"Давайте искать, как те, которые находят;
и давайте находить, подобно тем,
которые всё ещё должны продолжать поиск."
(Бл.Августин)
<...>
Как мы уже говорили, черты Тельца, предшествующего Овну в эволюционном движении, мы можем найти в иудаизме в его начальных простых идеях любви несовершенного творения к незыблемому Создателю — и наслаждения жизни, предоставляемого Творцом человеку. Образ Водолея — знака, воплощающего идею вселенского единства, сегодня являет христианство, хотя изначальный его идеологический акцент отражает архетип Овна: основной целью видится не водолейский гуманизм единения людей, но возрождение мира в новом облике. Слова Христа: "Не мир я пришел принести, но меч" (Матф. 10,34) — иллюстрируют это, рождая в сознании марсианский идеал христианина-воина.
Христианство наследует от иудаизма весеннюю идею трансформации — принятия страдания, но как религия кардинального знака в своей основе полагается на личный путь. Чтобы сделать этот путь универсальным, она закрепляет его исторической правдой жизненного факта. В отличие от большинства других религий, опора христианства — не в эпически-мифологической традиции, но в личном примере Христа. Образ совершенной личности мирового значения мы находим ещё лишь в буддизме, религии Рака — тоже кардинального знака первой, светлой половины года, богатой природной энергией. Но образ Будды более всеобщ и размыт (Будда есть в каждом), по сравнению с личностью Христа, об уникальной божественности которого свидетельствует непорочное зачатие (хотя в своей основе оно имеет близнецовский миф рождения от бога, и даже сам образ Христа как пастыря перекликается с образом греческого Гермеса).
Личный пример — это именно то, что требуется для искренней веры знаку Овна, знаку атеистической ориентации, который всегда полагается на своё "я" и которого убеждает лишь правда жизни. Когда Кришна призывает Арджуну убивать врагов — или когда иудей страдает во славу Бога — земные события не являются окончательной реальностью: сквозь них проступает таинственный подплан, где обнаруживается другая жизнь, которая и является настоящей. Христианство же, теряя идею перевоплощений и вмешательства Бога в земные дела за ненужностью, ставит акцент на том, что всё, что происходит, происходит именно здесь и на самом деле, единожды и окончательно. В этом смысле оно является самой искренней и самой серьёзной религией: отражая черты Овна и идеал личности следующего кардинального знака Козерога.
Как и буддизм, христианство отвергает внешние проявления этого мира (которые — весной и летом — берут на себя слишком много внимания и которые начинает ценить лишь "осенний" даосизм), чтобы обратиться к внутренней истине человеческого сознания. Но подобно тому, как Рак является знаком зачатия для Овна, христианство, по времени возникшее на 500 лет позже буддизма, исторически делает следующий логический шаг в развитии сознания. Оно меняет свободу непривязанности и покоя (свободу от мира) на свободу воли и действия (свободу в мире). Буддизм преодолевает страдание бытия, чтобы постичь настоящее, христианство принимает его ради будущего.
Всё подлежит преображению, может и должно быть трансформируемо — и для христианина нет в мире ничего нечистого (ни пищи, ни ситуации, ни тех людей, от которых он вправе был бы отвернуться — тем самым оно отвергает ритуальность более старых религий: можно вспомнить нарушение Христом субботы).
"Ничто, извне входящее в человека не может осквернить его...Исходящее из человека оскверняет человека."
(Марк 7,18-19)
В отличие от буддизма, христианство проецирует обретаемую свободу не только на внутреннюю реальность души, но и на внешние события, делая человека полностью ответственным за свои поступки, как и за судьбу других. "Всё покорно человеку ради того, чтобы он был покорен Богу,"— говорит Августин. И это — ещё одна марсианская черта религии возрождения: серьёзность судьбы Сатурна даёт силу личной активности Марса, который в Козероге экзальтируется. Но христианская свобода сражаться постольку не представляет опасности миру, поскольку серьёзность христианства подводит нас к сатурнианскому пониманию ценности каждой отдельной человеческой жизни и личности. Этого понимания часто не хватает воинственному знаку Овна. И потому ранние христианские философы называют человека венцом творения, а у Оригена или Григория Нисского мы находим утверждение о том, что мир создан ради человека. Это — упрощение идеи иудаизма о непостижимом Божьем замысле, но оно необходимо возникает в религии, цель которой — тайное сделать явным.
Христианство также упрощает и "проясняет" понятие недоступного Бога, устами своего апологета Юстина утверждая, что оно непосредственно заложено в человеке, поскольку без Бога мир лишён смысла и случаен. Начиная с апостола Павла, понятие Бога в христианстве сливается с совестью, и обычно именно в таком виде присутствует в душе человека, родившегося под знаком Овна. Как и в культуре России, имеющей кроме водолейской овенскую компоненту, характер которой можно постичь через любимый нашим народом активный красный цвет: слово "красный" родственно слову "красивый".
Своей прямолинейной серьёзностью христианская культура отличается от предшествовавшей ей античной (отражающей характер Греции и знак Близнецов). Цицерон, будучи сам жрецом-авгуром, смеётся над предсказаниями авгуров; Платон в своих диалогах обдумывая предмет с разных сторон, вместе с Сократом принимает то одну, то другую точку зрения. А христианскими теологами движет единственно возможная правда их души, и один из них, Боеций, называет сократовский метод иронии "непозволительным".[11] Христианство сориентировано на одну истинную точку зрения, возвышающуюся над всеми остальными: идеал человеческого существования здесь видится одновременно и с позиции человека, и с позиции Бога — он становится всеобъемлющим. И это — тоже архетипическая черта планеты Марс, сливающей в себе земное и небесное, чтобы объединить весь мир единым порывом возрождения.
[11] Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии. М,1979
Сознательная последовательность мировосприятия, характерная для христианства и служащая основным нравственным ориентиром знака Овна, даёт возможность глубины мысли — и то, поверхностному взгляду кажется абсурдным, вызывая смех,— в глубине оказывается естественным и строгим. Такая ориентация исправляет падение Сатурна в знаке Овна — устремлённого за рамки обыденной жизни и часто выпадающего из её колеи — и бесспорно может помочь этому знаку ввести своё существование в хорошее русло.
Христианскому мировоззрению, как и человеку-Овну, свойственна идеализация: и понимая недостижимость цели, он часто следует ей ради движения вперёд. Эту психологическую установку Овна отразило известное высказывание Тертулиана: "Credo, quia absurdum est" — "Верю, потому что это абсурдно!". Сознательно идеализируя мир, христианство опирается на веру, ставя её выше разума. Тертулиану также приписывают слова: "Сын божий распят — мы не стыдимся, хотя это постыдно. И умер сын Божий — это вполне достоверно, ибо ни с чем не сообразно. И после погребения воскрес — это несомненно, ибо невозможно."
Истинный христианин доходит до невозможного — но не отказывается от него, как это предполагает архетип Близнецов (и буддизм, где абсурд ведёт лишь к постижению иллюзорности своих намерений), а продолжает двигаться дальше в том же направлении, пока не преодолевает силой веры тупик разума. Человечество ставит перед собой недостижимый идеал бессмертия — и значит, когда-нибудь должно его достичь. Так знак Овна прокладывает новый путь в будущее, вечно стремясь осуществить то, что ещё не свершилось. Программой средневековой схоластики — и творческого подхода к христианству сегодня — можно считать фразу Августина: "Давайте искать, как те, которые находят; и давайте находить подобно тем, которые всё ещё должны продолжать поиск."
В этом поиске христианство прежде всего выполняет задачу развития сознания — преодоления суеверий разума и его мифических, образных и нравственных догм. Не случайно современная наука получила толчок к своему развитию именно в культуре христианских стран. Задача развития сознания — основная задача знака Овна, тяготеющего к чистой науке (особенно математике). Поскольку знак Овна силой своей мысли стремится реально создать то, чего ещё нет, психическая и ментальная функции приобретают в христианстве самодовлеющее значение. "Кто совершил в уме, тот совершил на деле,"— утверждает Евангелие, и такой акцент на мышлении безусловно продуктивен для марсианской психологии действия и смелого движения вперёд, которой чужда созерцательность. Но подобный взгляд на жизнь может оправдывать страх, личную слабость и неспособность к реальному действию тех, кто на самом деле не проникся идеалом будущего.
Христианство — религия откровения: открывания. Христос призывал: "Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедайте на кровлях" (Матф. 10,27). Но нужна овенская смелость, чтобы раскрыть другим ещё неведомые им вещи, постигнутые под покровом тишины и тайны. Пока наиболее успешно с этой задачей, как ни странно, справляется наука. Пройдя горнило средневековья, она стала общепризнанной трибуной, с которой можно говорить,— и тем видным местом на горе, куда можно поставить зажжённый светильник, чтобы его все видели.
Христианство отвергает буддийский покой небытия ради импульса изменения. И для него залогом вечной жизни является постоянный динамизм души, а смертью и злом — буддийская статика и отрицание устойчивых определений, на которые можно опереться. И сам образ "середины", позитивный в буддизме. Среднее, неопределенное состояние в христианстве — значит, промежуточное: покоя оно не предполагает.
"В этом мире есть и хорошее, и плохое. То, что в нём хорошее — не хорошее, то, что плохое — не плохое. Но есть плохое за этим миром, то, что воистину плохо, что называют серединой. Это — смерть. Пока мы в этом мире, нам следует приобрести себе воскресение, чтобы, если мы снимем с себя плоть, мы оказались бы в покое и не бродили бы в середине" (неканоническое евангелие от Филиппа)[12].
В христианстве покой неотделим от движения:
"...Каков знак вашего Отца, который в вас? Это движение и покой" (неканоническое евангелие от Фомы)[13].
[12] Трофимова М.К. Историко-философские вопросы гностицизма. М,1979 Коптские рукописи Наг-Хаммади. Сб.II, соч.3, 63
[13] Трофимова М.К. Историко-философские вопросы гностицизма. М,1979 Коптские рукописи Наг-Хаммади. Сб.II, Соч.2, 55
Для прямого и последовательного общего движения вперёд необходим ориентир — маяк в бурном море человеческой истории, общий символ цели. И в христианстве мы находим по-сатурниански жёстко сформулированный догмат "Символа веры". Христос также предстаёт перед нами как нечто большее, чем исторически существовавший богочеловек: он мыслится как символ — Слово, Логос, творящий мир и живущий параллельно с ним. Так в христианстве мы находим черты водолейского Мифа, возвышающегося над овенской историей фактов. И про христианского Бога нельзя сказать, как про Бога иудеев, что он не закончил творение Вселенной — напротив, в образе Христа Саваоф явил её высшее совершенство. И только послав людям спасителя, Он удалился от людей, заняв в небесах своё невидимое место безликой ипостаси Троицы, подобно древним демиургам архетипа Водолея.
"Символ веры" свидетельствует о главном водолейском стремлении христианства к всеобщему объединению: "Верую во единого Бога-Вседержителя... (значит Бог все же един, несмотря на религиозные распри), Творца Неба и Земли, видимого же всем (! даже атеистам? здесь можно призадуматься над христианской задачей тайное сделать явным. Оказывается, Бога все видят — лишь не осознают? Но ведь мы обычно видим мир, лишенный чудес: значит Бог и в материальном мире тоже, а не только вне его, как порой полагают)... и невидимого (никто не познает Его до конца)..."
Творец Неба и Земли — первое мифологическое определение демиурга, самого древнего из богов, роль которого — в поляризации двух граней бытия, за счет которого возникает мир. Эта поляризация необходима ради нового творения, за которое ратует христианство. И вместе с единством, в "Символе веры" звучит водолейский разрыв Земли и Неба — который проявляется в христианской идее греховности тела. Если для пантеистического мировосприятия Льва, видящего божественное во всём, само тело священно, для оторванного от Земли Водолея, которому покровительствует бог Неба и его духовных озарений Уран, тело — лишь прах, мешающий подняться до реальности умопостигаемого абсолюта. И в духе Водолея, отделяющего небесное от земного, Христос мыслится Логосом, Словом, символом — и лишь потом человеком. Непорочным зачатием христианство фиксирует эту границу между небесным и земным: в отличие от Будды, которым должен стать каждый, Христос недостижим. Можно лишь бесконечно приближаться к пониманию того, как уподобиться Христу,— но полностью отождествиться с ним никогда не удастся.
История наполняет символ разным значением. И, в отличие от неизменного Будды, разное время воспринимает образ Христа по-разному. Доля сверхъестественного в его облике то увеличивается, то уменьшается в зависимости от тех чудес, которые Уран являет миру. В век научно-технического прогресса Христос мыслится почти полностью человеком (как в рок-опере "Jesus Christ Superstar"), и овенское понятие подвига замещает козероговскую установку мессии. Когда же сила веры даёт нам представление о воскрешении в ином теле ради невероятного преображения всего нашего мира — тогда Христос сливается с неведомым творцом нашего мира, как мессия из будущего Водолея.
Он воскресает весной — вместе с овенским возрождением природы. И с ним воскресает весь мир, являя нам водолейскую сознательность ноосферы: образ будущего единства людей и бодрствования разума — опять же овенский образ пробуждения мысли и жизни от сна и смерти. Прежняя жизнь предстает смертью и сном; новая, наполненная вечностью мгновения, устремляет в полную неопределенность. Она призывает забыть о законах времени Сатурна: о том, что за радостью весны следует покой лета, умирание осени и сон зимы. Она зовет вечно пробуждаться вопреки естественным процессам, бесконечно повышая внутреннюю активность нашей природы.
Христианский путь — путь в будущее. Это определяет роль традиции, несущей символ, пытаясь сохранить и передать из поколения в поколение его истинный, изначальный смысл. В христианстве, где была осмыслена историчность развития человечества, большое значение приобретает общество (Юпитер, передающий волю отдалённого Урана с небес на Землю). Психологическое знание буддизма может быть прочувствовано и взято непосредственно из жизни: оно неизменно, архетипично. Но исторические символы христианства передаёт лишь традиция: общество, которое хранит накопленное культурой, в то время как сама цель преобразования не может не разрушать их. Передача культурной базы обществом по цепочке в будущее становится основой постепенного преображения реальности. Идея коллективности (соборности) — одна из ключевых психологических идей водолейско-овенской культуры, на которой не ставят акцент восточные религии. Христианскому же мышлению с самого присуще чувство универсального объединения народов и культур в единое вселенское человечество. Как пишет русский философ Н.Бердяев, на заре нашей эры, когда "образовался новый христианский мир, началась всемирная история, которая древнему миру не была известна."[14]
[14] Н.Бердяев. Смысл истории. М., 1990 с.93
Вслед за иудаизмом христианская культура ставит акцент на видимых свершениях: "Всякое дерево познается по плоду" (Лука 6,44). И христианские страны демонстрируют размах достижений и ощутимые плоды коллективного движения в будущее (технический прогресс Запада или попытки воплощения мечты человечества о справедливости во Франции и России). Они сегодня определяют мировую историю. Это земное движение и коллективную цель подчеркивают и слова: "Вы — соль земли" (Матф. 5,13). Богоизбранность с отдельных лиц одного народа расширяется до всего человечества. Христианство апеллирует к каждому, но особенно — к наиболее динамичной части населения, не обремененной материей и потому способной на идеалистические свершения ("Легче канату пройти в угольное ушко, чем богатому достичь царствия..."— и Бердяев полагает, что марксизм, продолжая иудаистическую идею построения рая на земле, неслучайно возлагает надежду на неимущий пролетариат, по-христиански видя в нем избранный класс).
Каждый должен стремится к идеалу преображения — и потому добровольная помощь Творцу иудаизма в христианской культуре претворяется в социальную обязательность земных свершений. Это отражается в идее, что каждый несёт свой крест. При этом сама цель ни в коей мере не должна быть материальной:
"Не заботьтесь, "что нам есть?", или "что пить?", или "во что одеться?", потому что всего этого ищут язычники... Ищите прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут..."
(Матф. 31-32, 26)
Жить по закону, данному Адаму и Еве: жить, чтобы в поте лица добывать хлеб насущный и в муках рожать,— это отнюдь не идея Нового Завета. Это ещё раз подчеркивают слова Христа:
"Возьмите бремя моё на себя... ибо иго моё благо, и бремя моё легко."
(Матф. 11, 29-30)
Христианский крест — это не бремя кармы, от которого хочется избавиться, а нечто прямо противоположное.
В иудаизме крест — печать, которой Бог отмечает праведных и свой союз с ними в деле исправления Вселенной,— подразумевает по-сатурниански одинокое понятие конца, ассоциируясь с последней буквой алфавита (тав — "знак, крест"). В христианстве крест — это начало и печать личного пути человека среди других людей — символ пути, который предписывает каждому знак Овна, устремляющей личность совершить нечто большее, чем требует от неё прежняя, традиционная жизнь общества. В более общем смысле это также фундамент будущего здания традиции и путь, по которому за святыми и праведниками идут все.
Как и в иудаизме, крест своего пути — своих личных деяний — это показатель близости к Богу. "Чем ближе человек к Богу, чем больше он трудится, тем больше крестов ему вменяется,"— в этих словах блаженного Августина синонимом праведности оказывается также труд — и это зачастую основа идеологии Овна в быту. Энергетическая сила этого знака побуждает его к действию, порой не давая ему признать, что может существовать что-либо выше труда: это оправдано тем, что для Овна труд всегда подразумевает личное, а значит, неформальное деяние человека. Если же под трудом мы разумеем механическую работу (Девы), а под крестом — монотонное выполнение своих обязанностей и привычное лунное повторение своих переживаний, как часто бывает,— фраза Августина теряет свой смысл.
Крест тогда получает отрицательное значение как груз страдания, вызванного отклонением от праведного пути. "Когда человек идёт прямым путем (мы бы сказали — соответствует своей личной, идеальной овенской сути), для него и креста нет. Но когда отступит от него и начнёт бросаться то в одну, то в другую сторону, являются разные обстоятельства, которые и толкают его на прямой путь (устремляя его к своему предназначению). Эти толчки и составляют для человека крест. Они бывают, конечно, разные, кому какие нужны,"— пишет старец Амвросий Оптинский, и его слова подразумевают не нивелировку, но утверждение личного "я" человека. Правильный путь — тот, который нужен не для жизненного благополучия (Юпитера), но для судьбы души: как бы мы сказали астрологически, для реализации её сатурнианской программы ради возникновения импульса Марса к её возрождению.
При этом самоутверждение в православии считается самым большим грехом. Что же под этим имеется в виду — отрицание "я", его растворение во всеобщем сознании, как в буддизме? Отнюдь нет. Грех — не в выделении из божественного смешения овенской индивидуальности. И не в природной обособленности Сатурна, приведшей к созданию земного мира: такой взгляд видит грешность тела просто в том, что оно существует (он есть у гностиков, но не случайно их учение признаётся ересью). Грех — в нежелании выйти из самотождества Овна (признания своих сил и возможностей) к единству Водолея: к истинному — светлому — общественному проявлению себя, включению в бескорыстный творческий процесс, которым правит единство душ и умов. Поскольку личность, искренне устремленная вперёд, всегда нарушает гармонию прежних традиций, святые говорят о том, что они самые большие грешники. Но в силу своих деяний и поскольку они проявили свои способности для других, они святые.
Общее дело свято, потому что оно общее. Недаром Христос говорит: "Если двое из вас согласятся на Земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца небесного — Ибо, где двое или трое соберутся во имя Моё, там и Я посреди них." (Матф. 18,19-20)
Возвращаясь к психологии, заметим, что если архетип Рыб растворяет себя в хаосе всеобщей относительности, а Рак — в отождествлении с миром и Космосом, то Овен — это тот самый знак, который никогда не теряет себя. Христос говорит: "Кто душу свою потеряет, тот её обретёт", но смысл здесь другой. Христианская потеря души — в по-водолейски бескорыстном отношении к людям, раскрывающем понятие христовой любви. Это любовь в духовном смысле (Нептун, в смысле его экзальтации в холодном и ангельски-идеальном знаке Водолея). Не душевная любовь к человеку и человеческому (архетип Луны), но водолейская способность исполниться небесного духа и подняться до возвышенного идеала — чтобы обеспечить бессмертие тленного мира и вечность эфемерного мира души. Психологически, ощутить вечность жизни — значит, прикоснуться к архетипу любви (Венеры), но постоянно утверждать, что душа в своей стремлении к бессмертию права,— для этого нужна сила и последовательность Марса. Христианство отрицает присущие Овну романтические эмоциональные порывы Марса-Луны, ради скрытой первозданной силы Марса-Нептуна; Овен стремится от явного блага Тельца куда-то дальше, к непостижимому блаженству Рыб. И из всех земных аналогий небесной любви христианство в быту сохранило лишь нептунианский образ безлично рождающей любви, которая связывает Божественную мать и её вселенского ребёнка.
Призыв "возлюби ближнего как самого себя" утверждает ценность человека — как необходимую компоненту свободы человеческого действия. И именно бесконечная ценность личности становится основой учения о воскрешении во плоти. Только она позволила христианству не только провозгласить, но и сделать краеугольным камнем веры учение о возрождении и бессмертии тела. То, что в иудаизме предстает медленным и тайным процессом, в христианстве становится откровенной целью.
Сначала, вслед за близнецовским дуализмом греков, у апологетов христианства тело, как смертное, может противопоставляться бессмертной природе души. В последующей патристике (начиная с Григория Нисского) человек един, он душа и тело вместе, и признание этого единства помогает христианству уверовать в телесное воскрешение. Уже у Августина, родившегося под знаком Скорпиона, связанного с проблематикой смерти, мы находим мысль о симпатии души к телу и необходимости заботы души о теле: любовь к своему телу — всеобщий естественный закон и значит, по сути, является благом. Психологическая проекция воскрешения во плоти — овенский материализм, на котором только и может быть основано желание переустройства мира. Чтобы воплотить главную утопию человечества, дух должен любить всё телесное, как себя самого (в смысле: с той же водолейски-ангельской высотой).
Изначально идея возрождения тела идет от мумий Египта, согласно верованиям которого тело имеет 4 компонента. Первый — дух, который небесная богиня Нут уводит на Небо. Второй — душа, которая остается близ тела и для которой рядом с гробницей пирамидой строился поминальный храм. Третий — само тело, за которым дух с небес ещё вернется. Он должен будет его опознать: для этого столь тщательно бальзамировались мумии. А ещё имя, ради которого возводилась пирамида: значит, речь шла не просто о новом рождении человека, а о сохранении его индивидуальности.
Воззрения о разных частях души существовали по всему миру. Подобным было представление древнего Рима, на почве которого зародилось христианство:
Части души — маны (души предков), плоть, дух и тень:
Эти четыре предназначены четырём местам.
Плоть скроет земля,
Тень будет витать вокруг могильного холма,
Орк (ад) примет манов, дух вознесется к звездам.
Представления о духе, теле и душе (тени) здесь идентичны. Но понятие личной индивидуальности не проявлено: его замещает образ духов предков — манов, хранителей судьбы рода в целом. Египетскому понятию имени (рен) в большей степени соответствует образ гения как личного покровителя человека, а не семьи, хотя и он тесно связан с родом ("genus" — значит "род"). Исток индивидуальности — генетические качества личности и судьба предков, астрологически — Сатурн: память о прошлом. Но сама она — Солнце, экзальтирующееся в Овне: достижение более высоких качеств, чем прежние, проявление нового уровня жизни на фоне яркого по-весеннему пробуждения жизненных сил.
Преодолевая римскую языческую приверженность своим корням, христианство унаследовало из Египта идею, что должна быть сохранена уникальная личность (а не только её генофонд). Это должно быть так ради человеческого идеала высшей справедливости и человечности жизни. Этот идеал присутствует в самой жизни в древней идее перевоплощений — также изначально связанной со стремлением сохранить качества в своем роду, что обеспечивает природное бессмертие тела и души человечества. Но тогда не к чему стремиться — и христианство отвергает понятие перевоплощений. Бессмертие души должно быть достигнуто в новом качестве полностью осознающей себя личности, через воскрешение овенского сознания "я", а не только набора индивидуальных качеств. Не психика, не душа как совокупность неуловимых эмоций будет вечна, а полностью осознанное "я". Но поскольку мы отождествляем себя с телом — то и тело тоже.
Так христианство отделяет то, что есть (природное бессмертие), от того, чего нет (вечность "я" и тело), слитые в восточных религиях, как две грани одного и того же. Опорой такого противопоставления служит явленный мир материи: водолейское отделение Неба и от Земли, идеи — от её воплощения. Точкой отсчета оказывается "я" со своим субъективным восприятием: пока мне кажется, что "я" не бессмертно, значит, так оно и есть. И это будет так до тех пор, пока я не буду уверен в обратном. Это предполагает личный опыт (Марса). Буддизм считает восприятие "я" основой иллюзии, христианство опирается на него как на незыблемую истину. И это верно в том смысле, что субъективное восприятие изначально строится на коллективном разуме (Юпитера). Значит, здесь ставится задача изменить сам коллективный разум. И это в самом деле то, что многократно удавалось христианским странам.
Марс — планета нового воплощения, Уран — планета дальнего полёта мысли. Обретение нового предполагает разрыв с прошлым, лишающий душу защиты. Психологически это ведёт к нервозности Овна и Водолея, раздражительности, связанной с постоянным внутренним динамизмом (образ истеричности христианской веры, если она приближается к фанатизму). Если буддизм убирает привычные опоры одну за другой, по-индийски мягко, то христианство одним махом зачеркивает их все, взамен предоставляя одну только идею, причем до конца непонятную: непостижимую даже в принципе. Даже наш личный опыт всегда является только ступенью, в какой-то момент приближавшей нас к истине, но так до конца и не приблизившей тогда! — и тем более неактуален он сейчас: не стоит и вспоминать. Бескомпромиссно противопоставляя жизни смерть, Богу — Дьявола, эта религия сама вызывает страдание, которое не может утихнуть, пока существует этот дуализм, а он будет, пока развивается мир.
Если есть Дьявол, то всегда остается подозрение, что бы ни происходило, оно исходит от него: даже всякое видимое благо может обернуться злом, даже чудо навлекает на себя подозрение. Чудеса от "темных сил" — любимых сюжет западных фильмов. Аргументом за Бога является твердая личная вера собственного "я" — но в чем уверен один человек, другой может сомневаться. И противоборство Бога и Дьявола проецируется на борьбу воль отдельных людей, откуда рождаются войны за веру. Здесь можно вспомнить образ "войны всех против всех", сформулированный Овном Гоббсом.
Позитивная роль этой войны в том, что в ней может родиться действительное понимание того, что же в данный момент является благом для человечества, а что нет. По архетипической логике благом будет то, что ведет вперед, злом то, что консервативно тормозит развитие общества. Так, пройдя горнило инквизиции, наука доказала себя как общественное благо, а мистика осталась в стороне от прогресса. И до сих пор в общественном сознании господствует этот взгляд. С наукой не спорят. Таким образом борьба добра и зла изменяет коллективный разум. Это архетипический сюжет в мифологии проявляется как свержение старого царя богов, организовавшего наш мир, новым, более мудрым, военным предводителем: громовержца Тора (Юпитера) — вождем Одином (Марсом), который садится на его трон. Так одно общественное мировоззрение сменяет другое.
Противопоставление добра и зла — яркая черта архетипа Овна, который осуществляет волевой выбор, а для него нужны ориентиры и аргументы. Поэтому столь большой акцент ставится на защите от сил зла. Если индуизм хранит жизнь, как она есть, предполагая естественный путь её развития,— и потому вопрос зла здесь неактуален, то христианство вторгается в сферу непроложенных путей, совершая экспансию на территорию того, что представляет угрозу человеку — и бессмертию его души, как уже наработанной человечеством данности. Водолейский духовный отрыв от материи до поры до времени оставляет тело в забвении, но о жизни души и её способности к возрождению христианство проявляет целенаправленную заботу, которая становится не личным, как в буддизме, но общественным делом.
Её раскрывают такие понятия православия, как трезвление, страх божий, любовь, покаяние, а католичество делает акцент на унаследованном от иудаизма принятии страданий, трансформирующих душу. Страх и Любовь — также категории иудаизма: сефироты, творящие мир (Гебура и Хесед), как и само понятие Суда (Бина). В комментариях[15] Страх и Любовь даже называются крыльями, с помощью которых человек возносится от нижнего мира Асия к высшим мирам (ранее сотворенному миру чистых качеств Йецира и умостигаемой сфере Брия). Любовь и Страх диалектически едины: и любовь таит в себе страх стыда, исходящий от постижения скрытых истин, принадлежащих лишь Богу.
[15] Ликутей Амарим (Тания). Вильнюс, 1990 с.237-247
В христианстве эти понятия приобретают более психологически-бытовое и общественно-значимое звучание. Спасительный страх — трепет за мир — мобилизует внутренние силы Марса, делая человека всегда готовым к импульсу действия. Любовь к людям несёт силу движению вперёд, а покаяние, как открытость всех Божьему суду, разрушает прежние заблуждения души, толкая к постоянному открытию новых истин. Психологически новый вывод, даже самый простой ("виноват я сам") избавляет душу от повтора прежних страданий, давая ей простор, рождающий силу веры,— потому покаяние называется "божьим даром". Практика покаяния (Плутон, дающий новые силы экзальтации Урана) предполагает самоуглубление и самоанализ, и христианство выводит человека к субъективным глубинам его души. Трезвление — внимание к душе, к каждому чувству и движению сердца — учит регулировать анархические движения души, включенной в неуправляемое творчество Водолея. (Вероятно, не будет неверным определить его как очень рациональную медитацию, непременно сохраняющую чувство своего "я").
Через познание внутренних истин человек смотрит на внешнюю реальность: чтобы видеть её глазами того, кто изначально не похож на неё. Это противоположно взгляду восточных религий, где чистая душа отражает истины объективного мира (что и сопоставляет их знакам, рожденным на летнем посыле энергии, ориентирующем человека на внешнюю жизнь). Христианин — странник в этом мире, пришелец из потусторонней реальности своего "я". "И лисицы имеют норы, и птицы — гнёзда, а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову",— говорит Христос (Лука 9,58). И философия христианства, делая это нормой жизни души и лишая её внешних привязанностей и опор, побуждает созидать субъективное царство Божие внутри, чтобы оттуда оно распространилось и вовне.
В этом смысле буддизм, хоть и освобождает душу от привязанностей, но не вычеркивает человека из мира: из мировой предопределенности — настолько, чтобы обязать его туда вернуться и самому сотворить реальность своей души. Он предполагает, что иллюзия мира творится сама собой — в бессознательном процессе игры сознания, лишенном субъективизма исчезающей души. Нет зла, есть только наше непонимание, невидение реальности. С точки зрения веры в судьбу, ни бы ни случилось, происходит лучшее, что могло произойти. Сам Бог делает выбор, откликаясь на несовершенные действия человека. В христианстве же Творец допускает зло: забегание разума вперёд естественной истории — "поперёд батьки в пекло", и потому мы можем творить свою жизнь и мир вокруг себя и лучше, и хуже. Христианство побуждает совершенствовать инструмент души ради дела: чтобы свободно творить, ей приходится сначала познать зло, чтобы потом отказаться от него и стать по-водолейски ангелоподобной.
Уходя вглубь себя и разрывая рамки экологичных законов мирового предопределения, мы непременно сталкиваемся с издержками её несовершенства. Мы видим, что не изжили ещё наследия бессознательного прошлого, соблазна зверств и повторения кровавых ужасов — которые ежесекундно являет жизнь внешнего мира и массовое искусство, отражая потребности мировой души. В то же время тот, кто ощущает водолейское единство людей, провозглашаемое христианским принципом соборности, не может не чувствовать себя её частью: он оказывается лично причастным ко всему происходящему. (Сегодня достаточно включить телевизор — и ты будешь виновен в прелюбодеянии, если не в убийстве: который по этой причине боковые ветви христианства просто отказываются смотреть).
От бездн своей души и тупика страданий мира христианина спасает вера. "Вера укрепляет душевные чувства, и человек ощущает в себе, как будто нечто невидимое убеждает его не внимать видению вещей страшных,"— эта цитата из христианской литературы показывает нам роль возвышенных ощущений Нептуна по отношению к разоблачениям Плутона. Подобно тому, как орбита Плутона находится дальше небесного пути Нептуна — и как в мифологии омывающая мир река отделяет его от царства смерти и не подпускает живых к мраку подземного царства, так силы веры, высшей любви и высшей красоты хранят человека от ужасных истин Плутона и всепоглощающего страдания мировых переустройств.
Как известно из истории, Русь выбрала православие именно за красоту ритуала, и богатство убранства её церквей до сих пор производит впечатление на иностранцев. Казалось бы, очень мирская причина выбора религии — но история поставила на ней акцент, и неслучайно. Вероятно, она отражает не только нашу тенденцию "представить товар лицом", но и стремление сделать веру праздником. Всемирным праздником, который перекрывает страдание и страх. К тому же храм — отражение внутреннего мира: для русской души он красочней и богаче мира внешнего (и если принять во внимание скудость нашей природы и обычную нехватку энергии на обустройство жизни, это естественно). Вдохновение, праздничную красоту и душевную эйфорию православной веры астрологически отражает экзальтация Нептуна в Водолее.
Экзальтация планеты веры в Водолее — знаке мысли — значит также, что каждая мысль имеет своё тончайшее ощущение, а каждое ощущение предполагает сопутствующую ему мысль. "Вера и знание — две стороны одной универсальной силы разумности,"— пишет об этом раннехристианский философ Климент Александрийский.— "Вера без знания не более, чем фундамент без здания". А Августин считает веру первым шагом к знанию: "Ум продвигается вперёд в понимании того, чему он верит. Для невежественной толпы, по-видимому, полезнее авторитет достойных людей, для учёных — приличнее разум." В христианских сочинениях (у Оригена или Николая Кузанского) сам Бог понимается как Мысль (через понятие Урана). И если буддизм учит жить (в потоке жизни, а не своей мысли), то христианство учит думать, побуждая человека запоминать движения души.
Пиетет к знанию, дополняющему веру, христианство наследовало из иудаизма. Постепенно сознательный акцент на вере притушевал в христианстве роль знания — отчего потом, как необходимая компенсация, появилось научное мировоззрение, противостоящее религиозному. Для иудаизма, отразившего психологию наиболее верующего характера Рыб, этот акцент является естественным. Вера Рыб — это пассивное принятие того, что есть, преодолевающее безумные позывы собственных желаний. Но вера Овна — это стремление мысли к будущему и вера в эту мысль. А потому, отрицая знание, мы подрываем корни христианской веры.
Христианство стало неотъемлемой и привычной частью жизни современной европейской цивилизации — но именно поэтому приобрело присущий ей формализм. Приведем слова русского философа В.В.Розанова:
"Религиозное мышление, в пределах схемы христианской, давно представляет собой иссохшую мумию в драгоценной саркофаге, о которой никто не заметил даже момента, когда же именно она перестала жить и дышать."[16]
[16] Розанов В.В. Русская церковь. в соб. соч. Розанова т.1 Религия и культура. М., 1990 с.348
Критическое отношение к современной христианской повседневной религиозной практике выражали чуть не все мыслители XIX-XX веков, кто обращался к этой теме. Мысль Розанова продолжает наш современник А.Уотс, священник англиканской церкви, покинувший её лоно ради изучения восточных учений:
"... мы духовно парализованы фетишем Иисуса... Его буквальный евангельский образ за долгие столетия почитания стал больше похож на кумира, чем все изваяния и столбы на свете, и сегодня почитать Его и поклоняться Ему на самом деле — значит разрушать этого кумира."[17]
[17] Alan Watts. Nature, Man and Woman. New York, Pantheon books с.39
Характерен взгляд Юнга об отрыве внешних ритуалов от естественных корней души:
"Христианская цивилизация показала ужасающую пустоту: она имеет внешний лоск, но внутренний человек остается незатронутым, и следовательно, неизменным. Его душа отделена от его внешней веры; в душе своей христианин не идет вровень с внешним прогрессом. Да, всё должно быть найдено вовне — в образе и слове, в церкви и Библии — но никогда внутри. Внутри, как и в древности, правят архаические верховные боги; то есть внутренняя связь с внешним богообразом не развивается из-за недостатка психологической культуры, и следовательно, проникнута язычеством. Слишком мало людей имеют дело с божественным образом как внутренне присущим своей душе. Христос встречает их только вовне и никогда внутри души; поэтому темное варварство всё ещё царствует там; и теперь во все более поношенном одеянии оно затопляет мир так называемой христианской цивилизации."[18]
[18] Юнг К.Г. Психология и религия. "Ваклер", 1997 с.29
В христианстве, сложившемся как идеализация Овна, вера служит точкой опоры, от которой следует оттолкнуться (так сила Марса опирается на невидимую мощь Нептуна) и которая служит наградой, надеждой на лучшую жизнь (экзальтация Нептуна в Водолее). Но она не подтверждена природным естеством: христианство ставит задачу развития веры в то, чего в природе нет,— и как искусственно воссоздаваемая, вера христиан обычно далека до детской простоты. Как пишет Бердяев:
"Христианство закрывает наглухо внутреннюю жизнь природы и не допускает человека к этой жизни. Оно как бы умерщвляет природу. Это — оборотная сторона совершенного христианством великого дела освобождения человеческого духа... Христианство совершило процесс освобождения человеческого духа через отделение его от внутренней жизни природы. Природа осталась погруженной в тот языческий мир, от которого следовало оттолкнуться."[19]
[19] Н.Бердяев. Смысл истории. М., 1990 с.90
Чтобы подчеркнуть негатив искусственности — умственности — того мира, который во все века творило христианство, вновь обратимся к словам критиковавшего его Уотса, говорившего, что христиане воспринимают Христа архитектором или механиком мироздания, который остается вне этого мира. Они скорее видят в нем скорее некую систему принципов, чем живую реальность и внутреннее содержание всего. Поэтому человеку, который хочет включиться в христианское миросозерцание, приходится совершать над собой неестественные усилия, отстраняющие его от обычной живой реальности, к которой обращено сердце человека, и потом вновь достигать её с превеликим трудом (что подчеркивает именно водолейскую задачу осознания мира, а не непосредственной жизни в нем, которую архетипически ставит эта религия):
"Когда я ухожу из церкви, покидаю город и выхожу под открытое небо, когда я вместе с птицами — не взирая на всю их жадность и ненасытность, вместе с облаками — несмотря на все их громы и молнии, вместе с океанами — несмотря на бури и всех чудовищ, сокрытых в бездне, я не способен ощущать христианство, ибо я нахожусь в мире, который растет изнутри. Я просто не могу почувствовать его жизнь, нисходящую к нам извне, сквозь звездную твердь — даже если считать эти слова просто метафорой. Точнее, я не в состоянии почувствовать, что эта жизнь исходит из Иного, из Того, Кто качественно и духовно находится вне всего живущего и растущего. Наоборот, я чувствую весь этот мир, движущийся изнутри, из глубины столь же бездонной, как и моя внутренняя глубина, более истинным "я", чем мое внешнее сознание".[20]
[20] Alan Watts. Does it Matter? New York, Pantheon books с.37 или: Вандерхилл Э. Мистики XX века. М., 1996 с.28-29
"Вы не от мира,"— говорит Христос (Лука 9,50). Но именно поэтому христианская вера — во многом вера от ума, часто не способная существовать без выдвигаемой на флаг идеи. Даже мнимое сумасшествие почитаемых в христианстве юродивых — выражение их опорной идеи, рожденной в противовес бытию. Розанов пишет о православии: "Все жизненное, живучее, крепкое земле, преданное труду, надеющееся на людей и их свойства человеческие, не только стерто здесь, но и вырвано с корнями; и выброшена за порог церковный самая земля, на которой могли бы укрепить свои корни эти земные лилии."[21] Православие не возводит в принцип ощущение радостности, "переносит Голгофу в сам Вифлеем", и получается так, что оно возвеличивает не царство Божие внутри нас, которые живут сейчас, а иное бытие за гробом.
[21] Розанов В.В. Русская церковь. в соб. соч. Розанова т.1 Религия и культура. М., 1990 с.331
И нет ничего удивительного в том, что отвергающая жизнь религия и не живет в своем официально признанном стволе. Лишь в ответвлениях, рожденных в противовес: таких, как старообрядчество — можно найти жизненную яркость песен-молитв и красоту самовыражения искренней веры, о чем пишет Розанов. Официальная церковь утрачивает истину живой веры, ставя букву выше духа — именно потому, что не имеет, кроме буквы, иной опоры в миру. И православие остается верой детей и старушек, для которых мир и его социальная жизнь ещё или уже не важны, а буква ещё или уже не может заслонить духа.
Вера не от естества, христианская вера легко доходит до фанатизма, примером чего служат не только крестовые походы средневековья, но и современное глубоко запавшее в душу и до конца не изжитое представление о соблазнительной греховности плоти и порочности внешнего мира, более проявленное в католичестве. Ничто не может избавить человека от "первородного греха" (если не придерживаться твердой уверенности, что Христос уже сделал это, выведя из ада прародителей Адама и Еву) — и ныне европейские мыслители приходят к неутешительному выводу, что "компенсацией чувства греха стало уклонение западного человека от христианской традиции, которая его явно тяготит."[22]
[22] Тойнби А. Постижение истории. М., 1991 с.378
Бороться с радостью жизни и её естественными инстинктами бесполезно — природа мстит за себя. Но можно понять их суть, что делает западный священник и философ Тейяр де Шарден, для которого несомненной основой всякой любви является любовь космическая, всеобщая. В ней суть нашего инстинкта влечения друг к другу; а секс — лишь её частичка, которой не заменить целого. Если человек прикасается к божественной любви, удовлетворены все его инстинкты; если её нет — ничто не сможет их удовлетворить. Ни формальное поддержание праведного брака, ни эротика с порнографией, ни гомо- и гетеро-сексуальность, ни полный целибат.
Фанатично отвергая радость этого мира, христианство во все времена порождало экстремистские течения, ожидающие близкого конца света. Но справедливости ради надо заметить, что это также одна из закономерных черт марсианского мировоззрения. Вместо поступательных трансформаций Плутона оно предлагает разрушить весь мир до основания: поскольку преодоление смерти в овенском архетипе возрождения подразумевается само собой.
Отрицания созданного мира не было в иудаизме, этическое учение которого основано на не случайности божьего творения. Но когда философская идея противовеса внутри божественного бытия профанируется христианством как противоборство Бога и Дьявола, и осмысление мира в гностической традиции доходит даже до мысли, что творцом всего видимого является Дьявол, в то время как Богу остаётся лишь неведомое царство того, что ещё не сотворено.
Но рациональная, гностическая ветвь остаётся лишь боковым ответвлением христианства, которое с марсианской прямотой утверждает лишь то, что царство будущего века — лучше нынешнего и призывает верить в него, оставив рациональные размышления в стороне. Логически разбираясь в христианском учении, мы рано или поздно дойдём до абсурда. Для христианского миросозерцания рациональное познание не достигает истины: о которой свидетельствует лишь сила духа человека. К знанию о ней можно приблизиться лишь путём озарения ("illuminatio" Августина), интуитивно предвосхищая её.
Ставя акцент на вере, под истинным знанием, как и под мыслью, христианство понимает озарение Урана, а не информацию Меркурия. Двоичная логика мысли Меркурия не оставляет места чуду, непредсказуемая мысль Урана живёт им. Легенды о христианских святых и мучениках, не горевших в огне и не тонувших в воде, подчеркивают силу их веры в невозможное, ставящую их выше ощущений физического тела. Праведники верой творят чудеса, и этим они разрушают предопределённость прошлого ради непредопределимости будущего. В иудаизме по закону противовеса небольшое количество праведников уравновешивает большое число грешников: роль тех и других предопределена, и в конечном итоге последние так же необходимы, как и первые. В христианстве закон равновесия полярностей откровенно нарушается в сторону праведников, и мир сдвигается с отправной точки: будущая гармония будет непостижимо другой. Обозначенной божественно неопределимой мыслью — и созданной волей людей.
Разрыв первых христиан с прошлым и необусловленность их поведения внешними обстоятельствами даёт психологический толчок к распространению учения о свободе воли, которое по праву можно назвать христианским. "И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (Иоанн: 8,32). Акцент христианской свободы, отличающей её от освобождения буддизма, в том, что это прежде всего свобода действия (и лишь потом свобода души). В восточных религиях действие сковано законами мира — оно не нарушает общей гармонии предопределения, и лишь душа может освободиться от него. В христианстве Бог дал человеку свободу действовать на свой страх и риск, нарушая эту гармонию даже с разрушительными для мира последствиями. Это создает драматизм истории, как она представляется взгляду христианской культуры. Как пишет Н.Бердяев,
"христианство впервые внесло в сознание понятие свободы, неведомое эллинскому миру, которое также было необходимо для конструирования истории. Христианство создало эту бурную, бунтующую историю западных народов, которая и сделалась историей по преимуществу."[23]
[23] Бердяев Н. "Смысл истории". М.,1990 с.28
В понимании своей свободы: её нептунианском ощущении, урановском предчувствии и сатурнианском применении — главный движущий импульс, искра энергии христианства, зажигающая его факел, видимый всему миру. В христианском стремлении к манифестации истины свобода — абсолютная, когда даже Бог не навязывает человеку своей воли,— сама по себе есть благо, и вне свободы не может быть добра:
"Христианство утверждает свободу добра. Оно утверждает, что добро есть продукт свободы духа, и что только то добро, которое есть результат свободы духа, обладает истинной ценностью и является настоящим добром."[24]
[24] Бердяев Н. Смысл истории. М., 1990 с.86
Когда человек сам выбирает путь, он берёт ответственность за происходящее. Эта та серьёзность, о которой мы говорили в начале, и для которой не требуется даже стимула быть помощником Творцу. Человек одинок в своем выборе. Бог не помогает ему, не осуждает и не оправдывает его действие — такое видение приближает нас к свободе. Как говорит Бердяев, "свободен духом тот, кто перестал ощущать историю как внешне навязанную, а начал ощущать историю как внутреннее событие в духовной действительности, как свою собственную свободу."[25] Правда, христианская свобода привела и к духовной децентрализации, автономии и разделению всех сфер культуры и общественной жизни. Ныне мы с трудом пытаемся воссоединить раздробленные области жизни и массовой информации, науки и религии, будучи вынуждены искать то определение единого духовного центра, которое удовлетворяло бы всем этим сферам и возвышало бы над практической конкретикой субъективно переживаемого. Пока свобода мыслится и становится отрывом от Бога, это ведёт человека к истощению творческих сил и самоотрицанию.
[25] Бердяев Н. "Смысл истории". М.,1990 с.30
Идея непредопределимости будущего и свободы воли — кардинальные идеи мировоззрения Водолея. Христианский философ Боеций, живший в V веке, когда была ещё жива греческая логическая традиция обсуждения религиозных вопросов, совмещает божественное провидение с человеческой свободой в такой геометрической схеме. Провидение остаётся простым и неизменным, подобно неподвижному центру движущихся окружностей. Центр — свободная воля Бога, окружности — предопределённые судьбы созданным им вещей. Чем дальше человек удаляется от центра, тем больше он ощущает движение колеса фортуны, с необходимостью влекущего его за собой. Чем ближе человек к Богу, тем более он неизменен и свободен. Судьба не является препятствием свободе, ибо её можно преодолеть выходом из своего круга времени. И знание не мешает свободе. Когда мы видим, что солнце восходит, не это заставляет его восходить. Ничто не мешает человеку выбирать, хотя Бог знает, что он выберет.
В чём же основа христианской свободы? — В водолейском понятии соборности, устремляющей душу человека выйти за пределы себя, размыкая границы его собственного предопределения. Поскольку в человеке живёт и действует множество свободных человеческих воль, постольку собственная судьба не имеет над ним силы. Архетип Овна сталкивает это множество воль между собой в войне всех против всех, разделяя даже членов семьи, о чем говорит воинствующее христианство (хранящий родовые связи Сатурн в Овне в падении). Но постольку, поскольку собственная воля становится всеобщей, эта война прекращается, становится близостью всех в единой предопределенной Провидением мысли — которую проявила для мира личная энергия тех, кто вышел за рамки своей обособленности и включился в мировое сражение. Так планета свободы Уран рвёт путы предопределения Сатурна.
В христианстве заложена водолейская тенденция к свободному объединению всех, что выявляют слова: "Кто не против вас, тот за вас", сказанные Христом апостолам, когда те засомневались в человеке, который не следовал за Христом, как его ученики, но исцелял его именем (Лука 9,50). Если не все христиане помнят их, то это лишь говорит об их внутренней несвободе.
Психология творения реальности коллективна. На каком-то витке времени личность может обогнать общественную мысль, но ненадолго: по проложенному пути вслед за ней идут те, чей импульс души также устремлен к прогрессу — не давая возможности первому слишком воспользоваться обретенной властью. Издержками этого водолейского представления сегодня является как преувеличение роли гения, опережающего мыслью историю, так и преувеличение роли общества, по сравнению с которым потуги отдельного человека — лишь одна четырёхмиллиардная доля в общем прогрессе. Такой взгляд останавливает пассивную экспансию знака Рыб, но для христианского взгляда человек не должен быть ни единоличным царём мира, ни песчинкой в мировом океане. Недостатки и массовых устремлений православной России, и индивидуалистического пути католического Запада слишком хорошо известны.
В этом смысле католичество, ставящее больший акцент на личном и телесном, противопоставляется оторванному от земли коллективистскому православию как Овен — Водолею. Обращает на себя внимание по-марсиански мужская ориентация католичества, канонизировавшего Деву Марию лишь в XX веке — в то время, как для православия образ Богородицы в повседневном обиходе был чуть ли не более важным, чем образ самого Христа. Православие более по-женски душевно. Овенский акцент на личном "я" как основе веры и тождества с божественным звучит в словах современного католического деятеля, монаха Т.Мертона:
"Чем более дерево похоже на самого себя, тем более оно похоже на Него. Если оно пытается быть похожим на что-либо другое, чем по замыслу Бога оно быть не должно, оно становится менее похожим на Него и менее способно славить Его."[26]
[26] Thomas Merton. Seeds of Contemplation. New York, New directions, с.23
При этом интересно, что название православия, напротив, отражает знак Овна (orthodoxeo — "праведнoe мнение", т.е. религия правды), а католичество, означающее "соборность", берет на знамя водолейскую идею объединения. Но чудо и всеобъемлемость христианской религии формирует одновременный психологический акцент на обоих архетипах: когда тот огненный толчок, который даёт кардинальный знак Овна, стабильный ветер Водолея поддерживает в состоянии ровного пламени. Для воюющего за личную правду Овна идеалом остаётся нравственное сообщество людей Водолея — что проявилось в образовании христианских общин. Мечту о таком обществе являла и идея коммунизма: неслучайно православный деятель прошлого века Бердяев писал о том, что коммунизм имеет все черты религии.
В общей системе религиозных вер религии главной кардинальной точки года — христианство и иудаизм — можно назвать религиями возрождения. Их объединяет психология душевных трансформаций, нацеленных на сознательное формирование будущего в опоре на мыслительный процесс. Их философским синтезом можно считать учение о единстве человеческой свободы и высшего предопределения: о свободе воли человека, чудесно рожденной материально предопределёнными законами этого мира и рождающей его согласно божественному предопределению. Их общий образ человека, свободно следующего божественному предопределению,— это образ мессии.
Будучи наиболее кардинальным знаком из всех кардинальных, Овен задаёт самую радикальную идею. Но как знак огня, он вспыхивает и гаснет: устремлённый к новому, он не придерживается никаких устойчивых моделей (в отличие от Рыб, которые, будучи ещё привязаны к прошлому бессознательной гранью своего бытия, регламентировали своё поведение). Первые христиане героически погибли бы вместе с их идеей, если бы её не сохранила вера в чудеса стабильного знака Водолея, давая возможность длительного существования религии. Мутабельный знак Рыб, предвосхищающий христианство и поддерживающий его верой, служит связующим звеном между искрой настоящей новой реальности Овна и мыслью будущего Водолея. Иногда всё христианство определяют как знак Рыб, поскольку Рыбы — символ веры как таковой и этим знаком можно обозначить любую глобальную религию. Но суть христианства — не в рыбьем смирении перед тяжестью мира, а в преодолении её — радостью надежды на будущее.
Веру в будущее в большей степени являет православие, оставаясь краеугольным камнем христианства. Католичество же опорой стабильной формы веры делает не идею, а религиозный институт, обожествляя папскую власть (Юпитер). Но согласно водолейской доминанте христианского мировоззрения, истинный христианин — не тот, кто регулярно исполняет обряды. А тот, кто живёт невозможной надеждой на то, чего нет и не может быть, зажигая её в себе и не давая ей угаснуть. И в большей степени, чем православная церковь, искру веры христианства — и культурные завоевания России — хранит и доносит до нас по-овенски православное понятие подвига.
Вспыхнувшая как ярчайшая идея лучшего из знаков — первого весеннего знака Овна, христианская вера оказывается не стабильна без поддержки мечты Урана или церкви Юпитера. Она выносит саму себя за рамки создаваемой ей культуры, не зная покоя буддизма и золотой середины даосизма. Христианская культура ратует за новое и потому разрушает мировое равновесие сил, так как не видит в нём горения идеи. Её методы радикальны, и атеизм — это лишь одна из её идей свободы, а строительство коммунизма — мечты наяву — не более смелый шаг, чем мученичество первых христиан или крестовые походы. Коммунистическая идея — это естественное стремление к стабильной форме существования пламени Овна — правды созидания нового мира, которая в этом мире живёт лишь временно. (Это соответствует тому, что опорой Овна является Рак — знак бесконечной изменчивости жизни.)
Если бы удалось вернуть православию его исконно-воинствующее, овенское начало, не только разрушающее старые каноны, но и прокладывающее новые пути, это стало бы настоящим возрождением этой религии. Современность христианства — в его активной позиции. Без неё оно остаётся лишь архаической историей или утопией будущего.