Часть III Скорбь и трогательность

В психотерапевтической литературе по проблемам тяжелой утраты внимание в основном уделяется родственникам умирающего. Значительно меньше внимания уделяется ощущениям утраты, испытываемым теми, кого поразила смертельная болезнь. Это странно, так как человек, который готовится к смерти, теряет все. Родственники теряют любимого человека, но у них остается их жизнь, даже когда она не стоит того, чтобы жить без этой утраты. Смертельно больному человеку предстоит потерять всех и все. Религиозные люди могут немного утешиться, и тем не менее ощущение утраты остается огромным. Психологическим задачам, возникающим в процессе умирания, необходимо уделять не меньше внимания, чем другим проблемам, связанным с различными событиями жизни. Процесс индивидуации продолжается на всех стадиях жизни, поэтому тяжесть утраты, испытываемая умирающим, имеет существенное значение. Аналитические границы, таким образом, необходимо сохранять даже при сильной склонности к их ослаблению.

ИНДИВИДУАЦИЯ и СТАДИИ жизни
Юнг считал, что никто не бывает слишком старым для анализа, так как сознательно или бессознательно индивидуация продолжается до конца жизни. Тем не менее Юнг проводил различие между психологическими задачами различных стадий. Он писал, что цели людей в жизни, а следовательно, и в анализе бывают различными в молодости, среднем возрасте и старости. В молодости, которая длится от периода полового созревания до средних лет, жизненная задача заключается в том, чтобы выйти из состояния детства, сформировать взаимоотношения и сделать карьеру. «Если индивид достаточно подготовлен, переход к профессии или, карьере происходит гладко» (Jung, 1930, р. 392). Проблемы возникают при нежелании понять задачи взрослой жизни и стремлении сохранить характерные для детства формы бытия.
В среднем возрасте, который начинается в период между 35 и 40 годами, «в человеческой психике происходит важное изменение. Вначале мы имеем дело не с сознательным явным изменением, а с косвенными признаками изменения, которое зарождается в бессознательном» (там же, 1930, р. 395). Если все прошло благополучно, то происходит укрепление достижений ранних лет. Если же, как в случае с Джеймсом, возникает ощущение, что не удалось преодолеть ранние стадии, то это приводит к депрессии, вызывающей «чувство неполноценности, которое проистекает из невыносимой чувствительности» (там же, р. 392). Эта чувствительность может быть обусловлена каким-то не законченным в детстве делом, которое оставляет у взрослого чувство обеспокоенности и незащищенности, неспособности справиться с жизнью. Мы видели, что в этом заключалась проблема Джеймса: не законченное в детстве дело мешало ему осуществить правильный переход во взрослую жизнь, так что в средние годы он не мог перейти к психологическим задачам среднего возраста. Аналитическая деятельность направлена на освобождение человека от давнишних сожалений и желаний детства, которые могут доминировать в психике и препятствовать психологическому росту. В ходе анализа Джеймса все эти стадии требовали пристального внимания. Однако ситуация осложнялась перспективой скорой смерти. Это преждевременно привело Джеймса к третьей из указанных юнговских стадий.
По мнению Юнга, в случае правильного преодоления первых двух стадий происходит постепенное признание перехода в третью стадию, стадию старения и осознания смертности. Такие же проблемы встают как перед теми, кто умирает относительно молодым, так и перед теми, кто умирает в старости, но в первом случае трагичность усугубляется тем, что некоторые части жизни остаются непрожитыми. Огромная проблема, стоявшая перед Джеймсом заключалась в том, что, наряду с преодолением ранних стадий, в анализе ему предстояло решить задачи, которые обычно ассоциируются с поздней стадией жизни. Он столкнулся с ускоренным процессом старения и возрастающим осознанием своей смертности. Таким образом, в процессе работы над освобождением жизненной энергии молодости мы оба встретились с перспективой неизбежной смерти. Поскольку Джеймс делал успехи, он мог радоваться своим достижениям, но радость сопровождалась печалью, связанной с тем, что теперь некоторые части его жизни останутся непрожитыми. Как человек примерно одного с ним возраста я тоже должна была открыто рассмотреть свою смертность в этом интенсивном анализе.
Шел второй год анализа, и Джеймс уже прожил время, отведенное ему в начальном прогнозе. Его по-прежнему тревожили пограничные проблемы, и теперь, когда он мог более свободно говорить о сексе и смерти, он стал обращать внимание на огромность предстоящих потерь. Он сказал: «Мне отчаянно нужно, чтобы теперь вы стали моей личной подругой. И тем не менее, если бы вы решились ею стать, я не смог бы это принять. Я, наверное, убежал бы».
Тот факт, что я не вышла за рамки терапевтических границ, позволил Джеймсу пойти на сближение. Он сказал мне, что мысль о моей привязанности не только стимулировала его креативную энергию, но и встревожила его; он беспокоился, что я не смогу справиться с новой задачей. Это свидетельствовало о важности соблюдения аналитических границ даже при очень сильном желании отказаться от них.
Джеймс стал вспоминать свои ощущения, когда он впервые пришел на анализ, и сказал, что, когда он впервые увидел меня, я была «психотерапевтом», одетым во все черное, и он не мог разглядеть мое лицо. Тогда я дала Джеймсу несколько пояснений по поводу переноса, которые позволили прояснить происходящее с ним. Затем Джеймс сказал: «Дело не в психотерапии. Проблема заключается в снижении платы за консультации». Так выяснилось, что оплата символизировала границы анализа. Джеймс с недоверием относился к моим побуждениям и значению его увлечения мною. Когда Джеймс впервые пришел на сессию, он описал большой пузырь, который держал его на расстоянии от других людей (см. вторую главу). Этот пузырь был очевиден, когда Джеймс уединился в своей комнате в доме родителей. Там, спрятавшись в коконе от реальности своей настоящей жизни, Джеймс мог предаваться фантазии, что он живет один в квартире. Этот символический образ очень напоминал состояние изолированности от мира в чреве матери, и, когда я обратила внимание на проблемы, существующие между нами, я как бы символически проникла в его пузырь/ чрево. Джеймс больше не мог, да и не хотел отступать передо мной, но компромиссное решение заключалось в том, что он был вынужден устанавливать со мной отношения. Он столкнулся с тем фактом, что оказался в ситуации взаимоотношения двух лиц, т. е. больше не находился в безопасности в своем одиноком пузыре. По словам Джеймса, он чувствовал, что предстоит какая-то большая перемена, и беспокоился, что потеряет контроль над собой и тогда станет другим. Проблема заключалась в том, что он не знал, насколько он изменится.
Мне казалось важным подтвердить свою уверенность в правильном направлении аналитического процесса, объяснив Джеймсу, что, несмотря на уступку в оплате, границы остались неизменными. Ситуация немного изменилась из-за раковой болезни, но я повторила, что психотерапия на самом деле продолжается. Тогда Джеймс с грустью сказал, что теперь в психотерапии нет смысла. В связи с обнаруженной болезнью он утратил надежды на перемены в своей жизни. В этом ощущении безнадежности был двойной смысл. С одной стороны, было очевидным его сопротивление той части его души, которая возлагала надежды на аналитический процесс, и опорочивание ее. С другой стороны, Джеймс горевал и о большой потере, и об утрате своих ранних возможностей, и об отказе от надежды изменить то, что уже прошло. Он отказывался от прошлого, и вместе с этим отказом к нему пришло ощущение сожаления и утраты.
В процессе работы с серьезно больным пациентом возникают моменты, когда границы анализа нуждаются в пересмотре. В таких случаях необходимо учитывать возможность госпитализации, но пребывание в стационаре отличается от посещений больницы. Если пациент утрачивает способность передвигаться, то анализ, если не будет найден компромисс, заканчивается. Я затронула эту тему после того, как Джеймс сообщил мне о своем намерении встретиться со своим терапевтом, чтобы обсудить возможность помещения его в хоспис. Необходимо было выяснить, что ему будет нужно от меня, если он настолько заболеет, что не сможет приезжать на сессии. Джеймс сказал, что позвонит, а если не сможет позвонить, то «так тому и быть». Тема была закрыта, так как Джеймс более не желал ее обсуждать. Джеймс признал: одна из причин, по которой он хотел оказаться в хосписе, заключалась в том, что пребывание там позволило бы ему продолжить анализ, когда из-за своего тяжелого состояния он уже не сможет совершать поездки. В последующем мы возвращались к этой теме несколько раз, но в этом случае она не получила дальнейшего развития.

РАЗГОВОР С СЕМЬЕЙ
Джеймс был очень одинок и в перерывах между сессиями ни с кем не говорил. Химиотерапия, курс которой ему предложили пройти, беспокоила его, так как была экспериментом, который мог ускорить наступление смерти. Джеймс хотел обсудить эту проблему с членами своей семьи, но не мог и, вместо того чтобы сблизиться с ними, отталкивал их. Он признал, что испытывал злость, но вместе с тем заметил, что часто произносил слова «какое горе!». Это позволило ему осознать, что в основе его гнева лежало горе. Он чувствовал безнадежность ситуации и думал, что, вероятно, умрет с ощущением злости, а не с достоинством.
Чтобы показать, насколько ухудшилась ситуация, Джеймс описал одну из попыток матери сблизиться с ним. Она вошла в его комнату, а он уселся спиной к ней, игнорируя ее попытки завязать разговор. Он проделал это так, как описывал ранее в своей фантазии. В своем воображении Джеймс жил один в квартире, а так как он не общался с домочадцами, он мог представлять себе, что не живет в доме родителей. Если бы он показал матери, что ее забота трогала его, он был бы вынужден признать угнетающую его реальность, заключающуюся в том, что все еще жил со своими родителями. Теперь его гнев стал осознанным, и, по-видимому, наступил подходящий момент посеять в душе Джеймса зерно положительного отношения к своей семье. Я напомнила ему, что многие из его чувств ко мне, в том числе и чувство любви, зародились в семье. Я сказала ему, что его мать, несомненно, беспокоилась о нем, когда вошла в его комнату и попыталась вовлечь его в разговор. Потом я добавила: «Я думаю, что на самом деле и вы беспокоитесь о ней». Мне показалось уместным напомнить ему в этот момент о почти романтической любви к ней, которую он выразил, когда впервые пришел на анализ. Ответил он так: «Я помню это, но я все потерял, и она меня бесит». Поступил бланк налоговой декларации, и Джеймс нуждался в помощи, чтобы заполнить его, но не было никого, к кому он мог бы обратиться. Он сказал: «Я чувствую себя как вполне дееспособный здоровый человек среднего возраста, наблюдающий за тем, как умирает эта развалина».

БОЛЕЗНЬ
После этого обсуждения Джеймс стал размышлять о том, как ему хотелось любви и дружбы, но он всегда противился им из-за боязни, что при слишком большом сближении с ним люди увидят, каков он на самом деле. Если бы он сообщил семье о том, насколько плохо обстоят его дела, возникла бы та же проблема. Тогда, как он думал, они взяли бы инициативу в свои руки и отвели бы ему роль ребенка, лишив его, таким образом, независимости. Он хотел бы поддерживать с ними связь на расстоянии, время от времени заходя к ним в гости. Джеймс с сожалением думал, что все сложилось бы по-другому, если бы он был все еще женат. Тогда об этом первыми узнали бы жена и дети и сообщили бы его родителям.
Однако Джеймс попытался сблизиться с другими людьми и поговорил по телефону с одной своей подругой. Когда Джеймс сказал ей, насколько он болен, он заметил, что она была готова расплакаться. Это вызвало у него чувство беспомощности; он не знал, как отреагировать на ее откровенную эмоцию. Затем Джеймс признался, что подобным образом он чувствовал себя и в моем присутствии; он боялся, что я тоже могу сблизиться с ним и увидеть, каков он на самом деле. Потом Джеймс признался, что не может положиться на самого себя. Если бы он потерял самообладание и заплакал, то не смог бы совладать со своей сексуальной агрессивностью и, возможно, напал бы на меня или изнасиловал. Я предположила, что это объясняется смешением его инфантильных и взрослых желаний. Джеймс согласился, но сказал, что у него не осталось времени на то, чтобы разобраться в них. Утраты, связанные со смертью, столкнули его с неприкрашенной реальностью в сновидении.

Сон 24:13 МАРТА, ВТОРОЙ ГОД
Я терял все - бумажник, чековую карточку и коробку со всеми своими вещами. Они остались снаружи и потом были украдены.

Джеймс сказал, что это был настоящий кошмар. Он проснулся и с облегчением понял, что на самом деле этого не было. Ясно, что этот сон поставил перед ним проблему значительности предстоящих потерь. Джеймс действительно готовился потерять все, что ему принадлежало. Поскольку болезнь прогрессировала, имущество как бы похищалось у него.
Приближалось время консультации в главной больнице, но Джеймс еще не решил, следует ли ему соглашаться на химиотерапию. Джеймс заметил, что он не прибавлял в весе, но и не терял его. И поскольку в то время он чувствовал себя довольно сносно, он склонялся к тому, что не стоит проходить курс химиотерапии. После посещения больницы он, как обычно, позвонил мне. Хотя слова консультанта о том, что он может отложить решение до следующего посещения, вызвали у Джеймса чувство облегчения, он был потрясен известием, что отсрочка обусловлена поздней стадией болезни. Ситуация теперь стала очень серьезной.
На следующий день Джеймс объяснил, что пораженное легкое почти вышло из строя. В его верхней части находилась опухоль, о которой он прежде не знал, и эта опухоль разрасталась. Опухоль в нижней части, которая, как считал Джеймс, и была проблемой, росла медленно. Джеймс понял, что это убьет его и где-то, наверное, существует вторичное образование, «но они не захотели проводить исследование, так как ничего не могли поделать». Он говорил быстро и без остановок, не позволяя мне таким образом высказать свои замечания. Джеймс узнал, что предложенная химиотерапия предназначалась для лечения первой стадии и она могла ухудшить его состояние. Поэтому он решил отказаться от нее.
Столкнувшись с безнадежностью своего положения, Джеймс накануне вечером наконец собрался с духом, чтобы поговорить с отцом. Но этот разговор едва ли был возможен, потому что Джеймс не собирался говорить ему о приближающейся смерти. Затем Джеймс сказал, что на самом деле он хочет найти себе квартиру для проживания. Эти слова тоже были значимыми, так как они свидетельствовали о том, что Джеймс осознавал различие между фантазией и реальностью. Он признавал тот факт, что на самом деле жил не в своей квартире, а в доме родителей.
Во время сессии я все время слушала Джеймса, и у меня возникло впечатление, что его быстрая речь свидетельствовала о его сильном расстройстве. Это был смертный приговор. Для аналитика очень важно знать, что от него ничего больше не требуется, кроме внимательного присутствия.

УТРАТА
На следующей встрече царила всепоглощающая печаль. У Джеймса было чувство безысходности и опустошенности. Он сказал, что оно обусловлено постоянным беспокойством о раке. «У меня такое ощущение, будто я не существую, просто исчез, и я не знаю, как мне быть. Я понимаю, что, кроме детей, у меня в жизни не было близких людей. Они — единственные в моей жизни».
Это ощущение безысходности, по-видимому, было связано с пониманием, что теперь больница ему не поможет. Рак слишком быстро прогрессировал. Наступила тишина, и у нас обоих возникло чувство безнадежности. Затем Джеймс взглянул на меня и сказал: «Куда мы уходим отсюда?» И вновь наступила тишина. Я высказала предположение, что я, как аналитик, возможно, не лучший заменитель значимой связи в его жизни, особенно когда приближается очередной перерыв в анализе. Помолчав, Джеймс сказал: "У меня ничего не осталось, когда вы вновь установили рамки психотерапии. Как я уже говорил вам, это самая интимная связь в моей жизни». Затем, как бы разъясняя эти слова для себя, он добавил: «Вы — мой психотерапевт».
Некоторое время мы оба молча размышляли о его словах, и затем я высказала предположение, что поскольку v него было такое чувство, будто больница отказалась от него, предстоящий перерыв в анализе вызвал у него ощущение, что и я отказываюсь от него. Это было очень мучительно, так как Джеймсу нужно было гораздо больше. С чувством безысходности он сказал: «Тогда в этом нет смысла». Предстоящий перерыв, по-видимому, напомнил ему о том, что наше общение происходит в определенных границах. Это, по-видимому, пробудило очень раннюю форму поведения, связанную с зеркализацией. Без отраженного проблеска понимания в глазах родителя ребенок теряет ощущение, что он существует. Я предлагала теплое отношение, но предстоящий перерыв напоминал Джеймсу о пределах развития наших взаимоотношений. Он сказал: «Друг — это тот человек, которому можно позвонить, когда захочешь».
Этот разговор разрывал сердце. В это трудное время Джеймс действительно очень нуждался в друге, но я не могла быть ни его другом, ни его психотерапевтом. С этим конфликтом сталкиваются многие аналитики в своей повседневной работе, но ситуация становится намного мучительнее, когда сокращается срок жизни какого-либо человека. В тот момент я испытала искушение предложить ему дружеские отношения и отказаться от анализа. Однако это означало бы прерывание нашей работы и нарушение контракта, который мы заключили в самом начале. В качестве подруги я стала бы походить на других его подруг, и он, вероятно, ушел бы от взаимоотношений, разыгрывая свою старую модель поведения — обольщения и отвержения. Поддерживать дружбу такого рода я могла только потому, что была его аналитиком. Следующую сессию Джеймс начал со слов: «Я не хочу, чтобы вы думали, будто я собираюсь уйти. Вовсе нет. В какой-то момент я подумал об этом на последней встрече и сегодня по дороге сюда. Вот и все...» Он замолчал. Вид у него был растерянный. Затем Джеймс сказал, что встретился со своим терапевтом, которая была удивлена, что он все еще жив. После паузы я сказала, что его слова прозвучали так, будто он думал, что я ожидала его ухода или, подобно его терапевту, смерти. Джеймс ответил: «Раньше я действительно уходил. Я решил уйти после одного трудного разговора. Насколько я помню, в тот момент, когда садился в машину, я не думал о том, что больше не приду на встречу, а потом подумал, что могу это сделать. Так я и поступил. Но в этот раз такая мысль даже не приходила мне в голову».
Я отметила, что об улучшении свидетельствовал тот факт, что Джеймс распознал свою модель поведения, а не действовал в соответствии с ней. Затем я упомянула отчаяние и безысходность, о которых он говорил на последней сессии. Ситуация осложнялась тем, что Джеймс, как взрослый мужчина, хотел, чтобы я была его подругой или партнершей, но юная часть его психики желала видеть во мне мать. Говоря о его детской тоске по матери, я напомнила ему, что однажды у него действительно была с ней близкая связь.
Джеймс ответил, что мои слова вызвали у него воспоминание о том, как мать подхватила его на руки, когда совсем маленьким он чуть было не упал. За этим воспоминанием о матери — заботливой и оберегающей — последовало воспоминание о днях его детства, когда она часто бывала недоступной. Эти мысли вызвали другие воспоминания. Джеймс вспомнил, как однажды смотрел видеозапись эксперимента с двумя детенышами обезьян (Harlow, 1959). Одной обезьянке дали мягкую, привлекательную суррогатную мать, а другой — твердую металлическую. Обезьянка с металлической суррогатной матерью выросла невротической, а другая обезьянка — нормальной. Джеймс сказал, что тогда он не понимал, почему его так огорчало, когда та обезьянка цеплялась за металлический предмет. Мысль об этом даже теперь явно огорчила его, и в глазах у него появились слезы. Затем он неожиданно сменил тему разговора и сказал: «Однако с этим я ничего не могу поделать. Я не собираюсь добиваться этого ни от матери, ни от вас». С решительностью, не допускающей дальнейшего обсуждения, он хлопнул руками по креслу. Я, как обычно, отметила его резкое отключение от зарождающейся печали: «Мне кажется, это глубоко трогает вас. У вас был такой вид, будто вы собирались заплакать, а затем пресекли это желание. Но страдание, которое вы испытываете, очевидно». Джеймс успокоился. Вид у него был очень грустный. Воцарилась атмосфера глубокой печали.
Наш разговор естественным образом привел к тому, что Джеймс с проникновенным чувством заговорил о своих детских ожиданиях и любви к домам, где он жил вместе с родителями. В процессе рассказа выяснилось, почему он считал переезд столь трудным. Он все еще был привязан к своему прежнему жилью. Я высказала предположение, что этим, возможно, отчасти объясняется его неспособность найти себе приют. С этими ожиданиями были связаны огромные чувства — не только печали и утраты, но и гнева.
Джеймс очень красочно описал, как курение позволило ему фантазировать и воображать, что в один прекрасный день он будет жить в большом доме. До сих пор он надеялся на это, но из-за рака надежда исчезла. Хуже было го, что Джеймс не мог предаваться фантазиям без курения. Я высказала предположение, что курить для него значило дышать. Он мог посасывать сигарету, как бы втягивая в себя что-то. Как и при кормлении грудью, сосание сигареты позволяло ему погрузиться в состояние некоторой мечтательности, в котором он мог успокаиваться и фантазировать. Джеймс сказал: «Да, это очень похоже на кормление грудью. Я не могу воспроизвести это состояние с помощью карандаша или тюбика краски». Как и в случае с обезьянками, тюбик краски был плохим заменителем теплой груди с молоком.
Джеймс искренне переживал потерю того, что могло быть у него в будущем, и печаль о потере позволила ему начать смиряться с ней. В терминологии Мелани Кляйн эту ситуацию можно рассматривать как достижение депрессивной позиции. Так было в прошлом, но никогда больше не будет, какие бы гневные чувства ни испытывал по этому поводу Джеймс. Таким же мучительным, по-видимому, было и ожидание связи со мной. Сохранение рамок терапии позволило Джеймсу воспроизвести свои прошлые надежды и разочарования. Признание этой потери на таком глубоком уровне вызвало во мне сильное сострадание. Казалось, эта аналитическая серия действительно повлияла на психологическое состояние Джеймса и начала изменять ситуацию.
Следующая сессия состоялась непосредственно перед весенним перерывом. Джеймс по-прежнему думал, что я ожидала, что он будет огорчен, и признался, что все еще испытывал чувства, которые можно было выразить словами: «Не с ней!» Размышляя об этом, он заметил, что это было странным, потому что «если не с ней, то с кем?» Он думал, что все сводится к существующим ограничениям. а это «неправильные взаимоотношения». Джеймс признал, что теперь действительно плакал в одиночестве, но это повторяло старую форму его поведения: ему всегда запрещали плакать, поэтому он плакал в одиночестве, накрывшись простыней, даже перед отправкой в школу. Я напомнила ему: впервые придя ко мне на анализ, он описал себя как автоэротичную личность. Я высказала предположение, что в его плаче было нечто подобное: плач в одиночестве безопаснее плача в присутствии какого-либо другого человека. Теперь он формировал такие отношения со мной, которые были некоторой разновидностью половых отношений. Джеймс ответил: «Да, это безопаснее: в этом нет никакого вовлечения. Не надо беспокоиться о другом человеке». Я отметила, что его способ отдаления от меня, когда я сближалась с ним, заключался в перемене темы разговора. Он сказал: «Я хочу плакать, но не могу. Это проблема ограничений». В условиях переноса я, по-видимому, стала твердой металлической матерью.

СНОВИДЕНИЯ И ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА
Юнг писал, что «умирание начинается задолго до действительной смерти», и это проявляется в изменениях личности и в сериях сновидений. О приближении конца жизни часто свидетельствуют определенные символы, которые «в нормальной жизни также предвещают изменения в психологическом состоянии. К ним относятся символы возрождения, такие, как перемена места, путешествия и т. п.» (Jung, 1935b). О таких изменениях свидетельствовали также сновидения Джеймса.

Сон 25: 27 МАРТА, ВТОРОЙ ГОД
Мне предстояло провести выходные вдвоем. Я не знал, с кем именно мне придется их провести, но поехал. Я находился в какой-то арабской стране, на кухне какой-то квартиры. Она принадлежала некоему мужчине, который позволил мне воспользоваться ею. Затем я вспомнил, что оставил свой бумажник, и запаниковал, но потом нашел его. Потом я действительно его потерял, а в нем были мои билеты в обратный конец, и поэтому я не мог вернуться.

Потеря бумажника ассоциировалась у Джеймса с потерей его жизни. Это сновидение было похоже на предыдущий сон, в котором Джеймс терял все. Однако сон был также связан с его беспокойством по поводу перерыва. Выходные вдвоем, по-видимому, имели сходство с анализом — нашим совместным путешествием. То обстоятельство, что кухня принадлежала другому человеку, который позволил Джеймсу пользоваться ею, по-видимому, было связано с его предположением о моем замужестве; он пользовался «кухней другого мужчины», когда находился со мной. Потеря бумажника, как и потеря жизни, возможно, свидетельствовала о страхе, что он не сможет вернуться после перерыва, и это действительно могло произойти в случае ухудшения состояния его здоровья. В конце сессии я напомнила ему, что во время перерыва он при необходимости мог связаться со мной.
В этой главе я попыталась передать очень реальное чувство тяжелой утраты, с которой сталкивается умирающий. Конец жизни означает конец всех связей, отношений и, самое главное, потерю будущего. В описанный выше период Джеймс лицом к лицу столкнулся с этой проблемой. После напряженных предыдущих встреч он позволил мне разделить с ним все его горестные переживания.

Зависть — чувство недовольства или обиды, вызванное объектами владения, качествами или удачей какого-либо другого человека (Новый оксфордский словарь английского языка).
Первой в психотерапии эту наиболее отрицаемую из человеческих эмоций исследовала М. Кляйн. Ее истоки она обнаружила в раннем детстве и пришла к выводу, что «первичная зависть» характеризуется «деструктивным нападением на хороший объект» (Hinshelwood, 1989, р. 167). На ранних стадиях таким «хорошим объектом» является грудь, которая подвергается нападению потому, что воспринимается как принадлежащая отдельному лицу, обладающему способностью отказывать в желаемом питании. Таким образом, зависть существенно отличается от амбивалентности, соперничества и неудовлетворенности (там же, р. 168). Многие авторы подвергли критике точку зрения Кляйн по поводу особой роли зависти. Последние исследования по проблемам младенцев обнаружили раннюю взаимную привязанность в диаде мать-младенец, которая делает несостоятельным акцент на негативных эмоциях в младенчестве. Но время от времени, особенно в случаях депривации или оставления детей, первичная зависть проявляется в анализе.
Зависть представляет одну самых постыдных, а потому и отрицаемых эмоций. Если ее не проанализировать, она останется бессознательной, а, следовательно в значительной степени разрушающей. При осознании и существенном реструктурировании зависть можно рассматривать как некоторое стремление и в качестве такового как положительную движущую силу. Однако вначале важно проанализировать ее деструктивную природу. В условиях переноса аналитик может оказаться в положении недостижимого «хорошего объекта» и затем подвергнуться нападению со стороны клиента из-за переживаемой им депривации. Это дает возможность провести работу с подобными едва переносимыми чувствами зависти и сформировать сознательную установку. Возможно, при этом возникнут проблемы, так как большинство людей не любят, когда им завидуют, и поэтому контрперенос может оказаться очень трудным делом. Побуждение аналитика ответить на агрессию пациента, отгородиться от его переживаний или отрицать их может оказаться почти непреодолимым. Ситуация еще больше осложняется, когда пациент смертельно болен, так как здоровье аналитика может стать предметом зависти пациента (Wheeler, 1996). Такая ситуация может стать мучительной для обоих.
Как уже отмечалось, темы анализа Джеймса приводятся здесь в хронологическом порядке. Польза от описания коротких эпизодов единичного случая, а не разрозненных частей разных анализов, заключается в выделении некоторого паттерна. Тщательное исследование, проводимое в рамках одного анализа, приводит к тому, что вслед за сознательным признанием одной темы происходит переход к другой. Сходное продвижение имеет место во всех анализах, но иногда в менее выраженной форме. В тех случаях, когда человек смертельно болен, могут происходить, как отмечалось в первой главе, ускорение и интенсификация анализа.
Теперь, когда Джеймс начал стараться преодолеть разрыв между своими устремлениями и гнетущей реальностью своего положения, актуальным его чувством стала зависть. В этой главе рассматриваются темы, обсуждавшиеся в период между весенним и зимним перерывами второго года анализа. Большую часть этого времени Джеймс был инертен, и творческая энергия, характеризовавшая положительный перенос, теперь стала незаметной из-за молчаливой обиды. В ретроспективе можно считать, что этот застой и возникшая вместе с ним зависть побудили Джеймса уехать из родительского дома. Потребность Джеймса в переезде из дома родителей становилась все более актуальной, но, хотя он и признался в желании переехать, препятствия, казалось, возникали перед ним на каждом шагу. Основными препятствиями на практическом уровне были его болезнь и связанное с ней отсутствие доходов. У Джеймса доминировало ощущение тщетности усилий и их неадекватности. Зависть Джеймса ко мне, а также к людям, которые, подобно мне, казалось, процветали, вначале проявлялась в побочных замечаниях, за которыми следовали все более открытые нападки на анализ. Затем, несмотря на очернение анализа и стенаниях Джеймса по поводу собственной инертности, ситуация стала постепенно изменяться. Джеймс стал выезжать из дома и оставаться на несколько дней или выходные у родственников или старых друзей в разных частях страны. Из-за этого он иногда пропускал несколько сессий. Эта перемена была положительной и свидетельствовала о возрастании надежд на жизнь вне анализа. Но были моменты, когда в «забытой» (пропущенной) сессии проявлялось его презрение к аналитическому процессу.
Джеймс продолжал своевременно оплачивать сессии, но его средства были ограничены, поэтому он решил обратиться за льготами, на которые он имел право. Основным препятствием были психологические барьеры, возникающие при заполнении бланков. Он не мог переехать в другой дом, так как у него не было денег, и чем больше Джеймс осознавал влияние своих психологических механизмов на сохранение тупиковой ситуации, тем менее становился способным хоть что-то изменить. Он знал, что другие люди не считали заполнение анкет проблемой, и его зависть к этой способности других была мучительной. Испытываемое им при этом унижение означало, что Джеймс не мог позволить кому-либо помочь ему в предъявлении своих прав, и это воспринималось как непреодолимое препятствие. Так же обстояло дело и с переездом Джеймса в отдельный дом: вначале он должен был признать, что хочет переехать, но это признание могло сделать его уязвимым.
Когда Джеймс обсуждал место, где он мог бы жить, стало ясно, что ни один из домов, которые были ему по карману, не был таким «особенным», как дома его детства. Проезжая мимо самых больших зданий в городе, Джеймс думал: «Вот мой дом»; другие дома для него не годились. По его словам, «дома в этой культуре символизируют деньги. Одно время они говорили о вашем положении в обществе, но теперь фамильные дома можно купить за деньги, так что люди могут как угодно перемещаться по социальной лестнице». Его зависть была тесно связана с отчаянием, что он уже не причастен ко всему этому. Однажды, упомянув свою жизнь и прохождение анализа, Джеймс сказал, что после перерыва он не мог понять, чем все это время занимался: «Это похоже на тупик». Анализ стал восприниматься как бесполезный, и на какое-то время Джеймс, казалось, отказался от некоторых своих психологических достижений.

ПЕРЕНОС
Джеймса с семьей пригласили пожить во Франции. Он хотел поехать, но не мог, так как из-за поездки ему пришлось бы пропустить аналитические сессии. Он ненавидел меня за то, что зависел от меня, а также за то, что я все еще брала с него льготную плату. Джеймс сердито сказал: «Это не психотерапия. Это все равно что ездить к другу, чтобы поболтать. Это благотворительность». В другой раз, сославшись на свое ощущение тупика, Джеймс сказал, что анализ внедрился в его жизнь настолько, что перестал быть психотерапией.
То обстоятельство, что я жила в другом месте и Джеймс осознавал разрыв между нами, вызывало у него раздражение и зависть. Джеймс выразительно произнес: «У вас есть дом. Мы не одинаковы и никогда не будем одинаковыми, потому что мы разные. У вас есть дом, а у меня нет». Позже он объяснил: чувство отъединенности от меня было вызвано тем, что у меня был дом, а у него не было. Это относилось не только к его телу и к тому, как он обитал в нем, но и к реальным домам. В этом тоже имелись психологические параллели. Джеймс воспринимал это как старое знакомое чувство: «Она слишком хороша для меня». Подобным образом Джеймс относился к каждой женщине, которой увлекался. Таким образом, думая, что он особенный и поэтому мир ему что-то должен, Джеймс в то же время испытывал совершенно противоположное чувство — ощущение полного несоответствия окружающей жизни и неравенства с другими людьми. Различие между нами, разъединение между его желанием и объектом желания сделали взаимоотношения невыносимыми. Джеймс чувствовал, что ничего не может дать женщине. Он сказал: «Дружеское общение и секс не имеют к этому отношения». Размышляя о словах Джеймса, я отметила, что у нас не было ни дружеского общения, ни секса, поэтому ему, возможно, трудно признать, что могло быть что-то такое, что он действительно дал мне. Джеймс помолчал, а потом сказал, что понял: он действительно дал мне нечто, но неравнозначное. Он остро чувствовал, что я давала ему, продолжая проводить аналитические сессии за сниженную плату. Затем Джеймс в замешательстве сказал, что он должен быть мужчиной, но ничего необходимого для этого у него, по-видимому, нет. Это характерно для «бывшего обитателя школы-интерната» (Duffell, 2000), который дожил до зрелого возраста, так и не повзрослев.

ТЕЛЕСНЫЙ КОНТРПЕРЕНОС
Особенно сложным контрперенос бывает при работе с опасной для жизни болезнью. Эмоции аналитика отражают смену надежды и отчаяния, которые испытывает пациент. На этой стадии были моменты, когда Джеймс действительно выглядел хорошо и можно было забыть, что он тяжело болен. Однако в определенные периоды его физическое состояние вызывало сильное беспокойство. Иногда очень значимой для меня была материнская функция, так как я была призвана сдерживать беспокойство Джеймса по поводу его тела. Ясно, что каждое телесное изменение, сколь бы незначительным оно ни было, сразу воспринималось им как признак появления метастаз. Джеймс беспокоился о пятнышке на ноге и показывал его мне. Если он испытывал боль внутри своего тела, то описывал ее во всех подробностях. Один раз он проникновенно описал, как иногда по ночам сознавал, что его легкое физически закрывается. Это пугало его и вызывало у него чувство глубокого одиночества и печали. Меня чрезвычайно трогало его одиночество, и я отчаянно хотела что-нибудь сделать, чтобы помочь ему, но была такой же бессильной, как и он. Это была не только человеческая реакция на тяжелую ситуацию, но и контрперенос, при котором я выполняла материнскую роль и была вместилищем его беспокойства.
В работе с Джеймсом я иногда испытывала сильные телесные ощущения, которые впоследствии я истолковала как одну из форм воплощения контрпереноса. Джеймс очень часто ощущал серьезность своей болезни и неотвратимость смерти. Однажды он сообщил, что чувствует себя хуже и ощущает, будто в его теле что-то происходит. Он все время чувствовал недомогание и не мог трезво мыслить. Рассказывая это, Джеймс готов был расплакаться. При этом возникали длинные мучительные паузы. Эмоциональная атмосфера всей сессии была проникнута чувством огромной печали и утраты. В какой-то момент у меня возникла физическая реакция изолированности в сочетании с ощущением утраты и одиночества, которое было настолько сильным, что его невозможно было выразить. После этой реакции я почувствовала непривычный холодок на своей спине. Быть может, это покажется несколько драматичным, но я как бы ощутила присутствие смерти. Поначалу характер происходящего настолько поразил меня, что я приписала это своему чувству, но когда это чувство прошло и я пришла в себя, то поняла, что каким-то бессознательным образом я уловила испытываемое Джеймсом ощущение изолированности и покинутости. В процессе анализа подобные переживания можно нередко встретить в условиях телесного контрпереноса (Samuels, 1985a; Field, 1989; Fordham, 1989; Wiener, 1994). Но из-за высокой интенсивности чувств не всегда можно сразу понять, что они являются одной из его форм.
Осознав, что имеет место контрперенос, я смогла его использовать. Когда я заговорила с Джеймсом об его огромном ощущении одиночества, мои слова исходили из глубокого понимания его состояния. Джеймс отреагировал, сказав, что он сдался: было слишком поздно испытывать какое-либо желание, и он чувствовал себя одинокими подавленным. В тот момент у меня возникло сильное побуждение физически прикоснуться к нему, потому что, казалось, не было другого способа передать, что я была с ним. Это побуждение также можно было истолковать как реакцию в условиях контрпереноса на его ощущение безысходности и желание, чтобы его обняли и утешили.
Как всегда, я воспротивилась побуждению прикоснуться к Джеймсу. Тому было несколько причин, которые я теперь могу четко сформулировать, но в тот момент я воспринимала их в основном интуитивно. Во-первых, я была уверена, что подобное прикосновение могло обескуражить Джеймса. Во-вторых, если бы я прикоснулась к нему, то прикосновение в первую очередь предназначалось бы для меня, оно было бы попыткой молчаливого выражения боли его одиночества. Эмоционально я была с ним, но физическое прикосновение погасило бы это чувство. На какое-то мгновение оно отвлекло бы Джеймса, но не избавило бы его от страдания. Благодаря физическому прикосновению Джеймс не стал бы лучше чувствовать себя и одинокими ночами. В некоторых отношениях это прикосновение было бы ложью и притворством. Джеймс мог подумать, что я способна изменить его ситуацию, которую на самом деле я не могла улучшить. Подобный жест удерживает пациента в положении ребенка. Он помешал бы Джеймсу осознать свой гнев: я приводила его в ярость, и ярость в конечном счете стала движущей силой. В конце сессии Джеймс был очень разгневан. Он сказал, что собирается посетить родственников и поэтому пропустит две встречи. Потом он добавил: «Вечером я выпью бутылку джина». Таким образом он дал мне понять, что толку от меня было мало, так как я не могла или не хотела его спасти.
Произошел и другой случай, когда я испытала телесную реакцию, которую впоследствии истолковала как контрперенос. Эта реакция возникла в ответ на экзистенциальный кризис, о котором Джеймс подробно рассказал. Он ехал в машине по городу, чувствовал себя хорошо и думал, как хорошо быть самим собой. Глядя на дома, мимо которых он проезжал, он подумал, что «во всех этих домах живут люди — один человек или семья,— которые думают, что они важны». Джеймс подумал, что не может понять, почему он не может жить дальше. Вся сессия была посвящена теме одиночества, отсутствия контакта с другими людьми и бессмысленности его жизни. Джеймс сказал, что им потерян духовный аспект и он боится встречаться с людьми.
Когда Джеймс говорил, я почувствовала настолько сильное физическое недомогание, что подумала о возможности найти оправдание и покинуть комнату. Затем, обретя способность думать, я поняла, что это ощущение тоже было переживанием в условиях контрпереноса. Неодолимая сила ощущения бессмысленности, о которой говорил Джеймс, по-видимому, физически повлияла на меня. Мое чувство, вероятно, имело сходство с его переживанием, когда он ехал в машине мимо домов и чувствовал бессмысленность жизни. Впоследствии я расценила это как выпад в мой адрес, хотя в тот момент я этого не осознавала. Однако очень скоро подобные нападки, вызванные стремлением Джеймса опорочить анализ, стали вполне очевидными.

БЕЗМОЛВНЫЙ ГНЕВ
Чувства разочарования, обиды и безмолвного гнева Джеймса проявились в условиях переноса. Анализ стал восприниматься как статичный, и Джеймс задавал себе вопрос, зачем он приходит на сессии. Джеймс сказал, что, хотя в промежутках между встречами он постоянно думает о них, теперь он не может вспомнить содержание предыдущей сессии. Иногда, как ему казалось, он думал, что должен вспомнить, что же произошло, но затем эта мысль исчезала из его сознания. Он постоянно думал о том, что должен найти работу и дом, но не мог этого сделать. Джеймс чувствовал, что оказался в безвыходном положении. Он сетовал на свою неспособность к собственной мотивации и невозможность получить ее извне. Это стенание, по-видимому, отражало его жалобу на то, что я не предпринимала активных действий, чтобы ему помочь.
В то же время несмотря на непрерывные жалобы между нами часто возникала ощутимая атмосфера желания. Джеймс признался, что в эмоциональном отношении он хотел получить от меня больше, чем я могла ему дать, и это усугубляло его чувство безысходности. Джеймс сообщил, что упомянул в разговоре с другом о курсе психотерапии, и тот с видом знатока сказал: «Взаимоотношения в фантазии». Проницательность этих слов поразила его, и теперь он был в отчаянии, так как понял, чего ему не доставало, но он не мог обрести этого со мной. Я отметила, что возложение надежд на «взаимоотношения в фантазии» могло впоследствии позволить ему создать такие взаимоотношения в реальной жизни. Трагедия заключалась в том, что из-за болезни ему было трудно представить, что теперь можно возлагать надежды на другие взаимоотношения.

Сон 26: 29 МАЯ, ВТОРОЙ год
Люди стреляли. Все они охотились на меня и товарищей, которые были со мной. Почти все погибли, и я остался один, надеясь, что меня не поймают. Я заметил, что ко мне направляется группа охотников во главе с егерем. Он подбросил вверх пять или шесть голубей, но они упали на землю. Затем с неба на меня бросилась огромная рыба с большой открытой пастью.

Джеймс считал, что это положительный сон, и усмотрел в нем признак надежды. Мне сон таким не показался, но я не сказала об этом Джеймсу. Во-первых, за Джеймсом охотились, и погибли все, кто с ним был. Ответственности за них он не нес, но он потерял всех своих спутников. Пущенные в воздух голуби были ранены, но, как и сам Джеймс, не погибли. Рыба, по-видимому, указывала на какую-то угрозу, возможно, смерть. Для Джеймса сон был положительным, так как гнев проявился открыто.
Ощущение статичности злобного, завистливого состояния стало более очевидным в следующие недели. Я дословно опишу одну из сессий, которая позволила обнаружить, насколько значимым в то время было отсутствие мотивации у Джеймса. По возвращении от родственников Джеймс сказал, что, по-видимому, будет пребывать в плохом настроении в своей комнате, пока не умрет: «Я просто не знаю, что делать и как это делать». Наступила долгая мучительная пауза. Затем он произнес: «Не знаю, что сказать». Я сказала: «Это, по-видимому, вызывает у вас чувство неловкости». — «Да. Это сбивает с толку». Вновь наступила тишина, и затем, за пятнадцать минут до окончания сессии, он произнес: «Наверное, теперь я должен уйти. Знаю, что только я сам могу выбраться из этой ситуации. Я сам должен вмешаться. И никто другой не сможет этого сделать. Но время я провожу одним и тем же образом: смотрю телевизор или сплю». Затем он сказал, что в прошлом, когда он доходил до этого момента, кто-нибудь «вытаскивал» его из ситуации. Это было как раз то, что ему нужно,— кто-то должен был вывести его на старт, но на этот раз старт не имел никакого смысла. «Я могу пребывать в плохом настроении, пока не умру». У Джеймса я, по-видимому, вызывала бешенство, потому что ничего не делала, чтобы вывести его на старт.
На следующий день Джеймс был небрит и, упомянув о том, что в связи с моим отсутствием ему придется пропустить одну встречу, он сказал: «Я в тупике, и все бессмысленно. Я оказался в тупике из-за рака. Но я знаю, что так и должно быть. Я подумал, что у меня нет отправной точки для развития. Без дома или работы нет движения вперед». Затем он добавил: «Хорошо находиться в состоянии неопределенности. Но если бы через пять лет я все еще оставался здесь (был жив), то разозлился бы на себя за то, что не справился с этим состоянием». Затем появился признак некоторого движения, когда он сказал, что решил, что должен что-то сделать: «Я не могу торчать здесь, и поэтому воспользуюсь возможностью вашего отсутствия, чтобы посетить некоторых людей, с которыми я жил». Эти слова предвещали наступление новой, более активной фазы его жизни. Состояние глубокого отчаяния сменилось действием.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ
Это был первый из нескольких выходов Джеймса в мир с целью посещения семьи и друзей, с которыми он какое-то время не виделся. Джеймс стал посещать спортивные соревнования и ощутил себя частью волнующейся толпы. Наконец он стал чувствовать себя частицей окружающего мира и иногда действительно выглядел хорошо. Одна из его бывших подруг снова стала общаться с ним и сказала, что для него настало время покинуть дом. Эти слова не только ободрили его, но и вызвали чувство паники оттого, что подруга не понимала, насколько тяжелой была его болезнь. Таким образом, Джеймса очень тревожила мысль о том, действительно ли он способен переехать. Он пропустил несколько сессий, когда отправился погостить у друзей, с которыми не виделся 20 лет. Этим он, казалось, сообщал мне, что пропуск аналитических встреч для него ничего не значил.
Это оказало на меня воздействие, которого он и ожидал. Мной овладело настолько огромное ощущение утраты, что я не смогла распознать аналогичные ощущения, которые возникли у него из-за пропущенных сессий. При нормальном ходе психотерапии, когда участники процесса приближаются к ее завершению, они все менее полагаются на анализ. Поскольку различные формы жизнедеятельности становятся более важными, происходит постепенный отказ от аналитических сессий, и у пациента со временем исчезает ощущение потери. Однако в случае Джеймса завершение, к которому мы продвигались, было менее оптимистичным. Мое ощущение утраты, вероятно, было обусловлено пониманием того, что он умрет.
После возвращения Джеймс объяснил, что гостил у одной супружеской пары, с которой не виделся много лет. Он был потрясен, когда узнал, что супруги не работают, потому что в этом у них не было необходимости. Это заставило его острее осознать свою ситуацию, и он испытал чувство зависти. Контраст был поразительный: он жил в доме своих родителей, а его дети — отдельно от него. Если бы кто-нибудь приехал к нему погостить, ему стало бы стыдно за то, как он жил. Эта мысль позволила ему понять, что он должен упаковать свой эмоциональный багаж и покинуть родителей. Затем Джеймс рассказал, что помог своему другу решить одну техническую проблему, и, когда он понял, что успешно справился с задачей, ему захотелось заняться какой-нибудь работой, вместо того чтобы дни напролет смотреть телевизор.
Во время следующей сессии Джеймс сказал мне, что думал о прекращении анализа, но решил, что я отговорю его: «Во всяком случае, благодаря нашим встречам я выбираюсь из дома». В этой плохо завуалированной критике явно прослеживалось желание опорочить анализ. Джеймс сказал, что он по-прежнему чувствует себя в безвыходном положении. Он уселся в кресло и с раздражением произнес: «Продолжение не имеет смысла». Выезды Джеймса из дома лишь подчеркнули тщетность его жизни. Он подробно остановился на этом вопросе и стал говорить о том, какое раздражение он испытывал к определенным женщинам в его жизни и к женщинам вообще. Во время сессии часто возникали продолжительные и раздраженные паузы. Покусывая губы, Джеймс нервно постукивал друг о друга кончиками пальцев. Я поняла, насколько мучительно ему было видеть успех его друзей. Подобные чувства он испытывал и ко мне, но я думала, что, кроме раздражения, Джеймс, по-видимому, чувствовал и отчаяние.
В ретроспективе можно считать, что эти чувства содействовали его окончательному переезду. Зависть Джеймса к друзьям и ко мне оказалась полезной. Она была настолько мучительной, что мотивировала его действия. Джеймс понял, что он стремился к тому, чем, по-видимому, обладали они и я. Он не очень отличался от друзей, и если уж они смогли добиться этого, то и он сможет. Таким образом, зависть может быть движущей силой. Однако существовали и другие аспекты зависти, которые, по-видимому, представляли для Джеймса большую опасность.

КОНТАМИНАЦИЯ
В случае тяжелой болезни пациента контаминация может быть выражена у него в форме бессознательного страха. Она представляет определенную проблему для пациентов, зараженных СПИДом. Однако менее очевидным представляется то, что пациенты, больные раком, который, насколько нам известно, не передается другим людям, могут бояться своей потенциальной способности заразить других. Если бы человек не был физически болен, эта психологическая установка могла бы, как в случае Джеймса, сфокусироваться на чем-нибудь другом.
Способность причинить страдание друзьям и мне часто тревожила Джеймса. Однажды, когда Джеймс рассказывал о том, как другие врачи неправильно его лечили, я заметила нотки зависти, прозвучавшие в его рассказе, и высказала предположение, что он, возможно, завидовал тем, кто, подобно мне, не был болен раком. Это предположение, к моему удивлению, сразу вызвало гневный отклик: «Именно это я и имею в виду — я причиняю страдание людям, и теперь вы думаете, что и у вас может быть рак. Понимаете, что получается?»
Джеймс явно не мог выносить никаких проявлений моей уязвимости, и это обнаруживало его страх, что он может причинить страдание другим. Когда я спросила Джеймса о том, почему он чувствует, что причиняет мне страдание, он сказал: «Говоря о том, что происходит со мной, вы вынуждены думать и о том, нет ли у вас рака. Курильщики не хотят, чтобы я упоминал об этом». Затем он в задумчивости заметил: «Раком груди болеют женщины». Способность Джеймса причинить страдание той части меня/женщин, которой он больше всего желал, явно тревожила его. Джеймс объяснил, что, когда он упомянул об этом в разговоре с одной из своих подруг, она отказалась думать об этом и попросила его больше не затрагивать эту тему. Отметив, что дело было не только в раке, я напомнила Джеймсу о том, как часто он причинял страдания другим, когда выражал какие-либо чувства. Обдумав мои слова, он сказал: «Возможно, вы правы. Но посмотрите, что происходит. Я говорю о раке, и вы начинаете думать о том, что тоже можете заболеть смертельной болезнью. Это причиняет страдание». Я ответила: «Не думаю, что это причиняет страдание. Подобный разговор может вызвать у меня мысли о моей собственной смерти, но так или иначе я должна рассмотреть эту проблему». Джеймс ответил: «Нет, вы не должны».
В тот момент Джеймс прервал меня. Я поняла, что он бессознательно отрицал свое воздействие на меня и важность того, что старался передать. Я призналась себе, что действительно столкнулась с проблемой моей смертности именно потому, что работала с Джеймсом. Как и в случае с завистью Джеймса к моему здоровью, я избегала обсуждения этой проблемы, так как мне было неловко признаться в ее существовании. Осознав эту проблему, я смогла ее понять. Я предположила, что ощущение способности причинять страдания, должно быть, очень тягостно. Этот разговор позволил Джеймсу объяснить свое ощущение, что нас разделяло это чувство. Оно заставило его понять, насколько разными мы были. К этой теме Джеймс вернулся на следующей сессии, заметив, что я упомянула нечто такое, что он воспринял как запретное: «На самом деле у вас может быть рак». Ему казалось, что я знала нечто такое о взаимоотношениях, чего он не знал, и благодаря этому я обладала большой властью. Это ощущение вызывало у Джеймса благоговейный трепет передо мной и заставляло чувствовать себя глупым. Он сказал: то, что приемлемо в психоанализе, не является таковым в реальном мире. Это было похоже на то время, когда он чувствовал желание задушить меня, испытывая при этом чувство любви. «То, что приемлемо в психоанализе, не является таковым в реальном мире». Затем Джеймс рассказал о своем ощущении, что женщины вообще знали нечто такое, чего он не знал. Он никогда не знал правил. Как и другие мужчины, которые в детстве были обречены на пребывание в школе-интернате, где эмоции находились под запретом, Джеймс был плохо приспособлен к миру взрослых, и женщины для него оставались загадкой.

НЕЗАВИСИМОСТЬ
Джеймсу предстояло явиться в больницу для проверки. Он ожидал услышать, что болезнь развивается медленно и поэтому проживет он немного дольше. Если бы так и произошло, он столкнулся бы со старой проблемой — как жить дальше. Джеймс решил получить более подробную информацию о раке и поэтому отправился в библиотеку. Там он выяснил, что на самом деле никто не знал, что произойдет в данном случае. «Врачи только делают вид, что знают, но все сводится к встрече со смертью, и они предлагают средства избежать ее». Обсуждая этот вопрос, Джеймс огорчился. Затем, успокоившись, он сказал: «Мне очень печально». Джеймс стал осознавать свое состояние и понимать свои эмоции. Такое происходит при ассимиляции сознательной установки, когда постепенно интернализируется функция аналитика. У Джеймса начала формироваться новая независимость духа. На следующих сессиях мы много шутили и немного флиртовали. В связи с этим я высказала несколько замечаний. Это навело Джеймса на мысль, что все изменилось. Он вспомнил, как в октябре, когда он не смог прийти на сессию, я написала ему о том, что он оказался во власти сильных эмоций. Он сказал, что это верно, но все это материнская чепуха и теперь дело обстоит по-другому. Джеймс чувствовал, что сдвинулся с места и теперь вполне сознавал, что я — женщина, и поэтому держал меня на расстоянии вытянутой руки. Для большей выразительности он протянул руку, как бы отталкивая меня. Джеймс сказал: «Вы можете пострадать, если слишком приблизитесь». Несмотря на это, у меня было такое ощущение, что теперь он искренне относился ко мне как к целостной личности. Новая независимость Джеймса стала очевидной, когда я предложила ему позвонить мне после посещения больницы. Джеймс поблагодарил меня, но сказал, что в этом нет необходимости. Эти слова показались мне вполне уместными, так как теперь он относился ко мне по-другому, по-взрослому. Быть может, благодаря обсуждению его опасений по поводу инфицирования других Джеймс меньше опасался общаться с окружающими людьми. Теперь он чаще вступал в контакт со своей семьей и друзьями.
Джеймс по-прежнему находился в хорошем расположении духа и после приема в больнице буквально влетел ко мне в кабинет. Чувствовал себя он великолепно. День прошел замечательно, и он сказал врачу, что чувствует себя хорошо. Врач обследовал его, ничего тревожного не обнаружил и сказал, что примет его в октябре. После возвращения Джеймс отправился на длительную прогулку. Прогулка была великолепной. Он взобрался на самое высокое место в округе и решил, что сможет прожить еще пять лет и справиться с ситуацией. Затем ему позвонил один из друзей, который был готов помочь ему найти квартиру. Потом ему позвонил какой-то человек, который знал о переезде их общего знакомого. Вероятно, еще кто-нибудь мог помочь ему найти работу. Настроение было хорошим, и казалось, что, если бы Джеймс позволил людям помочь ему, они охотно бы сделали это. Следующая сессия была последней перед летним перерывом. У Джеймса был нездоровый вид. Он отправился на длительную прогулку и подумал, что опоздает на нашу встречу. Он рассказал о телефонном разговоре с подругой, который состоялся накануне вечером. Подруга постаралась дать ему совет по поводу лечения рака. Джеймс почувствовал, что она ничего не понимает и что я была единственным человеком, с которым он мог говорить о своей болезни. Затем он напомнил мне слова своего терапевта, которая сказала ему, что когда-нибудь он просто заболеет и в течение двух недель умрет. Смысл этих слов был ясен: в мое отсутствие никто не сможет понять его, и он может умереть. Я, разумеется, встревожилась, что он может умереть в мое отсутствие. Джеймс был искренне обеспокоен, и поэтому я высказала вслух его опасения: он боялся, что не вернется после перерыва. Он ответил: «Я думал об этом. Однажды так и произойдет, возможно, на Рождество, с перерывом в две или три недели». Таким образом, мы не только имели дело с материалом переноса, но и жили в ситуации вполне реальной неопределенности. Когда пациент болен так же тяжело, как и Джеймс, всегда существует возможность скоропостижной смерти, и поэтому перерывы в анализе становятся более напряженными, чем в обычное время.

В этой главе описывается период между летним и зимним перерывами в анализе. Джеймс наконец переехал в свой дом. Подобный переезд обычно имеет ряд последствий для обычного процесса психотерапии, когда речь не идет об угрозе жизни пациента. При осознании истоков устаревших моделей формирования отношений в той или иной форме происходит сепарация. Это психологически освободило Джеймса, позволив ему сдвинуться с того места, где он застрял. Обретая более надежную опору в психологическом и практическом отношении, он начал верить в наличие своего места в мире. Устанавливая прямые связи в рамках анализа и вне него, Джеймс стал более общительным. К сожалению, в это время его здоровье стало ухудшаться.
Во время летнего перерыва в повседневной жизни Джеймса произошла перемена. Наконец было выплачено государственное пособие по болезни, на которое он имел право. Это произошло в результате значимого эмоционального сдвига. Как мы видели, серьезные психологические барьеры не позволяли Джеймсу заполнять необходимые бланки заявлений. Эта ситуация неожиданно изменилась. Джеймс описал, как при заполнении бланков он столкнулся с потенциальным препятствием: «Бланк содержал глупые вопросы». Раньше он положил бы бланк в ящик стола и забыл о нем. Но на этот раз все было по-другому. Он сделал паузу, «затем заполнил бланк и отправил по почте». Джеймс находился в приподнятом настроении: он купил машину и с волнением рассказал мне о своем плане переезда; он чувствовал, что теперь его жизнь обрела смысл и цель. Однако это настроение находилось под воздействием двух сдерживающих факторов: он не мог рассказать родителям о своем намерении переехать и испытывал постоянный страх, что он может умереть прежде, чем успеет осуществить задуманное.

ПСИХОТЕРАПИЯ И РАК
Джеймс очень хорошо разбирался в болезни под названием рак. Время от времени он очень плохо чувствовал себя и кашлял. Его дыхание постоянно сопровождалось свистящим звуком. Однажды Джеймс сказал, что в прошлый раз, когда он ехал в больницу на встречу с врачом, он подумал, что хотел бы поговорить о связи между психотерапией и раком, но потом решил: «Нет. Я не могу говорить об этом». Хотя во время сессии Джеймс не упомянул о своем намерении, он чувствовал себя несчастным, и это озадачивало его. В ту ночь ему приснился следующий сон.

Сон 27:18 СЕНТЯБРЯ, ВТОРОЙ ГОД
Из моего бока, в том месте, где болит, выделялся белый гной. Я проснулся с мыслью: разрыв лимфатических узлов. Это очень плохо.

Проснувшись, Джеймс почувствовал огромное облегчение, так как понял, что это был только сон и что он все еще жив. Но даже в этом случае у него было общее ощущение, что сон был признаком того, что с ним «все кончено». Тем не менее он вновь заснул и на следующий день проснулся «без боли и кашля». Джеймс «приступил к делу», даже не думая о сне. Он рассказал родителям о своем переезде и был удивлен их реакцией. Он ожидал от них возражений, но они, напротив, поддержали его. Это свидетельствовало о расхождении между ожиданиями, основанными на восприятиях внутреннего мира, и реальностью. Таким образом, произошел сдвиг в другой практической проблеме, имеющей огромную психологическую важность.
Этот сон, приснившийся сразу после сессии, на которой Джеймс решил не говорить о связях между психотерапией и раком, свидетельствовал о настойчивости психики: эту связь нужно было установить. Когда сновидец болен, физические последствия сна поначалу затемняют его символическую значимость. Едва ли можно сомневаться в том, что разрыв лимфатических узлов в сновидении Джеймса был связан с реальностью его физического состояния и постоянным сознанием, что рак распространяется по его телу. Попросту говоря, лимфа является жидкостью, которая разносит лейкоциты по всему телу для упорядочения или формирования иммунной реакции на такие опасные инородные тела, как бактерии и токсины. Инородные тела уничтожаются в лимфатических узлах, так что в случае распространения рака на эти узлы перспектива окажется весьма неблагоприятной. Согласно начальному диагнозу, рак уже проник в лимфатическую систему, и Джеймс всегда знал об этом. Ему, по-видимому, удалось предать забвению эту плохую новость, но теперь сон напомнил ему об этом.
Однако это сновидение можно интерпретировать иначе, рассмотрев его психологические значения. Некоторые авторы считают, что рак связан с затаенным гневом. Работа Макдугалла (McDougall, 1989), посвященная связям между психикой и сомой, показывает, как психологическое расстройство проявляется в физических симптомах. Появление гноя во сне, по-видимому, оказало мощное освобождающее воздействие. Возможно, это было последствием недавнего проявления гнева у Джеймса, которое могло освободить его лимфатическую систему от некоторой части токсинов, скрывавшихся в ней. Кроме того, разрыв лимфатических узлов во сне навел меня на мысль о семенной жидкости. Джеймс признался, что эта идея приходила ему в голову. Если бы разрыв лимфатических узлов имел сходство с актом семяизвержения, то это сходство могло бы объяснить прилив энергии, испытанный Джеймсом после сна. Более того, физическая боль, которая обычно мешала его движениям, исчезла, указывая на то, что отчасти она была вызвана психологической, а не физической болезнью. Сон, по-видимому, оказал очищающее воздействие на психическую систему: психологическое препятствие как бы сместилось, и тогда открылся креативный канал, изменивший отношение Джеймса к своей семье и задачам, которые требовали внимания. Этот сон, возможно, свидетельствовал о том, что, несмотря на рак, психотерапия восстанавливает желание жить, и это нашло отражение в изменившемся отношении Джеймса ко мне.

ГЛУБИНА
Джеймс стал необыкновенно открыто высказываться о том, что значила для него психотерапия. Он описал ее как глубокую, содержательную и даже духовную. Психотерапия была интимной и глубоко личной. Она вызывала у него чувство ранимости и незащищенности. Несмотря на предыдущее отрицание, Джеймс признался, что он мог дать мне нечто. Он сказал: «Вы вместе со мной переживаете рак. И это важно». Джеймс наконец смог признать глубину терапевтической связи и ее пределы. Я была очень растрогана его признанием. Наступила пауза, затем я сказала ему, что, по моему мнению,, он говорит о любви. Эта деликатная тема могла подвергнуть анализ опасности обольщения, с одной стороны, и неприятия с другой. Однако воздержание от физического контакта и сопутствующего ему анализа облегчило установление эмоционального контакта, который позволил сделать это признание. Такая любовь требует весьма уважительного отношения и рассматривается как временное состояние, когда аналитик обладает привилегией на короткое время разделить ее.
В связи с этим вновь появилась тема подснежников. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Джеймс принес их, и маленькая ваза все еще стояла на моем столе. Джеймс не упоминал о ней, и я решила при случае затронуть этот вопрос. Когда Джеймс обсуждал значение психотерапии, я поинтересовалась, что могло означать то, что ваза все еще находилась на моем столе. Джеймс покраснел от смущения и, немного подумав, сказал: «В следующем годуя, возможно, вновь принесу подснежники». В данных обстоятельствах эти слова показались мне особенно трогательными. Джеймс вспомнил о том, что побудило его принести вазу, которая так подходила для подснежников. Цветы долгое время стояли живыми, но, когда они увяли, ваза стала проблемой, и поэтому Джеймс по своему обыкновению не стал вспоминать о ней, а просто оставил ее. Теперь он сказал: «Наверное, я должен унести вазу?»
Поскольку именно я затронула эту тему, я не была уверена в том, что Джеймс был готов унести вазу. Он признался, что ему нравилось, что ваза стояла здесь, и зачарованно вспыхнул от завистливого раздражения. Он сказал: «И вы не знаете, на что это похоже,— вы, специалист». Джеймс замолчал и, чтобы устранить потенциальную дискредитацию своего утверждения, произнес: «Я уверен, что вам пришлось много потрудиться, чтобы добиться этого». Позже я упомянула о предстоящем на следующей неделе приеме в больнице. Джеймс, по-видимому, завидовал не только моему кабинету, но и здоровью.
Он, очевидно, все еще испытывал те же ощущения, когда в следующий раз приехал в сильном возбуждении, опоздав на 15 минут. Он сказал, что забыл о встрече и проехал мимо поворота. Джеймс нашел подходящий дом и подробно рассказал о нем. Затем он замолчал. Я напомнила ему, что в конце предыдущей сессии он упомянул о назначенном приеме в больнице, и поинтересовалась, не связано ли это с его забывчивостью. Тогда он стал зевать. Когда я это отметила, Джеймс сказал, что если бы он был один, то заснул бы, просто отключился бы. Оказалось, что назначенный прием в больнице очень тревожил его. На сознательном уровне он беспокоился о том, как найти место для парковки. Джеймс впервые собирался поехать на своей машине в больницу и опасался услышать известие, которое не позволит ему вернуться на машине домой. У него болел желудок, и он подозревал наличие вторичной опухоли. Зевота прекратилась, когда Джеймс заговорил о своей тревоге по поводу здоровья. Таким образом, проблемы с вождением и парковкой автомобиля, по-видимому, скрывали его страх перед ухудшением физического состояния. Когда я предложила ему позвонить мне после приема в больнице, он сразу сказал: «Хорошо было бы с кем-нибудь поговорить». В процессе психотерапевтической работы с больным становится все более очевидной связь между его физическими симптомами и психологическим состоянием. Очевидно, что в мое отсутствие состояние Джеймса ухудшилось бы. Мне неожиданно пришлось пропустить неделю. Терапевт Джеймса тоже отсутствовала. На следующей нашей встрече Джеймс выглядел явно нездоровым. По его словам, на нем плохо сказалось мое отсутствие, так как он переехал на новое место. Он там совсем не спал, потому что его тревожила боль в груди и он думал, что может умереть.«Что я наделал?» — подумал Джеймс. Сознание, что он умрет, было настолько сильным, что, когда Джеймс уселся смотреть фильм по телевизору, слезы потекли по его щекам. Он не ел три дня. Теперь он сознавал, что почувствует себя лучше, как только войдет в мой кабинет. Поэтому он сам связал плохое самочувствие с моим отсутствием. К тому же отсутствовал и его терапевт, и все это вызвало у Джеймса чувство уязвимости. Когда аналитик осознает эту связь, у него появляется повышенное чувство ответственности за тяжело больного человека.
Джеймс переехал в свой дом и стал там жить. Первую ночь он чувствовал себя очень плохо и вновь подумал, что умирает. У него появилось опасение, что произошла активизация рака. Болели все ребра в правом боку, но опухоль была слева. Поэтому Джеймс встревожился, что рак прогрессирует уже на уровне метастаз. Но затем он сказал себе, что этого не может быть. Я понимала, насколько одиноким он чувствовал себя с такими мыслями по ночам. Я напомнила Джеймсу, что это, возможно, немного похоже на то время, когда он маленьким мальчиком лежал в одиночестве в кровати и плакал, но никто не приходил. Я отметила, что мое отсутствие и уход из дома, от матери вместе могли вызвать у него такое чувство, будто он умирает, даже если бы он не был больным. Я объяснила, что так же чувствуют себя дети, когда их разлучают с родителями. В глазах Джеймса появились слезы. Мы оба просидели в молчании с ощущением глубокого одиночества, преследовавшего его всю жизнь.

УХУДШЕНИЕ
Джеймс не мог решить, что вызывало боль и общее ощущение недомогания — воспаление легких или рак. Его терапевт считала, что причиной был вирус и вероятность скоропостижной смерти была мала. Эти слова вызвали у Джеймса раздражение, так как год назад она сказала ему, что он может скоро умереть, и дала ему два месяца жизни. Хотя онколог сказал Джеймсу, что одно легкое полностью закрылось, при вдыхании он явно чувствовал, будто оно вновь раскрывалось. Джеймс объяснил это тем, что прожил дольше, чем ожидал, и ощущением «фиксированности» рака. Это означало, что психологическая установка, по мнению Джеймса, оказала на него определенное воздействие.
Как только Джеймс начал жить в новом доме, он сразу почувствовал себя нездоровым. Он стал терять голос и предположил, что это могло быть вызвано вирусом, а может быть, и раком, так как он где-то прочитал, что так бывает при раке легких. Во время разговора Джеймс кашлял; он заметил, что боль в груди исчезла, когда накануне вечером он говорил по телефону с одной из своих подруг. Джеймс подумал, что благодаря ей он «снял что-то со своей груди». Таким образом, Джеймс стал занимать позицию аналитика и самостоятельно проводить интерпретации.
Как уже отмечалось, подобное происходит при нормальном ходе психотерапии. Человек начинает осознавать стереотипы своего поведения. В этом анализе реализовались многие нормальные аналитические стадии, но быстрее, чем обычно. После постановки диагноза по поводу неизлечимой болезни труднее стало фиксировать нормальную работу организма; положение стало очень сложным. Из-за внушающего опасение физического состояния невозможно было объяснить какой-либо симптом исключительно психологической причиной. Но ясно было и то, что в подобных случаях между физическим и психологическим имеет место определенная связь.

Голос
Существенное ухудшение физического состояния Джеймса стало особенно очевидным, когда он приехал на сессию и прошептал: «У меня нет голоса, и он не вернется». Из-за переезда Джеймсу пришлось встать на учет у нового терапевта, который сказал, что проблема с голосом может быть вызвана ларингитом, но, по его мнению, во всем виноват рак. Врач сразу направил Джеймса к специалисту ЛОР, который подтвердил, что из-за рака бездействовала одна из голосовых связок. Можно было сделать операцию, но Джеймс был слишком слаб, чтобы выдержать анестезию. Теперь он мог говорить только хриплым шепотом. Свидетельство о неумолимом развитии болезни было неоспоримым, и я понимала, что Джеймс с трудом сдерживал слезы.
Я испытывала глубокую грусть, когда Джеймс повернулся ко мне и прямо сказал: «У вас печальный вид». Я призналась, что мне действительно очень грустно. Почувствовав явную угрозу для себя в моих словах, Джеймс переменил тему разговора. Однако теперь я ясно понимала форму его поведения и поэтому отказалась от дальнейшего обсуждения этой темы. Вместо этого я выждала немного и в подходящий момент обратила внимание Джеймса на его поспешное отступление. Наконец я сказала, что меня заинтересовала произошедшая в нем перемена, когда он заметил мой печальный вид. Он подумал немного и, взглянув на меня, с грустью спросил: «Вы будете скучать по мне?» Я была поражена и чуть не поддалась охватившему меня ощущению предстоящей утраты. Я была близка к тому, чтобы расплакаться, и смогла только утвердительно кивнуть головой. Вновь наступила тишина, и потом Джеймс произнес: «Мне нечего больше сказать». Казалось, если бы я стала горевать вместе с ним, он почувствовал бы себя виноватым: именно этого он ожидал. Трагедия заключалась в том, что в подобной ситуации ничего нельзя было сделать — только испытывать огромную грусть.

ВСТРЕЧА со СМЕРТЬЮ
Очевидное проявление болезни Джеймса вызвало у него явные мысли о смерти. Джеймс сказал, что ему невыносимо больно покидать детей, и его горе было ощутимым. Когда он немного успокоился, я напомнила ему о том, что на предыдущей сессии он спросил, буду ли я скучать по нему. Я высказала несколько замечаний по поводу грусти, которую мы оба в этот момент испытали, и сказала ему, что заметила, как он прервал разговор, когда увидел ответ на моем лице. Я подумала, он испугался того, что мы оба могли расплакаться. Затем Джеймс рассказал следующий сон, который приснился ему как бы в подтверждение его потребности поговорить о реальном ухудшении его здоровья.

Сон 28: 4 ДЕКАБРЯ, ВТОРОЙ ГОД
Я стоял на высоком холме и смотрел футбольный матч. Я понял, что это был мир, и он был лодкой посреди океана. Со мной бъи мальчик из школы, и лодка тонула. Появился какой-то человек; и стал вызывать меня на драку. Я сказал: «Ты не можешь драться со мной, потому что у меня рак легких». Человек сказал: «Я вполне могу драться. Это я его придумал». И он ударил меня в мошонку.

Тема драки напомнила Джеймсу его ранние сновидения. Поначалу он наблюдал за миром с высокого места, как это было во сне о быке и колеснице (сон 10, глава 8), в котором он с высоты смотрел на мир. Теперь мир превратился в лодку посреди океана, указывая на связь с коллективным бессознательным, похожим на океан. Под маской мальчика из школы, по-видимому, скрывался более молодой вариант самого Джеймса. Человека, угрожавшего дракой, не отпугнуло то, что Джеймс назвал «властью рака». Этот человек, сказавший, что он придумал рак легких, был похож на фигуры из предыдущих сновидений, которые представляли смерть. В этих сновидениях фигурировали грабитель, которого Джеймс прогнал из своего дома (сон 3, глава 5), и Тайсон, который нокаутировал Джеймса (сон 23, глава 9). Тогда Джеймс поднялся, но в последнем сновидении человек ударил его в то место, где по-настоящему было больно.
Когда Джеймс пришел в следующий раз, вид его был ужасен. Он был бледен и худ. Его глаза имели красноватый оттенок, голос почти исчез. Такого быстрого ухудшения Джеймс не ожидал. Когда он делал покупки в городе, ему стало дурно, он почувствовал жар и начал кашлять, так что ему пришлось уехать. Джеймс сдавался и хотел, чтобы его отвезли в хоспис. До этого им владело желание умереть в одиночестве, но в своем доме. Воспоминания Джеймса о проявленной к нему заботе были связаны в основном с лечебными учреждениями и посторонними людьми, но не с теми, кто был ему близок. Ему вспомнился изолятор в подготовительной школе, пребывание в котором доставляла временное облегчение. Теперь, по-видимому, источником облегчения он считал хоспис. Джеймс сказал, что он жил в одиночестве и теперь хотел умереть в одиночестве. Он желал, чтобы официальное прощание было коротким. Он не хотел, чтобы при этом присутствовали члены его семьи. В этот момент мне нужно было узнать, чего он хотел от меня. Джеймс сказал: «То же, что и от членов семьи,— короткое прощание». Однако я не удовлетворилась его ответом, потому что мне нужно было знать не только то, насколько он был раздражен, но и то, чего он действительно хотел от меня. Поэтому я продолжала развивать эту тему. Джеймс, как обычно, не испытывал желания говорить о подобных вещах, но мне нужно было получить от него ясную ответную реакцию. Ему было трудно и очень мучительно придерживаться этой темы, и несколько раз на глаза его навертывались слезы. В какой-то момент он стал нервно зевать, а потом кашлять. Его, по-видимому, душили непролитые слезы.
Тем не менее я проявляла настойчивость. Я сказала Джеймсу, что, если он действительно хочет только короткого прощания, я выполню его желание, но он должен знать, что я готова приходить к нему, если он не сможет приезжать ко мне. Поначалу никто из нас не знал, куда приведет нас психотерапия. Я отметила, что, даже если его состояние очень сильно ухудшится, ему, возможно, все равно понадобится с кем-нибудь поговорить. Я была готова продолжать наши встречи, но мы должны были подумать о том, как это скажется на нем, если я буду видеться с ним вне кабинета. Я настаивала на рассмотрении этой темы, так как было ясно, что для продолжения психотерапии необходимо было скорректировать ее границы и прийти к взаимному соглашению о том, как сохранить структуру анализа. Джеймс серьезно задумался и сказал, что его тревожило, что он не сможет сказать мне, чего он хочет. Я ответила, что именно по этой причине мне надо было согласовать с ним этот вопрос. В конце сессии Джеймс выглядел намного лучше.
Приближался зимний перерыв, и поскольку связь между ухудшением здоровья Джеймса и моим отсутствием обрела четкие очертания, было важно открыто о ней поговорить. Я сказала Джеймсу, что, если произойдет ухудшение его здоровья, я хотела бы, чтобы он сообщил мне об этом ради меня. Мои слова явно его растрогали, и он успокоился, но затем стал кашлять и зевать. Теперь эта реакция стала обычной, и мне осталось лишь признать, что это было проявлением его подавленных слез.
Джеймс признался, что на нем лежит печать зависимости от психотерапии. Это вызывало у него ощущение неадекватности. Ему приходилось платить за эти отношения, и он должен был установить взаимоотношения в реальном мире. Однако сказано это было с сознательным сожалением, а не критически. Джеймс понял, что иногда я просто не имела возможности проводить сессии. Затем он сказал, что испытывал потребность приходить ко мне за поддержкой: «Это похоже на потребность в пище, и, если вы отсутствуете, я испытываю чувство голода». В то утро ему приснился следующий сон.

Сон 29: 11 ДЕКАБРЯ, ВТОРОЙ ГОД
Я должен был вести такси. Я вырулил, и, похоже, это хорошо у меня получилось. И тут я понял: «О боже! У моей машины ненадежная коробка передач».

Джеймс сказал, что считал этот сон глупым, пока не понял, что ненадежная коробка передач была как раз у него. Работа таксиста, по-видимому, относилась к его новым условиям жизни, на создание которых были затрачены средства и которые должны были эффективно действовать, но его коробка передач была ненадежной, т. е. сам он был нездоров. Он понимал, что может в любой момент умереть, потому что «во время одной из откровенных консультаций» его терапевт сказала ему: рак может проникнуть в главную артерию, затронуть сердце, и тогда он скоропостижно скончается. Таким образом, Джеймс сам теперь мог ассимилировать и интерпретировать значение своего сна.
Несомненное ухудшение состояния здоровья Джеймса и серьезность ситуации сблизили его с его семьей. Несмотря на то что он с трудом выражал свои чувства по отношению к близким родственникам, было очевидно, что эти люди беспокоились и заботились о нем. Теперь они звонили ему каждый вечер. Физическая разлука уменьшает психологическую отдаленность, и похоже, что переезд Джеймса на новую квартиру позволил ему установить с семьей более близкие отношения. Теперь Джеймс мог допустить их к тем сторонам своей жизни, которые счел нужным открыть, и притом на равных условиях. Он начал общаться с различными членами семьи, те стали навещать его и помогать в работе по дому. На последней сессии перед перерывом Джеймс сказал мне, что, возвращаясь домой с предыдущей встречи, он заглянул к родителям. У него с матерью состоялась такая продолжительная беседа, которой у них давно не было, и он почувствовал облегчение, так как рассказал ей все, что ему говорили о состоянии его здоровья.
Джеймс понимал, что это Рождество может оказаться последним в его жизни. Я отметила, что, когда он говорил об этом, в его голосе попеременно звучали гнев и печаль. Он сказал: «Вы правы. Я чувствую и гнев, и печаль. У меня свое жилье, и я разобрался со всем необходимым, чтобы обрести покой. Наверное, я никогда этим не воспользуюсь». Атмосфера печали была неодолимой, и я вновь чуть не поддалась ей. Я все острее сознавала, что, когда Джеймс был готов расплакаться, но сдерживался, я испытывала такую горечь, что мне с трудом удавалась не расплакаться самой. Таким образом я пришла к пониманию действия контрпереноса: я ощущала отъединенные или невысказанные эмоции Джеймса, когда он их отрицал.
Мы обсудили, что произойдет, если во время перерыва Джеймсу придется лечь в больницу или хоспис. Он сказал, что хотел бы, чтобы я посещала его, но «не в силу профессионального долга». Появилась старая тема: я нужна была ему не как психотерапевт, а как подруга, с которой он встречался в течение двух лет. Это желание было трогательным и казалось разумным в данных обстоятельствах, но я придерживалась границ. Его внутренний мир нуждался в пространстве, и я объяснила ему это. Затем Джеймс дал ясно понять, что действительно хотел, чтобы я посещала его, если он ляжет в больницу. Я подчеркнула, что в таком случае ему самому придется организовывать мои посещения. В этой главе мы убедились в том, что, когда во время психотерапии у пациента обнаруживается тяжелая болезнь, присутствие или отсутствие аналитика может оказать серьезное воздействие на его физическое здоровье.
Раньше Джеймс беспокоился, что не переживет перерыва в анализе, но теперь он думал, что ему удастся это сделать. Размышляя о своем состоянии, он сказал, что у него меньше энергии, чем обычно, и что «проблема заключается в том, что Рождество не вызывает у него радости». Он не сознавал связи с моим именем*. Однако замечание Джеймса позволило обнаружить бессознательные последствия нехватки у него энергии: он вновь был удручен перспективой моего отсутствия.


Очень важно проявить внимание к завершению любой формы психотерапии, и не меньшее внимание следует проявить в том случае, когда ее завершение обусловлено смертью. При обычном ходе анализа, если все прошло успешно, завершение происходит по взаимному согласию. Терапия завершается по прошествии некоторого времени с учетом достигнутых результатов. Фордем (Fordham, 1969) считает, что при готовности к завершению участие пациента в анализе становится менее активным и оба участника независимо друг от друга начинают думать о прекращении анализа. Фордем пишет, что при идеальном начале завершения:
Интенсивность переноса постепенно снижается, а признание пациентом аналитика как реального лица возрастает. Пациент обретает способность самостоятельно, без существенной помощи справляться с тем, что возникает в его сознании. В то же время его жизнь вне анализа становится богаче и приносит ему больше удовлетворения (там же, р. 101).
Это неизбежно вызывает грусть у обоих участников процесса как незадолго до, так и вскоре после завершения анализа. Хотя они больше не встречаются, пациент продолжает учиться на материале, который он усвоил у аналитика, а аналитик включает в работу с другими пациентами то, что он обнаружил у данного пациента (там же). Подобные процессы происходят и в том случае, когда пациенту грозит скорая смерть, но значимость этих процессов может скрываться за осознанием огромности предстоящих потерь. Это сказывается и на аналитике: он сталкивается с перспективой утраты пациента без привычного ощущения продолжения. Динамика, которая приводит к завершению психотерапии в такой конкретной форме, может не привести к явно выраженному завершению переноса. Даже в этом случае реальная связь между пациентом и аналитиком имеет первостепенное значение, поскольку ухудшение состояния здоровья пациента требует внимания. Это не означает, что перенос отсутствует, но его осознание должно уравновешиваться вниманием к реальной ситуации. Завершение наступает вне зависимости от того, происходит разрешение проблемы переноса или нет.
В литературе, упомянутой в первой главе, приводятся описания некоторых различных завершений, к которым пришли психотерапевты, написавшие о своей работе с умирающими пациентами. В одних случаях происходил отказ от границ терапии в пользу дружбы (Lee, 1996). В других случаях, когда прямой контакт с пациентом был невозможен, проблема решалась с помощью консультаций по телефону (Minerbo, 1998) или посредством общения по факсу (McDougall, 2000). Другая группа аналитиков проводила сессии в очной форме до самого конца (Wheelwright, 1981; Bosnak, 1989; Ulanov, 1994). Мы убедились в том, что для специалистов, работающих в области паллиативного ухода, смерть является предсказуемым завершением их работы (Kearney, 1997; de Hennezel, 1997; Pratt and Wood, 1998). Терапевты проходят подготовку для работы с неизлечимо больными, а это редко бывает в аналитической, психотерапевтической или консультативной практике. Хотя тяжелая болезнь может быть причиной для направления пациента к специалисту, болезнь чаще возникает после направления на психологическое лечение. Тогда в зависимости от личных обстоятельств аналитик сталкивается с относительно незнакомой областью работы или даже личного жизненного опыта. Завершение психотерапии с умирающим, таким образом, требует особого внимания.
При обычном ходе анализа, когда уже виден конец, интенсивность представления материала может возрастать. Это объясняется тем, что завершение анализа актуализирует прошлые утраты и тяжелые потери. Эту ситуацию иногда даже называют символической смертью. Похожаяситуация может возникнуть в том случае, когда ожидаемым завершением является действительная смерть, и это не метафорическая смерть, а конец самой жизни, встреча с которым неизбежна. Прежде чем приступить к рассмотрению этой ситуации в связи с переносом, я вернусь к работе Кублер-Росс (Kubler-Ross, 1969). Она определила стадии примирения с опасной для жизни болезнью, которые отчетливо проявились в истории Джеймса. Краткое описание этих стадий приведено в работе Кастенбаума (Kastenbaum, 2000):
1. Отрицание: наступает после первого потрясения, вызванного диагнозом. Обычно принимает форму паралича, после которого появляется неверие. Эта стадия наглядно представлена в пятой главе.
2. Гнев: обычая реакция, которая наступает, когда отрицание исчерпывает свой ресурс. Она направлена на тех, кого пациент любит или кто заботится о нем. Эту реакцию мы наблюдали на всех этапах нашего рассказа, но в особенности при переносе и в сновидениях, описанных в восьмой и десятой главах.
3. Переговоры: в процессе примирения с приближающейся смертью люди заключают сделки с собой или Богом, которые позволяют им жить до наступления определенного события. Это дает некоторую надежду и веру в возможность того, что им все-таки удастся опровергнуть прогноз.
4. Депрессия: при ухудшении физического состояния, физическом ослаблении и снижении функциональных способностей у пациентов начинает угасать надежда и наступает депрессия. Кастенбаум (Kastenbaum, 2000, р. 217) считает, что в психологическом отношении это самое плохое время, когда «страх смерти более открыто переживается и выражается». В предыдущей главе описано начало этой стадии у Джеймса.
5. Признание: стадия, когда после всех предыдущих попыток побороть болезнь ее признание приходит как облегчение. Как показано в заключительных главах, Джеймс в конечном счете достиг этой стадии.
Наблюдая за странствием Джеймса, мы видели проявления каждой из этих стадий, хотя и не всегда в определенном порядке. С учетом сказанного мы рассмотрим приемлемость описанных Фордемом критериев для завершения анализа. В предыдущих главах мы видели, что временами Джеймс мог интерпретировать свои сны. Он начинал обретать способность отделять различные формы поведения и реакций, которые имели место в прошлом, от тех, что были уместны в настоящем. Кроме того, его отношения с другими людьми стали приобретать более удовлетворительный характер. При обычном течении анализа Джеймс, вероятно, развивался бы в этом направлении. После интеграции и осознания материала процесс завершения протекал бы вполне нормально. В связи с увеличением значимости других аспектов жизни Джеймса у него отпала бы необходимость в аналитике. Однако в начале третьего года анализа Джеймс столкнулся с грозящей ему смертью.
Таким образом, нам требовалось уделить внимание как психологическим, так и практическим аспектам близкого конца жизни Джеймса. Джеймс сознавал модель своего поведения, заключающуюся в резком пресечении проявления чувств при ощущении опасности потери контроля над своими эмоциями. Теперь, когда Джеймс столкнулся с перспективой потерять все, эта модель приняла форм) мучительного конфликта. Строго следуя описательной части нашего рассказа, я надеюсь показать, что интерпретация психологического сопротивления необходима даже в том случае, когда завершение, к которому приближается пациент, является окончательным.
В начале третьего года анализа здоровье Джеймса существенно ухудшилось, и болезнь начала затрагивать каждую сторону его жизни. Если на ранних стадиях доминировал анализ прошлого, то теперь стала актуальной реальность существующих взаимоотношений. На этой стадии Джеймс стал волноваться о том, как поговорить с членами своей семьи. Главной проблемой были его дети, и Джеймс беспокоился о том, как они справятся с ситуацией. Хотя по причинам конфиденциальности дети в основном оставались вне рамок рассказа, именно они придавали смысл жизни Джеймса. У них Джеймс находил взаимность, которой не мог найти ни у кого другого, и ему была невыносима мысль о том, как рассказать им, что он скоро умрет. Не желая вмешиваться в их жизнь, он вычислял, удастся ли ему дождаться дня рождения или окончания экзамена одного из детей. Это характерно для описанной выше стадии переговоров (Kubler-Ross, 1969). К тому же, и притом очень постепенно, Джеймс стал позволять остальным членам своей семьи и друзьям принимать более активное участие в его жизни. Даже в этом случае его неспособность вынести их горе по-прежнему мешала их взаимоотношениям. Это нашло отражение в переносе, и поэтому наша работа во многом сосредоточилась на этом обстоятельстве в течение первого месяца третьего года анализа. Сохранение аналитических границ под внутренним и внешним давлением, стремящимся их устранить, имело существенное значение при условии, что Джеймсу будет оказана помощь в налаживании взаимоотношений с другими людьми.
В это время я испытывала противоречивые чувства. В определенные моменты, испытывая искреннюю привязанность к Джеймсу, я хотела бросить анализ и установить с ним дружеские отношения. В этот период Джеймс часто раздражался и падал духом, и большую часть времени с ним трудно было общаться. Я продолжала интерпретировать перенос, так как поведение Джеймса по отношению ко мне, несомненно, отражало его поведение по отношению к другим. Иногда мне удавалось проникнуть сквозь его защитные реакции, что, по-видимому, доставляло ему облегчение и позволяло понять степень отвержения им самых близких ему людей. Таким образом, большая часть моей работы в то время была связана с опосредованием его беспокойства о здоровье и интерпретацией отвергающего поведения с целью нормализации ситуации.
Это была непростая задача, потому что ситуация была очень сложной. Проблемы с голосом значительно обострились, и Джеймс все время говорил хриплым шепотом. Люди, с которыми он говорил по телефону, думали, что он делает усилие, чтобы поддерживать беседу, и поэтому прекращали разговор, который он был рад продолжить. Этого Джеймс не мог им объяснить. Для того чтобы передать, как в то время были связаны между собой его физические и психологические проблемы, я приведу детали нескольких сессий.

ФИЗИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ
Здоровье Джеймса теперь вызывало серьезное беспокойство, и первую часть большинства сессий занимал рассказ Джеймса об ухудшении его физического состояния. У него был нездоровый вид, и ему не хватало энергии, что существенно затрудняло такую простую деятельность, как посещение магазинов или подъем по лестнице. У него было такое чувство, будто в его груди находится пакет с мусором. Иногда ему требовался целый час, чтобы прийти в себя после изменения положения тела,— такого, как вставание с постели. Джеймс красочно описал ощущение своей жизни: его парашют как бы не опускался, а падал. Были и такие моменты, когда ему хотелось сдаться и умереть, но затем он вспоминал о своих детях.
Чувство безысходности побуждало Джеймса нападать на анализ. В конце одной из сессий это чувство выразилось в раздраженном отказе от работы, когда Джеймс сказал: «Этой ночью я могу умереть!» Ясно, что отчасти это было вызвано тщетностью его взаимоотношений со мной. Мы испытывали постоянное ощущение беспомощности перед перспективой ухудшения его здоровья. Джеймса по-прежнему огорчали рамки анализа и тот факт, что я продолжаю сохранять границы. Подтверждением этого был рассказ Джеймса о том, что в одном из медицинских обзоров, касающихся онкологических больных, находившихся в коме, было отмечено, что пациенты, у которых был кто-нибудь, ради кого стоило жить, жили дольше, чем те. у кого не было близких отношений. После паузы он задал вопрос, почему он это сказал. Я интерпретировала его слова как сообщение мне о том, насколько мучительным для него было то, что я не была его партнером, хотя и оставалась для него единственным человеком, которому он мог довериться. Его очевидное облегчение от такого понимания ситуации позволило подробно обсудить эту тему на следующей сессии. Джеймс выглядел очень больным, его кожа была желтой, движения — медленными. Чувствовал себя он ужасно и кашлял до тошноты. Затем он сказал, что пребывание его на сессии не имело смысла, так как ему нечего было сказать. Когда я высказала предположение, что ощущение тщетности вызвано тем, что нечто существующее между нами осталось без рассмотрения, Джеймс возразил: «Между нами ничего не происходит». Я напомнила ему о чувстве безысходности и раздражении, которые он испытывал на предыдущей встрече из-за ограниченности того, что я могла ему предложить. Джеймс отверг мое предположение, сказав: «Не знаю. Я просто чувствую себя больным. Мне не нужны проблемы. Между нами ничего нет». В этот момент я задумалась над тем, стоит ли мне прекратить интерпретацию скрытых значений и признать, что он действительно не хотел развивать эту тему. Наступила тишина, и потом Джеймс сказал: «По-моему, я огорчил вас». Я уклончиво спросила его, как это отразилось на нем. Он ответил: «Меня удивляет то, что я волную вас». Я сказала ему, что, по моему мнению, он отталкивал меня. Это сразу вызвало переход к другой теме.
Джеймс рассказал, что накануне утром к нему пришла мать, когда он еще лежал в постели. Он не открыл дверь, потому что чувствовал себя слишком плохо. Джеймс, по-видимому, увидел связь между его отношением ко мне и матери. Я отметила, что вчера он не впустил мать в дом, а сегодня не впускал меня в свой «психологический дом». С этим он, задумавшись, согласился.
Затем Джеймс посетовал на то, что никто не замечает, насколько он болен. Было много пауз, и беседа проходила в медленном темпе. Я высказала предположение, что это объясняется тем, что для него было важно показать именно мне, насколько он болен. Джеймсу я все еще была нужна, чтобы интерпретировать его состояние. Однако чувства раздражения и безысходности, не покидавшие Джеймса, в то же время побуждали его к тому, чтобы заставить меня отказаться от интерпретации. В неявном виде это означало, что Джеймс был слишком болен, чтобы принимать мои интерпретации: они были безжалостными, и поэтому я должна была оставить его в покое. Я вынуждена была напомнить себе, что, несмотря на сопротивление, именно ради этого он и пришел ко мне. К тому же это очень напоминало определенную форму его поведения: когда он впадал в депрессию, он закрывался в своей комнате. Более того, я поняла: мое ощущение, что я должна оставить Джеймса в покое, вероятно, было похоже на то, что испытывали его друзья и члены семьи при попытках сблизиться с ним. Поэтому я чувствовала необходимость продолжать подвергать сомнению негласный запрет огорчать Джеймса.

СТАЛЬНЫЕ ЖАЛЮЗИ
Когда Джеймс заговорил с друзьями о своем состоянии, они настолько огорчились, что он пришел в ярость и отказался от общения с ними. Теперь эта форма поведения проявилась и в терапевтических взаимоотношениях. Джеймс продолжал отрицать, что между нами что-то происходит, а я продолжала обращать его внимание на запрет огорчать его, отмечая, что именно это и происходит между нами. Джеймс уклончиво сказал, что я вправе так думать, но он считает, что после перерыва мы все время ходим кругами. «Я рассказываю вам о своих тревогах, и тогда мы говорим: "Ах, я умираю! О, дорогой!"».
Это было не только нападение на анализ и на меня, но и преимущественно отрицание значимости его переживаний, а потому в определенной мере жестокое отношение к самому себе. По этой причине было важно открыто отразить нападение. Я отметила, насколько уклончив был Джеймс, и сказала, что в этом замечании явно чувствовалось его страдание. Он испытывал огромную печаль и очень беспокоился о том, что я печалюсь вместе с ним. В один и тот же момент мы почувствовали душевное страдание, и он с тревогой отметил, что я принимаю близко к сердцу то, что происходит с ним.
Джеймс понял это и с внезапной проницательностью вспомнил о других расставаниях в своей жизни. Он вновь вспомнил те моменты, когда прекращал отношения с подругами, даже если в их взаимоотношениях не было ничего дурного, но он все равно внезапно разрывал связь. Женщины никогда не понимали, почему это происходило. Но ведь и он сам не мог этого понять. Джеймс не знал, что ему делать. Выяснилось, что он отвергал их в тот момент, когда осознавал, что они испытывают к нему привязанность. Это напомнило ему фильм «Опасные связи», который он недавно видел. Он идентифицировал себя с главным героем, который, несмотря на эмоциональную привязанность к одному женскому персонажу, без каких-либо объяснений неожиданно разорвал с ней связь. В процессе идентифика-ции Джеймс определил это состояние как «закрытие стальных жалюзи».
Казалось, Джеймс в преддверии завершения анализа ассоциативно связывал свое отношение ко мне с прекращением отношений с одной из своих подруг. Чтобы максимально смягчить боль неизбежной разлуки, Джеймс бессознательно старался «отвергнуть» меня. Конец анализа актуализирует старые способы завершения, так как они разыгрываются в переносе. Именно это теперь и происходило. Джеймс как бы справлялся с тем, с чем он столкнулся тогда, когда мать оставила его в школе-интернате. Даже несмотря на испытываемое ею огорчение, она отторгала его от себя. Но более безжалостным было то отторжение, с которым столкнулись мы с Джеймсом — это была смерть. Неудивительно поэтому, что Джеймс испытывал и гнев, и душевное страдание.
Теперь Джеймс стал более отрыто говорить о страдании, вызванном анализом. Иногда я была единственным человеком, с которым, не считая его терапевта, он разговаривал за целый день. Но одной психотерапии было недостаточно, хотя она и позволила Джеймсу понять, как много он упустил в жизни. Ощущение безысходности усугублялось страданием от невыполнимого желания обрести намного больше, чем он мог обрести. Джеймс сказал: «Одного или двух часов в неделю недостаточно. Глубокой ночью от них мало толку». Таким образом Джеймс выразил ощущение полного одиночества, которое он испытывал в создавшейся ситуации, и свою горечь по поводу того, что поздно ночью рядом с ним не было никого, когда он так нуждался в близком человеке.
Нападки на анализ объяснялись тем, что его ограниченные рамки причиняли Джеймсу страдание. Когда я высказала предположение, что Джеймс ненавидел меня за то, что я причинила ему много страданий, он сказал: «Нет. У меня нет ненависти к вам. Границы этих взаимоотношений четко обозначены, так что в этом нет смысла». Я неправильно поняла его и спросила: «Нет смысла в ненависти ко мне?» Но Джеймс имел в виду другое: не было смысла в наших отношениях. Это стало ясно, когда он сказал: «Или в любви к вам. Эти взаимоотношения определяются местом. Дистанция сохраняется благодаря этим двум креслам. Иногда я надеюсь, что смогу заставить вас нарушить границы, но тогда кто-то, глядя с высоты, ясно увидел бы, что этого не должно быть». Упомянув предыдущее обсуждение вероятности того, что Джеймс может оказаться в хосписе, я сказала: «Значит, вот что вы имели в виду, когда говорили о посещении вас в качестве друга, а не терапевта?» Джеймс ответил: «Да. Я понял, что вы хотели прийти ради себя, и это растрогало меня. Я подумал, что в таком случае что-то побудило вас к этому. Но прочувствованное отношение к этим вещам не имеет смысла. Что бы ни происходило, все заканчивается, когда истекает время».
Таким образом, Джеймс продемонстрировал, как закрываются жалюзи, чтобы оградить его от избыточного чувствования или желания. Джеймс имел в виду окончание сессии, которое каждый раз воспринималось им как стальные жалюзи. Однако замечание «что бы ни происходило, все заканчивается, когда истекает время», по-видимому, означало бессознательную ссылку на смерть. Отторжение, вызванное смертью, также было бы жестоким и окончательным. Поэтому ощущение безысходности и депрессия у Джеймса в основном объяснялись тем, что он умирал.

РАЗГОВОР О КОНЦЕ
Теперь Джеймса стала волновать другая проблема — как его будут хоронить. Эта проблема резонировала с его постоянным ощущением бездомности. Отношение Джеймса к своим похоронам было противоречивым. Он тревожился о том, что произойдет с его останками, но требовал, чтобы об этом не беспокоились, потому что его уже не будет на свете. Через дорогу напротив его дома находилось кладбище, но он заметил, что оно, по-видимому, было переполнено. Это было очень огорчительно, так как Джеймс также заглянул на городское кладбище возле своего фамильного дома, но и там тоже не оказалось места для новых захоронений. Джеймс сказал, что это не имеет значения. Очевидно, в Лондоне было больше трупов, чем живых, и это представляло угрозу для здоровья людей, так как могло испортиться водоснабжение. Затем Джеймс печально сказал: «Мне нужно только такое место, куда дети могли бы прийти, чтобы вспомнить о своем отце».
Джеймс размышлял о том, как поговорить об этом с отцом, но не мог придумать, как начать. В конце концов он сказал, что они могут поступить так, как сочтут нужным: «Я собирался отдать свой труп медицине, и, если врачи разрубят его на маленькие кусочки, никакой проблемы не будет». Это переключение с уровня чувствования на отторгающую функцию мышления было еще одним примером действия стальных жалюзи. Отметив это обстоятельство, я высказала предположение, что это очень похоже на его попытки найти место для проживания. К тому же эта проблема была связана с его родными местами и он не чувствовал себя вправе быть похороненным в другом месте. Наступила тишина, на сессии воцарилась атмосфера глубокой печали, и в глазах Джеймса появились слезы. Затем он сказал: «Вот так обстоят дела!» Я отметила, что он вновь отгородился от меня в тот момент, когда был готов расплакаться. Джеймс тихо сидел, подтверждая правильность моего предположения, и ко времени своего ухода выглядел лучше: на лице появился румянец, а в глазах — блеск.
Выяснилось, что эта очень болезненная тема была одной из причин плохого самочувствия Джеймса. Поэтому границы анализа продолжали оставаться неизменными. Если бы я установила дружеские отношения с Джеймсом, он бы не смог прийти к собственному пониманию таких процессов. То, что мы продолжали придерживаться установленных рамок, означало, что анализ был способен изменить взаимоотношения Джеймса с другими людьми даже на этой последней стадии его жизни. Это подтвердилось на следующей сессии: Джеймс чувствовал себя значительно лучше.
Когда Джеймс приехал на сессию, он выглядел очень хорошо и был довольно энергичен. Он побрился, и щеки его даже немного порозовели. На сеансе царило юмористическое настроение. В конце недели депрессия покинула его, самочувствие неожиданно улучшилось, исчезла боль в груди. Описывая свое прежнее состояние, Джеймс сказал, что при наклоне вперед в груди появлялась ужасная боль и в пятницу наступил такой момент, что он готов был обратиться к врачу с просьбой поместить его в хоспис. Но теперь, напротив, у него было удовлетворительное самочувствие. Возможно, разговор о похоронах и ощущении психологической бездомности помог ему снять на какое-то время «тяжесть с груди», и поэтому ему стало лучше.

КОНТРПЕРЕНОС
Контрперенос иногда разыгрывает перцептивные фокусы. Это случилось во время одной из сессий. Когда Джеймс говорил, у меня появилось странное ощущение визуального искажения. Я смотрела на него, и его голова казалась мне большой и удлиненной, а тело — маленьким и худым. Это было довольно странное, очень сильное изменение пространственного восприятия. После встречи меня интересовал вопрос, было ли то, что я воспринимала, разлукой души с телом. Возникло такое впечатление, будто тело ничего не значило, а голова была огромной, как на картине Мунка «Крик». Подобные впечатления, будучи одной из форм восприятия в условиях контрпереноса, заслуживают рассмотрения. Иногда они возникают при сосредоточенном рассматривании, проявлении напряженного интереса к какому-либо человеку. При этом как бы обнаруживается состояние бытия. В то время Джеймс балансировал на грани жизни и смерти, и именно это я и видела.

Дом и ТЕЛО
К началу следующей сессии самочувствие Джеймса вновь ухудшилось. Он рассказал, что побывал на приеме у нового терапевта, который подтвердил мнение врача X о том, что причиной плохого самочувствия Джеймса отчасти был вирус. Поскольку его легкие были повреждены лучевой терапией, они не могли справиться даже с неопасной инфекцией. Это позволило Джеймсу понять, что произойдет с ним в случае заражения серьезной инфекцией.
Затем Джеймс заговорил о своем доме. Он был уверен, что с газовой плитой было что-то не в порядке, потому что он не мог оставаться в помещении без открытых окон. Газовщики проверили горящей спичкой дымоход на наличие тяги. Неполадок они не обнаружили, но Джеймс все же не сомневался в том, что проблема существует. Я прослушала его рассказ на двух уровнях — реальном уровне существования проблемы в доме и метафорическом уровне, воспринимаемом с учетом здоровья Джеймса. Я указала Джеймсу на это обстоятельство, напомнив ему о том, что он начал сессию с описания своих проблем с дыханием и неудовлетворительного функционирования легких. Затем он описал проблемы с вентиляцией в его доме. Это, по-видимому, свидетельствовало о том, что его телесный дымоход был блокирован. Вероятно, в процессе приспособления пациента к ухудшению состояния его тела увеличивается число метафор.
Однажды Джеймс сообщил, что накануне ночью он подумал, что умирает. Эта мысль привела его к размышлению о том, что произойдет, если он действительно вот так умрет, и тогда он подумал, что, возможно, никто этого не заметит, пока не будет установлено его отсутствие на сессии. Джеймс поинтересовался, как я поступлю, если он не появится на аналитическом сеансе. Возможно, я позвоню ему, и, если он мне не ответит, потому что будет мертв, я позвоню его родителям или врачу. Джеймс осознал, что ни у кого нет ключа от его дома.
Ясно, что это переживание вызывало у Джеймса испуг и ощущение глубокого одиночества. Кроме практических аспектов ситуации, Джеймс обсуждал со мной вопрос о том, буду ли я искать его, если он умрет подобным образом, и замечу ли я его отсутствие. И вновь актуальным стал дом как метафора. Джеймс искренне беспокоился о том, что произойдет, если он будет настолько болен, что не сможет связаться с кем-либо, или если он умрет в одиночестве. Ситуация одинокого проживания Джеймса заслуживала практического рассмотрения, но его признание в том, что ни у кого не было ключа от его дома, было одним из образов психологической ситуации. Джеймс, казалось, сообщал мне о своем желании, чтобы его, конечно же, нашли в психологическом плане, но оставался нерешенным вопрос, впустит ли он в свой дом членов семьи или меня, даст ли он кому-либо ключ от своего дома. И мне, чтобы войти в дом, возможно, придется взломать замок.

РАЗГОВОР О СМЕРТИ С ДРУГИМИ
Одна из основных проблем многих из тех, кому предстоит встреча со смертью, заключается в том, как рассказать об этом членам своей семьи. Кроме того, члены семьи умирающего могут быть не вполне уверены в том, хочет ли умирающий, чтобы они упоминали об этом. Эта проблема может воспрепятствовать завершению. Вопрос о том. как говорить с членами семьи о своем умирании, стал центральной проблемой для Джеймса. Были дни, когда он просто хотел покончить со всем и умереть. Это было бы легче сделать, чем обсуждать проблему с членами семьи. Джеймс сказал: поначалу вы ведете борьбу и говорите всем, что болезнь вас не одолеет [Стадия отрицания (Kub-ler-Ross, 1969)]. «Затем вы постепенно начинаете понимать, что она вас одолевает, и тем не менее каждый верит, что это не так». Все выглядело так, будто Джеймс, сказав, что рак не одолеет его, был связан обещанием.
Затем Джеймс связался с благотворительном обществом для онкологических больных, чтобы посоветоваться о том, как ему поговорить с членами его семьи. При обсуждении этого вопроса мы выяснили, что маленький школьник, живущий в Джеймсе, решил проконсультироваться с незнакомыми людьми, потому что вероятность их огорчения представлялась ему меньшей. По-видимому, он не доверял мне в эмоциональном плане и поэтому относился ко мне так, как к членам своей семьи. После обдумывания этого вопроса я высказала предположение, что могут быть вещи и похуже, чем наш совместный плач. Проблема заключалась в том, что всю свою жизнь он старался держать все под контролем, но настоящая ситуация оказалась неподконтрольной. К этому я добавила, что смерть означает окончательную потерю контроля. Мои слова явно взволновали Джеймса, и он погрузился в задумчивость.
Следующая проверка в больнице не выявила у Джеймса вторичных образований, и врачи пришли к выводу, что его проблема с глотанием, вероятно, вызвана давлением опухоли на пищевод. Если произойдет ухудшение, то Джеймс сообщит об этом врачам, а если нет, то следующая проверка состоится через шесть недель. На вопрос Джеймса врач ответил, что тот может прожить от одного до двенадцати месяцев. Этот прогноз оказался лучше, чем он ожидал, и позволил ему поговорить с членами своей семьи без ожидаемого ощущения безотлагательности. В то утро Джеймс проснулся с ясным воспоминанием о потрясении, которое он испытал при постановке диагноза рак. Джеймс вспомнил, насколько он был потрясен и насколько важным было то, что психотерапевтическая консультация состоялась сразу после приема в больнице. Без нее он оказался бы в неприятном положении.
Теперь Джеймс репетировал свое обращение к родителям. Он сказал, что родители всегда были готовы предоставить ему комнату, но не эмоциональный комфорт. В этом отношении никто не мог помочь ему. Джеймс представлял себе, как он вернется и расскажет матери о том, что ему сказали врачи, и если он рассчитает этот разговор точно по времени, то войдет отец, и тогда он расскажет им обоим. Джеймс сказал, что мог бы сообщить матери о большинстве деталей, но не о том, что умирает. Я отметила, что она, вероятно, уже знала об этом. Однако на пути признания факта смерти существовал огромный барьер. Джеймс как бы чувствовал себя ответственным, даже виноватым. Он сказал: «Разговор об этом похож на прыжок через ущелье и на подавление чувства ужаса». Теперь, казалось, он говорил не о разговоре с членами своей семьи, а о разговоре о самой смерти. Это как раз и было то ущелье, которое он обязан был преодолеть, подавив свой страх. Перед ним, возможно, отчасти стояла и проблема разговора с другими.

ПЛАЧ И СТАЛЬНЫЕ ЖАЛЮЗИ
Упомянутое препятствие постепенно исчезло. Джеймс почувствовал огромное облегчение, когда ему наконец удалось серьезно поговорить со своими детьми. Он размышлял о том, как поговорит с остальными членами семьи, но этот разговор будет труден, потому что они избегали страданий точно так же, как и он сам. Сказав об этом, он сильно раскашлялся. Я дала ему воды и напомнила, что кашель часто свидетельствовал о том, что он огорчен. Джеймс согласился, что здесь есть какая-то связь.
Затем я высказала предположение: если бы он не прервал разговор, то слезы, возможно, показались бы ему целительными. Джеймс сказал, что сдерживал слезы в течение сорока лет и поэтому теперь не мог плакать. Он боялся звука, который может издать, если на самом деле расплачется. Мне казалось, что этот звук будет похож на мученический крик, и это побудило меня думать не о смерти, а о рождении. Быть может, именно возвращения к жизни больше всего боялся Джеймс. Он согласился с моим предположением, но настаивал на том, что не станет плакать в моем кабинете, потому что кабинет был слишком безликим. Затем, после небольшой паузы, он подверг сомнению это предположение, что, по-видимому, отражало перенос на холодную безликую школу его детства. Отметив это, я высказала замечание, что если бы он расплакался, то нуждался бы в утешении, но в школе никто не мог его утешить. Это замечание спровоцировало вспышку гнева, потому что он вспомнил, как его избил в школе огромный учитель с наклонностями садиста. В его глазах появились слезы, когда он вспоминал, что даже тогда от него ждали, что он не заплачет. Желание Джеймса заплакать, по-видимому, не уступало по силе его сопротивлению этому желанию. Я проверила, не воспринимал ли он мои попытки помочь ему справиться с горем как навязчивые. Но Джеймс сказал, что он хочет, чтобы я их продолжила.
Когда Джеймс наконец поговорил с членами своей семьи, им в целом удалось скрыть свои эмоции, но, если бы кто-нибудь из них огорчился, он бы пришел в ярость.
Когда я предположила, что в результате он исключил бы их из своей жизни, он обратил свой гнев на меня, сказав: «Все. Я отправлюсь в хоспис и умру. С меня достаточно!» Хоспис, по-видимому, представлял собой более благоприятный аспект школы. Воображаемый хоспис для Джеймса был более безопасен, потому что там за ним будут присматривать незнакомые люди, которые не станут огорчаться. Поскольку Джеймс затронул тему хосписа, мне показалось уместным узнать, что ему понадобится от меня, если его туда поместят. Он подумал, что если окажется в коме, то разговор прекратится,— и что тогда? Я предложила присутствовать там, даже если разговор все-таки прекратится, но только если он сам этого захочет. Джеймс сказал, что в хосписе, наверное, есть подходящие комнаты и он не будет единственным человеком, у которого есть психотерапевт. Поэтому он хотел бы, чтобы я посещала его.

ПРИБЛИЖЕНИЕ К ЗАВЕРШЕНИЮ
Когда Джеймс пришел на следующую сессию, я заметила, что кожа его была желтоватой и тонкой, как бумага. Вошел он медленно. Ему было очень плохо, так как не мог есть и от голода испытывал ужасные колики. Прошлой ночью Джеймс не мог заснуть; он чувствовал себя ужасно и проворочался всю ночь в постели. Его беспокойство усиливалось, и он понял, что от этого ему становилось только хуже. Джеймс думал позвонить членам своей семьи, но ему не хотелось, чтобы они появились у него дома. Это свидетельствовало о наличии нерешенных проблем между ними: у родственников все еще не было эмоционального ключа к его дому. Затем Джеймс понял, что можно вызвать по телефону машину скорой помощи, после этого ему стало легче, и он заснул. Я спросила, не думал ли он позвонить мне. Он ответил: «Только не в два часа ночи». Я сказала, что если все было так плохо, то он мог бы и позвонить. Это была интуитивная реакция с моей стороны, когда я осознала, что беспокойство усилило его боль. Вспомнив предыдущий случай, когда он ночью подумал, что умирает, я остро почувствовала, насколько ужасным для него было одиночество при такой тяжелой болезни.
В тот день Джеймс записался на прием к терапевту. Он чувствовал себя настолько плохо, что не знал, как долго еще сможет ходить на сессии. И вновь он спросил: «Что происходит, когда заканчивается разговор?» По-видимому, Джеймс чувствовал себя обязанным что-то сделать. Я высказала предположение, что можно просто сидеть молча, и отметила, что отсутствие пищи, должно быть, является частью проблемы, так как невозможно сохранить жизнь без питания.
Джеймс чувствовал безысходность своего положения. Он понимал, что обычно при плохом самочувствии, врачи могут что-нибудь сделать, но теперь его ситуация, по-видимому, могла только ухудшиться. Затем он сказал, что ему больше повезло, чем другим людям. Думая о больных артритом, он сказал, что не испытывал такой боли, как они: «Некоторые из них кричат, когда врач прикасается к ним». Интерпретируя его слова, я сказала, что, по моему мнению, он действительно страдал, но не от такой боли, как больные артритом, а от психологической боли, которая заставляла его кричать, когда я эмоционально прикасалась к нему. Кроме того, при приближении к нему членов семьи эта боль становилась почти нестерпимой. После этого он успокоился и впал в задумчивость. Когда Джеймс уходил, я отметила про себя, что ощущалось приближение конца.
Эта глава продемонстрировала, как необходимо подходить к практическому и психологическому завершению в психотерапии, когда в перспективе завершением является смерть. Это требует интерпретации эмоциональных и физических проблем, появляющихся на данной стадии.