Психэ и Эрос у Апулея

У примитивных народов и в культуре поздней античности не все демоны однозначно трактовались как зло; положительное ли или отрицательное влияние оказывали они на человека, зависело в основном, если не полностью, от того, какую позицию занимал сам человек, от его поведения и жизненных установок. И только с появлением христианства начала распространяться заимствованная из восточных религий идея о существовании абсолютно враждебных духов, которых мы встречаем, к примеру, у Плутарха. Большинство даймонов были, тем не менее, такой же частью природы, как и люди, и в такой же степени добрыми либо злыми, почему я и предпочитаю называть таких негативно-позитивных духов «даймонами», а абсолютно злых — «демонами».

Среди античных даймонов Платон выделял так называемых «великих даймонов», которыми, в частности, были бог Эрос и богиня Психэ. Эти даймоны выражают два очень важных компонента бессознательного, аниму и анимуса, и Юнг описывал их как творческие составляющие души. Термин анима он использовал для обозначения женского аспекта души мужчины, первоначально воплощенного в образе матери, а затем перенесенного на возлюбленную или супругу. Она является ядром бессознательного в психике мужчины, своего рода мойрой, прядущей нить его судьбы, почему на Востоке ее и зовут Майей, мировой пряхой или танцовщицей, творящей иллюзию реального мира. Эти проекции ткутся не средствами тени, но самим фактором внутренней женственности, который гораздо труднее уловить; помочь же нам вступить в контакт с Анимой в значительной степени может наш партнер противоположного пола. Анима является той силой, что стоит за всеми любовными трудностями и супружескими конфликтами, представляя собой иррациональный тип темперамента мужчины с налаженным контактом с бессознательным и тот жизненный стимул, который влечет мужчину именно к этой женщине, а не другой, и именно к этому стилю жизни, а не к какому-то иному. Эта сила действует различно: она окрашивает мужские переживания и теплотой и равнодушием к жизни, наполняя его энтузиазмом или отвращением, подталкивая его к похоти и «греху», заставляя в конце концов пробудиться и прозреть собственную суть.

Один из лучших примеров того, как мужчину через трудности и царящий вокруг хаос анима ведет к пробуждения себя, внутренней реализации великого «даймона», мы находим у Апулея в Метаморфозах, теорию которого о демонах мы цитировали выше. Философ и учитель риторики родом из Северной Африки, интеллектуально Апулей был наиболее близок к неоплатоникам. Как большой поклонник Плутарха, он также начал интересоваться различными оккультными явлениями. К Апулею до сих пор относятся не слишком серьезно, так как писал он в легкой эстетствующей манере, свойственной многим писателям того периода, которая, разумеется, накладывала отпечаток на восприятие теста. Карл Кереньи и особенно Рейнхольд Меркельбах очень серьезно относились к трансформации героя в конце произведения, корректно указывая на те причины, которые этому способствовали. Они считали, в частности, что включенная в новеллу история об Амуре и Психее аллегорически намекает на культ Исиды, в котором главный герой в итоге достигает своей духовной цели. Однако, насколько я знаю, никто пока не обращал внимания на тот факт, что все части новеллы имеют между собой глубокую психологическую связь, и что все истории, возникающие на протяжении основного повествования, связаны с ним так же, как связаны сны с нашим повседневным существованием. Пока мы рассмотрим только персонажей Эроса и Психеи (которых можно четко соотнести с Осирисом и Исидой).

Герой новеллы Люций (от слова lux, «свет») направляется на белом коне, животном, посвященном богу солнца, в Беотию, чтобы изучать тайные науки, движет им, впрочем, не простое любопытство. По дороге он встречает двух женщин, одна из них рассказывает ему о неком несчастном старике по имени Сократ, попавшем под власть двух ведьм, которые долго издевались над ним, а затем убили. Имя Сократ здесь не случайно: это четкая аллюзия к великому философу, достигшему к концу жизни состояния апатейи — полного освобождения от всех эмоций и страстей. Интересно, что в ранних версиях историй о Сократе в них фигурировала и его жена Ксантиппа, весьма несдержанная особа, постоянно устраивавшая сцены. В нашей версии компенсирующая фантазия зашла еще дальше: черные колдуньи — материнские образы — убивают Сократа; то есть Люций-Апулей, платоник сам по себе, использует эти образы в значительной степени бессознательно, так как всякий раз, когда человек подходит с рациональной меркой к оккультным феноменам, они затрагивают, желает он того или нет, глубинные, первобытные, уровни его психики.

Очарованный атмосферой Беотии, Люций останавливается у ведьмы Памфилы (Все-Любящей, в каком-то смысле Великой Блудницы) и сразу становится сексуальным фаворитом ее очаровательной служанки Фотиды («света»). Страсть Люция вполне расчетлива, так как скрытым мотивом его поступка служит желание раскрыть магические секреты Памфилы. Фотида, сама того не зная, реализует все фрейдистские комплексы, тем самым причиняя Люцию вред и в итоге превращает его в осла. Отсюда и начинаются все бедствия героя. На дом нападают разбойники, Люция в образе осла забирают с собой, нагрузив его награбленным добром, и далее он должен продолжать свой путь уже в их компании. Разбойники — это персонифицированная теневая сторона самого Люция, о которой он, очевидно, почти ничего не знал, она полностью овладевает им на какое-то время. Вообще, на протяжении новеллы несчастный осел претерпевает все возможные испытания, попадая в руки преступников, ростовщиков, гомосексуалистов, содомитов, садистов, вместе с читателем погружаясь в бессознательное, в омерзительные глубины античного мира со всеми его страданиями и мучениями. Те же мрачные глубины мы наблюдаем сегодня в душе каждого человека, опирающегося только на интеллект и его ложные идеалы, подавляющего чувственное восприятие мира. Oн чувствует иногда, будто некий необъяснимый рок преследует его, рок, воплощенный в виде жестокой и холодной женщины, мирового зла, грозящего обратить все его идеалы в прах. На практике это приобретает еще одну форму, а именно: так как такой человек постоянно пытается спрятаться от жизни в депрессиях, возвышенно — надменном «чувстве несправедливости», то в нем негативная анима возбуждает чувство враждебного отношения к жизни. Тень, то есть разбойники, таким образом, не могут быть интегрированы, но жить с ними также нельзя, и человек все время будет становиться жертвой несчастий и неудач. С точки зрения психической реальности, он подпадает в этой ситуации под влияние негативного материнского архетипа (одно из проявлений Великой Матери) — на языке Апулея, под власть темной Исиды-Немезиды, карающего, мстительного даймона.

Ближе к середине своих злоключений Люций видит, как разбойники похищают прекрасную молодую девушку Хариту и силой увозят ее с собой. Чтобы утешить ее, беззубая старуха, своего рода «мать» этой шайки, рассказывает ей известную историю об Амуре и Психее. Эта история подобна сну, приходящему из глубочайшего архетипического уровня души, словно проблеск неземного света среди мрака страданий и ужаса. Люций упускает смысл истории, однако услышанное очаровывает и в какой-то степени даже утешает его. Я напомню её в наиболее существенных моментах:
Была у одного короля дочь по имени Психея, столь прекрасная, что вызвала этим ревность самой богини Венеры, которая посылает своего сына Эроса наказать девушку. Но Эрос влюбляется в нее. Они вступают в брак в сияющем неземном дворце, однако с одним условием: ей не позволяется видеть своего мужа, кроме как ночью. Подстрекаемая своими завистливыми сестрами и собственным любопытством, в одну из ночей Психея, взяв нож и лампу, входит к себе в комнату, собираясь убить то чудовище, каким, она подозревала, является ее муж. Но вместо чудовища она видит божественно прекрасного юношу, и нож выпадает из ее руки. Она дрожит от страсти, и капля масла из лампы падает на Эроса и будит его. Он упрекает ее за любопытство и в наказание возносится на Олимп, в последний момент успевая сказать ей, что, если она снова захочет увидеть его, то должна будет пройти долгий путь и даже спуститься в Аид. После многих испытаний Психея воссоединяется с Эросом, и у них рождается божественное дитя, девочка по имени Voluptas (вожделение). Заканчивается история веселой шумной свадьбой на Олимпе, в которой участвуют все боги и богини.

Когда Люций окончательно погрязает в похоти, эгоизме, трусости и неискоренимом цинизме, бессознательное показывает ему в форме этой истории его собственную: судьбу его анимы, страдающей от невозможности соединиться с Эросом. Оно говорит ему: «За твоей несчастной и бессмысленной участью разыгрывается глубочайшая драма даймонов, желающих одного — воскрешения анимы силой духа любви». История эта не была придумана Апулеем, поскольку она относится к бродячим, распространенным у всех народов сюжетам; имена Эроса и Психеи (как и многих других персонажей), тем не менее, принадлежат его перу. Очевидно, что он спроецировал свою собственную концепцию даймонов на этих героев, с безупречной психологической интуицией понимая, что все написанное относится и к его собственной аниме, духу-посреднику между божественным и земным. Согласно Юнгу, анима это, в первую очередь, проективно-творческий фактор личности, прядущий тончайший тайный узор человеческой судьбы, одновременно налаживая связь c нуминозной реальностью и эго в рамках индивидуальной души. Меркельбах убедительно показал, что принцесса Психея предвосхищает появление Исиды в грандиозной инициатической церемонии в конце новеллы, хотя его удивило дублирование образов Исиды-Психеи и Исиды-Хариты потому, что последняя является непосредственной слушательницей истории.

С психологической точки зрения такая дубликация или даже трипликация Исиды легко объяснима. В психологической практике мы часто сталкиваемся с анимой как с производным или обновленным вариантом материнского образа у мужчины, которая воплощает его внутреннюю женственность, близкую к областям сознания. Харита, захваченная, как и Люций, в плен преступниками, будет выступать самым, так сказать, человеческим аспектом его анимы, аспектом, наиболее близким сознанию; с другой стороны, Психея как сказочный персонаж и королевская дочь, более близка к надчеловеческому миру богов. В александрийский период Психее поклонялись наряду с Эросом. Изображали ее обычно в виде девушки с крыльями бабочки, то есть существа, не принадлежащего к конкретной вещественной реальности, но, скорее, к плану психического. В мотиве своего нисхождения в Аид Психея временами пересекается с Корой, героиней Элевсинских мистерий, и представляет архетипический аспект женственности самого Апулея, им мало осознаваемый. Исида же, появляясь в конце новеллы во всем царственном величии, персонифицирует также архетипический, но уже коллективный аспект анимы, нисколько не зависящий от личного желания Апулея, выступающий как подлинное откровение его глубочайшей трансперсональной судьбы.
Однако один мотивозадачивает исследователей, а именно: Психея получает от Персефоны коробку с какими-то косметическими средствами, а открыть ее не может. Снова поддавшись своему любопытству, она открывает коробку, после чего ее охватывает смертельный сон. Кажется, что на этом все кончено, но в последнюю минуту появляется Эрос и спасает ее глотком живой воды. Психея спасена и вместе с тем она, наконец, выполнила свою задачу. Почему же косметика играет здесь столь решающую роль и почему она приводит к таким плачевным последствиям? Психологически это связано с уже известной нам проблемой анимы. Довольно часто можно слышать, в прямом соответствии с языческой идеей kalonk’agathon, что красота и добродетель неотделимы; человек, утверждающий это, никогда, например, не поверит в то, что симпатичная женщина может оказаться глупой и, следовательно, в любви ему постоянно будут сопутствовать неудачи. У Апулея мы наблюдаем еще одну деструктивную сторону «косметики»: экспрессивный, предельно эстетизированный способ выражения мысли, застилающий от читателя мрачную глубинную подоплеку новеллы, скрывающий ее эмоциональное содержание. Вообще, эстетизм и беллетристичность в искусстве блокируют подлинный религиозный опыт, поскольку последний проистекает из фундаментальных, примитивных уровней души. Именно поэтому сегодня грубое искусство первых христиан трогает нас больше, чем жеманные фрески Помпеи, так как оно выражает простое и истинно человеческое религиозное чувство. На определенной стадии развития анима сама продуцирует эту эстетизацию; когда же та не преодолевается, то начинает заслонять собой переживание глубокого внутреннего опыта, что отражается в фольклоре как впадение в смертельный сон.

История Эроса и Психеи заканчивается хорошо, однако, если анализировать её подробнее, то финал окажется не позитивным. Заключение брака происходит на Олимпе, Психея отрывается от земной реальности и вливается в сонм богов вместе с Эросом, что означает проявление обоих уже в коллективном бессознательном. Мотив священного брака или объединения оппозиций также погружает нас в бессознательное; следовательно, можно ожидать у обоих слушателей, Люция и Хариты, серьезных трудностей в будущем. На то, что нечто остается нереализованным, указывает еще одна деталь: вместо предсказанного мальчика у Психеи рождается девочка. Во всех крупных мифологиях «божественный сын» есть исход священного супружества, он является символом новой жизни и внутренней целостности, результатом слияния противоположностей. Психея действительно отчасти перерождается в своей дочери, хотя имя ее, Вожделение, недвусмысленно говорит о том, что процесс застревает в сфере анимы, в сетях желаний, бессознательных человеческих побуждений, вместо движения к реализации Самости. Voluptas, таким образом, представляет личностный аспект анимы Апулея, она ближе к сознанию, нежели ее мать Психея. Только в самом конце Метаморфоз, когда Люция-Апулея посвящают в мистерии Осириса, он переживает рождение «божественного дитя», то есть Самости.

Загадочный конец истории об Эросе и Психее в каком-то смысле предопределяет все те беды, которые разыграются почти сразу после нее. Харита хоть и спасается от преступников и находит своего нареченного, однако удача сопутствует ей недолго. Трасиллос, наглый юнец, влюбляется в нее, и, движимый злобой, убивает ее мужа; она в порыве мести ослепляет его и сама кончает жизнь самоубийством, чтобы воссоединиться с мужем в загробной жизни. Жизнь Хариты кончается трагическим «браком-смертью», то есть объединением Эроса и Психеи на Олимпе. «Бессмертный смертный, смертный бессмертный, когда смерть есть жизнь для одного, а жизнь есть смерть для другого».

Люций сбегает от грабителей и через некоторое время, благодаря заботам Хариты, жизнь его улучшается. По прошествии некоторого времени он снова попадает в руки одного злобного садиста и его муки начинаются снова. Позитивные импульсы бессознательного не достигают границ сознания, ведь цинизм, похоть и эгоизм все еще властвуют над Люцием, хотя они однажды и спасают его от смерти в последний момент. Его душа, тем не менее, глубоко страдает, не имея возможности сознательной реализации.

В конце своих странствий, избежав финального унижения, Люций сидит на берегу моря, совершенно опустошенный:
Вскоре после этого я проснулся от внезапного страха. Над морем ослепительно сияла луна. То был тайный час, когда лунная богиня, единственная властительница человечества, обладает всей полнотой своего великолепия и мощи. Она есть сияющее божество, властное не только над живой, но и над неживой природой, одаривая силой все сущее… Я знал о том и потому попытался вообразить себе лик богини, обращаясь к ней в мольбах о помощи. Я устал страдать и просил ее в надежде освобождения:
«Благословенная Царица Небес, Церера ли, матерь урожая …дарующая жизнь посевам Элевсин; божественная ли Венера, почитаемая на омываемом водами Пафосе… Артемида ли, целительница и сестра Аполлона-Феба, облегчающая роды, чтимая в древних храмах Эфеса; или ужасная Прозерпина, трехликая, обладающая властью надо всеми призраками… Я взываю к тебе всеми именами твоими, всеми ритуалами во славу твою, дабы пролила ты на меня милость свою, ибо я слишком страдаю и фортуна от меня отвернулась …дай мне вернуться к моей семье, дай мне вернуться к самому себе».

Закончив молитву, Люций погрузился в глубокий сон. Но едва он закрыл глаза, как богиня предстала перед ним в своем самом великолепном облике: одежды ее мерцали то алым, то огненно-желтым, мантия была черной как ночь, а венец, подобный серпу луны, сиял на ее голове. Она сказала, что, услышав его молитву, принесла ему пророчество, согласно коему он получит спасение от самой Исиды, съев несколько лепестков розы, цветка посвященного ей. В ответ же Люций будет принадлежать только Исиде, в этой жизни и загробной, и вечно служить ей.

Сказка об Эросе и Психее всплыла и исчезла, будто драгоценность на поверхности озера, которая, не взятая никем, погружается обратно. На этот раз, впрочем, сокровище обрело владельца. Исида и Осирис, по мнению Плутарха и Апулея, «величайшие из даймонов», представляют собой те же первичные формы, что и Эрос и Психея. Они возникают здесь в новом облике, и теперь подавленные религиозные переживания наконец овладевают Люцием-Апулеем. Рассудочность, как и ориентация на тривиальные материальные ценности, его покидают, и ему открывается глубинный смысл опыта переживания египетской нумины, богов его древней родины. Мы видим, что перерождение его реально, так как он сохраняет молчание; раньше ум его непременно и с удовольствием счел бы все эти церемонии играми воображения, теперь же Люций владеет собой, лишь смутно осознавая смысл мистерий. Результатом в данном случае является не рождение божественного ребенка, но встреча с Осирисом, супругом и сыном богини Исиды, который соотносится с Гором и Гарпократом, божественным юношей, а также символизирует алхимический философский камень и Самость. Богиня же Психея-Исида больше не приносит страдания, но становится связующей нитью, ведущей к Самости.

Представляется, что в этой новелле Апулея образ анимы всецело оправдывает возложенные на него великие надежды; развитие этих взглядов, к сожалению, подавляется набирающим силу христианством. Дух мужского Логоса начинает превалировать над принципом женственности, более того, бороться с ним. Так продолжается вплоть до средневекового Minnedienst («культа прекрасной дамы»), когда мы снова находим свидетельства встречи с собственной анимой, нашим глубинным движителем. Не случайно поэтому, что мотивы церемоний Исиды в Метаморфозах фигурируют в литературе, посвященной Граалю.

Мы только сейчас подошли к той точке, где Психея с крыльями бабочки снова приблизилась к человеку, олицетворяя, в конечном счете, сам принцип любви, не имеющий ничего общего с эгоистическими мотивами, чьей целью является подлинная индивидуация, с полным освобождением от рационально-одностороннего взгляда на мир.

Эрих Нойманн в книге Амур и Психея интерпретирует эту историю скорее как становление женщины, нежели описание судьбы анимы Апулея. Такая точка зрения вполне оправдана, так как анима, то есть женская сущность мужчины по своей структуре почти неотличима от внутренней женственности самой женщины; в противном случае мужчина был бы не в состоянии проецировать свою аниму на другую женщину. Незрелость подхода Апулея к любви в истории об Эросе и Психее заметна по тому, что Эрос ведет себя как капризный мальчишка, лишь ночью мы можем видеть его в подлинном божественном величии. Его «мальчишество» (сравнимое с незрелостью Гомункулуса и Эвфориона в Фаусте Гете) показывает, что возможность реализации Самости пока недоступна, даймон еще не интегрирован, он приходит и уходит, а человек, с ним сталкивающийся, не понимает смысла его появлений. Но кто из нас даже сейчас способен постичь глубинную сущность любовного опыта? Ниже я процитирую молитву, обращенную к Эросу, которая очень близка к выражению невыразимого переживания:
«Я взываю к тебе, о, источник жизни, распростерший крылья свои надо всей землею, безымянный и неизмеримый, дарующий жизнь каждой душе, силой своей скрепляющий мироздание. Перворожденный творец всего, златокрылый, окутанный тайной, внушающий нам зловещие страсти, сокрытый и невидимо пребывающий в каждой душе; сущность твоя в незримом пламени, оживляющем все, к чему прикасаешься, пламени, пожирающем нас изнутри волнами мучительного экстаза с начала времен… Юный, непокорный, жестокий, неумолимый, незримый, страстный, лучник, несущий факел, властвующий над каждым нашим вздохом, ведающий самое сокрытое, дарующий забвение отец молчания, созидающий свет, нежное дитя, рожденное из самого сердца, ветхий днями… Я взываю к тебе, о, безжалостный, великим именем твоим. Первый из рожденных, радующийся ночи и сотворивший ее, тот, кто слышит и отвечает… пребывающий в глубинах… сокрытый в море, о, древнейший!»

С точки зрения женской психологии Эрос у Апулея является также предтечей Осириса; в женщине этo «проводник души», психопомп, в первоначальном смысле этого слова, то есть ее позитивный анимус. Негативный же аспект прослеживается в средневековых историях об одержимости демонами; позитивный анимус-даймон выступает посредником между Самостью и эго и для женщины олицетворяется Исидой. Интересно, что в египетских религиозных текстах к Исиде непосредственно обращались как к «Исиде женщины».

Если анима происходит из материнского образа мужчины, то анимус, соответственно, имеет в своей основе отцовский образ. Как «отец», он выражает себя в убеждении, что женщина сама по себе есть нечто неполноценное. С другой стороны, анимус как pueraeternus, вечный юноша и творческое начало души, толкает женщину на достижение собственных духовных высот. Это дух любви, внутренней мистерии женщины, реализуемой в отношениях с противоположным полом. Поэтому в истории Апулея Психея может быть понята с точки зрения Нойманна, как образец женщины, освободившейся от чисто внешней женственности и достигшей ее высшего индивидуального аспекта путем страданий и постижения маскулинного. Тот факт, что Психея в итоге оказывается на Олимпе, доказывает, что полноценная женская индивидуация не может быть пройдена в человеческой реальности. Анимус по природе своей снова и снова старается увести женщину подальше от реальности. В то время, как анима проявляется в виде соблазнов и искушений, вовлекающих мужчину в жизненный процесс, анимус часто предстает как дух смерти; в самом деле, в сказках часто встречается мотив супружества с прекрасным незнакомцем, который позднее оказывается персонификацией смерти, предсказывающей скорый уход своей возлюбленной. Это связано с тем, что анима, как формирующий проекции фактор, продуцирует пассивные проекции, привязывающие мужчину к внешнему объекту; анимус, в свою очередь, создает более активные, субъективные проекции, стремящиеся отделить женщину от мира внешнего. Впрочем, в обоих случаях и анима и анимус отчуждают человека от реальности, поскольку пассивные проекции анимы по сути своей иллюзорны, а субъективные анимуса очень часто ошибочны.

Мы не обладаем свидетельствами из поздней античности, описывающими мужское начало женщины в контексте биографии, однако имеется один интересный источник уже христианского периода, повествующий о трагической истории Перпетуи Карфагенской, красивой девушки всего двадцати двух лет, приговоренной к смерти на арене цирка.В тюрьме во время ожидания казни ее посещали различные видения, в которых она встречала своего персонального анимуса в образе её собрата по несчастью Сатуруса, священника Помпония (соотносимых с Харитой в Метаморфозах), а также небесного пастыря в белых одеждах, а в поздних видениях — приходящего ей на помощь воина. Сатурус в первом видении протягивает ей кусочек сыра как знак «пищи бессмертия», а воин в финальном сне — зеленую ветвь с золотыми яблоками. Чувствуя поддержку этих даймонов, Перпетуа бесстрашно идет навстречу смерти. Две увиденные фигуры для Перпетуи олицетворяли Христа в разном облике, хотя сами образы конкретно ни о чем не говорили. Эти даймоны или, скорее, даймон (так как оба образа идентичны) символизировали архетип, проявившийся в ту эпоху в коллективном бессознательном всех людей, даже не-христиан, дух религиозного обновления, воздействовавший на каждую индивидуальность как дух, указующий путь. Мы еще столкнемся с ним как с «внутренним человеком» каждой личности; в Страстях Перпетуи он в любом случае однозначно может трактоваться как анимус, дух-посредник.
Как у Апулея материнская фигура анимы появляется в различных формах: почти человеческой (Хариты) и двух божественных (Психеи и Исиды), так и Перпетую в ее видениях сопровождают, с одной стороны, человек, ей знакомый, и с другой — божественный пастырь и воин, принадлежащие трансцендентной реальности. В первом сне Сатурус берет ее за руку и они восходят по небесной лестнице, ведущей к космическому творцу. В реальности Сатурус принял заключение и мученичество намеренно; для Перпетуи он соотносится с персональным анимусом, со смелым внутренним убеждением, ради которого она готова претерпеть все. В последнем сне священник Помпоний приводит ее на амфитеатр, где она встречает воина. В реальности Помпоний постоянно навещал заключенных, поддерживая их духовно. В то время как Сатурус олицетворяет ее смелость и верность убеждениям, Помпоний ближе к образу духовного наставника и он представляет крепнущее христианское начало Перпетуи. На момент обретения христианской веры ей было всего двадцать два года, и она успела получить лишь краткие наставления, являясь всего лишь послушницей в христианской среде. Как и богиня Исида у Апулея, чистые архетипические силы проявляют себя здесь в виде космического пастыря и воина, и оба они предлагают Перпетуе символы вечной жизни. «Пастырь человеческий» (Помандрес), как он еще именуется в писаниях того времени, означает «Дух Истины», что «сопровождает человека везде, где бы он ни был». В писаниях гностиков бог Аттис назван космическим богочеловеком и «пастырем сияющих звезд», метафорами, часто применяемыми в отношении египетских богов Анубиса и Гора; последнего, в частности, называют «добрым пастырем, направляющим четыре человеческие расы».

Филон Александрийский трактует фигуру пастыря так:
Быть пастырем означает нечто столь высокое, что имя это применимо не только к царям, мудрецам и душам посвященных, но прежде всего к самому Богу, Творцу Вселенной. Подобно пастуху на пастбище, Бог, Пастырь и Царь, законом Своим справедливо правит землей и водой, огнем и воздухом, травами и живыми тварями, населяющими все сферы, смертным и божественным, Он являет Собой суть Небес, повелевая движением Луны, Солнца и всех небесных тел. Его Истинный Логос, Перворожденный Сын, который будет править священным стадом, есть посланец Великого Царя.

Мы видим, что в этом тексте пастырь понимается как управляющая мирозданием сила Бога и Логоса, как «пневмa, изливающаяся с небес на землю». В христианстве всеми функциями Логоса наделен Христос, что видно из Псалма 22:1: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». Поэтому в раннем христианском искусстве мы встречаем изображения Христа как традиционного Гермеса: с ягненком на плечах, а у ног его небесные тела. Как правитель космоса, он вездесущ, являясь в то же время личным ангелом-хранителем, подобно пастырю/воину в видении Перпетуи. В последнем сне, когда Перпетуа видит себя сражающейся на арене амфитеатра с огромным египтянином — олицетворением язычества — ее предварительно раздевают донага и натирают маслом. Она видит, что превращается в мужчину и в итоге побеждает противника. Климент Александрийский цитирует одного своего современника, который утверждает, что после смерти мужчина немедленно воссоединяется с божественным духом, Логосом, в то время как женщине дозволяется войти в Плерому лишь после своей маскулинизации. Здесь открывается глубоко трагичная судьба женщины в христианстве: поскольку образом Божиим является лишь мужчина, женщина может соединиться с Богом, только отказавшись от собственной женственности.
За этим могла стоять только духовная одержимость и отрицание своей физической реальности и фемининного сознания. Поэтому даже Августин пишет (О душе IV 18, 26): «Во сне я увидел Перпетую, обратившуюся мужчиной и сражающуюся с египтянином. Кто же сомневается, что эта мужская фигура и была ее подлинной душой, а не ее реальным телом, пока еще вполне женским и лежащим без сознания в то время, как ее душа в мужском обличье сражается на арене?»

Перпетуа сменила пол, находясь в неком экстатическом состоянии; ее трансформация была сродни той, что происходила со жрецами великой сирийской богини-матери Кибелы, которые в порыве экстаза превращались в женщин. В своей новелле Апулей описывает один из таких эпизодов, называя его безумием, «будто человек становился больным и слабым, как в присутствии богов, немногим лучше, чем он был до этого». Апулей действительно осуждал эти культы, но обривание головы, манера одеваться и вообще вся жизнь кастрировавших себя евнухов означала экстатическое посвящение и жертвование себя богине. Отбросив в сторону моральную составляющую мнения Апулея, мы увидим здесь точную параллель с Перпетуей: тотальную религиозную одержимость.

Ясно, что патриархальная односторонность образа Бога в раннем христианстве потребовала в дальнейшем компенсации, проистекавшей не в последнюю очередь из потребностей женской психики: провозглашение в Эфесе Девы Марии как Theotokos(Богоносицы) и развитие доктрины об андрогинной природе Христа в этом смысле более чем логично.

Практически маскулинизация Перпетуи символизирует состояние восхождения к небесам; она перенеслась в духовную реальность, как в свое время Люций-Апулей впал в такое же состояние экстаза, встретившись с Исидой. Спустя какое-то время Люция снова призовут для еще более глубокого духовного опыта, для встречи с Самостью посредством анимы. С другой стороны, Перпетуа сильно страдает, и божественная женственность в этом случае непременно пришла бы на помощь, будь ей уготована судьбой долгая жизнь.

Если мы сравним двух великих даймонов, Аниму и Анимуса, как они показаны в вышеприведенных примерах, станет понятно, что для Апулея Исида будет анимой, поскольку она означает для женщины Самость; также как космический пастырь проявлен в сновидениях Перпетуи как анимус, одновременно с тем, что в текстах, излагающих внутренний опыт мужчины, он трактуется как персонификация Самости. Полное же архетипическое содержание двух этих образов выше всех половых различий, так как это внутренние образы, касающиеся в равной степени и мужчины и женщины, только в различных аспектах. Они являются символами, имеющими колоссальное коллективное значение, почти богами, говоря языком Апулея.

Также понятно, что, как и с враждебными даймонами, архетипическая структура этих фигур доступна личностному осознанию только в виде смутных намеков, основное же их содержание трансперсонально. Именно эти неинтегрируемые части и создают, как показал Юнг, все наши проекции, все тайные ниточки нашей судьбы, которые столь трудно отследить. В «Психологии переноса» Юнг попытался показать, что происходит в момент сильного любовного влечения, а именно, те взаимоотношения, которые протекают бессознательно: мужчины с его анимой, а женщины с ее анимусом.

Анима и анимус, выявленные нами в образах Исиды и пастыря (Гермеса-Психопомпа), в алхимической традиции появляются как красный король и белая королева, и Юнг использует также и их для иллюстрации собственных положений.

Король и королева или бог и богиня заключают между собой «священный брак», объединение оппозиций, что является конечной целью алхимии. В относительно безобидном виде этот архетип иерогамии стоит за большинством сказок, в финале которых герой и героиня вступают между собой в брак.
Любовь занимает такое важное место в жизни каждого человека именно потому, что, более чем, что-либо другое, обладает властью вырвать человека из тесной клетки собственного сознательного эго; она несет в себе отблеск трансцендентной реальности, позволяя нам попытаться осуществить божественный союз за пределами банального земного бытия. Это мистерия, которую пока до конца не постиг ни один человек, но которая, однако, является смыслом и целью жизни, рождаясь заново в каждом из нас. Единственное, что пока мы можем сказать об этом — любовь есть взаимная индивидуация, позволяющая каждому из партнеров достичь осознанности и внутренней целостности. В конце же нашей жизни мы приходим к «супружеству в смерти», о чем говорят многочисленные примеры сновидений пожилых людей, недалеких от жизненного конца. Вечность, наполненная сиянием глубочайшего смысла, начинает проглядывать сквозь пелену приземленного бытия. В одном своем сне одна восьмидесятилетняя дьяконица получает в дар свадебное платье, долго размышляя, как бы с ним поступить, а год спустя слышит во сне голос, приказывающий ей готовиться к свадьбе. Такие сновидения можно расценивать как очевидную подготовку к опыту смерти. Некий врач, которому было всего пятьдесят четыре года, не подозревавший о том, что ангел смерти уже близок, увидел во сне следующее: он приходит на похороны по роду профессиональных обязанностей. Человек, которого хоронят, ему совершенно незнаком и потому он к нему безразличен. Похоронная процессия останавливается на площади в центре города, врач несет гроб на лужайку в центре площади и укладывает его на приготовленный погребальный костер. Пламя вспыхивает и начинает пожирать останки. В этот момент крышка гроба откидывается, из него выпрыгивает невероятной красоты обнаженная женщина и бросается в объятия сновидцу; он тотчас же просыпается, с неописуемо блаженным ощущением любви. Два года спустя мужчина скоропостижно скончался из-за отказа сердца. Этому сновидению можно дать такое толкование: покойник представляет телесное эго, ставшее чуждым и безразличным, анима же в момент смерти пробуждается и объединяется с частицей вечности человека в «священном союзе».

Когда человек не осознает наличия у себя этой внутренней вечности, центра и средоточия бесконечной любви, то с легкостью превращает это в личную трагедию: «искра вечного пламени с шипением погасла в грязной луже», и «божественное дитя», символ завершенной индивидуации, в таком случае не имеет шанса родиться в образе сладкозвучной лиры.

Если мы сравним проекции, возникающие из тени, с теми, что продуцируются анимой и анимусом, то внутри личной тени проекции несут в себе, прежде всего, следы морального унижения и сильных страданий. В проекциях анимы и анимуса заметно, с другой стороны, требование уравновешенности, самонаблюдения и рефлексии, а также определенной мудрости и человечности вообще, поскольку эти проекции стремятся отвлечь нас от реальности, повернув в сторону внутреннего мира. Тот, кто не смог сдаться в этой вечной игре, никогда, в сущности, и не жил; тот, кто пытался контролировать ее — так ничего и не понял.