II. ВНУТРЕННЯЯ ЖИЗНЬ: БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ КАК ПЕРЕЖИВАНИЕ

-Анализ и теология встречаются в душе
-«Душа» как понятие
-«Утрата души»
-Душа - не разум;
-Пасторский каунселинг - не психотерапия
-Душа и призвание консультанта-попечителя
-Теология и глубинная психология помещают душу «внутри» и «внизу»
-Душа и бессознательное.
-«Доказательства» бессознательного
-Комплексы
-Настроения
-Симптомы
-Сновидения
-Дружественное отношение к сновидению
-Понимание сновидения
-Пробуждение внутренней жизни
-Религиозная озабоченность души
-Реальность внутреннего мира
-Повторное открытие внутреннего мифа и религии

Предметом, которым аналитики и психологи владеют сообща, является душа. Однако одновременно душа представляет собой «не предмет», поскольку ни теология, ни динамическая психотерапия не считают ее главным объектом своего попечения. Одна изучает Бога и Его намерения, тогда как другая изучает человека и его мотивацию, а расположенное между ними пространство слишком часто остается никем не занятым. Вакуум, где традиционно предполагается встреча Бога и человека, стал не принадлежащим никому пространством, где аналитики и священнослужители противостоят друг другу. Одни и те же слова, например, «человек», «душа», «Бог», понимаются по-разному. Психологи пользуются ими весьма наивно, не опираясь на огромный культурный опыт, которым обладают хорошо подготовленные теологи. Когда я говорю о Боге, которого человек встречает в своей душе, я подразумеваю образ Бога в психическом, Богообраз, который человеком пережит, прочувствован, интуитивно воспринят или сформулирован. Такой Бог — в первую очередь переживание и — во вторую — идея. У разных людей образ Бога и переживание Бога разнятся. И образ, и переживание претерпевают, в свою очередь, изменения на протяжении жизни любого индивида. Разнообразие религиозных переживаний может привести к психологическим сравнениям, а это — к тому, что одни образы будут объявлены теологами истинными, а другие — ложными. Порой религиозное переживание отсутствует, иногда оно является умозрительной абстракцией, порой же понятие «священный» переносится на образы и переживания, обычно священными не считающиеся. Большой теологический интерес представляет тот факт, что Богообраз и переживания искажаются или смещаются в случае сильной психической встревоженности личности. Поэтому психологам кажется, что религиозные переживания и Богообраз продолжают бесконечно раскрываться в душе и через душу, преодолевая рамки любых догм. Одним из таких образов и переживаний является коллективное представление, разделяемое всеми членами человеческого общества. Это именно тот Бог, который не нравится Джону Робинсону,— добрый боженька, сидящий на облаке; его пугают громкие звуки сверхзвуковых летательных аппаратов и космические пришельцы в сверкающих доспехах. Однако проблем, поднятых Джоном Робинсоном в книге «Быть честным перед Богом», мы коснемся позднее.
Как ни странно, еще труднее прояснить, что скрывается под понятием «душа». Это слово почти полностью исчезло из современной психологии; оно звучит старомодно, вызывая в памяти образы кельтских крестьян или верящих в реинкарнацию теософов. Возможно, оно живет благодаря сельским приходским священникам и обсуждению писаний отцов церкви в семинариях. Но оно часто употребляется в популярных песнях. Кто стремится всей душой куда-то? Кто вкладывает во что-то всю душу? У какой девушки задушевный голос? У какого мужчины широкая душа? О какой женщине говорят «добрая душа»?
В моей книге «Самоубийство и душа» я даю толкование слова «душа». Приведу несколько выдержек:
В первую очередь пациент ожидает от аналитика, что он познает его страдания и окажется погруженным в мир его переживаний. Переживание и страдание — понятия, которые издавна ассоциируются с душой. Однако «душа» не научный термин и используется в современной психологии крайне редко... Термины «психическое» и «душа» могут использоваться как взаимозаменяемые, хотя и существует тенденция избегать неопределенности слова «душа» и обращаться к более биологически обоснованному, более современному слову «психическое», или «психика». «Психическое» чаще используется как дополнительная коннотация, имеющая непосредственное отношение к телесной жизни, возможно, даже сводимая к ней. «Душа» же содержит метафизические и романтические обертоны и имеет хождение в понятийном пространстве религиозного сознания... Опыт обращения к данному слову показывает, что мы имеем дело с чем-то таким, что не может быть определено, и, следовательно, «душа» на самом деле не понятие, а символ. Символы, как мы знаем, контролируются нами не полностью, поэтому мы не можем использовать данное слово для обозначения чего-то конкретного, особенно если выбрали его для определения неведомого человеческого феномена, который несет в себе символическое значение, обращает события в переживания и передается через любовь. Душа — многозначное понятие, не поддающееся никаким определениям, как и все основные символы, лежащие в основе корневых метафор в различных системах человеческой мысли...
Здесь я уточнил бы понятие души: она вносит смысл в происходящее, трансформирует события в переживания, передается через любовь и несет в себе религиозное содержание.
В дальнейшем я надеюсь показать, каким образом глубинный анализ приводит к встрече с душой, что в свою очередь вовлекает анализ в религию, даже в теологию; и одновременно живая религия, переживаемая религия зарождается в человеческой психике и поэтому представляет собой психологическое явление.
Антропологами описывается некое состояние «потери души» у «первобытных» людей. В таком состоянии человек вне себя, он не может наладить ни внешнюю связь с другими людьми, ни внутренний путь к самому себе. Он не может участвовать в ритуальных церемониях своего сообщества, соблюдать его традиции. Они для него мертвы, а он мертв для них. Разрушена его связь с семьей, с тотемом, с природой. Он не будет настоящим человеком, пока не вернет себе душу. Он не «там», где его место. Как будто он никогда не проходил через инициацию, не имел имени, не был реальным существом. Возможно, его душа не только утеряна; она, быть может, одержима, околдована, больна, перенесена в другой объект — животное, территорию, другого человека. Лишившись души, он утратил чувство принадлежности самому себе, общности с силами природы и божествами. Они больше не могут до него дотянуться; он не в состоянии молиться, совершать жертвоприношения, танцевать. Утрачен его личный миф и связь с большим мифом его народа. Притом он не страдает какой-то болезнью, не безумен. Он просто утратил душу и может даже умереть. Человек в этих случаях становится одиноким.
Находясь в Бурхгольцли, известном институте в Цюрихе, где на свет появились слова «шизофрения» и «комплекс», я наблюдал однажды за женщиной, у которой брали интервью. Она сидела в инвалидной коляске, поскольку была немолода и слаба. Она сказала, что умерла, так как потеряла сердце. Психиатр попросил ее приложить руку к груди и ощутить биение сердца: если она услышит его биение, оно находится на месте. «Это не мое настоящее сердце»,— сказала она. Они внимательно посмотрели друг на друга. Сказать было нечего. Подобно первобытному человеку, потерявшему душу, она утратила восторженное отношение к жизни, для которого необходимо настоящее сердце, а не та «тикалка», которая с таким же успехом может пульсировать в стеклянной банке.
Такой подход к психической реальности настолько отличается от обычного, что воспринимается как безумие в его клиническом понимании. Однако к женщине с ее психической деперсонализацией можно отнестись с таким же пониманием, как и к человеку, пытающемуся убедить ее в том, что у нее есть сердце. Несмотря на сложную и дорогостоящую систему медицинских исследований и широкое рекламирование отраслей промышленности, связанных со здоровьем и отдыхом, внушающее, что реально лишь физическое, а утрата души и сердца происходит только в мыслях, я верю первобытному человеку и женщине в больнице: мы можем потерять и теряем наши души. Вместе с Юнгом я полагаю, что каждый из нас является «современным человеком в поисках души».
В связи с тем, что душа современного человека потеряна или, по меньшей мере, временно утрачена или смущена, священники вынуждены, столкнувшись с такой пасторской проблемой, обратиться к ее ближайшему «соседу» — разуму. Пытаясь понять механизмы функционирования разума, церковники обратились к академической и клинической психологии, к психодинамике, психопатологии и психиатрии. Они стали рассматривать душевные тревоги как психические срывы, а исцеление души как психотерапию. Однако область разума — восприятие, память, душевные болезни — представляет собой отдель-ную область, «другую квартиру» и другого «жильца» в ней, который может рассказать нам о личности, действительно интересующей священника, о душе, очень мало.
Можно, вероятно, найти оправдание для старомодных догматиков, не желающих иметь ничего общего с подобными рассуждениями в контексте клинической работы и пасторского каунселинга. Они могут утверждать: «Священнику не требуется помощь клинического специалиста, чтобы обнаружить душу. Сам приход, весь мир является -то клиникой. Нас тревожит не разум, не механизмы и динамика его развития, не его мотивации, подавления или ранние воспоминания; нас беспокоит душа и ее взаимоотношения с Богом».
Тем не менее пасторское обучение все в большей степени сливается с клинической подготовкой, когда молодые священники, готовящиеся к получению ученых степеней, выполняют предъявляемые им требования, занимаясь психоанализом, работая в психиатрических клиниках. Это согласуется и с идеями новой теологии, которые преподобный Гэрри Уильяме определил как «то, что происходит внутри нас». Из его слов я понял, что все происходящее между людьми в столовой или в спальне в той же мере относится к религии, как и происходящее в церкви. Епископ Джон Робинсон также утверждает, что высказывания о Боге в конечном счете представляют собой высказывания о межличностных отношениях. В этом кроется угроза для психологии как науки, ибо происходящее внутри нас является областью изучения психологии и физиологии, а решение проблем межличностных отношений — «стола и спальни» — всегда было насущным хлебом аналитика. В течение десятилетий, с тех самых пор, как Ницше заявил, что Бог умер, а Фрейд сказал, что религия — это иллюзия, психология расширяла сферу своего влияния за счет теологии, заявляя свои права на все большую часть пространства души. Теперь внезапно в сражении за душу в наступление перешли теологи. Однако вопрос заключается не только в том, кто одержит победу.
Когда конечным пунктом анализа становится внутренняя личность, а трансцендентным началом — имманентное переживание Бога, священник должен погрузиться в глубины психического. И здесь он обязан обратиться к психологии. О фактах такого обращения к психологии свидетельствуют как замешательство паствы, так и языковая мешанина в новой теологии. Однако многое зависит от того, каков будет характер обращения пасторов-консультантов к глубинной психологии, ибо, как и при подготовке аналитика, такое обращение неизбежно будет сопровождаться прежде всего встречей со своим бессознательным и только во вторую очередь будет связано с клинической работой или академическими исследованиями.
В любом случае широкое распространение сети центров психического здоровья с их профессионально подготовленным персоналом, умиротворяющей обстановкой консультационных приемных, групповыми встречами, соответствующими средствами обучения и умело составленными и выпущенными на государственные ассигнования брошюрами, в которых с большим энтузиазмом пропагандируется психология, не поможет нам найти душу. Если наличие души не предполагается изначально, она не появится и в конце психологического тренинга. При самом отменном психическом здоровье душа нам все же необходима. Нам следует задаться вопросом: можно ли вообще говорить о психическом здоровье, в основе которого не лежит душа?
Наблюдаемая в настоящее время утрата души касается каждого из нас. Не составляют исключения и священнослужители. Для многих из них проблема заключается в том, чтобы найти внутреннюю связь со своим призванием и постоянно поддерживать живой огонь в очаге этого призвания. Представляется, что вертикальная внутриличностная связь, направленная к архетипическим корням призвания, усечена или направлена в ложное рус- ло в плане индивидуации личности. Естественно, что священник старается усвоить и эффективно использовать чужие методы, которые, казалось бы, так хорошо срабатывают у других. Но задача пастора-консультанта существенно отличается от задачи аналитика, клинициста-психолога и академического психолога. Корни его профессии в жизни Иисуса Христа, который заботился о душах и исцелял их различными способами: проповедуя, рассказывая истории, беседуя, споря, прикасаясь, молясь, разделяя судьбу, плача, страдая, умирая, то есть во всей полноте проживая свою собственную судьбу. Пусть же церковники следуют по пути imitatio Christi, а не подражания психотерапевтам. Если пренебречь непосредственным подражанием Христу, то оно «упадет» в бессознательное и будет исподволь работать как identificatio Christi. Тогда мы увидим пастора-консультанта, который сознательно следует по пути подражания медицинской психологии, а бессознательно находится под влиянием одного или нескольких образов Христа, о которых говорилось в первой главе. И тогда прихожанин оказывается в растерянности, не вполне понимая, кто же он, чувствует себя одновременно больным и грешным; ощущает себя человеком, которого рационально диагностируют и одновременно предъявляют иррациональные требования, имеющим консультанта, который одновременно апеллирует к науке и с уверенно-стью оперирует догматическими утверждениями.
Паства приходит к священнику не как к аналитику. Священник не должен решать медицинские проблемы; он не лечит болезни. В его задачу не входит проявление родительской любви. Он даже не должен представлять собой образец совершенства и мудрости. Его единственной задачей как пастыря, ведущего души к Богу, является забота J душах всех людей, начиная со своей собственной. Только человек, сам убежденный в реальности души, может убедить в этом других. Только тот, кто постиг психическую реальность, может понять тревоги души, брошенные к его ногам.
Ничто, кроме глубокой веры в существование души, не дает ощущения, что в тебе есть душа; поэтому проблема пасторского каунселинга в наши дни начинается со священника и его отношений с собственной душой.
Многие священники осознают это. Растет число священников и членов их семей, прошедших анализ; растет и число желающих подвергнуться анализу и «получить психологическую помощь». Сегодня, как и всегда, священник, стремящийся глубже ощутить и понять свое призвание, чувствует растерянность в связи с трудностью сохранить верность этому призванию. Никогда священник не связан более крепко со своей паствой, чем в том случае, когда чувство потерянности у «овцы» равно чувству потерянности у «пастыря». Теология, изрядно разрушенная столетним кризисом веры, вновь открывает в человеке душу, причем в этом значительная роль принадлежит психологии. Все современные проблемы не обошли церковь стороной: алкоголизм, прелюбодеяние, гомосексуализм, психопатия, самоубийство. Ничто больше не защищает священника от внутренних сомнений. Ему трудно это скрывать. Однако именно такое потрясение основ заставляет его проявлять мужество, осуществлять свою миссию и не избегать встречи с самим собой. Действительное воссоединение психологии и религии осуществляется не в догмах, не через экуменические советы и не во внешней деятельности; оно происходит в душе священника, борющегося со своим призванием. Нельзя не почувствовать значительности этой борьбы, происходящей в душах священников и свидетельствующей о том, что на свет появляется нечто, лежащее вне личностной проблемы. Этот процесс имеет историческую значимость.
Здесь глубинная психология соединяется с новой теологией. Как аналитики, мы озабочены душой, человеком, проживающим свой собственный миф, процессом его индивидуации в сложный исторический период. В поле душевных перипетий находится и сам священник. В силу запутанности многих вопросов современной теологии, сложностей в профессиональной жизни священника сегодня он более открыт для людей, чем специалист-психолог, ограниченный жесткими рамками устоявшейся терминологии и скованный правилами, утвердившимися в кабинетах психоаналитиков современных мегаполисов. Новая теология, новая мораль и соответственно новая реформация при всей ненадежности используемых ими психологических методов (о чем будет сказано далее) по крайней мере новы. В то же время психология, появившись на свет в Вене, в кабинете психоаналитика, и ныне отмечая уже восьмое десятилетие своего существования, проявляет, к сожалению, некоторые признаки консерватизма.
Образ священника, служителя Бога, изменяется под воздействием образов, возникающих в котле кипящих в его собственной душе сомнений. В результате изменяется не только теология — рождается новый способ попечения о душе, основанный на внутреннем опыте самого консультанта. Учитывать в своей профессиональной деятельности внутренние психологические изменения личности означает прилагать героические усилия, равные любому из проводимых церковью в наши дни крестовых походов: решение задач отдельными лицами связано с различными метаморфозами в их судьбе, путь пролегает через тени, а награда приходит поздно.
Проблема обретения души стоит в наше время необычайно остро. Производными от нее являются проблемы местонахождения Бога, значения любви, роли священника как консультанта и т. п. Потерявший душу будет находить Бога всюду — вверху и внизу, здесь, в этом мире, и там, вовне; он будет хвататься за каждую соломинку любви, принесенную к его порогу, где он стоит в ожидании чуда. При отсутствии ощущения в себе живой души неизбежно моральное смятение, неуверенность в действиях, принятие звучащих здраво, но психологически необоснованных решений. Поэтому, прежде чем спорить о том, кому принадлежит душа — психологии или религии, давайте вместе отправимся на ее поиски.
Как утверждают некоторые теологи, душа живет не в таинствах или ритуалах. Ее нельзя почувствовать даже в храмах и синагогах, которые превратились в центры, где заботятся почти обо всех нуждах человека, забывая о его душе. Согласно утверждению влиятельных современных теологов, душа «уведена» из традиционных мест обитания; даже Бог, которого Швейцер, Балтман и Барт провозгласили отсутствующим среди существующих, был изгнан из храмов.
Однако по мере опустения церквей заполнялись клиники, и глубинные психологи, в особенности Юнг, нашли, казалось, душу и живой Богообраз в процессе своей работы. Новая теология, опираясь на древнюю религиозную традицию, избрала иной путь. Она обращается внутрь, к жизненному истоку, к основе бытия. Если таково новое направление, то в первую очередь следует обратиться к бессознательному, ибо феноменологически бессознательное пребывает «внизу» и «внутри». Это может оказаться верным направлением, которое изберут и другие исследователи. Глубинная психология, экзистенциализм и новая теология — все указывают «вниз». Как утверждает преподобный Отис Максфилд, новый мистицизм представляет собой нисхождение. Это не подъем на высокую гору, на вершину Сиона. Как говорит Юнг, путь наверх есть путь вниз, а путь вниз есть путь наверх.
В то же время не следует полагать, будто не существует разницы между тем, ведет ли дорога вверх или вниз. Если мы обнаружим, что душа и Бог находятся в темноте, внутри и внизу, то следует учитывать вероятность того, что путешествие будет опасным. Нижние области, традиционно связываемые с мраком, телесным низом, глубиной, являются местом обитания дьявола и его демонов. Путь вниз предполагает прохождение через лабиринт; согласно теологическим воззрениям, нисхождение означает встречу со всем, что веками откладывалось в нижней сфере бытия: материей, физическим, женским, встречу с дьяволом, грехом, низом тела, страстью. Это, конечно, классический путь анализа: возвращение к подавляемому. Нисхождение может привести к встрече с основой бытия, но Данте, который тоже проделал этот путь, нашел и другое. Следовательно, мы не сможем прийти к душе и к ее переживанию Бога, если не пройдем через бессознательное, а это означает встречу с грехом и злом, со всей сумятицей человеческих возможностей, которые выведены за пределы сознательного в цивилизованном обществе.
Таковы тени в каунселинге. Более подробно процесс нисхождения будет рассматриваться в двух последних главах.
Таким образом, бессознательное — это дверь, в которую мы входим, чтобы найти душу. Благодаря ему обычные события внезапно становятся переживаниями, через которые обретается душа; благодаря ему пробуждаются эмоции и оживает личностный смысл. Именно через бессознательное многие люди нашли путь к любви и дорогу к религии, смогли ощутить, что у них есть душа. Мы вновь и вновь находим подтверждение этому в аналитической практике. Однако для поиска души в бессознательном необходимо сначала найти бессознательное. Поскольку для того, чтобы что-то найти, надо уметь его узнавать, мы обязаны чисто эмпирически определить, каким образом мы узнаем, что существует бессознательное как таковое. Мы не будем устанавливать факт его существования или факт существования души путем рассуждения, чтения или отыскания прямых доказательств. Мы сталкиваемся с ним; мы случайно обнаруживаем психические проявления нашего бессознательного.
Все классические проявления бессознательного замечают, «наталкиваясь» на них. Существование бессознательного не доказывается логическими рассуждениями. В идее бессознательного разума содержится логическое противоречие, ибо что такое разум, как не сознание? Поэтому существование бессознательного доказывается экспериментально; это гипотеза, выводимая из живого опыта. Рассмотрим некоторые классические явления, наглядно демонстрирующие существование бессознательного. Целесообразность такого рассмотрения обусловлена широким использованием обсуждаемого понятия в современных исследованиях; порой читатель чувствует, что вопрос напрашивается сам собой, ему представляется, что вместо привидений и богов психологи изобрели гипостазированный вымысел. Далее мы покажем, что это не вымысел.
Забывая и вспоминая, мы видим, что разум может что-то потерять без утраты потерянного, он просто где-то хранит это, а затем вновь достает. Наряду с видимыми в жилой комнате предметами существуют чердак и подвал с накопленными событиями, которые в большей или меньшей степени доступны и, по меньшей мере, частично осознаны, пусть и не в данный момент. Еще одним доказательством, с которым мы сталкиваемся, является привычка. Сидя за рулем машины, куря сигарету, пользуясь ножом для резки хлеба, мы совершаем частично осознанные, частично бессознательные действия. Мы понимаем, какая часть привычки относится к сфере бессознательного, только когда спотыкаемся, когда падает пепел от сигареты или нож дрогнет в руке, то есть после того, как осознаем свои действия. Оговорки, или то, что Фрейд называл психопатологией повседневной жизни, также показывают, что мы не одиноки в себе, что Эго не может контролировать все, что мы, к своему стыду, можем оговориться или исказить слово, придав ему совершенно иное значение. Это постоянная угроза, нависающая над каждым лектором или проповедником. Внезапно мы встречаемся с бессознательным.
Эксперимент со словесными ассоциациями служит еще одним классическим доказательством существования бессознательного. В начале века, когда Юнг был молодым психиатром в Бурхгольцли, он экспериментировал со словесными ассоциациями, используя метод, применявшийся до него Вундтом в Германии. Юнг применил этот метод к своим пациентам и обнаружил некоторые примечательные особенности, имеющие отношение к психике. Он увидел, что, когда людям зачитывали список из ста слов и предлагали с максимально возможной быстротой называть первое приходящее в голову слово, они приходили в замешательство и запинались. Для произнесения некоторых слов требовалось очень много времени, иные слова повторялись, искажались; все люди сталкивались с теми или иными затруднениями при подборе ассоциаций. Сдвигался фокус внимания, контроль Эго; что-то мешало. Рассмотрев слова, создававшие помехи, Юнг обнаружил, что они странным образом связаны между собой; они формировали сложные значения, например, невеста, белое, страх, мать, смерть. Для обозначения групп таких окрашенных чувствами понятий, частично раскрывающих наш психологический облик, он предложил слово «комплекс». Так в процессе независимых экспериментальных исследований Юнг случайно столкнулся с бессознательным, поэтому он в числе первых приветствовал гипотезу Фрейда о бессознательном разуме.
Комплексы могут настолько отделиться от Эго и даже друг от друга, приобрести такую силу и форму, что становятся независимыми личностями. Тогда мы получаем еще одно классическое проявление бессознательного — множественную личность. Известны случаи Мортона Прайса, трех ликов Евы, а также расщепление личности медиумов, находящихся в трансе. Нельзя ли здесь обнаружить душу, скрытую в бессознательном? Если существуют множественные личности, то не говорим ли мы на традиционном языке о множественности душ, или о душе, одержимой демонами, или расщепленной на части, находящиеся в состоянии войны внутри личности? Диссоциация комплексов и их полная неосознанность приводят к вере в духов, к представлению, что части собственной личности могут проецироваться наружу как привидения или частично реальные личности. В таком случае мы можем говорить о душе, одержимой своим бессознательным.
Однако с комплексами как группами окрашенных чувствами понятий можно столкнуться и без ассоциативных тестов, без экспериментов на детекторе лжи, в основу которых были положены ассоциативные тесты. Мы ежедневно сталкиваемся со своими комплексами. Бессознательное всегда рядом. Например, войдя в комнату, мы застаем там человека, которого боимся, скажем, кого-то, кому должны деньги; или женщину, которую раньше любили,— и полностью изменяются наша осанка, выражение лица. Мы можем забыть имя, задрожать или покраснеть. Голос может понизиться до шепота или приобрести резкое звучание; мы можем произнести то, что вообще никогда не собирались говорить. Подобное происходит непреднамеренно. Находясь в обществе, человек постоянно испытывает угрозу со стороны бессознательного и его комплексов: напрягаясь, чтобы произвести впечатление, пытаясь уйти в себя, предъявляя глупые требования. Комплексы в значительной степени управляют нашими реакциями, особенно неадекватными, компенсаторными.
Более того, нам даже не обязательно находиться в обществе, чтобы ощутить присутствие бессознательного.
Мы сталкиваемся с ним каждый раз, когда нас охватывает то или иное настроение. Настроения появляются без приглашения, смещая и переплетая сложные чувства. Признаком активации бессознательного служат колебания и перемены настроений. Не только одномоментные вспышки обидчивости и раздражения, которые мы позволяем себе в присутствии детей и жены (в то же время не разрешая им подобных вещей), но и настроения бессознательного управляют глубинными колебаниями и изменениями ритмов, периодами творческой инфляции или продолжительной апатии и грусти, скуки, уныния и хандры. Пытаясь отделить понятия настроения и эмоций от понятия души, мы сталкиваемся с огромными трудностями, ибо со времен античности эти понятия были и остаются тесно связанными. Поиски места души в теле всегда смешивали с поисками местонахождения эмоций. Чем объясняется тесная связь эмоций и души? Главным образом сходством душевных переживаний и эмоций. Именно через эмоции мы получаем преувеличенное представление о душе, о чести, о тревоге, о собственной личности. Через эмоции мы узнаем, что не одиноки внутри самих себя, не полностью собой управляем, что существует еще кто-то, пусть даже бессознательный комплекс, у которого есть что (и порой немало) сказать о нашем поведении. Таким образом, чтобы найти душу, необходимо на что-то натолкнуться. Мы впадаем в эмоции, настроения, аффекты и обнаруживаем новое измерение, которое, как бы сильно мы ни хотели от него избавиться, ведет нас вниз, в глубины нашего Я.
Углубляясь в себя, человек ощущает, что личные проблемы становятся общечеловеческими, а важнейшие истины о себе приобретают универсальность, уподобляются теологическим постулатам. Представляется, что глубинный анализ ведет к странному темному центру, где трудно отделить бессознательное от души и от Богообраза.
Именно по этой причине, а не просто из интереса к теологии аналитики столь интенсивно занялись религиозными проблемами. Мы не плохие священники, не люди, прошедшие мимо своего призвания. Душа настолько тесно переплетена с бессознательным, а проблемы религии столь значимы для души, что волей-неволей мы приходим к рас суждениям о Боге, оказавшись свидетелями неясного обнаружения его в процессе анализа. Когда Юнг заявляет, что психическое выполняет естественную религиозную функцию, он не вербует сторонников естественного религиозного переживания или каких-либо религиозных интересов, хотя в наши дни многие хотели бы использовать идеи Юнга для подкрепления своих шатких убеждений.
Естественная религиозная функция неотъемлемо связана с самим процессом анализа. Способ, которым анализ изменяет личность, и очевидность такого изменения «излечение») удивительно сходны с религиозными паттернами. Кратко характеризуя процесс, скажем: анализ начинается с обращения внутрь и смывания грязи. Такая сложная и длительная работа часто приводит к обнаружению истины и к новому видению себя, с изменениями установки через язык обновления, конверсии или возрождения. Затем это подтверждается свидетельствами и проявляется в реальной жизни. Чтобы понять явления, с которыми аналитик встречается в своей работе, он обращается к религии.
Бессознательное проявляется также в симптомах; не только в симптомах аффекта, расщепленной личности, в забывчивости или оговорках, не только в психологических симптомах, когда нет никаких показаний в органике, ни признака, ни следа, ни логической причины. Более того, существуют симптомы, которые проявляются в органике, но называются психогенными. Последние, конечно, вызываются не сознательно, не волевым усилием, а бессознательной личностью.
Утверждение, что такие симптомы могут привести к обнаружению души, уже не вызывает удивления. Я не имею в виду чудеса, описываемые популярным журналом «Ридерс Дайджест» в статьях типа: «Как моя головная боль привела меня к Богу». Однако продолжительное внимание к страданиям, к своему воплощению в плоти, страдающему без какой-либо видимой причины, подобно Иову, несмотря на старания сохранить божественный облик, является смиряющим, пробуждающим душу переживанием. Симптомы смиряют; они релятивизируют Эго, низводят его с его пьедестала. Устранение симптомов может только вернуть Эго его прежнее господствующее положение. Усмирение с помощью симптомов — лишь один из способов привести нас к смирению. Мы много говорим о смирении и мало — о том, как оно достигается. Смирение не возникает произвольным образом, так как оно не поступок Эго. Существует, однако, такое явление, как положительное унижение, которое нельзя назвать отклонением, проявлением мазохизма или сломленности личности, но которое может оказаться максимально приближенным к религиозному смирению.
Поскольку симптомы ведут к душе, их устранение может сопровождаться потерей души; мы можем оказаться без того, что только начинает проявляться, того, что вначале измучено и молит о помощи, покое, любви, но представляет собой больную душу, которая хочет быть услышанной, пытается повлиять на не поддающийся, упрямый разум, на этого бессильного мула, настойчиво и упрямо шагающего своей дорогой. Правильной реакцией на симптом будут не жалобы и требования лекарств, а его принятие, ибо симптом — это первый гонец, возвещающий о пробуждении психического, которое не согласно более терпеть оскорбления. Посредством симптома оно требует внимания, что означает заботливое отношение, нежность, а также необходимость подождать, остановиться, прислушаться. Требуются время и терпение. Каждому симптому необходимы именно время, нежная забота и внимание. Такое же отношение требуется душе; необходимо, чтобы ее почувствовали и услышали. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что иногда необходим слом, настоящая болезнь, чтобы человек пережил нечто чрезвычайное, например, приобрел новое ощущение времени, способность терпеть и ждать, а говоря языком религиозных переживаний, дошел до центральной точки, обрел себя, освободился от всего мешавшего и вернулся обратно.
У алхимиков существовал прекрасный образ для наглядного представления трансформации страданий и симптомов в сокровище души. Целью алхимиков было получение ценной жемчужины. Жемчужина начинается с песчинки, невротического симптома или жалобы, беспокоящего раздражителя плоти, от которого невозможно защититься с помощью раковины. Песчинка постепенно, день за днем, покрывается оболочкой, пока однажды не становится жемчужиной; однако еще предстоит выловить ее из глубин и извлечь из раковины с большим трудом. И только после этого ее начинают носить. Ее надо носить на теплой коже, чтобы она не потеряла своего блеска: спасенный комплекс, который некогда причинял страдания, демонстрируется как достижение. Эзотерическое сокровище, добытое в процессе оккультной работы, становится общедоступным. Избавиться от симптома означает избавиться от шанса обрести то, что однажды окажется величайшей ценностью, хотя вначале может восприниматься как непереносимый скрытый раздражитель.
Однако основным путем, идя по которому мы сталкиваемся с бессознательным, столбовой дорогой, о которой говорил Фрейд, является сновидение. Само по себе оно есть символ; оно объединяет в себе сознательное и бессознательное, сводя воедино несоизмеримые противоположности. С одной стороны, природа: естественные, спонтанные, непреднамеренные, объективные психические процессы и содержания психического. С другой стороны, разум: слова, образы, чувства, паттерны и структуры. Бессмысленный порядок или структурированный беспорядок. Каждую ночь бессознательная сторона психического перебрасывает этот мост. Каждое утро, еще погруженные в сновидение, мы одно-два мгновения проживаем символ, проживаем в нем, объединенные в экзистенциальной реальности, верные правде жизни. Это состояние трудно сохранить. Давление дня уводит Эго. Сознательная часть психики отпускает свой конец моста. Часто мы встречаемся со своими сновидениями просто для того, чтобы их отбросить.
Классическую юнговскую установку в отношении сновидений очень хорошо выражает термин, который я бы позаимствовал в экзистенциальном анализе. (Экзистенциалисты умеют обращаться со словами и часто могут посмотреть на то, что все аналитики делали в течение десятилетий, под таким углом, который позволяет обнаружить нечто новое.) Этот термин можно выразить словами «наладить дружеские отношения» со сновидением. Участвовать в нем, проникнуться его образами и настроениями, хотеть больше узнать о нем, понимать его, играть, жить с ним, узнать его, сблизиться с ним, как с другом. Сближаясь со своими сновидениями, я сближаюсь со своим внутренним миром. Кто живет во мне? Какие внутренние ландшафты принадлежат мне? Что повторяется и поэтому возвращается, чтобы остаться во мне? Это люди и животные, места и заботы, которые ждут моего внимания, хотят, чтобы я сблизился и подружился с ними. Они хотят, чтобы я знал их, как друзей. Они хотят, чтобы я заботился о них, ухаживал за ними. Через некоторое время такая близость создает у человека впечатление, что он дома, что он объединен с внутренней семьей, а это не что иное, как общность и родство с самим собой, глубинный уровень того, что может быть названо «кровной душой» («blood soul»). Иными словами, внутренняя связь с бессознательным вновь приводит к ощущению души, к переживанию внутренней жизни, то есть приводит туда, где обитает смысл. По мере того как ранее разрозненные частички связываются воедино, углубляются и расширяются, начинают выстраиваться условия для религиозной жизни, о которых мы говорили ранее.
Привычка всматриваться в собственные сны, которая делает привычным для нас наш внутренний мир, может формироваться непосредственно в семье. За завтраком, говоря о школьных делах или беседуя по телефону, можно обсудить и какой-либо образ сновидения, какой-нибудь его фрагмент; тем самым открыто и просто бессознательному предоставляется место в семье. Не следует интерпретировать сон ребенка или объяснять, почему человеку приснился тот или иной сон. Достаточно того, что сновидение войдет в соприкосновение с повседневной жизнью, что субъективная реальность сновидения будет принята и получит оценку в объективном мире семьи. Интерпретация и объяснения слишком часто чрезмерно рациональны; зачем заставлять ребенка стыдиться своих снов из-за того, что они безумны, фантастичны, греховны?
Значения, вырастающие из сновидения, не совпадают с теми, которые им приписывает разумное Эго. Если бы сновидение не содержало ничего, кроме разумного объяснения, не было бы никакого роста значений, увеличивал ось бы только Эго, появился бы только новый римский мир, которому должны подчиняться все иные, чуждые ему элементы. Применительно к интерпретации сновидений весьма уместно старинное речение «опасно малое знание». Это инстинктивно понимают пасторы-консультанты, не устающие вновь и вновь повторять, что они «не касаются сновидений», как будто те слишком глубоки и сложны, а их интерпретация требует специальных знаний и подготовки. Это, разумеется, справедливо; но если священник — ДУХОВНЫЙ пастырь, то как он может игнорировать исходящий из души голос, считая его посланием, предназначенным только для понимания фрейдистами, психиатрами или экспертами-юнгианцами? Поэтому мы должны подойти к сновидениям с другой стороны — использовать методы, пригодные не только для экспертов, простые методы, применимые за обеденным столом и в работе с прихожанами.
Заметим вначале, что мы не будем пользоваться терминологией Фрейда: где было Оно, там должно быть Эго. Произведя замену Оно на Эго, мы придадим сну рациональное значение. Тогда интерпретация сновидений превращается в своего рода перенесение всего материала с одной стороны моста на другую. Это установка на потребление бессознательного, на использование его для получения информации, силы, энергии, на эксплуатацию его в пользу Эго: сделай это моим достоянием, сделай это моим. Такая установка расщепляет символ, соединяющий эти две стороны психического. Она переводит сновидение в нечто известное, в знак или ярлык. (Это замена матери; это животное — твое половое влечение; те холмы и долины — экран с изображением дома твоего детства и инфантильных желаний.) Такие рациональные интерпретации, в которых делается попытка заменить Оно на Эго, фактически направлены на истощение бессознательного, на уменьшение его размеров, на его опустошение — а это враждебные действия. Они не позволяют «сдружиться» со сновидением. При расщеплении сновидения на иррациональное содержание и рациональное значение происходит расщепление психического. Сновидение, которое каждое утро дает возможность восстановить наш разделенный дом, подвергается насилию, и наши раны остаются открытыми; постоянно новый дольний беспорядок внизу, постоянно новый горний порядок наверху. Тогда бессознательное становится моим врагом, над которым надо работать: необходимо «умиротворить» его методами анализа, наблюдать или следить за ним с надежных позиций. Однако прежде всего необходимо лишить его силы. Существуют такие ситуации, которые будут отражаться в сновидениях в виде заросшего болота, паники среди животных, шторма на море, грязи на кухне, когда необходимы рациональное объяснение и ясная голова. Однако важнейшую роль играет само отношение человека к сновидению, частично обусловленное установкой к нему.
В дружбе эта связь сохраняется открытой, поддерживается постоянно. В этом случае, отказываясь от интерпретации сновидения, мы терпеливо предоставляем ему время; не торопимся делать выводы, принимать решения. Дружеские отношения со сновидением начинаются с простой попытки прислушаться к нему, записать на бумаге или в специальный дневник то, о чем оно рассказало. Отмечают тон сновидения, настроение после пробуждения, эмоциональные реакции спящего в процессе сна, радость, страх или удивление. Дружба — чувственный подход к сновидению; чувства, вызываемые сном, сравнимы с чувством к человеку, с которым у нас начинают складываться дружеские отношения. Следует записывать сказанное другом, запоминать, о ком он говорит, где все происходит. Сцены сновидений ограничиваются обычно несколькими фигурами, часто четырьмя, следовательно, передается только данное, специальное сообщение. Если в течение нескольких ночей в моих сновидениях появляются преимущественно мужчины, то я знаю, что нечто происходит с моей мужской стороной, что все появляющиеся мужские фигуры представляют различные способы быть мужчиной, что каждый мужчина в сновидении воплощает особый набор характеристик, какую-либо черту моей личности. Один крайне честолюбив, другой — выдающийся футболист с могучим телом, третий невыразителен и косоглаз. Это все открытые для меня возможности, мои составляющие, принадлежащие мне комплексы, влияющие на мое поведение. В сновидениях я могу оказаться среди представителей высшего класса, в аэропорту, готовым в любой момент к отлету, в безличных гостиничных номерах в неизвестном месте; они могут перенести меня в горы, где я скольжу, румяный и замерзший, по горным склонам. Сновидение всегда говорит: «Посмотри, где ты находишься и с кем». Частое повторение мотивов, мест, людей означает, что сновидение настойчиво взывает о внимании к себе. Разве человек может игнорировать друга?
И сама история, которую рассказывает друг, имеет начало, середину и приходит к концу, как все истории и драмы. Я всматриваюсь в то место, откуда начинается сновидение, так как там коренятся истоки происходящего в сновидении, подобно тому как в театральной программке указываются время и место действия: детство, утро; ночь, в офисе, после того как все ушли, остались только я и офис; моя супружеская спальня. Я замечаю также способ, который сновидение использует для достижения кульминации, обозначаемой иногда словом «внезапно»; затем оно где-то заканчивается, резко или постепенно, или я просыпаюсь.
Для того чтобы выстроить доверительные отношения со сновидением и научиться истолковывать его так же, как это может делать искусный специалист, могут понадобиться годы, но чтобы «подружиться» со сновидением, не требуются ни большой ум, ни специальные знания. Мы всегда можем позволить этому другу болтать о пустяках, продолжать плести сюжет; а затем наблюдатель тоже может поболтать о пустяках, вводя ассоциации и дополнения, вспоминая происшествия, играя словами, опираясь на параллели из Библии, мифов или кинофильмов. Я поз-золяю ему говорить и разговариваю с ним сам, не анализируя и не интерпретируя его. Разговаривая со сновидением, человек обращается к его настроению и образам, побуждая его продолжать рассказ. Здесь необходимо постоянно соблюдать осторожность, уважительно относясь к атмосфере сновидения; чтобы образы из сна сохраняли достоверность и уважительное к себе отношение, необходимо мужественно на него реагировать, подобно тому как мы реагируем на своего друга. Побуждая сон продолжать рассказ, я даю ему шанс передать его истинное послание, его мифическую тему, приблизившись тем самым к мифам, действующим во мне, к моей реальной истории, к истории моей жизни, рассказанной изнутри, а не увиденной со стороны. Я становлюсь сочинителем собственных мифов, то есть рассказчиком.
Таким способом пастор-консультант, проводя свою работу, может начать слушать рассказы о сновидениях, а также о других событиях. Сновидение представляет собой просто внутренний аспект внешней истории. Выслушивая рассказы о сновидениях, пастор приобретает определенные навыки обостренного восприятия, так же как профессиональный рассказчик или шутник. Таким же образом слушали Иосиф и Даниил; однако пастор может слушать лучше, если он не уподобится указанным библейским толкователям снов, то есть не поддастся искушению и не будет давать безапелляционных толкований.
Такой подход — это не дилетантская психология, ибо сновидения относятся не только к области психологии. Некогда их толкование доверяли святым мужам. Сновидения в равной мере принадлежат священнослужителям и психологам, ибо они являются «забытым языком Бога», как их назвал преподобный Джон Сэнфорд в книге с тем же названием. Дилетантизмом был бы подход к сновидениям с психологическими инструментами, которыми человек не овладел. Дилетантизмом была бы попытка аналитической интерпретации без той преданности сновидениям, без той ответственности перед бессознательным и того знания относящегося к символам объективного материала, который является контекстом формирования сновидений и научной основой искусства их толкования. В связи с тем, что сновидения широко признавались важными посланиями, иногда даже имеющими божественное происхождение, их толкователь должен был быть человеком особенным, умеющим обращаться с высвобожденными силами. Это требование сохранилось, несмотря на серьезное научное изучение сновидений. Обычный близкий контакт со сновидением еще не гарантирует раскрытия их темного языка и разрешения всех сомнений. Они продолжают предсказывать судьбу, порой роковой исход, и объяснению поддается лишь небольшая их часть. Но. несмотря на все загадки, в игре с формой сновидений
меньше дилетантизма и любительства, ибо при такого рода исследованиях встреча происходит на имагинативном поле сновидения, и оно может раскрыться более полно. Сновидения представляют часть культурной жизни человечества, поэтому, прежде чем прибегать к специальным методам, лучше подходить к ним просто по-человечески. Когда современный священник начинает вслушиваться в них, он вновь принимает на себя еще одну часть пастырской заботы о душе. Сегодня заботиться о душе — значит заботиться о бессознательном. Священник может желать это в соответствии с собственным архетипическим г оном, своим собственным способом, не нуждаясь в заимствованных клинических методах и психопатологических терминах психологии.
Если консультант окажется перед выбором: любительски толковать сновидения или отправить подопечного к психиатру за «профессиональной помощью», то лучше. если он окажется достаточно смелым, чтобы вступить в игру. Игра может сохранить душу живой. Любитель,
знающий, что он играет, осознающий свое невежество и готовый к тому, чтобы сон вел его, причинит меньше вреда, чем профессионал, игнорирующий сновидение и саму душу и отдающий предпочтение психодинамике и лекарственным средствам. Пока консультант вслушивается в сновидение, он по крайней мере настраивает свое
ухо на биение душевных импульсов пришедшего к нему человека, даже если он и не сможет профессиональным языком описать происходящее. Консультанта-священнослужителя, чувствующего себя любителем, возможно, успокоит то обстоятельство, что, поскольку сновидение по своей природе загадочно, смысл его темен, оно говорит языком оракула, а порой выглядит просто смешным, и от того, кто попытается понять смысл сновидения, требуется совершенно непрофессиональная наивность. Психолог-любитель именно вследствие откровенного незнания и благодаря смиренной установке по отношению к сновидению имеет возможность, независимо от его содержания, подтвердить его ценность, признать его значимость. Благодаря всего лишь своей установке он может утвердить и признать этот продукт души, придав тем самым ценность и значимость самой душе, ее созидающей, символической, внушающей благоговение функции. Разве это не значит благословить душу, ибо какое это счастье и для психического с его сновидением, и для самого сновидца получить такое подтверждение и признание.
Видя ужасающие сновидения, уродливые образы и жестокость, мы часто забываем, что бессознательное показывает то же самое лицо, которое мы открываем ему. Оно подобно зеркалу. Если я убегаю, оно преследует меня. Если я оказываюсь на вершине, то внизу открывается бездна. Если я слишком благороден, оно посылает мне низменные сновидения. А если я поворачиваюсь спиной, оно привлекает и искушает меня соблазнительными образами, побуждая оглянуться. Разрыв между сознательным и бессознательным сужается по мере того, как мы оказываемся способными почувствовать его и отдаваться ему, оказываемся способными жить с ним как с другом. Постоянная поглощенность своим собственным внутренним миром приводит к переживаниям внутри этого мира и для него. Такие переживания могут быть слабо связаны или совсем не связаны с внешней жизнью или с жизнью идей, то есть из них вовсе не следует, что может возникнуть новый проект или идея, что будет принято решение по проблемам брака или работы. Это переживания, относящиеся к событиям собственной жизни. Они означают возрождение способности иметь переживания, быть существом, способным к переживаниям. По мере роста способности переживать и любить жизнь такой, какова она есть, человеку требуется меньше событий, так как у него появляется больше переживаний. Такой рост является ростом души, какой я ее описал, то есть она делает возможным появление смысла, способна превратить события в переживания, передается в любви и имеет религиозное содержание.
Религиозное представление отличается от теологического или догматического; их совпадение означало бы введение переживаний в уже устоявшиеся позиции рассудочной или внешней жизни, означало бы их практическое применение, подведение души под гнет профессионального отношения. Скорее можно говорить, что религиозный аспект психического проявляется в форме спонтанных символов, имеющих сходные репрезентации в религии, такие, как столкновение противоборствующих сил, ребенок в опасности, гора, ворота и стражник, место у воды, ветер, пустыня, священная роща; перечисленные образы часто появляются в сновидениях. Оно может вызываться такими религиозными мотивами, как любовь, борьба со злом, убийство дракона, чудесное превращение или исцеление. Религиозное переживание приходит также з виде общих представлений о бессмертии, вечности, метемпсихозе, в виде вопросов о смерти, жизни после смерти, в виде суждений о душе, определения, что для нее благо, где она находится, куда пойдет. Иными словами, этот религиозный аспект спонтанно проявляется в каждом из нас каждый раз, когда душа вновь обретена.
Тогда догма и теология также приобретают новое значение. Ибо, с одной стороны, вопросы и образы души могут исходить из традиционной религии. А с другой стороны, осознание вновь пробужденных переживаний привносит свежесть в традиции и придает им новый смысл как продолжению непрестанно раскрывающейся в самой себе религии. Иными словами, откровение тотчас же прекращается, как только утрачивается душа, когда она более не способна к переживаниям, к тому, чтобы придавать смысл основным мифам, символам, формам и доказательствам. Для психологии на первом месте стоит душа, и лишь затем идет религия. Однако и в психологии душа не достигает своей наполненности без реализации ее религиозных устремлений.
Вероятно, ни психологию, ни религию нельзя ставить на «первое место». Символическая установка психологии, обусловленная переживаниями души, ведет к ощущению скрытого нуминозного присутствия божественного, тогда как вера в Бога приводит к символическому взгляду на жизнь, когда мир наполнен значимостью и «знаками». Представляется, что душа не делает различий между психологией и религией, когда они естественно ведут друг к другу. В этой главе я говорил о классических проявлениях бессознательного, чтобы представить экспериментальное, эмпирическое или феноменологическое основание для права использовать слово «бессознательное». Но, разумеется, я хотел сделать больше. Я надеялся показать, что через бессознательное человек сталкивается с душой. Возникают паттерны, обнаруживается смысл; человек ощущает живую связь с собственным прошлым, с прошлым своей семьи и народа. Собственный миф, миф об отце, герое, исследователе, господине или о целителе, пастухе, слуге, обманщике (трикстере), сливается с символическими, мифическими образами всего человечества; через эмоции человек чувствует, что вещи имеют значение, причем значат чрезвычайно много! Много значит и выбор. То, что мы делаем с собой, со своими телами, сердцами, умами, значит так много, что личная ценность, достоинство и важность моей индивидуальности, моей собственной личности возрастают при каждой новой встрече с бессознательным. Иными словами, переживая бессознательное, я приобретаю душу. В частности, через сновидения и фантазии, принимая внутренний мир, я позволяю бессознательному занять большее место в моей жизни; оно оказывает большее влияние на мои решения, то есть увеличивается его реальное присутствие.
Помимо привычной реальности моей психической деятельности (интроспекция, заботы, планы, наблюдения, мысли, проекции) и реальности объектов, может возрастать и третья область, нечто вроде осознанного бессознательного. Она скорее не направлена, не упорядочена, не объективна, не субъективна — реальность, скажем так, не вполне конкретного вида. Это не совсем я, а нечто происходящее со мной. Я не пекусь о ней, как о проекции или интроспекции; я не соединяю ее непосредственно с внешним миром объектов. Это отдельная область, не объект и не субъект, но и то, и другое вместе. Эта третья реальность — реальность психическая, мир переживаний, эмоций, фантазий, настроений, видений, снов, диалогов, физических ощущений; обширное и открытое пространство, свободное и спонтанное, область главным образом «значимости». В этих состояниях души мы можем чувствовать связь с природой и с собой. Мы можем плакать или бушевать, давать простор страсти, сражаться с Богом, формулировать неуловимое и обнаруживать, как оживает внутренняя жизнь, без обязательной активной медитации, без предъявления жестких требований, без ЛСД и «наркотических переживаний». Я не знаю лучшего способа описать вхождение в эту третью область психической реальности, расположенную между разумом и материей и, возможно, управляющую обоими, хотя и неизвестными нам способами, чем обратиться за разъяснением к Юнгу. На практике, говорит он, сам способ часто заключается не в том, чтобы анализировать, а в том, чтобы войти в сновидение вместе с пациентом и вместе с ним увидеть продолжение мифа.
В результате мы приходим к выводу, что повторное открытие души через бессознательное несет в себе как теологический, так и религиозный момент. Первый появляется, когда мы пытаемся сформулировать внутреннюю религиозную жизнь во всей ее противоречивой сложности и соотнести ее с официальными догмами о природе Бога, второй появляется в повторном пробуждении внутреннего мифа, ощущения своей судьбы, своей значимости. Такое ощущение подразумевает наличие некоей трансцендентной силы, которая призывает, выбирает или имеет намерения в отношении человека, силы, которая придает смысл событиям. Внутренняя связь со своей жизнью как ритуалом и представление о себе как о символе свойственной всем человечности ремифологизируют течение событий, возвращают нуминозность мирозданию.
Внутренняя связь образует также мост, ведущий к внутреннему миру другого человека, с которым может произойти наша встреча в процессе каунселинга; внутренний мир сновидений, аффектов и страданий, «человеческий, слишком человеческий» (Ницше), трагически одинаков у всех, независимо от уровня образования, цвета кожи и места проживания. Смерть ребенка, ревность, ночные страхи, старение, грехи, угрызения совести — все образы и переживания моей души являются также образами и переживаниями вашей души. Это поле психической реальности, имманентное для каждого, трансцендирует индивидуальные различия, существующие между нами, и дает нам общий язык, основанный на общности переживаний. Все мы соединяемся через наше бессознательное, переживая свою долю коллективно представленных образов и эмоций.
Описанные выше практические наблюдения позволяют нам прийти к следующему заключению в отношении теологии: движение, направленное на демифологизацию религии, на приспособление ее к нашим сухим рационалистическим взглядам, в корне ошибочно. С такой точки зрения Бог действительно мертв. Мертвый Бог — это демифологизированный Бог, лишенный эмоций; вымысел, лишенный психической реальности. Такая религия, возможно, более убедительна для рационального ума, хотя и это сомнительно. Но она не затронет душу, поскольку не касается бессознательного, обиталища души. Должны ли мы демифологизировать религию, чтобы понять современного человека? Не можем ли мы в качестве альтернативы выбрать бессознательное, тем самым вновь соединив современного человека с его мифами? Возможно, в таком случае он снова споткнется о собственную душу с ее естественным религиозным наполнением.