11 Два крыла и центр

Читатель, вероятно, помнит, что основной идеей первой главы было то, как различия между Школами аналитической психологии могут дать нам возможность рассмотреть всю дисциплину в целом. Общей традиции недостаточно, чтобы сохранялось единство группы. Необходимо также пространство диалога для того, чтобы избежать неизменно сосуществующих иллюзий консенсуса и раскола и обеспечить непрерывное движение вперед. Поэтому я хочу сделать обзор некоторых областей, в которых, по моим наблюдениям, явно противоположные друг другу Школа Развития и Архетипическая Школа реагируют сходным образом в иконоборческом, ревизионистском подходе к постулатам Классической аналитической психологии. Два крыла явно нападают на центр. Я не хочу сказать, что аналитические психологи, ориентированные на развитие и на архетипы приходят к консенсусу и принимают различия между собой, они этого явно не делают. Но они проходят сходный процесс. Например, в главе 4 мы видели, как обе школы полагают, что Классическая концепция самости перегружена акцентом на потенциале и рассмотрением конфликта в свете возможностей его разрешения. А понятие индивидуации было приземлено, рассматривалось как процесс, идущий в течение всей жизни, начинающийся в младенчестве и раскрывающийся в старости. Это еще одна позиция, по которой сходятся во мнениях Школа Развития и Архетипическая Школа, они обе отвергают борьбу за целостность как психологическую цель. Напротив, подчеркивается дифференциация психического содержания, примерами которой являются политеизм Хиллмана и частичные самости Фордхама. Если человек честно уделяет максимальное внимание своим частичным самостям или энергично исследует измерения отдельного мифа, единство возникает само собой. Это похоже на мысль Плаута о том, что занятие вещами, далекими от совершенства, целостности или завершенности, может стать жизнеспособной альтернативной формой психологического функционирования, а также похоже на то, как Гуггенбюль-Крайг отвергает культ совершенства. Говоря о дальнейших аналогиях в архетипах в главе 2, мы установили, что то, что требуется от образа современной аналитической психологии, чтобы признать его архетипическим, стали рассматривать совершенно иначе. В обеих Школах мы исследуем архетипические образы, которые больше не обязаны соответствовать заранее установленным критериям. Я предположил, что архетипическое может содержаться во взгляде наблюдателя, а не в самом образе. При таком предположении становится возможным убрать заранее подготовленные схемы или иерархии архетипов. Архетипическое переживание — это скорее состояние ума. Можно возразить, что языки двух Школ столь различны, что такой поиск общего является надуманным. Безусловно, есть огромные различия между поэтическим, риторическим и культурным содержанием, используемым Хиллманом, Берри и Лопе-сом-Педразой, и трезвым, эмпирическим, научным тоном выражения, используемым некоторыми представителями Школы Развития. Но я задумываюсь над тем, не исчезает ли совершенно традиционное различие между метафорическим и научным языком, когда дело доходит до психологии. Мы уже видели, как язык даже клейнианского психоанализа приспосабливается для разговора о внутренних "богах" (с. 186 выше), и фактически клейнианский подход является по сути своей мифологическим. Как сказал один коллега, принадлежащий к Школе Развития, Клейн перестала использовать "научный" взгляд на мир, который проповедовал Фрейд, и просто начала рассказывать истории о внутренней жизни детей. Когда она двигалась назад от поведения, даже поведения взрослых, идя вслед за своей историей, она пришла к выводу, что внутренние истории (мифы, бессознательные фантазии) являются доминирующими силами, или богами в личностном развитии. Момент, когда принимается подобное, с моей точки зрения, является моментом, когда дихотомия метафорического-научного становится менее значимой. Для того, чтобы ощутить другого человека изнутри, именно этот другой ведет нас к воображаемому и метафорическому. Оттенки гибрида Клейн-Хиллмана? Здесь можно пролить свет на лингвистические различия с помощью недавних достижений психоанализа. Беттельгейм полагал, что явно научная ориентация и стиль Фрейда являются скорее плодом перевода на английский язык Стрэчи, чем верным отражением немецкого оригинала Фрейда, и следовательно, его цель и задачи были искажены (1983). Англоговорящий мир не знает настоящего Фрейда. Беттельгейм утверждает, что концепция психоанализа у Фрейда как либеральной и гуманитарной дисциплины в большей степени была связана с людьми и в меньшей степени с научной абстракцией. Например, Беттельгейм полагает, что "эго" это не точный эквивалент слова ich (я), "ид" — слова es (оно, неодуш.), "инстинкт" — слова Trieb (импульс или влечение). В своей рецензии на книгу Беттельгейма философ Хэмпшир указывает, что если бы нам нужно было рассмотреть импульс смерти или существование двойных импульсов, мы бы не пришли к выводу, что это биологически маловероятно, но скорее, что это психологический факт: "смерть — это холодная ночь, спасающая нас от жаркого дня" (Hampshire, 1983). По мысли Беттельгейма, искажение видно лучше всего в неправильном переводе Стрэчи слова Seele как "ум", а не как "душа". Из-за этого создалось механическое наложение, которое искажает интерес Фрейда к внутреннему бытию человека. Беттельгейм признает, что для атеиста, каковым был Фрейд, слово "душа" имело бы религиозную коннотацию и во многих отношениях лучше было бы говорить о психике. Нужно сказать, что возможно, Фрейд гораздо больше был влюблен в объективную науку, чем полагает Беттельгейм. Однако тезис Беттельгейма важен как для отношений аналитической психологии и психоанализа, так и для отношений между Школами Развития и Архетипической. Такие термины, как "формирование души", можно рассматривать как совместимые с языком теории драйва, или воздействия архетипов на развитие в раннем возрасте. Но как же быть с отсутствием модели индивидуального развития в архетипической психологии? Конечно, можно возразить, что это сводит на нет всякие попытки увидеть параллели. Ответ состоит в том, что рассматриваемый ребенок по большей части является внутренним ребенком психической реальности, метафорой ребенка, образом ребенка, символическим ребенком. И, конечно, "реальным" ребенком! События в младенчестве и детстве имеют последствия, но эти последствия нельзя выразить на языке причинности, определенности и детерминизма. Все больше и в Школе Развития данный ребенок рассматривается как психологический ребенок, расположенный во взрослом и направленный в две стороны: к архетииическим началам и к результатам опыта. Можно начать говорг.гь о мифе развития. Это вполне соответствует тому, как Юнг использует выражение "личный миф". Иногда архетипические психологи отметают полностью или частично личное или презирают "психодинамику", и важно подумать о тoм, почему это так. Я думаю, что проблема в фантазии о редукционизме Фрейда, которая, как мы указывали ранее (с. 219 выше) затронула Юнга. Фактически в Школе Развития, помимо тех случаев, когда происходит намеренный процесс реконструкции, материал младенчества можно рассматривать как присутствующий в переносе здесь и сейчас, а не как предмет исторического анализа. Психологический ребенок — это дитя воображения, версия исторического ребенка, символическая персонификация примитивных аффектов. И для полноты картины отметим, что исторический ребенок, как указывал Юнг, — это версия архетипического ребенка. Юнг любил цитировать аксиому Гете о том, что то, что внутри, одновременно и снаружи, которая оправдала бы внимание к историческому ребенку. Честно говоря, однако, я сомневаюсь в том, что многие фрейдисты в настоящее время столь грубо редуктивны, как фантазии архетипической психологии их рисуют. Коротко говоря, в атаках Хиллмана на позицию Школы Развития есть оттенок надуманности (например, в его работе "Оставить ребенка", 1975а, с. 5 и след.). Можно рассмотреть параллели между Школами также, исследовав отношение образа к чувству. Хиллман спорит с тем, что в традиционных позициях образы используются как пути достижения чувств, которые не могут быть выражены непосредственно. С его точки зрения, чувства сами по себе являются результатом действия и взаимодействия образов. Но в Школе Развития большая работа также была проделана для того, чтобы разрешить вопрос о том, как бессознательная образная система приводит к возникновению эмоции и аффекта, и как последние, в свою очередь, мешают или способствуют отношениям (например, Newton, 1965). Итак, снова образы рассматриваются не просто как закодированные чувства, но как активные агенты психики. КОНТРПЕРЕНОС И MUNDUS IMAGINALIS Существует много взаимных непониманий относительно слов, которые фактически используются во время обмена методами анализа. Несмотря на то, что аналитик Школы Развития может использовать "научный" язык и говорить о влечениях, инстинктах, процессах, когда он работает с пациентом, основным способом работы является персонификация. Части личности, тенденции, эмоциональные характеристики, все они могут получить название. Следовательно, понимание Юнгом того, что "личность" — это иллюзия, и что психика говорит через свои фигуры, используется обеими школами. Можно завершить этот обзор вопросом о том, как можно и можно ли вообще рассматривать переносно-контрпереносную сердцевину диалектики взаимодействия как совместимую с воображаемой перспективой архетипической психологии. Хиллман, говоря о вопросе психологического единства, говорит о взгляде, который видит все события как психические реальности" (1975а, с. 138, выделено мною). Это как раз то, что говорит о "микроскопическом" подходе к взаимодействию пациента-аналитика, разработанном в Школе Развития. Поэтому то, как пациент вводит сновидение, может быть столь же важно, как и само сновидение — или, более точно, его можно рассматривать как нечто вплетенное без шва в сновидение, как было предложено ранее (с. 377—378 выше). Мы можем точно поместить взаимодействие паииента и аналитика в царство воображения, не забывая, что присутствуют два человека. Иллюзия, фантазия и образная система принадлежат переносу, и аналитик редко бывает тем, чем его считает или как его ощущает пациент. Я не знаю, можем ли мы в рамках аналитической обстановки говорить об общем, принадлежащем двоим, mundus imaginalis. Фактор, который делает возможной идею двухличностного mundus imaginalis, — это контрперенос. Мы видели, что аналитик может думать, чувствовать или вести себя, как если бы он был пациентом, и как он может стать частью внутреннего мира пациента. Например, М., моя пациентка с анорексией, о которой я говорил выше, стимулировала возникновение у меня в мозгу картин телесного повреждения и разрушения. У нее было бледное лицо, и она была очень худая и изможденная. Мне в голову пришло выражение "живая смерть". Позднее она сказала мне, что много думала о безногих личинках, но что-то мешало ей сказать об этом мне. Мы говорили о том, почему пища отталкивает ее, что значит быть съедаемой изнутри, что яйца (в смысле личинок или размножения) отвратительны и о других связанных с этим вопросах. Мне не нужно было делиться с нею связанными с нею образами, поскольку в этом случае ее материал затрагивал все темы. Тем не менее произошло то (и у каждого аналитика это было), что mundus imaginalis стал общим измерением в переживании. Я полагаю, что современные взгляды на контрперенос заставляют нас рассмотреть позицию по отношению к разделению между внутренним и внешним в анализе. Нет необходимости бояться оставить межличностное измерение или потерять идею о том, что психологические последствия раннего развития требуют анализа. Фактически я бы сказал, что точно так же, как наше понимание внутреннего мира может быть расширено до включения межличностной динамики, наше понимание того, что межличностно, может быть определено по-другому и расширено до такой степени, когда внутренняя система образов начинает рассматриваться как нечто, связывающее пациента и аналитика (две личности) в анализе. Отсюда следует, что разделять работу над явно воображаемым и над явно межличностным — это концептуальная ошибка и практическое ограничение. Это не просто вопрос противопоставления межличностной коммуникации и ее исследования подходу воображения. Если идея двухличностного mundus imaginalis воспринимается серьезно, тогда мы должны рассматривать межличностное через говорящую психику, а воображаемое как способ коммуникации между двумя людьми. Люди могут быть выражением внутренней динамики, а внутренние образы могут зарождаться в какой-то степени в личностях. С прагматической точки зрения, размывание этого различия при оценке материала пациентов может быть тем, что аналитики всех школ уже делают, когда используют понятие комплекса (архетипическая сердцевина плюс личный опыт, часть психической реальности). Временами бывает очень важно подчеркнуть это различие, но это было бы реакцией на конкретную ситуацию. Тем не менее, в аналитической психологии в целом существует напряжение между работой с человеком и с образом. Напряжение иногда выражается через расщепление "клинического и "символического" подходов. Я утверждал, что даже несмотря на то, что могут существовать огромные методологические и описательные различия, такое различие преодолимо. Иначе аналитическая психология перестанет существовать как дисциплина. Нужно нарисовать поле нашего обсуждения как цельное и непрерывное, с тем чтобы разделялись "образы и "межличностные взаимодействия" не были отделены или не возвеличивались одни над другими из-за предвзятой иерархии важности. ПРЕДМЕТ ОБСУЖДЕНИЯ: К ПОСТЪЮНГИАНСКОМУ ЭТОСУ Но даже, или скорее только при наличии единого предметного поля нам необходимо подумать о причинах для того, чтобы уделять внимание одним факторам, и не уделять другим. Ранее я приводил пример того, насколько словесным было архетипическое воздействие, а не зажигательным, хотя это, несомненно, значительно более глубокий вопрос (с. 97 выше). Можно было бы задаться вопросом, что же вызывает такую сильную флуктуацию внимания, флуктуацию, которая создала архетип. В этом примере внимание вырабатывалось глубиной чувствования и, прежде всего, сменой чувств. Смена чувств ощущалась как изменение в условиях чувствования группы и отдельных людей в ней. В свою очередь, изменение происходило вследствие несоответствия, использования метафоры (группа словесна). При анализе аналитик работает с подобными вещами, находит их психологическую подоплеку, используя минималистский подход. Речь аналитика, обращенная к пациенту, также изобилует флуктуациями, несоответствиями и метафорами. Интерпретация или вымысел, даже основанный на реконструкции, — это метафора, созданная для смены чувств пациента. Когда мы говорим о смене чувств, ясно различимы два вида воздействий. Во-первых, то, что Пуанкаре назвал "избранным фактом". Психологически это образ или идея, которая нмчынает сильное ощущение понимания в атмосфере несоответствия, играя роль особой ключевой точки внимания. Второй вид воздействия, говоря словами Биона, — это "вертекс" (вершина) субъекта. Он предполагает точку, угол зрения, или перспективу и включает предположения, оценку ценностей, концепции и уроки, полученные из опыта. Именно с этой' вершины происходят попытки понять явления. Это не следует воспринимать как нечто чисто интеллектуальное. Бион пишет об "использовании внутреннего глаза", "видении" и "видении в воображении" в связи с вертексом (Bion, 1965). Многочисленные разногласия относительно теории, и практики отражают различные стороны анализа. Но, как указывал Бион и предполагается показать в этой главе, "два аналитика, принадлежащих к разным психоаналитическим школам, могут общаться и понимать друг друга, если у них общий вертекс, даже несмотря на то, что их теории и концептуальные схемы могут быть различны" (цит. по: Grinberg и др., 1977, с. 10 . Таким образом, теперь мы можем посмотреть на шесть категорий решетки, введенной в главе 1, которая определяет дисциплину аналитической психологии и дает постъюнгианский вертекс. Теории и концептуальные схемы аналитических психологов все же различаются, но по отношению к спорам по поводу большего или меньшего внимания к шести разделам у постьюнгианцев общий вертекс и общее идеологическое будущее. Важно, что это показывает их возможности общаться и понимать друг друга. Вертекс предполагает точку зрения или перспективу, но перспективу чего? Вероятно, психики. Схематический, иерархический и классификационный подходы к психике уступили место нейтральным функциональным этосам, предполагающим темы, модели, поведение, образы, эмоции, инстинкты. Ключевыми словами теперь являются "взаимодействие" (этих элементом), относительность" (архетипы в глазах наблюдателя) и "системный". Системный (не систематический) подход предполагает, что изменения в каком-либо одном рассматриваемом элементе вызывают изменения во всех других элементах, с которыми он может быть связан. Следовательно, изучение одного элемента становится трудным, даже бесполезным занятием. В конце концов, внутреннее и внешнее, врожденное и личностное, образ и инстинкт, межличностное и внутрипсихическое можно рассматривать как просто некое непрерывное поле без каких-либо изначально существующих или предписанных фокусов или центров внимания. Именно к этому применимо понятие вертекс. Также следует установить связь между взглядом на аналитическую психологию и тем, что происходило в физике, лингвистике и антропологии в течение двадцатого столетия. В этих областях также произошел сдвиг от размышлений по поводу массы, вещества или сущности к размышлениям и фантазированием по поводу множественных отношений, гипотез и других попыток поймать момент в текучести вселенной. В целом, Юнг указывает, что ложный взгляд на его психологию как на нечто буквальное, конкретное и статичное — это такое прочтение, в котором и он тоже виноват. Наша ориентация квази-феноменологична. При этом я имею в виду, что феноменологический поиск того, что является причиной, также обращен ко внутреннему миру, к образам и фантазиям, расширяет его сферу и включает мысли о значении, но только тогда, когда такие мысли действительно выбираются человеком или контекстом. Смысл — не есть нечто данное, обязательство или требование, предъявляемое внешним миром. Видимо, аналитическая психология уже не мыслит четверками (функции, стадии анализа, фазы жизни, формы женской психики) или надежно высчитываемыми моделями противоположностей. В этом смысле постьюнгианская аналитическая психология имеет нечто общее с психоанализом, элегантные пионерские метапсихологические структуры которого теперь рассматриваются как слишком конкретные (Шафер, 1976), как проявление личностных защит самого Фрейда (Этвуд и Столороу, 1979) или, для англоговорящих, как неудачный результат неправильного перевода (Беттельгейм, 1983). ЛИЧНАЯ ТЕОРИЯ Разговор об избранных фактах, вертексах, смене чувств и внимания приводит и личность аналитика, и его теоретическую позицию к сосредоточению на том, какому влиянию поддаться, что выбрать. Ранее выбранная теория оказывает влияние на субъективную реакцию аналитика во время сеанса. Это можно поставить в один ряд с более известным воздействием его личности на его теоретические воззрения, описанным Юнгом в 1951 г. как "личностное уравнение, субъективное признание" (CW 16, para. 235). Но не следует думать, что всегда существует соответствие между личностью аналитика, его теорией и материалом пациента, и вполне возможно, что эти неувязки и несоответствия между личностью и теорией приводят к ряду случаев, когда анализ неудачен. Если мы думаем, что теория — это продолжение личности, и если мь1 придерживаемся того взгляда, что личность аналитика является принципиально важной при лечении (Jung, CW 8, paras 1070-2), тогда почему столько энергии тратится на идеологические споры между аналитическими психологами? Отчасти ответ заключается в том, что мы помним, что теории действительно следует придерживаться, верить в нее с убеждением, что она объясняет определенные факты, и мы можем от нее отказаться, только если будет доказана ее неверность. В этом смысле она отличается от модели, являющейся более преходящим и временным средством организации информации. Далее, если личностная целостность лежит в основе аналитической эффективности, и если убеждения, которых строго придерживаются, составляют часть личностной целостности, отсюда следует, что владение теорией необходимо для аналитической эффективности. Хотя Юнг выступает против жесткого и неинтегрированного использования теории, он также утверждает: . "искусство психотерапии требует, чтобы терапевт владел признанными, достоверными и доказуемыми убеждениями, которые доказали бы свою жизненность либо тем, что разрешили бы какие-то его собственные невротические диссоциации, либо тем, что не дали бы им возникнуть" (CW 16, para. 179, выделено мною). В другом месте Юнг приводит свое мнение о том, что нет необходимости волноваться, когда психотерапевты не могут прийти к согласию относительно теории, поскольку "согласие может породить лишь односторонность и иссушение". Нам нужно пройти много теорий, прежде чем мы получим "хотя бы приблизительную картину сложности психики" (CW 16, para. 19 . Уже заканчивая книгу, я прочел статью психоаналитика Сандлера. В статье исследовалось расстояние и напряжение между тем, что он называл "стандартной", "официальной", "общественной" формулировкой теории и тем, что описывается как "частная" и "имплицитная" теория (1983). Аналитическая психология и психоанализ органично развивались издавна. Развитие теории создало напряжение в обеих областях, и в теории, и на практике. Происходит то, что разрабатываются исходные концепции, или появляются новые, которые вступают в противоречие со стандартными, официальными и общественными формулировками. И хотя мы знаем, что концептуальные термины имеют множество значений, мы стремимся действовать по-другому. Мы легко забываем, что термин "гибок в употреблении, имеет целый спектр значений, зависящих от контекста" (там же, с. 35). Предложение Сандлера состоит в том, что нам следует перестать искать "горшок с теоретическим золотом на конце радуги" (там же, с. 36), а вместо этого нужно ценить эластичность наших концепций. Ибо именно эластичность сцепляет глубинную психологию. Аналитическая психология (или психоанализ) состоит из частей теорий и идей на различных уровнях абстракции — это не полная теория, даже не полный клинический подход, это скорее корпус идей. Как говорит Сандлер, не столь важно, какими должны быть наши теории, как то, что мы выбираем из них для расстановки акцентов. По мере того, как аналитик набирается опыта, он использует части теории индивидуально, бессознательно или полусознательно, когда того требует материал пациента. Эти части теории часто логически противоречат друг другу, но это не имеет значения. Однако, когда противоречия становятся сознательными, получающийся в результате гибрид может столкнуться с официальными, стандартными или общественными формулировками — и, следовательно, он останется частным. Следует сказать немного об этих частных и имплицитных теориях. Аналитическая психология, если ее рассматривать поверхностно, не испытывала большого напряжения между частным и публичным и официальным, из-за того, что Юнг был в меньшей степени догматическим лидером, чем Фрейд. Но такое напряжение все же существует, и процесс, определенный Санд-лером, имеет место. В своей работе Сандлер далее рассмотрел три области в психоанализе, в которых расстояние между приватной и имплицитной теорией и стандартной, официальной, публичной теорией, по его мнению, очень велико. (Этими областями были влечения и мотивы, конфликты, объектные отношения и перенос). Мне бы хотелось вывести то же самое для аналитической психологии, помня о том, что эти вопросы уже рассматривались в книге. Три области таковы: (а) теория противоположностей; (б) архетипическое; (в) образы. Является ли теория противоположностей благодатью или проклятием? Взаимодействие противоположностей служит для описания психологического движения и развития, а также для объяснения онтологии и психической структуры. Но теория также является слишком жестким гегельянским наложением, и она слишком зависит от специфичного и сомнительного определения психической энергии. Нам необходимо исследовать и проверить то, как мы используем теорию противоположностей. Работа, проведенная по архетипическим структурам в аналитической психологии, значительно опережает любую другую клиническую методологию. Проблема в том, чтобы свести это к уровню повседневной жизни, не теряя воздействия архетипиче-ского переживания. Если архетипы являются психологическим аспектом филогенеза, тогда работа с ними должна проводиться на этом повседневном эмоциональном уровне; отсюда моя уверенность в том, что архетипическое — это взгляд наблюдателя. Область теории, в которой может применяться такая приземленная позиция, ~ это концепция комплекса. В особенности было бы интересно разработать больше деталей относительно того, как переживания в раннем детстве, связанные с архетипическим ядром, развиваются в комплекс у взрослого человека. В какой-то момент Юнг поместил понятия и образы в противовес друг другу: "понятия — это создаваемые и обсуждаемые ценности, образы — это жизнь" (CW 14, para. 226), что служит основой для подчеркивания центрального места образной системы в аналитической психологии. Именно переживание образа и переживание, вызванное образом, способствуют тому, что анализ становится глубоким и живым событием. Аичное, субъективное, даже интимное предполагает свободное прохождение и выражение образа. Восприятие образа как такового, или как части терапевтических отношений, отличается от символической интерпретации или амплификации. Тем не менее, ни один аналитик не отвергает то, что он знает о символах, в особенности если он лично пережил их целительную силу. В этих трех областях есть различия и сходства в подходах разных Школ. Но есть также свидетельства особого напряжения, которое определил Сандлер: между тем, что является стандартным, официальным и публичным, и тем, что является частным и имплицитным. Возможно, напряжение также является результатом развития науки, о чем математик Пуанкаре писал в 1902 г.: мы движемся вперед одновременно "к разнообразию и сложности" и "к единству и простоте" (цит. по: Сагг, 1961, с. 90). Пуанкаре размышлял о том, не может ли быть Это явное противоречие необходимым условием знания. ЮНГ И ПОСТЪЮНГИАНЦЫ Книга содержит три основные идеи. Первая состоит в рассмотрении работы постьюнгианцев. По мере развития этой темы я пришел к выводу, что для того, чтобы определить исходную точку современной аналитической психологии, также необходимо критическое рассмотрение идей самого Юнга. В этот момент задача могла рисковала стать непомерной. Область исследования легко расширялась и включала третью тему, сравнение аналитической психологии и психоанализа, прошлого и настоящего. Таким образом, я включил "незнающих, что они юнгианцы". Юнг становится не только важным источником, но и во многих отношениях предтечей современного анализа и психотерапии. Предположение о том, что лучший способ достичь понимания постьюнгианской аналитической психологии состоит в том, чтобы вести споры внутри нее, принадлежит Карлу Попперу и Уильяму Джеймсу. Эти споры освещают ту основу, на которой зиждется аналитическая психология. Размышляя о будущем, задумываешься над тем, как будет развиваться дальше процесс формирования школ. Несмотря на то, что этот процесс склонен интенсифицироваться, в силу всех тех причин, которые были указаны (см. с. 44—45 выше), отдельные люди будут стремиться к самовыражению с помощью привлечения работы и этоса всех школ. Собственное движение самого Юнга в направлении эклектизма приняло форму активного участия в разработке четырнадцати пунктов, общеизвестных как "Общие взгляды", согласно единственному ныне живущему автору (Мейер, личная беседа, 1983). Как уже было указано, это была попытка, предпринятая в конце 1930-х годов психотерапевтами различных ориентации (фрейдистской, адлерианской, юнгианской и других) посмотреть, не станет ли возможным объединение всех глубинных психологов. Я подумал, что может быть полезно посмотреть, возможно ли применение этих четырнадцати пунктов к Школам постьюнгианской аналитической психологии, и если можно, то каким образом. Большинство пунктов связаны с основными принципами глубинной психологии и аналитической работы — например, что существует такая вещь как психологическое нарушение со своей этиологией, симптомами и т.д. Ряд пунктов касается отношений между аналитиком и пациентом — переноса, профессиональной этики и так далее. Однако один пункт особенно интересен. Он озаглавлен "Важность фиксации", и я привожу его полностью: "Фиксация проявляется с одной стороны как causae efficientes (т.е. реальные причины — Э.С.) последующих патологических состояний. С другой стороны, они проявляются как causae finales, постольку поскольку они ставят перед человеком цели, оказывающие решающее воздействие на его поведение в дальнейшей жизни. Это ожидаемый аспект исходной ситуации детства. Драйвы и их развитие (causae materiales) следует рассматривать вместе с символами и идеями (causae formales). Фиксации могут работать патогенетически с самого начала, либо они могут проявиться через регрессию как динамические причины, хотя и не являются таковыми в действительности". Это самое четкое утверждение, которое я когда-либо встречал, связывающее так называемый символический и так называемый клинический, редуктивно-каузальный и синтетически-проспективный методы. Последняя фраза поразительна, поскольку здесь в нескольких словах содержится идея о том, что ребенок во взрослом — это одновременно и исторический, и символический ребенок – момент который я считаю средством достижения взаимодействия между школами (см. выше, с. 411). Обращаясь теперь к работам самого Юнга, мне хотелось бы отметить особую реакцию. Она относится к тому, как Юнг постоянно описывает и выделяет темную сторону человечества, в особенности в том виде, в каком она проявляется в приемной аналитика. На теоретическом языке мы говорим об интеграции тени или реальности зла и деструктивизма. Но самое интересное — это фигура, с которой Юнг соотносился и на которую он опирался в своей конфронтации с тьмой: Гермес. Гермес появился несколько раз в этой книге в форме, которую Юнг описывает так: "двойной Меркурий, который с одной стороны это Гермес — мистагог и психогщмп. а с другой стороны ~ ядовитый дракон, злой дух и трикстер" (CW 9i, para. 689). Юнг писал об этом в связи с творчески одаренным пациентом, который нарисовал "типично тетрадичную мандалу" и прикрепил ее на лист толстой бумаги. На другой стороне был такой же формы круг, весь покрытый рисунками сексуальных извращений. Юнг рассматривал это как проявление "хаоса", который скрывается за самостью. В другом месте, говоря об историях о трикстерах у индейцев Виннебаго, Юнг настаивал, что мифологема трикстера активно поддерживается и выделяется сознанием как точка отсчета. Он указывал, что трикстер действительно становится более цивилизованным и даже "полезным и разумным" (CW 9i, para. 477). Трикстер у Виннебаго с его неясно определенным телом, способный складываться, как хочет, с его непристойностью, стремлением воплотить свои фантазии, иногда рассматривается как символ всемогущего младенца. Может быть, это и так, но мне кажется, что он воплощает саму психику. Вернемся к Гермесу. Юнг рассматривает его как объединенную целостность," хотя его бесчисленные внутренние противоречия могут эффектно разлететься на равное число раздельных и явно независимых фигур" (CW 13, para. 284). Это тоже психика. При анализе Гермес "бегает" от аналитика к пациенту; он является "третьей стороной союза" (CW 16, para. 384). Аналитическое взаимодействие быстро движется; аналитическое внимание уделяется малейшим оимулам; знание философии не является требованием к аналитику. И все же как принять эту реальность и сделать ее глубокой, сделать ее душой? Вот здесь-то и помогает Гермес. Кроме того, ни один автор не может избежать признания связи между воровством и творчеством Гермеса. Наконец, как насчет мысли о том, что Юнг предвосхитил многое из того, что было разработано в психоанализе? В этом вопросе не следует повторно приводить аргументы. Нужно восстановить первоначальное намерение попытаться уменьшить пропасть недоверия, с которым принимали Юнга. Пропасть недоверия — это не фантазия. Например, в положительной рецензии на подборку работ Юнга (Storr, 1983) Хадсон, академический психолог, объясняет, что пропасть недоверия существует, поскольку Юнга «заклеймили добрые бюргеры британских академических кругов как шарлатана". Сомнения "по поводу работы Юнга, ведущие к "полному ее отрицанию", уже были заморожены психоаналитическим "тайным комитетом, основанным Эрнестом Джоунзом с целью сделать так, чтобы противников ... не воспринимали серьезно" (Hudson, 1983). В некотором смысле Юнга совсем никогда не "отвергали". Однако, когда я пишу как юнгианский аналитик, меня интересует именно Юнг-аналитик. Если теперь можно рассматривать его как источник здорового вдохновения и если считается, что его суждения верны, тогда может быть совсем иной реакция на его работу и на работу постъюнгианцев.