Часть 1 Терапевтическая связь

Наша психика... не остается равнодушной к умиранию индивида. На это же указывает и побуждение навести порядок во всех незаконченных делах (Jung, 1935b, p. 411).

Эта книга преследует двоякую цель разъяснение психологического подхода к смерти и умиранию и дальнейшее развитие понимания смысла и цели динамики эротического переноса и контрпереноса, начатого в книге «Желание и женщина-терапевт» (Schaverien, 1995). Эти темы исследуются посредством наблюдения за терапевтическими отношениями, в которых главное место занимают вопросы границ вмешательства терапевта, возникающие в психотерапии, когда смерть осознается не как далекая перспектива, а как неизбежная близкая реальность. Хотя книга в основном посвящена психотерапии, омраченной постоянным осознанием смерти, в ней, по существу, речь идет о любви, жизни и жизнестойкости. В этой главе приводится обзор литературы по проблемам психотерапевтической работы с людьми, лицом к лицу столкнувшимися со смертью; при этом особое внимание уделяется проблеме границ этой работы.
Центральное место в аналитической психологии занимает понятие индивидуации. Это процесс психологического развития, который длится всю жизнь. Индивидуация представляет собой «процесс дифференциации... целью которого является развитие отдельной личности» (Jung, 1913, р. 448). Когда все обстоит благополучно, мы редко осознаем благополучие, но если путь индивидуации оказывается заблокированным, задачей глубинной психологии становится освобождение этого потенциала. В рамках аналитического процесса создаются условия, в которых ранее непризнанные или неосознанные элементы психики становятся осознанными. Эти элементы постепенно и незаметно интегрируются в сферу личности, и тогда формируется ощущение независимости, которое позволяет индивиду острее почувствовать, что он является действующим фактором в своей жизни. Когда, в разгар этого процесса, пациенту ставится диагноз по поводу опасной для жизни болезни, вся деятельность входит в новое измерение. Поскольку угроза близкой смерти получает признание, процесс становится более актуальным и тогда можно отказаться от сопротивления.
В своей частной практике психотерапевтам, аналитикам и консультантам приходится все чаще встречаться с людьми больными раком, болезнями, связанными с ВИЧ-инфекцией, и другими опасными для жизни заболеваниями. В сложившихся психотерапевтических отношениях появление опасной для жизни болезни может оказать сильное воздействие как на аналитика, так и на пациента. Хотя аналитик имеет в своем распоряжении много аналогий, эта ситуация существенно отличается от работы в таком учреждении, как больница или хоспис, где группу клиентов составляют неизлечимо больные. В отличие от коллег, занимающихся паллиативным лечением, аналитик в своей частной практике не выбирает этого направления работы, скорее работа выбирает его.
Работа с умирающим не просто ставит некоторую техническую проблему, а делает подобные проблемы актуальными. Столкнувшись с общечеловеческими чувствами перед лицом смерти, традиционная аналитическая структура может оказаться особенно жесткой, и тогда терапевт может поставить под сомнение правомерность обычного способа работы. При каждой терапевтической встрече психотерапевт немного меняется, но не в такой степени, как пациент, столкнувшийся со смертью. Опыт работы с умирающим пациентом необыкновенно увлекателен; он предъявляет очень строгие требования и предусматривает применение гибкого подхода. Психическая болезнь не остается в предписанных границах, и структура аналитического построения неизбежно нуждается в адаптации для включения в неё фактора ухудшения здоровья пациента. Как и в случае всех изменений в аналитическом построении, эти изменения формальной структуры терапевтической обстановки нуждаются в сознательном рассмотрении. Важно заниматься как действительным, так и воспринимаемым значением изменений для учета измененного состояния пациента. Однако в литературе мало встречается прямых обсуждений конфликтов, вызываемых такой ситуацией в психотерапевте.
При работе с человеком, живущим с диагнозом неизлечимой болезни, аналитику неизбежно приходится вплотную заниматься его повседневными чувствами надежды, страха и неуверенности, связанными с течением этого заболевания, и на последних стадиях анализ протекает при полном знании того, что исходом будет смерть. Это необычная ситуация, и связанный с ней материал необходимо обрабатывать, при возможности, в рамках динамики терапевтических отношений. В этой ситуации, быть может, в большей степени, чем в любой другой, внимание к материалу внутреннего мира опосредуется сознанием реальности ситуации внешнего мира. Это приводит к вопросу, что может рассматриваться как терапевтическое, когда пациенту осталось жить ограниченное время. Психотерапевты, столкнувшиеся с умирающим пациентом, могут вполне обоснованно сетовать на то, что этот вопрос не затрагивался в их обучении, так как он относится к одной из тех областей, которые вызывают мало интереса, пока не будут затронуты, нередко по собственной инициативе, во врачебном кабинете. Многие часто уклоняются от рассмотрения этого предмета, как и самой смерти, пока не настанет день, когда такое рассмотрение станет неизбежным.
Когда возникает угроза надвигающейся смерти, может произойти констелляция связи перенос-контрперенос в особенно интенсивной форме (Schaverien, 1999a). Пациент и аналитик как бы оказываются в плену у могучего архетипического состояния, вызванного смертью. При приближении смерти растений они иногда выделяют семена в последнем усилии к возрождению, т.е. креативный процесс на последних стадиях жизни как бы интенсифицируется. Аналогичным образом, что-то в пациенте как бы бессознательно реагирует на критическую ситуацию. Жизненная сила, по-видимому, усиливается, процесс индивидуации ускоряется, и психика, движимая бессознательным понимаем неминуемого конца жизни, изменяет порядок приоритетов. Нечто похожее наблюдала и Гордон (Gordon, 1971), когда устанавливала связь между креативным процессом и умиранием в своем подробном исследовании символических аспектов смерти и возрождения в различных культурах. Точно так же, проводя анализ пожилой пациентки, Вартон (Wharton, 1996, p. 36) была 'поражена стремлением по-настоящему жить, когда приближалась смерть'. Файнсилвер (Feinsilver, 1998), работавшая с женщиной, анализ которой продолжался до дня, предшествовавшего её смерти, пишет, что в течение последних месяцев её анализа 'она вступила в … стадию замечательной мобилизации проблем переноса наряду с поразительной способностью анализировать то, что произошло' (ibid., р. 1146). Очевидно, эта интенсификация процесса не такое уж редкое явление, и она может отчасти объяснить то особое положение, которое обретают некоторые такие пациенты в рабочей жизни их аналитиков.
Центральное место в этой книге занимает один пример, который, очевидно, не является уникальным. Аналогичные впечатления, по моим наблюдениям, были и в среде коллег. Те, кто взялся писать о психотерапевтической работе с умирающим, по-видимому, сделали это потому, что были глубоко тронуты этим переживанием. Не все, столкнувшиеся с надвигающейся смертью, так глубоко тронули аналитика, но некоторые люди, возможно нуждающиеся в компенсации неизжитых аспектов их жизни, по-видимому, вовлекают аналитика в почти непреодолимый процесс.
Психотерапевт - человек, подверженный аффектам, и поэтому при описании такой работы было бы лицемерием прятаться за эту роль. Аутентичная передача переживаний неизбежно требует определенной степени саморазоблачения. Известную сторону мотивации аналитика в работе отражает архетип раненного целителя, необходимость исцеления раненной части его собственной психики (Guggenbuhl-Craig, 1971; Samuels, 1985a; Sedgwick, 1994). Особую актуальность этому аспекту придает неизлечимая болезнь. Психотерапевт, по-настоящему вовлеченный в этот процесс, обязан провести сопоставление с неизбежностью своей смерти. Это беглое знакомство со смертностью может не только вызвать усиление идентификации с пациентом, но и привести к другим деликатным проблемам: возможность беспокойства по поводу достаточной квалификации аналитика или бессознательное неприятие близкой утраты пациента.
Упомянутая ситуация, как никакая другая, приводит аналитика к пределам его опыта. В психотерапии существует момент, когда пациент отправляется физически и психологически в то место, куда, независимо от глубины испытанного аналитиком анализа, им еще предстоит отправиться. Это сопровождается определенным знанием, что однажды они тоже пойдут этим путем. Это может вызвать благоговейный ужас, и тогда в энергетическом дисбалансе терапевтической связи может произойти едва различимое изменение. Описывая потери, пережитые в преклонном возрасте, Хаббек (Hubback, 1996) предостерегает от некоторой идеализации, которая автоматически ставит пожилого пациента на место мудрой женщины или мудреца по причине его преклонного возраста. Такие же сложные чувства могут вызывать и молодые люди, которые готовятся к смерти. Благодаря силе, приписываемой 'особому' положению этих молодых людей, их тоже идеализируют или боятся.

Смерть или болезнь аналитика
Конец анализа очень часто рассматривается в терминах символической смерти, однако при вмешательстве действительной смерти необходимо учитывать её вполне реальные последствия и символические аспекты. Хотя главной темой этой книги является болезнь пациентов, аналитики тоже иногда могут серьезно заболеть. Это положение выделяется в трогательном рассказе Хайнес (Haynes, 1996) о скоропостижной смерти её аналитика. Будучи сама аналитиком, она смогла рассмотреть впечатления от этой смерти с точки зрения анализанда и аналитика. Таким образом, она рассмотрела личные впечатления и некоторые профессиональные вопросы, поставленные в связи с её собственной аналитической практикой. Известно, что актуальным на начальной стадии завершения терапии становится материал, который ранее отвергался или вытеснялся. И в случае скоропостижной смерти аналитика этот процесс прерывается.
Иначе обстоит дело в тех случаях, когда тяжелобольным становится аналитик или пациент, и сознание близости смерти может дать возможность пройти стадию завершения. В смелом сообщении Файнсилвера (Feinsilver, 1998) эта ситуация рассматривается с позиции аналитика. При рецидиве своего рака Файнсилвер решил, что для его пациентов будет лучше узнать правду о его положении. Более того, он считал, что 'нормальные терапевтические процессы усиливаются благодаря тому, что пациент и аналитик вместе знают о его опасной для жизни болезни' (ibid. р. 1132). Далее он написал, что одно из преимуществ его болезни заключается в том, что она заставила его острее осознать приоритеты в его жизни. Это мнение, по-видимому, подтверждает точку зрения, что перспектива близкой смерти мобилизует психику. Интенсивность жизни действительно возрастает, когда, независимо от того, по какую сторону кушетки мы окажемся, мы сталкиваемся с нашими худшими опасениями, которые так сильно проявляются в аналитической ситуации.

Социальные подходы к смерти
Социологическое исследование Янга и Каллена (Young and Cullen, 1996) дает картину отношений к смерти и умиранию в конце двадцатого столетия. Они проводили опросы с регулярными интервалами на группе людей, проживающих в Ист-Энде Лондона, с диагнозом по поводу рака. Их исследование выделяет способы подхода этой группы людей к концу их жизни. В исследование были включены воздействия на тех, кто был озабочен умиранием. Авторы установили, что, независимо от того, кем были эти люди - членами семьи, соседями или специалистами, они часто прилагали огромные усилия ради мизерной награды. По их предположению, это обусловлено тем обстоятельством, что перед лицом смерти другого человека мы сталкиваемся с нашей собственной смертью. Они пишут:
Смерть отражает общий опыт, который заставляет всех членов рода человеческого почувствовать их общие связи и общечеловеческую природу. Присутствие смерти, при всем её ужасе и чувстве горечи, … может вызвать мистическое чувство единения с другими людьми, которое выходит за пределы тела и самости (ibid., p. 201).
Здесь нашел отражение очевидный парадокс ужасной нормальности смерти, с которой сталкиваются сиделки и те, кто понес тяжелую утрату. Несколько личных рассказов о впечатлениях от умирания было написано близкими родственниками или людьми, столкнувшимися со смертью. Философская монография психотерапевта Уилбера (Wilber, 1991) была написана как способ примирения с болезнью и конечной смертью его жены. Её слова дополняют его слова, так что читатель может понять переживания и пациентки, и того, кто заботится о ней. В последние годы журналисты написали несколько сообщений, которые показали рост внимания на общественной арене к теме, которая ранее находилась под запретом в западном обществе. Быть может, это отражает социальное изменение в отношении к смерти и умиранию. Во время неизлечимой болезни своего отца Моррисон (Morrison, 1993) взялся написать его биографию. Это изображение отважного, неистового, властного и забавного человека, представленное с точки зрения ребенка, который рос в пятидесятые годы, отражает торжество жизни со всеми её несовершенствами. Моррисон откровенно наблюдает смену ролей отца и сына по мере постепенного ухода его отца из жизни в смерть. Это сообщение указывает на переход от силы к бессилию, столь характерный для упадка жизни.
Два очень трогательных сообщения журналистов сделали многое для нормализации восприятия рака и его открытого общественного обсуждения. Описывая трудности процесса умирания, они вынесли умирание из абстрактных больничных палат в жилые комнаты обычных людей. В прошлом здесь и протекал процесс умирания, однако в Западном обществе совсем недавно он был скрыт от глаз посторонних. Пикарди (Picardie, 1998) и Даймонд (Diamond, 1998) вели газетные колонки, в которых описывали жизнь с раком. Их книги дают яркое описание резкой смены надежды и отчаяния, мучительные лечебные процедуры и неуклонное развитие болезни. Хотя эти описания носят не профессиональный, а личный характер, они во многом связаны с психотерапией. Отношение Даймонда к консультированию и психотерапии вовсе не лестное, но заслуживает внимания, так как аналитики должны столкнуться с пределами того, что они могут предложить перед лицом опасной для жизни болезни. Сильные эмоции, переданные в этих книгах и вызванные жизнью в условиях постоянной угрозы, имеют определенное значение для психотерапевтов, работающих с умирающими.
До последнего времени существовало лишь несколько хорошо известных работ по консультированию умирающих. Эта тема рассматривалась в работе Эйслер (Eissler, 1955), а затем в книге Бауэрса с соавторами (Bowers et al., 1964). Новаторская работа Д.М. Сондерс (Saunders, 1959), основательницы движения хоспис, изменила способ лечения умирающих. Она подробно рассказывает о том, как унаследовала свою работу от умирающего, в которого влюбилась, когда была молодой медсестрой. Замечательная работа Кублер-Росс (Kubler-Ross, 1969) ввела психологически ориентированный подход к пониманию необходимости говорить о смерти с умирающими, их семьями и сиделками. Исследования и работы М. Паркес (M. Parkes, 1972), которые начались в семидесятых годах и продолжались в следующие десятилетия, постепенно привели к изменению общественного восприятия тех, кто понес тяжелую утрату. Утрата людей, к которым мы испытываем привязанность, теперь получила признание у врачей общей практики, консультантов и психотерапевтов как значимое в жизни событие, которое имеет глубокие психологические последствия.
К числу последних публикаций по этой теме относятся следующие издания: переиздание в 2000 году работы Кастенбаум (Kastenbaum, 1972), в которой прослеживается психология смерти на всех стадиях жизни, начиная с детства; работа Орбаха (Orbach, 1999) по психотерапевтической работе с умирающим; социологическое исследование Лоутона (Lawton, 2000). Ни в одной из этих работ не затронута центральная тема нашей книги: граничные проблемы и нагрузки на психотерапевтическую структуру, вызванные диагнозом опасной для жизни болезни.
Роль психотерапевта в работе с умирающим пациентом неоднозначна. Члены семьи, старший и средний медицинский персонал часто имеют дело с тягостными физическими аспектами тяжелой болезни. Психотерапевт не имеет дела с такими аспектами и потому, как может показаться, находится в привилегированном положении. Конечно, психотерапевты удостоены чести работать в условиях глубоко личных отношений с людьми на стадии ужасного перехода в их жизни. Но верно и то, что психологическое может оказаться 'безнравственным' и огорчительным. Надежды и страхи пациента могут глубоко тронуть, а иногда даже увлечь аналитиков, работающих с его внутренним миром. Хотя эта ситуация и является привилегированной, она предполагает в то же время огромную ответственность. Она приводит связь аналитик-пациент к границе раздела между личным и профессиональным. Со всей очевидностью это отражается в различных трогательных сообщениях о работе в ситуациях паллиативного ухода за больными.
Паллиативный уход - аналитическая установка и свидетель
Юнг отметил, что 'психика не остается безразличной к умиранию индивида. На это же, возможно, указывает и столь часто наблюдаемое у умирающих 'побуждение навести порядок во всех незаконченных делах' (Jung, 1935, p. 411). Основываясь на своей работе в области паллиативного ухода, Кирни (Kearny, 1996) и де Хеннезель (de Hennezel, 1997) обсуждают возможные способы, которыми боль неустраненного эмоционального страдания поддерживает у пациентов стремление сохранить жизнь. Они показывают на ярких клинических примерах, что при столкновении с определенным эмоциональным блоком пациенты сдаются и спокойно умирают. Иногда им нужно только обсудить свои проблемы с семьей или профессиональными сиделками. В то же время Кирни (Kearny, 1997, 2000) подчеркивает, что иногда эмоциональное страдание невозможно облегчить, и поэтому не всегда удается привести жизнь к мирному завершению. Оба автора подчеркивают важность групповой работы в сфере паллиативного ухода. Работники, испытывающие чувство бессилия перед лицом смерти, нуждаются в поддержке коллег. Психотерапевты, занимающиеся частной практикой, не имеют такой коллегиальной поддержки, и поэтому необходимы меры по обеспечению экспертного обсуждения или супервизии.
Де Хеннезель (de Hennezel, 1997), психолог, выявляет степень вовлечения терапевта в мир умирающего пациента. Однако при этом сохраняется различие между ролью профессиональной сиделки и ролью друзей и семьи. Вместе с ней читатель 'сопровождает' индивидов в конце их жизненного пути:
Сопровождение кого-либо связано со вступлением в контакт с этим лицом; это вопрос отзывчивости, и в первую очередь общечеловеческих качеств. Кем бы вы ни были - врачом, медсестрой или психологом, вы не сможете спрятаться за белым халатом. Однако это вовсе не означает, что не существует никаких пределов (ibid., p. 130).
То обстоятельство, что она сохраняет ограниченную роль, позволяет ей работать в этом направлении. Один из её коллег психотерапевтов, удивленный степенью её эмоциональной вовлеченности, задал ей вопрос о проблеме терапевтической дистанцированности. Вдохновленная этой проблемой, она написала:
Все меры предосторожности и жесткие правила, запрещающие контакт и беседу, слились в массу. Я была вынуждена сближаться, прислушиваться к своей интуиции, говорить со своим сердцем, возлагать руки на то место, где больно, т.е. поступать так, как я поступила бы с любым человеком, оказавшимся в подобной ситуации (ibid.).
Однако, как мы уже видели, она подчеркивает существование определенных пределов. Она, по-видимому, сохраняла аналитическую установку, что и обеспечило ей возможность близкого вовлечения. В этом как раз и заключается суть: подобное присутствие возможно только при одновременном сохранении профессиональной дистанцированности. Важно понять цель терапевтических границ до их адаптации. Например, важно проверить до физического соприкосновения с пациентом, действительно ли оно пойдет на пользу этому пациенту. Быть может, здесь таится бессознательное стремление терапевта утешить себя (Scaife, 1993). Существенным здесь является осознание дисбаланса сил и пределов уместного. Важно также обладать некоторым пониманием того, как пациент может истолковать жест. Особенно деликатной становится эта проблема в тех случаях, когда заболевает человек, с которым уже была установлена ограниченная терапевтическая связь.
Для тех, кто приблизился к концу своей жизни, потребность в 'свидетеле' становится решающим фактором, и сохранение аналитической установки позволяет терапевту удерживать эту позицию. В сфере паллиативного ухода все чаще прибегают к услугам терапевтов, сведущих в арт-терапии. Арт-терапия (Connell, 1998; Pratt and Wood, 1998) и терапия музыкой (Lee, 1996; Aldridge, 1999) связаны с применением психодинамических методик в сочетании с искусством или музыкой. Арт-терапевты очень часто работают в ситуациях, когда психотерапевтическая структура находится под постоянным давлением. Значимой тогда, как отмечает Вуд (Wood, 1990, 1998), становится свидетельская функция терапевта. В работе с пациентами, живущими со СПИДом или умирающими от связанной с ним болезни, иногда невозможно провести более одной консультации. Вуд показывает, сколь существенной в такой ситуации может оказаться роль терапевта как свидетеля. Бивер (Beaver, 1998), работавшая с ВИЧ-инфицированными заключенными, описывает, каким образом, несмотря на кажущуюся невозможность создания психотерапевтической среды в тюремной обстановке, ей удалось адаптировать свой подход так, чтобы они смогли выразить свои надежды и страхи. В процессе адаптации к подобным ситуациям терапевты показывают, что ограниченную психотерапевтическую установку можно сохранять, даже когда аналитическая структура невозможна.
Недостаточную оценку получил и другой аспект работы в сфере паллиативного ухода, а именно повторяющееся ощущение утраты, переживаемое терапевтом. Бивер (ibid.) напоминает нам, что индивиды, истории которых она рассказывает во всех подробностях, умерли бы к моменту издания её книги. Так обстоит дело со всеми обсуждаемыми здесь книгами и статьями. При этом выделяются утраты, неоднократно переживаемые теми, кто работает в сфере паллиативного ухода. Это неизбежно сказывается на эмоциональной стороне профессионала.

Дети
Аналитическая установка и ограниченный подход необходимы также и при работе с детьми. Трудно смириться с диагнозом неизлечимой болезни у взрослого. Но еще труднее смириться с подобным диагнозом у детей. Большинство книг, посвященных работе с умирающими детьми, проиллюстрированы детскими картинками (Bertoria, 1993; Sourkes, 1995). Изучение рисунков тяжело больных детей, проведенное С. Бах (Bach, 1990), охватывает много лет и, вероятно, является наиболее подробным исследованием искусства умирающих детей (Goldstein, 1999). Однако наиболее приемлемой в рассмотрении границ и терапевтической дистанцированности является работа Джад (Judd, 1989).
В очень подробном сообщении о лечении и конечной смерти маленького мальчика, страдающего от рака, Джад проводит четкое различие между ролью психотерапевта и ролью семьи. Психотерапия тяжело больных детей тесно связана с родителями и другими лицами, обеспечивающими уход за такими детьми, а также со способами сохранения психотерапевтических границ с учетом их потребностей. Джад показывает, что психотерапия способна обеспечить возможность передачи невыносимых или невыразимых чувств посредством закодированных сообщений ребенка. Её цель заключалась в том, чтобы дополнить семейный уход за ребенком облегчением выражения чувств, которые могут оказаться невыносимыми для них. Аналитическая установка, по-видимому, предлагает определенную форму утешения благодаря пониманию глубины эмоций, переживаемых ребенком. Используя введенное Фрейдом в 1920 году понятие "щита", который защищает нас от психической травмы, она доказывает положение (которое имеет непосредственное отношение к описанному в этой книге случаю), что 'родители и пациент могут использовать, и действительно используют, необходимые защитные механизмы, тогда как терапевт, а возможно, и читатель могут позволить себе испытывать сильное страдание, потому что контакт не постоянен' (ibid., p. 102). Терапевт может только сохранять контакт с чувствами, которые в противном случае могут стать невыносимыми из-за профессиональной дистанцированности, поддерживаемой при вовлечении. Проблема, связанная с такой работой, станет ясной в процессе дальнейшего изложения материала в этой книге.

Психотерапия и анализ взрослых
В ряде подробных сообщений юнгианских аналитиков и психоаналитиков демонстрируется возможность облегчения последних стадий жизни посредством психологического понимания. Интерес Юнга к сновидениям и развитию на различных стадиях жизни привел его к написанию работы о действительной смерти и смерти как метафоре для обозначения психологических процессов (Jung, 1935). Это наследие сохранилось, и юнгианцы проявляли определенный интерес к глубинным психологическим процессам, связанным с умиранием, особенно к их проявлениям в сновидениях (Bosnak, 1989; Von Franz, 1958).
Тема умирающего пациента исследуется в нескольких книгах на материале единичного случая. Их значение, возможно, отчасти объясняется связью между процессом написания и процессом индивидуации самого психотерапевта. Описывая в своей книге переживания двадцатилетней давности, Уилрайт (Wheelwright, 1981) рассказывает во всех подробностях о том, как коллега попросил её поработать с замужней тридцатисемилетней женщиной с диагнозом по поводу рака. В то время Уилрайт было 60 лет. Она пишет, что эта проблема заинтересовала её по профессиональным и личным причинам и что работа походила на проект взаимного исследования (ibid., p. 8). Направление к врачу было выдано после постановки диагноза, и её заявленная задача заключалась в том, чтобы помочь пациентке 'справиться с процессом индивидуации' (ibid., p. 8). Эта задача отличалась от проблем семьи и других профессионалов, поглощенных решением существенных проблем внешнего мира. Уилрайт не только описывает ограниченность анализа, но и передает несомненное чувство любви и горя, причиненного ухудшением физического состояния пациентки. Она доказывает положение, что полезной для женщины в подобной ситуации может оказаться работа с женщиной-аналитиком.
Сообщение Боснака (Bosnak, 1989) об анализе больного СПИДом также является исследованием на материале единичного случая. Аналитик и анализанд были в возрасте старше тридцати лет. В книге прослеживается процесс трагического пробуждения сознания того, что пациент никогда не выздоровеет. Работа сосредоточилась на сновидениях пациента, а психотерапевтическая связь - на процессе регистрации, сообщения и амплификации их материалов. Анализанд перебрался в город, где базировался аналитик, чтобы поработать с ним. Открытость Боснака для воздействий на его собственную жизнь демонстрирует сильное средство вовлечения пациентом аналитика в круг его проблем.
В исследовании Уланов на материале единичного случая (Ulanov, 1994) появление симптомов рака имело место, когда её пациентка Нэнси, замужняя женщина в возрасте около сорока лет, собиралась закончить курс шестилетнего анализа. Когда опухоль головного мозга вызвала нарушения в речевых функциях, Нэнси стала рисовать картинки, которые впоследствии были приведены в книге. Здесь четко передана связь между Уланов и Нэнси: 'В случае Нэнси я как психотерапевт впервые столкнулась со смертью …. Тем не менее, благодаря длительной работе, которую мы совместно проделали и продолжали делать, кротости, стойкости и постоянному стремлению Нэнси добраться до сути, её обстоятельства тронули меня до глубины до души так, как это редко бывало в других случаях' (ibid., 91).
В упомянутых книгах, наряду с передачей чувства любви, несомненно, присутствующего в терапевтических взаимодействиях, рассматриваются действительные проблемы граничных предметов. Особого внимания эти проблемы требуют в тех случаях, когда медицинские вмешательства, ухудшение состояния пациента и встречи с членами семьи вызывают нарушения в структуре аналитического процесса.
Две рассматриваемые ниже журнальные статьи были написаны психоаналитиками. Однако здесь интересно отметить, что теоретические разногласия не повлияли на факт адаптации структуры аналитического процесса. Это объясняется тем, что, независимо от теоретической ориентации аналитика, в момент наступления неспособности пациента приезжать на консультации единственной альтернативой адаптации структуры является прекращение анализа. В зависимости от физических обстоятельств и характера терапевтической связи эта проблема в каждом случае решается по-разному. Различия в теоретической ориентации исчезают, когда аналитики сталкиваются с гуманной задачей сопровождения умирающего.
Минербо (Minerbo, 1998) обсуждает относительные достоинства дальнейшего сохранения ограниченной структуры аналитического процесса в сравнении с обеспечением поддерживающей психотерапии. Она описывает, как её пациентка заболела раком, когда шел пятый год восьмилетнего анализа. Вначале пациентка, сорокавосьмилетняя замужняя женщина и мать троих детей, реагировала на лечение и поэтому могла посещать аналитические консультации. Однако спустя семь лет она оказалась полностью обреченной на соблюдение постельного режима. Тогда и было принято решение о замене аналитических консультаций общением по телефону. Минербо больше никогда не видела пациентку, но анализ продолжался по телефону шесть месяцев по три раза в неделю вплоть до дня, предшествовавшего смерти пациентки. Таким образом, Минербо избавилась от неприятной необходимости быть свидетелем ухудшением физического состояния пациентки. Это означало, что в одни моменты она отвергала состояние пациентки, а в другие почти полностью была поглощена эмоцией.
Пациенткой Макдугал (McDougall, 2000) была сорокалетняя мать двоих детей, которая обратилась к ней с некоторой настойчивостью после постановки диагноза по поводу рака. Хотя прежде им вместе и не доводилось вместе работать, за несколько лет до этого случая пациентка однажды проконсультировалась с Макдугал и очевидно запомнила её. На первой аналитической консультации, положившей начало трехлетнему анализу, пациентка высказала свои опасения по поводу приближающейся трансплантации костного мозга, которая обрекала её на трехнедельное пребывание в одиночестве в стерильной палате. Макдугал предложила ей участвовать в аналитических консультациях по телефону, которые впоследствии были разрешены и на время перерывов в анализе. Аппарат факсимильной связи позже использовался для продолжения аналитического процесса во время перерывов и в выходные дни. Макдугал дала разрешение на такое общение, так как явно была тронута её затруднениями. Она считала, что тем самым поможет скорректировать негативные впечатления пациентки от общения с её матерью, которые приравнивала заболеванию раком. 'Поскольку рак представляется в виде смертельного врага, который находится внутри нашего тела, он без труда приравнивается представленной в фантазии "внутренней матери", которая нападает на свою дочь изнутри' (ibid., p. 47). Полагая, что психоанализ не способен исцелить от рака, она утверждает, что
Благодаря исследованиям и вербализации характера проекций, в которых рак занимает центральное место, … получено много данных в поддержку точки зрения, что при оказании соматической и психической поддержки шансы пациентки на выживание существенно возрастают (ibid., p. 48).
Имела место и сильная эротическая связь, которая была истолкована Макдугал в терминах психологии развития как любовь девочки к своей матери. Очевидно, в этом случае тяготы эроса и жизненной силы быстро возрастали по мере приближения смерти пациентки. Это обстоятельство, по-видимому, указывает на давление со стороны психики в направлении индивидуации. Пациентка должна была вернуться к жизни прежде, чем умереть.
Примечательно, что в четырех из приведенных выше случаев аналитик и пациент были женщинами. Знаменательно также и то, что эти пациентки были замужем и их мужья играли центральную роль. Эта ситуация отличается от случая пациента, описанного в дальнейшем в этой книге. Как и в случае анализанда Боснака, у пациента в то время не было партнера и поэтому аналитическое партнерство заняло центральное место в его жизни. Образование пар мужчина-женщина усиливало эротический перенос, в котором инфантильная регрессия оставалась поначалу неотличимой от гетеросексуальной страсти.
Похожая эротическая интенсивность, по-видимому, констеллировалась в случае, который был описан терапевтом Ли (Lee, 1996), использовавшем музыку. Ли описал свою работу с музыкантом, заболевшим СПИДом. Необычность, а возможно, и противоречивость его книги заключается в том, что к ней прилагаются записи на компакт-диске игры пациента на пианино во время аналитических занятий. На одних занятиях терапевт и пациент вместе играют дуэтом, тогда как на других пациент играет, а терапевт слушает. Ясно, что это не было терапевтическим взаимодействием. Но не менее ясно и то, что границы подверглись предельной проверке любовью, возникшей в процессе этого взаимодействия. Пациент Ли, как и мой пациент Джеймс, был холостяком, жизни которого не хватало завершенности. Ли описывает, что приближающаяся смерть пациента вызвала интенсификацию процесса, и тогда он отказался от терапевтической установки и согласился удовлетворить просьбу пациента относиться к нему дружески. Поэтому действия терапевта в ответ на требования пациента и с учетом обстоятельств его болезни можно истолковать в аналитических терминах как отреагирование. Это служит примером тех потрясающих конфликтующих эмоций, которые могут возникать у аналитика при встрече с тяжело больным пациентом. Здесь выделяется способ, которым аналитик вовлекается в архетипически заряженное состояние, когда трудно сохранить рациональное мышление. Особенно огорчительным для аналитика является то обстоятельство, что пациент не прожил свою жизнь во всей полноте или умирает относительно молодым. Более того, когда у пациента нет партнера, на плечи аналитика ложится дополнительное бремя и тогда он с трудом противится желанию отказаться от аналитической установки.
Сказанное приводит к серьезным вопросам относительно терапевтического завершения, когда пациент умирает. Ясно, что не существует никаких правил, и, как мы уже убедились, каждый случай необходимо оценивать в определенный момент и при полном знании рассматриваемой ситуации. В одних случаях установление дружеских отношений с пациентом может оказаться наиболее эффективным терапевтическим решением, а в других дистанцирование может оказаться наиболее приемлемым для аналитика, когда работа представляется завершенной. В случаях, подобных описанным Уилрайт, Боснаком, Уланов, Минербо и Макдугал и обсуждаемому в этой книге, продолжение психотерапии до полного завершения может оказаться в интересах пациента. Однако поскольку нет правил, и конкретных указаний, решение в каждом случае должно приниматься отдельно.

Наш дом — это наш уголок мира. Как уже не раз говорилось, это наше первое мироздание, настоящий космос в полном смысле этого слова. Если взглянуть на него поближе, то увидишь, что непритязательное жилище обладает красотой (Bachelard, 1964, р. 4).
Когда Джеймс лежал и умирал, он находился в своем доме, в светлой комнате, окруженный своими растениями и заботой домочадцев. Он был дома. Тогда я написала: «Джеймс обрел жилище. Он дома. Он говорит, что никогда в жизни не чувствовал себя более живым. Отчасти он приписывает это ощущение воздействию психотерапии». То обстоятельство, что он обрел жилище, отражает успешное завершение одного из основных направлений нашей совместной работы. Его тело обрело покой в доме, и если провести духовную параллель, это означает, что душа его тоже обрела жилище.
В этой главе описаны первые три месяца анализа Джеймса, знакомящие нас с психрлогической историей и представляющие возникшие проблемы, а также основные темы, которые будут развиваться по мере продвижения нашей совместной работы. В конце этого периода Джеймсу неожиданно был поставлен диагноз «рак легких». Цель этой главы заключается в том, чтобы передать значение анализа до постановки диагноза.
Джеймс был направлен для прохождения психотерапии врачом-терапевтом, и я впервые познакомилась с Джеймсом поздним декабрьским вечером. Накануне ночью он связался с Самаритянами, так как испытывал настолько сильное чувство обособленности и отчаянного одиночества, что самоубийство казалось ему неизбежным. (Самаритяне — основанная Чадом Варахом добровольная организация, которая предоставляет круглосуточную конфиденциальную телефонную связь лицам, намеревающимся совершить самоубийство.)
Несмотря на чувство безысходности, Джеймс поначалу неоднозначно относился к психотерапевтическому процессу. Это отчетливо прозвучало в нашем первом телефонном разговоре. Вначале он сообщил мне, что врач X рекомендовала ему связаться со мной. Мы уже договорились о встрече, но тут Джеймс стал колебаться. Он не был уверен, сможет ли он прийти, поскольку не знал, можно ли ему вести машину, так как он принимал антидепрессанты, прописанные врачом X, и не знал, сможет ли он взять машину родителей, чтобы добраться до моего врачебного кабинета. Он сказал, что должен позвонить врачу X, чтобы спросить у нее, можно ли ему вести машину. Пять минут спустя он позвонил и сказал, что приедет в назначенное время.

ПЕРВАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
После этого я ожидала, что ко мне придет молодой человек в возрасте немного старше двадцати лет, но, к моему удивлению, увидела стройного мужчину в возрасте около сорока пяти лет с густой шапкой вьющихся волос, тронутых сединой на висках. На нем была обычная одежда, а его произношение, свидетельствовавшее об образовании, полученном в привилегированной частной школе, контрастировало с его поведением. Вид его был довольно неопрятен и соответствовал ощущению депрессии и отчаяния, о котором он сообщил мне в процессе рассказа своей истории. Он сел в кресло, не обратив внимания на кушетку, и, не глядя на меня, стал быстро говорить.
Свою историю Джеймс рассказывал с большой выразительностью. Он был в разводе. Его бывшая жена и трое несовершеннолетних детей жили во Франции, на родине его жены и матери. Он описал чувство самоубийственной депрессии, которое преследовало его всю жизнь. Джеймс никогда не мог осесть в каком-либо месте, за исключением коротких лет его супружеской жизни. В то время у него был дом, но после распада брака, двенадцать лет тому назад, у него не было ни значимой связи, ни собственного места для проживания. Он жил у друзей, пока им не надоедало его присутствие, а затем с чувством обиды вновь селился у своих родителей. Постепенно стала проясняться связь этих событий с его психологическим состоянием. Когда Джеймс поддерживал взаимоотношения, он был обеспечен жильем, а при их распаде он не был способен «обрести жилище». Джеймс объяснил, что в период супружеской жизни он «бедром прилепился» к жене. Это указывало на определенный уровень регрессивной зависимости, которую он испытывал в рамках этих отношений, а также передавало некоторое ощущение формы поведения, которая должна была возникнуть при переносе. Он будто погрузился в сферу терапевтических отношений, которые, казалось, обещали перспективу обретения психологического дома.
В последнее время Джеймс жил в квартире, владельцем которой был его друг, находившийся в отъезде. Но Джеймс не мог оплатить счета и был вынужден съехать с квартиры. Хотя у него было достаточно денег, он испытывал чувство психологической блокированности, и поэтому не был способен выписать необходимые чеки. Аналогичным образом обстояло дело и с работой, которая шла наперекосяк, потому что, по его словам, он «мог наломать дров». Примером тому служила его последняя работа. Джеймс был принят в международную компанию на должность старшего руководителя и пользовался там уважением. Он был очень рад и удивлен тому, что ему удалось устроиться на работу в столь престижную фирму. Некоторое время все было хорошо. Однако его обязанности в компании были связаны с командировками за границу, и недавно ему пришлось заполнять некоторые документы. Джеймс столкнулся с таким же барьером, как и в случае оплаты счетов за жилье, т. е. оказался абсолютно неспособным совершить необходимые действия. Джеймс не мог признаться в своих затруднениях старшим коллегам, и его охватило чувство ужаса оттого, что его оплошность приведет к возбуждению судебного процесса в отношении компании и он будет осужден. В результате им овладела сильная тревога, затем его охватила подавленность, и он . не смог вернуться к работе. Столкнувшись с этой ситуацией, Джеймс был вынужден вернуться в родительский дом. Возвращаться в родительский дом Джеймсу было тяжело, и общаться с родителями он не хотел. Джеймс избегал родственников и товарищей по работе и ни с кем не говорил. Психологически парализованный, он залег в постель и вновь вернулся к подавленному состоянию, которое периодически возникало у него в течение большей части его взрослой жизни. Джеймс оказался полностью изолированным. Тогда он отправился на прием к своему терапевту, которая прописала ему антидепрессанты и направила его ко мне. В конце первой консультации он согласился посещать аналитические сессии два раза в неделю.
Хотя рак, диагностированный спустя три месяца, должно быть, уже развивался в его теле, никто не знал, что Джеймс был неизлечимо болен. Очевидно, отправляясь с кем-либо в аналитическое странствие, мы не можем угадать его направление (McDougall, 1995). И, конечно, ни я, ни Джеймс не могли предвидеть, что он умрет через два с половиной года.
В начале второй консультации амбивалентность Джеймса все еще оставалась очевидной. Он начал с выражения надежды, что сможет посетить несколько консультаций, получить некоторые рекомендации, а затем уйти. Однако когда я сказала, что описанные им на прошлой неделе проблемы едва ли можно разрешить за несколько быстротечных консультаций, он, по-видимому, испытал чувство облегчения. Несмотря на это, он рассказал еще об одном препятствии. Джеймс не прошел проверку на аппарате, диагностирующем алкогольное опьянение водителей, и ожидал решения полиции о его судебном преследовании. Поскольку его могли лишить водительских прав, ему, возможно, придется найти консультанта поближе к своему дому. Джеймс спросил: «Целесообразно ли менять терапевтов, если у нас с вами все обстоит благополучно?» Я ответила, что мы будем работать со всеми возникающими проблемами, но мне кажется, что он нуждается в безотлагательной терапии. И вновь, по-видимому, он испытал чувство облегчения. Казалось, он проверял надежность инвестирования в терапию и в то же время оставлял путь к отступлению.
Джеймс рассказал, что начал, но не закончил много дел в своей жизни — университетские курсы, брак, работа. Я предположила, что он рассказывал о незавершенных отрезках своей жизни для того, чтобы задать себе вопрос, сможет ли он проходить психотерапию. Это, по-видимому, позволило ему предположить, что в случае утраты водительских прав он сможет приезжать на велосипеде.
После всех этих предварительных разговоров Джеймс, казалось, почувствовал безопасность аналитической обстановки и на следующих консультациях торопливо рассказал свою историю. Он был старшим из четырех детей у родителей, матери-француженки и отца-англичанина. Когда Джеймс был маленьким, он переехал с родителями и сестрами в эту страну и стал жить в фамильном доме, где теперь и жил, обособившись от родителей. Его брат родился, когда Джеймсу было шестнадцать лет. Однако Джеймс вспоминал время, когда ему было четыре года и он любил смотреть на аллею из окна своего дома. Джеймса интересовало, куда ведет эта аллея: казалось, она уходила очень далеко. Это воспоминание из того времени, когда он находился на пороге жизни, по-видимому, служило метафорой начала аналитического странствия. Взгляд, обращенный в прошлое, придавал особую остроту знанию, что его жизненный путь движется к концу.

ШКОЛА-ИНТЕРНАТ
В школу-интернат Джеймса отправили в возрасте восьми лет. Он рассказывал об этом так, что было видно: рана еще не затянулась. Казалось, он много лет ждал возможности рассказать эту историю. Рассказывая, он заново переживал волнения тех дней. Незадолго до отъезда мать помогала ему собирать и упаковывать вещи. Родители обращались с ним по-особому, как с единственным в то время сыном в семье. Ему сказали, что только ему выпала честь быть отправленным в школу-интернат: его сестры останутся дома. Джеймс понял, что его готовят к выполнению роли мужчины в обществе, а это указывало на его особенность. Однако реальность школы-интерната оказалась совершенно иной. По прибытии в интернат он оказался совершенно не готовым к страшному осознанию абсолютного одиночества и покинутости. Джеймса охватила тоска по дому, и он проплакал всю ночь, укрывшись под одеялом от взоров других мальчиков. Не было ни одного свидетеля, никто не знал, как он несчастлив. С того времени у него не было никого, с кем он мог бы поделиться своими переживаниями. В условиях анализа он сразу отреагировал на этот аспект терапевтических отношений — наличие свидетеля. Джеймс сказал: «Это как раз то, что я искал всю мою жизнь, но не знал, что это такое». Наконец появился хоть кто-то, способный понять и выразить словами то состояние бесконечного одиночества, которое преследовало его с тех пор.
Глубокое психологическое значение имело одно событие — состязание в беге, в котором он участвовал вскоре после начала занятий. Ростом Джеймс был ниже других мальчиков, но, несмотря на это, победил в состязании, приложив огромные усилия. Одержав победу, он оглянулся вокруг и понял, что победу отпраздновать было не с кем. Джеймс был очень огорчен; ему отчаянно хотелось, чтобы родители узнали о его триумфе. Сразу после соревнования у него появились симптомы гриппа и высокая температура. Джеймса поместили в школьный изолятор, назначив постельный режим. С его родителями связались, но сказали, что болезнь не тяжелая и им не нужно приезжать. Рассказывая эту историю со слезами на глазах, он заново переживал испытанное им тогда чувство одиночества и отчаяния. Джеймс осознал, что он заболел оттого, что очень хотел, чтобы родители к нему приехали. Но родители не приехали, и Джеймс почувствовал себя совершенно покинутым. Вскоре он отсек от себя это чувство. Так он научился не плакать. В ретроспективе это событие можно рассматривать как прецедент его неспособности к завершению какого-либо дела: нет смысла заканчивать дело, если не с кем поделиться своими успехами.
Таким образом его особая роль как единственного сына в семье сменилась жизнью ничем не выдающегося ребенка в огромном учебном заведении для мальчиков. Ребенок в школе-интернате должен усвоить коллективные ценности учебного заведения. Юнг пишет, что «индивидуация является естественной необходимостью... предотвращение индивидуации путем понижения до уровня коллективных стандартов пагубно сказывается на жизненной деятельности индивида» (Jung, 1913, р. 448). Это, по-видимому, привело к инкапсуляции впечатлений Джеймса от школы-интерната: теперь он был не особенным индивидом, единственным мальчиком в семье, а лишь членом коллектива — группы мальчиков и мужчин. Его эмоциональная жизнь более не ценилась, и на этой ранней стадии развития это имело катастрофические психологические последствия. Вернувшись домой на каникулы, Джеймс не смог рассказать членам своей семьи о своих страданиях, и почувствовал, что никто по-настоящему не понимает его. Ощущение предательства и изолированности, зародившееся в то время, повлияло на всю его оставшуюся жизнь. Так образовалась модель отказа от дальнейших действий, в то время как успех был потенциально достижим.
Ко времени моего зимнего отпуска, который наступил через две недели после нашей первой встречи, Джеймс уже включился в анализ. Терапевтический альянс был установлен, и в процессе рассказа его истории у Джеймса возникла такая регрессия к зависимости, что он беспокоился о том, как он справится со своей ситуацией в мое отсутствие. Меня тоже беспокоило, как он будет жить. На этой стадии я больше всего раздумывала о том, как реагировать на его выраженные суицидальные мысли. Однако проблема заключалась также и в моей реакции контрпереноса, которая резонировала с рассказом Джеймса о повторяющихся разлуках. Впоследствии, особенно при прогрессирующем развитии его болезни, эти проблемы постоянно возникали передо мной во время перерывов в терапии. Время шло, и я все чаще стала задавать себе два вопроса. Выживет ли он? Увижу ли я его вновь?

МАТЬ
После перерыва анализ возобновился с прежней регрессивной интенсивностью. Я пришла к пониманию, что Джеймс, с его страстной жаждой материнской любви, натолкнулся на ее холодную сдержанность, что в дальнейшем сыграло отрицательную роль в его отношениях с женщинами и оставило у него не только чувство глубокой тоски по матери, но и мстительное чувство гнева, которое проявилось почти сразу после начала анализа.
Джеймс вспомнил, как во время пребывания в школе он читал «Граф Монтекристо». Он идентифицировал себя с героем, который был несправедливо заключен в тюрьму и изолирован от мира. Когда герой бежал из тюрьмы и вернулся в родной город, чтобы наконец жениться на женщине, которую любил с детства, он узнал, что она уже вышла замуж за другого. После этого граф стал мстить за причиненное ему зло. Джеймс находил в книге много сходства со своим положением. Школа-интернат была тюрьмой, и он тоже был склонен к мести за пережитое им предательство. Отсюда можно было заключить, что возлюбленной детства Джеймса была его мать.
Признание в существовании чувства гнева, по-видимому, проложило путь к воспоминаниям о том времени, когда он был близок с матерью. Когда-то между ними существовала глубокая связь, и Джеймс был опечален тем, что теперь он был не способен восстановить ее. Рассказывая об этом, Джеймс неожиданно вспомнил, как пела его мать; воспоминание тронуло его душу, и в его глазах появились слезы. Джеймс вспомнил, как прекрасно пела его мать, когда он был очень молод, и подумал, что она могла петь и тогда, когда была беременна им. Когда Джеймс с грустью заметил, что с тех пор она больше не поет, ощущение утраты стало еще более осязаемым. (В тот вечер, вернувшись домой, Джеймс поговорил с матерью о своем детстве.)
Когда Джеймс ходил в подготовительную школу, он проявлял незаурядные певческие способности. Он вспомнил, как пел «Зеленый холм вдали», и с удивлением и чувством неловкости заметил, что учитель был явно растроган. Можно было предположить, что этот гимн позволил ему выразить тоску по дому. Однако знаменательным здесь было и осознание Джеймсом того, что он мог эмоционально тронуть Другого человека, и для меня становилось все более очевидным, что он не знал, как ему следует поступать в таких ситуациях.
Эта последовательность воспоминаний, казалось, была вызвана чувствами Джеймса, связанными с началом анализа. Он, наконец, смог выразить свое горе по поводу того, что расстался с матерью в самом раннем детстве. Для мальчиков, отправленных в школу-интернат в раннем возрасте, характерна тоска по идеализированной матери. Разлука представляет собой разрыв, который наступает слишком рано. Позже, в подростковом возрасте, разлука с интернализованной матерью (матернальным имаго) становится невозможной по причине слишком небольшой реальной близости. С этого времени все женщины кажутся манящими, они дают надежду обрести идеализированный объект любви, но и таят в себе постоянную угрозу оставления. Таким образом формируется образ женщин: идеализируемых, а потом опороченных — любимых и ненавистных. Этот образ повлиял на все связи Джеймса с женщинами и вскоре стал воспроизводиться в переносе. Иногда я воспринималась как желаемый дом/мать/возлюбленная, иногда эти образы стремительно чередовались со школой-интернатом/неприятием матери. Школу-интернат можно было истолковать как объект негативного переноса — нелюбимый и холодный.

СНЕГ
Контраст между теплотой, которой добивался Джеймс, и холодностью, испытываемой им большую часть его жизни, проявился при уходе его из моего кабинета в конце одной из первых консультаций. Он обернулся и спросил: «Здесь бывает холодно, когда идет снег?» Сделав замечание по поводу работы обогревателя, он заметил, что здесь, вероятно, в снегопад будет тепло. Это свидетельствовало о том, что на терапевтических сессиях он испытывал чувство эмоциональной теплоты. Вскоре после этого пошел сильный снег, и многие люди отменили консультации. Но Джеймс приехал вовремя, сказав, что добраться сюда было непросто.
Холод ассоциировался с его воспоминанием о переезде в нынешний дом родителей, когда он был маленьким мальчиком. Тогда выдалась очень холодная зима, и снег лежал на земле много недель. Мать не выносила холода и предпочитала оставаться в теплом доме на юге Франции. Джеймс вспомнил ощущение физического дискомфорта от холода, которое отягощалось чувством пустоты. Припомнил он и то, как однажды ночью проснулся с чувством одиночества и страха, что родители умрут. В отчаянии Джеймс закричал, но никто не пришел утешить его, и он в одиночестве проплакал всю ночь. Это переживание послужило прообразом школы-интерната и указывало на то, что ощущение покинутости, которое ассоциировалось в основном со школой-интернатом, возникло у Джеймса еще на ранней стадии развития. Его замечание по поводу снега, по-видимому, выражало надежду, что он, наконец, сможет отдохнуть от не покидавшего его всю жизнь ощущения изолированности и эмоциональной холодности.

ОТЕЦ
Джеймс испытывал большую тягу к прекрасным домам, которыми на протяжении многих поколений владела его семья. С равной силой он любил и ненавидел старинный городской дом, где до сих пор жили его родители. Дом был окружен удивительно красивым садом, а построен он был его знаменитым дедом, предпринимателем. Джеймс считал, что его отправили в школу-интернат для того, чтобы подготовить к наследственному владению домом и семейным бизнесом. Однако, когда ему было шестнадцать лет, отец продал бизнес, так как считал, что предпринимательство не интересует сына. Дом был продан далекому родственнику при условии, что родители будут жить в нем всю оставшуюся жизнь. Сад был подарен муниципальному совету города в качестве места общественного отдыха. Джеймс испытал чувство опустошенности: единственный смысл, который он находил в своем изгнании и страданиях в школе-интернате, был утрачен. Он потерял любимый дом, куда собирался вернуться. Более того, в это время родился его брат, и Джеймс утратил статус единственного сына в семье. К тому же он столкнулся с необходимостью зарабатывать на жизнь, к чему был совершенно не подготовлен. Казалось, чувство ярости по поводу этой несправедливости психологически парализовало его, и после этого он никогда не мог задерживаться на одной работе, завершать начатые дела и подолгу жить в одном месте. Одна из функций отца заключается в том, чтобы ввести сына в окружающий мир и помочь ему найти свое место в жизни (Samuels, 1985b; Perry, 1991). Но Джеймс ощущал, что действия отца были для него унизительными. Отрицалась его роль в семейном бизнесе, а потому и его потенциальные возможности как мужчины. Положение осложнялось рождением брата, в котором Джеймс видел замену себе. В тот момент, когда Джеймс должен был выйти во внешний мир, он психологически был отброшен в материнскую сферу, но и там для него не нашлось места.
Депрессию Джеймса можно было истолковать как скрытую форму ярости, испытанной им по поводу упомянутых несправедливостей. Он говорил о мести, описывая себя похожим на графа Монтекристо, который вернулся после многих лет изгнания, чтобы обрушить свою месть на тех, кто поступил с ним несправедливо. Месть Джеймса была направлена на его родителей. Теперь он жил в их доме, но почти не говорил с ними и отказывался есть их пищу. Он, казалось, бессознательно наказывал их, заражая их своей болью. Они видели его страдания, но ничего не могли поделать. Джеймс понимал, что ему надо покинуть родительский дом, но был не способен сделать это. Дом так много значил в его истории, что он не мог оторваться от него. Значимость дома прослеживалась на всех этапах анализа.

Интимность и ДИСТАНЦИРОВАННОСТЬ
Описывая свое восприятие дистанцированности между людьми, Джеймс сказал, что в его представлении люди как бы окружены пузырями, чтобы держать других людей на расстоянии. Свой пузырь он считал невероятно большим. Я подумала об этом и спросила, как он относится к расстоянию между ним и мной. Джеймс ответил, что расстояние между нами пока нормальное, но если я начну приближаться к нему, он отодвинется. На сознательном уровне Джеймс говорил о физической дистанции между нами и о том, что он будет в безопасности только тогда, когда я буду оставаться в своем кресле, на прогнозируемом расстоянии от него. Однако я поняла скрытый смысл его сообщения: я эмоционально затрагивала его, но если бы я эмоционально приблизилась к нему еще больше, это было бы излишним. Это стало очевидным в процессе нескольких консультаций, когда он начал обсуждать свою сексуальность.
Однажды Джеймс начал беседу со мной со слов «я хочу разгрузиться», и я восприняла их как предостережение: я должна слушать и не вмешиваться. Он отметил, что вчера я говорила больше, чем обычно, и когда я поинтересовалась, как он к этому отнесся, он сказал: «Я знал, что вы стараетесь сказать что-то ради моего блага, и отвернулся потому, что размышлял о ваших словах». Затем Джеймс заявил: «Я автоэротичен, автосексуален». В этих словах я усмотрела сознательный и бессознательный смысл. Суть в том, что он был обеспокоен связью между нами, и интерпретация, сделанная мною на предыдущей консультации, посягала на его права. До этого времени все обстояло так, будто Джеймс, рассказывая свою историю, не замечал, что рассказывает ее кому-то, но в тот раз я говорила больше обычного, поэтому он заметил, к своему разочарованию, что я была самостоятельной, неподвластной ему личностью. В присутствии Джеймса я довольно часто чувствовала себя так, будто не являюсь личностью, и этому чувству соответствовали его слова об автоэротичности — он сам мог это делать. То обстоятельство, что Джеймс обратил внимание на присутствие в комнате другого человека, означало осознание им того, что он не знал, как быть со мной.
Это соответствовало истории его отношений с женщинами. После распада брака у Джеймса было несколько сексуальных связей, но он часто невольно отвергал женщин, которых находил привлекательными. Его рассуждениям об интимности и расстоянии не хватало тонкости — все или ничего. Джеймс приступил к рассказу о своей сексуальной истории. Рассказ давался ему с трудом. Он описал свою первую любовь, девочку, с которой познакомился на танцах в школе. Их отношения были очень романтичными, но неожиданно, по прошествии лишь двух недель, он бросил ее без какого-либо объяснения, потому что другие мальчики дразнили его, называя их «сладкой парочкой». Джеймс не смог вынести этого. Когда время консультации истекло, он добрался только до середины рассказа, и я остановила его.
На следующей консультации я сообщила Джеймсу о времени моего весеннего отпуска и передала счет, на который он, казалось, не обратил внимания. Затем он продолжил свой рассказ с того места, где остановился в прошлый раз. Джеймс вел записи своих сексуальных связей и принес их с собой, прикрепив к дощечке с зажимами. Записи он читал, не глядя на меня. Это была история страстных привязанностей. Он вкладывал всю душу в эти идеализированные отношения, но затем либо удалялся, либо его отвергали. В возрасте около двадцати лет Джеймс несколько недель спал в одной постели с молодой женщиной. Она явно была неравнодушна к Джеймсу, и он лежал без сна, испытывая к ней сексуальное влечение, но не был способен сделать необходимый шаг. Джеймс понял, что для начала ему нужно было что-то обрести, но не знал что. Мне казалось, что ему нужно было обрести материнскую поддержку для того, чтобы стать сексуальным в отношениях с женщинами.
Меня глубоко тронул рассказ Джеймса, который воспринимался как трагически упущенная возможность. В конце консультации мне вновь пришлось остановить Джеймса в середине рассказа. Интенсивность вовлечения Джеймса в процесс возрастала. При этом возникла напряженная эротическая атмосфера, и я осознала, что мне не хочется прекращать консультацию. Я отождествляла себя с женщиной в его рассказе. Таким образом стало ясно, что мои чувства отражали контрперенос. Отсюда следовало, что в процессе рассказа своей истории Джеймс хотел сблизиться со мной, но не знал, как это сделать.
На следующий день, когда Джеймс вошел в кабинет, я заметила, что он был очень бледен. Это объяснялось тем, что Джеймс был разъярен. Очень резко он сказал мне: «Вы добивались от меня эмоций, теперь вы получили их. Вчера вы не заметили, что я был разъярен, по-настоящему взбешен. Вы хотели контролировать меня, но никто не может это делать!» Он был настолько разгневан, что когда покинул кабинет и отправился домой, был вынужден остановить машину. Он сказал: «Психотерапия всегда вызывала у меня недоверие. Вы просто сидели и ничего не понимали. Я больше не приду, я сам могу это делать. Это была самая интимная связь в моей жизни, а вы просто сидели и говорили о сроках своего наступающего отпуска».
Фиксированное время окончания консультации в сочетании с установлением сроков моего отпуска оказалось невыносимым для Джеймса. А вкупе с глубоко личными сведениями, сообщаемыми Джеймсом, это, по-видимому, было тяжким оскорблением для его самолюбия. Джеймс, казалось, говорил мне, что он старался установить со мной отношения в какой-либо форме, но лишь еще раз убедился в том, что ему лучше оставаться автоэротичным.
Тирада наконец закончилась, и после паузы я высказала предположение о том, что, должно быть, Джеймсу было очень больно, когда я прервала его рассказ о близких отношениях. Я уверила его в том, что слышала его слова о самой интимной связи в его жизни. Напоминание о границах наших отношений, по-видимому, обидело Джеймса, особенно в связи с предстоящим перерывом. Это напомнило мне о присущей ему манере отвергать женщин после того, как они сближались с ним; быть может, он и меня хотел отвергнуть, потому что я становилась значимой для него.
Наступила тишина, и почти сразу же поведение Джеймса изменилось. Он сказал: «Вы уговорили меня — я вернусь». Джеймс успокоился и затем сказал: «Здесь я могу говорить обо всем. Так?» Потом он заговорил о сексуальных фантазиях, тревоживших его. В конце консультации он признал, что ему нужно было разозлиться на меня: «Я хотел обидеть вас и посмотреть, что произойдет. Я хотел заставить вас выгнать меня». После этой консультации Джеймс, по-видимому, испытал чувство большого облегчения, и затем наступил период положительного переноса.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПЕРЕНОСЕ И КОНТРПЕРЕНОСЕ
Наблюдая за своими реакциями, я поняла, что начинаю испытывать сильную привязанность к Джеймсу. Об этом свидетельствовало мое частое нежелание вовремя заканчивать консультации, хотя прежде я всегда делала это. Когда Джеймс признался, что это была самая близкая связь в его жизни, я истолковала его слова как регрессивный перенос на мать его младенческого возраста. Несмотря на это, я была глубоко растрогана. Эмоциональная связь с матерью, несомненно, существовала на ранней стадии, но с тех пор Джеймс, по-видимому, не чувствовал этой связи, хотя само существование этой стадии было очень значимым для него. Наряду с «материнским эротическим переносом» (Wrye and Welles, 1994) существовала и сексуальная привлекательность. Перенос порождает необъяснимое очарование, которое одновременно действует на разных уровнях, констеллирующихся в терапевтических отношениях. Одновременно с существованием связи ребенок-мать и любви юноши на эдиповой стадии существовала реальная динамика связи мужчина-женщина и притягательность, имеющая реальную основу. Я воспринимала Джеймса как мужчину и осознавала взаимную сексуальную притягательность, вызванную тем неоспоримым фактом, что оба мы были взрослыми людьми, оказавшимися в интимной ситуации. Задача анализа как раз заключается в том, чтобы облегчить развитие сознательной установки, которая позволит постепенно осмыслить каждый из этих аспектов переноса как принадлежащий к различным стадиям развития.
Впоследствии Джеймс рассказал мне, что, когда он впервые увидел меня, я напомнила ему его первую близкую подругу. Таким образом перенос, инфантильный по происхождению, был сложным и состоял из воспоминаний о других ранних привязанностях. Несопоставимые элементы психики, проецируемые на разных женщин на протяжении всей жизни Джеймса, теперь, по-видимому, констеллировались в переносе, вызывали положительное влечение и ощущение связи с другим человеком. Это имело существенное значение, так как вскоре Джеймсу стало невыносимо оставаться в анализе; однако привязанность не только вызвала у него желание бросить анализ, но и побудила его, в конечном счете, остаться в нем.
Мое восприятие Джеймса как особенной личности усиливалось не только переносом, но и определенной синхронией. Насколько я знаю из опыта своей работы, материал анализанда очень редко затрагивает жизнь аналитика, но когда это происходит, такое совпадение служитмощным фактором актуализации реальной связи. Когда Джеймс рассказывал свою историю, я поняла, что некоторые события его жизни затрагивали события моей. Мы были одногодки, и его школа-интернат находилась недалеко от той местности, где выросла я. Рассказывая о своих переживаниях в подготовительной школе (первом интернате), он упомянул имя мальчика, мать которого проявляла сердечное отношение к Джеймсу, когда посещала школу во внеурочное время. Этот мальчик приходился мне троюродным братом. Более того, когда Джеймс рассказывал мне о местах, где он жил, я понимала, что жили мы довольно близко друг от друга. Он описывал политическую деятельность, которой я тоже увлекалась. Джеймс, насколько мне известно, не имел понятия об этих совпадениях, но оттого, что они были значимы для меня, они наверняка сыграли определенную роль на бессознательном уровне. Подобная ситуация актуализирует роль аналитика как человека. И тогда необходимо принять решение о том, принесет ли пользу пациенту сообщение о таких связях. В этом случае я приняла решение не говорить о них Джеймсу, так как не знала, какую пользу он сможет извлечь из них. Джеймс был уязвим, а это могло повлиять на сложный перенос, который уже хорошо укрепился.
Это обстоятельство неизбежно затронуло контрперенос и осложнило мою уже сильную привязанность к Джеймсу. Если бы я рассказала Джеймсу об этих связях, это удовлетворило бы мою потребность, но не его. Когда аналитик как человек вовлекается подобным образом в ситуацию, может возникнуть соблазн нарушения аналитических границ. В такой ситуации заключается потенциальная возможность сексуального отреагирования. Здесь таилась привлекательность, и, возможно, было соблазнительным раскрыть реальные интимные связи при возникновении интимности в пределах терапевтических границ. Синхронно развивавшиеся события наших жизней, рассмотренные в ретроспективе, привели к определенному результату: они влекли меня к Джеймсу и позволили мне воспринимать его как мужчину вне стен моего кабинета.
В этой главе я собиралась передать ощущение значимого эротического вовлечения аналитика и изложила это на примере конкретного анализа. С самого начала имело место несомненное совпадение, и анализ начался с глубоких уровней. Возникла реальная взаимная привязанность, сформировавшая определенную связь, которая впоследствии помогала поддерживать отношения в ситуациях, способных привести к разрыву. По прошествии первых трех месяцев, до постановки диагноза по поводу рака, который наложил определенный отпечаток на весь последующий анализ, процесс индивидуации и терапевтическая связь хорошо укоренились. Положительные и отрицательные чувства были выражены и начали осознаваться. Более того, положительный контрперенос — моя любовь к Джеймсу — стал служить дополнительной цели сразу после диагностирования неизлечимой болезни: он позволил мне сопровождать Джеймса в пути, который в противном случае мог бы оказаться трудным.

Множество наших воспоминаний благодаря дому обретают жилище. Но если бы дом был более детально продуман, если бы в нем были подвал и чердак, укромные уголки и коридоры, наши воспоминания обрели бы прибежище с более четкими очертаниями. Всю нашу жизнь мы возвращаемся к ним в наших видениях. И психоаналитик поэтому должен обращать свое внимание на эту простую локализацию наших воспоминаний (Bachelard, 1964, р. 8).
Размышление Башляра о доме как хранилище воспоминаний и ощущении места позволяет осмыслить значимость его образа, возникающего в психике. Люди нуждаются в убежище, и инстинкт создания безопасности, теплоты, домашнего очага действует вне зависимости от того, что служит убежищем,— пещера или дворец. Стремление создавать убежище существует даже в условиях физической депривации. Само слово «беженец» означает, что обретение крова над головой является первичной потребностью людей. И, вероятно, поэтому дом часто фигурирует в сновидениях, картинах и воображаемом мире как бессознательное отображение состояния психики. «Дом — наш уголок мира, наше первое мироздание, реальный космос во всех значениях этого слова» (Bachelard, 1964, р. 4).
Дом может символизировать пространства, заселенные обитателями психической жизни и олицетворяющие обыденную жизнь. Если на какое-то время человек, так сказать, «обретает дом», то в психике у него возникает образ безопасного места, и этот образ продолжает существовать в моменты кризиса как эмоциональное прибежище. «Находясь в самом доме, семейной гостиной, мечтающий о прибежище видит в своих грезах лачугу, родное гнездо, укромные уголки, где он хотел бы спрятаться» (там же, р. 30). Дом — это архетипический образ, метафора для обозначения психологического ощущения или чувства дома или бездомности.

ЗАСЕЛЕНИЕ
В процессе анализа скоро становится ясно, что людям без надежного жилища не хватает внутреннего прибежища. Это связано не столько с реальными домами, сколько с ощущением «пребывания дома», исходящим от первого человека, который заботился о ребенке в годы его младенчества и детства. Ранняя психологическая или физическая покинутость оставляет шрам, который сразу проявляется в переносе. Это наблюдение является общим для анализа, но чтобы проиллюстрировать его суть, я вернусь к нашей центральной истории. Значение переезда Джеймса в свой собственный дом было связано со значением этого дома в его психике. Поэтому нам придется вновь возвращаться к некоторым темам его анализа, которые были рассмотрены во второй главе.
Напомним, что когда Джеймс был маленьким мальчиком, его отправили в школу-интернат. Стало ясно, что это событие он пережил как оставление. В результате до восьми лет дом был для Джеймса желанным и достаточно идеализированным образом его существования. Его воспоминания о большом родовом доме чередовались с воспоминаниями, связанными с холодным суровым интернатом. Вот слова бывшего ученика закрытого привилегированного учебного заведения для мальчиков, приведенные в книге Даффелла:
Интернаты не способны сформировать характер или сделать из ребенка мужчину. Они разрушают душу ребенка и заменяют ее броней, внутри которой таятся чувства страха, одиночества и отчужденности (Duffell, 2000, р. 31).
Эти слова характеризуют прожитую Джеймсом жизнь. Закрывшись броней от страданий, причиняемых отношениями с окружающими людьми, Джеймс скрывал свою истинную самость в защитном куполе, который, по его словам, позволял сохранять расстояние между ним и другими. Его внутренний конфликт отчасти был обусловлен напряжением между ранимым ребенком и охваченным чувством мести взрослым человеком. Неспособный заселиться в доме, сохранившемся в его памяти, Джеймс отвернулся от своей самости.
Необитаемый дом может обветшать, но при заселении он может восстановиться и ожить. Джеймс идентифицировал себя с героем романа «Граф Монтекристо». Герой романа после многих лет страданий и изоляции в одиночной тюремной камере возвращается в родной город, но теперь его обстоятельства изменились — он является обладателем несметных богатств. Граф не может открыто пользоваться богатством, но он использует свое могущество, чтобы по очереди отомстить тем, кто его предал. Жажда мести часто встречается в психологии тех, кто вынес тяготы жизни в интернате. Однако ностальгическая привязанность Джеймса к домам, где он когда-то жил, связывала его со здоровой частью его личности. Следующее описание ночного преображения дома, в котором никто не жил много лет, из романа «Граф Монтекристо» резонирует с вовлечением Джеймса в анализ:
Этот дом, который накануне вечером казался печальным и угрюмым... пробудился от долгого сна, как спящая красавица в лесу, ожил, запел и расцвел подобно тем домам, которые мы любим и в которых мы оставляем часть нашей души, когда вынуждены покинуть их (Dumas, 1844 [1990], р. 628-629).
В реальной жизни такое преображение крайне редко происходит за одну ночь. Оно представляет собой постепенный процесс, который длится многие месяцы или даже годы и, если воспользоваться нашей метафорой, похож на заселение человеческой психики. Анализ обеспечивает возможность преображения. Разжигая пламя эроса, перенос пробуждает давно вытесненные желания и полузабытые воспоминания о прежних домах или состояниях эмоциональной бездомности. Поэтому в анализе вновь посещаются и восстанавливаются метафорические дома, где мы «оставили часть души».

ПЕРЕНОС И КАБИНЕТ АНАЛИТИКА
Дом может служить и метафорой для обозначения кабинета аналитика. При вступлении в анализ пациенты входят в пространство, отделенное от отвлекающих факторов повседневной жизни и предназначенное для имагинального мира. Границы психотерапии позволяют аналитику встать вместе с пациентом на путь открытий. Пятьдесят минут времени и пристального внимания аналитика посвящаются этому единственному человеку, его воззрениям на мир и жизненным переживаниям. Если продолжить метафору Башляра, то все выглядит так, будто кабинет открывается или закрывается тогда, когда исследуется содержимое чердаков и подвалов скрытых воспоминаний человека. В определенном смысле человек пробирается через сокровища и внушающие ужас предметы, лежавшие сокрытыми от посторонних глаз много лет. Содержимое психологических чердаков и подвалов отличается от содержимого реальных чердаков и подвалов и в то же время похоже на него.
С точки зрения аналитика, кабинет преображается, когда кто-либо переступает через его порог. При этом на пространство кабинета воздействует прошлая история человека, который пребывает в этом пространстве в течение 50 минут. Войдя, каждый человек выражает свои ожидания относительно того, как он будет воспринят домом. Порог кабинета может пробудить надежду у одного человека и вызвать тревогу у другого. При этом может возникнуть атмосфера близости, которая преображает кабинет в уютный домашний очаг, или атмосфера сдержанности и безразличия, вызывающая леденящее душу чувство. У одного человека, входящего в кабинет, может пробудиться чувство ужаса, связанное с каким-либо прошлым травматическим событием. У другого человека может возникнуть чувство покинутости, некогда забытое, но теперь возрожденное посредством отыгрывания, и тогда кабинет будет казаться ему огромной пещерой. Аналитик — временный хранитель дома, он держит в своих руках нити смысла и связанности.

ПЕРЕНОС
Перенос тронул Джеймса за живое, и он быстро перебрался в аналитический дом. Ожили конфликтующие чувства, лежавшие в основе его страха перед страданиями реальной жизни. Вопрос Джеймса о том, хорошо ли обогревается мой кабинет во время снегопада, позволил выявить его бессознательное желание обрести теплую уютную среду. Впоследствии, как мы увидим, в кабинете отыгрывались и многие другие стороны его психики. Аналитический дом постоянно изменяется, он никогда не остается статичным.
Нормальное бессознательное чувствует себя как дома в любом месте, и психоанализ прибегает к помощи грубо и вероломно вытесненного бессознательного. Но психоанализ не оставляет человека в покое, а приводит его в движение. Он призывает человека покинуть обитель бессознательного, отважиться на жизнь, полную приключений и опасностей, выйти за свои пределы (Bachelard, 1964, р. 10).
Анализ действительно привел Джеймса в движение, призвав его «выйти за свои пределы», покинуть место изгнания и войти в общество. Теперь, когда в качестве свидетеля у него был аналитик, Джеймс словно впервые стал рассказывать историю своей жизни, и отнесся к этому очень серьезно. Выяснилось, что часть его жизни все еще оставалась потерянной в огромном учебном заведении, куда он был сослан в восьмилетнем возрасте. Огромное ощущение утраты ожило в настоящем, когда благодаря переносу Джеймсу раскрылись глубины, остававшиеся многие годы скрытыми от него. В течение первых трех месяцев терапевтическая связь стала «самой крепкой в его жизни». Эта привязанность сразу вызвала отзвук связи мать-ребенок. В результате возникла взаимная привязанность, что и не удивительно. Как пишет Башляр: «В действительности не существует отталкивающей интимности. Все сферы интимности отмечены печатью привлекательности. Сутью их существования является благополучие» (там же, р. 12). Постоянной темой были близость и дистан-цированность. Поскольку воспоминания, связанные с матерью, стали осознанными, выяснилось, что Джеймс все еще был связан какой-то нитью с матерью его ранних лет. Постепенно выяснилось и значение, которое Джеймс придавал своему продолжающемуся проживанию с родителями в их доме.

ДОМ И ПЕРЕНОС
Каждый из нас тогда должен говорить о своих путях, перекрестках и придорожных скамейках: каждый из нас должен составить топографическую карту своих утраченных полей и лугов (там же, р. 11).
В воображении и фантазиях Джеймса возникали дома, упоминавшиеся в его рассказе о своей жизни. Люди исчезали из жизни Джеймса, но дома его детства оставались постоянными, и воспоминания о них вызывали у него острую тоску. Интимность во внутреннем мире Джеймса символизировали дома, а не люди. Однако, если не считать короткого времени брака Джеймса, он никогда не чувствовал себя дома. Проблема заключалась в том, что дома в воспоминаниях Джеймса были необыкновенно величественными. Любовь Джеймса к этим прекрасным домам ярко выразилась в его рассказах о том, как ребенком он играл на просторных приусадебных участках. Именно там, как выяснилось, он «оставил часть своей души». Дома, казалось, символизировали материнскую защиту и пристанище, его место в мире. Таким образом, дом, в котором вырос Джеймс, стал символом матери, по которой он остро тосковал.
Когда Джеймс был мальчиком, самые большие дома во французском городе, где он жил, казались ему маленькими, и он удивлялся, как люди могли в них жить. Такова была точка зрения благополучного в финансовом отношении ребенка. Однако вопреки общепринятому мнению богатство не всегда является благом. Когда в силу изменившихся обстоятельств дом в Великобритании был продан, Джеймс испытал чувство опустошенности. Он был лишен ожидаемого положения в обществе, что было воспринято им как коварное предательство. Когда Джеймс вступил в жизнь, он не сумел привязаться к месту, не похожему на обетованную землю его детства. Психологически он не был готов к тому, чтобы зарабатывать на жизнь или поселиться в обычном доме, но его желания более не соответствовали реальной ситуации. Любое местожительство, к которому Джеймс теперь мог реалистически стремиться, бледнело перед великолепием домов его детства. Поскольку Джеймс оказался не способным принять что-либо меньшего масштаба, все казалось ему безнадежным и, в конечном счете, он сдался воображаемой жизни в ущерб самой жизни. В связи с этим он иногда впадал в депрессию, иногда его охватывала ярость.

ИЗГНАНИЕ И ШКОЛА-ИНТЕРНАТ
Первые места уединения, места уединения детства оставляют неизгладимую печать на некоторых душах. Вся жизнь таких людей охвачена поэтической мечтательностью, той мечтательностью, которая знает цену одиночества (Bachelard, I960, р. 90).
Для взрослого человека, отданного в возрасте шести, семи или восьми лет в школу-интернат, уединение, к которому он может вернуться, редко бывает предметом поэтической мечтательности. Школа-интернат продолжает оставаться для ребенка скорее местом уединенной покинутости. Жесткие правила такого учреждения ставят ребенка в положение изгнанника. И всегда после этого в поисках безопасного места человек стремится туда, откуда он пришел. Джеймс вернулся домой на каникулы, но не смог никому рассказать о своем горе. Его физическая потребность в убежище была удовлетворена, но даже находясь рядом с другими людьми, он не мог по-настоящему общаться с ними. Ощущение изгнания сохранялось и в его взрослой жизни; Джеймс задержался в точке покинутости. Лакан (Lacan, 1977, р. 62) упоминает об этом тогда, когда пишет о «центробежном устремлении», возвращении в место покинутости. Это бессознательное повторяющееся устремление представляет собой постоянный поиск с целью исправления внезапно разрушенной жизни. Трагедия заключается в том, что мать страдает не меньше ребенка, но ее поступки соответствуют ожиданиям британского классового общества. Даффелл описывает свои переживания в те дни, когда мать оставила его в школе-интернате:
В те дни никто не плакал — ни мать, ни ребенок. Слезы одиночества были непозволительны в присутствии других детей, но с этим можно было справиться в двух местах, где можно было хоть как-то уединиться,— под простынями или в туалетах. В моей школе, однако, туалеты были без дверей для предотвращения других в равной мере запрещенных действий (Duffell, 2000, р. 33).
Даффелл описывает трудность обсуждения этой травмы по причине общего предположения, что школа-интернат является привилегированным учебным заведением. Отправлять своих детей в школу-интернат могут только богатые, а это оказывает огромное общественное давление на так называемого «уцелевшего», который не должен протестовать. Рассказы в книге Даффелла выявляют две категории «уцелевших»: тех, кто продолжает существовать в рамках общественной системы и поступает на службу в армию, начинает работать в законодательной или банковской сфере, и тех, кто оказывается парализованным переживаниями и (обычно бессознательно) продолжает бороться с существующей системой. Джеймс относился к последней категории. Он был исключительно одарен и, казалось, предназначен для поступления в один из лучших университетов, но он не оправдал ожиданий. Благодаря одному яркому примеру мы пришли к пониманию бессознательной мотивации Джеймса к отказу от всех проектов, курсов обучения и работы, к которым он приступал в своей жизни. Будучи уже достаточно образованным человеком, он поступил на курсы и за выполнение одного задания получил высшую оценку. Реферат Джеймса оказал на преподавателя такое сильное впечатление, что он отыскал Джеймса, чтобы обсудить его. Джеймс отреагировал на его предложение тем, что разорвал реферат и покинул курсы, тем самым превратив свой успех в неудачу. До вступления в анализ Джеймс не понимал, почему он так резко реагировал. Бессознательно Джеймс, казалось, чувствовал, что успех, а следовательно, и реализация его потенциала привели бы к сговору с системой, которую он презирал.
Даффелл показывает, что типичным является и недоумение «уцелевших» по окончании школы-интерната по поводу своих парадоксальных реакций на мир. Один из них сказал следующее:
Я связываю мой изнурительный «страх перед неудачей» с тем, что от вас так много ожидают и вам не разрешают быть просто кем-либо другим. [Вместо того, чтобы поступать в университет] я страдал от какого-то паралича, избегал трудных проблем, был неспособен ни участвовать в конкурсных экзаменах, ни выполнить свое «обещание» (там же, р. 59).
Требования общественной жизни, наносящие ущерб внутреннему миру ребенка, оставляют печать на всей остальной жизни человека. Ребенок в школе-интернате оторван от домашнего очага и дома, от родителей, родных братьев и сестер, любимых животных и вещей, всего привычного и близкого. Когда он возвращается домой на каникулы, у него практически нет времени на то, чтобы почувствовать себя дома, потому что очень скоро снова приходится упаковывать вещи, так как начинается новый семестр (там же).
В рамках «простой локализации» [его] воспоминаний (Bachelard, 1964, р. 8), с описания которой начиналась эта глава, в сознании Джеймса присутствовал либо родительский дом/мать, которую он любил и потерял, либо одинокий образ холодной школы-интерната. В его памяти вместо ощущения прибежища сохранилась горечь утраты и оскорблений, от которых он страдал в чисто мужском учебном заведении. Там не было ни домашнего очага, ни укромного уголка, где можно было бы отдохнуть. В его жизни стало доминировать чувство безнадежности. Когда Джеймс был мальчиком, он чувствовал себя бессильным, неспособным изменить свою ситуацию. Когда Джеймс вырос, его ярость по поводу этих несправедливостей обратилась внутрь, и он по-прежнему чувствовал себя бессильным. Джеймс не осознавал, насколько он был разгневан, пока гнев не стал проявляться в переносе.
Выяснилось, что перерывы в анализе вызывали у Джеймса чувство покинутости, испытываемое им в конце каждого отпуска. Связанное с этим чувством ожидание, что глубокие привязанности могут причинить страдание и поэтому опасны, привели к разрыву всех его интимных связей. В условиях анализа это ожидание воспроизводилось в виде бессознательного страха, что терапевтическая связь будет нарушена перерывами. В результате сформировалось отвергающее и враждебное поведение. Наступил момент, когда анализ чуть не потерпел полную неудачу, что будет описано в восьмой главе. Во время анализа у Джеймса ожили давно угасшие надежды и мечты. Анализ как бы стал промежуточным домом для Джеймса, местом, где можно было испытать многие эмоции и погоревать о прошлых утратах и обидах. Важность значения домов достигла сознательного уровня, и Джеймс понял, что психологически он был бездомным, живя со своими родителями и притворяясь, что живет независимо от них. Джеймс постепенно признал, что этот образ жизни устарел и более не соответствовал его настоящей жизни. Таким образом, после жизни в эмоциональном изгнании появился проблеск надежды на некоторый сдвиг и возможность создания какой-то связи. Трагедия заключалась в том, что когда Джеймс начал эмоционально оживать, срок его жизни существенно сократился.

Дом и ТЕЛО
Дом как жилище вызывает сильные спонтанные ассоциации с телом и мыслями человека (Circlot, 1962, р. 153).
Дом может служить метафорой для обозначения не только психики, но и тела. Телесная жизнь является одной из форм существования; тело является местом локализации самости. Это обнаруживается в случае тяжелой болезни какого-либо человека, так как в рассказах о доме всегда присутствует беспокойство о теле и ухудшении его состояния. Болезнь Джеймса прогрессировала, и беседа о том, что происходит с его домом или машиной, отражала растущее осознание им недолговечности телесного существования. Конкретная реальность физического мира превратилась в метафору для обозначения психологического, а психологическое — в метафору для обозначения физического.
За несколько месяцев до своей смерти Джеймс, наконец, смог найти для себя место, где можно было устроить жилище. Это, очевидно, было важной частью завершения его странствия по жизни. Анализ позволил ему найти психологическое жилище в себе, что, в свою очередь, позволило ему покинуть родительский дом и создать прочную независимую идентичность. Это был значимый аспект индивидуации Джеймса, но достичь его было нелегко, как будет показано в следующих главах.