Эпифании Зиедониса

*** Приходилось ли вам ночью искать на лугу стог сена или скирду? В темноте ступаешь по лугу, вытягиваешь руки, чтобы почувствовать ими, откуда идет тепло. Делаешь несколько еще шагов — это как в детстве, в детской игре, когда ищешь какой-то предмет, спрятанный остальными, и в зависимости от того, ближе ли ты к цели или дальше, тебе говорят — тепло, горячо, жарко... Вот ты протягиваешь руки куда-то влево и чувствуешь, как оттуда исходит тепло, большое, словно стог сена. Прежде чем войти в это тепло, я обхожу вокруг стога, вдоль невидимой границы, границы его святого нимба — границы, где кончается его излученье. Повар двигается по кромке котла, по кромке тарелки. Для него еда это не только блюдо, наполненное до края, но и этот сугроб аромата над блюдом, маленькие вихри запахов в небесах его кухни. Порой мне бывает трудно впервые войти в незнакомый дом. Будто вламываешься в непонятную чью-то душу. Тогда я сперва обхожу вокруг дома. У каждого дома свое излученье, свой ореол. У иного совсем незаметное излученье, небольшое — лишь у окна, лишь у дверей. А от других домов оно льется свободно и сильно, сквозь заборы и стены, на многие километры. Я обхожу вокруг дома по невидимой границе, где начинается близость дома. Мощное излученье исходит от дома, где водятся пчелы. Он льет свое излученье до той далекой черты, куда залетают пчелы. Это места большого целебного излученья. Я бы сюда приводил детей — пусть спят здесь после обеда

мощно

вспомнила суету бабули по утрам, ее дом, треск огня в печки и похлебку в казанке - где было, со мной ли, и было ли?

и еще, прошу прощения, чего вспомнила? - не знаю, задело, наверное, за живое, только особым смыслом - вот, бабулю вспомнила, а дедов не знала, и дети мои не знают и по-особому чувствуется обделенность моя и детей моих, обделенность дедовского наследия, пробел, белизна некая, ностальгия?

Ютта, меня совершенно сразило вот это: "какое-то слово ворчливое дотлевает в печной золе" - сразу вспомнила как потрескивают дрова в печи...как видны звёзды из окна дома.. У меня сейчас в доме две печки, одна внизу и большая,которую печник складывал прошлым летом, вот ухват надо где-то раздобыть..:)) а наверху поменьше - современная... Насколько приятнее жить на земле, а не в бетонной коробке. с дедами, да - у меня тоже самое, но у детей дед есть.

Клара, и я об этом - ворчливом, дотлевающем, теплом, не горячем, и в печной золе

"Теперь же я чувствую — лес, и поляна с красной брусникой, и весь покой и спокойствие мира — все это куда-то стремительно уходит от меня. Стул, на котором я сидел, вцепился в пол когтями всех своих ножек, подобно орлу, и я вцепился в него, и так мы держались, но гнев мой, бушевавший во мне, врезался в потолок, словно ракета, и жег меня невыносимо. Тогда она сказала: — Уж такой он у меня, как видите. Теперь он взовьется в воздух. Ничего невозможно сказать ему. Какие-то обрывки заповедей прозвенели в моей голове, как выбитое стекло. Только не поддаваться гневу! Но было уже поздно. Я взорвался. Глаза мои, выскочив из орбит, пронеслись сквозь стену, упали на соседскую книжную полку рядом с портретом Эрика Адамсона и остались там гореть перед ним, словно две лампадки. Руки мои воткнулись в цветочный горшок, словно два кактуса, и тут же покрылись иглами, и каждый мой кулак пылал, словно красный бутон, который вот-вот лопнет, распираемый силой. Левое мое ухо, словно устрица, влетело в рот перепуганной гостье, и она его проглотила от страха. Язык мой, распустившись, как магнитофонная лента, стал невыносимо орать. Тогда жена взяла мою голову и спрятала в холодильник. ...Когда гости ушли, я вышел в переднюю. Вешалка была пуста, висело на ней лишь мое пальто, осевшее, смущенное, глупое и пустое. Я чувствовал себя распавшимся на части, измельченным, раскрошенным в порошок. Я начал себя собирать. Это было куда труднее, чем выйти из себя и взорваться. Руки ко мне не возвращались — мол, слишком я их всегда напрягаю, слишком их мучаю, и они оттого затекают. Глаза ко мне не возвращались — им, мол, куда приятнее глядеть на мир, будучи окруженными покоем и любовью поэта Адамсона. Мол, слишком я скован, слишком завишу от разных вещей, от мелочей, от мелких вещичек. Слишком, мол, я завишу и от других людей, и потому, дескать, так скован, так несвободен. Долго я умолял свои руки и ноги, и свои глаза, чтобы снова собрались они вместе — взяли, наконец, себя в руки, собрались, сосредоточились... Так я себя собирал, по частям, по кусочку, и, когда снова почувствовал себя человеком, взял я лопату и вскопал гостиную, вдумчиво и неторопливо, с удовольствием ощущая, как рассыпается каждый комок дерна, и приветствуя каждого червя, копошащегося в земле, и тщательно измельчая почву затоптанных старых тропинок. Затем посредине я выкопал неглубокую яму и посадил дерево. Прежде чем пойти спать, я прикрыл свою пишущую машинку — вдруг нынче будут заморозки. Спал я глубоко и сладко, как давно уже не спал, потому что это и вправду замечательнейшая из песен — «Сажал я черемуху...». «Сажал я черемуху посреди горницы...»

"Припомни свои эпифании на зеленых овальных листах, глубочайше глубокие, копии разослать в случае твоей кончины во все великие библиотеки, включая Александрийскую. Кому-то предстояло их там прочесть через тысячи лет, через махаманвантару. Как Пико делла Мирандола. Ага, совсем как кит. Читая одну за одной страницы одинокого однодума кого уж нет не одну сотню лет будто сливаешься заодно с тем одиночкой который как-то однажды..." ["Улисс", III]

Спасибо, Клара.
вот заболела эпифанией - слово-то какое чудное, все выходные искала, перечитывала. Такой живой слог, прям живется и дышится.

...Он льет свое излученье до той далекой черты, куда залетают пчелы. Это места большого целебного излученья. Я бы сюда приводил детей — пусть спят здесь после обеда... - это про это, это здорово и целебно.

Да,Ютта, я тоже в некотором смысле "заболела"... "С которого этажа обращаемся мы друг к другу, на каком этаже разговариваем? Я бы разделил разговоры наши — по этажам. Вот этаж, где слепой говорит со слепым, глухой говорит с глухим, едящий с едящим, спящий со спящим. Разговоры о погоде и о болезнях, о том, ах, как умен наш ребеночек, и о том, ах, как эта соседка Юле нехорошо поступила. Почему иным собеседникам никак не закончить беседу, начнут — и умолкнут? Прерывается нить. О чем говорить им, если каждый из них разговаривает на своем этаже? Один говорит, к примеру, на первом, другой — на втором. Что можно сказать сквозь пол? Что можно расслышать сквозь потолочное перекрытье? Вот этаж, на котором беседуют острый ум и гибкий язык. Здесь играют в теннис мячиками-словами. Удар требует контрудара. Здесь весьма ловко подают и отбивают, гасят и блокируют. Здесь проживают ловкие эквилибристы и жонглеры словами. Здесь прячутся за словами так же, как герои Гольдони за цветочными горшками. Здесь играют в жмурки. Слова флиртуют, гласные кокетничают, согласные развлекают дам. Здесь рассказывают анекдоты. В причудливом свете поблескивает обманчивая мозаика, составленная из разноцветных слов. Это имбирное печенье едят или им украшают елку? Сладостная эта беседа — кардамон, корица, ваниль. А на том этаже говорят хлебом. Да, здешняя речь — это хлеб, испеченный собственными руками. Слово, которое сам ты замесил и ждал, покуда бродить начнет оно. Сам его клал на лопату, сам сажал его в печь. Да, корочка чуть подгорела, на сей раз слегка подгорела, но в квашне еще много теста, и оно еще бродит, и в другой раз такого уже не случится. Здесь говорят и камнями. Камнями, которыми можно разбить окно, и камнями, которые укладываются в фундамент. Здешний язык — брезент. Чтобы дождь не мочил. А если здесь говорят кружевами, то говорят здесь и спицами тоже. ...Это, конечно, не все этажи, да и последовательность у них, наверно, совсем не такая. Но знай, язык мой, что слово есть хлеб насущный, и носитель энергии, носитель моей энергии, идущей к тебе. Когда силы мне не хватит, придут ли ко мне слова твои и помогут ли мне? Воскресят ли меня из мертвых слова твои?" И.З.

а, почему бы не подняться с этажа на этаж, почему не прийти в гости к другому, иль не пригласить его к себе на чашку чаю, и пусть он играет словами-мячиками, а ты подчиваешь его своими хлебцами, главное вы вместе, поглащенные ароматной игрой, вместе, сцепленные, невидимой игрой тех двоих, что скрываются за видимым.

или вот это И.З. "...Когда я запутаюсь и заплутаю в орнаментах многоугольников, в кружевах иллюзий, в пене заимствований и перепевов – не бросайте мне спасательный круг, киньте мне спасательный треугольник!..."

И.З "...Я боялся, боялся, боялся, а теперь говорю я — ступай-ка ты к черту! Я был красивой сверкающей бутылкой, и меня оклеили этикетками, и солнце не отражалось в моем стекле. Медленно сдираю с себя этикетки. Еще ощущаю клей, оставшийся от них у меня на коже, но скоро освобожусь и от этого. Мой пуп — всего только мой пуп, почему я должен позволить наклеить на него этикетку? Ребенок родился голым. Ему надели на голову голубенький чепчик, если он мальчик, и розовый — если он девочка. Хотя и без этого каждому было видно, что у мальчика есть то, что положено мальчику, а у девочки то, что положено ей... Все мы бутылки, и банки, и афишные тумбы. Всех оклеивают и будут оклеивать. Это — обычай. Это необходимость. И все же я говорю о диалектически неизбежной необходимости — необходимости сдирать..."

Ютта,:-) "Чувствую, как ограничен мой разум. Чувствую некий центр, вокруг которого кручусь постоянно. Чувствую его — как корова привязь. Чем быстрее и чем неспокойней бегаю вокруг своего колышка, тем цепь моя все короче. Кружусь вокруг своего кола, все вокруг уже мною обглодано, а дальше никак нельзя. Я и не знаю — что там, дальше. Крот из земли вылезает и мне говорит: «Правда, как славно на том вон лугу, на той вон лесной опушке?» Что я ему отвечу? Стыдно признаться, что дальше цепи моей бывать мне не приходилось. И я молча киваю головой — пусть понимает, как знает. Но иногда, внезапно, в какое-то мгновенье сверкнет передо мною даль. Я могу войти внутрь яйца, не разбив скорлупу. Я проникаю в сейф, не взламывая его. Мир становится для меня тонким и эластичным. Вчера еще рука моя не могла дотянуться до яблока на ветке, а сегодня я достаю его запросто. Вчера я не мог и подумать о том яблоке, что на самой верхушке, а сегодня я чувствую, что рука моя становится все длиннее и простирается все дальше. Тогда мне становится страшно — не станет ли она слишком тонкой, такой тонкой, что разорвется, и я одергиваю руку. (Не знаю, откуда он, этот страх быть излишне большим и тонким.) Но лишь тонкое и есть большое, и нет для него расстоянья. И я опять позволяю руке своей тянуться, вытягиваться, становиться насколько возможно тонкой, насколько возможно длинной, ведь там, на той вон верхушке — яблоко! И рука моя становится все тоньше, все тоньше, скоро она взлетит, как паутинка, в осеннее небо. И тогда кто-то мне говорит: «Да ведь это вовсе и не рука. Это уже не рука. Разве рука бывает такою? Такою рукою невозможно тянуться за яблоком. И вообще руке не положено быть такою». Но я-то хорошо знаю, что рука может быть настолько тонкой — почти незаметной, почти невидимой, только угадываемой. Я это знаю, и я не слушаю никого, я тянусь за яблоком, сейчас я его достану. И вдруг я чувствую — тоньше быть я уже не могу. Это моя граница. И это ужасно больно. Я снова чувствую свою ограниченность. Если чуть-чуть, еще чуть-чуть я потянусь — моя рука порвется. И никак не достать мне того яблока на верхушке. То же самое происходит со зреньем. То же самое — с обоняньем. Мои ноздри — тончайшая скрипка. Как она играла в ту грозовую ночь, когда цвел жасмин! Явственно ощущаю запах, похожий на песню Янова дня — так пахнут увядающие листья березы. Прекрасные песни поют мои ноздри. О, дивное попурри из укропа и из капусты! Запах вара, запах селедки и резиновых сапог приходит ко мне с моря. Свадебные песни — от мирт. А запах увядшей хвои приходит ко мне с кладбищенских тропинок. Все более тонкие и неуловимые запахи приходят ко мне. Я слышу, как пахнет топор — да-да, он пахнет смолой, но и что-то еще примешивается, что-то еще — кажется, яблони он рубил. Почему? А как пахнут капли дождя!.. (Ребенок ест хлеб с медом, и сверкающие капельки меда падают наземь... Вишнями мы уже объелись с тобою, тебе уже лень и рот раскрыть, и я силой вдавливаю сочную вишенку в твои губы... Однажды я выплеснул полную кружку пива в рожу кому-то, и я не раскаялся в этом...) Все эти испарившиеся давно запахи остались в дождевых каплях. Когда идет дождь, эти запахи в ноздрях моих играют польку, исполняют ноктюрн или что-нибудь вроде старинного менуэта. Запахи превращаются в звуки, звуки превращаются в запахи. Как поют по ночам львиные зевы! — Ах, не может этого быть, быть не может! Это какая-то ненормальность, просто болезненное воображенье! Вы говорите, не может быть? Можете сами проверить — разденьтесь, догола разденьтесь и выходите под дождь, под его веселые струи! Разве не пахнут капли дождя и лужи — разве не пахнут они семьей и народом, человеческой жизнью? Разве не отдает баритоном лесной боровик? А разве запах груздей — не альт, а табачок — не сопрано? А разве лисички не пляшут, как балерины? Дальний лай собак по ночам напоминает тюльпаны. Звуки эти тихи и тонки. Я начинал уже чувствовать, в каком месте вылезет гриб, и ждал его. Я почти уже слышал смех муравьев над рекой. Я почти уже дотянулся до елочной шишки в небе. Но на полпути испугался — а впрямь, нормально ли это. И пришел я обратно в мир семицветный, в мир семизвучный. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до. До-ре-ми-фа... Семь. И не больше." И.З.

Клара, когда читала эти строки - думала, глупая, глупая я, очерчиваю границы, тоже мне чертежница. 

Про грани отозвалось

очень интересное наблюдение и вообщем, здорово
"Вьемся, перематываемся — из клубка в клубок.
Мать постепенно перематывается в своих детей. Вдруг кончается жизнь — один клубок перемотался в другой.
Вон самый большой моток в корзине для шерсти — это мать, перемотавшаяся в дочь, или отец, перемотавшийся в сына.
Видите вон тот большой клубок — всего ему не хватает! И сестра на него мотается, и бабушка на него перематывается — и сами при этом становятся они все меньше.
А вот этот большой клубок — как он перематывает на себя эту девушку! Она становится совсем маленькой и такой робкой, и перематывается со своего мотка на его так податливо, и так счастлива этим. Когда большой клубок становится еще больше, он перематывает на себя подругу, жену, еще одну жену, еще одну подругу, еще одну жену или подругу, и это воистину великое перематыванье.
Бывает, конечно, и наоборот — вон та розовенькая перемотала на себя нескольких уже мужей.
Люди проходят мимо, парами, и оба вроде одинаковые, но если пристальнее вглядеться — это катятся мимо два клубка, один большой, а другой маленький, идут они мимо перематываясь, и называют это по-разному — самопожертвование, угодничество, взаимопониманье, или дружба, или любовь.
Настоящая любовь — это как взаимное перематыванье туда и обратно. Так луна перематывается на солнце, а солнце перематывается на луну.
Когда я вижу тебя в очереди с сеткой для покупок, мне кажется, что ты становишься все меньше и меньше. Это тебя перематывает твой муж, твой сын, твой друг, милый твой эгоист. И не знаю, будет ли перематыванье обратно.
Кто в кого перематывается ночами любви? Кто берет и кто отдает?
Один клубок красив, как Дон Жуан. Вот эта нить — Рута, а та нить — Рита. В прошлую ночь Аннушка на меня перемоталась.
А другой клубок размотан и смотан до самого основанья. Три года мотала Марта, двадцать метров перемотала Берта, с Алмой рискнул — еще пять метров осталось. А назад получил Фигу. Теперь она моя невеста, моя женщина — Фига.
И тебя, девочка, сделали совсем маленькой, перемотав и смотав тебя почти до основанья. Когда ты, такая маленькая, стала зябнуть, другой какой-то моток тебя в свою шерсть закутал, опять большую и теплую.
Но каждый почти клубок в душе, увы, эгоист, и через некоторое время и этот стал тебе напоминать, что вы с ним теперь сравнялись.
Тогда ты, милая, только чтобы спокойней было, снова позволила себя перемотать и сделать опять совсем маленькой. И жаль ему тебя стало, и вновь он перемотался и с тобою сравнялся. И ты должна была помнить об этом все время, что он пожалел тебя, ибо он пожертвовал собою и отдал от себя половину.
Но тебя он требовал всю целиком. Так уж это часто бывает. Все тут зависит от того, как из них кто сумеет поставить себя. Большой моток, он рассуждает так — моя половина больше, чем ее целое. Он, конечно, не знает, что на алтаре жертвоприношений целое, хоть и маленькое, дороже большой половины.
Я, смотавшись и перемотавшись, стал таким маленьким, что совсем уже будто не существовал на свете. Тогда один маленький клубочек на меня перемотался — не на четверть, не на половину, а почти весь, до основанья. И стал он сам маленьким, а я снова большим. С той поры мы часто перематываемся, перевиваемся, становимся равными и перематываемся снова и снова.
Когда это естественно, как бы само собою разумеющееся — это красиво.
Вот катится по небу солнце, и я знаю, что и оно с какого-то другого клубка перемоталось. Ибо во Вселенной существует великий закон сохраненья клубков.
...Когда я все это прочитал своему клубочку, в ответ я услышал:
— Ах, все ты обманываешь! Ты — мяч, обмотавшийся нитями футбольный мяч!"

Да уж... никаких книг по психологии не надо. вот оно всё как на ладошке про взаимоотношения ... Красиво. В душе резонирует и отзывается колокольчиком.

Печаль свободна. В гневе человек связан. Нетерпимость горька. Лучше всего, если можешь взглянуть на мир сквозь печаль. Печаль свободна, у нее свободные крылья птицы. Вот почему, когда мне печально, я смотрю на людей с сочувствием, ибо печаль меня возвышает. Жалость тянет обратно, туда, вниз, на землю. Высокомерье ждет, чтобы кто-нибудь обратил вниманье. Можно ли печали не быть возвышенной? Печаль — это сумерки души, час, когда солнце уже село, а звезды еще не взошли (не зажигай огня в комнате!). Катится битком набитый трамвай, поблескивая белесым глазом циклопа. Люди спешат с новогодними елочками. Переполненная нами земля, как ты связана, как несвободна! Какие узлы нас связали и спутали друг с другом! Спутаны друг с другом так, что не распутать. Я в своей печали свободнее вас. Я могу отправиться, куда захочу (не зажигай огня в комнате!). Было ли у вас когда-нибудь время, чтобы быть печальным? Могли вы себе позволить не зажигать огня в комнате? И.З.

Ну и ну! Сорри, но либо он пишет не про печаль, либо если про печаль - то почти все здесь выдумано и надумано. Особенно - про крылья птицы, про изобилие движения, про свободу в печали.

Сорелла, а какой оттенок у вашей печали? Думаете все печалятся одинаково?

О.М. Невыразимая печаль Открыла два огоромных глаза, Цветочная проснулась ваза И выплеснула свой хрусталь. Sorella, вы же не думаете, что я вам поверю, что печаль бывает только такой как вы себе представляете?

Вы обе мне нравитесь. И ваши ответы. И ваши вопросы. А особенно - ваша сплоченность. Ютта, конечно, не поверите. И не верьте. Клара, на уровне мыслей, действительно, у каждого свой повод для грусти или печали. На уровне образов-представлений сходства уже больше - есть образы характерные/типичные/архетипические. Если мы вспомним, как в изобразительном искусстве отражена печаль, то это расплывчатость контуров, туманность-дымчатость, недвижность, компактность, созерцательность, безмолвие... На уровне эмоций все еще более однотипно - это временная интровертированность, спектр тревоги-тоски-грусти-печали-отчаяния-безразличия-бесперспективности. Поскольку эмоции коренятся в теле, его поведение и сигналы совсем однотипны: сниженный тонус, сгруппированность в наиболее экономные позы, руки могут закрывать лицо, взгляд ориентирован вниз-влево, иногда невидяще скользит, не различая окружения, голова приопущена, тело в целом как бы тяжелеет, тормозится. Увы, это факты, а не мои представления. Моя печаль - черный шелк в темной комнате в новолуние, на котором крепко спит серый кот. Он почти безумен - нормальная кошка на шелк не ляжет - но шелк пахнет мной, и он будто бы спит, а меня нет уже целую вечность. Будто и не было, и не будет.

Мдя, против фактов не попрешь, тем более клинических наблюдений, но что-то не соглашается во мне с этим, что-то вечно кричит, сопротивляется, высказывается против такого общего подхода. А ведь, если просто понаблюдать за людьми то один может, действительно, быть прибитым к земле своей печалью, материальными неудачами, тяжесть, непонимание, нежелание понять. Другой печалится, независая на уровне тела, печаль его легче, он знает корни и причины ее породившие. Иной, это тот, кто смотрит на мир мудростью - и здесь, чувства крылаты, мудрая печаль - сова, и здесь же печаль с открытыми глазами. Ну, почему так, вечная попытка запихнуть в форму только что-то присущее группе, только что-то устоявшееся, проверенное, подтвержденное научными изысканиями, опытами. Где же место новому, словно изначальное кодирование терминами?

и еще, ведь не зря вспомнился дед, пробел, белизна, потому как, читая эпифании, возникает чувство, что по строчкам его танцует дух с душой, сплетаются, разлетаются, и в песне, в звуках соединяются вновь. Дышаться они духом, мудрым словом, душой проказницей. Не верите, не верьте.

Мне кажется я знаю почему печаль свободна у И.З., она освобождает от чего-то другого: необходимости что-то делать ,куда-то бежать,кому-то улыбаться... "Оставь, старушка, я - в печали". Я свободен от вас, я внутри себя,сам с собой, в своей печали, окутавшей меня своим плащом невидимкой..

"тут не надо никакой психологии"... "большие знания порождают печаль" хотела просмотреть, но прочла всё, не отрываясь.

"тут не надо никакой психологии"... "большие знания порождают печаль" хотела просмотреть, но прочла всё, не отрываясь.

Когда я вышел из дома своего, я не знал еще, что мир необъятен. Но когда я бежал за солнцем многие годы, не останавливаясь для передышки (чтобы всегда находиться в его освещенье), я понял, что день конца не имеет. И когда я долгие годы шел за луною следом, я понял, что ночь конца не имеет. И я понял тогда, что надо стоять на месте. Тогда день придет к тебе сам, и сама к тебе ночь придет. Никуда не надо бежать, никуда не надо спешить, надо понять и постигнуть ритмы вещей, и надо найти себя самого в этих ритмах. Надо понять и осмыслить ритмы вещей. Канаки, к примеру, скачут верхом на волнах. Они берут доску, похожую на большую водную лыжу, заплывают подальше и, к берегу повернувшись, когда приходит волна, усаживаются на ее спину и едут на ней, пока их не выбросит на прибрежный песок. Они открыли ритм, которого не знают другие. Ястреб висит высоко в небе, не шевеля крыльями. Он открыл этот ритм, который его несет. Величайшая радость всадников — постигнуть ритмы коня, и ритмы верблюда, и ритмы слона. Ритм антилопы прекрасен, никто покуда не пробовал в него проникнуть. Может быть, прекрасны и ритмы гиппопотамов — пробовал ли кто-нибудь ездить на них верхом? Радость танцора — в сочетанье трех этих ритмов — ритмы мои и твои, и ритмы трубы. Воистину это радость — поиски ритма. Ритм — это творчество. Издавна известно, что даже тяжелая и неприятная работа становится приятней и легче, а приятная работа превращается в чистую радость, если она ритмична. В народной песне мельничиха так обращается к жернову: Уж я тебя вьиграю В сугроб мучицы белой... Даже и смерть сама не властна над ритмом, и не надо мешать ему: Все в свои уходят сроки, Я ж умру под утро в праздник, Чтоб работам вашим спешным Смерть моя не помешала... Если ритмы не приходят сами — ищи их! Мускулами ищи, каждым нервом ищи. В истории, в борьбе, в календаре — всюду ищи. В грамматике. В орнаменте. Ритмы, пронизывающие все и звучащие сквозь все. Не над, не вокруг, не под — вибрирующие сквозь. Кто их находит и постигает — тому радостнее жить на земле.