Тема контрпереноса в действительности составляет часть куда более обширной темы "раненого целителя", древнего и широко распространенного образа1. Кентавр Хирон, научивший Асклепия (Эскулапа) искусству исцеления, сам страдал от незаживающих ран. В Вавилоне существовала богиня-собака, имеющая два имени: Гула — смерть и Лабарту — исцеление. В Индии Кали была известна в качестве богини чумы, и одновременно — как целительницы. С точки зрения психологии это означает, что пациент является целителем самому себе, но вместе с тем и то, что целитель тоже ранен.
Психотерапевт может быть травмирован множеством разных способов. Начнем с того, что человек, выбирающий эту профессию, обычно делает этот выбор, находясь в положении страдающего пациента. Психологическая боль заставляет будущего психотерапевта усиленно работать над своими собственными проблемами, чтобы получать удовлетворение от личной жизни. Зачастую люди, потратившие немало времени на собственное исцеление, ощущают в себе призвание к профессиональному целительству. Однако душевные раны редко заживают навсегда. Человек продолжает оставаться уязвимым, и его травма может давать о себе знать при близком соприкосновении с травмами других. Во время аналитической работы боль пациента проникает в бессознательное аналитика, и его психика заражается проекциями той боли, которую перед ним обнажили. Так у целителя вновь растравляются его собственные раны, ибо он фактически принимает на себя болезнь другого. Особенно это происходит в тех случаях, когда бессознательные конфликты пациента сходны с конфликтами, которых аналитик боится сам.
Нести в себе рану — это не значит просто нести свой крест, это необходимое условие умения оказать помощь другим. Только через знание, полученное в попытках исцеления своих собственных травм, психотерапевт может помочь другому человеку. Кроме того, врач никого не исцеляет непосредственно: он только пробуждает в бессознательном пациента оздоровляющий процесс. Аналитика можно представить в качестве модели исцелившегося человека. Архетипический образ раненого целителя констеллируется в бессознательном пациента, и способствует его выздоровлению именно эта констелляция, а вовсе не аналитик.
Несмотря на возрождение интереса к идее раненого целителя, очень мало говорится о том, с. какими конкретно травмами ему приходится сталкиваться и какое влияние они оказывают на лечение. Психологический процесс, через который аналитик старается извлечь смысл из своих внутренних переживаний, должен быть более полно и тщательно разработан. Моя цель при обсуждении этой темы заключается в том, чтобы дать толчок дальнейшим дискуссиям, посвященным тому, как мы, психоаналитики, используем свои собственные реакции для оказания терапевтической помощи своим пациентам. И, наконец, я выскажу некоторые идеи и соображения в отношении контрпереноса, проиллюстрировав их на примерах, взятых из собственной практики работы с пациентами, из своей супервизорской деятельности, а также воспользуюсь опытом своих коллег.
Важный вопрос, к которому мы здесь не будем обращаться, связан с пользой, которую извлекает аналитик из реакций контрпереноса для того, чтобы лучше понимать самого себя. Предполагается, что аналитик — это хрупкое человеческое существо, которое признает, что в его понимании самого себя существуют пробелы и потому постоянно с ними борется, зачастую в непрерывном процессе самоанализа. Но тогда возникает вопрос: почему возник именно такой контрперенос и какое отношение он имеет к этому конкретному пациенту?
Изначальный взгляд Фрейда на контрперенос был схож с его взглядами на перенос: он рассматривал его как препятствие терапевтическому прогрессу. Несмотря на то, что в конечном итоге Фрейд изменил свое мнение в отношении переноса и увидел в нем только неизбежный, но и необходимый и ценный процесс, его мнение относительно контрпе-реноса осталось прежним. В последние годы своей деятельности он считал контрперенос признаком невроза, который существует у аналитика и которого следует избегать. Но это — не мыслительный процесс, из которого можно извлечь полезную информацию о пациенте.
Концепция контрпереноса стало быстро развиваться, когда он стал рассматриваться в качестве важного феномена, способствующего пониманию скрытого смысла предъявляемого пациентом материала,. В психоаналитической литературе первое недвусмысленное утверждение о ценности контрпереноса сделала в 1950 году Пола Хейманн.2 Она высказала мнение, что контрперенос охватывает весь спектр чувств, которые испытывает к пациенту врач и настаивала на том, что аналитикам следует использовать свои эмоциональные реакции в качестве ключа к пониманию того, что происходит с пациентом. Ее главное предположение заключалось в том, что бессознательное аналитика понимает бессознательное пациента. Этот раппорт проявляется в виде ответного чувства по отношению к пациенту. Аналитик должен обладать способностью справляться с. чувствами, которые у него пробудились, подчиняя их главной задаче анализа, вместо того чтобы их разряжать.
Лет за пятнадцать до Хейманн Юнг выдвигал многие из этих идей. В "Тавистокских лекциях" он говорил, что "любые процессы эмоционального характера немедленно вызывают такие же процессы у других"3. В терапевтическом процессе эмоции пациента оказывают влияние на аналитика, и "он не может сделать ничего лучше, чем осознать, что испытывает это влияние... Он просто обязан впитать в себя эмоции пациента и зеркально отразить их обратно"4.
В работе "Психология переноса" Юнг развил эту точку зрения, утверждая, что аналитик должен буквально принять на себя и разделить страдания пациента5. Собственными чувствами аналитика, считал Юнг, в таких случаях управляет то же бессознательное содержание, что и у пациента. Этот процесс создает возможности для терапии, если аналитик способен осознавать содержание переноса. Понимая, какой именно материал активизировался в аналитике, его можно вернуть пациенту в приемлемой для интеграции форме.
Идея Юнга о терапевтической ценности интроек-ции аналитиком патологии пациента была развита Фордхэмом в концепцию "синтонного" контрпереноса. Концепция Фордхзма совпадает с идеей Рэкера о "полезном" контрпереносе и идеей "истинного" контрпереноса Адлера6.
Предпосылка этих идей заключалась в том, что вследствие воздействия бессознательного аналитики начинают осознавать свои внутренние реакции, на которые они не могут полностью полагаться, исходя из собственной психологии. Эти реакции приобретают значение только в том случае, когда рассматриваются с точки зрения психологии пациента. Конструктивное терапевтическое вмешательство является выражением взаимного обмена, в процессе которого психическое содержание передается бессознательно от пациента аналитику, а уже затем — сознательно от аналитика пациенту.
Например, на первой сессии с одной моей пациенткой, пока она рассказывала об оскорбляющем ее любовнике, у меня возникла страшная фантазия, что сейчас тот человек находится за дверью и вот-вот ворвется в комнату и пристрелит нас. обоих. Позже пациентка, испытывая огромный стыд, рассказала мне сон, в котором она убивала свою мать. Тогда я понял, что каким-то образом я идентифицировался с ее матерью и боялся, что меня убьют, а этот страх в моей фантазии проецировался на образ любовника. Осознание своего контрпереноса в фантазии помогло мне понять связь, существующую между раздирающим ее гневом и оскорбляющими ее мужчинами, с. которыми она вступала в близкие отношения. Только через несколько месяцев я помог ей понять, что она дает все основания и провоцирует мужчин ее оскорблять, чтобы избавиться от собственного непереносимого гнева и ненависти. Носителями этого гнева становятся мужчины, тогда как она, во избежание чувства вины, бессознательно идентифицируется с матерью, которую в воображении пациентки приводят в ужас кровожадные порывы дочери.
Иногда в таких случаях собственные реакции контрпереноса аналитика рядятся в одежды образов, созданных из материала пациента. Такие реакции легко воспринимаются так, будто они имеют отношение к психологии пациента. Но бывает и так, что эти реакции проявляются в виде собственных образов аналитика. Такие контрпереносы часто приводят к сопротивлению аналитика, ибо он впадает в заблуждение, по ошибке принимая их за собственные реакции, и тогда может легко проигнорировать их значимость для пациента. Обращая пристальное внимание на образы или язык фантазий, можно часто обнаружить отличительные черты, которые, как правило, не свойственны аналитику. Чтобы понять такие реакции контрпереноса, аналитику следует отделять содержание фантазий контрпереноса от конкретных образов, в которых оно проявляется. Точно так же конкретные образы, в виде которых появляются архетипы, должны быть отделены от архетипических аспектов, которые таким образом находят свое выражение.
Например, женщина, о которой я уже упоминал выше, почти всю сессию упорно молчала. Размышляя о причинах такого сопротивления, я припомнил свои прежние интерпретации ее слишком послушного поведения по отношению к своему боссу, которые она тогда приняла в штыки. Я предположил, что ее разозлили мои предыдущие замечания, а ее молчание служило выражением этого гнева.
Во время продолжительного молчания, последовавшего за этой интерпретацией, я фантазировал, как я сексуально доминировал в отношениях с одной знакомой женщиной. В процессе рефлексии этой фантазии возникло множество разных аспектов: во-первых, садомазохистское доминирование не доставляет мне удовольствия; во-вторых, женщина из фантазии была моим другом. Недавно она, сильно смущаясь, рассказала мне, что обнаружила мазохистскую часть своей личности и открыла для себя, что она ведет ее к деградации; в-третьих, я не чувствовал ни малейшего желания, возникшего вследствие этой фантазии или связанного с ней переживания, "отреагировать" (act out) этот сюжет на своей пациентке.
Неожиданно проявившаяся в моем сознании скрытая тема, стоящая в стороне от всплывавших во мне личных образов, касалась какой-то женщины, стыдившейся своего желания ощущать на себе сексуальное доминирование. Я решил, что в основе упорного молчаливого сопротивления моей пациентки лежал именно такой стыд. Она скорее была сексуально возбуждена, чем зла на меня; ее сексуально возбуждало любое унижение, реальное или воображаемое, которое она испытывала при общении со мной, и при этом слишком хорошо держала себя в руках, чтобы это показать.
Пока я так думал, у пациентки внезапно вырвалось, что она знала о том, что я не одобрял ее поведения и раздражался на нее за то, что та подчинялась своему боссу. Исходя из своей фантазии контрпереноса, я высказал мнение, что причиной ее сопротивления может быть реакция на мысли обо мне. Она огорченно призналась, что мысль о том, как я на нее орал, ее тиранизировал, доминировал над ней — совсем как ее босс, — ее сексуально возбуждала. Эта реакция служила аналогом ее подчинению боссу. Она осознала, что, скорее, не злилась на босса за его доминирование, а, напротив, провоцировала его, чтобы получить сексуальное удовлетворение.
Важными психологическими процессами, которые пытается использовать аналитик, извлекая смысл из таких переживаний контрпереноса, являются эмпатия, постепенная идентификация и воображение. Познавая психику пациента и используя собственное воображение, аналитик эмпатически ощущает внутренний мир пациента, позволяя своей психике реагировать точно так же, как реагировала бы его психика. Если защита аналитика слабее, чем у пациента, его воображение порождает ассоциации — образы, чувства и мысли, указывающие на то, что происходит у пациента в бессознательном. Это сознательный процесс, благодаря которому аналитик связывается со своим бессознательным, чтобы понять что-то в отношении других.
Для иллюстрации возьмем случай, который я обсуждал со своим стажером. Он касался пациентки, с которой у него сложились хорошие аналитические отношения и которая внезапно стала проявлять по отношению к нему враждебность и отчуждение. Она не только чувствовала свой регресс, но и сам процесс анализа вызывал сильные сомнения в отношении какого-либо прогресса. Сначала стажер подумал, что ее негативные эмоции связаны с его предстоящим отпуском. Однако эта интерпретация оказалась неэффективной, не дала инсайта и не привела к изменению в ее настроении. После нескольких недель бесполезной, бесплодной работы стажер заметил, что он в смятении, с содроганием ждет каждой следующей сессии с ней, и дело дошло до того, что у него появилось желание, чтобы она из-за болезни вообще отменила анализ. Я намекнул, чтобы он постарался использовать эти реакции в качестве основы для самоанализа своих образов. Его фантазии указывали ему на его страх перед пациенткой, которая может решить, что он беспомощный, бесполезный, некомпетентный, и откажется от его услуг. Что она будет обвинять его в неспособности помочь ей понять, что именно в ней возбуждает отрицательные эмоции, и найти в них определенный смысл. Он чувствовал себя неадекватным, отверженным и нелюбимым тем, кто, как ему бы хотелось, его оценил. Он чувствовал себя ребенком, находящимся в пятилетнем возрасте.
В свою очередь, я размышлял над тем, были ли фантазии стажера отражением внутреннего мира пациентки. Возможно, у нее возникло ощущение, что он не удовлетворен ее продвижением в анализе, что она недостаточно хороша, неадекватна как пациентка и что он готов от нее отказаться. Тогда стажер-аналитик припомнил замеченные им проявления эротического контрпереноса, которые он ранее проигнорировал, не откликнувшись на сон, о котором пациентка упомянула вскользь много времени тому назад. В этом сне учитель провалил ее на экзамене, так как она не могла бегло говорить по-французски. Она пожаловалась учителю, что это только первый урок, и она могла бы овладеть предметом к концу курса. Но учитель отказался изменить ей оценку.
Исходя из ее ассоциаций, французский язык по ее представлениям был языком любви. Стажер интуитивно понял, что она начала испытывать по отношению к нему романтические и эротические чувства и чувствовала его нетерпение в отношении ее развития. При переносе он как бы стал ее отцом, уклонявшимся от ее попыток выражения любви. В своем юном воображении она обвиняла себя в недостаточности его чувств, в неадекватности, ощущала, что не выдерживает сравнения со своей матерью. Предстоящие каникулы стажера воспринимались ею как намерение от нее отдалиться из-за едва зарождающихся неуклюжих романтических чувств. В ее воображении он собирался уйти от нее с другой женщиной, ее матерью, которая больше подходила ему для романтических отношений. Получив такой инсайт, аналитик мог спокойно выслушивать ее ассоциации, обладая новой перспективой, и соответствующим образом интепретиро-вать природу ее боли и ее ответной агрессии.
Этот пример может послужить иллюстрацией, как в результате воздействия бессознательного аналитик воспринимает фантазии пациента раньше, чем их осознает сам пациент. Переживание такого контрпереноса дает полезную информацию об отношениях пациента с аналитиком. Однако, с терапевтической точки зрения, часто бывает нецелесообразно интерпретировать извлеченную из контрпереноса информацию, прежде чем пациент даст соответствующий материал, раскрывающий фантазии, находящиеся близко к поверхности, которые можно сопереживать вместе с ним. Если аналитик интерпретирует понимаемый им материал контрпереноса без относящейся к делу ассоциации пациента, он, как правило, рассчитывает на свою интуицию и авторитет в преодолении защиты пациента, вместо того, чтобы интерпретировать его сопротивление.
Мой опыт говорит о том, что интервенции оказываются более успешными, если они основываются на предоставленной пациентом информации, а не на интуиции терапевта. Это вовсе не означает, что терапевт не должен использовать свою интуицию, чтобы понять, какое значение для пациента имеет его контрперенос, и, более того, что ему следует поостеречься использовать свои прочие функции. Наоборот, терапевты используют свое интуитивное понимание реакции контрпереноса, чтобы сформулировать у себя внутри, что, по их мнению, происходит в бессознательном пациента. Но куда более терапевтично сдерживать такое формулирование до тех пор, пока из материала пациента не будет получено подтверждение и основа для интерпретаций — прежде всего, сны и ассоциации.
Интерпретации бессознательных процессов пациента, которые возникают только из интуитивного понимания аналитиком реакции контрпереноса, легко игнорируются, даже если пациент сознательно их принимает. Если они принимаются, то при этом совершенно не обязательно усиливают в переносе иррациональную идеализацию, создавая магическую ауру аналитика, способного читать мысли пациента. Более того, интуиция может служить проводником для патологической проекции аналитика на пациента. Каким-то образом аналитик "знает", что мысли, чувства и порывы, которые он переживает, являются бессознательно воспринятыми проекциями пациента. Такое защитное применение интуиции может послужить примером невротического контрпереноса.
Весь спектр чувств, которые аналитик может произвольно испытывать по отношению к пациенту, ограничен собственным психологическим развитием аналитика. Если определенный предмет вызывает у аналитика чрезмерную тревогу и отвержение, он не в состоянии эмпатически сопереживать и идентифицировать этот аспект в бессознательном пациента. Тогда вследствие невротического конфликта аналитика искажается и его восприятие, и его интервенция. В таких случаях пациент оказывается для аналитика неким объектом из его прошлого, и тогда на пациента проецируются существовавшие в прошлом чувства и желания аналитика, точно так, как это случается в процессе переноса на аналитика прошлых переживаний пациента.
Юнг был одним из первых аналитиков, который признал трудности, возникающие в анализе вследствие неразрешенных собственных детских конфликтов аналитика. В 1912 году он писал, что успех аналитической терапии зависит от того, "насколько глубоко аналитик прошел собственный анализ". Если у него самого возникают инфантильные желания, о которых он даже и не подозревает, он никогда не сможет открыть пациенту глаза на эту опасность"7.
В 1935 г. Юнг заметил, что пациенты бессознательно привязывают свои проекции к таким же уязвимым местам аналитика, которые они очень хорошо чувствуют. Он предостерегал аналитиков в отношении того, что эмоции пациента оказываются "очень заразительными, если их содержание, которое пациент проецирует на аналитика, идентично содержанию бессознательного аналитика"8. В этот момент возникает ситуация мистического сопричастия, то есть состояние, в котором их взаимное бессознательное основывается на взаимной проекции и не дает дорогу инсайту. Здесь имеет место перенос, но его нет возможности интерпретировать, ибо аналитик вступил в бессознательный сговор с пациентом.
Так, например, один мой коллега в конце каждой сессии обнимал одную свою пациентку. Эти объятия начались с того, что в конце одной напряженной сессии пациентка признала свой гнев, который был одним из следствий ее депрессии, преследовавшей ее всю жизнь, и попросила ее обнять. В конце следующей сессии она попросила об этом снова, и из-за наличия в контрпереносе страха перед негативным переносом аналитик вновь согласился это сделать. Так родилась традиция объятия.
Я навел коллегу на следующую мысль: поскольку его страх перед негативным переносом несомненно отражал какие-то неразрешенные вопросы, существующие в его собственной психологии, он имел некое субъективное значение и для пациента. Так как объятия начались после осознания пациенткой своего гнева, вероятно, эта ситуация повторяла какую-то ситуацию в прошлом, когда она находилась в ярости.
В конце следующей сессии пациентка вновь попросила ее обнять, но вместо этого аналитик предложил обсудить это предложение на следующей встрече. На следующий раз она вспомнила, что когда она злилась, будучи маленьким ребенком, то мама всегда смягчала ее гнев, успокаивая ее в своих объятиях. Женщина хотела от аналитика, чтобы он делал в точности то же самое. Когда тот предположил, что пользы будет гораздо больше, если пациентка позволит проявиться своему гневу, она сразу пришла в бешенство.
Больше года у нее проявлялся сильный негативный перенос с характерными фантазиями, в которых аналитик был холоден, незаинтересован и невнимателен и боялся проявить свои чувства. Когда пациентка увидела, что ее гнев принимается, не разрушая аналитика, она вспомнила подавленное детское ощущение, что ее мать была слишком хрупкой, чтобы справляться с ее агрессией. Пациентка стала осознавать, что объятия матери заставляли ее чувствовать себя виноватой и говорили о нежелании матери позволить проявляться гневу. Страх аналитика, связанный с отказом обнять пациентку, имел отношение к его идентификации с проекцией ее матери. Поскольку эта идентификация нашла отражение в действии, она не могла быть интерпретирована как перенос. Скорее, аналитик давал пациентке лишнее подтверждение того, что ее агрессия была слишком страшной, чтобы относится к ней сознательно.
Наблюдения Юнга о влиянии невроза аналитика были развиты Фордхэмом в концепции контрпереноса "иллюзий", и параллельно с ним — Рэкером, в его концепции "невротического" контрпереноса, и Адлером в идее о "контрпроекции"9. Согласно Фордхэму, контрперенос иллюзий имеет место в случае проецирования аналитиком своих бессознательных конфликтов на пациента и последующего их переживания в качестве принадлежащих пациенту. И наоборот, аналитик может интроецировать часть бессознательного пациента и идентифицироваться с ней.
Концепция проективной идентификации иногда использовалась аналитиками в защитных целях, для рационализации невротической интроективной идентификации. Она воссоздает некий вариант ситуации "он заставил меня это сделать" и свидетельствует об отказе признать тот факт, что всякая продолжительная интроективная идентификация — а по сути дела, любая идентификация, которая отреагируется навязчиво (compulsively acted out), — является следствием проекции пациента, поднимающей у аналитика соответствующие проблемы.
Фордхэм считал, что проекции и интроекции, которые приводят к идентификации, являются самым трудным препятствием для аналитика. Они вызывают отрицание подлинной идентичности пациента и стремление аналитика к манипуляции, направленной на то, чтобы заставить пациента соответствовать иллюзиям аналитика.
Несмотря на существующее в целом согласие в том, что невротический контрперенос является вредным, возникла идея, что все равно из него можно извлечь о пациенте полезную информацию. Вполне естественно, что аналитики неохотно признают и исследуют болезненный и весьма смущающий их факт наличия собственного невроза и его влияния на пациента. Свидетельством того, что такой позор до сих пор существует, служит ничтожное количество литературы, посвященной этому вопросу. Но, по всей вероятности, не так давно у авторов-аналитиков все-таки возникла огромная тяга к познанию своих невротических реакций на анализируемых. Лангс и Серлз исследовали влияние невротического контрпереноса на пациента вместе с попытками пациента отвечать своему восприятию невроза аналитика:
Сознательно, но чаще бессознательно, пациент воспринимает и определяет проблемы аналитика, вбирает их в себя через интроективную идентификацию или же отказывается держать их в себе и иногда пытается приложить усилия к тому, чтобы вылечить аналитика путем модификации патологических интроектов, а также через прямые, как правило, бессознательные конфронтации и интерпретации. Тихо — и скромно — аналитик может извлечь из таких попыток много пользы, не акцентируя внимания на том, что они существуют10.
Постепенно обширная категория невротического контрпереноса разделилась на подгруппы. Лангс различал острые и характериологические формы невротического контрпереноса. Рейч говорит, что острым
называется контрперенос, который возникает внезапно под давлением особых обстоятельств и с определенными пациентами... Встречаются реакции контрпереноса, спровоцированные специфическим содержанием материала пациента... Иногда нарушения имеют более общий характер и не зависят от особенностей состояния аналитика или специфики материала... Такое проявление контрпереноса... отражает перманентные невротические затруднения аналитика12.
Штейн следует обычной общей классификации контрпереноса, добавляя при этом дополнительную категорию его фаз — более длительных периодов действия паттернов контрпереноса, через которые проходит аналитик13.
Характериологический контрперенос выражает наиболее общие проблемы характера, которые проходят через всю работу в целом. Например, аналитик с бессознательной агрессией может непрерывно проецировать свои агрессивные мотивы на пациента, или же его интерпретации могут иметь оттенок враждебности и звучать несколько критически. С другой стороны, аналитик может слишком компенсировать свою агрессию и стать чересчур поддерживающим. Другие характериологические проблемы связаны с бессознательными нарциссическими конфликтами, причина которых заключается в ожидании аналитиком от пациента восхищения, тем самым переоценивая терапевтический прогресс. Характериологический контрперенос — это упорное сопротивление изменениям, возникающим в процессе самоанализа, а будучи отмеченным анализируемым или коллегами, он вызывает у аналитика отрицание и приводит в действие его защитные механизмы.
Реакции острого контрпереноса легче находят своего адресата. Несмотря на то, что они часто отреагируются вовне (acted out), аналитик вскоре осознает, что он что-то неверно понял и не следует защищаться от истинного понимания происходящего. Часто проблему может разрешить самоанализ или ее обсуждение с супервизором или коллегами. После того, как аналитик установил контроль над невротическим аспектом реакции контрпереноса, признался в наличии патологии себе или, если контрперенос был отреагирован, — пациенту, возникает вопрос, что говорит эта реакция о данном конкретном пациенте.
Для эффективного применения острого невротического контрпереноса, иррациональные реакции аналитика следует понимать в качестве сочетания его собственных неврозов и неврозов пациентов. Если придерживаться мнения Юнга, что отношения аналитика и пациента необходимо рассматривать как смешение одной психики с другой, контрперенос аналитика может считаться сочетанием его собственных наклонностей с рефлексивно принятой ролью, которую проецирует на него пациент.
В переносе пациент склонен, скорее, к повторению, чем к припоминанию своих прошлых патогенных переживаний, и потому он привлекает аналитика к проигрыванию прошлого. Пациент пытается манипулировать аналитиком, заставив его играть комплементарную роль в каком-то своем переживании, а затем бессознательно приспосабливается к ответным реакциям. Если аналитик этого не осознает, он будет склоняться к уступкам. В таком случае это будет простое повторение процесса из прошлого пациента, а не анализ его переноса, хотя он может привести к такому же разрушительному эффекту. Несмотря на то, что аналитик должен всегда принимать на себя ответственность за невротический элемент, который вызвал отреагирование контрпереноса, его поведение по-прежнему полезно рассматривать в качестве комбинации собственных склонностей аналитика и ролевых отношений, которые бессознательно старается установить пациент.
Много лет тому назад моя пациентка, о которой шла речь выше, подробно изложила на сессии несколько разрушающих ее личность происшествий, которые с ней случились в течение недели. Эти причитания достигли кульминации при описании саморазрушающего переживания с мужчиной. Тут же она заметила, что и сейчас продолжала бы вести себя точно так же, чтобы его удержать. Во время этой исповеди во мне поднялась злость, и после этого последнего комментария я стал пристрастно и подробно допрашивать о ее саморазрушении. После этого допроса я ощутил облегчение и полностью себя оправдал. И убедил себя в том, что делал это только ради нее. Я рационально обосновал, что моя мотивация заключалась в том, чтобы встряхнуть ее эго и констеллировать архетип героя для сражения с регрессивными аспектами бессознательного.
Мой сон, уведенный несколькими днями позже, привел меня к болезненному выводу, что моя мотивация была не столь чистой. Я осознал, что мое поведение было следствием моей собственной неинтегрированной энергии и фруст-рированного нарциссического представления о себе как о волшебнике-целителе. Сопротивление пациентки и ее ассоциации на следующей сессии дали мне возможность их интерпретировать и утвердиться во мнении, что она чувствует себя запуганной. Признание мной своей реакции контрпереноса позволило ей уменьшить сопротивление и дать по этому поводу некоторые ассоциации. Она осознала сходство этих аналитических отношений с иными отношениями, в которых подвергалась психологическому насилию, и в конце концов пришла к инсайту: испытывая страх быть покинутой, она бессознательно пользовалась своим мазохизмом, чтобы уцепиться за человека. Она это делала, констеллируя подавляющий ее гнев другого человека, а затем предлагала себя в качестве объекта насилия. Таким образом она зацепляла других людей, которые продолжали к ней относиться в соответствии со своими потребностями иметь объект, на котором они могли вымещать свою ярость. Что касается наших отношений, то здесь она испытывала бессознательный страх быть отвергнутой за регрессивное поведение в течение предшествующей недели. Бессознательно она развивала у меня потребность в себе как в объекте насилия, провоцируя мою враждебность.
Очевидно, более терапевтично было бы не отреагировать на ней свою потребность в совершении психологического насилия. В любом случае, я оказался в состоянии взять ответственность за неразрешенный конфликт, который привел меня к отреагированию этой роли. Это взаимодействие можно было бы потом исследовать для получения информации о пациентке, которая, наконец, ощутила существенный терапевтический прогресс.
Здесь возникает вопрос: какие факторы могут привести аналитика к выводу о том, что реакция контрпереноса изначально является сочетанием невроза аналитика и невроза пациента?
Скажу лично о себе: как я мог быть уверен в том, что первые две фантазии, которые я считал полезным контрпереносом, не указывали на мои собственные проблемы с насильственным применением власти, когда в только что приведенной ситуации проявилось сочетание ее потребности в саморазрушении и моих собственных неразрешенных ограничений.
Прежде всего аналитику необходимо знать свою собственную психологию. Благодаря моему личному анализу я был уверен в существовании своей способности к конечному осознанию того, что относилось ко мне, а что — нет. Разумеется, это вовсе не означает, что у меня отсутствует склонность к разрушению. Но в первых двух ситуациях не происходило невротической стимуляции этой склонности. Скорее, я мог позволить проявиться фантазиям контрпереноса через свой агрессивный потенциал. Ситуации, в которых затрагивался мой нарциссизм, находились в разительном контрасте с приведенным выше и, действительно, в потенциале могли возбуждать во мне враждебность. Этот случай был рассмотрен в последнем примере, когда моя фрустрация из-за неумения оказать помощь пациентке сочеталась с ее потребностью вызывать у меня агрессию.
Во-вторых, как уже упоминалось выше, обе черты фантазии в первых двух примерах: одна — связанная с подавляющим любовником, и другая — связанная с сексуальным доминированием, не были характерными для меня, но весьма характерными для пациентки.
В-третьих: в первых двух случаях я не чувствовал ни тревоги, ни необходимости в защите, позволив своим фантазиям войти в сознание. Я мог спокойно наблюдать свою внутреннюю жизнь через реакцию на пациентку. Важнее всего, что здесь не было порыва воспроизвести эту фантазию в действии, равно как и стремления к проявлению психологического насилия, к обвинению ее в попытках меня спровоцировать, или же взять эту проблему себе в голову, таким образом освободив себя от напряжения. По контрасту, в третьем примере я импульсивно и агрессивно ее допрашивал и при этом ощущал свою полную правоту, рационализируя, защищался сам от себя, видел сны, связанные с этим случаем, и чувствовал себя виноватым за такую реакцию.
В первой главе говорилось о том, что перенос является архетипическим в двух смыслах: архетипическое содержание проецируется на аналитика; процесс переноса сам по себе архетипичен, имея в виду присущее ему целенаправленное развитие в процессе индивидуации. Точно так же и в контрпереносе возникает архетипическое содержание, и в нем тоже можно распознать цель и направление процесса.
В процессе индивидуации человек проходит через серию переживаний, укрепляющих союз между эго и бессознательным, символизируемый образами единства (coniunctio). Эти переживания разделяются в отношениях с аналитиком.
Первое соединение — это встреча с тенью. Содержание тени проецируется не только потому что психическая структура в целях защиты избавляется от болезненных внутренних уколов, но и в связи с тем, что потребность в индивидуации толкает к интеграции бессознательного, что означает устранение проекций. Так как много личного содержания тени возникло вследствие вытеснения или иных защитных переживаний, которые находят свое проявление в переносе, анализ переноса — это значительный шаг в общем процессе индивидуации.
Поскольку индивидуальные конфликты, связанные с любовью и ненавистью, желанием и страхом, анализируются через редукцию и причинно-следственную связь, человек может осознать их характерное влияние, и именно в этом осознании состоит проспективная или целеполагающая ценность редукции. Так, например, негативный перенос представляет собой не только проекцию инфантильных, связанных с агрессией, конфликтов пациента, но и потребность в отделении от пут родительских образов, которая является начальным шагом в развитии личности.
Для Юнга негативный перенос — это не только "инфантильное желание нарушить субординацию; это мощный порыв человека к развитию своей личности и борьба за это развитие... его непреложный долг"14. При повторении в аналитических отношениях предшествующих неудачных стадий отделения на ранних этапах жизни возникает новая возможность дифференцировать бессознательную идентификацию с родительскими ценностями и становление взрослого человека.
Юнг также считал, что позитивный перенос является не только проекцией инфантильно-эротических фантазий, но и служит цели установления такого союза между пациентом и аналитиком, который способствует развитию новой, более здоровой адаптации. Юнг видел в позитивном переносе и контрпереносе символическое выражение необходимости в соединении сознания и бессознательного при том, что аналитик переживает и представляет собой спроецированное на него бессознательное пациента. Интеграция может осуществиться только при положительном переносе-контрпереносе. Таким образом, эротический аспект отношений переноса-контрпереноса является символом соединения и ведет к целостности.
На уровне личного бессознательного отношения позитивного и негативного переноса отражают особенности инстинктивных потребностей в любви и выражении агрессии, но вместе с тем для этих отношений имеется и архетипический базис. Архетипические переносы некоторых пациентов свидетельствуют о наличии фундаментальных конфликтов, обусловленных существованием во Вселенной добра и зла, и находящихся значительно глубже личностно окрашенных конфликтов. Соответственно, архетипическая тень в контрпереносе служит для аналитика знаком не только индивидуального конфликта, но и указывает на заключенный в этом конфликте телеологический смысл, говорящий о потребности пациента в индивидуации.
Эдвард Эдингер полагает, что зло сосредоточено в теневой, бессознательной части Самости, которую человеку необходимо осознать в процессе моральных конфликтов.15 В этом смысле отношение человека к темной стороне тени, например к первобытным импульсам желания и ярости является не только его личной проблемой, но и аспектом архетипической драмы вступления в стадию осознания теневой стороны Самости.
У аналитика, находящегося в мире с собственной тенью, будут совершенно иные реакции контрпереноса по сравнению с реакциями его коллеги, избегающего своей тени. Архетипический перенос тени часто несет в себе угрозу, так как аналитик становится воплощением абсолютного зла, не затронутого человеческой добротой. Это может вызывать сильное чувство вины и моральной неполноценности. Такие реакции могут оказаться чрезвычайно болезненными для людей с жесткими религиозными убеждениями, постулирующими наличие разрыва между добром и злом, с которым люди часто идентифицируются.
У одного аналитика, в прошлом — священника, возникали характерные затруднения в работе с негативным переносом пациентов. На этот перенос он отвечал защитными декларациями — прибегая к ним, он пытался доказать, что вовсе не является тем, за кого его принимают. Он испытывал огромные страдания при анализе одного пациента, у которого развилась почти бредовая идея, в которой аналитик выступал в качестве агента всемирного зла, имеющего намерение совратить его с истинного пути. Аналитик так и не смог ничего поделать, чтобы заставить своего пациент расстаться с этой идеей.
Я считаю, что непереносимость аналитика к негативным фантазиям пациента, которые можно использовать в качестве основы для глубокого исследования его тени, свидетельствует об определенных затруднениях аналитика в приятии своей собственной тени. В ту ночь аналитик увидел такой сон: "Меня посетил Господь под личиной дьявола, совращая жить вечно". Этот сон помог ему согласиться с идеей, что во Вселенной существуют и добро, и зло, а зло — это просто иное проявление Бога. Только после этого события он смог перенести зло, спроецированное на него пациентом.
Любой активизированный архетип будет оказывать влияние на чувства аналитика к пациенту. Архетипический контрперенос может быть полезным или разрушительным, в зависимости от отношения аналитика к особому содержанию, констеллированному в бессознательном пациента. Весьма распространены позитивные реакции архетипического переноса, в которых проявляются характерные черты спасителя или заботливой Великой Матери. Если аналитик не осознает влияния этих архетипов, желание оказать помощь может побудить аналитика взять на себя всю ответственность за заботу о пациенте и чувствовать себя виноватым, если у того не улучшается состояние. С другой стороны, такой контрперенос может привести к тому, что у пациента развивается осознание архетипической динамики. Знание аналитиком характерных паттернов поведения и развития, свойственных архетипической энергии, позволяет ему стать посредником в отношениях между эго пациента и активизированным архетипом.
Так как практически совершенно нереально различить все возможные архетипические образы, которые оказывают влияние на аналитика, я укажу некоторые критерии, позволяющие различать личный и архетипический контрперенос.. Существует разница в их переживании, которая делает архетипический контрперенос особенно затруднительным. Это можно проиллюстрировать на примерах некоторых личных реакций контрпереноса на идеализирующий перенос.
Во время десятой сессии с. новым пациентом я провел параллель между аналитическими отношениями и отношениями, которые существовали у пациента с его матерью. Он ответил молчанием, во время которого у меня возникла такая фантазия: за зеркальной стеной с односторонней визуальной проницаемостью в моем офисе собрались все главные юнгианские аналитики Нью-Йорка. Они обсуждали мои блестящие интерпретации, да и всю мою превосходную работу с этим пациентом в целом.
Размышляя над этой фантазией, я осознал, что в действительности ни интерпретации, ни работа в целом с этим пациентом не были такими превосходными. Честно говоря, скорее, все было наоборот: я чувствовал себя глупым и растерянным. Я пришел к выводу, что моя фантазия была вызвана существовавшей у пациента идеализацией. Еще точнее, пока моя реакция контрпереноса была очень интенсивной, образы были только личными; и хотя моя гордость собой была преувеличенной, в ней не было ничего нуминозного; то есть, я был великим, но не богоподобным.
Нуминозность архетипа в архетипическом контрпе-реносе часто приводит аналитика к идентификации, которая и количественно, и качественно отличается от личных идентификаций контрпереноса. Это происходит не только благодаря неразрешенным нарциссическим проблемам аналитика. Адольф Гуггенбюль-Крейг полагал, что вследствие вовлеченности аналитика в сны и другие проявления бессознательного на него проецируются архетипические образы мудреца или священника16. Эти констеллированные образы являются сущим бедствием, в особенности для юнгиан-цев. Архетипический образ подменяет личный, и тогда у аналитика в душе начинает соблазнительно резонировать нуминозное. Аналитик, который чересчур с ним идентифицируется, действительно может подумать, что он более глубоко посвящен в таинства смысла жизни и смерти, по сравнению с простыми смертными.
Мне вспоминаются свои личные переживания, которые в данном случае могут послужить хорошей иллюстрацией. Много лет тому назад жарким летним днем, уходя на работу, я оделся в белое. Пациент сказал, что я похож на гуру. А я фактически уже давно ощущал себя мастером своего дела. Несмотря на то, что я сделал обязательное в таких случаях замечание, что такое представление обо мне — не более, чем проекция, в глубине души я был очень доволен и действительно идентифицировался с образом мастера. Я был очень горд собой, рассуждая на многие темы, связанные с сущностью бытия, не только всю эту сессию, но и две следующих. В конце концов я перестал идентифицироваться с архетипом проповедника — после обеда, во время которого, откусив кусочек гамбургера, я обляпал кетчупом белую сорочку. Это событие вернуло меня в более мирское состояние и помогло осознать свою очень смешную человеческую сущность.
В работе с архетипическим контрпереносом совершенно необходимо обладать чувством юмора по отношению к самому себе. К тому же давать интерпретации на объективном уровне следует, обладая большой долей скептицизма, ос-трегегаясь, что аналитик, став объектом фантазий пациента, начнет идентифицироваться с его проекцией и стремиться остаться в этом состоянии.
Это особенно опасно при архетипических разновидностях позитивного переноса. Если этот перенос имеет эротическую природу, у аналитика могут возникать фантазии, что он обладает способностью исцеления пациентов через половой акт. В других случаях аналитик с неразрешенными нарциссическими проблемами может настаивать на интерпретации архетипической идеализации пациента на объективном уровне, тем самым превращаясь в объект для поклонения. Точно так же аналитик с неразрешенным комплексом спасителя может легко идентифицироваться с широко распространенной проекцией архетипа спасителя. Единственная защита от идентификации с архетипическим содержанием — синтетический подход амплификации образов пациента. Даже молчаливая ссылка на соответствующие параллели может помочь аналитику признать возникший в переносе образ общим, а не личным феноменом.