Адольф Гуггенбюль-Крейг НАИВНЫЕ СТАРЦЫ (Анализ современных мифов)

«Мы основываемся
на том убеждении,
что все люди созданы
равными»

Все мы выступаем за равенство. Миновали времена, когда благородные дамы и их горничные принадлежали как бы к разным классам человечества, а белые были убеждены, что чернокожие — неполноценная раса.
Однако как выглядит на самом деле культурная и социальная реальность? Все мы отличаемся друг от друга не только как индивиды, но и как представители того или иного сообщества. Нет похожих людей, семей, народов и рас. К чему бы мы ни обратились, везде мы встречаем несхожесть, индивидуальность. Возникает вопрос, каким образом люди пришли к такому довольно гротескному убеждению, как равенство?
Подобного рода противоречия между реальностью и человеческими убеждениями чреваты расщеплением. Ведь даже порядочные люди не считают зазорным, говоря, к примеру, о юной особе сицилийского происхождения, удочеренной в младенческом возрасте швейцарской семьей, заметить, что, несмотря на воспитание, южный темперамент дает о себе знать; причем часто под словом «темперамент» подразумевается чуть ли не что-то генетическое. Тем не менее вряд ли кто-либо осмелится опубликовать в уважаемой газете сентенцию следующего рода, за исключением, пожалуй, того случая, когда речь идет о выдержке из письма в редакцию: «Говоря о проблемах интеграции итальянцев в Швейцарии необходимо принимать во внимание, что сицилийцы в силу генетических причин отличаются характером от большинства коренного населения Швейцарии». В первом и во втором случаях генетическая, национальная или, если угодно, расистская идея неравенства мотивируется различиями человеческих характеров. Однако нередко ссылаются на физические «отличия», цвет кожи, волос и на физиологические особенности, например на то, что белые североевропейского происхождения лучше других усваивают сахар. Вместе с тем приличные, свободомыслящие люди боятся как огня открытых дискуссий по поводу вероятности генетически обусловленных различий в характере представителей разных рас и народов. Психологических различий, тем более обусловленных генетически, просто не должно существовать, и все. Неоспоримые специфические черты психологии народностей исследователи связывают с особенностями климата, питания и т. п. Того, кто подвергает такой подход сомнению, клеймят, как фашиста или расиста.
Вне всяких сомнений, признание генетически обусловленных различий в психологии индивида и человеческих сообществ пугает нас, поскольку чревато идеей иерархии людей и народов, спекуляцией такими понятиями, как высшие и низшие, появлением господ и рабов. Глубинные индивидуальные и коллективные различия в характере не являются камнем преткновения лишь до тех пор, пока не приобретает реальные очертания идея власти. Например, нас нисколько не смущает, что одна народность музыкальнее другой, несмотря на то, что, скажем, многие афроамериканцы воспринимают как расистское распространенное мнение о своем бесподобном чувстве ритма и танца, не идущим будто бы ни в какое сравнение с аналогичными способностями белых людей, и немало итальянцев, проживающих в Швейцарии, не в восторге от того, что их считают страстными и темпераментными от природы. Но по большому счету все это достаточно безобидно. Ситуация становится действительно серьезной, когда речь заходит об особенностях расы, обуславливающих ее социальное и политическое положение. Сцена человеческой истории, на которой выступали народы, достаточно одаренные государственными, организационными, военными способностями для того, чтобы создать великие империи, и не стесняющиеся применить ради этого силу, никогда не пустовала. По сравнению с ними другие народы выглядят неспособными на грандиозные, политические формации, какие являли миру норманы, которые положили начало государственности во Франции, Англии, Ирландии, России и на Сицилии. И действительно, ведь индейцам Калифорнии, бушменам и европейским кельтам не удалось совершить ничего подобного.
Энергичность и напористость в воплощении задуманного не одинаковы у разных народов. Именно это различие обуславливает социальную и политическую иерархию. И к сожалению, энергичные и напористые люди, добивающиеся власти, далеко не всегда отличаются дружелюбием и гуманностью. Когда начинаешь исследовать способности различных народов к воплощению своих замыслов, невольно возникают отталкивающие ассоциации, словно восстает из небытия ужасный призрак высшей расы, поработившей неполноценных. Вероятно, мы стараемся избегать открытых дискуссий по поводу сходства и различия в психологии наций, поскольку еще слишком живы зловещие воспоминания о национал-социализме и колониальном произволе.
Заметим, что с точки зрения равенства индийская кастовая система представляется решительно деструктивной. Многочисленные касты, подразделяющие по функциональному принципу — жрецы, воины, торговцы, крестьяне,— со множественной внутрикастовой иерархией, и существование неприкасаемых, которых не замечают, когда они, до смерти напуганные, крадутся словно тени вдоль стен,— все это для европейцев дикость. Кастовая система возникла в Индии приблизительно четыре тысячи лет назад как следствие порабощения темнокожего населения страны белыми завоевателями. Желая утвердить свое господство, последние создали социальную иерархию, построенную по расовому принципу, а точнее по цвету кожи. Общественная система развивалась параллельно «расистским» отношениям. Даже индуизм поддержал кастовую систему, утверждая, что с религиозной точки зрения неприкасаемые безусловно находятся дальше от Господа, чем брахманы. Тем не менее при таком оскорбительном общественном устройстве Индия обладала одной из самых стабильных социальных систем в мире. Индию покоряли бесчисленные завоеватели и все они рано или поздно интегрировались в кастовую систему. Индия пережила множество политических, культурных и природных катастроф, но почти никогда это не провоцировало чернь на восстания. И сейчас в Индии живет немало приверженцев кастовой системы; это вполне свободомыслящие и гуманные люди. Например, индийский мыслитель Радакришнан именует так называемую саварну, то есть брак, который заключается между мужчиной и женщиной, принадлежащими к одной касте, «not unsound»* (Не лишенный смысла, не патологичный (англ.), а ведь он вырос в хорошем обществе. В 600 году от рождества Христова Теогонис Мегарский сравнивал размножение людей с разведением овец, ослов и лошадей, ссылаясь на то, что принадлежность к тому или иному виду животных обусловлена самим рождением. Платона и Аристотеля можно было бы сейчас тоже назвать расистами. Возникает ощущение, что кастовая система, хотим мы того или нет, отвечает психологической реальности, а это гораздо убедительней, чем нравственные принципы и наука. Европейская история развивалась под знаком «неравенства». Средневековая феодальная система воспитывала людей в духе идеи врожденного, сословного и нравственного неравенства; норманские дворяне в Англии, Шотландии и Ирландии безусловно ощущали свое превосходство над подданными, французские герцоги, графы и бароны презирали крестьян, считая их людьми другого сорта.
Тот факт, что индивиды отличаются друг от друга способностями и чертами характера, волей-неволей признают даже апологеты равенства. Вместе с тем нельзя ни доказать, ни оспорить идею генетической предрасположенности группы людей к определенному темпераменту и областям знания или искусства, например идею того, что японцы в целом наделены большими математическими способностями, чем европейцы. Еще сложнее обстоит дело с нравственными чертами. Возможно ли вести речь, например, о том, что жители центральной Европы генетически агрессивнее тамилов южной Индии, или, задаваться еще более диковинным вопросом о врожденной жизнеспособности той или иной нации?
Однако многие, отнюдь не профашистски настроенные люди полагают, что человеческое сообщество, к которому они принадлежат, в чем-то превосходит другие сообщества, а в чем-то уступает им на генетическом уровне. Например, считается, что швейцарцы трудолюбивее жителей южной Италии, но в свою очередь менее талантливы в области литературы, чем французы. Подавляющее большинство из нас амбивалентно в вопросе равенства и неравенства — мы «расисты» и уравнители одновременно.
Что же такое равенство? Быть может, перед нами столь же безумная идея, что и расизм, только сдобренная гуманизмом? Или это религиозная заповедь, призывающая нас действовать «contra natu-ram»* (Вопреки естеству (лат.)? Действительно, все мы равны перед христианским или иудейским Богом,— разумеется, речь идет не о равенстве с Господом, а о том, что все люди в равной степени зависят от него. Когда равенство невозможно обосновать логически или на практике, остается уповать на него как на этический принцип. Почему же тогда заповедь «все люди равны» не звучит, например, так: «с каждым человеком следует обращаться как с равным» или «следует поступать так, как если бы все люди были равны»?
По крайней мере, в реальной жизни нас окружают исключительно различия, различия не только между индивидами, но и между группами, народами и целыми нациями. Обусловлены ли эти различия генетически — вопрос, остающийся до сих пор открытым. С феноменологической точки зрения мы живем в мире крайне выраженного человеческого своеобразия. Тем более значимым оказывается то обстоятельство, что идея равенства никогда не исчезала из сознания людей вопреки всем «фактам». Эта идея воспринималась не только как политическая догма, но и как принцип, который в состоянии найти самое широкое применение. В настоящее время равенство людей является официальным постулатом и входит неотъемлемой частью в систему ценностей и Запада, и Востока. Этот принцип живет и побеждает. Когда много лет назад ректор гимназии, где я учился, обратился к нам с речью, в которой ясно прозвучало, что мы, гимназисты, «элита», меня это глубоко задело. Один офицер швейцарской армии, употребивший в донесении слово «элита» был подвергнут серьезной критике. «Элитарный» — эпитет чуть ли не ругательный; все мы равны.
В Соединенных Штатах пришли к выводу, что школы, в которых среди учеников преобладают цветные, отстают по показателям успеваемости от школ с превалирующим числом белых учеников. Стремясь исправить положение, министерство образования стало действовать в соответствии с принципом «busing»* (Покаяние (англ.)). Чернокожих детей возвращают в «белые» школы, поскольку представители разных рас должны обладать равными шансами на образование, коль скоро от природы они одарены одинаково. С организационной точки зрения программа покаяния представляется весьма непростой, настолько непростой, что ее реализация под различными предлогами затягивается или откладывается. Можно представить себе, как это выглядело бы в Швейцарии, если бы ученики начальных классов из северных предместий Цюриха, например Шлирена, направлялись ежедневно в школы южных районов, скажем Цолликона. Однако то обстоятельство, что американцы решаются на столь сложное и рискованное предприятие, свидетельствует лишь об их крайне серьезном отношении к принципам равенства людей. Приведем другой пример: молодежная мода. До последнего времени молодые люди на всем пространстве от Капстадта до Швеции и от Бразилии до Аляски были одеты почти одинаково: определенная модель джинсов, футболка, прическа и т.д. Молодежная мода во всем мире более или менее равнялась на один образец.
Что же касается идеи «равных шансов», то она — совершенно своеобразна. Слово «шанс» берет начало в вульгарной латыни — «cadencia» в переводе означает «удачный бросок при игре в кости», «счастливое стечение обстоятельств». Это слово было аналогично понятиям «фортуна, судьба, удача, везение». Таким образом, шанс — это нечто такое, что уже по определению не имеет никакого отношения к равенству. Кому-то везет, а кому-то нет.
Нельзя не признать, что идея «равенства всех людей» имеет много различных аспектов даже в том случае, если воспринимаешь ее как очевидную истину. Поговорим о расовом равенстве. По вине национал-социалистов и южноафриканских сторонников политики апартеида понятие «раса» вполне заслуженно пользуется сейчас дурной славой. Что же такое раса? Разумеется, мы можем объяснить, что мы понимаем под расовым равенством, не вдаваясь в рискованные рассуждения по поводу понятия «раса». Мы можем сказать, что австралийский абориген ничуть не лучше и не хуже шведа, то есть в каком-то смысле они «равны» и принадлежат к одной большой человеческой семье точно так же, как папуас, эскимос и индеец, который по большому счету не отличается от китайца. Мы не станем отрицать, что в частностях расы отличаются друг от друга хотя бы уровнем культуры, но в принципе они, по нашему мнению, в равной степени талантливы, энергичны, жизнеспособны. Иными словами, если бы юный южноафриканский бушмен родился сыном швейцарского профессора и провел детство на вилле отца под Цюрихом, то он бы немногим отличался от обычного молодого человека из подобной среды, заигрывающего с социалистическими идеями и упорно строящего себе карьеру. ЮНЕСКО выпуталось из этой проблемы с поразительной элегантностью. В 1959 году оно сформулировало понятие раса следующим образом: «Расами являются крупные человеческие сообщества, обладающие ярко выраженными, преимущественно наследственными физическими особенностями, позволяющими отличать их от других человеческих сообществ», просто не упомянув о вероятности психических, душевных различий между расами.
Идея равенства на удивление растяжима; она с легкостью простирается на отношения между полами, заставляя своих приверженцев добиваться равных прав для мужчин и женщин. Радикальные феминистки убеждены, что, за исключением физиологических различий в анатомии мужчины и женщины, между полами нет никакой существенной разницы, а таким понятиям, как женственность и мужественность, мы обязаны прежде всего типу воспитания, в данном случае, патриархату, своеобразно влияющему на распределение половых ролей. Чем выше взмывает волна протеста против авторитарного воспитания, тем шире становится спектр субъектов равенства. Так, утверждают, что подростки и дети, в принципе, одно и то же.
Сталкиваясь с равенством или неравенством индивида, мы реагируем иначе, чем в том случае, когда речь идет о политических, национальных, культурных или «расистских» сообществах. Идеалист полагает, что если бы люди одинаково воспитывались в одинаково благоприятных условиях, то они были бы в равной степени музыкальны, высокоморальны и т.п., поскольку по его мнению плохих людей нет, существует лишь дурное воспитание, включающее в себя жестоких родителей и окружающих людей. Например, одна моя знакомая учительница музыки была твердо убеждена, что все лети «одинаково» музыкальны. Она убивала немыслимое количество часов на то, чтобы доказать себе и миру, что дети, не обладающие музыкальными способностями, не отличаются от своих ровесников с абсолютным музыкальным слухом.
Вероятность врожденной интеллигентности часто сбивает с толку прогрессивных педагогов. Еще бы, ведь это просто недопустимо.
Идея равенства не просто влияет на общество, она его тиранит. В рамках психологии нельзя даже обмолвиться о различиях в уровне интеллигентности или одаренности между определенными человеческими сообществами без того, чтобы не прослыть фашистом. Томас Джефферсон считал равенство «врожденным» состоянием людей, которое необходимо реализовывать в дальнейшем. Не удивительно, что эта мысль может показаться тенденциозной,— ведь равенство практически не встречается в жизни и обосновать его невозможно. По крайней мере, очевидно, что врожденное состояние — это как раз неравенство. Томаса Джефферсона, Жана Жака Руссо и других мыслителей, понимавших равенство как состояние врожденное, можно назвать не более чем фантастами. Однако они аппелировали к определенным человеческим чувствам. Коль скоро равенство не является прежде всего этической заповедью или реальным фактом, оно должно переживаться как состояние отчасти врожденное, только тогда оно получит право на существование, будет играть важную роль в нашем сознании и окажется элементом психической реальности.
Перед нами загадка. Идея, столь мощно влияющая на общество, не может не быть реальностью, однако при научном рассмотрении она представляется вымышленной.
Пора нам остановиться, поскольку мы рискуем забрести в тупик. Будучи здравомыслящими реалистами, мы вынуждены признать, что в мире царит неравенство. Южноафриканские бушмены совершенно не похожи на шведов, а пигмеи Конго имеют очень мало общего с англичанами. Дети, живущие в Цюрихе, отличаются темпераментом от своих сицилийских сверстников. Несмотря на то что столь высокоодаренные в технической области японцы остаются для нас, европейцев, чужаками, мы как порядочные люди продолжаем упорствовать, цепляясь за идею равенства.

Всеобщее равенство—
дионисийский
миф

При дальнейшем анализе нам понадобится помощь мифологии. Можно поставить вопрос следующим образом: известны ли из истории боги, богини, святые или покровители, персонифицирующие идею равенства? Искомое не обнаруживается среди сонма святых и языческих, а точнее античных богов, которые занимают места согласно строгой иерархии, довольствуются небесной или земной обителью, подразумевают деление на богов и людей, царей и вассалов, крестьян и рабов. Кроме того, разные народы возносят молитвы различным богам и создают непохожие мифологии. Ведь лаже образ Иисуса Христа наполнен для мексиканского индейца совершенно особым содержанием по сравнению с французским католиком.
Должен сказать, что в конце концов во время медитации со стаканом вина в руке мне пришла на ум ассоциация с удивительным богом древних греков, Дионисом. Его родителями были Зевс и Персефона, гордый олимпиец и богиня загробного мира. Не раз спускался Дионис на землю в образе мужчины и женщины; последователи его культа облачались в просторные одежды, скрадывавшие любое отличие мужчины от женщины, предавались оргиастическим действам и идентифицировали себя со своим богом. Дионис не пришелся ко двору ни одного властителя; в юности время от времени его преследовали, как сумасшедшего, однако он избежал всех опасностей н отомстил своим противникам, поразив их безумием.
Я говорю о Дионисе, боге вина, опьянения, религиозного экстаза, танца, оргиастической музыки и безумия. Казалось бы, что общего между богом древних греков и идеей равенства? Однако если мы вспомним, что его родителями были бог неба и богиня загробного мира, то станет очевидным — Дионис объединяет в себе важнейшие противоположности: жизнь и смерть.
Прежде всего, Дионис— бог опьянения, которое смывает любые социальные и национальные барьеры. Алкоголь — великий уравнитель. Задолго до Великой французской революции ремесленники Цюриха ежегодно отмечали большой праздник, сопровождавшийся всеобщей попойкой, во время которой стирались все социальные различия: подмастерье пил на брудершафт с богатым купцом. И сейчас в кабачках небольших деревушек сходятся за одним столом низы и верхи. Всем нам известны профессиональные праздники, которые устраиваются на крупных предприятиях. Их единственная цель — хотя бы один раз в году освободить людей от социальной иерархии.
Кроме того, Дионис — бог безудержных танцев, которые не меньше способствуют устранению противоречий между классами, расами и народами, заставляя всех двигаться в одном ритме. Оргиастическая музыка стирает национальные, социальные и возрастные различия, сводит на нет разницу в уровне интеллигентности. Последователи культа Диониса стремились зримо уравнять мужчин и женщин. Этого культа боялись не только апологеты классической общественной системы, построенной по иерархическому принципу, но даже правящие династии. Дионис полон энергии, доходящей до экстаза, он в каком-то смысле — революционер; повсюду, где появляется Дионис, старый порядок обречен рухнуть. Стремление к равенству будоражит общество. Равенство уже не воспринимается как обычное, узаконенное состояние, оно становится чем-то из ряда вон выходящим, сеет повсюду волнения и смуту.
Волна в динамике внешнего и внутреннего развития западного общества в двадцатом веке во многом обязана своим появлением идее «равенства». Стабильная, иерархическая система, опирающаяся на неравенство, была разрушена противоположными стремлениями. Прекрасным примером этому могут служить Соединенные Штаты Америки. Все новые и новые народы эмигрируют в США, однако они не становятся на своей новой родине париями, или неприкасаемыми, а добиваются равных прав с остальными гражданами. Так, жесткая динамика в истории американских итальянцев, ирландцев и евреев связана с желанием этих народов сравнять свои шансы с коренным, англосаксонским населением. Это стремление и создало новую страну.
Дионисийский культ стирает различия между богами и человеком, ибо верующие ассоциируют себя с самим Дионисом; для греческой мифологии это редчайший феномен. Дионис еще и бог безумия. А ведь стремление к всеобщему равенству нередко приводит людей к массовому умопомешательству. Как только индивиды, движимые этой идеей, сбиваются в толпу, возникает угроза того, что прозвучит воинственный призыв, и люди начнут громить улицы и футбольные стадионы. Бывает и хуже: толпа, вдохновленная манией, находит себе фюрера, способного управлять ею, как стадом овец.
Может показаться, что попытка провести параллели между идеей «врожденного» равенства и мифом о Дионисе, определив таким образом данную идею как продукт дионисийского опыта, грешит искусственностью. Поэтому необходимо рассмотреть «равенство» с другой точки зрения, что позволит исследователю обойти, казалось бы, непреодолимые барьеры противоречий, которые готовит данная проблема. Очевидно, что равенство — это не идеология, не интеллектуальная конструкция, не продукт спокойных, глубоких размышлений и вместе с тем отнюдь не результат наблюдений за жизнью, однако оно влияет на людей. Равенство — идея «безрассудная», «нереалистичная», но несомненно более значимая, чем рассудочные психологические построения, одним словом,— не менее реальная, чем неравенство. Здравый смысл на стороне последнего — дионисийский экстаз предпочитает первое. Считаю важным лишний раз подчеркнуть, что идея равенства опирается не на рассудочную философию, антропологические факты или непосредственную реальность, а на привлекательный, дионисийский миф, собст-венно, является этим мифом. Неравенство ближе к объективной научной реальности, равенство, напротив, соответствует определенному душевному состоянию, дионисийскому экстазу, доступному индивиду в переживании, но не как элемент внешнего мира или научная догма.
Опасность дионисийского мифа заключается в том, что он может быть истолкован чересчур буквально: следует уравнять всех и вся на земле, поскольку несправедливое, жестокое, иерархическое общество, будучи разрушенным, превратится в общество справедливое, не жестокое, неиерархическое, и все живущие стартуют с одной, нулевой отметки.
Призывы к борьбе за равенство не утихают, его отсутствие оплакивают многие!
Лично у меня феномен равенства вызывает двойственные чувства. Например, обязательная в Англии школьная форма никогда не была мне симпатична. Тем не менее я вполне солидарен с ее сторонниками, утверждающими, что единая, обязательная форма одежды позволяет стереть, по крайней мере, внешние приметы социальных различий между детьми, поскольку мне не по душе контрасты между бедностью и богатством. Вместе с тем меня привлекают классовые различия, бытующие в Великобритании; мне доставляет огромное удовольствие наблюдать, как англичане, принадлежащие к определенной социальной прослойке, неизменно исповедуют собственный слэнг, манеру одеваться и образ жизни. Мое детство выпало на послевоенное время. Я был более или менее деятельным и удачливым бойскаутом. Тогда в Цюрихе можно было приобрести военный ранец всего за каких-то пять швейцарских франков. Наш вожатый настоятельно рекомендовал нам купить подобный ранцы для поездки в бойскаутский лагерь, чтобы, как он выразился, «все мы выглядели одинаково». Мне не понравилась его затея, я позабыл купить ранец и явился на вокзал с рюкзаком за плечами, хотя, должен признаться, мне очень понравилось, как смотрелись со стороны остальные ребята с одинаковыми, форменными ранцами. Меня раздражает, когда дети из одной семьи носят одинаковые пуловеры; мне становится жаль этих детей, у меня возникает подозрение, что родители относятся к ним как к игрушкам; вместе с тем я понимаю, что похожая одежда у детей может радовать и умилять родителей.
Я знавал многих политиков, восхищенных идеей единой Европы, для которых отличие в цвете железнодорожных вагонов разных стран нашего многонационального континента было что песчинка в глазу. Христианская община кантона Цюрих готова потратить огромные деньги на то, чтобы поднять на одинаковую высоту пульт, столы и оконные карнизы в секретариате. Аргумент в защиту этого проекта звучал так: «Они располагаются в неприличном беспорядке». Школьные тетради разных размеров в одном кантоне нередко заставляют превосходного учителя младших классов сомневаться в достоинствах нашего образования.
То обстоятельство, что в упомянутых случаях речь идет скорее о единообразии, чем о равенстве, не должно сбивать нас с толку, поскольку единообразие — это следствие или, если угодно, комментарий к мифу о равенстве. Равенство, одинаковое поведение, единство, единообразие — все это звенья одной цепи. Приверженность равенству требует доказательства в виде единообразия в одежде. Стремление приравнять коллектив к индивиду принимает подчас весьма причудливые формы. Прекрасным примером этому могут служить раздающиеся в Швейцарии требования о назначении единой даты начала учебного года. Дело в том, что приблизительно для 60% швейцарских учеников младших классов школьные занятия начинаются весной, а для 40% — осенью. Следовательно, в случае перемены места жительства дети теряют или приобретают полгода. Казалось бы — проблема ничтожная. Ничуть не бывало. Разумеется, для восьмидесятилетнего человека полгода или тем более целый год — срок огромный и потеря его ничем не восполнима, но для ребенка... Разнобой в определении сроков начала учебного года связан прежде всего с суверенностью школьной системы в кантонах. Вместе с тем автономия кантонов — основа швейцарской конфедерации. Сторонников единообразия возмущает такое самоуправство, они требуют принятия соответствующих законов, которые, кстати сказать, по моим сведениям уже приняты. Для того чтобы решить эту проблему, активисты решились поколебать основы государственности в Швейцарии, изменить конституцию страны. Напрашивается вопрос, действительно ли речь шла о желании решить незначительную практическую проблему или перед нами результат воздействия мифа о равенстве, которого следует добиваться любой ценой? Следствием того же мифа я считаю, например, стремление шотландского учителя привить своим ученикам чистый английский выговор, образцом которого считаются ведущие Би-Би-Си, или желание учителя в Швейцарии вытравить из произношения школьников любые следы местного диалекта в угоду Hochdeutsch *(Правильный, литературный немецкий язык ). От Гамбурга до Зааны — один язык! Так звучит их лозунг. Попытки достигнуть единообразия благодаря иностранному влиянию, в данном случае благодаря языку,— не редкость. Когда мне доводится слышать о них, я всегда вспоминаю поговорку: «старший брат прав всегда, младший брат — никогда». По этой логике выговор шотландских и швейцарских школьников будет, разумеется, при любых обстоятельствах казаться хуже, чем произношение английского радио и граждан Германии.
Миф о равенстве одерживает триумфальную победу везде и всегда в виде стремления к единообразию. Чем единообразнее, тем лучше; если же так выходит не сразу, следует поднажать. Мебель в квартире должна быть одинаковой, что означает, надо полагать, одинаковую обивку. Необходимы единые учебники по истории. Даже психологи-юнгианцы нередко присоединяются к подобным требованиям. Многие из них желали бы, чтобы образовательные программы для аналитиков во всем мире строились в строгом соответствии с определенным эталоном. Несмотря на то, что в защиту единообразия выдвигается множество аргументов, при ближайшем рассмотрении они не вьщерживают критики и не могут обосновать ни восхищение, ни причудливость, свойственные данным фантазиям. Часто в доказательство необходимости подобных мер приводится предполагаемая практическая польза, которую они способны принести. Так было в случае с законом о едином начале учебного года, так происходит и при обсуждении вопроса об уровне жизни. С глубоким сожалением указывается на то, что средний доход на душу населения в каком-нибудь кантоне ниже среднего показателя доходов по Швейцарии, или на то, что так называемый валовый продукт определенной местности намного уступает другим областям. Звучит тревожный вопрос: «Что собираются предпринимать в связи с этим администрация и правительство?» Но позвольте, почему с экономической точки зрения все области должны быть равны? Ни счастья, ни душевного здоровья такое равенство не принесет. В английских газетах со всей серьезностью сетуют на то, что система медицинского обеспечения не везде одинакова, хотя любому здравомыслящему человеку ясно, что абсолютно одинаковая медицинская система может быть всеобщей плохо действующей системой. С возмущением пишут о том, что в кантонах разнится величина налогообложения — а ведь это несправедливо! Но кто может назвать справедливую величину налога?
Не удивительно, что параллели между подобными требованиями и мифом о Дионисе могут показаться гротескными. Действительно, что общего между Дионисом и одинаковой высотой столов в бюро или единым налогообложением, школьными тетрадями одного формата, общим началом учебного года? Правда в том, что миф о Дионисе включает в себя не только аллегорию равенства, но и многое другое. Вместе с тем это не единственный миф о равенстве. Существует представление о едином происхождении человека, выраженное в библейской легенде об Адаме и Еве или в современных антропологических теориях. Эта гипотеза, в отличие от мифа о Дионисе, аппелирует не к определенному душевному состоянию, а к предполагаемому «историческому» факту. Однако рациональные, естественнонаучные теории не пролили свет на постулат о врожденном равенстве людей, а предоставили только псевдотолкования. Необходимы другие, в частности, мифологические критерии для того, чтобы оценить потенциал идеи равенства. Важность и своеобразие мифологии обуславливает ее способность осветить значимые мифологические аспекты подобных представлений. Мифология — это реальность и вместе с тем вымысел.
Для человеческой психологии существует множество видов реальности. Последнюю можно оценить методами физиологии, статистики, математики, естественных наук и т. п. Мифы — это другая реальность.
Когда речь заходит о мифологии, возникает прежде всего ассоциация с религиозной историей, например, с мифологией ацтеков или германцев, но в первую очередь, конечно, с мифами Древней Греции. Греческие боги не существовали в действительности. Их присутствие в мире нельзя установить естественнонаучными способами. Однако для древних греков они были реальностью; эллины верили в них и общались с ними. Для того чтобы живо проиллюстрировать современную ситуацию, греческие мифы подходят чрезвычайно, поскольку они широко известны. Дионис хорошо знаком нашему современнику.
Равенство следует понимать исключительно как мифологию. Не имеет значения, какому мифу мы отдадим предпочтение,— легенде о Дионисе или о едином происхождении. Я не настаиваю ни на том, ни на другом. На мой взгляд, мифологема, связанная с Дионисом, любопытна, поскольку неожиданным образом вскрывает подоплеку идеи равенства. Параллель с Дионисом позволяет глубже понять равенство как своего рода «экзистенциальную вероятность», по которой все мы тоскуем и которую столь редко видим в жизни. Индивиды и группы чувствуют свою непохожесть, подчиненность властным и одаренным личностям, а также удовольствие от возможности подавлять тех, кто слабее и бездарнее их. Различия радуют и печалят нас, тормозят и одновременно стимулируют наше развитие. Поэтому нас никогда не покидает стремление к дионисийскому «слиянию», жажда так называемого врожденного всеобщего равенства.
Рассуждения о равенстве открывают больше вопросов, чем ответов, запутывают исследователя, вместо того, чтобы указать ему верный путь. Мы вступаем в мир мифов, мир мнимый и подлинный, в котором действуют свои законы и существует своя действительность и свой вымысел.
Что же такое мифология? Существуют ли современные мифы или это прерогатива прошлого? Могут ли они наносить вред, быть опасными, руководить нами, или речь идет об обычном суеверии? Существуют ли позитивные и негативные мифы? Вправе ли мы говорить о мифологической патологии, о больных, болезнетворных мифах?

Распространенность
мифов и их вредные
последствия

Небезызвестный сэр Джордж Грей, будучи в середине XIX века генерал-губернатором Новой Зеландии, изучал язык местных аборигенов, маори. Однако достиг он немногого; во время переговоров со старейшинами постоянно возникала гротескная путаница. Генерал-губернатор был не в состоянии разобраться в метафорах, намеках и идиоматических выражениях, которые употребляли маори. Тем не менее он без труда смог понимать аборигенов, когда взялся за изучение их мифологии.
Ян Бахадур, принц Непала, посетил в 1850 году Европу. В своих путевых заметках он описывает английский парламент следующим образом: «Парламент никогда не допускает несправедливости, о ком бы ни шла речь. Он может заменить собой даже королевскую власть, ибо общественное положение преступника не играет никакой роли. Закон, который свято хранит этот могущественный храм Господень, был записан праотцом англичан, Иисусом Христом». Очевидно, Бахадур не так хорошо разбирался в мифологии и религии англичан, как сэр Джордж Грей в мифологии маори. По крайней мере, принц Непала вряд ли усердно изучал мифологические представления британцев; его познания в области христианства более чем скромны, а в области локальной, британской мифологии — и того меньше; его путевые заметки — это наскоро сшитые лоскутья, вырванные им из разных европейских традиций. Люди, принадлежащие одному культурному сообществу, прекрасно понимают друг друга, поскольку оперируют в разговоре общей для них системой образов. Представители разных культурных сообществ часто не могут понять друг друга, потому что их метафоры, по большей части инспирированные мифологией, сильно разнятся.
Собственной мифологией, незнание которой значительно усложняет процесс понимания, обладают не только культуры и народы, но и небольшие сообщества и группы, в том числе семьи и индивиды, живущие в соответствии со своей мифологической системой. Например, мне знакома одна деятельная семья, энергичность которой невозможно объяснить, если не знаешь, что в ее основе лежит общая для всех членов семьи мифологема «самостоятельности». Об этом свидетельствуют, в частности, высказывания такого рода, как «мы прислуги не держим» и т. п., а также поступок одного из членов семьи, который оставил доходное директорское место в многочисленной администрации крупной фирмы для того, чтобы открыть пусть и крайне рискованное, однако собственное дело. Иные семьи, напротив, руководимы мифологией «верных вассалов». Сознательная или бессознательная задача членов таких семей — служить верой и правдой с рвением поистине рыцарским тому или иному государю, будь то фирма или государство. В том случае, если люди из семей с разной ориентацией встречаются, в разговоре неминуемо возникают некоторые «нестыковки», поскольку то, что для одних является «позитивной позицией», непререкаемой ценностью, для других — пустой звук. Инициатива по открытию собственного дела представляется для одной семьи ценным начинанием, а для другой—несерьезным и чудаческим способом заработать себе на жизнь. В некоторых семьях можно услышать истории такого рода: «Мы великолепно провели отпуск, у наших знакомых есть шале в Альпах, они предоставили нам его в полное распоряжение на все время отдыха», или: «Наши соседи отправились в Америку, они хотят начать там новую жизнь; поэтому они подарили нам всю свою мебель, и теперь мы наконец сможем хорошо обставить наш дом», или: «По субботам мы, как правило, катаемся на яхте по Цюрихскому озеру; у одного нашего знакомого есть яхта и он позволяет нам пользоваться ей, если сам остается на уик-энд дома». Грубо говоря, речь здесь идет о мифологеме «паразитарного» существования, которая связана с идеей нищенства, попрошайничества. Несмотря на то, что члены таких семей без конца болтают о том, как их одаривают со всех сторон, помогают им, их поддерживают или, идя на поводу их искусных манипуляций, безвозмездно предоставляют им то, что для других обходится недешево, они наверняка с негодованием отвергнут такие определения их поведения, как паразитизм и попрошайничество Семьи, пронизанные идеей гуманизма, помощи всем окружающим, могут на длительное время предоставить собственное шале в полное распоряжение знакомым и рискуют редко пользоваться личным автомобилем, поскольку он постоянно требуется тем или иным друзьям. Подобные люди непосредственно или косвенно содержат целую армию знакомых и с удовлетворением рассказывают, кому и в чем они помогли. От них никогда не услышишь, что кто-то помог им найти хорошую работу, они всегда сами подыскивают своим знакомым выгодную должность. Для некоторых семей фраза «люди желают быть обманутыми» звучит так: «Нас всегда обманывают». Примером этому служит следующая история: «После смерти наших родителей моя сестра унаследовала дом; он перешел к ней по праву. Только гораздо позднее я узнал от племянника, что она нашла в шкафу чековую книжку отца со значительной суммой на счете».
«Туристический проспект оказался надувательством — отель находился в пяти километрах от моря в самом центре города». «Архитектор запросил средства на то, чтобы покрыть полы в доме дорогим линолеумом, а в действительности использовал самый дешевый». Ложь и мошенничество повсюду. В то время как одна супружеская чета предпринимает кругосветное путешествие, ни разу не оказываясь жертвой мошенников, другую чету надувают служащие билетных касс на железнодорожной линии Цюрих-Берн. Встречается множество других мифологем. Например: «Я беден», «Я всегда прав», «Мне нигде не рады» и т. д.
В истории семьи фамильная мифология приобретает прекрасные черты фантастических образов. Одна семья с гордостью считает, что происходит от цыган, между тем как «цыганское происхождение» заключается лишь в том, что кто-то из их предков какое-то время был ярмарочным торговцем; другая семья подчеркивает свою темпераментность: «Мы ведь, в конце концов, южане», поскольку прапрадедушка приехал в Цюрих из Тессина. В соответствии со своими мифологическими пристрастиями выискивают семьи среди своих предков пиратов, полководцев, татарских княжен и т. п. Существовали ли эти предки на самом деле, никакой роли не играет, поскольку важна лишь их способность наиболее полно отразить семейный миф.
Выискивать скрывающуюся за подобными историями мифологему семьи или индивида — занятие чрезвычайно интересное. Между тем, нет ничего скучнее, чем пытаться выяснить, насколько правдоподобен рассказ. События, о которых тебе поведали, полностью согласуются с базовой семейной мифологемой, и этого вполне доста-точнэ. Соблюдая осторожность, необходимую для того, чтобы не оказаться жертвой самопроекции, можно с интересом исследовать, какие образы руководят нами и как отражается это на наших повседневных планах. Воспитание также тесно связано с мифотворчеством; нельзя понять супружескую чету, если упустить из виду мифологему отношений, которая руководит данной парой.
Часто руководящие нами мифологемы бывают сознательными, однако по большей части они бессознательны и подвергаются значительным искажениям. Христианская церковь руководствуется вполне определенными теологическими представлениями, обязательными для верующих. Однако в амбивалентном пространстве предсознания существуют весьма непохожие мифы. Для одних людей Иисус Христос — символ моральной чистоты, для других — божественный Спаситель. Некоторые полагают, что Бог — милосердный, но непознаваемый творец всего сущего, для иных самое важное — строго следовать церковным предписаниям, но те и другие считают себя христианами. Исследование базовых образов, присущих семьям, небольшим группам и индивидам,— занятие не менее интересное, чем анализ бессознательных, полусознательных и сознательных мифологем христианства. Это позволяет глубже проникнуть в собственную душу, понять окружающих людей.
Психотерапевты и психологи сталкиваются с мифологией ежедневно в своей практике. Пациенты руководимы мифологемами, поэтому без точного определения природы базовых образов пациента невозможно претендовать на его понимание. Вместе с тем и собственные идеи и предположения терапевта напрямую зависят от его мифологемы.
Поэтому резонно поставить вопрос: что же такое миф, мифология? Данные понятия употребляются по-разному в различных контекстах. Хрестоматийное определение в данном случае нам не поможет. Времена, когда полагали, что у каждого слова есть один единственный смысл, прошли. Для того чтобы избежать путаницы, не достаточно ссылок на Ларусса. Любое слово многозначно и вызывает массу ассоциаций. Даже, казалось бы, простое слово «рыба» вызывает у людей совершенно различные воспоминания и ассоциации. Поэтому нет ничего странного в том, что столь абстрактное понятие как мифология более чем амбивалентно. Как правило, под словом миф понимают легенду, сказание о богах, героях и духах, лежащее у исторических истоков народа. Нередко ведут речь и о мифотворчестве. Латинское слово mithus и греческое mithos можно перевести как предание, сказание, сказка. Эпитет «мифический» (по гречески — mysticos) означает — легендарный, фантастический. Понятие мифология (по гречески — mythologia) включает в себя исследование мифов, историю их возникновения и богословие. Нередко мифы ассоциируются с мистикой. Однако в действительности мистика — это особое тайное учение о потустороннем, в которое посвящались лишь избранные. Поэтому мифы и мифическое не имеет никакого отношения к мистике и мистическому.
В настоящее время мифы особой популярностью не пользуются. Во многом это объясняется тем, что национал-социализм был связан с германской мифологией. Однако следует признать, что до нацистов были и немецкие романтики, которые тоже живо интересовались мифологией германцев. Последней увлекался и Рихард Вагнер, хотя и понял ее не совсем верно, делая акцент на идее божественного проклятия, на так называемый рагнарек* (Рагнарек [древнеисл. Ragnarok — «судьба богов»] — в скандинавской мифологии [«Старшая Эдда»] так именуют гибель богов и мира, венчающую сражение с чудовищами, порожденными хаосом). Он придавал чересчур большое значение мифологеме заката цивилизации, грядущей гибели мира и стремился синтезировать образ Иисуса Христа и германские представления о героизме. Зять Вагнера, Остин Стюарт Чемберлен, увлекшись этой идеей, стремился доказать, что Иисус Христос — сын германского солдата, служившего в римском легионе. Небезызвестный Гидо фон Лист (1848—1919 гг.) поклялся в четырнадцатилетнем возрасте воздвигнуть храм Вотану. Он восторгался праздниками солнцестояния, братства, образом вечно возрождающегося Балдура, который символизировал в его представлении солнечный цикл, и, наконец, растиражировал свастику, которую нацисты в 1920 году избрали в качестве эмблемы нордического характера. Учение последователей Гидо фон Листа, насколько известно, оказало определенное влияние на Гитлера. Отношение Гитлера к германской мифологии было неоднозначным: он опасался, что подобные увлечения могут отвлечь от борьбы против евреев. Во времена национал-социализма и незадолго до него в Германии возникло несколько сект псевдогерманской мифологической ориентации. Идеолог гитлеровского режима, Альфред Розенберг, написал книгу под названием «Миф двадцатого столетия». Розенберг утверждал, что светловолосые арийцы, носители культуры, озарили мир светом знания. Царя Давида он тоже считал светловолосым германцем. Культурный и политический прогресс человечества Розенберг ставил в заслугу исключительно германской расе. Даже в древних римлянах он разглядел предков германцев, объявив все другие народы неполноценными и неспособными на подлинное творчество. Связь между нацизмом и мифологией обеспечила последней дурную славу. В настоящее время слово миф еще нередко воспринимается как синоним «неправды», надувательства, фашизма, коротко говоря, того, что способно оправдать любое зло.
Мифы доставляли хлопоты уже прогрессивно мыслящим грекам, которые противопоставляли вымышленные легенды логосу и истории, правде и действительности. В каком-то смысле мифологии отрицались как безынтересные, никчемные выдумки. Ксенофон (570—548 гг. до Р. Хр.) обвинил мифы в аморальности и антропоморфности, несмотря на то, что речь в них идет о богах и богинях. «Если бы у львов, лошадей были руки и они способны были рисовать, то в их изображении боги выглядели бы как львы, быки и лошади»,— писал он. Греки, жившие в дохристианскую эпоху, стремились толковать мифы в символическом духе, ссылаясь, в частности, на символическое изображение человеческих особенностей: бог Арес представляется в этом контексте олицетворением воинственности, присущей всем людям, Афродита — символом чувственности. Кроме того, богов воспринимали как символическое отражение сил природы и небесных светил: Зевс — бог грома и молнии, сияющий Аполлон — олицетворение солнца. Немалой популярностью пользовался и «исторический» подход к толкованию мифов, представляющий последние в качестве выражения реальных исторических событий, подлинных фактов из жизни богов и царей древности.
Человек Средневековья воспринимал греческие и римские мифы в христианском и аллегорическом ключе. Например, Фаэтона, похитившего солнечную колесницу, считали предшественником Люцифера; Деметра, ищущая свою дочь, Персефону, представлялась аллегорическим образом на тему христианского стремления спасти заблудшие души. Ученые эпохи Ренессанса стремились избавиться от пут аллегорического прочтения мифов, поскольку были убеждены, что в них сокрыта глубокая мудрость, недоступная черни.
Должен предуведомить читателей, что, поскольку сам я христианин, меня глубоко задевают попытки некоторых исследователей приравнять религию, в данном случае христианскую, к мифологии. Между тем нельзя отрицать, что христианство поощряет развитие собственной мифологии. Ведущая роль в этой системе отведена дьяволу с его 72 князьями и 7405962 духами, собранными в более чем тысячу легионов. Считается, что с помощью ведьм Люцифер стремится заполучить власть в свои руки. Чтобы помешать ему, на протяжении нескольких столетий в Европе было сожжено около половины миллиона ведьм. Образ человека, в которого вселился дьявол, до сих пор в различных вариациях кочует по Европе. В XIX и XX веках многие люди, были убеждены, что члены тайных сект, в частности, массоны составили заговор с целью получения мирового господства. В 1905 году увидели свет так называемые протоколы Сионских мудрецов, в которых детально зафиксированы планы покорения мира, исходящие из Иерусалима. Даже столь неглупые люди, как Генри Форд, основатель американской автомобильной индустрии, были уверены, что эти протоколы не фальшивка. Во времена национал-социализма миф о дьявольском еврейском заговоре обернулся кровавыми оргиями.
До сих пор не теряет актуальности образ политического события, покоящегося на грандиозном заговоре. Многие современные политики правого толка полагают, что за любым общественным волнением стоит Москва. Не говоря уже о том, сколь часто левые в Европы склонны подозревать во всех грехах ЦРУ, ФБР и вашингтонскую администрацию. Метаморфозы и развитие мифологемы заговора и ее влияния на политику заслуживают отдельного исследования.
В XIX столетии сверх всякой меры оценивали мифологию с «научных» позиций. Мифы называли даже языковой «патологией». По мнению подобных исследователей, слово «Уран», первоначально обозначавшее небо, превратилось в имя бога. То же самое произошло и со словом, обозначавшем время,— Хроносом. Попытка рассматривать мифологию в структуре языка не увенчалась успехом. Ничто не ново под луной. В настоящее время столь же широко, что и в древности, распространен подход, согласно которому мифология представляет собой отражение сил природы. Правда, сейчас в этом мнении зазвучала метеорологическая нотка: поражающий молниями Зевс, Громовержец Тор и розовеющая утренняя заря, Аврора. Немало поклонников снискала и так называемая астральная мифология. Мифы увязываются с небесными процессами, солнечными и лунными циклами, а также звездами, которые якобы персонифицированы персонажами мифов. Любое ночное плавание по морю или поглощение, например, Красной Шапочки волком, может указывать на заход солнца и т. д.
Возникает вопрос: способны ли мифы удовлетворить потребность в каузальности? Принято полагать, что люди стремятся найти всему объяснения и если такового не находят, придумывают соответствующую историю. Если, к примеру, невозможно объяснить, как огромная каменная глыба попала в долину, возникает легенда о том, что дьявол в гневе швырнул вниз этот камень, и скалу с тех пор именуют чертовой. Заслуживает внимания попытка связать мифы с ритуалами. В этом контексте мифы предстают как вербальное толкование ритуалов, смысл которых безвозвратно утрачен. Как возникли ритуалы и как возникают они сейчас, вопрос отдельный. Важно то, что ритуал сохранился, но смысл его забыт, и миф дает возможность найти ему объяснение.
Несомненно, мифы и ритуалы часто бывают взаимосвязаны. Вспомним хотя бы христианскую вечерю, которая толкуется как воспоминание о последнем ужине Иисуса Христа. Еще одним прекрасным примером этого может служить традиция прятать пасхальный кулич и связанная с этим обычаем история о пасхальном кролике, поджигателе Гае Хоуксе, основывающаяся на реальном историческом факте «порохового заговора», попытке взорвать английский парламент.
Впрочем, я не преследую цель сделать научный обзор всех существующих подходов к толкованию феномена мифов. В данной главе я лишь хочу показать, что стремление понять мифы никогда не убывает. Однако мифы не поддаются рациональным объяснениям, что, разумеется, никоим образом не умаляет их значения. Мирка Элиаде, блистательный современный исследователь мифов, придерживается того мнения, что структуру мифологического сюжета и мышления предпочтительнее всего разглядывать через призму культурологии, касающейся культурного пространства, в котором еще существует миф, чей социальный, культурный и религиозный фундамент до сих пор не подвергся разрушению. Элиаде полагает, что описанное имеет место у традиционно конституированных сообществ, мифы которых рассказывают о доисторических событиях и обстоятельствах сотворения мира. Однако неизвестно, действительно ли мифы играют важную роль только у подобных сообществ? Возможно, они не теряют своего значения нигде и никогда? Именно на эти вопросы я и пытался ответить в предыдущей главе, посвященной вопросу равенства.
Мифы и ритуалы имеют огромное значение, сколь бы много о них ни говорили, ни трактовали и ни объявляли их безнадежным анахронизмом. Пожалуй, самым впечатляющим примером этого является праздник Рождества вне зависимости от того, связывать ли его с христианской или с языческой мифологией. Реформаторы отменили было этот обычай как «языческий», однако успехом столь радикальный шаг не увенчался. В реформированных приходах не только продолжали отмечать Рождество Христово, но за последние двести лет возник даже новый символ и сопровождающий его ритуал рождественского празднества: вечнозеленая ель и пылающие свечи. Национал-социалисты, не решаясь на полный запрет, безуспешно пытались дехристинизировать Рождество, вводя в обиход псевдогерманский праздник солнцестояния. Сейчас весь Старый Свет сетует на многолюдность рождественских ярмарок, однако большинство из нас все-таки принимает в них участие, покупая подарки, огромные торты, пышно наряженные елки и оправдываясь тем, что все это делается «ради детей». В кантоне Цюрих школьники отмечают Рождество на свой манер: они катаются на школьных ранцах, в последний учебный день года, за пару дней до праздника. Что и говорить,— очень нехристианская шалость. Школьники мчаться по улицам под гневными взглядами полицейских. Обучаясь в начальных классах, я увлекался краеведением и могу сказать, что этот специфический шум поутру, бой колоколов и барабанов, завывание труб, несомненно, имеет что-то общее с изгнанием демонов зимы.
Эти проводы года прекрасная иллюстрация связи между ритуалом и мифом. Рождественская елка, свечи, подарки и т. п.— все это ритуальные аспекты, а история рождения Иисуса в Вифлеемском хлеву и посещения его тремя волхвами — аспект мифологический. Так, шум и шалости по утрам — это ритуал, а история изгнания демона — связанный с ритуалом миф.
Спрашивается, на какой же мифологии покоится Рождественский ритуал, на христианской или на языческой? Или, быть может, бессмысленно разграничивать данные мифологии, а следует искать нечто третье? Перед Рождеством дни становятся все короче, а ночи все длиннее. Быть может, в прежние времена люди боялись, что конца холоду и темноте не будет и солнце никогда уже не взойдет. Возможно, они хотели озарить сумерки праздником, шумом и свечами? В настоящее время многие психиатры полагают, что к Рождеству происходит учащение случаев депрессии. Не объясняет ли это попытку совладать с внешней темнотой? Солнца не видно почти целый день — не становится ли внутренний мрак гуще от отсутствия солнца, от печали и отчаяния? Быть может, в Рождественскую ночь заявляют о себе детские воспоминания, несбывшиеся желания? Не сулит ли семейный праздник забвение всех прежних обид?
Мифы могут показаться бессмертными. Однако кроме того, что они загадали головоломку на все времена, мифы обладают еще одним важным качеством — они могут бесконтрольно причинять значительный вред. Мифы толкают людей в бездну, провоцируют ужасные события.
Мифология национал-социализма — 1000-летний рейх, высшая раса, светловолосые арийцы, рожденные для мирового господства, и их антипод, низшая раса, рабы и жертвы — опустошила Европу и стоила миллионов человеческих жизней. Именем наместника солнца, императора Японии, японцы покоряли Азию. Идея японского господства захлебнулась в огненном море Хиросимы и Нагасаки. Мифология коммунистической мировой революции, классовой борьбы, сопровождаемой мифологическим рефреном «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», все еще наносит вред людям. Миф о превосходстве — и проистекающей отсюда ответственности — белого человека окрылил европейский империализм, от последствий которого страдает до сих пор половина человечества. Миф о злом ребенке, который звучит так: любишь ребенка — наказывай ребенка, делает несчастными миллионы юных землян. Миф о расширении сознания путем приема чудесного наркотика, который тиражируют пророки вроде Тимоти Лири, превращает наркоманию в салонную причуду, а после — наркоманы умирают от передозировки в общественных уборных. Миф о губительной и дьявольской сущности города инспирировал в Камбодже гонения и истребление миллионов людей.
Миф о равенстве и его аппликации в виде стремления к единообразию ведут к культурному обнищанию мира.
Поэтому кажется логичным заявление: «чем больше мифов разрушить, тем лучше».

Развенчание мифов,
или психология—
это мифология

Вместо того чтобы задумываться над смыслом послания, которое
несут мифы, многие исследователи предпочитают деконструкцию. Развенчание мифов вошло в моду. Богословы выпускают инновационные работы, что, впрочем, не является редкостью в сфере гуманитарных наук. Так, с Библии, по их мнению, следует снять мифологический налет.
Согласно этому мнению, любое апокрифическое свидетельство о жизни Иисуса Христа, например легенда о дереве, приклонившем ветви к земле, чтобы напитать созревшими плодами божественного младенца, считается повествованием, перегруженным мифологическими компонентами. Однако мифология входит составной частью и в Ветхий Завет: история сотворения мира, легенда об Адаме и Еве и т. д. Подобные сюжеты можно без всякой натяжки поставить в один ряд с историями о сотворении мира, созданными в рамках сильно разнящихся культур. Мифологических элементов достаточно и в повествовании о появлении на свет Моисея. Мифологема, заключающаяся в том, что великий человек не может быть рожден в обычных условиях и воспитан своими собственными родителями, а непременно должен стать подкидышем, широко распространена. Мне приходилось слышать, как в кантоне Оберланд рассказывали, что один известный политик был обнаружен в младенческом возрасте на горном перевале, между тем как совершенно точно известно, что он вырос у своих собственных родителей. Столь же распространенной является и мифологема непорочного зачатия. Не только Христос был сыном Бога и непорочной Девы. К мифам можно с полным правом отнести также красочные истории о рае и аде, Страшном суде, образно и часто не без значительной доли зловещей красоты представленные средствами живописи во многих церквях. Нераскаявшихся грешников волочат в ад хохочущие черти, вооруженные трезубцами, чтобы затем предать их ужасающим пыткам, между тем как праведники в атмосфере праздника и самоудовлетворения препровождаются в рай,— все как положено.
Проповедники многие столетия клеймили буквальное толкование мифологемы рая и ада, утверждая, что небеса и преисподнюю следует воспринимать как ипостаси, как духовное состояние, а не как географическую точку. Так или иначе все сводится к тому, что христианство следует очистить от этих и им подобных мифологических элементов. Однако где кончается мифология и начинается чистое христианство? Является ли сыновняя принадлежность Христа Богу мифологией или религиозной истиной? Является ли Троица мифологическим представлением или богословской интеллектуальной конструкцией или, наконец, христианской правдой? Сторонникам развенчания мифов следует быть поосторожнее, поскольку вместе с мифами может исчезнуть само христианство, однако зачастую они не знают чувства меры, придерживаясь принципа, гласящего, что развенчание мифологии никогда не бывает достаточным. Количество людей, готовых, подобно Святому Георгию, сражаться с драконом мифологии, не убывает. В авангарде этого движения — историки. Одно за другим разоблачаются или отрицаются как мифы сложившиеся исторические представления. Будучи швейцарцем, я поведу речь о подобных развенчаниях на примере известных эпизодов швейцарской истории.
Следуя логике демифологизации, историю Вильгельма Телля объявляют мифом. Получается, что Телля нельзя назвать жизнерадостным террористом попросту потому, что он никогда не существовал. Для демифологизации созрела к настоящему моменту и история Швейцарии во время второй мировой войны. Гонители мифов утверждают, что от немецкой оккупации Швейцарию избавила не хорошая обороноспособность страны, а заинтересованность германской военной машины в швейцарской индустрии. Это якобы и спасло страну от самого худшего.
Развенчанию и демифологизации подвергаются и психологические теории. Даже различие между мужским и женским началами объявляется мифологическим представлением, которое призвано упрочить второстепенную роль женщины в обществе. Однако рьяная демифологизация все-таки не проникла во все сферы духовной жизни. Несмотря ни на что, находятся люди, которые тщательно исследуют мифы. Ученые отыскивают, собирают и подробно комментируют с географической, исторической и культурологической точек зрения мифологии народов, развитие которых проходило на значительном удалении от признанных центров европейской цивилизации. Подобные мифы нас не пугают. Хотя, не скрою, становится немного не по себе, когда читаешь о человеческих жертвах, которых отправляли на заклание во имя ацтекского бога солнца, вырывая из живого тела трепещущее сердце для того, чтобы солнце на закате не покинуло этот мир навсегда.
Психологи-юнгианцы известны своей любовью к мифам, поэтому их часто подозревают в симпатии правым и реакционным политикам. Таким образом, причиной недоверия является то, что я бы назвал мифофилией. Психологов юнгианского направления недолюбливают потому, что они не придерживаются общего мнения о безусловной деструктивности мифов. Многие из них не согласны и с мнением о том, что мифология — это удел заморских народов и культур. Психологов-юнгианцев интересуют прежде всего мифы нового времени, которые руководят нашими современниками.
Перед нами два противоположных мнения: с одной стороны, гонители мифов, утверждающие, что пора покончить с мифологическими недомолвками, с иллюзиями, с отупляющими народ и разжигающими страсти мифами, поскольку, чем их будет меньше, тем лучше; с другой стороны, психологи-юнгианцы, полагающие, что мифы — неизбежный и специфический элемент человеческой жизни. Суммируя вышесказанное, можно представить ситуацию как противостояние между «мифофобами» и «мифофилами», иными словами, между гонителями и сторонниками мифов.
Я хотел бы даже более жестко сформулировать позицию «мифофилов», к которым себя отношу. Психология — это мифология, или, говоря шире, вне мифологии немыслима ни одна гуманитарная наука.
Что именно я имею в виду, говоря: психология — это мифология?
Осмысление реальности—традиционная тема философии. Полагаю, что не настрою против себя всех философов, если рискну утверждать, что мы воспринимаем мир двумя способами: субъективно, когда речь идет о восприятии собственной личности, и объективно, когда дело касается окружающих людей. Человек ощущает реальность изнутри, внутри себя и извне, выступая в роли наблюдателя, созерцателя, постороннего. На этом основывал свои выводы, в частности, швейцарский философ Пауль Геберлин, который утверждал, что существуют лишь две фундаментальные науки: психология и физика. Психология стремится осмыслить внутреннюю реальность, а физика — реальность внешнюю. Это утверждение можно с полным правом отнести ко всем гуманитарным и естественным или точным наукам, а также к тем научным направлениям, которые по мнению большинства не могут претендовать на точность.
Сторонники естественных наук часто бывают склонны к преувеличениям: некоторые из них полагают, что наукой имеет право именоваться только наука естественная, констатирующая объективные факты, исследующая реальность при помощи измерительных приборов и обнаруживающая каузальные взаимосвязи; по этим же критериям они оценивают психологию. Таким образом формируется представление о психологии без души; в лучшем случае душа выступает в роли эпифеномена . Но чаще всего душа вообще изгоняется из психологии. Измерение частоты пульса, кровяного давления и определение степени потливости человека, попавшего в определенную ситуацию,— это еще не психология. Если я скрупулезно отмечаю, на каком месяце жизни младенец впервые рассмеялся, то я могу быть уверен, что мой метод близок к естественнонаучному. Исследования человеческого поведения, отталкивающиеся от внешних критериев и статистических данных, не гарантируют нам новых сведений о душе. Сведения о том, сколько часов в день тратил в XVI веке цюрихский ремесленник для того, чтобы заработать себе на кусок хлеба, или сколько каллорий в день потреблял римский раб, любопытны и способны обрисовать историческую ситуацию, но это еще не история. Психология и гуманитарные науки начинаются лишь тогда, когда наблюдения, статистические данные, так называемые объективные факты и т. д. подвергаются интерпретации, когда исследователь задается вопросом о мотивах, стоящих за поведением и чувствами индивида, группы и общества. Однако именно на этом этапе возникает мифология, поскольку зафиксировать психологический феномен можно только с помощью метафор, образов и т. д.
Вполне понятно, почему бихевиористы стремятся исключить из психологии душу, иными словами, любое субъективное переживание, интроспекцию. Если мы условимся считать психологию естественной наукой, то следует признать, что бихевиористы поступают логично. Точные естественнонаучные сведения о человеке можно получить только при условии игнорирования всех субъективных переживаний. Однако подобное исследование вряд ли приблизит нас к пониманию феномена души. Констатация того, что при виде определенной девушки кровяное давление у молодого человека повышается, не может являться полноценным свидетельством отношений, сложившихся между мужчиной и женщиной. Несмотря на то что методами поведенческой терапии — сочетанием похвалы и наказания — исцеляются неврозы тревоги, нельзя утверждать, что мы способны понимать душевное состояние больных и здоровых людей. И.Б. Уотсон, основатель бихевиоризма, писал в 1913 году: «Бихевиорист понимает психологию как абсолютно объективную естественную науку, теоретической целью которой является прогнозирование и контроль поведения; интроспекция не входит в число психологических методов».
В настоящее время бихевиоризм продолжает играть в психологии определенную роль. Техники поведенческой терапии базируются отчасти на фундаменте бихевиористической теории. Бихевиорист стремится исследовать человеческое поведение путем отстраненных наблюдений и точных экспериментов, стараясь уподобиться ученому, изучающему свойства химического элемента. Субъективные переживания индивида в расчет не принимаются.
На мой взгляд, бихевиоризм можно понять только в мифологическом контексте. Перед нами грандиозное преувеличение мифа о Прометее, доходящее временами до гротеска. Человек желает подчинить себе и взять под контроль все и вся. В том случае, когда на его горизонте возникают феномены, которые он не в силах объяснить и контролировать, например субъективные душевные переживания, человек предпочитает их попросту игнорировать или о них умалчивать, несмотря на очевидность того, что подобный образ действий совершенно не вяжется с общеизвестными правилами любой научной работы: ученый должен принимать во внимание все явления, возникающие в процессе исследования вне зависимости от того, подтверждают они его предположения или нет.
К. Г. Юнга часто пытаются представить ученым-естественником, тем не менее именно он решительно акцентировал особую роль души, которую нельзя осмыслить ни каузально, ни статистически. Для того чтобы приблизиться к пониманию феномена души, ее необходимо наблюдать извне. К.Г. Юнг не оставил после себя ни систематического учения о психике и психопатологии, ни определенной психотерапевтической методики; его наследие — это бесценная сокровищница психических образов и иносказаний о душе. Юнг решился в одиночку взяться за исследование феномена души; он проанализировал образы и символы, наводняющие человеческую психику, и опубликовал результаты своих наблюдений. В этом же контексте он открыл для широкой публики психологические мотивы алхимической символики. Согласно Юнгу, душевная деятельность может быть осмыслена только через символ, который не включает в себя все аспекты данного психического события, но позволяет более или менее приблизиться к его пониманию.
Философские теории, методы и толкования — это символические иносказания. То же самое относится к психологии, искусству, истории, политике и т. д. Все эти дисциплины изучают человеческое поведение и его причины. Когда речь заходит о человеческой душе и о связанных с ней поступках, нет смысла искать объективность, пытаться составить цепочки каузальной последовательности и надеяться на возможность точного прогноза, поэтому нельзя предсказать курс валюты, результаты голосования, предвидеть изменения в состоянии душевнобольного человека или ответить на вопрос, кто кого полюбит. Поговорим о роли символа в психологии. В отношении ребенка к родителям с момента рождения и до смерти происходит множество метаморфоз. Исследователь может точно зафиксировать все эти изменения, опираясь на следующие данные. К кому первому бросается после разлуки ребенок, к отцу или к матери? Как изображает ребенок родителей в возрасте четырех, шести и десяти лет? И так до бесконечности. Однако даже тысячи экспериментальных сведений не в силах составить психологию, поскольку подобные сведения в весьма незначительной степени характеризуют психические изменения в отношении ребенка к родителям. У нас существует потребность в осмыслении того, что переживаем мы сами и чувствуют окружающие люди. Стремясь к этому, мы создаем миф, подобно швейцарцам Средневековья, которые выразили внутреннее содержание истории возникновения Швейцарской конфедерации в легенде о Вильгельме Телле.
Зигмунд Фрейд ввел в психологию понятие эдипова комплекса; он обратился к известному мифу, изменил его и интерпретировал как аллегорию детского развития. Юнг углубил аллегорическое понимание истории Эдипа, рассматривая ее как миф об инцестуозных влечениях между отцом и дочерью, а также матерью и сыном.
Манипулируя образами, мы пытаемся осмыслить индивидуальные и коллективные психические феномены, начиная с событий времен второй мировой войны и заканчивая отношениями между родителями и ребенком. Миф — это история в символах. Переживания группы и индивида представлены в мифах символическими средствами. Психологические теории Кернберга, Когута и др., разумеется, намного утонченнее, чем представления неискушенного ребенка викторианской эпохи, однако мифологических элементов в них не меньше. Таким образом, мы вполне можем перефразировать изречение «психология — это мифология», утверждая, что «мифология — это психология», поскольку психологическое содержание мифов зачастую превосходит учебники по психологии. Так, «Мифологическое краеведение» Арнольда Бюхли содержит гораздо больше психологических сведений, чем иной учебник по психологии.
В мифотворчестве выражается процесс осознания индивида и общества. В мифах как в зеркале отражена индивидуальная и коллективная психология.
Когда-то созданные мифы способны видоизменяться, принимать разнообразные формы, становиться идеологией, эталоном, моделью, программой, видением, принципом, заповедью, воинственным призывом, лозунгом, психологической теорией, экономическим представлением и т. д. На определенные мифы, руководящие поведением индивида и коллектива, ориентируется человеческая психика. Четко дифференцировать мифы на индивидуальные и коллективные достаточно сложно. Индивид, как правило, живет в соответствии с мифом, который он перенимает у коллектива. Абсолютно индивидуальные мифы встречаются крайне редко. Однако мифология индивида всегда окрашены в его любимые тона.

Революционер Телль,
обороноспособная Швейцария,
купеческая Швейцария,
homo oeconomicus,
мания наживы, нарцистизм
и другие мифы

Демифологизация затронула все стороны жизни, от швейцарской истории до материнской любви, которая зачастую воспринимается как мистифицирующая мифологема.
Многие историки даже полагают, что некоторые так называемые исторические мифы являются сознательным вымыслом, с помощью которого правительство или элита стремятся узаконить свое господство. Нередко дело обстоит именно так. Римские правящие династии вели свою генеологию от богов, точно также как египетские фараоны, ацтекские императоры, короли инков и многие другие властители. В эпоху абсолютизма европейские монархи, обладавшие неограниченной властью, были не далеки от желания выглядеть в глазах своих подданных богами: «Король-солнце» («Le Roi Soldi») и «Король-божество» («Le Roi Dieu») — почти синонимы. Стремление представить властителей потомками богов может быть с полным правом названо пропагандистским приемом. Государственная машина должна узаконить и оправдать свою власть над подданными; пропаганда подходит для этих целей как нельзя лучше, во многих случаях она незаменима. В начале XX столетия британская монархия переживала глубочайший кризис. Авторитет ее упал, она превратилась в объект насмешек и издевок. Едва король показывался на улице, как его спешили забросать камнями. Для того, чтобы поднять престиж королевского дома и тем самым укрепить пошатнувшуюся империю, было необходимо проводить планомерную пропаганду в защиту британской монархии. Колониальная идея требовала блистательного короля или чудесную королеву. И сейчас подобная пропаганда формирует во всем мире сочувственное «public relation» *(Общественное мнение англ.) для Великобритании.
Однако возникает вопрос, всегда ли исторические мифы являются пропагандой?
Согласно легенде, Вильгельм Телль оскорбил государственного чиновника. Он не уважал господствовавшие в то время коллективные представления и отказался снять шляпу перед габсбургским фогтом Геслером **(Легенда о Вильгельме Телле возникла в Швейцарии в XIV веке, когда швейцарцы боролись против Габсбургов. Габсбургский фогт Геслер в отместку за дерзость принудил Телля, жителя деревни Бюрглен [кантон Ури] и меткого стрелка, сбить стрелой яблоко с головы своего сына. Телль удачно выполнил жестокое требование, но затем подстерег фогта между скалами и убил его стрелой, что послужило сигналом к восстанию). Он даже дерзнул застрелить фогта,— дело неслыханное и, несомненно, богохульное. Возникает впечатление, что мифологическая история Телля намного точнее передает дух средневековой Швейцарии, чем так называемые исторические факты. Подвиг Телля таит в себе святотатство. Но разве не святотатством пронизаны деяния швейцарских крестьян, которые убивали внушавших ужас и уважение рыцарей в сражениях при Моргартене и Семпахе? Ко времени образования швейцарской конфедерации Европа была охвачена крестьянскими волнениями. Однако только швейцарцы вышли победителями из борьбы с дворянством. И то обстоятельство, что часть дворян сражалась на стороне восставших, ничего не меняет. Не имеющий исторических аналогов феномен, заключающийся в том, что уже в XIII веке крестьянская конфедерация оказалась в состоянии не только создать устойчивое государство, но и успешно противостоять феодальному натиску, не поддается экономической трактовке и не может быть назван случайностью. Над швейцарцами витал революционный дух, в известном смысле — дух убийства. Легенда о Телле своими средствами выражает этот дух. Тот факт, что похожие легенды существуют у скандинавов, шотландцев и других народов, не играет никакой роли, поскольку популярность этой истории в Швейцарии не знает себе равных. Вне всяких сомнений, данный миф должен отражать какую-то психологическую реальность, повествовать о том, что представляется швейцарцам крайне важным.
Поколение, часто именуемое активным, воспринимает период швейцарской истории с 1939 по 1945 гг. как время испытаний идоблести, признавая вместе с тем, что было допущено много ошибок, и официальная политика колебалась между героизмом и плачевным бессилием. Героизм проявился в заявлении парламента, призвавшем население считать дезинформацией любое сообщение о капитуляции швейцарской армии — это сделало невозможным беспрепятственное вторжение захватчиков на территорию страны. Плачевное бессилие выразилось в позиции правительства по отношению к беженцам: тысячи евреев были возвращены в Германию, где их ожидала неминуемая гибель.
Очистить историю от мифов — еще не значит докопаться до истины. Скорее речь идет о замене одного мифа другим. Поэтому, когда историки приходят к выводу, что Швейцарию спасли от немецкой оккупации не армия и свободолюбивая непреклонность народа, а швейцарская промышленность, которая отчасти работала на Германию, они подменяют миф об обороноспособной Швейцарии мифом о Helvetia meretrix, купеческой Швейцарии — иными словами, pas d'argent, pas de Suisse*(нет золота, нет Швейцарии). To же самое происходит, когда легенду о Телле трактуют как выражение промышленных и прогрессивных для позднего Средневековья политических мотивов образования швейцарской конфедерации. Ведь экономические и геополитические толкования не менее мифологичны, чем история Телля. Экономическая мифология оказывает весьма значительное влияние на современного человека. Нельзя забывать, что промышленные интересы — это такая же мифология, как и все другие; она гласит: «основа всего — стремление к прибыли», что является утверждением не менее мифическим, чем история Арнольда Винкельрида.
Почему я утверждаю, что сводить человеческие поступки к мании наживы значит создавать мифологему не меньшую, чем легенда о Телле?
Ни один поступок человека или коллектива не может быть действительно, исчерпывающе «истолкован» с позиции стремления к прибыли. Да и что такое с психологической точки зрения пресловутая «погоня за прибылью«? Какого рода удовлетворение приносит эта погоня? Многие спекулянты, преследующие одну единственную цель—нажиться, живут весьма скромно. Огромные барыши зачастую вкладываются в очередное предприятие, никак не влияя на уровень жизни их владельца. Нередко делец, человек достаточно богатый для того, чтобы удовлетворить любые свои прихоти, с прежним упорством продолжает «делать деньги». Вероятно, стремление к прибыли и сама финансовая выгода что-то символизируют для человека. Что скрывается за подобными стремлениями? Страх смерти? Властолюбие? Азарт? Однако что толкает игрока на риск? Быть может, игроку кажется, что он бросает вызов самому Богу? Любопытно, что мифологема стремления к прибыли, выступающего в роли важнейшего фактора человеческого развития, популярна не только среди предпринимателей; ее исповедуют чуть ли не все. Подавляющее большинство людей полагает, что работа предназначена только или прежде всего для того, чтобы получать жалование, прибыль. Призрачный «homo oeconomicus» поселился в головах политиков, предпринимателей, историков и т. д. Перед нами интереснейший мифологический персонаж, существующий и ирреальный, подобно Зевсу, Аресу и Гере.
Популярность мифа о homo oeconomicus объясняется скорее всего тем, что он вполне согласуется с доминирующим в настоящее время мифом материализма, подразумевающим, что все человеческие действия покоятся на материальной основе. Таким образом, в качестве движущей силы выступает не дух, а материя. Вероятно, существует прямая связь между мифом материализма и приобретающим в последние годы все большее значение мнением о том, что способ обращения матери с младенцем имеет решающие значение для всей его последующей жизни? Материализм сводит все жизненные явления к материи, которая бессознательно ассоциируется с матерью. Возможно, за принципами материализма стоит мощнейшая материнская мифология?
Все явления, имеющие даже самое отдаленное отношение к психологии, должны быть исследованы на предмет их принадлежности к мифологии. Необходимо повторить: без мифологии немыслимы ни психология, ни любая другая гуманитарная наука. Именно признание этого факта придает психологии К. Г. Юнга столь всеобъемлющий характер. Психологи-юнгианцы рассматривают учение К.Г. Юнга как мифологию и относятся к другим психологическим теориям как к интересным мифам, восхищаясь, к примеру, Фрейдом, великим мифотворцем, в каком-то смысле, вторым Гомером. Психологи юнгианского направления вряд ли верят в то, что ребенок стремится вступить в половые отношения с матерью, но принимают теорию эдипова комплекса как мифологическое иносказание, образное изложение того неуловимого духовного события, которое связывает мать и младенца.
Современные теории младенческого нарцистизма и расстройств нарцистического характера для психолога-юнгианца подобны «Сказаниям классической древности» Шваба, которые можно читать с неослабевающим интересом, прослеживая все этапы плодотворного поиска истины и воспринимая новые гипотезы как очередную главу многоликой психологической мифологии. В детстве, как, впрочем, и на протяжении всей человеческой жизни, происходят события, не поддающиеся научному, объективному толкованию, события, которые могут быть изложены только в образной форме. Поэтому стремление свести всю гамму невротических расстройств взрослого человека к определенной драматической ноте, прозвучавшей в младенчестве — дефициту материнской любви и т. п.— представляется психологу-юнгианцу не объективной, научной интерпретацией невротического развития, а попыткой истолковать загадочные перипетии человеческой души, пользуясь специально выработанной для этой цели системой образов.

ОПАСНОСНТЬ ТЕНДЕНЦИОЗНЫХ МИФОВ
В данной главе речь пойдет о вредности, деструктивности современных мифов. Я уже упоминал о демифологизации и хочу добавить, что эта тенденция вполне согласуется с принципами, которых придерживаются порядочные и интеллигентные люди, полагающие, что мифы и мифологии вредны, поэтому демифологизацию следует принимать всерьез. Мифы способны вызывать общественные катаклизмы. Коль скоро мы считаем мифы значительным явлением, наш долг — выяснить, почему они могут причинять вред и какие именно мифы деструктивны. Подходя к решению этого непростого вопроса следует учитывать, что в данном случае исследователь выступает не в роли психолога, философа или историка, а в амплуа врача, психиатра и психотерапевта, стремящегося избавить больного человека от страданий. Для того чтобы помочь пациенту, необходимо выяснить, какой болезнетворный миф над ним давлеет. Однако возникает вопрос: каким образом мифы могут оказывать деструктивное влияние на психическое состояние индивида и общества, на индивидуацию и духовное самосознание?
Что происходит с деструктивными мифами, с мифами национал-социализма, классовой борьбы, империализма, расизма, терроризма, капитализма, погони за наживой, прогресса, упадка, равенства, иерархии человечества, «возвращения к природе», естественного питания, йоги, сексизма, здорового образа жизни и т. д. и т. п. ? Феномен деструктивности некоторых архаичных и современных мифов не поддается простому объяснению. Как известно, мифы выражают или представляют определенное психическое содержание, которое может носить как конструктивный, так и деструктивный характер, поэтому мифы различаются по степени конструктивности и деструктивное™. Таким образом, мифологизация смертоносных аспектов человеческой психики должна рассматриваться в контексте ее последующего влияния на общество как деструктивная. Тем не менее отображение деструктивных аспектов человеческой психики не ведет автоматически к возникновению вредного мифа — деструктивные аспекты тоже нуждаются в осмыслении. Миф, в котором нашли отражение зловещие и демонические элементы нашей жизни, может быть не только вполне безобидным, но, что гораздо важнее, способным помочь нам осмыслить символическую трактовку собственных слабостей и осознать их. Согласно К. Г. Юнгу, важнейшая задача человечества — именно осознание коллективной и индивидуальной души. Осознание же происходит путем создания символов и мифологий. Сопровождают ли процесс осознания неизбежные ошибки, прегрешения? Может ли осознание принимать деструктивные формы? Существуют ли «патологические мифы«?
Шовинизм и его противоположность, мазохистское принижение достоинств собственной нации, являются двумя составляющими весьма значимой национальной мифологии. Принадлежность к определенной нации играла и продолжает играть важную роль в нашей жизни: миллионы людей гибли ради того, чтобы спасти свою нацию или приумножить ее могущество. Психология национализма заслуживает самого пристального внимания, однако и она должна рассматриваться с позиции мифологии.
Что такое нация? Попытки рассматривать нацию через призму государственности, утверждая, что люди с французским паспортом — французы, а граждане Германии — немцы, несостоятельны, ведь ради паспорта жизнью не жертвуют. Стремление разделить нации по языковому принципу тоже не увенчалось успехом. Разумеется, все французы прекрасно понимают французский язык и свободно говорят на нем, подобно тому, как немцы понимают немецкий, японцы — японский, однако для многих французов родным языком остается эльзасский, бретонский или баскский. Многие испанцы тоже говорят по-баскски, да и к тому же Испания состоит из Каталонии, Кастилии и Арагона. Никто не отрицает, что многоязычные нации встречаются редко, однако сам факт того, что они существуют, ограничивает значение языкового фактора в понимании национального чувства. Нация может показаться сущим абсурдом, фикцией, иллюзией. Возможно ли объяснить, почему житель Базеля должен испытывать больше родственных чувств к женевцу, чем к эльзасцу? Что общего между ссверо-итальянским промышленником и сицилийским арендатором? Что связывает галльское население шотландского острова Уист и надменных снобов из южной Англии?
Очевидно, ничего. Поэтому возникает подозрение, что понятие нации — это либо абсурд, либо смертельно опасная пропаганда, ослепляющая людей яркими знаменами и историческими мистификациями.
Попытки определить и сопоставить качества, свойственные представителям той или иной нации, терпят фиаско, приводят к безнадежным противоречиям и нагромождениям клише. Вот некоторые из них. «Французы галантные и светские люди». Однако большинство известных мне французов не отличается хорошими манерами и вежливостью. «Итальянцы вспыльчивы и страстны». Но бизнесмены, имеющие деловые отношения с итальянцами, не склонны разделять это мнение. И разумеется, никто уже не воспринимает всерьез стереотип: «немцы — нация поэтов и философов». Описание характера нации не может претендовать на точность; тем не менее мы знаем, что нации существуют и являются определяющим фактором мировой политики. Национальное чувство находит свое выражение в символах и мифах, к которым относятся язык, национальный флаг, герб, история, гимн и т. д. Более или менее представить себе нацию и понять, что значит к ней принадлежать, можно только через образы, иносказания, символы. Кроме того, нации имеют обыкновение персонифицировать национальную идею. Французы почитают Жанну Д'Арк, швейцарцы любят Телля и т. д.
Национализм или, выражаясь более резко, шовинизм, расизм указывают, как я полагаю, на настоятельную необходимость создания учения о патологии мифов, первоначальный набросок которого я и хочу предложить вниманию читателей.
Психологическая реальность, которую отражают подобные мифы, такова: мы склонны переоценивать или недооценивать себя, будь то индивид, семья, народ или нация. Мы ощущаем не только различия между нами и окружающими, между народами и нациями, но и определяем, кто лучше, а кто хуже. Мы привыкаем к тому, что окружающие люди могут быть либо значительнее, либо незначительнее нас.
Принадлежность к любой группе связана с чувством превосходства. Вместе с тем каждый индивид в известном смысле ощущает свое превосходство над окружающими. В конце концов, любой аналитик убежден, что он лучше других. В «Племяннике Дидро» И. В. Гете верно заметил, что втайне каждый из нас считает себя гением. Чувство превосходства, касающееся принадлежности чело-века к определенной нации, должно находить какое-то выражение; нередко осознание этого чувства происходит путем создания шовинистской мифологии и символов или даже мифологии расизма. Мифы и легенды, выражающие превосходство личности или группы над другими, отражают реальное душевное переживание. Спрашивается, что же тут вредного? Однако мифологии шовинизма и расизма лишены одного важного качества — плюрализма, они тенденциозны. На другой чаше весов помещается тяга к чужакам и почитание иностранцев. Всем нам хорошо известны мифологии, наподобие «девушки издалека», «страны, где зреют лимоны» и т. д. Групповая мифология может колебаться от переоценки до недооценки собственных способностей. Эти чувства должны получить мифологическое выражение для того, чтобы оказаться осознанными. В настоящее время в среде швейцарских интеллектуалов процветает отнюдь не шовинизм, а скорее преклонение перед иностранцами и чувство собственной неполноценности. Наши соотечественники путешествуют по Италии, Греции или Шри-Ланке и по возвращении с восторгом повествуют о том, насколько милее, естественнее, добродушнее, удовлетвореннее брюзгливых швейцарцев выглядят жители этих стран. Стандартные истории о романтичных, прекрасных, счастливых, естественных, чувственных людях, которых рассказчику посчастливилось встретить в далеком краю, являются типичными мифологиями, образными выражениями почитания всего чужого и тяги к чужакам. Забавно наблюдать за тем, как люди, придерживающиеся невысокого мнения о собственной нации, сами того не замечая, повторяют порой мифологические постулаты иностранных шовинистов. Например, швейцарцы часто критикуют себя за провинциальность, подражая в этом шовинистски настроенным французам, немцам или англичанам. Так возникает идентификация с мифологией презирающего. Быть может, чисто шовинистская мифология, которая находит свое выражение в таких высказываниях, как «иностранцы ни на что не годны и ненадежны» или «дети из южной Италии глупее швейцарских детей» не менее опасна, чем мифология, отраженная во фразе «девушка издалека«? Опасна в данном случае тенденциозность мифологии. Разумеется, в мифологическом контексте тенденциозность — качество допустимое, однако односторонняя мифология должна быть уравновешена в сознании человека мифологией полярной.
Мужчины и женщины издавна и презирали, и переоценивали друг друга, что выражается в разнообразных сексистских мифах, в которых, с одной стороны, акцентируется агрессивность мужчин, всегда эксплуатировавших женщин и детей и повинных во всех войнах, во всех несчастьях, а с другой стороны, физическая слабость женщин, основная обязанность которых служить мужчине и вести себя в соответствии с принципом: мужчина — это слово, женщина — это словарь. Подобные мифы демонстрируют психологическую реальность, ищущую своего выражения, и оказываются вредными только в том случае, когда их не уравновешивают мифы противоположного содержания, в которых женщины высказывают свое восхищение перед мужчинами, а те в свою очередь прославляют прекрасных дам. Впрочем, примирение полов, о котором ведет речь Гельмут Барц в своей книге «Задача мужчин — осторожное одобрение феминизма»,— тоже миф о грядущем, счастливом симбиозе мужского и женского начал. Мифологемой является и идея всеобщего мира, витающая над ООН, несмотря на всю путаницу и явный самообман.
Следующий пример тенденциозной мифологии — взгляды «зеленых». Отдавая себе отчет в том, что мнения участников этого общественного движения могут сильно расходиться, я рассмотрю только ту мифологию, которой придерживаются лично мне знакомые «зеленые».
Согласно данной мифологии, природа — добра, плодоносна и отзывчива. Мы можем довериться природе при условии уважительного к ней отношения. Над «зелеными» давлеет позитивный материнский комплекс. Они воспринимают природу как добрую и нежную мать. Подобное мифологическое прославление природы само по себе не деструктивно, однако в призыве «назад к природе» явно отсутствуют элементы негативного материнского комплекса. Мы знаем, что природа, кроме всего прочего, груба и безжалостна; она насылает на людей множество болезней. Страдания приобретают «на лоне природы» чудовищный характер, поскольку девиз естественного существования — ешь или будь съеденным. Для того чтобы адекватным образом определить наше отношение к природе, необходимо синтезировать негативный и позитивный мифы, каждый из которых
по отдельности может представлять определенную опасность, подобно дионисийскому мифу о равенстве, являющему собой классический пример опасной тенденциозной мифологемы. Поэтому противники последней с полным правом критикуют идею всеобщего равенства за стремление уравнять всех и вся, нивелировать и обобществить человеческие особенности. Нередко Диониса противопоставляют Аполлону. Дионисийский экстаз стирает все различия. Аполлон, напротив, олицетворяет здравый смысл, строгую иерархию, подразумевающую порядок и субординацию, неуязвимые для экстаза. Миф о всеобщем равенстве должен уравновешиваться мифом о homo hier-arhicus, гласящим, что люди не только отличаются друг от друга, но и занимают свою ступень в человеческой иерархии.
Тенденциозный миф вреден, а миф, дополненный полярным содержанием, представляет собой адекватное отражение нашей психической деятельности, которое стимулирует процесс осознания. Поэтому связанные между собой мифологии могут сильно отличаться друг от друга. Говоря иначе, тесная связь мифологии с демоническими представлениями не всегда подразумевает ее потенциальную опасность. Например, в период национал-социализма в Германии процветал культ, прославлявший благородное происхождение германской расы, что служило базой для расизма. Одновременно с этим возник так называемый отечественный стиль; высоко ценилось все традиционное, испытанное веками. Сейчас историки утверждают, что отечественный стиль, нашедший свое отражение в выставке достижений 1939 года, пронизан теми же фашистскими настроениями, что и мифология немецкого расизма. Разумеется, это не так. Мифология расизма была абсолютно тенденциозной, между тем, как отечественный стиль, сочетавший симпатию ко всему немецкому с элементами христианства, проникнутого гуманизмом, не должен восприниматься как выражение опасной, односторонней мифологии. Можно провести параллели между мифами расизма и отечественного стиля и патриотизмом и шовинизмом. Шовинизм — это безусловно тенденциозная мифология, предполагающая чрезмерное восхваление своей родины. Патриотизм — это мифология уравновешенная, поскольку она гласит «цени родину каждого человека, но люби свою». Можно ли после этого назвать патриотизм шовинизмом?
В том случае, если вредные, тенденциозные мифологии не уравновешиваются полярным содержанием, а начисто отвергаются из соображений безопасности, положение оказывается драматическим и весьма напряженным; патриотизм становится бранным словом, и происходит это не потому, что в его звучании можно уловить унтер-тон патриархата,— тем более, что данное понятие допустимо заме-нить «матриотизмом»,— а прежде всего, из-за содержащегося в нем намека на «высокую оценку» собственной страны. Недооценивать значение того факта, что человек принадлежит к определенной нации, столь же опасно, что и переоценивать это обстоятельство. Опасно считать своего ребенка вундеркиндом, но не менее опасно полагать, что он скучный, ординарный ребенок, поскольку и то, и другое тен-денциозно. Стремясь избавиться от чрезмерного восхваления собст-венного ребенка, семьи, народа, мы зачастую, сами того не замечая, избавляемся от любви. Каждый человек — центр вселенной, великая и единственная в своем роде личность. Каждый человек страдает и радуется под влиянием окружающих его людей, ценит и презирает их. Родители наносят ребенку душевные травмы, но вместе с тем поддерживают и любят его. Каждый народ обладает всеми прекрасными и дурными качествами. Поэтому уравновешенность мифологии гарантирует ее безопасность. Это в полной мере относится и к мифологеме космополитизма. Подобная тенденциозная мифология, лишенная амбивалентного ей понятия любви к родине, вряд ли спасет мир.
К.Г. Юнг всегда предостерегал исследователей от стремления свести психологию к одному, определенному мифу, от поспешных выводов, что все зависит от «сексуальности», «агрессии» или «властолюбия». Сводить все явления к чему-то одному значит создавать тенденциозную мифологию. В настоящее время весьма распространен другой тенденциозный миф — наставничество, обучение; его девиз—чем дольше и основательней наставлять человека, тем лучше. В связи с этим продолжительность образования в последние годы угрожающе возросла. Принято полагать, что профессиональные способности крепнут пропорционально длительности обучения. Лозунг наставничества звучит так: «человек — продукт полученных им инструкций». Поэтому не стоит удивляться, если в недалеком будущем грудных младенцев и детей будут обучать младенческому и детскому поведению. Ведь уже сейчас дети, допускающие ошибки в речи, поступают на лечение к логопеду. Детей учат ходить, бегать, прыгать, даже дышать. Приведу цитату из журнала для родителей: «Если задуматься над тем, насколько не подготовлены обычные родители к воспитанию детей, волосы встанут дыбом. Разве можно полагаться на помощь детских яслей, которые не приспособлены для того, чтобы в должной мере позаботиться о доверенных им детях. Не пора ли указать верное направление хотя бы тем отцам и матерям, которые хотели бы выполнить свой долг».
Журналистка, находящаяся под впечатлением мифа о наставничестве, стремится вызвать у читателей обеспокоенность. Вероятно, недалеки дни, когда только выдержавшие государственные экзамены и дипломированные матери будут иметь право рожать и воспитывать детей. Главным условием для получения данного диплома будет половая зрелость и успехи, достигнутые в течение соответствующих университетских занятий. ЮНЕСКО займется контролем за соблюдением установленного образовательного минимума.
Психологи тоже часто выступают под знаменами тенденциозного мифа о наставничестве, полагая, что хорошего психотерапевта можно «сделать». Врачи требуют ввести обязательные курсы повышения квалификации.
Один мой коллега как-то заметил, что у врачей остается выход из сложившейся ситуации,— они могут заниматься самообразованием. Многие убеждены, что хорошего врача можно «изготовить на кон-веере» курсов повышения квалификации и затем поддерживать в рабочем состоянии, точно автомобиль, благодаря регулярному техническому осмотру. Миф о наставничестве, подобно бихевиоризму, представляет собой угрожающе преувеличенную версию мифа о Прометее, согласно которому человек должен всего добиваться самостоятельно, поскольку Бог и природа ничем его не одарили. Мать, не получившая соответствующей «инструкции», растеряется при виде ребенка, поскольку она уже не верит в свои врожденные материнские способности, ибо миф о наставничестве разрушил ее уверенность в себе, а следом сошли на нет и материнские способности. Любопытное сопоставление: в эпоху компьютеров, машин, занимающихся обработкой всевозможной информации, информационный миф стал играть важную роль в человеческой психологии.
Наставничество — миф тенденциозный. Никто не отрицает, что индивид должен получить образование. Вместе с тем человек подобен распускающемуся цветку, который уже заключает в себе всю возможную красоту. Ребенок не просто учится ходить,— все его строение подразумевает способность к прямохождению. Современные лингвисты убеждены даже в том, что ребенок, обретающий начальные языковые навыки, обладает врожденным знанием структуры языка, которое только реализуется под воздействием внешних стимулов. Мифологему наставничества следовало бы уравновесить мифологемой естественной одаренности. Если Бог предоставляет человеку возможности, то он не обделяет его способностью эти возможности использовать!
Однако рассматривать тенденциозные мифы ad absurdum *(Reductio ad absurdum (лат.) — доведение до нелепости) достаточно просто. Сейчас многие отдают себе отчет в опасности мифа о наставничестве, поднимая вопрос о чрезмерном увлечении «ученичеством». Однако уравновесить миф намеренно, сознательно — задача чрезвычайно трудная, доступная, быть может, только гениальным людям. Фрейд заменил или, если угодно, расширил вполне обоснованный миф о невинном ребенке столь же тенденциозной мифологией пансексуальности, иначе говоря, всеобъемлющего значения сексуальности. Долг психологии — выкристаллизовать ведущие мифы современности, продемонстрировать их тенденциозность и попытаться их уравновесить. Надо сказать, что многие психологи прекрасно это осознают. В последнее время объектом ожесточенной критики оказался миф о тотальном здоровье, хорошем физическом, душевном, психическом и социальном самочувствии, которое пропагандирует всемирная организация здравоохранения. Например, цюрихский психиатр Альфред Циглер считает, что болезнь нельзя рассматривать как зло, препятствующее нормальному течению жизни. Недуг — это значимый элемент человеческого существования. Циглер противопоставляет мифу о всеобщем здоровье так называемый морбизм**(От нем. Morbidital — заболеваемость).
Задача психотерапевта — понять, какой миф руководит пациентом. Однако, обнаружив определенную мифологему, психотерапевт не должен се устранять даже в том случае, когда пациент страдает под ее воздействием; дело терапевта — уравновесить существующий тенденциозный миф амбивалентным содержанием. Например, если у пациента налицо сильно выраженный позитивный материнский комплекс, то психотерапевту следует не разрушать последний, а попытаться дополнить его негативным материнским комплексом, оживив его по необходимости комплексом отцовским. Иными словами, речь идет о способности уловить все оттенки определенного индивидуального или коллективного мифа.

Quod licet Jovi, nоn licet bovi
(Что дозволено Юпитеру,
то не дозволено быку)

Наряду с тенденциозностью мифам свойственна еще одна, вероятно, наиболее опасная патология — смешение божественного и человеческого, ведь, как известно, что позволено Юпитеру, не позволено быку.
Если предположить, что существует Бог или, если угодно, высший разум, то наше отношение к нему может выражаться только через образы, символические иносказания, коротко говоря, через мифологемы. Души Бога и человека осознаются людьми лишь с помощью мифов. Даже в том случае, когда тайна души или Бога непосредственно открывается человеку в откровении, изложить свое переживание он может только в символико-мифологичсской форме. Очень редко между человеческим и божественным пролегает четкая граница, чаще всего перед нами — невероятное смешение разнообразных элементов. Например, греческая мифология и христианство представляют собой фантастический синтез символических изображений людей и богов. Зевс, олицетворяющий, с одной стороны, отцовство, с другой стороны, является существом божественным. С теологической точки зрения образ Иисуса Христа возник на стыке человеческой и божественной мифологии; его называют сыном человеческим и вместе с тем — сыном Божьим. В случае, если мифологические изображения бога и человека попадают, образно говоря, на одно живописное полотно, то чаще всего между ними сохраняется баланс и различимая граница; иными словами, по одну сторону — Бог, по другую—человек. Однако положение становится весьма проблематичным, когда подобные мифологии не просто смешиваются, но искажаются, и миф о божестве начинают воспринимать как символическое изображение человека.
Смешение человеческого и божественного — далеко не случайность. Мы ощущаем присутствие Бога, но сами мы — не боги. Легенды повествуют о зависти, которую питают боги к человеку, но гораздо чаще подобные чувства посещают людей. Нам невыносимо порой осознавать, что мы не обладаем божественной властью. Самое низкое религиозное и психологическое грехопадение совершает человек, не замечающий разницы между людьми и Богом. Мифологема самообожествления действует на людей подобно сильному наркотику, героину; она может опрокинуть в пропасть не только индивида, но и целые нации.
Иллюстрацией к сказанному может служить следующий пример. В рамках психологии часто поднимается вопрос изначального доверия, конкретным проявлением которого является доверительное отношение ребенка к матери; мать не должна разочаровать ребенка в его ожиданиях. Принято считать, что если подобное доверие не возникает или подрывается в раннем возрасте, то следствием этого оказывается тяжелая психическая травма. Разве перед нами не вариация на тему изгнания из рая? Невольно возникает подозрение, что данная мифологема имеет прямое отношение к божеству. В райском саду и впоследствии на небесах царит доверие, но оно связано с отношениями между человеком и Богом, а не с чувствами, возникающими между двумя людьми. Полного доверия между людьми нет и никогда не было; рай — это мифологема, повествующая об отношении к Богу, через призму которой стали рассматривать отношения между матерью и ребенком. Приведу цитату из статьи по психологии: «На протяжении самое меньшее нескольких месяцев между матерью и младенцем складываются абсолютно безоблачные, аркадские отношения. В противном случае в будущем у индивида возникают серьезные расстройства невротического характера». В данном случае речь идет о буквальном, а не образном прочтении мифологемы и прежде всего о смешении символов Бога и человеческой души. В результате подросток, оказавшийся под влиянием данного патологического мифа, начинает испытывать деструктивный гнев к матери, которую мучают угрызения совести, поскольку она не обеспечила ребенку райского существования под присмотром всепонимающего божества. Эта искаженная, конкретизированная мифологическая проекция часто приводит к тому, что люди отказываются иметь детей и объясняют свой отказ тем, что мир слишком жесток, бессознательно подразумевая под словосочетанием «жестокий мир» свою собственную «жестокость». Женщины не способны относиться к детям с уважением и пониманием, поэтому они «жестоки», и лучшим выходом из сложившейся ситуации будет отказ от желания иметь детей. Однако на самом деле от зачатия ребенка до его рождения и вплоть до зрелого возраста мать испытывает к нему амбивалентные чувства. Мифология исключительной благорасположенности иллюстрирует отношение Бога, а не людей.
Спасение, рай, ад, страшный суд, низвержение Сатаны ангелами — все это божественные мифологемы, однако и они проецируются на человеческое поведение. Некоторые политические партии обещают нам рай на земле. Очевидно, что речь в данном случае идет о смешении человеческого и божественного. Однако вместе с тем данная мифологема концентрирует в себе две патологии: смешение человеческого и божественного и, кроме того, тенденциозность, связанную с отсутствием полярного содержания. От подобных людей ускользают все аспекты мифа, а сохранившиеся его фрагменты подвергаются гротескному искажению. Согласно христианским воззрениям, существует не только рай, но и ад. Победоносный Бог, Иисус Христос и небесное воинство, состоящее из ангелов, низвергает Сатану, его апологетов и грешников в ад. Сатана и грешники обречены вечно гореть в геенне огненной. Однако политические партии обещают нам только рай. Коммунисты утверждают, что стоит им прийти к власти, как на земле наступит всеобщее благоденствие; коммунисты и им сочувствующие займут отведенные для них места на небесах ошуюю и одесную Маркса, Ленина и духа научного марксизма-ленинизма. Они замалчивают, что для несогласных с их учением уже приготовлен полыхающий ад — Гулаг или психиатрические клиники. Ведь Сатана и грешники, иными словами, антикоммунисты, к которым я и себя отношу, заслуживают только геенны огненной.
В свете искажения божественных мифологем подозрительным выглядит и дух объективности. Человек не может быть до конца объективным. Мы являемся субъектами, нами руководят наши желания, мечты, убеждения и т. д. Только в приложении к Богу разговор о субъективных и объективных качествах кажется абсурдным и беспредметным. Бог создал все живое, и его мнение весьма далеко от того, что способен вообразить человек.
Смешение божественных и человеческих мифологем отчетливо проявляется в политике современных государств, строящихся по принципу общественного блага. Что кроется за термином «общественное благо», неизвестно. Разумеется, Бог ведает, что плохо, а что хорошо для человека. Государство и его чиновники притязают на такое же знание. Дело доходит до того, что социальные службы мешают человеку покончить с собой, между тем как это его право. Представителей подобных служб еще, пожалуй, можно понять, когда они пытаются спасти алкоголика или наркомана, которым их порок угрожает смертью. Однако испытываешь озадаченность, когда узнаешь, что закон предписывает обязательное лечение больным людям, в том числе, в принудительном порядке. Зачастую социальные службы идут еще дальше: гражданин государства общественного блага, нуждающийся в попечении, вне зависимости от его воли берется под опеку. Чем больше человеческого примешивается к этому божественному мифу, тем более зловещие черты он приобретает. Боги могут помогать нам и убивать нас по своему усмотрению — люди для них игрушка. Государственные учреждения и ответственные лица, руководимые божественной мифологемой, способны играть со своими подопечными, как с футбольным мячом: помогать им или уничтожать их, поступать по собственному произволу. Подобное произошло в Третьем рейхе, когда были истреблены все душевнобольные люди. По этому же пути двигалась коммунистическая Россия, декларируя: кто не работает, тот не ест. В эпоху, пронизанную оруэллов-скими настроениями, над людьми господствует божественная мифологема всеобщего блага, таящая в себе угрозу уничтожения.
Об отношениях между Богом и человеком сказано и написано так много, что вряд ли кто-нибудь сейчас может претендовать на оригинальную идею. Лично для меня Бог — это совершенно отличное от человека, потустороннее и всемогущее существо. Из своей кожи не выпрыгнешь. И то обстоятельство, что я считаю смешение божественного и человеческого недопустимым заблуждением, связано вероятно с тем, что я принадлежу к реформированной Цвингли и Кальвином христианской церкви.
В отношении к Богу могут акцентироваться совсем другие аспекты. Например, разница между человеком и божеством, по представлению японцев, невелика, по крайней мере, гораздо меньше, чем в христианском мире. Едва минет тридцать лет со дня смерти человека, его начинают почитать как божество. В бесчисленных храмах японцы молятся своим богам, которые являются не кем иным, как давно умершими близкими знакомыми молящихся. Античные греки и римляне тоже не проводили четкой границы между богами и людьми, в отличие от христиан, иудеев и мусульман. Я всегда испытываю неловкость за своих коллег, психологов, которые неуважительно отзываются о греко-римской мифологии, именуя ее всего лишь проекцией человеческой психики. Подобные психологи, по-видимому, полагают, что греки и римляне были столь бессознательны и бесчувственны, что не могли иметь никакого понятия о Боге, а тем более общаться с ним. Если же что-то божественное и попадалось им на глаза, то находка терялась в переплетении психических проекций. Мы не желаем допустить, что в своих космогониях и мифах греки и римляне представили в символической форме свое понимание не только человека, но и божества. Античные ритуалы, молитвы и жертвоприношения мы воспринимаем как безумное самовыражение: поистине оскорбительное толкование античных мифов. К. Г. Юнг всегда указывал на существование зависимости Бога от человека. В своей работе «Ответ Иову» он охарактеризовал отношения между человеком и Богом как близкие к партнерским. И все-таки, с чисто феноменологической точки зрения, Бог, боги и божественное вообще кажутся мне весьма отличными от человека. Человека можно назвать игрушкой богов или ребенком, зависящим от воли Отца Небесного, который защищает и направляет несмышленное дитя. Быть может, Бог — это всемогущее существо, решения и взгляды которого не поддаются осмыслению. Однако как бы то ни было, существенные различия между Богом и человеком не должны ускользать от нашего внимания.
Вероятно, демонические, опасные мифы часто страдают двумя недостатками: тенденциозностью и смешением человеческого с божественным. Ведущие мифы нашего времени должны быть проанализированы именно с этой позиции. Я высказал только ряд соображений, несколькими штрихами обрисовав ситуацию, но, увы, большая часть листа осталась пустой. Надеюсь, что воображение поможет читателям заполнить пробелы.

Идея прогресса
как пример вредного,
тенденциозного мифа

Главная тема моей книги — анализ современных мифов. Анализируя мифологию и сравнивая последнюю с психологией, нельзя избежать определенной систематизации мифов и обойти молчанием проблему деструктивных возможностей, которые мифы в себе таят. В данной главе речь пойдет о мифах, определяющих современную жизнь, культуру и политику, о мифах, отчасти вредных.
Мифологические мотивы современной жизни остаются мало изученными. В момент своей наибольшей активности мифы воспринимаются как очевидная истина. Представления, образы, иносказания, определяющие человеческое поведение, таятся в глубине психики, и только незначительная их часть может быть осознана. Величайший миф современности — прогресс. Непосредственно или косвенно он влияет на политику, культуру, психологию, на все сферы нашей жизни. Многие наши современники убеждены, что человечество неуклонно следует путем прогресса, добиваясь все новых успехов. Даже люди, отвергающие материальный и технический прогресс, с недоверием относящиеся к индустриальному росту, часто оказываются чуть ли не фанатичными сторонниками идеи «growth movements»* (Набирание оборотов (англ.); так, они верят, например, в духовный прогресс.
Вера в прогресс связана, в частности, с христианством, которое с самого начала придерживалось совершенно противоположной точки зрения. Человек был изгнан из рая. Христиане не считают, что мирская жизнь может улучшаться, напротив, они верят, что однажды наступит конец света, который принесет успокоение по крайней мере какой-то части человечества, пусть даже это и отзовется на оставшихся людях вечным проклятием. За последние три столетия христианские и иудейские представления о трансцендентном спасении отошли на второй план. Рай теперь не потусторонняя, а желанная земная реальность. Всеобщая вера в прогресс сулит людям рай на земле. Даже сейчас, когда вера в прогресс, кажется, пошатнулась, такие понятия, как прогрессивный, новаторский воспринимаются с симпатией, а эпитеты консервативный, сдержанный считаются чуть ли не бранными словами.
Мифология прогресса, вера в прогресс проникли в современную психологию. Надо отдать должное отцу-основателю современной психологии, Зигмунду Фрейду; вера в прогресс не захватила его полностью. Быть может, его убеждение в том, что психология иногда может быть сведена к химическим процессам — это своеобразная мифология прогресса? Как бы то ни было, взгляды Фрейда, имеющие огромное значение для современной цивилизации и, в частности, для формирования новых представлений о душевных расстройствах, лишены налета мифа о прогрессе.
Маркс, в каком-то смысле неистовый пророк религии прогресса, утверждал, что рано или поздно на смену существующему порядку придет бесклассовое общество, земной рай, поскольку таковы законы истории. Любопытно отметить, что даже идеи пессимистичного Фрейда были ассимилированы марксизмом. Герберт Маркузе сделал попытку так синтезировать учения Фрейда и Маркса, чтобы полученная в результате этой операции теория гарантировала достижение земного рая. Маркузе полагает, что общественное и экономическое развитие достигнет такого уровня, что исчезнут препятствия на пути удовлетворения влечений, и как следствие пропадет неудовлетворенность культурой. В данный момент влечения мучают человечество, поскольку жестокое капиталистическое общество оказывает на людей фрустрирующее воздействие. Однако под влиянием прогресса общество изменится настолько, что перестанет фрустриро-вать наши влечения, и тогда мы заживем счастливо.
Идеи Фрейда могут трактоваться по-разному, как и любая другая мифология. На мой взгляд они полны пессимизма. Что бы ни произошло, неудовлетворенность культурой сохранится. Сомневаюсь, что, говоря о подавлении влечений, Фрейд ставил это в вину общественным структурам. На мой взгляд, он связывал подавление с тем неизбежным обстоятельством, что человек живет не один, а является частью сообщества людей, но не придавал значение тому, как устроено это сообщество: по капиталистическому, социалистическому или иному образцу. Сама принадлежность к обществу приводит к подавлению влечений индивида, вне зависимости от общественной модели.
Даже в учении Юнга можно отыскать элементы мифологии прогресса. К примеру, он полагал, что человечество способно стать более сознательным. В нашем контексте осознание выступает в роли прогресса. Смягчающим обстоятельством является то, что осознание, согласно Юнгу, подразумевает конфронтацию с деструктивными аспектами психики, с тенью. Однако сторонники прогресса считают, что осознание смертоносных и суицидных аспектов психики помогает человечеству их преодолевать. Мнение Юнга о том, что первую половину человеческой жизни занимает стремление к биологическому проникновению в мир, созданию семьи и профессиональной реализации, а вторая половина жизни посвящена индивидуации, поиску смысла жизни,— «улика», позволяющая подозревать наличие веры в прогресс. Выходит, что развитие индивида движется в направлении улучшения, углубления осознания и достижения самости. С какой стороны ни посмотри,— с психологической или религиозной,— духовное самосознание значительно ценнее «биологической» реализации. Однако к своей чести Юнг не уставал предупреждать людей о катастрофических возможностях человеческого развития.
Современная психология буквально пропиталась идеей прогресса, согласно которой развитие непременно подразумевает улучшение и новое принципиально предпочтительней старого. Актуальный миф редко обсуждают; однако люди живут в соответствии с ним. Хотелось бы заострить эту мысль: миф не отражает внешнюю и внутреннюю реальность человека, напротив, реальность подражает мифу.
Так называемая психология развития весьма изящно обошлась с мифом о прогрессе. В рамках психологии развития младенец и ребенок рассматриваются как существа, полностью зависимые от родителей, точнее, от матери,— не только материально, но и духовно. Для обозначения этой беспримерной зависимости используются такие понятия, как единая реальность матери и ребенка, симбиотическая экзистенция, абсолютная подчиненность ребенка матери и т. д. Однако с определенного возраста начинается «прогрессивное» развитие. Ребенок минует разнообразные стадии развития — оральную, анальную, генитальную,— приобретает эдипов комплекс, успокаивается в латентный период и проявляется в период пубертатный. Если развитие идет нормально, то ребенок становится зрелым человеком, самостоятельным, независимым, интеллектуальным, оригинальным. Согласно этой теории, мы превращаемся из примитивных существ в существа высокоразвитые, проходя долгий путь от зависимости до самостоятельности, от слепого подражания родителям до оригинальности. В том случае, если все соответствует норме, причинно-следственная цепочка событий заканчивается формированием совершеннолетнего человека; в противном случае вырастает невротик. Вера в прогресс заключается в мнении о том, что жизнь индивида и общества движется от примитивной ступени развития к ступени более прогрессивной.
Забавно отмечать, как в рамках психологии развития сталкиваются два схожих, но принципиально разных мифа. Казалось бы, над всем господствует мифологема потерянного рая. Однажды, в младенческом возрасте, некоторым из нас посчастливилось испытать настоящее удовлетворение. Существуя в симбиозе с матерью, мы чувствовали себя защищенными, не волновались, не ведали печалей и забот. Мифология потерянного рая традиционно проецируется на детские годы не только в литературе, но и в рамках психологических теорий, согласно которым, живя с матерью, ребенок был счастлив. Кроме того, над психологией развития давлеет миф о прогрессе, о переходе от худшего к лучшему.
Является ли миф о прогрессе тенденциозным и опасным? Можно ответить так: по крайней мере, перед нами отнюдь не единственная модель жизни человечества и индивида. В античную эпоху греки и римляне не преклонялись перед идеей прогресса, а скорее полагали, что развитие человека правильнее было бы представлять в форме окружности. Все повторяется,— ничто не ново под луной,— plus que са change, plus c'est le meme*(Все новое — это хорошо забытое старое (франц.). Трансцендентная вера в прогресс ни разу не овладела античным миром; люди просто не верили в спасение. Гадеса** представляли существом отталкивающим, Ахиллес скорее согласился бы быть батраком на земле, чем Ахиллесом под ней. Существовало, конечно, и представление об елисейских полях,
куда попадают после смерти герои и наслаждаются покоем и безмятежной красотой, однако насколько известно, оно не играло особой роли в мировоззрении людей античной эпохи. Жизнь определял безотрадный миф о Гадесе.
Германцы эпохи великого переселения народов тоже не производят впечатление людей, веривших в прогресс. Мир они понимали как продолжительную борьбу между силами порядка и хаоса, наблюдающие за которой люди не в силах отвратить приближающийся конец света. Рано или поздно чудовище слизнет солнце и луну, и звезды погаснут. Древние германцы верили, что когда освободится волк тьмы, он пожрет мир; змея извергнет яд, и восстанут все чудовища, порожденные хаосом. В этот последний час страж Асгарда протрубит в рог, боги и герои, внемля ему, выйдут на последнюю битву; однако усилия их будут тщетны, ибо воспылает вся земля и погрузится в море. Подобное представление не имеет ничего общего с мифом о прогрессе; оно безнадежно. Разумеется, в германской мифологии есть и другие мотивы. Легенды повествуют, что после рагнарека появится новая земля и новое море. Бог Балдур восстанет из мертвых, родятся два человека, Лиф и Лейф, которые положат начало новому человечеству, ибо конец света был лишь дурным сном, кошмаром.
Подозреваю, что энтузиазм, с которым новоявленные пророки вещают о грядущем конце света, только на руку нашим современникам. Мнение, крайне противоположное мифу о прогрессе, высказывает, в частности, Ульрих Хорстманн в своей книге «Чудовище, очертания философии человеческого проклятия». Хорстманн рассуждает о том, что человечество всегда стремилось превратить землю в подобие пустынной луны, уничтожить не только себя, но и все живое.
Не уравновешенная мифологией конца света идея прогресса становится опасной и вредной, поощряя гордыню и переоценку человеческих способностей. Кроме того, вера в прогресс заставляет людей, очарованных гипотетическим будущим, забывать о сегодняшних страданиях. В эпоху индустриализации в Европе одна за одной с энтузиазмом открывались фабрики, формировались новые направления в промышленности, производилось все больше качественных товаров, но никто не хотел замечать, что свыше половины рабочих бедствовали. Проникнувшись наивной верой в технический прогресс, многие африканские государства с восторгом приступили после второй мировой войны к поспешной индустриализации. Итогом этого явилось разрушение всей социальной системы и неслыханная нищета.

В защиту
внутренних
противоречий

Расхождения между убеждениями и поступками или противоречия, закравшиеся в жизненную философию, вызывают досаду у человека с сильно развитым логическим мышлением. Подобные люди с укоризной показывают пальцем на соседа, по их мнению, недалекого салонного коммуниста, который, пользуясь плодами капитализма и владея частной собственностью, рассуждает о социалистических идеях. С презрением упоминают они о женщине, которая придерживается крайних феминистских взглядов, но в жизни послушно следует за мужем и воспитывает своих детей в патриархальном духе. Со смехом расскажут они вам о семье шурина, все члены которой увлечены борьбой за чистоту окружающей среды, однако сами пользуются двумя автомобилями. Я вспоминаю одного своего ассистента, который действовал на меня, как песчинка в глазу, ибо был одновременно ревностным католиком и ортодоксальным фрейдистом. С изумлением смотрю я на знакомую мне итальянку, студентку психологического факультета, которая в течение одной недели была принята в лоно католической церкви и вступила в коммунистическую партию.
Дело в том, что все, имеющее отношение к психологии,— мифология. Мировоззрение, сознательные или бессознательные убеждения, реализуемые намеренно или проявляющиеся на примере казалось бы случайных поступков, являются мифами, тенденциозность которых угрожает состоянию индивида и общества. Поэтому нет ничего страшного в том, что рьяный защитник природы восхищается автомобилями, а человека, верящего в прогресс, время от времени привлекает идея упадка. В конце концов, речь идет о дополнении опасной тенденциозности.
В свободном, либеральном государстве высказывать свое мнение имеют право все, включая противников правового государства. Либерализм начинается с прав индивида; каждый человек, если ему угодно, может сознательно лелеять противоречивые мифы. Скажу больше, людям, которыми руководят совершенно однозначные образы, доверять трудно.
Передать душевные переживания нелегко. Символика архетипов ограничена, ибо ограничены наши способности к символообразованию. Камнем преткновения является то, что любое символообразование, связанное с душевной деятельностью и архетипами, неминуемо приводит к противоречиям. Говоря иначе, эго противоречиво относится к собственной душе, воспринимая ее то с удовольствием, то с отвращением; порой радуется ей, иной раз боится; эго переполняют конструктивные и вместе с тем деструктивные ощущения. Подобные противоречия находят свое отражение в символах, если последние действительно нетенденциозны и способны охватить весь спектр чувств индивида. Например, образ отца включает в себя не только элементы доброты, наставничества и заботы, но и кастрирующие, жестокие и смертоносные аспекты. То же самое относится к мифологеме, представляющей символы божества. Бог милосерден и добр, однако вместе с тем он гневен, жесток и страшен. Мир мифов наводнен противоречиями, подобно миру сновидений. Индеец, не замечающий противоречия между своим заявлением: «Тотем моего племени — попугай; я попугай», и тем обстоятельством, что попугаи, в отличие от него, живут на деревьях, мыслит не «примитивно», а символически.
Тех, кто полагает, что выражения души следует рассматривать в соответствии с математическими критериями, раздражают человеческие противоречия, таящиеся в философии или заявляющие о себе на примере расхождения слов и дел. Разумеется, подобные противоречия могут быть симптомом оппортунизма и психопатической аморальности, бессовестности и равнодушия. Однако чаще всего это не так. Противоречия — необходимый элемент уравновешенных мифов. Отсутствие противоречий подозрительней, чем патологическая тенденциозность. Пожалуй, стоило бы поостеречься людей, лишенных противоречий, например, тех из них, кто жаждет настоящего всеобщего «равенства». Раздражения можно избежать, если прекратить идеологизацию мифов и не пытаться a tout prix *: (Во что бы то ни стало (франц.) втиснуть их в рамки определенной системы, лишенной противоречий и не допускающей вторжения иных идеологий. Коммунисты и граждане свободного мира не могут сойтись во мнении, дискутируя на идеологические темы, а представители свами и христианской церкви вообще не понимают друг друга. Все люди — богословы сознательно, а идеологи бессознательно — руководствуются определенными мифами. Насколько плодотворной могла бы стать конференция по вопросу мифологий, на которую бы съехались идеологические и религиозные противники. На этом форуме перед ними предстали бы не магистральные идеологии и религиозные конфессии, а ведущие мифологии современности. Каждый участник этого конгресса представлял бы свою мифологию, подобно тому, как живописец выставляет свою картину и поэт декламирует свои стихи. Разумеется предпочтение к своему собственному детищу от такой демонстрации отнюдь не улетучивается, однако впредь человеку становится гораздо труднее начисто отрицать значение чужого творения.
Перечитывая последний абзац я вижу, что, сам того не замечая, увлекся мифологемой всеобщего примирения.
Единообразие и отсутствие противоречий внутри мифологии опасно и грозит патологией. Здоровые мифологии не только противостоят другим идеям, но и содержат внутренние противоречия.
Современные юристы поступают наивно, когда цепляются за «отсутствие» психологических противоречий. Характеризуя надежность сведений, полученных от свидетеля или подсудимого, они указывают на отсутствие противоречий. Следует предостеречь юристов: только сознательный лжец изгоняет из своего рассказа противоречия. Воспоминание — это душевная деятельность, в результате которой пережитое пропускается через фильтр базовой мифологии. Когда человек честно повествует о пережитом, он всегда говорит путанно, поскольку мифы подгоняют логику события под себя. В подлинном воспоминании красный спортивный автомобиль может ехать быстрее скорого поезда. Сознательный лжец позаботится о том, чтобы его рассказ выглядел правдоподобным во всех деталях; честный свидетель никогда не избегает противоречий.
Коль скоро речь здесь идет о противоречиях, мне хотелось бы позволить им закружить меня в стремительном вихре. Отсутствие противоречий — это миф, символ не поддающегося осмыслению душевного состояния. Он опасен, но вместе с тем привлекателен, поскольку требует от нас осознания и устранения религиозных, философских и других противоречий. Благодаря этому возникают новые идеи, которые, увы, неминуемо влекут за собой новые противоречия, и так до бесконечности.

Архетипы
обнаруживаются —
символы измышляются

В течение девяти предыдущих глав я ни разу не упоминал об архетипах. Если психология — это мифология, то какую роль выполняют в ней архетипы?
Архетипы, являющиеся врожденными стереотипами поведения, проявляющимися в типичных, постоянно повторяющихся ситуациях ребенка и родителей, охотника, священника, мужчины и женщины и т. д.,— величайшее «открытие» К.Г. Юнга. Некоторые психологи-юнгианцы говорят в этой связи даже об «архетипической психологии», «архетипической медицине» и т. д. Архетипы заявляют о себе в виде инстинктивных способов поведения и осознаются через образы и символы, которые обнаруживаются прежде всего в различных человеческих мифологиях.
Архетипы, подобно подавляющему большинству психологических феноменов, не доступны для точного естественнонаучного наблюдения; они не поддаются измерению, не могут быть сфотографированы; коротко говоря, доказать их существование с объективной точки зрения невозможно. Поэтому учение об архетипах — тоже мифология. Архетипы — это не живые существа, наподобие лис или слонов; их нельзя назвать физическими силами или химическими реакциями, подобно силе гравитации и окислению. Психологи-юнгианцы могут в минимальном объеме систематизировать и описывать архетипы, однако подобные исследования не имеют ничего общего с работой физика, измеряющего величину электрического напряжения; скорее их можно сравнить с той научной деятельностью, которой занимался, в частности, специалист по мифологии Керенжи, изучавший культ Диониса.
Символ не является самодостаточной вещью. Дионис — это не архетип, а символ опьянения и равенства. Афродита представляет собой не архетип любви, а символ данного архетипа.
Архетип — это психическая энергия, которая не может быть созданием человеческой фантазии в отличие от символов, представляющих архетипы, поскольку символы отчасти изобретаются людьми. Быть может, существуют архетипические патологии. Отношения между мужчиной и женщиной обусловлены архетипически. Не трудно вообразить, что в определенной ситуации соответствующий архетип может по тем или иным причинам искажаться до такой степени, что серьезные расстройства в отношениях окажутся неизбежными. Я не рискую утверждать, что архетипы могут содержать патологию, однако хочу однозначно указать на то, что созданные людьми символы, образы и иносказания свидетельствуют порой о серьезных расстройствах и даже болезнях. Плоды человеческого творчества перенимают черты своих создателей. Коль скоро человек может страдать невротическим расстройством или психозом, то символы, изобретенные им, неминуемо окажутся пораженными тем же недугом даже в том случае, если указывают они на вполне безобидное явление. Психология — это мифология, но душа — это не миф.
Анализируя современные мифы, я пытаюсь обнаружить символы той энергии, которая переполняет индивидов и человеческие сообщества в настоящее время. Вместе с тем в мои задачи входит исследование мифов на предмет их потенциальной опасности. Сотворенные человеком образы и иносказания могут подвергаться значительному искажению, которое не позволяет им становиться подспорьем в деле осознания. Возьмем в качестве примера тенденциозность, свойственную мифологемам. Архетип никогда не страдает тенденциозностью, однако его символическое изображение по тем или иным причинам зачастую лишается некоторых аспектов данного архетипа. Так, символическое изображение материнского архетипа оказывается далеко не полным в том случае, если оно исчерпывается образом милосердной Девы Марии, поскольку к данному архетипу относится также представление о коварной ведьме.
Многие психологи юнгианского направления полагают, что занимаются архетипической психологией, исходя из того, что архетипы являются сердцевиной учения К. Г. Юнга. Однако если бы мне пришлось кратко определить свое отношение к психологии К.Г. Юнга, то я бы назвал ее психологией мифологической, поскольку она занимается не архетипами, а скорее символами, в которых находят свое отражение архетипы. Что касается юнгианской психопатологии, то она описывает не сами архетипические патологии, а расстройства, проявляющиеся на примере архетипических символов.
Архетипы не изобретаются. Они либо существуют в том виде, в каком мы их себе представляем, либо не существуют вовсе. С символами, мифами и ритуалами дело обстоит иначе, поскольку они создаются людьми, подобно языку. Наивно полагать, что язык возникает сознательно, и воображать, что однажды в незапамятные времена люди подумали, а не изобрести-ка нам язык. Язык не является продуктом только интеллектуальной деятельности говорящих; он живет своей собственной жизнью, развивается по своим законам, однако не перестает быть творением человека. То же самое происходит с мифами, отражающими нашу душевную деятельность. Символы переживают такие же метаморфозы, как и язык. Время от времени появляются великие языкотворцы, оказывающие огромное влияние на развитие словесности; подобно этому в рамках психологии существуют великие творцы символов, одним из которых был З.Фрейд. Создатель психоанализа ввел в психологию ряд символов, оригинальность которых определяется не буквальной новизной, а способностью по-новому отразить психическую реальность.

Стареть
значит болеть,
увядать, умирать

Уважение к старости и к пожилым людям — миф традиционный. Предлагаемая глава посвящена психологическим аспектам старости.
После достижения шестидесятилетнего возраста античные римляне облачались в toga sinilis* (Старческая тога (лат.). В день своего шестидесятилетия японцы отмечают традиционный праздник, в разгар которого юбиляра переодевают в красный детский жилет. Возрастные критерии, в соответствии с которыми определяется, стар человек или нет, в данном случае для нас значения не имеют. Скажем так, приблизительно начиная с шестидесятилетнего возраста человек смиряется с тем, что его считают стариком. Доля пожилых людей в общем составе населения Европы и Америки за последнее столетие сильно увеличилась и продолжает непрерывно расти. В 1890 году в Германии на семь пятнадцатилетних граждан приходился один старик, через девяносто лет соотношение оказалось — 1:1. В предшествовавшие столетия один из супругов —если не оба супруга— умирал, не достигнув шестидесятилетнего возраста, сейчас многие пары продолжают жить вместе, миновав этот роковой рубеж.
Некоторый люди считают старость проклятием, иные — благословением. Существует притча Симоны де Бовуар, в которой повествуется о том, что человек возжелал жить дольше тридцати лет, и отзывчивые животные, осел, собака и обезьяна, поделились с ним возрастными «излишками». Вышло из этого вот что: после тридцати лет жизни человек на восемнадцатилетний срок уподобляется ослу, следующие двенадцать лет нервирует окружающих собачьим характером, а остаток жизни проводит в облике обезьяны. Однако Сомерсет Моэм придерживался противоположной точки зрения; он говорил: «Old age has its pleasures which, though different, are not less than the plesures of youth»*(Старость обладает своими радостями, не меньшими, чем радости юности, просто другими (англ.). Многие оплакивают старость, и лишь некоторые ее воспевают. Прежде, чем перейти к мифологии старости, иными словами, к психологии пожилого возраста, необходимо поговорить о ситуации, в которую попадают старики.
Старость характеризует прежде всего одна особенность — ее близость к смерти. Так было не всегда, и даже сейчас не везде старость ассоциируется со смертью. В XVIII столетии в Европе из десяти здоровых новорожденных только пятеро доживали до двадцатилетнего возраста. Таким образом, человек с самого начала своей жизни сталкивался с угрозой смерти. Сейчас человек может дожить чуть ли не до шестидесятилетнего возраста, не ведая, что такое смерть сверстника. Нам кажется, что коса смерти приближается к нам, когда умирает ровесник. Смерть пожилых людей мы переносим спокойнее. Когда умирают бабушка или дедушка, мы испытываем грусть. Да, их смерть пугает внуков, но они знают, что им еще жить и жить. Мысль о смерти может вытесняться не только в детстве и юности, но и в пожилом возрасте. В том случае, если в возрасте семидесяти лет нас мучают мысли о предстоящей смерти, за дело берутся врачи. Они обращают наше внимание на существующие факторы риска, учитывая которые человек способен оттянуть смерть. Например, в Англии девиз акции, направленной против курения, гласил: «Give up smoking and live» **(Бросай курить и живи (англ.).
Разумеется, это абсурд. Если мы не умрем от рака легких, то умрем от инфаркта. Даже в том случае, если мы будем тщательно избегать всего, что грозит смертельной болезнью, то у нас все равно может случится апоплексический удар; не это, так что-нибудь другое — смерти не избежишь. Сомневаться тут не приходится — старость непременно увенчается смертью. Угроза ядерной войны, в результате которой будут уничтожены все без исключения, и старые, и молодые, не имеет ничего общего со старческой близостью к смерти. Пожилой человек видит, как один за другим умирают его ровесники; он знает, что рано или поздно придет и его черед. Ядерная война, в отличие от этой уверенности, представляется всего лишь гипотезой, в реальность которой поверить трудно. За последнее десятилетие появилось множество книг, посвященных смерти, точнее, ее реабилитации, поскольку в течение длительного времени на упоминание о смерти было наложено «табу». Бросается в глаза то обстоятельство, что большая часть подобных работ преследует вполне определенную цель: лишить смерть ее жала. Смерть пугает нас по двум причинам: во-первых, мы боимся физической боли, которую она может причинить, во-вторых, мы не ведаем, что ожидает нас после нее.
Мы можем верить в бессмертие души, в ад, в рай, во что угодно, однако ни для кого не секрет, что веру неотступно сопровождает сомнение. Даже Христос взмолился в последний час: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»
Одна известная писательница, посвятившая немало страниц размышлениям о смерти, в действительности не смотрит прямо в ее глаза, а пытается подавить страх перед ней, предаваясь вымыслу и иллюзиям. Ссылаясь на свою «ученость», она говорит, в частности, о том, что после смерти нас ожидают озарение, любовь, нежность и умершие друзья и родственники. Она не просто «верит» в это, а утверждает, что «знает» все наверняка и основывает свои убеждения на результатах «научных исследований». «Божественная комедия» Данте — чистая и проницательная книга о смерти. В ней описывается все то, что мы проецируем на загробную жизнь, включая страхи, упования и неспособность осознать абсолютное «ничто». Если возникает желание поразмыслить о смерти, то лучше обратиться к бессмертной поэме Данте, чем потреблять сладенькие пилюли современной инфернальной литературы. За смертью лежит неизведанная земля. Люди, которые пережили клиническую смерть и теперь делятся со всеми желающими своими впечатлениями о загробной жизни, в действительности не умирали. Когда некоторые авторы пишут о том, что они общаются с душами давно умерших людей, они, быть может, и говорят правду, но факт остается фактом: большинство людей никогда не общалось с умершими и поэтому просто не знает, что ждет нас после смерти.
Пожилой человек соприкасается с двумя пугающими аспектами реальности: медленным угасанием и неминуемой смертью. Мы не ведаем, как умрем. Это может произойти мгновенно, а может растянуться на годы, сопровождаться адской болью или пройти совершенно безболезненно, застигнуть нас в одиночестве на госпитальной койке или подкрасться, пока мы отдыхаем, откинувшись в кресле. Смерть может сопровождаться страхом или безмятежностью, религиозным смирением или агностицизмом и сомнением.
Однако что там, за смертью, мы все равно не ведаем, мы можем лишь надеятся и верить, но вряд ли способны ощущать уверенность, поскольку, в конце концов, неизвестно, что такое смерть, благословение или проклятие.
К смерти мы относимся двойственно. С одной стороны, мы ее боимся, с другой стороны, стремимся к ней. Страх смерти и стремление к ней постоянно сталкиваются, ибо боязнь терзает человека, а жажда смерти подсказывает, что умирая мы разом избавляемся от всех земных забот. Не все готовы к восприятию таких неприятных и противоречивых чувств, поэтому мысль о неизбежной смерти, как правило, вытесняется из сознания или же сохраняется в неполном виде, лишенная полярного содержания. Христианские мученики с ликованием встречали смерть, современные террористы «бесстрашно» разрывают себя на куски взрывчаткой. Тенденциозные мифологии в какой-то мере помогают людям преодолеть реальное ощущение смерти или, по меньшей мере, смягчить противоречие между страхом и жаждой смерти. Наибольшее мужество проявляет тот, кто осознает всю противоречивость своих чувств, в полной мере переживает их, дрожа от страха и трепеща от сладостного ожидания. Так или иначе, смерть — это непреодолимая реальность, избежать которой пожилому человеку не удается.
Однако, стариков подстерегает еще одно неприятное открытие. Мускулы слабеют, притупляется чувствительность, снижается слух и зрение, слабеет память, замедляются рефлексы, пропадает половая потенция. Ребенок и подросток растут и крепнут, а пожилые люди, наоборот, теряют физические и интеллектуальные способности. Следующий пример проиллюстрирует данный процесс. Совершив трансатлантический перелет, пожилой мужчина оказался в госпитале с диагнозом «обезвоживание». Анализы показали, что ничего серьезного с ним не произошло, просто он «забывал» пить во время полета. Когда здоровый молодой человек хочет пить, он испытывает сильную жажду. Упомянутый старый господин уже не был способен испытывать жажду. Однако к старости снижаются не только физические, но и интеллектуальные, а также эмоциональные способности; пожилому человеку трудно запоминать и концентрировать свое внимание, учиться чему-то новому, быстро вникать в суть дела, вспоминать имена. Старики зачастую рассказывают одни и те же истории одним и тем же людям по нескольку раз.
Для старости характерно физическое и духовное увядание. Индивид испытывает все большие лишения; жизненные силы убывают не по дням, а по часам. Пожилому человеку нелегко даются физические нагрузки, хотя выносливость все еще сохраняется. Способности к запоминанию и психомоторные реакции стремительно снижаются, но, к счастью, интеллект и словарный запас не иссякают столь же быстро.
Кроме того, человек в значительной мере утрачивает так называемую fluid intellegence, интеллигентную гибкость, говоря иначе, предрасположенность к комбинациям, умение ориентироваться в совершенно непредсказуемых ситуациях и т. д., сохраняя в более или менее неприкосновенном виде christalized intelegence — дар слова, энциклопедические знания, терпение. До недавнего времени старость рассматривалась как период дефицита, как время снижения физических и психических способностей, что имело отрицательные последствия. Данная гипотеза обнаружила в настоящее время массу противоречий. Кроме того, она чересчур прямолинейна. Например, если в процессе тестирования пожилого человека на предмет его интеллектуальных способностей мягче оценивать скорость, с которой он отвечает на поставленный вопрос, то может оказаться, что никакой умственной дегенерации не произошло. Никто не отрицает, что старики медлительны, но они еще много на что способны. Важным критерием при определении доминирующих черт пожилого возраста является общее физическое состояние, которое вкупе с состоянием психическим и при условии, что пожилой человек достаточно здоров, все-таки немногим лучше, чем самочувствие больного человека среднего возраста. Таким образом, третья опасность, угрожающая старости,— болезнь.
Очевидно, что пожилые люди болезненнее молодых. И чем старше мы становимся, тем чаще мучают нас всевозможные скрытые, хронические и острые болезни. Артроз деформирует суставы, сердце работает с перебоями, позвоночник искривляется, пищеварительная и выделительная системы перестают нормально функционировать и т. д. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что физическое и душевное самочувствие пожилых людей могло бы приближаться к тем же показателям, свойственным людям молодым, если бы старики не болели. Рассматривать старость как период дефицита в отрыве от болезней — абсурд. Пожилые люди хворают чаще, чем юные. Последним ударом для стариков может оказаться абсолютная физическая и как следствие психическая неполноценность. И хотя лишь немногие пожилые люди страдают старческим слабоумием, а попросту говоря, впадают в маразм, грозит он всем без исключения.
Возникает любопытный и важный в контексте нашего исследования вопрос, следует ли считать физический и интеллектуальный спад непременным условием старости или за этим скрывается та или иная болезнь, доступная для лечения. Сейчас популярно мнение о том, что причиной психической деградации многих пожилых людей является болезнь Альцгеймера. Выходит, что преодоление данного недуга гарантирует устранение основной причины снижения умственных способностей. Цель медицины — дать человеку возможность умереть физически и умственно бодрым существом. Вполне допускаю, что в недалеком будущем человек сможет доживать до девяноста лет, чувствуя себя превосходно, и затем безболезненно отходить в мир иной.
Однако пока дело обстоит далеко не так. Стариков мучает не только страх смерти, но и длительные, изнуряющие болезни.
Стареть значит сталкиваться со смертью, духовным и физическим разложением и болезнями. Вот тут-то на помощь приходят общеизвестные выражения и поговорки: человеку столько лет, на сколько он себя ощущает; кто ведет здоровый образ жизни, тот остается в форме до глубокой старости; сейчас старость не так ужасна, как прежде и т. п. Однако старческую сексуальность недооценивают решительно все. Согласно причудливой и весьма популярной мифологии, старость и сексуальность не имеют ничего общего. В данном случае проявляется крайний морализм. Исследования, проведенные в Великобритании, показали, что четверть служащих домов престарелых считает, что сексуальность, возникающая между двумя пожилыми людьми, им не к лицу. Существуют дома престарелых, сотрудники которых не допускают того, чтобы пожилые мужчины и женщины засиживались дотемна в одной комнате и вели себя «безнравственно». Разумеется, сексуальные способности и влечения пожилых людей уже не столь велики, как в юном возрасте, однако они не пропадают полностью. Половая активность и сексуальные фантазии не исчезают вплоть до восьмидесятилетнего возраста. Понимание этого факта осложняет то обстоятельство, что многие престарелые люди и прежде не особенно интересовались половыми вопросами. Достигнув пожилого возраста, они перестают чувствовать себя обязанными проявлять сексуальные интересы. Например, женщины, прекращающие половую жизнь после наступления менопаузы, вряд ли испытывали большое удовольствие от сексуальных отношений даже в юные годы.
Когда на свет появляются внуки, многие пожилые пары считают, что с их сексуальностью покончено. Однако зачастую это происходит не потому, что их сексуальные способности заметно снижаются, а в связи с расхожим мнением о моральной недопустимости половых отношений между дедушкой и бабушкой, несмотря на то, что подобные отношения, согласно многим проведенным исследованиям, могут продолжаться даже на седьмом десятке. Больше половины людей в возрасте семидесяти пяти лет сохраняет сексуальную активность. Однако, как правило, сексуальные возможности пожилого человека недооцениваются. Одна молодая особа спросила как-то у семидесятипятилетней женщины, когда, по ее мнению, пропадает сексуальное чувство. «О, дитя мое,— ответила старушка,— спроси об этом женщину постарше».
Затронув тему старческой сексуальности, я преследовал определенную цель. Мне хотелось расцветить живыми красками невыносимо мрачную картину старости. Однако пугающие аспекты пожилого возраста от этого не исчезнут. Как бы то ни было, стареть значит переживать нарастающий физический и психический кризис, сдаваться под натиском болезней, страшиться духовной и телесной неполноценности и быть изолированным от окружающих людей. Под занавес нас ожидает более или менее мучительная смерть, за которой — неизвестность; смерть, что страшит нас даже тогда, когда мы ее жаждем.

Мудрость старцев —
корыстный и особенно
вредный миф

Несмотря на существование безрадостных аспектов старости, в рамках всеобщей психологической мифологии удивительным образом возник совершенно другой образ, относящийся к данному возрасту. Речь идет о мудрости старцев; психологи-юнгианцы даже употребляют специальный термин «архетип мудрого старца» или «мудрой пожилой женщины». Образ мудрого старца весьма популярен. Зачастую мудрость стариков связывают с богатым жизненным опытом. И действительно, пожилые люди владеют сокровищницей профессиональных и личных переживаний. Они попадали во всевозможнейшие ситуации и сталкивались с бесчисленными трудностями.
Несомненно и сами пожилые люди любят напоминать о своем житейском опыте. Однажды, наблюдая за пятидесятилетним аналитиком, испытывающим огромную досаду из-за профессиональных неудач, семидесятилетний аналитик предположил, что господину К. следовало бы обратиться за советом к опытному, пожилому коллеге, имея в виду, разумеется, себя. Всякий раз, когда старики подчеркивают значение своего опыта, я начинаю подозревать неладное. Дело в том, что опыт — это не гарантия мудрости, ибо он не служит для нее фундаментом. Опыт двулик как Янус. Он позволяет быстро найти выход из более или менее знакомой сложной ситуации. Однако опыт не дает человеку возможности верно оценить новое, актуальное положение, поскольку любая ситуация, любая проблема никогда не бывают полностью идентичными предшествовавшим. Поэтому опыт гораздо чаще вредит, чем помогает. Прекрасной иллюстрацией сказанному послужат примеры из военной истории. Опытные генералы часто терпят ужасные поражения, поскольку их опыт покоится на знаниях, приобретенных в уже давно не существующих условиях. Французские генералы времен второй мировой войны прекрасно разбирались в стратегии и тактике боевых действий, которые велись в период первой мировой войны. Они неправильно оценили ситуацию второй мировой войны именно по вине своего опыта. Ту же самую ошибку допустили австрийские генералы, сражавшиеся против Французской республики. Владея богатым боевым опытом, почерпнутым в предшествовавших войнах, они оказались неспособными разобраться в истинном положении, поскольку этот опыт вбирал в себя устаревшие стратегические, тактические и технические новыки. Выходит, что опыт имеет свои недостатки и преимущества. Так называемый elderly statesman *(Опытный государственный деятель (англ.), выступающий в роли советника по политическим или экономическим вопросам, наносит больше вреда, чем пользы. Он видит ситуацию так, как будто все происходит лет сорок назад.
Опыт пожилых людей не может являться залогом мудрости. В данном случае предпочтительней выглядят люди, получившие хорошее образование; пусть у них и нет за плечами прожитых лет.
Вторым по счету достоинством старости в рамках юнгианской психологии традиционно считаются возникающие предпосылки для стремительной индивидуации. Принято полагать, что пожилые люди более сознательны и смотрят на мир с высоты своего возраста. Они якобы далеки от эгоцентризма, свойственного молодости, и поэтому близки к Богу. Божья искра в их душе сверкает куда ярче, чем в душе юноши. Говоря языком юнгианской психологии, их «эго» начинает уступать место «самости».
Утверждение, что индивидуация свойственна людям пожилого возраста, просто не соответствует действительности. В течение всей нашей жизни мы приближаемся к эпицентру психики и удаляемся от него вновь, ориентируемся на самость и внезапно теряем этот ориентир, добиваемся осознания и снова погружаемся в бессознательное состояние. В двадцатилетнем возрасте человек может осознавать больше, чем в семьдесят лет, и наоборот. Индивидуация, раскрытие всех своих способностей, осознание — это процесс не постепенный, не поступательный, а хаотичный; он подобен танцу, в течение которого танцор то приближается к гипотетическому центру, то удаляется от него. В частности, поэтому понятие «зрелость» не может служить критерием психологического развития. «Зрелый» человек —жалкое зрелище. Слова «зрелость», «созревание» вызывают в воображении образ постепенно зреющих плодов. Незрелые яблоки рано или поздно созреют; никогда процесс не двинется вспять и не станет лавировать между зрелостью и незрелостью. Однако человек — не яблоко, и поэтому термин «созревание» не годится для того, чтобы описывать развитие индивида. Быть может, старцы мудреют от опыта и индивидуации, которая развивается стремительными темпами? Позволю себе в этом усомниться. Несомненно, мудрость или что-то похожее существует, несомненно и то, что подобное состояние может придти в старости. Однако сам я слишком редко встречался с действительно мудрыми людьми, чтобы судить об этом, хотя, кто знает, быть может я попросту недостаточно мудр, чтобы заметить мудреца.
Я не утверждаю, что недостаток здоровья не позволяет пожилым людям обретать мудрость. Фактором, который, на мой взгляд, действительно снижает подобные способности, по крайней мере, те из них, что могут приносить заметную пользу окружающим людям, является изоляция. Старики постепенно теряют контакт с современными коллективными сознательным и бессознательным. Можно выразить эту мысль в более привлекательной форме: чем старше становится человек, тем ощутимее оказывается давление коллективного бессознательного. Например, людям, имеющим отношение к индустрии моды и рекламы, приходится с возрастом проявлять все больше настойчивости для того, чтобы не потерять связь с коллективными сознательным и бессознательным своего времени, поскольку от этого зависит их профессиональный успех. Именно поэтому в данных отраслях первенство всегда принадлежит молодым людям. В противном случае, представители подобных профессий стремятся по возможности долго сохранять в себе дух молодости, вести себя по-юношески, ибо свою продукцию они адресуют современному миру. Их одежда, реклама и другие товары должны понравиться современному человеку, ведущему активный образ жизни. То же самое относится к политикам, ученым, техническим специалистам, доцентам, врачам и т. д. Для того чтобы быть полезными обществу, всем им необходимо держать руку на пульсе современности.
Старение — состояние, полярное вышеописанному. Пожилой человек медленно, но верно превращается в анахронизм или теряет связь с действительностью, поскольку мыслит образами прошлого. Чем старше мы становимся, тем чаще мы оглядываемся назад. Пожилым людям есть что рассказать, однако их мнения интересны только с исторической точки зрения. Они — комментарий к прошедшему. Так обстоит дело не только в рекламной индустрии, но и в науке, экономике, философии и промышленности. Несмотря на то что художникам, по всей видимости, это не угрожает, для психологов изоляция — проблема весьма актуальная.
Сами пожилые люди, разумеется, не замечают того, что они теряют контакт с коллективными сознательным и бессознательным; на их взгляд, неправильно ориентируются в ситуации как раз молодые люди. Как часто приходится слышать от пожилых профессоров жалобы на то, что студенты распустились. Сейчас популярна идея того, что мы живем во времена всеобщей неуверенности, однако больше всех страдают от этого пожилые люди; не уверенные в том, что они правильно оценивают современную ситуацию, старики могли бы повторить слова императора Вильгельма II: «Я уже больше не понимаю мир». Коллективные ценности, представления и образы пожилых людей относятся к прошлому; сорок лет назад эти представления доминировали в обществе, но в сознании старика с тех пор ничего не изменилось.
Индивиды и человечество руководимы определенными коллективными мифологиями, образами, которые переживают метаморфозы от поколения к поколению. Новые мифологии не хуже и не лучше своих предшественниц, однако они другие. Например, восприятие сексуальности, мифология отношений между мужчиной и женщиной и представление о роли женщины в общественной жизни коренным образом изменились за последние двадцать-трид-цать лет и уж совсем не похожи на мнения, бытовавшие в те времена, когда я был молод. Приложив массу усилий и доброй воли, я могу умозрительно согласиться с современной мифологией, но глубоко ее понять мне не удастся, она мне чужда. Идеи Юнга относительно женского начала весьма интересны, однако на них оказала значительное влияние викторианская мораль. Они способны стимулировать мысль, но современными такие представления, как уподобление женского начала началу пассивному или эротическому, не назовешь.
Резюмируя эту мысль, можно сказать, что опыт стариков не гарантирует мудрость и стремительная индивидуаций не является прерогативой старости. Пожилые люди теряют контакт с коллективным бессознательным, не могут угадать современные тенденции, мифологии, а кроме того испытывают недостаток физического и психического здоровья, теряют способности к запоминанию и ощущают эмоциональную лабильность.
Я уже писал о том, что мне редко приходилось встречать мудрых людей. Мудрость — не синоним старости. Однако подозреваю, что многие шестидесятилетние читатели будут ссылаться на мои же слова о том, что мудрость может прийти в старости. Хочу задать им встречный вопрос: в действительности ли пожилые люди мудрее остальных? Я не знаю ни одного исследования, которое подтвердило бы превосходство стариков над молодежью. Не существует и «теста на мудрость», поскольку последняя не поддается точному определению. Тестовые методы позволяют обнаружить удовлетворенность, жизнерадостность, депрессивные качества, оценить способности, выявить стресс. Но как быть с мудростью?
Мифологический образ мудрого старца или пожилой женщины несомненно прекрасен, однако ни специальная литература, ни научные доклады, которые я изучил, приступая к этой книге, не предоставляют никаких доказательств существования мудрых старцев. Согласно исследованиям, особенность старости заключается не в мудрости, а в недостатке психического и физического здоровья, в жизненном кризисе, в потере связи с коллективным бессознательным и, наконец, в смерти. И если образ мудрого старца отличается привлекательностью, то вышеупомянутые черты пожилого возраста вызывают ужас. Образы архетипа сенекса страшны, в отличие от символов детского архетипа, олицетворяющих все новое, творческое, обнадеживающее, развивающееся, иначе говоря,— будущее. Что же касается старости, то в ней все безнадежно. Пожилые люди увядают, у них нет будущего. Несмотря на это мифологема мудрого старца не исчезает, и неспроста. В данном случае важны мотивы возникновения подобной мифологемы. Согласно К.Г. Юнгу, существует архетип мудрого старца, хотя в большинстве мифологий он нашел лишь слабое отражение. Тем не менее «мудрый старец» — это не изобретение К. Г. Юнга. Что-то скрывается заданным образом. Должны существовать причины всеобщей любви и повсеместного интереса к архетипу мудрого старца. Учитывая то обстоятельство, что мифам свойственны патологии, правильно ли будет предположить, что интересующая нас мифологема тенденциозна или страдает другим недостатком?
Последний период жизни пугает нас, поскольку смириться со старостью значит привыкнуть к мысли о том, что тело и душа разлагаются, а впереди только новые болезни и смерть. Это нелегко. Человеку чаще всего трудно взглянуть прямо в глаза реальности. Психологи же предпринимают одну за другой попытки выяснить, каков механизм сопротивления перед действительностью. Фрейд говорил в этой связи о вытеснении. Он полагал, что действительность как бы отодвигается в сторону, а затем вытесняется в подсознание. Согласно Фрейду, выражением подлинных событий являются сновидения, поскольку в них реализуются подавленные желания. По мнению А. Адлера, любой человек пытается компенсировать свою неполноценность, в том числе физическую, поскольку хочет избежать страданий. Например, дети, не обладающие врожденными атлетическими способностями, часто стремятся блистать в спорте. Всем известны политики, готовые пообещать все что угодно, лишь бы усыпить бдительность своих избирателей. Однако обвинять в нечестности политиков бесполезно, ибо это наша ошибка. Политики прекрасно осведомлены о том, что большинство людей ни за что не желает слышать никакую правду. Поэтому зачастую они вынуждены утверждать, что способны исправить принципиально безвыходную ситуацию. Мнимые пророки, религиозные демагоги помогают нам позабыть о своих горестях, о реальном положении вещей. Популярные миссионеры и религиозные лидеры, которые не сегодня, так завтра проложат частную телефонную линию в апартаменты Бога, вещают на весь мир; они утверждают, что могут дать ответ на все вопросы, утешить нас и вселить в человечество уверенность. Многие религиозные движения — опиум для народа. В этом я согласен с Марксом. Но юмор в том, что марксизм — тоже своего рода галлюциноген.
Правильно ли будет допустить, что архетип мудрого старца — это компенсация, средство, позволяющее избавиться от страха перед старостью, что-то вроде транквилизатора?
Люди всегда стремятся компенсировать то, чего они больше всего желают и боятся; часто это происходит посредством акцентуации противоположной точки зрения. Индивиды, ведущие чрезмерно упорядоченный образ жизни, страдают, как правило, от страха перед хаосом. Люди, обладающие латентной, скрытой гомосексуальностью и как следствие этого проявляющие гомосексуальные наклонности, вытесняют свои влечения, становясь фанатичными противниками гомосексуалистов и высказываясь за крайние меры по отношению к последним. Дружелюбные люди нередко скрывают под маской добродушия значительную агрессивность, обманывая не только окружающих, но и себя. Быть может, образ мудрого старца компенсирует страх смерти и невыносимую мысль о неминуемой старости, сопряженной с болезнями? Я уже говорил о том, что слабоумие не является непременным атрибутом пожилого возраста, однако эта опасность угрожает любому старому человеку. Старость связана с перспективой сенилии. Ассоциируя мудрость со старостью, мы получаем массу психологических преимуществ и прежде всего смягчаем страх перед грядущими старческими болезнями.
Однако почему же психологи-юнгианцы делают то же самое? Коль скоро образ мудрого старца представляет собой защитный механизм против старости, необходимый пожилым людям, почему он пронизывает всю современную культуру, почему не только пожилые люди проецируют его на старость? Это объясняется тем, что в своей мудрости убеждены не только старики, но и вполне молодые люди. Компенсационные и защитные механизмы бывают подчас столь заразительно сильны, что их перенимают даже тс, кому они вроде бы еще не нужны. Школьники нередко полагают, что их боязливый по натуре одноклассник на самом деле — герой, поскольку иногда он в полной мере компенсирует свою слабость. Кроме того, молодые люди боятся старости. Проекция мудрого начала на заключительный этап жизни смягчает страх; если, глядя на старика, юноша замечает только его мудрость и не обращает внимания на болезни и приближающуюся смерть, он спокойно принимает мысль о том, что будет когда-то умудренным жизнью старцем.
Не преувеличение ли это? Часто ли происходит так, что мудрость проецируется на пожилых людей, которые не подходят для подобной роли? Я приведу в качестве иллюстрации несколько любопытных историй, которые ничего не доказывают, но предоставляют возможность поразмыслить над поставленными вопросами.
Чем старше аналитик, тем больше он молчит во время аналитического сеанса. Когда пациент упоминает о какой-то своей проблеме, аналитик покашливает или кивает головой. Этого вполне достаточно, поскольку к следующему сеансу у пациента уже готов правильный ответ. «Доктор, то, что вы мне сказали на предыдущем сеансе оказалось правдой. Вы помогли мне»,— благодарит аналитика пациент, проецируя на него собственные интеллектуальные способности, хотя пожилой аналитик не отличается особой мудростью. Т.С. Элиот изобразил в своей пьесе «Семейство Реуньон» старика, к которому постоянно обращаются за советом дети. В ответ он лишь недоуменно качает головой и не говорит ни слова, однако дети убеждены, что он может им помочь.
Я знавал одного предпринимателя, который продолжал занимать руководящий пост в фирме, несмотря на солидный возраст. Очевидно, что его интеллектуальные способности к тому времени значительно снизились и он уже был не в состоянии исполнять свои обязанности. Тем не менее он приносил фирме огромную пользу. Во время важных совещаний молодые сотрудники проецировали свои собственные знания и умения на «мудрого старца». Одно его присутствие придавало им уверенность в том, что совещание пронизано мудростью, что помогало молодым сотрудникам высказывать свои дельные предложения, хотя они были убеждены, что источник мудрости и рассудительности — их пожилой коллега.
Таковы позитивные аспекты подобных проекций. Однако зачастую случается обратное. Пожилые люди стремятся любой ценой сохранить свою власть над окружающими, и в этом им помогает легенда о мудрых старцах. Если им удается сохранить власть за собой, последствия бывают плачевными, поскольку власть действует на пожилых людей как наркотик. Они перестают страдать от страха смерти и превращаются в тиранов, развращенных иллюзиями. Старики теряют способность трезво оценивать свое поведение и не позволяют никому делать себе замечания, поскольку соперничество больно уязвляет самолюбие того, чью мудрость должны признавать при любых обстоятельствах. Когда молодой человек поступает скверно, его одергивают, но если дурной поступок совершил старик, его просто оставляют в покое. Если молодой человек громко и настойчиво стучит в закрытое окошечко на почте, то все ожидающие тут же выражают протест. Если же старушка обращается к почтовой служащей с невыполнимыми просьбами, все терпеливо и вежливо ждут. Пожилые люди не жалеют средств на то, чтобы сохранить свою власть неприкосновенной; они злоупотребляют мнением о своей мудрости, естественным чувством сострадания, которое испытывают к ним ближние и постоянно напоминают о том, что окружающие должны быть им благодарны за всевозможные наставления.
Патологический образ мудрого старца — феномен непростой. Данная мифологема не только тенденциозна, но и носит явно пропагандистский характер. Речь идет о почти сознательном способе сохранения власти. Нельзя не вспомнить в этой связи об аналогичных пропагандистских приемах цезарей, утверждавших, что они ведут свою родословную от богов. Оказывается, что в образе мудрого старца присутствуют элементы божественной мифологии. Нередко люди относятся к старику так, как если бы он парил над материальным миром, видел все насквозь и таил в себе великое трансцендентное знание. Это отношение приближает образ пожилого человека к божественному. Следовательно, мифологема мудрого старца соткана из всевозможных патологий.
Мудрость живет среди людей. Поэтому миф о ней не является исключительно патологическим — подобный архетип существует. Однако к старости мудрость не имеет никакого отношения. Мудрыми могут быть люди среднего возраста, старики и даже дети. Истории о феноменально одаренных детях широко известны. Будучи ребенком, Иисус поучал людей в храме. Старый опытный учитель или пожилая дама тоже могут выглядеть вполне убедительно в роли мудрецов. Представление о мудрости не является опасной мифологией. Опасность возникает тогда, когда мудрость проецируется на старость и последняя автоматически идентифицируется с первой.
Нам следует недоверчиво относится к мифологиям, поскольку они могут оказаться патологическими. В случае мифа о мудрых старцах, речь идет не только о тенденциозности и смешении человеческого и божественного, но и о том, что я бы назвал корыстной, коррумпированной мифологемой. Как правило, невыносимые психологические образы уравновешиваются другими — приятными и успокаивающими. Страх перед старостью уменьшается под воздействием мифа о мудрости пожилых людей. В психологии часто встречается .феномен, который можно назвать желанием подсластить горькую пилюлю. В викторианскую эпоху так поступали с женской мифологией, несмотря на то, что женское начало не только привлекает, но зачастую и отпугивает мужчин. Оно включает в себя образ заботливой матери и злой волшебницы, ведьмы. Женское начало причиняет хлопоты и самим женщинам. Тыся-чилетиями женщинам приходилось не сладко. Быть женщиной означало подчиняться, страдать и молчать. Единственным приятным элементом женского существования оставался эрос, что находило свое отражение в отрадных образах, полных нежности и любви. Подчас женское начало, любовь и нежность воспринимались как синонимы.
В действительности, эрос, нежность и т. п. связаны с женским началом не больше, чем мудрость со старостью. Перед нами не закономерность, а защитный механизм в действии.
Да здравствуют наивные старцы!
Что же такое здоровая мифологема старости? Каким образом можно отразить психологическое состояние пожилых людей, не искажая и не приукрашивая его? В рамках юнгианской психологии существует понятие «puer et senex»* ( «Дитя и старец» (лат.) — в аналитической психологии понятие, описывающее связь архетипических противоположностей. Сенеке обозначает персонификацию определенных психологических черт, присущих, как правило, пожилым людям, а пуэр персонифицирует характерные черты юности), смысл которого сводится к тому, что старость уравновешивается юностью. Поэтому было бы логично дополнить миф о мудрых старцах противоположным содержанием, например образом «старцев наивных». Полагаю, что у будущих поколений понятие «мудрый и наивный старец» будет вызывать массу полезных ассоциаций. Сейчас мифологему мудрости поразили слащавость и корысть. Данный образ отжил свой век и превратился в суррогат. Нам не понять, что значит быть старым, пока в нашем отношении к старости будет доминировать идея мудрости. Миф о мудрых старцах давно пора сдать в музей и обратиться к образу наивных старцев. Пожилой человек, с достоинством принимающий духовный и физический кризис, способный смириться с неотвязным присутствием смерти, постепенно обретает определенного рода мудрость, в отличие от того, кто всеми силами защищается от страха. Возникает парадокс: стареющий человек, способный воспринимать зловещие аспекты своего возраста, к которым относятся психические и физические недуги, включая старческое слабоумие, пестует свою душу, а это гораздо важнее, чем пресловутая мудрость. Старику необходимо осознавать, что он теряет контакт с коллективным бессознательным и становится анахронизмом. В том случае, если он отдает себе отчет в своей наивности, медлительности и безнадежном увядании, этот процесс приобретает почти религиозное значение, поскольку обуславливает подлинную индивидуацию.
Откуда пришел ко мне образ наивного старца? Не думаю, что это мое открытие. Пожилых людей издавна представляют в виде чудаков и глупцов; к сожалению, случается, что над ними даже насмехаются. Глупец — традиционный мифологический персонаж, который зачастую выступает в роли положительного героя. На мой взгляд, в последнее время все реже ассоциируют старость с глупостью, наивностью и стремятся вообще искоренить представление о наивном старце. Поэтому, говоря о данном образе, я не создаю новую мифологему, а пытаюсь реабилитировать традиционный, но, увы, вытесненный миф.
Признание мифологемы наивных старцев может стать благословением для пожилых людей. Их положение в обществе изменится к лучшему. Отклонив мнение о своих несравненных достоинствах и избавившись таким образом от проекции, стареющий человек освободит себя от обременительной ответственности, соперничества и борьбы за существование. Он станет наивным, простодушным и будет принадлежать самому себе. Как-то раз я увидел автобус, полный пожилыми дамами, возвращавшимися из Италии. Они хихикали и визжали и выглядели совершенно нелепо; им не было дела до того, какое впечатление они произведут на окружающих, они не старались говорить изящно и умно, а давали себе полную свободу вести себя, как им вздумается. Это было отрадное зрелище.
Некоторые пожилые люди могут и хотят трудиться, однако работа принесет им удовольствие только при одном условии: они должны работать бескорыстно, не ради жалования, не для того, чтобы заслужить уважение коллег или предоставить свой талант в распоряжение крупной фирмы, а только затем, чтобы наслаждаться. Приходится часто слышать о том, что у многих людей к старости обнаруживаются дремавшие доселе таланты, нереализованные способности и т. д. Я убежден, что пожилые люди должны играть в общественной жизни лишь одну роль — роль наивных, простодушных стариков; только таким образом они обретут необходимую им свободу. Именно поэтому пенсионная страховка — замечательное начинание. Финансовая независимость позволяет пожилым людям больше думать о себе, предаваться любым шалостям вместо того, чтобы с трудом зарабатывать себе на жизнь. Они получают возможность выбраться из пут индустриального общества и с удовольствием расточать время на внуков, дремоту в кресле и безделье. К ним уже никто не сможет придраться. Нет более жалкого зрелища, чем старики, желающие во что бы то ни стало доказать окружающим, что они еще «в форме» и не теряют связь с коллективными сознательным и бессознательным.
Объединение понятий старости и мудрости наносит людям очень серьезный вред. В этой связи я вспоминаю Альберта Швейцера, целителя и собирателя лекарственных растений. Он был необыкновенно одаренным идеалистом, знатоком Иоганна Себастьяна Баха, органистом, основателем и руководителем госпиталя в Ламбарене; он спас многих больных людей в Африке.
Однако в старости, судя по рассказам хорошо знавших его коллег, Швейцер превратился в тщеславного, пессимистичного, консервативного, расистски настроенного и не терпимого к любой критике тирана. Только он один знал, как следует руководить госпиталем, никто ни смел даже «пикнуть»; он один разбирался в том, как надо лечить африканцев. Швейцер был уверен, что его устаревший, патриархальный подход — единственно верный, поскольку его поразила мифологема мудрого старца. Окружающие своими проекциями подтверждали его амбиции. Насколько было бы лучше, если бы Швейцер в пожилом возрасте отдал предпочтение мифологеме наивного старца. Тогда он стал бы примером для остальных пожилых людей. Наивность только упрочила бы его репутацию великого гуманиста, которую подмочили властность и тщеславие.
В данном случае может возникнуть вопрос: имеет ли право рассуждать о старости Альберта Швейцера человек, который даже не был знаком с ним лично? Полагаю, что имеет право, коль скоро речь идет о личности, находящейся в центре общественного внимания. Подобные люди очень быстро превращаются в живой символ, мифологию, чему способствуют слухи, которые о них распространяют. Рассказы об Альберте Швейцере могут быть правдой или оказаться вымыслом — это не столь важно. Важно то, что перед нами прежде всего мифология и в данном, конкретном случае — корыстная, коррумпированная мифология старости, история о пожилом человеке, который стал наивным старцем и над которым, к сожалению, взял верх образ старца мудрого.
Личности, известные в профессиональных кругах или широко разрекламированные прессой, представляют собой проекции доминирующих мифологий. Вскоре после их смерти люди забывают об их человеческих качествах и начинают «использовать» их в качестве символов психической реальности и, в частности, тех архетипов, которые не играли большой роли в жизни индивида, но имели огромное внутреннее значение. Фрейд и Юнг превратились сейчас в подобные мифологические образы. Истории людей, которые были лично знакомы с великими психологами, приобретают все более пространный характер. Для нас важны в первую очередь их произведения. Вся сопутствующая информация, включая скандальные «разоблачения», принадлежит к царству мифологии.
Мифологическая история Альберта Швейцера является прекрасной иллюстрацией вредного воздействия коррумпированной мифологемы мудрого старца. К счастью, каждый из нас знает отрадные примеры того, как пожилые люди превращались в старцев наивных.
Мне припоминается один семидесятипятилетний мужчина, в прошлом крупный политик, который приблизительно раз в два месяца неожиданно звонил своей жене и говорил: «Послушай Мари, я вернусь только завтра вечером — еду поездом в Венецию и сразу обратно. Знаешь, хочу отвести душу». Поистине глупейшее поведение. Казалось бы, к чему эта бесцельная поездка. Но ведь она доставляла пожилому человеку удовольствие, и он был тысячу раз прав, когда поступал так, как ему хочется, не заботясь о том, что подумают о нем окружающие. Я вспоминаю о том, как однажды я присутствовал на званом ужине в весьма солидном доме. За столом вместе со всеми сидел престарелый отец гостеприимного хозяина дома. Когда-то он был известным человеком и даже сейчас пользовался всеобщим уважением. Ему было за восемьдесят. Подали кофе. Старик не знал, о чем говорить, и почти все двадцать минут, что мы провели за столом, он не переставая поднимал свой бокал и провозглашал тост за здоровье всех присутствующих. То и дело слышались его оглушительные восклицания: «О, здесь так уютно, мне это по душе!» Часов в десять он поднялся, сообщил гостям: «Что ж пора старому болтуну в постель, иначе он уснет прямо здесь на стуле», и удалился. Манеры и наивное, добродушное поведение этого пожилого человека произвели на всех присутствующих самое приятное впечатление. Ведь он не брал на себя труд выглядеть умным и опытным стариком, а гости получили хороший урок того, что кроме блистательного ума и впечатляющей мудрости существуют и другие, не менее важные ценности.
Одна пожилая женщина, тактичностью которой всегда восхищалась ее дочь, увидела в приемной врача знакомую даму и не поздоровалась с ней. «Почему ты с ней не поздоровалась?»,— спросила ее дочь. «Я не хотела ее обидеть»,— ответила старая женщина.
Дочь обеспокоилась (возможно, напрасно); ей показалось, что с матерью что-то происходит. «Старая гусыня» позволяла себе совершать подобные глупости, не обращая никакого внимания на приличия. Однако, если бы общество не было ослеплено патологической мифологемой мудрого старца, а, напротив, приняло бы отрадную мифологему старца наивного, подобное поведение перестало бы нас шокировать. Я слышал историю о том, как на торжественный прием явился бывший директор банка, обутый в кеды, на одном из которых пестрела надпись «сдается мне, все сошло гладко». «Мне показалось, что это будет весело»,— объяснил он.
Мифологема наивных старцев не тиранична. Пожилой человек не обязан становиться глупцом, он просто имеет право им быть. Ведь дети не должны вести себя по-детски; многие из них напоминают маленьких старичков. Мое восхищение наивными стариками носит не только отвлеченный характер, поскольку наивность имеет огромное значение. В настоящее время процент пожилых людей в общем составе населения постоянно растет, поэтому все больше стариков обращается за помощью к психотерапевтам. Однако психотерапия и психоанализ пожилых людей не пользуются особой популярностью. Консервативно настроенные аналитики, в особенности фрейдисты, полагают, что престарелый человек не способен на интенсивное сотрудничество с терапевтом, поскольку он уже никогда не сможет измениться.
На мой взгляд, лет через десять психотерапия приобретет для пожилых людей огромное значение, но ориентироваться эта терапия будет уже не на достижение зрелости и мудрости. Подобная психотерапия позволит пожилым людям осознать свою наивность, оценить ее недостатки и преимущества. Психотерапевт способен помочь стареющему человеку переосмыслить детские и юношеские воспоминания не для того, чтобы добиться значительных психологических изменений, а ради наслаждения драматическими перепетиями этого плутовского романа. Перенос в рамках психотерапии пожилых людей тоже обладает специфическими чертами; фантазии стариков могут быть весьма причудливыми и даже пугающими. Так, одному старому человеку я напоминал «смерть, рассказывающую анекдоты».
Бесчисленные организации, институты и специалисты заботятся о пожилых людях. К сожалению, все они не знакомы с мифологемой наивных старцев, что не в последнюю очередь объясняется доминирующим положением мифологемы мудрых старцев. Вместо того чтобы помогать старикам спокойно и доброжелательно относиться к собственным чудачествам, подобно детям, которым все это позволено, психотерапевты стремятся интегрировать их в современное общество. Они хотят пробудить у пожилых людей остывший интерес к действительности и добиться того, чтобы они участвовали в общественной жизни. Психотерапевты против того, чтобы старик или старушка бесцельно сидели на скамеечке в парке, уставившись глазами в пустоту или предаваясь воспоминаниям,— их следует встряхнуть. Старые люди должны снова стать более или менее полезными членами общества; полезными в самом банальном смысле этого слова. Если это не удается, то их воспринимают как несчастных, больных страдальцев, которые в лучшем случае достойны сочувствия.
В том случае, если общество заново откроет для себя мифологему наивных старцев, многое изменится. Дочери уже не придется стыдиться за отца, когда тот говорит глупости, высказывает мнения, которые не имеют никакого значения уже лет пятьдесят, или по сто раз повторяет одно и то же. Психотерапевт может вместе с пожилым пациентом совершить экскурс в его воспоминания, однако ему следует воздерживаться от определения конкретной цели беседы; это должны быть воспоминания ради воспоминаний. Подобный разговор поможет старому человеку определить свое отношение к счастливым и печальным эпизодам прошлого. Наивности чуждо тщеславие. Разумеется, существуют невыносимые злобные глупцы и эгоистичные чудаки, вызывающие у окружающих отчаяние, однако терпеть присутствие злых и эгоистичных людей всегда непросто вне зависимости от того, наивны ли они или «переживают интеллектуальный всплеск». Метаморфозы памяти, происходящие в пожилом возрасте, следует воспринимать как элемент все того же простодушия. Давние события живы в памяти стариков; первый школьный день словно стоит у них перед глазами, а имя только что представленного им гостя забывается в следующую секунду. Пожилые люди часто не могут вспомнить, где ужинали вчера. Их память ведет себя, как ей заблагорассудится. Она теряет свое значение как инструмент«восстановления жизненной последовательности» и отныне продолжает играть и фокусничать.
Да и так ли уж страшно превратиться в анахронизм, в исторический персонаж, потерявший связь с современностью? Это вовсе не означает, что пожилой человек должен испытывать неловкость за свои слова. История имеет огромное значение для всякого более или менее образованного человека, а все старики, «оторванные от реальности»,— это живая история. Их личности, их взгляды, их внешний облик — это уже история, представленная очевидцами. Восьмидесятилетние пожилые люди, рассказывающие внукам о своих взглядах на жизнь, фантазиях и политических убеждениях, дают им живейшее представление о начале века, более убедительное, чем научные статьи о первой мировой войне.
Если бы старики вышли на демонстрацию, то им надо было бы скандировать: «Дайте нам право на наивность!» Во многих пожилых людях кроется огромный потенциал: наперекор компьютерам, рациональности быта и техническому прогрессу, они привносят в жизнь чудачество. Кроме того, старикам позволено бояться. Им не нужно проявлять лицемерную уравновешенность. Болезни, страдания и смерть страшны,— так, к чему пожилым людям героическая поза? Это все для молодежи. Молодые люди способны бесстрашно взглянуть в глаза смерти, но нет ничего позорного в том, что старые чудаки ее боятся.
В конце концов, пожилые люди смогут жить свободно и ощущать внутреннюю независимость. В юном и зрелом возрасте нам приходится суетиться, соперничать, смело бросаться в бушующее море жизни, быть социально адекватными гражданами, сотрудничать, думать, прежде чем говорить. Мы должны зарабатывать себе на жизнь, содержать наши семьи, воспитывать детей и предоставлять им средства на образование, расходовать все свои силы ради неосуществимых идей. Мифологема наивных старцев освобождает от этого пожилых людей, между тем как коррумпированный образ старого мудреца уподобляет человека лошади, которая видит только дорогу и не может смотреть по сторонам, поскольку ей мешают шоры. Старый простофиля — это не печальный идиот, а свободный человек. Он достиг того, к чему так стремятся молодые люди, бегущие от цивилизации в Альпы, чтобы вести там жизнь простых пастухов, или путешествующие по всему свету. Наивный пожилой человек может одеваться так, как ему нравится: старомодно, модно, со вкусом, безвкусно и т. д. Он может говорить, что ему вздумается, понимать или не понимать, проявлять симпатию или антипатию по своему желанию. Он не обязан находиться в «отличной форме», и никто, кроме «заботливых» попечителей из социальной службы не попытается прибрать его к рукам, интегрировать в общество и привести его в норму в соответствии со своим мнением.
Наивному старцу позволительно плакать и смеяться, в зависимости от настроения. Многие психологи с сожалением указывают на эмоциональную лабильность пожилых людей. Они плачут и смеются по самым незначительным поводам. Однако именно повышенная чувствительность является самой замечательной особенностью пожилого возраста.
С появлением образа наивного старца исчезает ужас идеи дефицита. Недостаток оборачивается выгодой. Право на глупость стоит того, чтобы постареть. Пожилые люди, признающие это, не столько теряют власть, сколько освобождают себя от ответственности и получают возможность спокойно взирать на мир, которому они, слава Богу, уже ничего не должны. Однако это обстоятельство ничуть не мешает нам обсуждать серьезные вопросы. Я написал «нам», ибо сам стою на грани старости. Наши мнения, взгляды и воспоминания не имеют цены для окружающих, если воспринимать их такими, какие они есть,— эти комментарии человека из прошлого, отошедшего на покой и, быть может, растерявшего часть интеллектуальных способностей. Однако неспроста говорят, что устами детей и глупцов глаголит истина.
Эпилог:
будущее только
за мифологической
психологией
Широко распространено мнение о том, что мифы предшествовали богословию, философии и естественным наукам, помогая древним осмысливать бытие. В этом смысле фраза «психология и гуманитарные науки — это мифология» звучала бы консервативно. Юнгиан-ская психология вряд ли пользовалась бы доверием современников, если бы пыталась оперировать устаревшими категориями и не отвечала бы на запросы своего времени.
Быть может, я просто обскурант, выступающий против просвещения и прогресса? Напротив, я пытаюсь объяснять. Подходит к концу век науки, подразумевающий веру в естественные науки, претендующие на первенство в вопросах психологии, политики, экономики, литературоведения, истории и т. д. Люди начинают понимать, что душевную деятельность индивидов или человеческих сообществ можно отразить только в образах, символах и ритуалах. Это заставляет нас скрупулезно изучать мифы. Человек — не нейтральное существо и не любопытный объект для исследования, оставляющего индивида равнодушным. Поэтому анализ мифов на предмет их достоинств и недостатков приобретает в наше постнаучное и неомифологическое время особое значение.
Я попытался вкратце описать некоторые мифологические патологии: тенденциозность и смешение человеческого с божественным. «Здоровая» мифологема подразумевает наличие полярного содержания. Например, чрезмерную любовь к своему народу всегда сопровождает переоценка достоинств другого народа. Смешение человеческого с божественным проявляется в общественной жизни, когда религиозную идею спасения переносят на политическую почву.
Защитные попытки «подсластить пилюлю» приводят к искажению мифов, которые перестают верно отражать пугающую реальность. По этому принципу старый простофиля превращается в мудрого старца. Подобное не новость, так бывало и прежде. Прекрасным примером этого являются сказки. Так, в сказке «Красная Шапочка» грубое сексуальное насилие оборачивается поцелуями, а волка, проглотившего Красную Шапочку и ее бабушку, настигает возмездие, и своевременный охотник вызволяет страдалиц из брюха прожорливого чудовища. В произведениях античности Аполлон выступает в роли кровожадного и зловещего божества, но искусство Ренессанса превратило его в блистательного, прекрасного юношу, создав безупречные с эстетической точки зрения образы на основе легенд, повествующих об изнасилованиях.
В сновидениях наша душа заявляет о себе образами. Зачастую мы забываем приснившиеся кошмары или искажаем их, смягчая шоковое впечатление. То же самое происходит с мифами. Чем старше миф, тем он безобиднее. Нередко мифы «патологизируются», обрабатываются для нужд пропаганды; например, власть старших поддерживается при помощи мифа о мудрых старцах.
Правильно оценить достоинства и недостатки мифа можно лишь в том случае, если исследователь принимает во внимание существование мифологических патологий.
Я не коснулся здесь многих других опасностей, которые таят в себе мифы. Люди способны фанатично верить в «истинность» некоторых мифов, например, в непорочное зачатие или классовую борьбу, в прогресс или толкование сновидений, национальную идею или пользу сырой пищи. Первым шагом на долгом пути к адекватному восприятию мифов является осознание существования мифологем, сочетающих в себе реальность и вымысел. Вторым шагом станет исследование мифологических патологий.
Понимание мифологического характера всех представлений о душе и Боге не обусловлено образованием или социальным положением; оно либо есть, либо отсутствует. Мой бывший школьный товарищ высказал во время одного разговора все возможные стереотипные мнения об итальянцах: они темпераментны, dolce far nientc, трусливы и т. п. Свою тираду он заключил словами: «Так уж считается». Это свидетельствовало о том, что он воспринимал свое мнение как мифологию, хотя и не знал, что означает слово миф.
Я глубоко убежден, что будущее только за мифологической психологией, и шире, за мифологической философией. Так называемая научная психология безнадежно устарела и приобрела реакционные черты, выражающиеся в нетерпимости к другим психологическим школам. Статистические и естественнонаучные исследования предоставляют поверхностные сведения о душе, и не более того, хотя и претендуют на ведущую роль в психологии. Подлинная психология должна заниматься наблюдением за людьми и стремиться проникнуть в тайну мифологем, таящихся в глубине человеческой души. Поэтому психологу не следует упускать из виду существующие мифологические образы. Работу психолога можно назвать творческой лишь в том случае, если он создает новые образы, подобно Фрейду, Юнгу и другим выдающимся исследователям психики. Мифологема наивных старцев — не мое изобретение, ее просто порядком подзабыли. Пытаясь вернуть наивным старцам утраченные лавры, я действую и в своих собственных интересах.