Теренс Доусон. Юнг, литература и литературная критика

Какая часть меня, мне неизвестная, мной управляет? Фернандо Пеццо, 1917 год) Каждый художник является посредником для всех остальных. (Фридрих Шлегель, поздние 1790-е годы) Юнгу приходилось часто настаивать на том, что он — «эмпирик». Следовательно, можно было бы предположить, что его труды основаны на анализе случаев из психотерапевтической практики. Вместо этого, можно обнаружить, что многие из его главных идей производны от его интерпретации значительного диапазона текстов — от описания фантазий молодой женщины (опубликованных в клиническом журнале) до Книги Иова, и от духовных текстов Востока до сочинений западных алхимиков. Поэтому несколько разочаровывает открытие того, что его три очерка о психологии собственно литературных текстов относятся к его наименее успешным работам. Его очерк об «Улиссе» Джеймса Джойса (1932) потрясающе невразумителен, а различие, сделанное им в 1930 году, между двумя типами художественного творчества: «психологическими» сочинениями (психологические смыслы которых полностью раскрываются автором) и «визионерскими» сочинениями (которые, будучи неясными, «требуют» психологических комментариев) — неубедительно и малополезно. В конце 60-х годов появилось много работ юнгианской литературной критики: некоторые из них превосходны. Однако многие сочинения, особенно относящиеся к 1960-м и 1970-м годам, страдают от весьма сомнительных посылок. В них идеи Юнга принимаются в качестве доказанных положений, а за тем либо эти идеи схематически применяются к обсуждаемому тексту, либо текст интерпретируется по его внешнему сходству с архетипическим, которому присваивается определенное значение. Хотя такая методологическая наивность большей частью ушла в прошлое, юнгианская критика страдает от ее последствий: она все еще остается в значительной степени на периферии современной полемики. Одно из важнейших достоинств юнгианского подхода происходит от базисной установки Юнга по отношению к пациентам. Хотя психотерапия неизбежно является «производительницей теорий». Юнг утверждал, что он всегда начинал клиническое исследование с напоминания самому себе о том, чтобы не иметь каких-либо предположений о природе дилеммы его пациента. Кроме того, он часто предостерегал своих последователей от принятия его идей в качестве окончательной теории, которую нужно «применять» либо к сновидениям, либо к событиям (ситуациям). Современная литературная критика также производит теории. Критики имеют склонность «проецировать» свои предвзятые мнения на читаемые тексты, таким образом удушая свою способность воспринимать неожиданные возможности. Текст является независимым продуктом и должен рассматриваться таким, каков он есть. Интерпретация всегда носит пробный характер. Юнг никогда не стремился к тому, чтобы его идеи принимались в качестве доказанных положений. Он думал о них только как о вспомогательных средствах. Так же как аналитическая психология развивалась для того, чтобы исследовать возможные психологические смыслы индивидуального опыта, так и юнгианская литературная критика исследует возможные психологические значения литературного текста. Первая часть этой главы обосновывает необходимость: а) установить, «чей» опыт отражается в художественной литературе, и б) рассмотреть все ее события в качестве дилеммы, стоящей перед данным персонажем. Вторая часть обрисовывает в общих чертах теорию истории литературы, в которой подчеркивается взаимодействие между двумя определяющими характеристиками современной литературы: ее увлечением личностью и, одновременно, социальными проблемами. Подход к индивидуальному тексту: прочтение «Памеллы» Любая методология анализа психологических смыслов текста будет поднимать вопрос о психологии самого автора. Поэтому с самого начала мы должны ясно понимать, что означает этот «автор». Я здесь не имею в виду всю совокупность известного об историческом авторе, о котором идет речь. Глубинная психология аргументирует не от биографического события к тексту, а от текста к его психологическому смыслу, то есть к тому способу, которым текст выявляет специфический комплекс проблем, свойственных «предполагаемому автору» во время написания данного текста. Неизбежно возникает проблема сослаться на биографический материал для того, чтобы доказать какое-либо утверждение и установить его отношение к историческому автору, но анализ сам по себе должен рождаться из текста. Многие современные аналитики (особенно архетипической школы) стремятся доказать, что все персонификации, возникающие в сновидении, имеют равный статус, и что можно рассматривать сновидение в отношении к любому из них. Достоинство такой точки зрения в том, что она «открывает» большое количество возможностей интерпретации. Напротив, этот очерк написан с точки зрения, что события сновидения должны относиться к сновидцу (то есть, конкретному индивиду) либо к персонажу, которого Юнг описывал как «эго сновидения» (то есть к единственному действующему лицу сновидения, которое может быть определено как «основной носитель» бессознательной личности сновидца). Литературная критика должна быть осторожна относительно включения биографического материала в литературный анализ. Поэтому этот очерк направлен на доказательство того, что психологическая интерпретация литературного текста опирается на отношение между его событиями и персонажем — «основным носителем» бессознательной личности автора. Однако отсюда нельзя предположить, что такой персонаж функционирует в романе тем же способом, что и «эго сновидения» в сновидении. На следующих страницах я определяю «основного носителя» бессозна тельной личности автора в повествовательной литературе как эффективного протагониста. Для того чтобы определить «эффективного протагониста» романа, нужно: 1) сопоставить ситуацию в самом начале с заключительной ситуацией повествования и 2) задаться вопросом, какие из персонажей изменились наиболее радикально в описываемых событиях. Если это очевидный герой романа, то, возможно, нет необходимости продолжать исследование. Но очень часто можно обнаружить, что другой персонаж — и, конечно, это может быть на первый взгляд второстепенный персонаж — претерпевает куда более значительные перемены. Если все события романа можно доказательно отнести к этому, на первый взгляд, менее важному персонажу, то он или она могут стать эффективным протагонистом. Исследовать возможные психологические смыслы литературного текста — означает предполагать, что его «поверхностная структура» (например, рассказываемая история) проективно представляет «глубинную структуру». Под глубинной структурой я понимаю описываемые в поверхностной структуре события, в их отношении к эффективному протагонисту. Моя задача состоит в исследовании и проверке двух утверждений: 1. События, описываемые в «поверхностной структуре» романа, представляют собой проективное представление о дилемме, с самого начала стоящей перед эффективным протагонистом. 2. События повествования описывают, каким образом данный персонаж отвечает на вызов, заложенный в этой дилемме. Иными словами, моя точка зрения заключается в том, что роман обусловлен необходимостью представления проективной репрезентации, а также скрытым вызовом, бросаемым эффективному протагонисту в событиях повествования. Следующее прочтение направлено на проверку данной гипотезы: оно является методологическим экспериментом. Я выбрал предметом исследования «Памеллу» Самуэля Ричардсона (1740) — первый «бестселлер» английской литературы, с одной стороны, потому, что он кажется удобным выбором для постъюнгианского анализа, с другой, он подготавливает почву для утверждения, которое я выдвигаю во второй части этого очерка. Роман состоит почти полностью из писем, написанных пятнадцатилетней служанкой своим родителям. В первом письме Памелла Эндрюз сообщает своим родителям, что «леди», у которой она служила, умерла, и прямо перед смертью она убедила своего сына заботиться о «бедной Памелле». Нового «хозяина» Памеллы зовут мистер Б. (в соответствии с обычаем XVIII века создавать видимость реализма). Несмотря на его заботу о ней, она быстро начала подозревать его в посягательствах на ее «добродетель». В тайне от нее, он заставил одного из слуг показывать ему все ее письма, многие из которых были посвящены опасениям относительно такого поведения. Торжественно заявляя, что его интерес по отношению к ней носит благородный характер, он периодически пытается воспользоваться ею. Ей всегда удается избегать его, либо выскальзывая из его рук, либо падая в обморок. Миссис Джервис, управляющая, пытается ей помочь, но безуспешно. В конце концов, он принимает ее отказ и говорит ей, что кучер отвезет ее домой. Вместо этого Робин отвозит ее в линкольн-широкий дом мистера Б., где она, в результате, оказывается в заточении. В течение этого времени ее письма, которые она не может посылать, принимают форму дневника. Хотя мистер Б. обещает Памелле, что он даже не переступит порога своего линкольнширского дома, прежде чем не получит ее согласие, он все еще продолжает домогаться ее. Новая управляющая, миссис Джукиз, делает все, что в ее власти, чтобы он мог достичь своей цели. Памелла обращается за помощью к мистеру Вильямсу, священнику ее хозяина, но миссис Джукиз быстро рушит их планы. Затем, неожиданно и без ее согласия, приезжает мистер Б. Однажды ночью, принятый (нечто невероятное) за одного из слуг, он проникает в ее спальню. Пока миссис Джукиз удерживает ее, он пытается ее изнасиловать, но у нее случается еще один обморок, и худшего снова удается избежать. В продолжение этой сцены миссис Джукиз крадет дневник Памеллы и показывает его мистеру Б. Несмотря на протесты Памеллы, он читает его. Это — поворотный пункт. Он начинает ее больше уважать и, в конце концов, разрешает ей вернуться к ее родителям. Однако сразу, как только она уехала, он обнаруживает, что не может без нее жить, и шлет ей письмо. Она смягчается и возвращается в его дом. Мистер Б. рассказывает ей, что его сестра, леди Даверс, угрожала прекратить с ним всякие отношения, если он женится на служанке. Но категорический отказ Памеллы стать его любовницей, наконец, заставил его сделать ей предложение. После этого она наносит визиты в соседние дворянские имения, и ею всюду очарованы. Вскоре играют свадьбу. Последнее испытание приходит, когда она должна преодолеть свою ревность, узнав от леди Даверс, что у мистера Б. была связь с мисс Салли Гудфрей. Но все хорошо кончается. Все проблемы разрешаются, прощена даже миссис Джукиз, и Памелла решает заботиться о мисс Гудвин (дочери мистера Б. от Салли Гудфрей) при всякой возможности. «Памелла» — длинный роман: почти пятьсот страниц в издании «Пингвин». Для полного анализа следовало бы изучить всех главных действующих лиц и потребовалось бы намного больше места, чем доступно здесь. На этих страницах я могу лишь обозначить некоторые способы, названные Юнгом «вспомогательными средствами», которые могут послужить объяснению и выявлению разнообразных взаимосвязанных свойств основных взаимоотношений. Моя главная цель состоит в том, чтобы проиллюстрировать возможную методологию. Большинство читателей, а также большинство литературных критиков, полагают, что повествовательная литература описывает события, происходящие с главным персонажем в «поверхностной структуре». В литературных терминах, это может быть адекватным, но если стремятся открыть психологическое значение текста, то очевидный «главный персонаж» сочинения может не быть его эффективным протагонистом. Наша главная задача, следовательно, состоит в идентификации «эффективного протагониста» романа. Роман преимущественно состоит из писем, написанных Памеллой: вне сомнения, что «поверхностная структура» рассматривается с ее точки зрения. Она является главным персонажем — до тех пор, пока не становится заметным, что она почти не изменяется по ходу романа. Что даже более примечательно, она никогда не определяет события. Она только реагирует на них: ее сопротивление пассивно. Подзаголовок «Вознагражденная добродетель» подразумевает, что она «вознаграждена» престижем более высокого социального статуса и (мы должны поверить) постоянной любовью мистера Б. Но, вопреки пародии филдинга, роман не относится (по крайней мере, в основном) к ее амбициям по поводу того или другого. Напротив, мистер Б. значительно изменяется в событиях романа. Он привык быть «сумасбродным», и по ходу романа он претерпевает радикальные (даже неубедительные) изменения характера. Роман посвящен его пленению несомненной добродетелью и его желанию обладать ею. Прочитав дневник Памеллы, он понял, что она действительно является тем редким созданием с «непорочной» душой и телом, которого он всегда страстно желал. В конце концов, он добивается себе жены, которую все время желал. Именно очарованность мистера Б. Памеллой определила форму повествования: мистер Б. создает события. Он принимает все важные решения и создает все без исключения события, относящиеся (прямо или косвенно) к нему. Он является эффективным протагонистом. Таким образом, я утверждаю, что, если интересуются психологическим смыслом романа, то нужно рассматривать все взаимодействия, которые тенденциозно описаны Памеллой, в отношении к мистеру Б. «Поверхностная структура» рассказывает историю Памеллы; «глубинная структура» представляет те же события, но с точки зрения мистера Б. Такие критики, как Моррис Голден (1963), В.Б. Уорнер (1979), Рой Роусел (1986) и другие, давно уже поняли ведущую роль мистера Б. Но при этом существуют три фундаментальных отличия между их анализом и «юнгианским» подходом. Во-первых, я хочу доказать, что все, а не некоторые события — включая собственные желания Памеллы — должны рассматриваться в отношении мистера Б. Во-вторых, Роусел (1986), например, решительно утверждает, что в ситуации между мистером Б. и Памеллой «психологическое не является первичным». Я амереваюсь доказать, что в этой ситуации психологическая сторона является главной. И, в-третьих, все эти критики проводят параллели между мистером Б. и Ричардсоном, но в проводимых ими параллелях мало (или совсем нет) различия между частью и целым. Эта глава основана на той точке зрения, что индивид состоит из многочисленных расщепленных личностей, и мы не можем смешивать «целую» личность с тем, что является всего лишь «аспектом» этой личности. На следующих страницах будет показано, что идеи Юнга открывают возможный способ, которым точно определяются как источник дилеммы, лежащей в основе событий повествования, так и природа параллелей, которые можно провести между мистером Б. и его автором. Я предполагаю, что все наши представления об обществе являются «проекцией» наших собственных отношений на окружающий нас мир. «Памеллу» часто определяют как ранний пример романа с реалистической социальной основой — и это так. Но нужно точно определить: роман построен на предположении, что нельзя найти «честную и верную» женщину из социального класса, к которому принадлежит мистер Б. Мы помним, что от мистера Б. был незаконнорожденный ребенок у мисс Салли Годфрей, которая принадлежит к привилегированному (хотя и менее привилегированному, чем мистер Б.) классу. Более того, мы замечаем, что мистера Б. более не интересуют молодые женщины из привилегированных классов: будучи «необузданным» и соблазнив некоторых представительниц привилегированных классов, будучи отцом ребенка одной из них, он вообразил, что все молодые женщины, принадлежащие к «его» классу, не заботятся о собственной добродетели. Иными словами, его представления об обществе неразрывно связаны с его инстинктивным отношением к женщинам. Портрет общества глазами мистера Б. — это «проекция» его собственного способа видения мира. Моральная распущенность, которую он приписывает обществу, является отражением его собственных «подавленных» желаний: то, что он скрывает связь с Салли Годфрей, подтверждает это предположение. Сходным образом, в конце романа, желание Памеллы делать добро отражает бессознательное желание мистера Б. стать более интегрированным и полезным членом общества. Социальная тема — желание исправить общество — следовательно, также может пониматься как проективная метафора его бессознательного желания личностного роста. Мы должны придти к выводу, что мистер Б. — приятный молодой человек: от этого зависит смысл завершения романа. И еще: по ходу романа он не ведет себя должным образом и не понимает, до какой степени его поведение по отношению к Памелле является предосудительным. Таким образом, оказывается, что в романе существует два мистера Б. Один — это «лучший джентльмен», который привлекает Памеллу и за которого она, в конце концов, соглашается выйти замуж. Повторяющаяся идеализация приводит к выводу, что этот мистер Б. не является носителем аутентичного — хотя и только гипотетического — центра сознания (эго), будучи персоной, т. е. способом, которым индивиду свойственно представлять себя внешнему миру. «Другой» мистер Б. — это брутальный хозяин, т. е. персонификация всего того, что первый мистер Б. отказывается признавать в себе. Это можно понять в свете юнговской концепции тени. Юнг использовал этот термин при описании двух зависимых, но, тем не менее, различных явлений: 1) всей полноты бессознательного, т. е. всего, что мы отказываемся признавать в себе, и 2) особой персонификации, которой человек «не имеет желания быть», «совокупности всех тех неприятных качеств», которые человек стремится скрывать. Таким образом, тень — это персонификация какого-либо аспекта личности таким, каков он есть на самом деле. Поскольку эго стремится подавить такие аспекты личности, тень часто сама навязчиво проявляет их. В течение первых двух третей романа первый мистер Б. находится «во власти» второго мистера Б., т. е. теневых наклонностей «лучшего» джентльмена. После прочтения дневника Памеллы, первый мистер Б. наконец понимает ее достоинства. Иными словами, он читает ту историю, которую хочет прочесть. Но он не может прочитать ту историю, которую дневник рассказывает на самом деле: о его собственной сексуальной агрессивности и даже о жестоких поступках. Иными словами, мистер Б. испытывает нежелание признать свои собственные теневые наклонности, или, следуя словам Памеллы, «каков он в истинном свете». Интенсивность, с которой он желает Памеллу, свидетельствует о том, что он неумышленно наделяет ее архетипическими атрибутами. В настоящее время литературные критики, интересующиеся применением юнговских идей при анализе текста, часто стремятся, прежде всего, установить ведущий архетипический образ или паттерн. Я сомневаюсь в правильности такого подхода по двум причинам. Этот подход предполагает, во-первых, что значение архетипического материала всегда, в сущности, одинаково и, во-вторых, что, на первый взгляд, одинаковые повествовательные структуры имеют сходное психологическое значение. Мифические паттерны — это не статические, а развивающиеся структуры. Иногда значение какого-либо мотива уменьшается. В классические времена битва между лапифами и кентаврами имела такую важность, что была выбрана в качестве темы метоп на южной части Афинского Парфенона, но, со временем, эта история постепенно перестает быть характерной для искусства. В иных случаях миф будет открывать новые пласты значений. Наиболее очевидным примером, возможно, является миф о Нарциссе. Несмотря на его относительно небольшую важность в классические времена, начиная с эпохи Возрождения, она постепенно возрастает, пока, в начале XIX века, этот миф не становится одним из доминирующих в эпоху Романтизма. Например, существуют поразительные параллели между версией истории о Нарциссе Овидия и романом в стихах «Евгений Онегин» Александра Пушкина (1823-1831 гг.). Но маловероятно, что, даже в случае детальной разработки, распространение этих параллелей способно осветить более чем один аспект (хотя, возможно, и существенный) романа. Значение архетипического материала всегда изменяется, и каждая новая формулировка основного паттерна видоизменяет существующие скрытые смыслы данного паттерна. Очевидны параллели между «поверхностной структурой» мифа о Дафне и Аполлоне и «Памеллой», но эти параллели отходят на второй план, когда мы рассматриваем события романа в отношении к эффективному протагонисту. Греческий миф о молодой женщине, спасающейся бегством от ярчайшего из богов, и английский роман XVIII столетия о молодом мужчине, пребывающем под наваждением архетипического образа непорочности, имеют весьма различные психологические смыслы. Иными словами, чтобы исследовать архетипический паттерн, нужно, в первую очередь, определить точку зрения, с которой он будет восприниматься, т. е. идентифицировать эффективного протагониста. Памелла существует только в отношении к мистеру Б., который не способен понять, почему она не уступает его домогательствам. Когда она его отвергает, его желание обладать ею только возрастает. Он хочет ее, потому что она невинна; если бы у него была возможность удовлетворять свои желания, она бы перестала быть невинной и (можно предположить) он отказался бы от нее, как он поступил по отношению к Салли Годфрей. Продолжающееся отвергание его Памеллой питает его желание обладать ею. Поскольку он является эффективным протагонистом романа (т. е. его действия связаны с его желаниями), отправка ее в Линкольншир демонстрирует желание освободиться не только от раздражения, которое она вызывает у него, но также и от своего собственного желания. Его сексуальная грубость по отношению к ней, следовательно, может быть понята как принудительная попытка положить конец своему собственному желанию, потому что он не может им управлять. В течение последних тридцати лет критика демонстрировала значительный интерес к тому способу, которым Памелле удается противостоять мистеру Б. и достойно отвечать ему. Она проявляет замечательную силу характера как в отражении нежелательных домогательств мистера Б., так и, позднее, в принятии ответственности за его недостатки. Но эта сила характера также поднимает вопрос: «Зачем нужно было наделять Памеллу так полно характеристиками, не соответствующими таковым у эффективного протагониста?» Объяснить это можно с помощью двух идей Юнга. Первая — это его представление о том, что образы, возникающие из бессознательного, компенсируют одностороннюю сознательную установку. Юнг утверждает, что у психики есть функция саморегуляции: т. е. что бессознательное выражает инстинктивную необходимость «скорректировать» некоторую неуправляемую односторонность в сознательной ориентации личности. Можно идентифицировать, по крайней мере, три способа, которыми Памелла воплощает качества, «отсутствующие» у мистера Б. 1. 0на воплощает моральную честность, которая «компенсирует» его точку зрения, что общество — морально нечистоплотно. Если он стремится возвратить себе чувство собственной моральной состоятельности, то его должна «спасти» очень сильная духом молодая женщина из другого социального класса. Памелла происходит из уважаемого класса мелких землевладельцев, который ниже, чем его собственный. Однако для него не так уж невероятно взять себе в жены представительницу этого класса. 2. Она воплощает верность собственной аутентичной сущности, которая компенсирует потерю им его собственной аутентичной идентичности. Если он стремится снова стать «лучшим джентльменом», его должна спасти женщина, персонифицирующая «верность самой себе». З. Она воплощает убеждение, что единственным видом взаимоотношений между мужчиной и женщиной являются продолжительные отношения. Это убеждение компенсирует его неспособность к формированию длительных взаимоотношений. Здесь можно сослаться на юнгианскую концепцию Эроса. Мистер Б. может чувствовать, что он сильно увлечен женщиной (например, Салли Годфрей, Памеллой), но он не может заставить себя вступить с ней в длительные отношения. Он блуждает от одних взаимоотношений к другим даже без тени чувства обязанности. Его бессознательное «компенсирует» эту склонность, сталкивая его с непреодолимым наваждением — желанием обладать архетипическим воплощением Эроса. Таким образом, Памелла ставит мистера Б. перед вызовом необходимости придти к согласию с его страхом перед Эросом как причиной связанности. Можно заметить, что она соглашается выйти за него замуж только тогда, когда он окончательно демонстрирует свое желание длительных отношений. В самом начале романа, смерть его матери освобождает мистера Б. от моральных запретов, которые она воплощала. Он думает, что волен делать все, что ему нравится. Вопреки этому, он обнаруживает, что «пленен» не только примером несомненной «добродетели», но также и своим страстным желанием обладать Памеллой. Настоящее заточение, которому он подверг Памеллу, может, следовательно, рассматриваться как символическое представление того, что его собственная лучшая природа находится в заточении у тени, т. е. у его «подчиненной» природы. Дилемму, стоящую перед ним, можно определить как двойной вызов: 1. Необходимо придти к согласию с его собственными теневыми наклонностями. 2. Необходимо придти к согласию с теми ценностями, которые персонифицирует Памелла. Роман прослеживает процесс, в котором Памелла вынуждает мистера Б. не только придти к согласию с теми качествами, которых ему не достает, но также, в конце, стать более полезным членом общества. Очарованность мистера Б. Памеллой связана с проблемой классовых различий. Предыдущие идеальные женские образы в литературе (например, Дидо Вергилия, Изольда или Ева Мильтона) практически не были связаны с социальной действительностью (в современном смысле этого словосочетания). Они существуют как архетипические образы, реализующиеся в архетипических взаимодействиях. Памелла призывает мистера Б. соединиться с обществом, в котором он живет. Роман имеет совершенно очевидное социальное значение. Личные и социальные мотивы являются различными аспектами одной и той же проблемы. Вызов, брошенный мистеру Б., заключается в том, чтобы узнать и принять те аспекты своей собственной личности и социальной ответственности, которыми он не интересовался и которые не считал частью его собственного психологического устройства. До сих пор выводы строились на основе анализа текста. Самое время проверить гипотезу о том, что мы знаем об авторе этого текста. Вопрос о том, можно ли идентифицировать мистера Б. с Самуэлем Ричардсоном, предполагает существование некоторой теории литературного творчества. Легко можно понять, почему так много работ в литературной критике, вдохновленной Юнгом, было посвящено повествовательной литературе, особенно романам XIX и XX столетий. Великое множество романистов описали, каким образом основная идея их произведения впервые возникла в сновидении и каким образом их роман «разворачивает» сценарий, заключенный в таком сновидении. Это весьма похоже на то, что Юнг назвал активным воображением, процессом сознательной индукции грез, направленной на переживание своей собственной непосредственной жизни воображения. «Памелла» возникла из авторского решения создать так называемый «роман в письмах», серию «образцовых писем», призванных помочь молодым женщинам элегантно выражать себя в собственной переписке. Но Ричардсона так сильно поглотила проблема того, что невинная юная служанка может написать своим родителям о трудностях, стоящих перед ней в ее работе, что он быстро оставил свой «роман в письмах» для того, чтобы написать роман о такой служанке. Он писал этот роман по ночам, после долгой дневной работы в качестве печатника, и закончил эту очень длинную рукопись всего за два месяца. Размышления о возможных трудностях служанки, очевидно, активизировали «внутренний образ» женщины, имеющей для него высшую эмоциональную ценность — т. е. его аниму. Не просто мистер Б. «очарован» Памеллой — весь этот роман демонстрирует яркий случай человека, попавшего под власть своей анимы. Памелла может быть определена как анима Ричардсона. Роман берет начало в переживании, родственном активному воображению. Поэтому мистер Б. может рассматриваться как персонификация бессознательных желаний автора, когда он встречается с очаровывающей его фигурой анимы. В психологических терминах все действие романа можно описать как проективную репрезентацию дилеммы, стоящей перед Самуэлем Ричардсоном во время написания романа. Таким образом, наше прочтение приводит к утверждению, что нужно определить природу любых параллелей, предполагаемых между мистером Б. и Ричардсоном. Мистер Б. как «лучший джентльмен» представляет собой «персону». Другой мистер Б., протагонист вымышленных событий, — это «теневая фигура». Тень является только частью личности. Она не может отождествляться с целым, и, по определению, она «бессознательна». Это приводит к утверждению, что Ричардсон, несмотря на намеки относительно некоторых параллелей в его письмах, практически не осознавал психологических смыслов своего собственного романа. Такой вывод приобретает дополнительный вес, если вспомнить о предварительном характере финала романа. Мистер Б. в конце концов преодолевает гордость, которая удерживала его от предполагаемого брака со служанкой. Это — первый шаг на пути к счастью, но, тем не менее, он приводит лишь к предварительному решению. После свадьбы Памелла принимает ответственность за незаконнорожденного ребенка (т. е. за недостатки мистера Б.) и заставляет его сделать то же самое. Таким образом, прошлое интегрировано, поскольку предполагается, что мистер Б. пришел к частичному согласию со своей «подчиненной» природой. Но то, что мистер Б. никогда в действительности не признает, насколько плохо он себя вел, говорит нам о том, что есть еще много материала для проработки. Это прокладывает путь семейным проблемам, которые легли в основу «продолжения» Ричардсона: «Памелла: часть вторая» (1741). А то, что Ричардсон остается невосприимчивым к смыслам своего собственного творчества, следует из того, что его очередной роман, «Кларисса» (1747-1748), — более длинный и лучший роман — в основном развивает ту же тему. Только в «Клариссе» героиня оказывается законченным персонажем, взятым из среднего класса. Это приводит нас к основной проблеме романа. С психологической точки зрения, возможно, наиболее поразительно то, что эффективный протагонист никоим образом не является «эго»-фигурой. С одной стороны, мистер Б. является преимущественно персоной, с другой — репрезентацией тени. По определению, тень — это архетипический образ. Мистер Б. имеет отношение к Сатане, доминирующему архетипическому образу тени в западной литературе: он — «коварный», как Люцифер (с. 89), и его цель — «соблазнить» Памеллу. Но при этом, очевидно, он не может рассматриваться в качестве свойственного XVIII веку «варианта» дьявола. Он является архетипическим образом (в том смысле, что он наделен некоторыми атрибутами коллективной цели). Однако в отношении романа, он служит лишь персонификацией теневых наклонностей мистера Б. В «Памелле» вообще нет «эго»-фигур. Этот роман иллюстрирует фазу эволюции сознания, непосредственно предшествующую дифференциации тени, ее отделению от «эго». Такое восприятие необходимо, если индивид начинает осознавать собственную индивидуальную идентичность. Трудно преувеличить важность «Памеллы». Борьба мистера Б. с теневыми наклонностями и его наваждение обладания девушкой из более низкого социального класса предвосхитило две великие темы гетевского «Фауста» (1808). Памелла также служит «образцом» для бесчисленных более поздних образов женщин, чья сила характера сводится к способности справиться с нетерпимым мужем и принести пользу своими добрыми делами. Такие женщины становятся ключевым типом в литературе викторианской эпохи, особенно романов, написанных женщинами. Таким образом, характеристики Памеллы породили поведенческий паттерн, который вредил личностному росту нескольких поколений женщин. Очевидно нам следует лучше разобраться не только в том, как возникали такие «стереотипы», но и почему. Несмотря на недостаток места, следует заметить, что наше рассуждение имплицитно подразумевает, что психологические смыслы сочинения относительно его социальных условий либо относительно автора, продолжают иметь значение для современного читателя. Долгое время предполагалось, что озабоченность классовым конфликтом, родовыми стереотипами и сексуальной властью лежат в основе «Памеллы», и что все эти проблемы фокусируются в образе мистера Б. Наше прочтение подтверждает значение этих факторов, но оно также и шире их. Конечно, социальные проблемы, поднятые в романе, требуют исследования именно как социальные проблемы. Я лишь настаиваю на том, что проблемы классовых различий, родовых стереотипов и сексуальной власти также, в сущности, являются аспектами психологического «комплекса». Наше прочтение «Памеллы» обращает внимание на дилемму-вызов, которая одновременно уникальна, так как относится к определенному тексту (и, шире, к определенному автору), но также связана с коллективными интересами. То есть дилемма, перед которой стоит мистер Б. — вариант широко распространенного и все еще имеющего значение психологического «комплекса». «Памелла» является одним из наиболее ранних романов в английской литературе, в котором обнаруживается хорошо развитое понимание социальной действительности. Вероятно, он является наиболее ранним романом, события которого могут рассматриваться как «проекция» личных интересов автора. Учитывая наши открытия относительно мистера Б., можно утверждать, что осознавание индивидом реальности неразрывно связано с осознаванием его собственных теневых наклонностей. Иными словами, только после того, как некто придет к предварительному соглашению с собственной тенью, у него может появиться представление о себе как «эго» (отдельного от коллективного сознания его общества) либо сознательное понимание собственного места в социальной действительности. Вторая часть этого очерка посвящена исследованию данного предположения. К теории литературного сознания Согласно итальянскому философу XVIII века Джамбатиста Вико, часто ошибочно предполагают, что люди всегда думали так, как мы это делаем в настоящее время (Ротра, 1990). К сожалению, любая литературная критика, включая юнгианскую, продолжает поступать именно так. Несмотря на изощренность своих риторических приемов, постмодернистский дискурс страдает тем, что Вико назвал «самонадеянностью школяров», т. е. ошибочно полагает, что люди всегда думают одинаково. Критики рассматривают тексты, написанные сто, четыреста или даже две тысячи лет тому назад так, как если бы они были написаны людьми той же психологии, что и они сами. Это недопустимо: нельзя полагать, что люди прошлого думали — или даже могли бы думать — так же, как мы это делаем в настоящее время. Делать так — означает продуцировать плохую литературную критику и еще худшую психологию. Трудность выявления постепенной эволюции сознания не означает, что следует сомневаться в том, что такая эволюция происходит. Любые продукты культуры служат ее свидетельствами, особенно все виды письменных текстов. Несмотря на предварительность всякой попытки определить природу сознания, следует продолжать изучение возможных способов описания и измерения как сознания самого по себе, так и эволюции сознания. В двух лекциях по алхимии, прочитанных летом 1942 года, Юнг очерчивает теорию, объясняющую, как мы постепенно «забираем» свои разнообразные проекции, т. е. интегрируем источник дилеммы, заложенной в проекции. Каждой стадии соответствует особый вид сознания. Первая стадия описывает состояние, в котором люди абсолютно бессознательны относительно всякого отделения себя от мира, в котором они живут. У них отсутствует или не развито представление о себе, как о существах, отличающихся от общественных ожиданий по отношению к ним. Вторая стадия состоит из длительного и порой болезненного отделения личности от «Другого». Она описывает процесс, в котором личность постепенно познает свою собственную идентичность обычно методом «от противного» относительно различных граней «Другого» (например, фигур, репрезентирующих авторитет или «различия»). На третьей стадии происходит дифференциация моральных ценностей. Здесь личность непрерывно оценивает коллективную мораль своего общества с целью определения своего собственного этического кодекса. Четвертая стадия начинается с понимания, что те аура и авторитет, которыми личность наделяла все коллективные нормы и ожидания, согласно которым она живет, являются ее собственными продуктами. «Проекция», таким образом, разрушена. Мир воспринимается таким, каков он есть на самом деле, позволяя личности стать особым человеческим существом, которым она и является на самом деле. Эта стадия может показаться целью всего процесса, но, согласно Юнгу, это не так. Поскольку лишенный всей своей «мана» (Мана — в верованиях народов Полинезии и Меланезии сверхъестественная сила, присущая некоторым людям, животным, духам и предметам), мир может показаться неопределенным и бессмысленным. Такое восприятие часто приводит к чувству отчуждения. Это, разумеется, никоим образом не может быть целью. Поэтому, согласно Юнгу, пятая стадия начинается с установления новых диалектических отношений личности с собой. Это означает сознательное исследование наших врожденных склонностей, особенно наименее осознаваемых, обнаруживаемых только при анализе сновидений и фантазий. В конце этого длительного процесса приходит осознание себя не как бунтаря или «постороннего», а как особого человеческого существа, живущего в данном социуме. Таким образом, круг замыкается. Теперь целью становится новая интеграция с обществом, совершенно отличная от первой стадии, благодаря преимуществу полного осознавания собственной индивидуальной природы, ее функционирования и ограничений. Эти пять стадий не являются «фиксированной шкалой». Личность не оставляет первую стадию полностью после того, как переходит на вторую, или вторую стадию — когда переходит на третью. Различные части личности часто «обитают» на различных стадиях. Одна часть может быть относительно независимой, другая — совершенно неспособной освободиться от ожиданий своей семьи или от собственной незрелости. Аналогично, люди, находящиеся на первой стадии, должны иметь некоторое осознавание реальности мира, в котором они живут, т. е. четвертой стадии, по Юнгу. Юнговская схема основывается на определении четвертой стадии, т. е. на том, как личность понимает «реальность». Словосочетание «как она есть» не означает, что реальность предполагается абсолютной. Реальность определяется потребностью субъекта в адаптации к ней. Дикарю из внутренней Бразилии требуется столь же интенсивное переживание реальности, что и жителю Нью-Йорка, но их относительные определения реальности будут совершенно разными. Это объясняет взаимосвязь аспектов четвертой стадии. Один из аспектов относится к способности индивида видеть мир таким, каков он есть на самом деле. Но этот индивид не может даже приблизиться к пониманию сущности мира (в отношении непосредственных потребностей индивида), пока он не начнет хотя бы понимать себя как особое бытие, каковым он и является. Это означает достижение как минимум предварительного согласия со своей собственной тенью. Поскольку реальность относительна, эту схему можно применять к каждому индивидуально и разными способами. Иными словами, любая из пяти юнгианских стадий относительна. Они служат мерой адаптации с данной конкретной точки зрения, а она сама по себе подразумевает определенные вид и уровень самосознания. Я склонен предполагать, что пять стадий удаления проекций Юнга могут служить литературной критике двумя способами: 1. Они могут помочь выявить различные аспекты сознательного понимания, обнаруживаемого у эффективного протагониста какого-либо произведения. 2. Они создают основу для изучения эволюции литературных интересов. I. Идентификация доминирующего психологического значения текста Подобно тому, как различные части личности обитают на различных стадиях развития, всегда можно приписать различные аспекты сознательного понимания, обнаруживаемого у эффективного протагониста, каждой из пяти юнговских стадий. Попробуем применить это к «Памелле», учитывая то, что мы идентифицировали мистера Б. как эффективного протагониста. 1.Нет ничего «индивидуального» в мистере Б.: он просто красивый молодой человек, который почти полностью состоит и, следовательно, «определяется» социальными ожиданиями по отношению к нему. Данный аспект мистера Б. может быть отнесен к юнгианской первой стадии. 2. Роман состоит из различных столкновений с кем-то «Другим»: Памеллы с мистером Б., мистера Б. с Памеллой и, что особенно важно, мистера Б. как персоны с его собственными теневыми свойствами. Эти столкновения можно прояснить в свете второй стадии. З. В то время как весь роман вращается вокруг различных моральных дилемм, которые проявляются в этих столкновениях, сам мистер Б. приближается к пониманию своих собственных теневых наклонностей. Юнговская третья стадия открывает способ исследования подобных дилемм. 4. Представления мистера Б. об обществе определяются его представлениями о женщинах. Единственное решение, принятое им и относящееся к «эго» (противостоящему персоне), — это его решение храбро возразить леди Даверс и жениться на Памелле. Примечательно то, что он принял его только тогда, когда соседи стали дружно одобрять Памеллу. Такое напряжение между общественным и личным может быть понято в терминах юнговской четвертой стадии. 5. Мистер Б. неохотно признает и, следовательно, приходит к согласию со своими собственными теневыми наклонностями. Это означает, что он не способен «интегрировать» вызов, перед которым его ставит Памелла. В итоге его связь с «эго» непрочная: он остается в заточении у собственной персоны. Его теневые наклонности неизбежно проявляются снова. Поэтому в продолжении «Памеллы» и в «Клариссе» герой — даже более двуличный повеса, чем мистер Б. Юнговская пятая стадия указывает на недостаток смелости у мистера Б. Каждая стадия не только позволяет выявить различные грани стоящей перед мистером Б. дилеммы, но также может быть истолкована и как проявление различных вызовов, бросаемых ему. Каждая из них идентифицирует важный аспект его психологического развития и, таким образом, точно определяет возможную траекторию литературного исследования. Поочередное рассмотрение текста в отношении каждой из стадий, таким образом, служит прояснению различных аспектов психологической дилеммы. Это неизбежно поднимает вопрос: может ли литературное произведение быть истолковано с точки зрения доминирующего психологического значения? Рассмотрение окончательной стадии выявляет степень способности эффективного протагониста «интегрировать» содержание собственных проекций, т. е. ограничения собственного сознания. Их можно также обычно приписать либо автору, либо «предполагаемому» автору. Точно так же, отсутствие эго-фигуры не может рассматриваться в качестве доминирующего психологического значения «Памеллы». Беглый обзор наших находок приводит к выводу, что доминирующее психологическое значение романа лежит где-то на границе третьей и четвертой стадий. То есть он направлен на различные аспекты моральной дилеммы и связь с индивидуальностью, отличной от коллективных ожиданий. Это, однако, не всегда так: различные литературные произведения почти всегда имеют различные доминирующие значения. Следовательно, в литературной критике можно использовать юнговскую схему как шаблон при обсуждении и сопоставлении психологических значений различных произведений. II. К психологической истории литературы Если юнговские пять стадий помогают определить доминирующее психологическое значение любого литературного произведения, то возникает вопрос: могут ли они также стать основой понимания эволюции литературного процесса? Всякая теория психологической интерпретации отдельного литературного текста должна соотноситься с более широкой теорией литературной истории. Удивительно, как критики могут прилагать психоаналитическую теорию к литературным текстам лучшей части века без существования какой-либо ясной теории эволюции литературного выражения. Аналогично поступают и юнгианские критики: без тени смущения они считают все произведения, от самых ранних письменных мифов до литературы XIX столетия, «архетипическими». Какие бы параллели мы ни находили между вавилонскими мифами и американским романом XX века, существует самоочевидная потребность проводить «различие», т. е. для юнгианской критики — различать произведения разных литературных периодов. Понятно, что лучше оговориться в самом начале. Даже если юнговская теория удаления проекций и помогает при исследовании индивидуальных текстов, следует быть осторожными при использовании онтогенетической модели в качестве базиса для филогенетической теории. Вероятно, что мы найдем множество совпадений между различными стадиями на филогенетическом уровне. Точно так же я хочу предположить, что юнгианские стадии удаления проекций открывают возможный способ понимания эволюции доминирующих психологических значений в литературных произведениях. С моей точки зрения, «доминирующее значение» наиболее фундаментальных устных традиций и ранних мифов — это самоидентичность. Можно поразмышлять о продуктах родоплеменных обществ, в которых люди, неспособные разделить себя и окружающий мир, полностью «за одно» с их коллективными традициями. Они наслаждаются более сильным чувством целостности, чем их современные подобия. Но это — недифференцированная и бессознательная форма целостности, лишенная индивидуальности в нашем понимании этого термина. Так же эту «стадию» не следует мыслить только как присущую примитивным обществам: она применима ко всем произведениями с нечеткими различиями между личным и коллективным. Сходным образом, я предполагаю, что специфические адаптации устной культуры в основном были заняты проблемой идентичности в отношении к «Другому». Возможно, самыми очевидными иллюстрациями являются дошедшие до нас мифы и литература Ближнего Востока и Древней Греции. Оба сохранившихся эпоса о Троянской войне представляют героя в конфронтации с «Другим» или с «Другими» (Ахилл против Гектора, Одиссей против Полифема, Цирцеи, Сциллы, просителей и т. д.). Если «Илиада» главным образом посвящена дифференциации культурной — не путать с «национальной» — идентичности, то доминирующим значением «Одиссеи», как и великих классических трагедий, является дифференциация личной — не путать с «индивидуальной» — идентичности (например, Эдип в хорошо известной трагедии Софокла). Можно заметить связь доминирующего значения с моральным конфликтом греческих трагедий. Но наиболее яркие примеры в этом отношении обнаруживаются в литературе позднего средневековья и эпохи Возрождения. Моральные императивы лежат в основе «Исповеди» блаж. Августина (400), «Божественной комедии» Данте (1300), моральных пьес, таких как «Каждый» (1512), или, конечно, шекспировских пьес (написаны между 1588 и 1613 годами), поскольку почти все они заняты, главным образом, моральной дилеммой. Примечательно, что такая литература обязательно имеет отношение к моральным догматам доминирующей религиозной «идеологии». В западной традиции эта стадия включает в себя классический период, когда Олимпийцы были более или менее безусловными божествами греко-римской империи, а также почти все произведения, созданные в период господства христианства в Европе. Возникновение литературы, которая преимущественно занята исследованием, как социальной реальности, так и индивидуального сознания, — это относительно современный феномен. Первые ее проявления датируются приблизительно третьей четвертью семнадцатого столетия. С этого времени проекция, представленная христианским «мировоззрением» постепенно начала ломаться. Это с неизбежностью сопровождалось радикальным сдвигом в сознании. Люди начинали творить смыслы собственной реальности и идентичности. Впервые в истории писатели начали видеть значительно более полный социальный спектр, чем замечаемый когда-либо ранее, открывать новые смыслы для индивида. Таким образом, исследовались как социальная реальность, так и смыслы индивидуального сознания, имеющие для нас значение до сих пор и в преддверии XXI века. Конфликтующие аспекты этой четвертой стадии, возможно, лучше всего проиллюстрированы в сочинениях французского философа Жан-Жака Руссо. Его «Социальный контракт» (1762) начинается со слов: «Человек рожден свободным, но повсюду он — в цепях». Его «Исповедь» (написанная в 1760-х гг., опубликованная в 1782 и 1789 гг.) начинается с заявления: «Я могу не быть полезнее моего сородича, но, по крайней мере, я от него отличаюсь». В этих двух фразах можно видеть зерна современного социально-политического сознания и современного индивидуализма. Юнговская теория об удалении проекций основывается на предположениях о природе четвертой стадии, так же, как и схема, рассматриваемая выше. Поэтому нам необходимо подробнее объяснить, почему следует рассматривать период 1675-1800 годов в качестве водораздела как литературной, так и психологической истории. Существует фундаментальное различие между социальной реальностью в литературных произведениях, написанных до и после восемнадцатого столетия. «Реальность», предполагаемая западной литературой от «Илиады» (725 г. до н. э.) до «Потерянного рая» (1667) является по сути идеализированной «реальностью», отражающей только меняющиеся интересы привилегированных классов. Возникновение нового и хорошо образованного среднего класса в течение XVIII столетия постепенно привело к формированию новых представлений о вкладе богатства и социальной ответственности. Начало того, что можно описать как «социализм», радикально изменило способ восприятия социальной реальности. «Молл Фландерс» Дефо (1722) является одним из первых романов, демонстрирующих очевидный интерес к социальной реальности, имеющей широкую основу. Этот интерес постепенно становится доминирующим не только в английском романе, но также и в западном сознании. Дилеммы и вызовы, заложенные в «глубинной структуре» литературных текстов, написанных до XVIII столетия, — «коллективные»: они отражают коллективные интересы, а не «личные» интересы их авторов. Великие трагедии Шекспира не отражают личных тревог и забот. Это не означает, что у людей не было представления об их «индивидуальности» до XVIII столетия. Оно у них было: в дошедших до нас произведениях Сафо, блаж. Августина, Петрарки и Челлини присутствует осознавание автором своей отдельной личности. Но их способ исследования скорее философский, чем психологический. Блаж. Августин, например, утверждал, что его «внутреннее бытие было домом, разделенным внутри себя» («Исповедь», VIII, 8), но он анализировал эти прозрения только в терминах религиозной традиции. Хотя его переживания были совершенно автономными, интерпретировать их он мог только с коллективной точки зрения. Его сознание — как и у Сафо, Петрарки, Челлини, и даже Шекспира — было ограничено его представлениями о геоцентрической вселенной и «пирамидальной» социальной структуре. Только когда эти представления стали исчезать, в течение XVIII века появились авторы, способные свободно исследовать собственные внутренние переживания, т. е. собственную индивидуальность. В «Потерянном рае», хотя и можно некоторые атрибуты Сатаны отнести к Мильтону, вряд ли можно определить Сатану как личную тень Мильтона. Напротив, хотя психологические смыслы романа Ричардсона связаны с коллективными интересами, мистер Б. сам по себе вряд ли может быть определен как коллективный образ тени. Только в отношении к современному читателю его можно было бы так определить. По отношению к роману он персонифицирует «личную тень» Ричардсона. Это открывает нам вторую причину того, почему период 1675 — 1800 годов является таким поворотным пунктом. «Принцесса де Клеве» (1678) мадам де Лафайет и «Памелла» (1740) Ричардсона являются первыми крупными произведениями соответствующей традиции, где персонажи отражают интересы их авторов. Важно то, что оба романа содержат конфронтацию персоны с персонажем, которого можно определить как личную тень автора26. Нельзя двигаться от «коллективного» к «индивидуальному» сознанию без конфронтации с тенью. Аналогично, и первые литературные произведения, отражающие личностные интересы собственных авторов, представляют конфронтацию с тенью. Впервые в истории литературы писатели начали «проецировать» на собственные романы личностную дилемму, стоящую перед ними во время написания произведения. Природа таких дилемм тесно связана с тем, что продолжает противостоять индивидуальности и в последнее время. Начиная с XVIII века, литературные произведения становятся все более автобиографическими. Современные социально-политическое сознание и индивидуализм часто рассматриваются как противоположности. Юнг, Паоло Фрейре и Эндрю Самуэлз показали, что они таковыми не являются. Они являются неразделимыми аспектами способности кого-либо исследовать себя и приходить к согласию с самим собой. Иными словами, в психологических терминах такое изменение происходит приблизительно тогда, когда индивиды начинают исследовать свои собственные личностные тени. Наша схема, следовательно, иллюстрирует, как все больше и больше ассимилировалось то, что однажды было представлено как «Другой», пока не стало частью современного сознания. Мы все еще связаны с четвертой стадией. Теперь мы признаем, что только начали видеть мир вокруг нас (таким, «каков он есть»), лишь начали понимать наши наиболее фундаментальные психологические потребности и побуждения. Только мечтатели могут думать, что наука или политические лидеры вскоре откроют панацею от всех наших бед. Наши тревоги и проблемы происходят из нас самих. Окружающий мир создан нами. Мы не можем полностью освободить себя от наших проекций и, по всей вероятности, никогда не сможем этого сделать. Все, что мы можем, — это стремиться к их пониманию, а также к лучшему пониманию скрытых значений наших собственных конфликтных наклонностей и, таким образом, к лучшей интеграции с миром. Пятая стадия начинается, когда индивид становится более сознательным относительно природы и степени собственных проекций. Это путь, или цель, или идеал, а не стадия в том же смысле, что и остальные. Можно предположить, что у нее есть литература собственного происхождения. Мы рассматриваем литературное произведение прошлого из нашего времени и места в истории. Поэтому мы должны различать произведения, в которых нет понимания реальности в современном значении этого слова от тех, в которых реальность и индивидуальное сознание понимаются сходным с нами образом. Нет ничего нового в том, что период 1675-1800 годов был началом современного мира: было много написано о социальных вызовах, порожденных этим веком революций. Я считаю, что мы не можем полностью понять важность произошедших перемен без понимания истоков сдвига в индивидуальном сознании, сделавшем их возможными. Это, наверное, наиболее ясно проявилось в литературе. Объем данного очерка не позволяет полно исследовать выдвинутые предположения. Я лишь предлагаю способ для определения эволюции доминирующих значений литературного творчества. Юнгианская литературная критика была слишком зависима от представлений об архетипических образах. Юнгианская психология нуждается в способе разделения различных видов архетипического воображения. Я могу предположить, что юнговские пять стадий устранения проекций открывают способ разделения между материалом, относящимся к: 1. Самоидентичности. 2. Идентичности в отношении «другого» («других»). 3. Моральным или этическим дилеммам. 4. Социальной реальности или индивидуальному сознанию. 5. Индивидуальной идентичности. Литературная история не занимается лишь проблемой изменения литературных стилей или эволюции социальных взаимодействий. Она занимается проблемой эволюции человеческого сознания. Великие литературные произведения служат указателями на пути становления индивидуального сознания Опираясь на наше прочтение «Памеллы», можно утверждать, что юнговские представления об отдельных литературных образах требуют уточнения. Юнг ссылался только на данную тень. Давно стало понятно, что он обозначал этим термином два различных явления. Это тотальность бессознательного и специфическая персонификация всех тех характеристик, которые человек так хорошо скрывает от других, что и сам не осознает. Уточнение необходимо, поскольку существует три радикальных отличия между коллективными теневыми фигурами текстов до XVIII века и личными теневыми фигурами произведений после эпохи Просвещения. Именно на четвертой стадии писатели начинают осознавать их собственную личную тень и исследовать свое собственное ого», в современном значении этого термина. Аналогично существует потребность разделить коллективные анима (анимус)-фигуры произведений до XVIII века и личные анима (анимус)-фигуры, все чаще появляющиеся в последующей литературе. Нет сомнения, что представления о социальной реальности и об индивидуальном сознании претерпели радикальную эволюцию в течение последних трех тысячелетий. Изменения в обществе и отношении индивида к обществу засвидетельствованы с самых разнообразных позиций. Множество работ было написано об эволюции социокультурных установок. Психоистория проложила новые пути исторического исследования. Но пока нет разработанных теорий того, как в данный период развивалось литературное сознание. Увлечение современных критиков социально-политическими идеологиями приводит к усилению значения социальной истории литературы. Но социальная сфера является лишь одним аспектом нашей действительности; другой — это личный. Социальное и личное сознание являются двумя сторонами одной медали. Чтобы понять эволюцию психологических интересов, следует разобраться с изменениями социально-исторических условий. Столь же истинно и обратное: для того, чтобы лучше понять эволюцию и направление социально-политических условий мы также должны понимать изменения в коллективном и индивидуальном сознании. Настало время для критики, которая развивалась бы вместе с психологической историей литературы. Выводы Целью рассмотрения повествовательной литературы как проекции дилеммы, стоящей перед автором во время написания произведения, не является сведение прочтения к исключительно психологическим аспектам, но выявление взаимоотношений между, на первый взгляд, разделенными элементами. Мы увидели архетипический образ Непорочной девы, лежащий в основе «Памеллы». Однако в романе есть большее, что не выявляется этим образом самим по себе. Часто думают, что Юнг был настолько поглощен психологическими процессами, что имел мало представления о культуре, кроме некоего упрощенного деления между Востоком и Западом. Это, возможно, правильно по отношению к нему как личности, но неправильно относительно сформулированных им воззрений. Всякое приложение юнгианских представлений к литературе выявляет потребность включенности личности в собственную культурную традицию. Юнгианское прочтение литературного произведения таково, что, поскольку оно исходит из исследования обычных человеческих проблем, оно также занимается социальными, политическими и культурными реалиями. • Мое прочтение «Памеллы» подчеркивает потребность установить, чей опыт в действительности описывается в любом заданном тексте. Литературные критики часто исследуют психологию главного персонажа без рассмотрения его роли в отношении текста как целого. Эта глава обосновывает, что если интересоваться психологическими смыслами текста, то в первую очередь необходимо определить эффективного протагониста и соотнести все события произведения с данным персонажем. • Юнговские «вспомогательные средства» обеспечивают способ исследования источника проблемы, стоящей перед эффективным протагонистом. • Дилемма, стоящая перед эффективным протагонистом, зачастую проявляется как скрытый вызов. В «Памелле» это была потребность мистера Б. встретиться с собственными теневыми наклонностями и придти к соглашению с его сомнительным Эросом. Тем не менее, следует особо отметить, что одной из определяющих характеристик юнгианского подхода является то, что любой исследуемый текст выявляет различные дилеммы, стоящие перед эффективным протагонистом. • Всегда следует точно определить природу любых параллелей между протагонистом литературного произведения и его автором. Юнговские идеи были привлечены для того, чтобы показать, что мистер Б. представляет собой два различных аспекта личности Ричардсона (его «персону» и «тень»). • Литературная критика должна больше осознавать то, что я назвал «психологической историей литературы». Я предложил два способа использования здесь юнговской теории об удалении проекций. Она может помочь: 1. Специфицировать природу и уровень сознания, имплицитно заложенного в любом данном произведении, и таким образом идентифицировать его «доминирующий интерес». 2. Проследить эволюцию литературного сознания. • Юнговские пять стадий устранения проекций определяют способ разделения между различными видами архе-типических образов и взаимодействий. • Юнгианская литературная критика нуждается в разделении между коллективными архетипическими образами (например, Тенью) и архетипическими фигурами, имеющими более специфическое отношение к индивиду (например, личностной Тенью). • Современная социально-политическая действительность и индивидуальное сознание являются неразделимыми аспектами того переворота в сознании, который начался в конце XVII — начале XVIII в., и который все еще характеризует наше собственное время: исследуя одно, критик должен принимать в расчет другое. Библиография: Armstrong, Nancy (1987). Desire and Domestic fiction: A Political History of the Novel. New York: Oxford University Press. Cutting, Gary (ed.) (1994). The Cambridge Companion to Foucault. Cambridge: Cambridge University Press. Dawson, Terence (1989a). «The Struggle for Deliverance from the Father: The Structural Principle of Wuthering Heights.» Modern Language Review, 84, pp. 289-304. Dawson, Terence (1989b). «An Oppression Past Explaining: The Structures of Wuthering Heights.* Orbis Litterarum, 44, pp. 48-68. Dawson, Terence (1992). ^Catherine de Medicis and Laprincesse de Cleves.» Seventeenth-Century French Studies, 14, pp. 191-210. Dawson, Terence (1993). «Light Enough to Trusten By': Structure and Experience in Silas Marner.» Modern Language Review, 88, pp. 26-45. Doody, Margaret A. (1974). A Natural Passion. Oxford: Clarendon Press. Franz, Marie-Louise von (1971). «The Inferior Function.» In Marie-Louise von Franz and James Hillman, Lectures on Jung's Typology. Zurich: Spring Publications, pp. 1-72. Franz, Marie-Louise von (1980). Projection and Recollection in Jungian Psychology: Reflections of the Soul. La Salle, III. and London: Open Court. Franz, Marie-Louise von (1981). Puer Aeternus [1970]. Santa Monica, Calif.: Sigo Press. Franz, Marie-Louise von (1982). An Introduction to the Interpretation of Fairy Tales [1970]. Dallas: Spring Publications, pp. 27-28. Golden, Morris (1963). Richardson's Characters. Ann Arbor: University of Michigan Press. Hannah, Barbara (1981). Encounters with the Soul: Active Imagination as Developed by C. G. Jung. Santa Monica, Calif.: Sigo Press. Jaynes, Julian (1982.). The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind. Harmondsworth: Penguin. Jung, C. G. (1922). «0n the Relation of Analytical Psychology to Poetry.» CW^. pp. 65-83. Jung, C. G. (1930). «Plychology and Literature.* CW^, pp. 84-105. Jung, C. G. (1932). «Ulysses: A Monologue.* CW^, pp. 109-134. Jung, C. G. (1952a). «Reply to Martin Buber.» CW^, pp. 663-670. Jung, C. G. (1952b). «Answer to Job.» CW^, pp. 355-470. Jung, C. G. (1956). Symbols of Transformation. CWy Jung, C. G. (1967). Alchemical Studies. CW^y Jung, C. G. (1968). Psychology and Alchemy, ind ed. CW^. Jung, C. G. (1970). Mysterium Comunctionis, ind ed. CW^. Jung, C. G. (1973, 1976). Letters. Ed. G. Adier and A. Jaffe, tr. R. F. C. Hull, 2 vols. London: «Rondedge & Kegan Paul. Jung, C. G. (1991). Psychology of the Unconscious [1912]. Ed. W. McGuire, CWB. Kinkead-Weekes, Mark (1973). Samuel Richardson: Dramatic Novelist. London: Methuen. Layard, John (1972). The Virgin Archetype: Two Essays. Zurich: Spring Publications. LfSvi-Strauss, Claude (1968). Structural Anthropology [1955], tr. C. Jacobson and B. Grundfest Schoepf. London: Alien Lane. Meurs Jos Van, with John Kidd (1988). Jungian Literary Criticism: 1920-1980: An Annotated, Critical Bibliography of Works in English. Metuchen, N.J. and London: The Scarecrow Press. Miller, Franc (Miss), pseud. (1906). «Some Instances of Subconscious Creative Imagination*. In C. G. Jung, CWy pp. 445-462. Miller, Nancy K. (1980). The Heroine's Text: The French and English Novel, 1722-1782. New York: Columbia University Press. O'Farrell, Clare (1989). Foucault: Historian or Philosopher? Basingstoke: Macmillan. Papadopoulos, Renos (1984). «Jung and the Concept of the Other.» In R. K. Papadopoulos and G. S. Saayman (eds.), Jung in a Modern Perspective. London: Wildwood House, pp. 54-88 and 290-294. Pessoa, Femando (1917/1990). Obra poetica, ed. Maria A. Galhoz, Rio de Janeiro: Editora Nova Aguilar, pp. 129-130. Pompa, Leon (1990). Vico: A Study of the «New Science,» 2nd ed. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 7—14. Richardson, Samuel (1980). Pamela: Or, Virtue Rewarded, ed. Peter Sabor, with an Introduction by Margaret A. Doody. Harmondsworth: Penguin. Roussel, Roy (1986). Conversation of the Sexes. New York: Oxford University Press. Schlegel, Friedrich (1790s/1991). Philosophical Fragments, tr. Peter Firchow. Minneapolis: University of Minnesota Press. Shelley, Mary (1992). Frankenstein. London: Penguin. Sugg, Richard P. (ed.) (1992). Jungian Literary Criticism. Evanston, 111.: Northwestern University Press. Tacey, David (1988). Patrick White: Fiction and the Unconscious. Melbourne and New York: Oxford University Press. Taylor, Charles (1989). Sources of the Self: The Making of the Modern Identity. Cambridge, Mass.: Harvard University Press. Warner, William B. (1979). Reading «Clarissa»: The Struggles of Interpretation. New Haven: Yale University Press. Watkins, Mary (1984). Waking Dreams [c. 1976], Dallas: Spring Publications.