Юнгианская психология имеет тенденцию делать слишком сильный акцент на интегративном прогрессивном аспекте бессознательного. Аналитики любят рассматривать бессознательное в качестве творческой основы жизни, которая, если ее понять и надлежащим образом интегрировать, может направить человека на путь развития. Но тем самым нам фактически в форме символов, которые мы так любим интерпретировать, задается направление к развитию: путь к индивидуации и целостности.
При этом молча предполагается, что пока направление психологического роста является совершенно ясным с точки зрения символов, рожденных бессознательным, внутренняя потребность в индивидуации будет толкать человека к выбору этого пути. Весьма вероятно, что работа аналитика состоит в том, чтобы сделать этот путь для пациента очевидным, интерпретируя символы, поддерживая творческие силы бессознательного и интегрируя разрозненные части личности пациента.
О чем можно забыть, так это о том, что в стороне от этих сил, стимулирующих психологический рост, и даже им в противовес, существует страх перед таким ростом. Юнг относил этот страх к присущей человеческой психике инстинктивной регрессивной силе,1 к силе, мифологическим образом которой является пожирающий аспект Великой Матери.
Как правило, стремление к личностному росту перевешивает регрессивную компоненту личности. Однако вследствие страха человека перед внутренним развитием могут возникать патологии. По мнению Юнга, это происходит в результате того, что регрессивная компонента начинает доминировать над стремлением к развитию личности. Однако Юнг не указывает на то, какие конкретные обстоятельства приводят к тому, что нормальные человеческие страхи вырождаются в страх перед психологическим развитием и не обсуждает соответствующих клинических случаев.
Эти страхи впервые меня заинтересовали при наблюдении людей, достигших в терапии прогресса, когда я заметил, что у ряда моих пациентов не улучшалось психологическое состояние, несмотря на то, что были все основания ждать определенных улучшений. По сути дела, это был тот самый момент, когда улучшение могло стать наиболее вероятным, когда возникли некоторые важные инсайты и углубление терапевтических отношений, но, похоже, при этом людям становилось хуже. Достигнув этого этапа, они впадали в депрессию и тревогу, у них прекращался прогресс и даже наступала регрессия.
Дальнейший анализ этих людей показал соответствующий страх внешних достижений — паттерн, который включает в себя скованность в работе, невозможность довести задачу до конца, очернение любых положительных признаков и достижений и людей, связанных страхом перед психологическим развитием, который заставлял их саботировать любой потенциальный успех, включая дружбу, романы и внешнее или внутреннее соревнование, которое требовало умения, таланта, привлекательности или популярности.
Например, в своей карьере такие люди ощущают препятствия, которые приводят их к полной неспособности работать вообще — или просто к тоскливому существованию на уровне, находящемуся гораздо ниже их возможностей. Если они все же чего-то достигли, то приходят к полной утрате интереса к своей работе или меняют профессию. Комплимент их внешнему виду может вызвать самоуничижительное возражение, которое следует вслед за заявлением о том, как плохо они себя чувствуют, или же они начинают перечислять дурацкие ошибки, которые только что совершили. У таких людей чаще всего возникают затруднения при завершении задач. В школе они никогда не выполняют вовремя задания, никогда не бывают как следует готовы для прохождения тестов и пытаются все делать в последнюю минуту. Они склонны к частой смене партнеров из-за смутной неудовлетворенности отношениями. И хотя у них может не быть нарушений в сексуальной сфере, они часто неспособны наслаждаться этой стороной жизни.
Одно из самых распространенных проявлений страха перед психологическим развитием — это отсутствие способности к принятию решений. Все мы знали людей, которые стараются найти других, чтобы им указывать, что делать, ибо сами не хотят на себя брать ответственность за возможные ошибки. Однако человека, который боится раз: вития, нельзя назвать нерешительным, так как он боится принять неправильное решение. Именно эта бессознательная связь между решительностью и успехом возбуждает страх.
Эти люди, во-первых, могут служить еще одним примером негативной терапевтической реакции, бессознательной враждебности, которая проявляется в желании фрустрировать аналитика и причинить себе вред. Однако при более пристальном взгляде предполагается, что вместо враждебности эти люди переживают перед аналитиком интенсивный бессознательный страх. Они поддерживают в себе бессознательные фантазии, в которых аналитик препятствует их прогрессу, а их внешние достижения является свидетельством того, что если они чего-то и достигают, то не благодаря, а вопреки.
Исследование самого себя, обсуждения с коллегами и супервизии других профессионалов привели меня к убеждению, что в бессознательном аналитика существует идентификация с пожирающим аспектом Великой Матери. Она переживается аналитиком как враждебное отношение к развитию пациента в совокупности с импульсом к тому, чтобы оказывать влияние на терапевтический прогресс. Такие импульсы обычно вытесняются, как только у аналитика возникает естественное стремление к идентификации с воспитывающим аспектом Великой Матери. При компенсации возникает желание пожирать, тем самым влияя на прогресс бессознательно и куда более сильно.
Очень важно охватить и сознательно поддерживать как регрессивные, так и прогрессивные аспекты бессознательного. Вместо того, чтобы преодолевать существующий в психике аспект смерти, то есть, ту ее часть, которая противостоит развитию и жизни, его необходимо принять и исследовать и в пациенте, и в аналитике.
Регрессивный аспект бессознательного в ситуации анализа обычно проявляется в качестве страха перед терапевтическим прогрессом. Далее я опишу некоторые наиболее характерные для развития разновидности конфликтов и тревожности, подрывающие аналитический прогресс. Мой опыт свидетельствует о том, что главными факторами здесь являются тревожность, связанная с отделением, зависть и депрессия. На нижнем и среднем уровне такая тревожность существует у каждого человека; она представляет собой часть человеческого существования. Однако при травматическом подтверждении окружением развивающегося человека эти страхи становятся чрезмерными и приводят к психологическим расстройствам. В своем обсуждении я сделаю акцент на паттернах переноса-контрпереноса, которые вызывает каждая из этих тревожностей, и предложу соответствующий терапевтический подход.
Наблюдения Малер над матерями вместе с их детьми говорят о том, что психологическое рождение не совпадает с биологическим2. Сразу после физического рождения ребенок продолжает оставаться в психологическом слиянии с матерью. Отделение от матери соответствует появлению ребенка из этого символического слияния. Наряду с достижением ощущения физического отделения от матери, достигается ощущение отделения от мира в целом. Такое разделение я/другие постепенно приводит к интрапсихическому представлению об индивидуальном селф, который отличается от объектного мира. Процесс отделения от матери создает тревожность благодаря осознанию ребенком своего беспомощного и зависимого состояния.
В своих мифологических исследованиях Эрих Нойманн пришел к таким же выводам3. Появление способности отличать субъект от объекта свидетельствует о моменте рождения сознания человека. Развитие эго-сознания и его отделение от бессознательного происходит параллельно объективному отделению человека от матери, отца и семьи. В архетипической динамике при отделении эго-сознания от бессознательного под давлением прогрессивных внутренних психических импульсов возбуждаются соответствующие инертные реакции психики и инстинктивное желание прекратить развитие.
Онтогенетически отделение от биологической матери порождает тревожность не только вследствие неразвитого состояния ребенка, но и благодаря проекции регрессивной компоненты психической энергии на мать. В этом случае ребенок боится, что мать не одобрит его роста и отделения, и ожидает, что она отнесется к этому негативно и его бросит, в то время как сам он стремится к независимости.
Матери могут также переживать конфликт отделения, вытекающий из их собственной тревожности, связанной с отделением от ребенка. Такие матери наслаждаются зависимостью ребенка и совершенно не одобряют его попытки независимой деятельности, не желая способствовать постепенному отделению. Например, когда ребенок начинает ходить, вместо того, чтобы нежно его подтолкнуть, одновременно с этим установив надежный эмоциональный контакт, они сначала крепко держат, а затем резко выталкивают ребенка к преждевременной автономии.
В чрезвычайных случаях некоторые матери так сильно страдают от тревожности, связанной с отделением, что не в состоянии ее перенести. Когда их маленькие дети достигают стадии отделения, тревожность становится столь нестерпимой, что, стремясь от нее защититься, они просто отстраняются. Тогда ребенок, вместо того, чтобы чувствовать уверенность, что мама всегда будет с ним рядом, боится, что отделившись от нее, не останется никого, к кому можно будет вернуться. Боясь своего уничтожения, дитя льнет к матери. Это снимает ее тревожность, и она награждает ребенка любовью. Вскоре ребенок начинает чувствовать, что любой знак его независимости, самоутверждения или инициативы пугает мать и ведет к ее уходу, тогда как его цепляние, слабость или неудача будут вознаграждены.
Например, одна женщина в детстве постоянно страдала от ощущения покинутости всякий раз, когда пыталась отделиться от матери и утвердить свою индивидуальность. Она вспоминала, что каждый вечер мама спрашивала ее о том, что она переживала, что происходило за день. Однажды ребенок отказался, и мать молча удалилась. Прошло не менее нескольких часов, пока маленькая девочка сдалась и все рассказала маме. В другой раз, будучи еще совсем юной, она настаивала на том, чтобы самой выбрать одежду, которую хотела надеть, вместо того, чтобы традиционно предоставить матери выбор ее наряда. В ответ на этот знак независимости мама важно удалилась из комнаты, оставив ребенка в одиночестве. И все это время маленькая девочка фантазировала, что мама больше никогда не вернется, а ее оставили умирать. Она пережила такую ошеломляющую тревогу, что когда мама все-таки вернулась, девочка стала умолять выбрать ей одежду.
Эта женщина была крайне нерешительна и в своей жизни испытывала неудачи в доведении дела до конца. Десять лет тому назад она бросила колледж, когда оставалось учиться всего один семестр. Как раз перед началом анализа она вернулась в колледж, но по большому счету так ничего и не решила в отношении дальнейшей жизни. Она никогда не сдавала вовремя задания. Если она действительно добивалась в чем-то успеха, то впадала в депрессию. В ее анализе все сессии следовали одному и тому же паттерну. Каждое ее продвижение следовало за жестокой депрессией и регрессией. Ее фантазии и сны показывали, что она по-настоящему боялась роста. Другой страх, заключался в том, что я заставлю ее преждевременно закончить анализ. Сдав экзамены и чувствуя себя сильно подавленной, она вместо того, чтобы собой гордиться, принесла следующий сон:
Старая женщина, одетая в черное, сидела в огромном кресле, напоминавшем трон. Рядом с ней лежала большая собака. Эта женщина, наделенная магической силой, была воплощением абсолютного зла. Раньше в этом сне я сделала что-то хорошее. В ее присутствии я испугалась и стала слабой и нерешительной. А она от этого стала радостной. Ее кресло было сделано из такого же материала, как ваше [аналитика].
В архетипическом контексте старая женщина во сне — это "ужасная мать". Она ассоциируется с богиней Гекатой, вместе с ее сопровождением: собаками, сумасшествием и вампирами. Богиня смерти, Геката, ассоциируется с регрессивным аспектом личности, то есть с той ее частью, которая сопротивляется росту.
В доисторические времена жертвоприношения Гекате совершались на перекрестках дорог. Обычная ассоциация с образом перекрестка — это потребность в принятии решения и выборе направления. Выбор — независимый поступок, который подразумевает волевой акт в соответствии со своим собственным желанием. В отличие от бессознательного разрешения неопределенности через идентификацию с родителями, сознательное решение подразумевает отделение эго от бессознательного, что является индикатором психологического развития. Нет ничего удивительного в том, что, имея такое значение, самостоятельно принимаемые решения возбуждают тревожность, связанную с отделением.
Эти размышления над связью между принятием решения и психологическим ростом помогают понять затруднения моей пациентки. Ее ассоциации показывают, что для нее выбор означал отделение от матери и принятие сознательной ответственности за себя и свою жизнь. Сознательно вызываемые обостренные детские страхи делали эти признаки внутреннего развития непереносимыми.
Особые конфликты, которые люди, имеющие сильную тревожность отделения, переживают в связи с проблемами психологического развития, начинают активно проявляться во взаимоотношениях с аналитиком. Когда у пациента наступает терапевтический прогресс, тревожный, отстраняющийся аспект материнского образа может быть спроецирован на аналитика. Таким образом пациент может связать спроецированный негативный образ матери со слабостью и неудачей. Аналитик, который идентифицируется с проекцией, может почувствовать связанную с отделением тревожность и в защитных целях отстраниться.
После многих лет терапии женщина, о которой я упоминал выше, начала встречу с того, что отозвалась положительно о последних событиях, свидетельствующих о процессе ее развития. Она рассказала о занятиях языком, на которых она победила в себе страх перед критическими замечаниями и нашла в себе силы прочитать свою работу вслух. Она даже подумывала о курсе публичных выступлений, что означало, что наступит время, когда ей будет что сказать другим.
Мое внимание привлекла монотонность ее голоса. Я предположил, что она испытывала страх проявить свои позитивные чувства, опасаясь моего критического отношения. Она замолчала, ее стало клонить в сон, и она начала непрерывно зевать. У меня возникло ощущение тревожности отделения, отражавшейся в фантазии, что она прекратит анализ, оставаясь убежденной в моей некомпетентности. На основании этой фантазии контрпереноса я высказал пациентке мнение, что ее сонливость указывает на гневное отрицание моей интервенции; для этого даже не стоило оставаться в бодрствующем состоянии. Тогда она выразила свой гнев. Почему я сконцентрировал свое внимание на ее голосе? Так проявился негативный, регрессивный аспект ее способности к общению. Почему я не видел и не отмечал вслух те позитивные переживания, о которых она говорила? И тогда я осознал, что идентифицировался и отыграл (acted out) ее плохую мать, которая ее бросала и называла "негодницей" всякий раз, когда моя пациентка, будучи ребенком, делала попытки к своему развитию.
С другой стороны, как только пациент начинает осознавать свой психологический рост, на аналитика могут быть спроецированы положительные эмоции, связанные с ощущением достигнутого. Пациент может идентифицироваться с покидающей матерью и угрожать прекратить анализ, чтобы заставить аналитика почувствовать себя зависимым и неуверенным. Аналитик, идентифицирующийся с проекцией эго покидающего пациента, может испытывать страх его потерять. Это может привести к тому, что аналитик начинает за пациента цепляться, впадает в депрессию или мстит пациенту, проявляя к нему агрессию.
Один коллега попросил у меня консультации в случае, где он столкнулся с определенными трудностями. Он стал идентифицироваться и отыгрывать вовне проекцию покидающей матери пациентки. Как только пациентка начинала чувствовать себя успешной в личной жизни или достигала некоторого прогресса в анализе, аналитик беспокоился, что больше не будет ей нужен, и она прекратит анализ. От этих мыслей он переживал сильную тревожность. Чтобы защититься от этих страшных мыслей, аналитик бессознательно отстранился, в результате чего пациентка потеряла ощущение безопасности и стала за него цепляться. Анализируемая восприняла эмоциональную недоступность аналитика как ужасную угрозу.
Осознав такое поведение, аналитик испугался своего намерения подорвать у пациентки терапевтический процесс и стал его гиперкомпенсировать чрезмерной поддержкой ее роста. Сны и ассоциации пациентки свидетельствовали о том, что она истолковала чрезмерную поддержку аналитика как попытку от нее избавиться. Часть ее защиты, проявлявшейся в цепляний за аналитика, заключалась в сомнениях, будет ли возможна их дружба после успешного окончания анализа. Защищаясь, аналитик ее успокаивал, уверяя в возможности такого исхода, но сны пациентки демонстрировали ее отчаяние. Несмотря на то, что на сознательном уровне ему удалось пациентку убедить, бессознательно она знала, что ее тревожность никогда не исчезенет, так как ей было определенно сказано, что отделения никогда не произойдет.
Зависть — это ощущение человеком убежденности в том, что "все, что мне нужно, для меня недоступно, а значит, я испорчу или вообще уничтожу недоступный мне объект". Эту эмоцию, как и немногие другие, труднее всего переживать и интегрировать. Было написано множество работ, связанных с той ролью, которую играет зависть в личности человека, в особенности людей с нарциссическими проблемами4. Существует гораздо меньше публикаций, касающихся проблем страха человека перед завистью других людей и как этот страх сказывается на развитии его личности.
Люди, страдающие от чрезмерного страха перед завистью других, как правило, выросли в семье с нарциссическими родителями, неспособными к позитивному отзеркали-ванию. Такие родители получали ощущение своей ценности и идентичности через достижения своих детей, которых они воспринимали как свое продолжение. Поскольку ребенок существует для отражения родителя, он не должен претендовать на свою исключительность. Гордость ребенка говорит о том, что все его положительные качества и дости-. жения принадлежат ему самому больше, чем родителям. Поэтому у нарциссических родителей она вызывает зависть. Они начинают ощущать, что ничего не стоят; у них возникает сильное чувство подчиненности в отношениях с теми людьми, которые, по их предположениям, имеют что-то ценное или сами представляют определенную ценность.
Чтобы предотвратить болезненное чувство зависти и сопутствующее ему самоуничижение, нарциссические родители нападают на то, что им кажется источником зависти, то есть на ценности ребенка. Слишком примитивные родители, стараясь добиться появления у ребенка определенных черт, могут откровенно на него нападать, отказывая ему в самых необходимых вещах. В более тонких случаях родительская зависть может стать причиной отказа от обожания ими положительных качеств ребенка или уклонения от его выражения.
Страх перед нарциссическими родителями или собственная спроецированная зависть человека часто приводит к конфликту чувств, связанных с развитием. Пациент с исключительно привлекательной внешностью считал себя вполне заурядным, обычным и не слишком привлекательным. Он вспоминал, что мать довольно зло высмеивала его внешность. Кроме того, он был чрезвычайно одарен интеллектуально. Это его достоинство тоже очернялось матерью, которой в свое время родители не позволили посещать колледж, и она чувствовала себя униженной по сравнению с образованным мужем.Мать не разрешила сыну получать стипендию, и анализируемый стал бояться своих позитивных установок, ибо знал, что они будут возбуждать у матери зависть и вызовут у нее агрессивные нападки. В ответ он снизил свои возможности и успехи.
Как и другие люди, подверженные материнской за-' висти, анализируемый оказался не в состоянии полностью развить свой потенциал. Несмотря на то, что ему удалось стать весьма успешным актером, он защищал себя от интро-екции завидующей матери, умаляя значение своей актерской карьеры до глупого и бесполезного занятия. В конце концов, находясь на гребне успеха, он внезапно покинул театр и вернулся в колледж; и вновь интеллектуальная одаренность привела его к успеху, но и он его не радовал. Он выбрал академическую карьеру, которая не подходила ему эмоционально, постоянно волновался по поводу оценок, хотя был круглым отличником, и его жизнь стала совсем никчемной. Бессознательно он умиротворял и задабривал свою мать. По существу, он ей говорил: "Даже если в этом отношении у меня все хорошо, здесь тебе совершенно нечему завидовать, так как я несчастен и ни в чем не вижу никакой ценности".
Отношения с завистливыми родителями проявляются в процессе анализа. Когда анализируемый достигает прогресса, образы завистливых родителей могут проецироваться на аналитика. Испытывая страх перед ожидаемой завистью, а также в целях защиты пациент готов значительно принизить свои личные достижения. Идентифицируясь с проецированной завистью, аналитик может переживать завистливую ярость и желание исказить позитивные чувства пациента. Если же аналитик отреагирует свою зависть, то в отношениях с ним, пациент будет переживать повторение отношений со своим завистливым родителем, вместо получения необходимого отзеркаливания, позволяющего ему развивать позитивные установки и соответствующую им самооценку.
Много лет тому назад я работал с молодым человеком, который испытывал страх перед достижением успеха. Его отец был нарциссической личностью и отвечал садистской завистью, если чей-либо успех отвлекал от него внимание окружающих. Уничижительными комментариями отец сводил к нулю все спортивные достижения сына-студента, а позже — его достижения в качестве профессионального певца.
В течение нескольких первых месяцев анализа пациент после значительного, характерного для ранней стадии сопротивления, вызванного страхом перед завистью, стал развивать те части своей личности, которые у меня были до сих пор ограничены. При идентификации с проекцией пациента своего нарциссического отца возбуждалась моя собственная, не нашедшая разрешения зависть. По моему представлению, анализ пациента был лучше, чем мой собственный, и я ему завидовал; завидовал не только его анализу, но и тому, что у него был творческий аналитик, в котором, как мне казалось, находился источник психологического роста пациента. Да, все было именно так, я завидовал самому факту того, что не могу анализировать сам себя. Вместо того, чтобы давать пациенту зеркальное отражение, моя зависть тянула меня к тому, чтобы помешать терапевтическому прогрессу, указывая человеку на то, чего он до сих пор не достиг.
Когда я, наконец, осознал свое завистливое желание испортить анализ, то, защищаясь, переборщил с компенсацией и настойчиво нахваливал положительные качества пациента. Излишние похвалы послужили дополнительной стимуляцией ощущения пациентом своего величия и возбудили в нем страх потери контакта с реальностью. В дополнение ко всему, его сны указывали на то, что он неверно принял столь необычное для меня расточительство похвал за мою собственную потребность улучшить самооценку. Он считал, что прогресс в его анализе идет мне на пользу, а его функция состоит в том, чтобы меня отзеркаливать, как он это делал для своего завистливого отца.
С другой стороны, пациент может идентифицироваться с завистливым родителем и завидовать достижениям аналитика. Пациент не чувствует себя в состоянии когда-либо пережить реальную или выдуманную им самооценку аналитика и предпринимает попытки заставить аналитика чувствовать свою подчиненность, используя для этого унижающие его комментарии и соответствующее поведение. Завидующий пациент может даже вызвать у аналитика ощущение того, что анализ потерпел неудачу, чтобы лишить его возможности почувствовать успех. Если аналитик этого не понимает, то переживает фрустрацию и обиду. В конце концов это может привести аналитика к настоящей депрессии и вызвать у него защитные попытки вообще закончить анализ.
Исследования показывают, что у людей, которым свойственно нечто похожее на депрессивные расстройства, возникали сильные страдания из-за потери любви в раннем детстве, и они развивают идеи, что причиной этой потери послужили какие-то их личные Плохие качества5. Такой вывод обычно поддерживается моральным осуждением родителей, подчеркивающим "никудышность" ребенка.
Однако, несмотря на свое отчаяние, люди с депрессивной патологией держатся за бессознательную идею о том, что любимый не теряется для них неотвратимо и безвозвратно. Идея, что они могут сделать так, что другой человек их полюбит снова, основывается на опыте, что однажды такое уже случалось. Исследуя младенцев, Спитц наблюдал, что те из них, кто попадал в депрессивное состояние, ранее имели позитивную связь с матерью и переживали ее потерю6. Младенцы, у которых такой связи не было, в депрессию не впадали. Вследствие того, что о них изначально заботились, а также идеи, что их бросили потому, что они проказничали, депрессивные пациенты верят в то, что, если они снова будут вести себя послушно, их полюбят снова. Бессознательно они надеются на то, что возрождение любящего человека восстановит их самооценку.
Таким пациентам принципиально важно избегать переживания потери в настоящем, которое могло бы вызвать переживание раннего детства. Любая деятельность, которая может привести к потере, возбуждает у них депрессивную тревожность и потому избегается. Если они теряют любовь, настоящую или воображаемую, они отвечают искупительным актом подчинения.
Люди, находящиеся в серьезной депрессии, очень зависимы. У них существует сильная ассоциативная связь с детством: с одной стороны, любовь теряется одновременно с приобретением независимости, а с другой, существует возможность эту любовь вернуть, если вновь стать зависимым. Успешное поведение связывается с силой и независимостью, которая, в свою очередь, ассоциируется с тем, что они плохие и нелюбимые. Как только они признают, что ощущают себя успешными, у них активизируется детский комплекс потери любви. В ответ они автоматически они пытаются повернуть спроецированного отвергающего родителя на человека, который их принимает, демонстрируя виноватое и послушное поведение. Они становятся беспомощными, слабыми и занимаются самобичеванием.
Одна пациентка, имеющая депрессивные расстройства, ассоциировала свою успешную карьеру в торговле недвижимостью со способностью позаботиться о себе. Бессознательно сделать какое-то дело для нее означало зависимость и любовь, поэтому достижение успеха связывалось с потерей любви и приводило к депрессивной реакции, которая снижала ценность ее успехов. Ее самообвинения говорили о том, что она не любила себя и нуждалась в человеке, который бы о ней бы заботился. Уверив себя и окружающих, что из ее деятельности ничего хорошего не выходит, она приписывала свой успех другим людям, играющим весьма незначительную роль в ее карьере.
Депрессивные люди страдают от чрезмерной и иррациональной вины. Они чувствуют себя недостойными того, чтобы с ними случилось что-то хорошее. Поскольку их психологический рост приводит к возрастанию болезненного ощущения вины, то возникает страх перед терапевтическим прогрессом.
Например, вышеупомянутая пациентка на прогресс в анализе отвечала ухудшением своего состояния. В ее фантазиях переноса я принимал образ ее матери, которая ощущала свою неполноценность и уходила в депрессию всякий раз, когда анализируемая чувствовала какую-то позитивную возможность. Чтобы смягчить свою вину и предотвратить страшную потерю моей любви, пациентка старалась мне подчиниться, впадая в депрессию. Если я не отвечал на ее беспомощность советом, установлением контроля или другими проявлениями заботы, она становилась требовательной, капризной и злой. Таким образом, несмотря на поддержку, она чувствовала себя виноватой, ибо в своей фантазии доводила меня до депрессии из-за своего успешного роста.
Люди, склонные к депрессии, в детстве часто попадали в ситуации, требующие от них развития экстраверсии в качестве защиты от угрозы потери. Они воспитывались в такой домашней обстановке, где родители запрещали детям любой способ понимать другого человека, отличный от того, который они одобряли. По этой причине внимание этих людей стало направленным почти исключительно на понимание и удовлетворение других. У склонных к депрессии людей может развиваться и страх интроверсии. Интроспекция и распознавание своей индивидуальной реакции сами по себе являются актами отделения, независимости и самостоятельности — и вызывают самый сильный страх, ибо таят в себе угрозу потери любви.
Развитие ориентации на других и страх проявления собственных реакций вызывает депрессивные затруднения в ситуациях, которые требуют выбора. Чтобы по-настоящему сделать выбор, а не просто следовать решению, принятому каким-то авторитетом, следует отделиться, стать автономным и независимым. При появлении таких качеств сразу становится актуальным вопрос о потере любви вследствие неподчинения. Кроме того, выбор включает в себя способность к ценностному суждению. Склонные к депрессии экстраверты смотрят на других, с целью увидеть в них то, что они хотят, и, совершая выбор, делают его так, чтобы доставить удовольствие кому-то еще, заслужив его любовь. Вместо того, чтобы посмотреть на истинное положение вещей и дать ему оценку в соответствии с своими мыслями и ощущениями, в ситуации выбора они часто теряются и будут взывать о помощи к любому доступному авторитету, чтобы получить указания, что делать.
Женщина, находившаяся в состоянии депрессии, о которой упоминалось выше, чтобы принять решение, просила меня книгу Юнга Ай Чин (I Ching). Когда ответ ее не удовлетворител, она попыталась через свою депрессию заставить ее следующий авторитет, аналитика, сделать за нее выбор. В фантазии переноса я принял образ ее матери, которая добивалась от дочери, чтобы та была слабой и беспомощной. Здесь одновременно с ситуацией выбора возникла угроза потери любви — бессознательно пациентка переживала еще раз ее потерю в детстве. Ее депрессия и служила реакцией на эту потерю, вместе с выражающимся в подчинении призывом, к аналитику/матери снова стать любящей.
Мои реакции контрпереноса включали переживание депрессии, ощущение отверженности, похожие на те, которые пациентка приписывала своей матери, как только начинали появляться признаки терапевтического прогресса. В это время у меня действительно возникало желание от нее отстраниться. Осознание своего отстранения возбуждало у меня жалость к ее страданиям и вину за то, что я не оказал достаточно помощи. Часто было очень трудно не защищаться от своей жалости и вины, переключившись на идентификацию с воспитывающим аспектом Великой Матери, чтобы удовлетворить требованию своей пациентки в совете и открытой поддержке. Однако случай с этой женщиной, как и с другими депрессивными пациентами, показал мне, что чрезмерная и неподходящая симпатия и забота нисколько не придают мужества, необходимого для роста; скорее, они лишний раз подтверждают связь между подчинением и родительской любовью.
В своей работе с пациентами, страдавшими от конфликтов, которые вызывали ожидание наказания за психологическое развитие, я нашел наиболее успешный терапевтический подход, в котором "синтезу" предшествовал ре-дуктивно-причинный анализ. Мой опыт говорил о том, что преждевременная стимуляция развития психики через синтетические интерпретации возбуждают у пациента бессознательный страх и соответствующую защиту.
Юнг не имел возражений против редуктивного анализа. Он лишь выступал против его догматического и не соответствующего ситуации приложения. Как было подробно изложено в главе 1, он полагал, что может быть приемлем как редуктивный, так и синтетический подход, в зависимости от специальных терапевтических потребностей пациента. Редуктивный подход необходим, "когда существует нечто, требующее разрушения, растворения или уменьшения"7 . Редуктивный подход освобождает психическую энергию от патологических проявлений, связывая повседневное невротическое поведение с. конфликтами раннего детства, из которых оно вытекает.
В процессе редуктивной фазы психотерапии люди учатся осознавать те бессознательные автоматические реакции, которые препятствуют развитию личности. Редукция помогает установить сознательное отношение между развитием и специфическими детскими страхами, с которыми это развитие ассоциируется. Осознание этих иррациональных ожиданий может помочь освободить человека от их власти. На этом этапе работы делается акцент на исследовании детских переживаний чецез отношения переноса.
Другая ценность редуктивного подхода в заключается в том, что он дает возможность выявить индивидуальный негативный перенос. Таким образом у анализируемого появляется шанс осознать свою теневую сторону. Осознание страха, боли, и ярости — это критическое развивающее переживание. В реакции переноса пациент сначала боится, а потом ненавидит, тех, кто, согласно его фантазии, вмешивается в его развитие.
На этот процесс могут влиять неверно понятые реакции контрпереноса. Аналитику следует быть терпимым, переживая отношение к себе как к холодному и жестокому родителю. Кроме того, он должен хотеть ощущать в себе некую враждебность и желание помешать развитию анализируемого. Некоторые специфические внутренние реакции аналитика: стремление бросить пациента, зависть или отсутствие любви, — помогают понять соответствующие страхи анализируемого. Аналитик может проявлять чрезмерную поддержку, чтобы разуверить испуганного пациента в том, что он не чувствует ничего плохого в отношении его развития. Такой контрперенос предотвращает появление в переносе негативных фантазий. Когда аналитик демонстрирует свою поддержку слишком быстро, анализируемый чувствует агрессию неуместной и потому продолжает ее вытеснять — наряду с энергией, необходимой для поддержки развития.
Когда уходят регрессивные страхи развития, существующее в психике стремление к прогрессу восстанавливает процесс, стимулирующий личностный рост. Согласно Юнгу, наступающая зрелость не является ни случайностью, ни функцией сознательного выбора, а определяется потребностью в индивидуации. Тогда становится необходим синтетический подход, способствующий этим тенденциям развития, связывая их с целями, нашедшими свое отражение в символическом содержании бессознательного.
Стадия синтеза является самой важной в разрешении страха перед конфликтами развития, которые существуют на несколько более высоком уровне, чем идентификация с коллективными целями. Одно из обстоятельств, ставшее для меня очевидным, — то, что страх психологического развития часто относится и символически отражает страх становления индивидуальности. Здесь проявляется истинная сущность и судьба человека, которые были подавлены в детстве. Люди должны признать то, что им вовсе не обязательно быть теми, кем они решили стать сознательно или подчиняясь общественной ситуации. Чтобы стать настоящей индивидуальностью, человек должен обладать способностью распознавать и прикладывать свою энергию так, чтобы следовать именно в том направлении, в котором он хочет развиваться. Когда люди преодолевают свои страхи перед внутренним развитием, исчезает и страх перед достижением внешних целей. В многочисленных примерах сами внешние цели — будь то слава, общественное положение, любовь или что-то еще — перепроверяются и изменяются, когда перестают соответствовать потребностям внутренней личности.
Люди, освободившиеся от коллективных идентификаций, свободно переживают себя такими, какими они являются в действительности, и выбирают вид деятельности, отражающую их индивидуальность, а не коллективные нормы. Тогда внутренние переживания и внешняя деятельность воспринимаются в качестве отражения их реальной сущности. По сути дела, даже повседневная деятельность приобретает некое сходство с религиозным переживанием, и человек переживает собственное "я" как сосуд, в котором сосредоточена его природная творческая энергия. Только через такое переживание жизнь может наполниться смыслом.
Эти рассуждения я закончу последним примером.
Сара, 25-летняя студентка, начала учиться в колледже, намереваясь стать психиатром. Она прошла общий курс обучения и была одной из лучших студенток. Перед самым окончанием колледжа она усомнилась в правильности выбора карьеры и стала изучать право. Эта перемена была связана с множеством новых курсов и задержала окончание колледжа на два года. И опять она хорошо училась, и снова потеряла уверенность в правильности выбора карьеры по мере приближения окончания колледжа. В третий раз она изменила предмет своего основного интереса, переключившись на педагогику. Этот вид карьеры никогда ее не интересовал. Но ей настойчиво рекомендовали изучать педагогику отец и друг, в представлении которых и медицина, и право были слишком мужскими профессиями и оказались бы препятствием для выполнения Сарой главного предназначения женщины — стать матерью. Ее наставник в колледже предложил ей пройти терапию, которая могла бы помочь ей осознать, что ее последний выбор профессии возник в результате эмоционального конфликта и, что эта профессия вскоре перестанет вызывать у Сары всякий интерес.
В результате анализа негативного переноса Сара обнаружила в себе и проработала свои детские страхи, отвержение отцом, конкурентную агрессию братьев, тревожность, связанную с тем, что они считают ее выскочкой, выбравшей мужскую медицинскую карьеру, и, наконец, страх перед завистью ее матери к тому, что у Сары развивается женская идентичность, не ограниченная традиционными идеями ее матери, с которой она идентифицировалась.
Но событием, которое окончательно помогло Саре преодолеть регрессивные страхи, было осознание ответственности перед самой собой за собственное развитие. В действительности для Сары было важным не желание стать доктором, а стремление стать самой собой, а это желание было одним из способов этого добиться. Именно это стремление пыталась предотвратить ее детская инфантильная тоска. И именно его она в конечном счете отстаивала.
У нее внутри постепенно стало формироваться ощущение себя как индивидуальности. Внутреннее ощущение своего "я" она впервые испытала во сне о покинутом белокуром ребенке, о котором ей предстояло заботиться и которого она должна была растить. Однако мать Сары требовала избавиться от ребенка. Сначала Сара прятала ребенка в центре запутанного лабиринта. Но потом Сара осознала, что без нее ребенок не выживет, да и без ребенка она сама Сара не достигнет целостности. Она отправилась в долгое и трудное путешествие и спасла ребенка.
Проснувшись, Сара сразу поняла, что ребенок во сне был ее собственной индивидуальностью, и что у нее, как и у любого человеческого существа, уникальная судьба. Отстоять эту судьбу и жить в соответствии с ней было для Сары реальной целью, которой она всегда боялась.