая, Анти пересадил девушку с колен и осторожно дотронулся до плеча «капитана»:
- Живой, хоть?
И только теперь все услышали: Узо плакал. Всегда сухой, ироничный, застегнутый на все душевные пуговицы, капитан Тушин лежал в стриптиз - клубе, закрыв ладонями уши, и рыдал как мальчишка. В двух шагах от него летел с визгом и смехом на тонких голых крыльях-ногах хоровод из юных обнаженных тел. Протез жестом отослал Лену и официанток, приказав принести бутылку водки. Молча, как на поминках, разлив по рюмкам ледяную жидкость, Протез протянул стопку Узо:
- Давай, выпей, полегчает.
-Там... на сцене... моя дочь, сука! -раздалось сквозь рыдания.
И, затрясшись всем телом, Узо повалился на теплый пол.
Его вывели из клуба и усадили в такси. Слез уже не было, только глаза еще больше почернели, а губы обметала сухая лихорадка. Больше Узо никто не видел. Он оборвал все связи.
А в клубе через полгода случился пожар.» Краснов резко поднялся. Еще не понимая, зачем, он вышел из кабинета и быстро зашагал в ординаторскую.
-Откуда он это взял? Он знает меня? Кто он? – неслись в его голове мысли.
- Где писатель? - почти вскричал Краснов, распахивая дверь врачебного кабинета.
Дежурный терапевт, стоявший у стеклянного шкафа с медикаментами, вздрогнув, неуверенно пробормотал:
- Наверное, в приемном отделении. Вы же сказали приготовить его к выписке.
- К выписке? Какой, к черту, выписке!
Краснов развернулся на каблуках и побежал вниз по лестнице в приемную. На стуле у стены сидел исчезнувший больной, закутанный в больничное одеяло. Больше в комнате никого не было.
«Вот и хорошо!» - подумал Краснов и прямо с порога бросил:
- Что вы здесь делаете?
- А вы?- раздалось в ответ.
На доктора смотрели большие карие глаза. Сидевший у стены ничуть не смутился. Казалось, он только и ждал такого вопроса. Невозмутимость писателя заставила доктора опомниться, но еще, как будто по инерции, он продолжал:
- Я здесь врачом, главным врачом работаю. А вы, больной, нарушаете распорядок, сбегаете, прячетесь. Вся больница на ногах. Здесь вам не психдиспансер.
- Вам плохо? - тихо спросил писатель.
- Мне? - Краснов наконец-то остановился, словно споткнувшись о вопрос: - Нет, все нормально, извините. Сейчас вас отправят.
В приемный покой вбежала медсестра:
- Вашей машины нигде нет, доктор! - начала было оправдываться она, но Краснов, вдруг обрадовавшись, прервал:
- И не надо. Проводите больного в палату, на прежнее место. Разберемся, мы должны во всем разобраться.
Тетрадь № 3. Характеристики. Эмма.
« В майский полдень чудовищной стальной белугой с сотнями глаз-иллюминаторов теплоход «Максим Горький» подходил к пристани Самары.
«Точность – вежливость королей», - вспомнила Эмма, глядя на подплывающий осколок советской империи с именем «певца революции». На портовой башне часы пробили двенадцать, и враз из охрипших еще до войны репродукторов зарычал марш «Славянка». Эмма подошла к краю обшитой серым гранитом пристани, будто желая понять, теплоход ли подойдет к городу или это набережная подползет к ржавому брюху важного гостя:
«Странно, почему писатель Пешков воспел в стихах буревестника и никогда не встречавшегося ему «жирного пингвина», а великую реку, на которой он провел добрую половину жизни, описал всего лишь в прозе. - размышляла Эмма. - Как много сочных поэтических образов могла бы дать ему Волга. Ее эпическая водная степь с тысячами островов, заросших реликтовыми травами, тихие заводи способны вдохновить не одну дюжину поэтов.» Эмма хорошо знала Поволжье. Она родилась здесь и любила Самару, ее окрестности так, как может только любить красивая разведенная женщина места, где когда- то, пусть недолго, но была счастлива с седым капитаном, сошедшим на берег и нашедшим здесь свою последнюю уютную шлюпку. Потому, наверное, ей все время хотелось смотреть на приходящие сверху, из Нижнего, а еще дальше — из Москвы, громадные речные лайнеры. У капитанов таких судов-городов должно быть такое же большое, благородное сердце, а у их статных штурманов, знающих все мели и коварные песчаные косы - добрый жизненный опыт и надежный нрав. Так еще с детства привыкла думать женщина, стоящая теперь на берегу с глазами, прячущими в глубине чаек-воспоминанья.
Дочка ее подросла и все чаще стала «ночевать у подружки». Бухгалтерская служба хоть и приносила достаток, но осточертела как прошлогодние туфли, а многочисленные «ухажеры» надоели вечным нытьем, пьянкой и несвежими носками желаний. А по Волге проплывали мимо горящие огнями многоэтажные дворцы, пусть чужой, пусть чумной, но настоящей жизни.
«Максим Горький», стукнув плечом самарский берег, протянул к городу сухие деревянные руки трапов. На пристань высыпал праздничный конфетти любителей речных путешествий. Эмма заметила, что часть нижней палубы, ближе к корме, обычно плотно забитой туристами, перекрыта полотняными шторами с разноцветной, лоскутной занавеской, выходящей в сторону набережной. Занавеска внезапно отлетела, и в проеме палубной рампы показалось нечто столь необычное и в то же время знакомое, что Эмма, забыв о своих размышлениях, полностью обратилась к нему.
- Собирайся, народ! Загляни ко мне в рот! - закричал человек, ловко выскочивший из-под бортика палубы. Голос глашатая был настолько высоким, резким и громким, а загнутые кверху усы и острая бородка настолько рыжими, что даже бежавшие за пивом матросы пригнули головы и обернулись.
- Балаган! - прошептала Эмма. - Ей-богу, настоящий балаган. Как в детстве. А зазывало-то какой смешной! Шишка сосновая с усами!
Следующие куплеты надпалубного актера, взрывавшего публику огнедышащим видом и смачными нескладными песенками-анекдотами, будто волной толкнули женщину к кричащей рампе: - За всем гляжу, разжиреешь - посажу! - распалялся балаган. - А вокруг все хваты, у них автоматы, в земле черви, на болоте черти, до Бога высоко, до царя далеко! Эмма, как завороженная, стояла, уткнувшись взором в оранжевого актера. В какой то момент, нечаянно она превратилась в девчонку, глазеющую на невиданное зрелище, забывшую обо всем на свете, желающую только одного: войти в театр к говорящей сосновой шишкечеловеку и потрогать его сказочную бороду. А потрогав, стать самой сказочной крохотной принцессой с отцом-королем, лесным царством, с говорящими гномами, звонкими шутами и теплым дворцом из кедровых бревен.
- Эй, Каштанка сивая, что ты нос раздвинула, увезу тебя силою!
Эмма не сразу поняла, что зазывала обратился к ней и, лишь только встретивши озорной взгляд балаганщика, как то враз осознала , что произойдет сейчас что-то недоброе, но ужасно желанное.
Через несколько дней Эмму видели в Самарском аэропорту вместе с мужчиной, похожим на рыжую шишку. Они стояли у стойки рейса на Москву. Вид у женщины был безумно спокойный и счастливый. В руках она держала новенький редикюль, говорящий о том, что хозяйка собралась уехать навсегда, не взяв с собой ничего из прошлой жизни. А на голове ее спутника красовалась капитанская фуражка».
Это был уже третий за последнюю неделю отрывок из тетрадей Ремизова, который Краснов разбирал в своем кабинете с плачущим сотрудником. Главный бухгалтер больницы, Эмма Васильевна, сидела перед ним со вспухшими глазами.
- Откуда он узнал? Десять лет прошло. Тетрадь всю больницу обошла. Мне что теперь, увольняться? Как я работать буду!
- Работать будете, как прежде,- успокаивал Краснов.- Никто ничего не узнал. Да и нечего было узнавать.
Писатель просто взял услышанные им имя-отчество, и все.
- Ага. А откуда всплыла Самара, капитан? Да и не капитан он вовсе!- ревела главбух.
- Вот видите, и Вы сами говорите, что он не капитан. Это всего лишь совпадение. И то, совпадение, которое вы сами считаете таковым. Для других - просто текст больного человека, каковым он и является. Чем меньше вы ему придаете значение, тем меньше у него этого значения будет. Краснов говорил четко и убедительно. Он умел убеждать, особенно когда сам не верил в свои слова. Гинекологу часто приходилось врать женщинам ради них же самих. Нередко пациентки знали, что врач говорит неправду, и последний также догадывался об этом, но обе стороны, будто сговорившись, по умолчанию, не хотели слышать и говорить ничего, кроме лжи. Вранье и слезы, вкрадчивость голоса и страдающие гримасы - все эти и другие театральные жесты партнеров подобных мизансцен имели, по мнению Краснова, такое же терапевтическое воздействие на недуг, как медицинские препараты или многодневные физиотерапевтические занятия. И если врач был хорошим актером и удачно подыгрывал больной, то его старание давало свои результаты получше любого плацебо. Вот и на этот раз главврач, красноречиво и не жалея полновесных доводов, расписывал свою главу в умозрительном договоре с главным бухгалтером. В его обязанности входило успокоить Эмму Васильевну и поддержать ее в мыслях о том, что никто и не собирается считать написанное отрывком из ее собственной биографии. А Эмма Васильевна в свою очередь выполняла роль внушаемой и искренней собеседницы, подписавшейся воспринимать исключительно доброжелательные увещевания без тени недоверия. Обе стороны ясно отдавали себе отчет в том, что многочисленных совпадений в отрывке и личной жизни бухгалтера было чересчур много, и объяснить их происхождение на данный момент не мог никто. Собственно, никто и не желал вдаваться в расследования случившегося по разным на то причинам. Главбух мечтала получить заверения, что властью авторитета руководителя будут пресечены всяческие слухи, терзающие ее реноме. Руководитель же пытался восстановить статус-кво и побыстрее отделаться от раздражающего подчиненного и собственных навязчивых мыслей, каковых было немало. Он сам не мог объяснить наличие фактов его личной биографии в прочитанных текстах писателя. Яростно успокаивая Эмму Васильевну, подыскивая самые вероятные версии, Краснов соревновался в диалектике с самим собой, убеждал самого себя. Много лет назад он действительно был в столичном клубе со своими московскими друзьями и увидел там свою приемную дочь, танцующую голой на сцене. С тех пор он не видел ни друзей, ни приемное дитя. Он обрезал все контакты раз и навсегда, словно пуповину. Пришлось уехать загород, бросить докторскую диссертацию, обещанное место заведующего кафедрой в ведущем вузе, многие столичные связи и привычки. И вот теперь, по прошествии стольких лет какой-то полоумный больной в школьной тетрадке написал все то, что он мучительно пытался предать забвению. Главный бухгалтер наконец ушла, а Краснов остался один со странным чувством победившего на дуэли, но оставшегося лежать на месте вместо побежденного.
Тетрадь №4 . Гекзаметры.
Рим. На пороге Сената. Разговор с императором. За мгновенье до..
Приветствуем тебя, всеславный Цезарь!
Ты жив еще?!
Какая благодать,
Узнать о том,
Что позади победы, и сраженья,
И слава со щитом,
А на пороге - добрый парень Брут
С отточенным кинжалом дружбы вашей,
Перебродившей в уксус на века,
На час иль на мгновенье то,
Что медлил он перед последним бденьем,
Сжимая рукоять клинка.
Предательство - продукт совместной воли,
Труда по меньшей мере двух,
Замысливших союз.
Но чаще тот,
Кто вены вскрыл чуть раньше,
Устав от ревности взыскательных жрецов,
Зовется трус.
А кто не счел, счесть доводы,
Тот прежде проиграл
И волен зваться жертвой.
Теперь ты волен сам. Во всем ты, наконец,
Себе хозяин полный
И в ранг Юпитеру в строй равным стать
Поспеешь до заката.
Но будет время!
Память редкий гость твой,
Да в час лихой любого навещает даром, -
Ты вспомнишь друга Красса,
Умершего,
Как говорят, не без сомнений;
Его коллегу по триумвирату, Полония,
Чья голова скатилась по пескам, что шар
навозный,
Чтоб мести избежать их третьего
партнера.
Тот верным был, как скарабей пред
солнцем,
И гнал товарищей до дальних гор Египта.
Жаль, что среди нас теперь
Не встанет Цицерон, философ и поэт
сената.
В стихах бы он поведал нам о вере
В надежность рук, приличий, договоров, -
Во все,
Во что ты верил вечно сам,
Серьезность чувств к тому извечно не
имея.
Измены суть,
В том, значит, состоит,
Что носишь ты ее в своей утробе,
Предательством съедаем изнутри;
Измена – наша дочь,
Что у глупцов - гордыня,
Она наследует и верность и любовь,
Как Клеопатру- молодой Антоний,
В надежде лишь лекарством от мучений
Свой меч в живот наградой обрести».
Поначалу Краснов попытался подойти к поиску ответа на вопрос, откуда взялся Ремизов, исключительно со спасительным факелом чувства юмора. Его московские знакомые могли запросто подшутить над ним. Не готов он был только воспринять ту меру жестокости, которую отмерил для себя прочтением новеллы об истории в клубе. Друзья все же хоть и были полны иронией до краев, что поздние сливы, но не в такой степени злы или обижены. Вдобавок они были весьма ленивы и такую громоздкую шутку вряд ли решились бы сооружать. И вскоре этот легкий «дружеский» вариант ответа стерся под напором ледника логических рассуждений.
Они же подвигли начать изучение происхождения истории болезни Ремизова. Документ был составлен в его же больнице и не содержал ничего «потустороннего», кроме направления психдиспансера с диагнозом посттравматического расстройства. Краснов звонил и ездил в областной архив, куда были свезены документы давно закрытой психлечебницы, наведывался к врачам, работавшим в ней. Никто не помнил такого больного. Записей также не осталось. Да и трудно было надеяться найти что-либо в бардаке и нищете «ревущих девяностых годов». Только однажды Краснов увидел знакомую фамилию Ремизов, но это был врач, психотерапевт, с дипломом Московского медицинского института.
Своих сотрудников Краснов боялся расспрашивать. Чрезмерное внимание главврача к истории появления странного больного могло придать работам Ремизова дополнительную важность, а этого Краснов опасался как огня. Он рассчитывал на то, что сам по-тихому во всем разберется, и незаметно конфликт затянется, как аккуратный шов. Но он не зарастал, а все больше распространялся и начинал всерьез тревожить. Вдобавок, сотрудники, ставшие героями рассказов Ремизова, как один, требовали отправки писателя в клинику неврозов, а это тоже могло послужить еще большему разрастанию слухов, но уже за пределами, которые Краснов хоть как-то контролировал. Глупо было бы отпустить от себя опасный источник, не найдя подземные воды его питавшие.И главный врач решил действовать напрямую. В ближайшую субботу он назначил себя дежурным от администрации по больнице и утром, когда больные засеменили на завтрак, вошел в палату, где лежал Ремизов.
- У вас хороший почерк, Виктор Юрьевич,- проговорил Краснов, усевшись на соседнюю койку. Он не волновался, но отчего-то не поздоровался и не спросил про самочувствие, словно спешил скорее начать и кончить неприятное дело.
- Не успел испортить рецептами. - послышался глухой, но довольно четкий ответ. Ремизов даже не шевельнулся. Его куль лежал на кровати в своем обычном положении: лицом к стене. Он будто ждал Краснова, словно они все эти дни вели заочную беседу и теперь просто, без ненужного приветствия, продолжили ее.
-Да, вы в основном на анамнезах специализируетесь. В литературной форме.
Ремизов повернулся.
- А, это вы.
На главврача дохнуло валерианой.
- Я специализируюсь на серьезных патологиях, графомания не мой конек. А записи у меня забрали против моей воли. Главврач снова встретился с ясным глубоким взглядом. Он даже отметил, что в каштановых глазах писателя не было и тени душевной болезни.
- И раздали по палатам в ожидании криков радости тоже не вы?
- Послушайте, товарищ руководитель, - Ремизов приподнялся, опершись на локоть.
- Вы сами не понаслышке знаете, что такое врачебная тайна, и не мне вам объяснять тягость последствий оглашения личных сведений пациентов. Писал я. Каюсь. Отняла тетради и распространила заведующая архивом. В любом другом случае я бы не сказал вам ни слова, но сейчас особый случай. Затронуты судьбы ни в чем неповинных людей. Делайте выводы.
- Только последний вопрос, - выпалил ошарашенный Краснов вдогонку отворачивающемуся к стене больному.
-Откуда у вас эти сведения?
- Оттуда - же, откуда они теперь утекли по всем палатам.
- А зачем вы писали?
Ремизов стянул на спине одеяло, давая понять, что отвечать он не намерен. Странная аудиенция была окончена.
- Ну, это уже не важно. - Пробормотал главврач и выскочил из палаты.
Он не шел, а летел по коридору. Тайна развеялась. Внезапно стало легко и светло.
«Это Стелла, завархивом, просто Стелла. Обиделась на что-то. - неслось в голове Краснова. - Отомстила. Чем - же я ее обидел? Да собственно, все - равно, извинюсь, накричу, пригрожу как-нибудь, и все сойдет «как с белых яблонь дым». Краснов почти пел есенинские строки, здороваясь с проходящими мимо сотрудниками, но на строчке «никогда не буду больше молодым» осекся:
- А ведь отобрал тетради действительно я. Ремизов прав. То есть, я приказал, Стелла лишь выполнила мое указание. Сколько их было? Штук десять у меня. А остальные? Сколько всего? На том утреннем совещании все слышали про тетради и запросто могли выпросить у завархивом оставшиеся. В почти полностью женском коллективе такое утаить было невозможно.
Краснов стал вспоминать, как увлеченно он читал записи, как отмахивался от входивших в его кабинет сотрудников, мешавших чтению. Да и после прочтения он, аккуратист, ничего лишнего не оставляющий на столе, отдал тетради секретарше Нине. А уж она могла сделать с ними все, что угодно. Стало быть, это он был главным распространителем слухов. Поэтому-то к нему и шли за защитой. «Боже, получается, что не за защитой обращались ко мне, а с просьбой прекратить распространение!» - подумал Краснов.
Ему стало не по себе.
«Значит, Стелла была ни при чем. Но оставался открытым вопрос, зачем она рассказывала о личной жизни сотрудников больницы. Хотя, Ремизов не указал точно на Стеллу. Он сказал, «оттуда - же», а это можно было трактовать как угодно.» - минутной давности ясность и радость открытия таяла и мутнела на глазах. «Главного виновника искать не придется, - размышлял Краснов.-Это хорошо. А вот истоки истории теряются в тумане. Все равно надо поговорить со Стеллой.» Главврач еще хотел было зацепиться за невнятную и тревожащую мысль о том, почему Ремизов говорил с ним, используя медицинские доводы, как коллега, а не обычный пациент, но нога его уже переступила порог архива больницы.
Признание архивариуса.
Летом 1998 года Стеллу, тогда еще медицинскую сестру, вызвал к себе главврач, предшественник Краснова, Алексей Петрович Погудин. Он попросил принести чистый бланк истории болезни и при Стелле вписал в него сведения о поступившем в больницу Ремизове Викторе Юрьевиче. Пациент - высокий, сутуловатый мужчина лет 40 - стоял тут же, в кабинете. - Ну, вот, Виктор Юрьевич, теперь вы наш подопечный, - сказал Погудин, пожимая руку собеседнику. - Какой будем ставить диагноз?
-Да, я со своим направлением, Алексей Петрович,- отозвался необычный гость. И отдал бумагу с реквизитами психдиспансера, которую позже Стелла прикрепила к карточке больного.
- Диагноз ваш? Тогда я ему верю, исключительная объективность,- рассмеялся Погудин и отправил пациента в терапию.
Получалось, что Ремизов Виктор Юрьевич, психотерапевт по профессии, выписал сам себе направление на реабилитационный курс после некой серьезной травмы. Он аккуратно проходил все назначенные процедуры. А через несколько дней, по просьбе Погудина, стал потихоньку консультировать врачей больницы, когда дело касалось психосоматических расстройств их пациентов. Со временем к лечащемуся врачу стали обращаться и сами сотрудники больницы. Принимал он их в кабинете главврача. Обычно поздно вечером, когда административный этаж пустел, в полутемном коридоре появлялись фигуры в белых халатах, как привидения во снах студентов мединститута. Ремизов оказался талантливым психоаналитиком, денег за консультации не брал, и каждый доктор или медсестра, пытаясь как-нибудь угодить коллеге, способствовали продлению его пребывания в больнице всеми доступными способами. Особенно нравился метод амплификации Ремизова: аналитик делал миниатюрные новеллы из снов, видений - всего сказанного клиентами, которые они вместе потом разбирали. Вероятно, Ремизов был человеком одиноким. По крайней мере, никто не видел, чтобы он покидал больницу. Со временем это необычное положение дел стало привычным. Свет в кабинете главврача горел каждую ночь почти до утра. А днем Ремизов отсыпался, закутавшись в одеяло и не тревожа больных своим видом.
Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы однажды консультант в больничной пижаме не подхватил бы от клиента пневмонию и не слег уже по-настоящему в закрытое отделение. Лечили его, как говорится, «всем миром»: заказывали дорогие препараты, готовили отдельные блюда, приносили с рынка свежие фрукты - но назад, к практике, Ремизов уже не вернулся. Он вышел из закрытого бокса в свою палату физически здоровым, но психологически крайне истощенным. Выяснилось, что будучи запертым в отделении, Ремизов продолжал консультировать находящихся там больных. Вероятно, вкупе с осложнением его болезни или еще по каким-то причинам нагрузка на психику самого терапевта оказалась предельной, и Ремизов сам вырастил невроз крайней степени тяжести.
Теперь его самого необходимо было лечить, но ни у кого не поднималась рука отправить полюбившегося психотерапевта к его коллегам, пользовавшихся обычно недоброй славой даже у самих врачей общей практики.
- Они превратят его в овощ!- выразился однажды Погудин на планерке, и эта фраза стала печатью на решении оставить Ремизова в больнице несмотря ни на что. Через год Погудин ушел на пенсию, персонал поменялся, и Ремизова помнили и берегли только самые стойкие его приверженцы.
- Но почему, почему же вы мне ничего не сказали раньше!- закричал Краснов, когда Стелла Петровна закончила.
- Простите, поначалу я думала, что вы в курсе, и сыграла в дурочку,- сказала Стелла Петровна.
- А потом?
- А потом Нина, ваша секретарша, раздала тетради, и было уже поздно.
- Почему поздно? Для кого поздно?- Краснов, уже не кричал, а стонал. –Стелла Петровна, ведь вы из меня клоуна сделали. Все знали, и только главный врач не был в курсе.
- Не все, доктор. Нас осталось пятеро, кто знал. И этого было достаточно, чтобы прикрывать Ремизова. И мы не могли предугадать, как вы отреагируете. Ведь вы не видели его до болезни и могли выгнать.
- И поэтому тетрадь с моей новеллой вы подсунули мне первой?
- Да.
- И машину мою услали, когда нужно было везти его в клинику? И историю болезни почистили?
Стелла Петровна молчала, опустив голову.
- Но ведь я тоже врач и мне можно было довериться, объяснить.
- Я однажды попыталась. Но вы не приняли. Да и потом, вы же знаете, как женщины относятся к гинекологам. И этот рассказ Ремизова про вас.
Теперь наступила очередь замолчать Краснову.
Он шумно вздохнул и вышел. После дежурства, большая часть которого прошла взаперти, в стенах собственного кабинета, Краснов, уставший от размышлений, забрел в церковь святого Алексия. Он не знал слов молитв и не умел просить, даже у Бога. Но увидев свое отражение в стекле, покрывающем старую икону, он прошептал одними губами:
- Ну, что, нашел?
В отражении стоял тот , кто так зло подшутил над ним самим, тот негодяй, что возжелал выставить его в дурном свете перед всеми, тот злой гений, кто изначально все это задумал, сочинил и преподал окружающим наихудшим примером. Примером его собственной жизни. И он, дрожащий теперь в желтушном свете храма, был так увлечен своими действиями, что потребовался другой, почти безумный терапевт, чтобы найти самого себя. Доктор постоял немного в стороне, за колонной, купил свечек, зажег и вставил их поочередно по кругу в медные плошки. Придя домой, он нашел телефон дочери и позвонил.
Тетрадь № 5
«- И зачем это тебе?- всплеснула руками Мария Магдалина, сторонясь Иисуса, втаскивающего на облако чумазого ребенка.
Чумазый ребенок упирался изо всех сил. - Как зачем! Вырастет, станет Римским Папой.
- Или мамой, - хихикнула Мария. - Они давно его выбирают сами.
-Ты посмотри, как он похож на Петра!
- Разве что такой же упрямый?
- И кудрявый, как ангел.
Чумазый ребенок вывернулся и пнул Иисуса по больной ноге.
- Да куда же ты! Постой, дай хоть отмою тебя! - рассмеялся Иисус.
- У Лукавого много печеной картошки и не надо мыться!- вскричал убегающий чумазый ребенок.
- Вот так. И не надо мыться. Конечно. И много печеной картошки. А как же. И всегда было теплее. - пробормотал задумчиво Иисус, с тоской глядя вниз, между звереющих грозой облаков». Осенью того же года Ремизов умер. Вероятно, ночью во сне остановилось сердце. Соседи по палате не слышали, говорил ли он что-нибудь напоследок. Все случилось так тихо, что вышел бы конфуз, если бы не принесли очередную посылку с яблоками, и Марат не стал бы, как обычно, тормошить постель писателя. Краснов пытался найти родственников по обратному адресу на посылке, посылал Нину на почту, но там ей посоветовали не искать далеко. Яблоки слал кто-то из своих.
Похоронили его на безымянной больничной части кладбища, но с крепким деревянным крестом.
А через несколько дней Краснов привез из Москвы и прикрепил на могиле металлический крест с медной табличкой, на которой знакомым, красивым почерком было выгравировано: «Ремизов Виктор Юрьевич». Казалось, это была последняя обложка тетради, которую подписал автор, лежавший теперь под ней в могиле.