Предок.

Вырезая имена на каменных плитах, я сознавал, что существует роковая связь между мной и моими предками. Я убежден, что завишу от них, от того, что они недорешили, от вопросов, на которые они не ответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, которая переходит от родителей к детям. И я всегда считал, что должен ответить на вопросы, которые были поставлены судьбой еще перед моими прадедами, что я должен по крайней мере продолжить то, что ими было не исполнено. Трудно сказать, до какой степени вопросы эти носят личный, а до какой степени - общечеловеческий (коллективный) характер. Мне кажется, что верно второе. Зачастую проблема, имеющая значение для многих, не всегда признается таковой, в ней видят исключительно личную заинтересованность, и такой болезненный интерес, как правило, определяют как персональное психическое расстройство. Действительно, нарушения такого рода встречаются, но они не обязательно присутствуют изначально, они вполне могут быть производными - следствием невыносимой социальной атмосферы. Причину болезни поэтому нужно искать даже не столько в ближайшем окружении человека, сколько в социальной ситуации. До сих пор психотерапия очень мало считалась с этими обстоятельствами.

Как всякий, кто способен к некоторому самоанализу, я считал, что раздвоение моей собственной личности - мое личное дело, и что это - само собой разумеется - касается только меня. Фауст изъяснил это для меня, произнеся свои спасительные слова: "Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом" , но ничего не объяснил. Мне казалось, что это и про меня сказано. В дни, когда я впервые прочитал "Фауста", я не мог знать до какой степени странный героический миф Гете оказался пророческим для Германии. Я лишь чувствовал, что это касается меня лично. И когда Фауст из-за своей гордыни и по недомыслию становится причиной убийства Филемона и Бавкиды, я ощущал свою вину, как если бы это я в прошлом стал соучастником убийства двух стариков. Эта странная идея пугала меня, грех этот я должен был искупить, или, по крайней мере, не дать ему повториться.

Мои ложные умозаключения получили неожиданное развитие. В юности откуда-то из третьих рук я узнал странную вещь, будто мой дед Юнг был единокровным сыном Гете. Эта дурацкая история, однако, произвела на меня впечатление: казалось, она объясняла такую мою реакцию на "Фауста". Я, правда, не верил в т. н. реинкарнацию, но мне было близко то, что индийцы называют кармой. Я тогда не имел представления о существовании бессознательного, я не мог найти никакого психологического объяснения своим реакциям. Я тогда ничего не знал о том, а для большинства людей это и по сей день остается неизвестным, что бессознательное задолго наперед подготавливает грядущие события и потому они могут быть предугаданы людьми, обладающими даром ясновидения. Так, при известии о коронации кайзера в Версале, Якоб Буркгардт воскликнул: "Это падение Германии". Вагнеровы архетипы уже стояли у ворот, а с ними пришел дионисийский опыт Ницше, происходящий, видимо, все же от буйного Вотана. Гордыня Вильгельма поразила Европу и стала причиной катастрофы 1914 года.

Бессознательно в юности (в 1890-х) я следовал этому духу времени, я не умел противостоять ему. "Фауст" задел во мне какую-то струну, в некотором смысле он помог мне понять самого себя. Он ставил проблемы, более всего меня волновавшие: противостояние добра и зла, духа и материи, света и тьмы. Фауст, сам неглубокий философ, сталкивается с темной стороной своего существа, своей зловещей тенью, Мефистофелем. Мефистофель, отрицая самое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухой схоластике Фауста, которая приводит его на грань самоубийства. Мои внутренние противоречия явились здесь в форме драматической. Гете в какой-то степени определил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. Дихотомия Фауст - Мефистофель представилась мне в одном единственном человеке, и этим человеком был я. Другими словами, это касалось меня лично, я узнавал себя, это была моя судьба и все перипетии этой драмы - мои собственные, и я принимал в них участие со всею пылкостью. Всякое решение здесь имело для меня ценность. Позднее в своих работах я сознательно обращался к проблемам, от которых уклонился Гете в "Фаусте", - это уважение к извечным правам человека, почитание старости и древности, неразрывность духовной истории и культуры..."

Зимой 1955-56 года я вырезал имена моих предков на трех каменных плитах и поместил их во дворе Башни. Я расписал потолок геральдическими мотивами - моими, моей жены и зятьев. Первоначально на гербе Юнгов был изображен феникс - символ молодости и возрождения.[9] Мой дед вероятно, из желания сделать что-то наперекор отцу, герб изменил. Он был масоном (вольным каменщиком). Великим мастером Швейцарской ложи. Это обстоятельство повлияло на характер перемен, произведенных им в фамильном гербе Юнгов. Я говорю об этом факте, который сам по себе может показаться несущественным потому, что он исторически связан с моею жизнью и моими размышлениями.

После того, как дед откорректировал наш герб, там уже нет больше феникса. Его сменили голубой крест в правом верхнем углу и голубой виноград внизу слева на золотом поле, их разделяет голубая полоса с золотой звездой. Это - масонская символика, что совершенно очевидно. Так же как крест и роза у розенкрейцеров представляют борьбу противоположностей ("per сruceт ad rosam" [10]), - христианского и дионисийского элементов, так крест и виноград символизируют дух земной - хтонический, и дух высокий, небесный. Символ объединяющий - золотая звезда, "Aurum Philosophorum" . [11]

Философия розенкрейцеров родилась из герметической - собственно - алхимической философии. Одним из основателей ордена был Михаэль Майер (1568-1622), известный алхимик и младший современник малоизвестного, но гораздо более крупного алхимика Герарда Дорнея (жил в конце XVI века), чьи трактаты составляют первый том "Theatrum Chemicum" (1602). Франкфурт, где оба они проживали, был тогда центром алхимической философии. Во всяком случае, будучи придворным учителем и врачом Рудольфа II, Михаэль Майер был в своем роде местной знаменитостью. В соседнем Майнце жил тогда доктор медицины и юриспруденции Карл Юнг (ум. в 1654), о котором больше ничего не известно, фамильное древо обрывается на моем прадеде Зигмунде Юнге, civis Moguntinus [12] , родившемся в начале XVIII века. Это объясняется тем, что муниципальные архивы Майнца сгорели во время войны за испанское наследство. Вполне вероятно, что этот ученый, д-р Карл Юнг, был знаком с работами обоих алхимиков, поскольку тогдашняя фармакология все еще находилась под сильным влиянием Парацельса. Дорней был открытым сторонником Парацельса и даже составил обширные комментарии к его трактату "De vita Longa" [13]. Кроме того, он более других занимался процессами индивидуации. Если вспомнить, что значительную часть своей жизни я работал над проблемами противоположностей, особенно в свете алхимической символики, то, не скрою, все это меня волновало..."