Глава 12 Интерпретация в аналитическом процессе

К сожалению, в отличие от психоаналитической литературы написано очень мало о методологии интерпретации в аналитической психологии. Кроме сделанных Юнгом замечаний в «Двух эссе по аналитической психологии» (C.W. 7), реально есть только единственная работа Фордхама об интерпретации (1975). Сам Юнг неоднократно указывал на важность этой проблемы. Некоторая антипатия аналитических психологов к вопросам методологии и техники привела к тому, что они пренебрегали этой темой. Дополнительной причиной, выявленной в исследованиях Брадвэя (Bradway 1964), было то, что первое и второе поколение обратившихся к аналитической психологии были людьми сильно выраженного интуитивного типа, что, конечно, мешало им исследовать эти вопросы достаточно глубоко. Более того, Юнг настойчиво требовал от аналитиков, чтобы они нашли свой собственный стиль и, следовательно, свой собственный метод. Несмотря на оправданность этих требований найти свой стиль и метод, техника интерпретации — это не только индивидуальная, но и общая для аналитической психологии проблема и ее стоило обсудить вне зависимости от того, имеется ли в виду разработка некоего стандартизованного метода.
Прежде всего, я считаю важным найти определение тому, что мы подразумеваем под интерпретацией, и отделить аналитическую интерпретацию от множества других взаимодействий, происходящих между аналитиком и пациентом. Конечно, дать это определение вообще не просто, и существуют аналитики, которые приписывают интерпретативное качество любому вербальному вмешательству терапевта, включая иногда даже «гм...», произносимые в смысле удивления или одобрения. Поэтому возникает вопрос, являются ли амплификация и вопросы, направленные на прояснение содержания комплекса, интерпретациями и где можно говорить об интерпретации, а где просто о вербальном взаимодействии. Возможно, ответ существует только на уровне концептуализации процесса интерпретирования бессознательного содержания. Но здесь нужно подчеркнуть, что, в сущности, мы имеем дело с процессом, который носит не только вербальный характер.
Прежде всего, следует определить, что имеется в виду под завершенной интерпретацией. Нужно сразу уточнить: на практике она никогда не происходит на отдельной аналитической сессии, но может потребовать длительного периода времени. Я бы понимал под окончательной или успешной интерпретацией осознанный эмоционально выраженный вербальный акт со стороны аналитика, который позволяет привнести в сознание ранее бессознательный комплекс, а также сопротивление и систему защит, которая удерживает этот комплекс в бессознательном. Завершенная или успешная интерпретация должна охватывать три уровня — прошлое, настоящее и будущее — и описывать как содержание, так и эмоциональный катексис. Она должна давать информацию о личном содержании и архетипическом ядре комплекса. В этом контексте «прошлое» означает генетический компонент комплекса, т.е. ответ на вопрос, когда и при каких условиях развился комплекс и почему для развития этого отдельного пациента было столь необходимо подавлять и вытеснять содержания, чувства и аффекты именно этого комплекса. «Настоящему» принадлежит, во-первых и прежде всего, интерпретация тех последствий, которые содержания этого комплекса вызывают в ситуации переноса и контрпереноса между аналитиком и пациентом, а также в межличностных отношениях вообще. «Будущее» относится к проспективному элементу, существующему в каждом бессознательном комплексе, который я детально обсуждал ранее (Dieckmann 1969, 1972b). Проспективный элемент, т.е. тенденция к смыслу и цели, возникающая при соединении влечения и образа и несущая возможности для развития и разрешения, должна быть привнесена в сознание, и сознание примет решение, принимать или отвергать его.
В основном те же вещи справедливы в отношении сопротивления и защит. Интерпретация должна объяснить, как исторически развилась эта система защит, и почему со временем она стала необходимым способом овладения ситуацией. Далее, интерпретация должна выявить, какие искажения возникают, когда старые защиты действуют в текущей ситуации, которая в корне отличается от той первоначальной ситуации, в которой они сформировались. Позже на проспективном уровне интерпретация должна сказать что-нибудь о судьбе этих защит, причем интерпретация должна сохранять их частично бессознательными, так как никто не может жить без защит. Я не приравниваю персону этой системе защит, но просто хочу указать, что эти защитные образования локализованы в персоне и эго-комплексе и что, в конце концов, значимость интерпретации не может и не должна основываться на демонтаже или отвержении здоровых и функционирующих компонентов персоны и эго. Если бы это произошло, вместо диалектического и синтетического процесса между сознанием, и бессознательным, процесс интерпретирования привел бы к простому катектированию сознания с ранее бессознательными компонентами, которые таким образом отыгрывались бы. Примером служит неоднократно обсуждаемая проблема сильных латентных гомосексуальных содержаний, которые проявляются незначительно и не задерживаются в целой личности.
Предлагая это очень емкое определение интерпретации, я хотел бы объяснить детали процесса интерпретации и основания, на которых покоится аналитический процесс, прежде чем дам пример, как выглядит интерпретация на практике. Затем я собираюсь поделиться некоторыми размышлениями по чрезвычайно сложной проблеме времени интерпретации в аналитическом сёттинге. Чтобы правильно понять первую тему, нужно вначале усвоить, что каждая аналитическая интерпретация имеет две цели: во-первых, открытие сознания, что позволит войти бессознательным содержаниям, во-вторых, помочь пациенту понять бессознательные содержания символически. Первая цель тесно связана с проработкой сопротивления и защит, и аналитику нужно всегда помнить предостережение Юнга («Психология переноса», C.W. 16), что сопротивление предполагает уязвимость и оно не должно быть разрушено преждевременно или насильственно. Это не запрещает нам интерпретировать или пытаться делать сознательными сопротивление и защитные образования, но эти действия должны быть предприняты только в тот момент, когда и аналитик, и пациент уверены, что больше не нужно к ним прибегать.
Мы часто будем возвращаться к этой паре противоположностей— сопротивление и защиты, с одной стороны и содержание комплекса с другой. Сперва обратим внимание на содержание комплекса. Признавая важность снов и процесса интерпретации сновидений {что характерно для аналитической психологии), мы должны ясно понимать, что бессознательные содержания комплексов выражаются не только во снах и должны быть интерпретированы не только с точки зрения снов. Поэтому принципиально важно, чтобы интерпретация бессознательных содержаний ориентировалась на актуальный комплекс и принимала в расчет самый широкий спектр проявлений комплекса. Собирая бессознательные содержания, в добавление к отслеживанию снов пациента, ассоциаций и амплификации нужно также учитывать невербальные сигналы пациента, сам его способ восприятия, поведение в обычных ситуациях, грезы и активное воображение, а также поведение пациента в условиях аналитического переноса и контрпереноса (момент, к которому мы вернемся позже). В процессе интерпретации мы должны уделять внимание не только снам, но совокупности всех выражений конкретного бессознательного комплекса, в основе которого, по моему опыту, почти всегда скрытое архетипическое ядро. Этот подход не оспаривает важности снов как царской дороги в бессознательное, но я считаю ущербной любую односторонность, будь то ориентация только на интерпретацию снов или только на перенос. Любая односторонность со стороны аналитика постепенно вызывает односторонность у пациента, которая не стыкуется с множественностью и разнообразием жизненных процессов и обязательно ведет к узости мировосприятия. Относительно вербальной формы того, что мы говорим пациенту о бессознательном содержании, мне кажется важным замечание Юнга, высказанное им на «Семинаре о детских снах» (Jung 1938/1941), что надо использовать собственные образы пациента и пытаться оставаться как можно ближе к этим образам. Как говорил Юнг, слон для каждого человека означает разное; однако мы вынуждены верить, что в природе существует не только случайность и хаос, но также те образы, которые относятся к естественным закономерностям, и что есть каузальность, а не чистый произвол. Конечно, это не освобождает нас от формулирования абстрактных гипотез, но в аналитическом процессе образное мышление, которое выражает идею более полно, играет более важную роль, чем абстрактные построения (Dieckmann 1960).
Первое предварительное условие интерпретирования бессознательных содержаний — это создание относительно стабильной эго-компоненты, которая была бы в состоянии вступать в подлинный диалектический процесс с этими бессознательными содержаниями. В своей работе по этой проблеме Уитмонт (1969) сообщает очень впечатляющую еврейскую легенду о пересечении Красного моря. В этой истории Моисей приказал Красному морю отступить, но ничего не произошло, пока первый человек не вступил в воду. Только тогда вода ушла. Конечно, образы, возникающие из бессознательного, просят понимания и интерпретации. Но как установил Хейер (1931), опыт учит, что в самом начале -диалектического процесса надо обращаться с образами с максимальной осторожностью и часто лучше позволить им самим объяснить себя тем, что пациент позже расскажет о себе. По Хейеру, все чрезмерно односторонние концептуализации, которые могут спровоцировать панику, должны быть тщательно исправлены. Излишние объяснения не способствуют фантазийной активности, на стимулирование которой мы нацелены, они только вскармливают новые интеллектуальные мнения. Часто требуется много времени, прежде чем анализируемый достигнет необходимого прогресса в своей внутренней трансформации, так что сможет использовать свое сознание и волю правильным образом (эту способность можно превозносить как сказочное достижение человеческого духа, так как именно она выводит нас из примитивной магической зависимости от всех вещей). Но, с тех пор как современный человек потерял контакт с природой, с примитивным и животным в нас, наше мышление, сознание и воля как "бы повисли в воздухе и наше развитие начало идти по редуктивному пути. Пока мы снова, не установим связь с темными глубинами нашего бытия, проявляющимися как раз в тех движениях души,, которые приходят к нам в виде фантазий, наше мышление останется пустым интеллектуальным упражнением, а духовность мертвой и умерщвленной рацио, разного рода насилием..., сознание будет в непрерывном спазме. Но, если эта связь, «идущая вниз» в виде регрессии к нашим животным основам, восстановится, таким образом возвращая нас природе, а природу нам, тогда сможет развиться новый акцент на солярном сознании. Увы, на этом пути снова должно быть насилие, насилие против культуры (1931, с.107).
Каждой интерпретации обязательно должен предшествовать трудоемкий процесс сбора информации, который со стороны аналитика сопровождается процессами идентификации и эмпатии. Здесь снова это не вопрос чисто рациональной информации, но информации, которая делает процессы, происходящие в пациенте, эмоционально понятными и воспроизводимыми аналитиком. Смысл интерпретации, повторяю, в насколько возможно полном понимании и диалоге с подавленными бессознательными содержаниями и защитами. Аналитик должен осознавать оба компонента: подавленный материал и системы защиты, т.е. широкий диапазон фактов, впечатлений, аффектов и аллюзий. Если же спонтанный материал пациента недостаточен, то вопросы аналитика поддерживают этот процесс. Но под «вопросами» мы не имеем в виду «направленный на прояснение цели опрос» Шульц-Хенке в его нео-аналитическом анамнезе (Schultz-Henscke 1970), задачей которого является отбор информации относительно очень специфических областей подавленных влечений. Вопросы в аналитической психологии служат скорее расширению и кружению вокруг образа, который приносит пациент, чтобы лучше ухватить его значение. Возьмем, к примеру, вопрос: «Что вам приходит на ум, когда вы называете себя холодной рыбой?» Он может привести одного пациента к тому, что вчера он ел рыбу. Другой может поделиться детскими воспоминаниями. Третий может сравнить ее с другим животным. А четвертый может даже сослаться на символ- рыбы, связанный с Христом. Только множество подобного рода амплификации делает возможным для аналитика понимание значения кратковременного эмоционального катексиса символа.
Процесс собирания информации служит не только пониманию корпуса значений бессознательных содержаний, он также необходим для сопоставления содержания и сопротивления. По моему опыту, у нас есть три возможности, каждую из которых надо тщательно исследовать. Первая состоит в том, что бессознательное противостояние сознательной установке полностью подавлено и целиком бессознательно. Если взять, например, агрессивные и враждебные чувства, связанные с комплексом власти, обусловленным негативным отцовским архетипом, то должны быть целиком бессознательными чувства в отношении идеализации авторитетных фигур и подчинения им. Только осознание враждебных чувств само по себе может дать значительное расширение сознания. Вторая возможность состоит в том, что пациент, несомненно, осознает враждебные чувства к авторитетным фигурам, но из-за бессознательности относительно ядра комплекса эти враждебные чувства находятся в вечной оппозиции к установке, прочно интегрированной в сознание. Это приводит к непрерывной амбивалентности, к частым колебаниям между любовью и ненавистью.
Третья возможность близка ко второй, но противоположные позиции теперь не находятся в конфликте, а скорее существуют независимо, бок о бок. В этом случае враждебность, как правило, проецируется на отдаленные объекты, а к находящимся рядом авторитетам остается вежливо отстраненное или неэмоциональное отношение. Но, благодаря бессознательному ядру комплексов во всех трех вариантах, есть недостаток двух вещей: во-первых, архетипических образов, которые образуют ядро комплекса, во-вторых, способности порождать объединяющие символы, которые сами по себе способны разрешить конфликт и проработать его наилучшим образом.
Описанный процесс собирания информации и задаваемые вопросы нужно отличать от настоящей интерпретации, и не следует называть специфически акцентированные аналитиком вопросы интерпретацией. Тем не менее, этот процесс уже расширяет сознание. Нужно ясно понимать, что интерпретация, вне всякого сомнения, только метод, посредством которого мы привносим бессознательные содержания в сознание. Новые содержания, имеющие отношение к проблеме, непрерывно добавляются в сознание по мере того, как мы собираем информацию, и бессознательный материал всплывает на поверхность — он включен в проблемы пациента, как камешки в мозаику. Следовательно, как упомянул Хейер, многое из того, что сказал пациент, само объясняется тем, что он сообщил впоследствии. Много сессий, в течение которых аналитик задает только один или два вопроса, могут, оказаться более продуктивными, чем сессия, на которой аналитик предложит несвоевременную интерпретацию.
Поскольку мы погрузились в обсуждение деталей содержимого комплексов и защит пациента, я хочу указать на одно предварительное условие эффективной интерпретации. Конечно, оно тесно связано с проблемой контрпереноса и на самом деле относится к главе о переносе и контрпереносе. Здесь я собираюсь обсудить только те аспекты, которые непосредственно относятся к необходимым условия вербальной интерпретации.
В своей статье Фордхам (1975) установил шесть признаков, которым должна соответствовать интерпретация. Нет необходимости повторять их, так как многие из них подразумевались в вышеприведенных рассуждениях. Пятым пунктом Фордхам ставит аффективную интерпретацию, всегда представляющую аффект, корни которого лежат в бессознательном аналитика. Этот аффект придает качество спонтанности, которое рождает действенность интерпретации (1975, с.87). Это соответствует нашему прежнему выводу, что вербализируемые интерпретацией идеи должны быть эмоционально заряженными. Эмоциональный заряд возникает из констелляции переноса и контрпереноса. Он не может быть придуман или намеренно произведен. Скорее, он сам собой констеллируется в аналитическом процессе. Раннее требование Фрейда быть чистым зеркалом, по моему мнению, было попыткой подавить этот элемент, но психические поля врача и пациента в ситуации терапии должны взаимодействовать в любом случае. В 1929 году Юнг («Психология переноса», C.W. 16) выразительно подчеркнул, что отношения между врачом и пациентом являются личными взаимоотношениями в безличной ситуации медицинского лечения инеизбежным продуктом взаимного влияния, включающим целостные личности пациента и врача — два иррациональных образования, составленных из сознания и бессознательного. Уитмонт дал свое описание этого условия:
Паттерны их психических полей взаимодействуют. Что-то происходит, что-то включается так или иначе, и их бессознательные паттерны «располагаются» типичным образом по отношению друг к другу (знаем мы это или нет, хотим мы этого или нет); чем меньше мы их осознаем, тем более компулъсивным будет эффект их появления. В этом поле они оба разделяют одну общую энергетическую конфигурацию (1969, с. 299).
Исследования контрпереноса берлинской группой (Blomeyer 1971; Dieckmann 1971 d, 1973a, 1973b; E. Jung 1973) дали очень выразительную картину этих психических полей и их взаимного проникновения. Эти исследования продемонстрировали, что невысказанные аналитиком ассоциации всегда значимым образом были связаны с ассоциациями анализируемого. Конечно, возникает вопрос, а не было бы более правильным намеренно исключить это эмоциональное участие и давать вербальные интерпретации в холодной объективной атмосфере фактов и можно ли вообще использовать эти эмоциональные процессы и включать их в свои интерпретации. В отличие от Фрейда Юнг очень рано стал подчеркивать важность спонтанности аналитика, что. конечно, не означало, что аналитик должен загружать пациента своими эмоциями бесконтрольно. Скорее, поддерживая аналитическое напряжение, аналитик дает увидеть свои эмоции, только когда пациент способен полезно переработать эту информацию. Из своей практики я могу подтвердить, что неэмоциональные интерпретации не производят эффекта. В лучшем случае они
остаются принятыми на рациональном поверхностном уровне. Тогда, как те интерпретации, в которых присутствующие эмоции аналитика явно резонируют с переживаниями пациента, значительно лучше по своей эффективности, и только они подходят для «вхождения в шкуру пациента».
Конечно, необходимое предварительное условие состоит в том, чтобы постепенно с течением времени аналитик достиг более точного знания состояния текущих процессов, происходящих между ним и пациентом. Следовательно, аналитик должен обладать достаточной внутренней эмоциональной ясностью, чтобы ухватить, что в данный момент, например, у пациента материнская проекция на аналитика и что между ними констеллировалась проблема негативного материнского имаго. Далее, аналитик должен понимать, какие генетические факторы из прошлого пациента обуславливают этот негативный образ матери, какие архетипические образы активны в его основании, окрашивая всю внешнюю ситуацию пациента, и, в конце концов, какие намеки на разрешение ситуации содержатся в символах его снов и фантазий. Все это легко сказать, но на практике очень трудно осуществить.
Например, я вспоминаю случай молодой пациентки, негативный материнский образ которой был подобен Медее в своем архетипическом ядре — образ матери, убивающей и пожирающей своих детей. Некоторые данные из ее личного прошлого активировали этот образ. Ее настоящая мать оставила ее в больнице незадолго после рождения и исчезла без следа. Пациентка выросла в благополучной семье, но с выражено оральными чертами, а также с симптомами депрессивного типа. Эту ситуацию достаточно легко понять с чисто рациональной точки зрения, но нам понадобилось более ста сессий, наполненных взаимным чувством терпения, прежде чем аналитик и пациент смогли столкнуться с этим образом на эмоциональном уровне. Только тогда появились сны и фантазии пациентки, в которых эго-комплекс больше не избегал ее проблемы под защитой аналитических отношений, только тогда для нее стало вообще возможным осознать этот материнский образ. Просто нужно признаться, что мы, аналитики, тоже боимся столкнуться лицом к лицу с образом Медеи, которому, как мы знаем, присуща вся сила интрапсихической реальности. Не только пациент, но и мы сами нуждаемся в длительном времени, чтобы суметь подойти к такому противнику. Но это признание следует расценивать не только как указание на робость, или трусость, или существующие барьеры. Нам действительно нужно тщательно исследовать противника, который сильнее во многих отношениях, как можно больше узнать о нем и открыть его слабые места, прежде чем решиться на прямое столкновение. Следовательно, нужно помнить, что, как я говорил в более ранней работе (Dieckrnann 197Id), 50% сопротивления идет со стороны терапевта. Подготовка эффективной интерпретации включает осознавание собственного сопротивления, и нужно время, чтобы его узнать и, в конце концов, преодолеть. Только после завершения этого процесса у аналитика создадутся эмоциональные основания для произнесения интерпретации в правильный момент и в форме действительно эффективной для пациента.
Теперь возникает вопрос: «А как это происходит на практике?» Действительно ли возможна описанная «завершенная интерпретация»? Как мы говорили, она должна содержать вербальное описание содержания комплекса, а также сопротивления и системы защит, возведенных вокруг него, в терминах происхождения, текущей жизненной ситуации и конечного или проспективного развития. В анализе, скажем, какого-нибудь материнского комплекса это описание составило бы целую монографию. В реальности «завершенную» интерпретацию можно дать, только когда аналитик вышел из-под огня переноса и контрпереноса, т.е. после перерыва в анализе, размышляя ретроспективно. Здесь, как и во многих других случаях, требование «завершенной» интерпретации является идеализированным, чем-то утопическим, нереализуемым на практике. Конечно, можно сказать, что это дает основание для того, чтобы выкинуть подобного рода теорию, ограничившись данными, действительно присущими аналитическому процессу, и практическими возможностями, и начать искать теорию интерпретации, которая подтверждалась бы конкретными фактами. Но такой подход не учитывал бы проспективную финальную точку зрения и синтетический аспект, столь жизненно необходимый в аналитической психологии. Отречение от утопии приводит не только ученого, но и человечество вообще, к смертельной кастрации и порабощению конкретными фактами. Эрнст Блох рассуждал на эту тему в книге Das Prinzip Hoffnung {«Принцип надежды»). В одном отрывке он говорит:
Если мы не видим горизонта и реальность ограничивается тем, что есть перед глазами, то она мертвая, натуралисты и эмпирики занимаются здесь мертвыми объектами. Если оке горизонт просматривается насколько возможно широко, реальность проявляется такой, какова она есть на самом деле — сеть диалектических процессов, происходящих в незавершенном мире, в мире, который был бы абсолютно неподвижен, не будь в нем великого будущего и заключенных в нем реальных возможностей (Bloch 1976, р. 257).
Аристотель также знал это, когда писал в своей «Метафизике»: «У всего, что возникает естественным или искусственным образом, есть цель, так как каждый процесс становления может продолжиться или прерваться...» (Aristotle, Metaphysics VII, 7). Продолжая эту линию размышлений, теоретический идеал требует от нас учиться для развития своих способностей — для продвижения процесса становления и, следовательно, процесса становления сознательным и реализации.
Мы должны задать себе вопрос: «Есть ли практические основания для отделения интерпретации от других форм взаимодействий, происходящих между аналитиком и пациентом?» Прежде всего, важно понять, что «завершенная» интерпретация — это процесс, продолжающийся в течение долгого периода анализа и никогда не происходящий за несколько сессий. Подобно тому, как мозаика состоит из разных маленьких камешков, интерпретация собирает вместе отдельные неполные интерпретации, которые вращаются вокруг активного бессознательного комплекса. Отдельные камешки мозаики не укладываются в линейную последовательность. Аналогично, даже после того, как аналитик придет к пониманию комплекса, бессознательное все еще руководит процессом и отдельные компоненты интерпретации все еще корректируются материалом, который предлагает пациент. Аналитик должен выбирать направление интерпретации каждый момент и решать, фокусироваться ли на бессознательном содержании или на защитах. По моему опыту никогда нельзя сказать определенно, нужно ли сопротивление интерпретировать раньше бессознательного материала или наоборот. Скорее, приоритет периодически меняется. Поэтому, например, если на одной сессии подавленные сексуальные фантазии пациента дошли до сознания в качестве бессознательной части специфического комплекса в той степени, в которой пациент смог об этом говорить, то на следующей сессии этот процесс может не продолжиться, могут возобладать старые защиты или развиться новые защитные стратегии. Когда это происходит, аналитик должен подождать, пока материал снова не подойдет близко к сознанию пациента. На практике это означает, что аналитик делает замечание пациенту, что тот защищает ся, или у него возникает смутное чувство задержки аналитического процесса. Только после интерпретации сопротивления можно снова исследовать содержания, возникающие из бессознательного. Чтобы не быть захваченным им в этом процессе, нестабильный эго-комплекс пациента отбирает бессознательный материал, чтобы ассимилировать и интегрировать его. В отношении переноса и контрпереноса мы должны напоминать себе, что этот процесс является взаимным, и что аналитик и пациент вместе вовлечены в работу над сформировавшейся между ними бессознательной констелляцией. Следовательно, вышеупомянутые сексуальные фантазии могут вначале оказывать сильное эротическое воздействие на контрперенос аналитика, что может давать контрпереносное сопротивление. Но после его осознания, каждый аналитик должен признать без чувства вины, что ему также нужно время, чтобы понять и интегрировать то, что констеллировано в нем заразным интенсивным эмоционально нагруженным психическим материалом.
Не нужно лишний раз напоминать, что интерпретация должна быть предложена пациенту в виде гипотезы, а не как приговор. Только та интерпретация, которую пациент сможет принять, будет правильной. Это зависит от способности аналитика к эмпатии и идентификации с пациентом с целью понять, до какой степени принятие интерпретации является подлинным и ведет к росту сознания или же интерпретация была принята им только из уступчивости. Уступчивость представляет большую опасность для преждевременных и незрелых интерпретаций, поскольку пациент получает знание, которое не соответствует его внутренней реальности. Тогда пациент возводит что-то вроде аналитической персоны и ошибочно считает, что из нее можно смотреть в свое собственное сердце и в сердца окружающих. Такой пациент пытается произвести на других впечатление инициированного или мудреца, не понимая, что в действительности он вообще ничего не знает и все еще имеет симптомы. Благодаря нашим магико-мифическим корням и прошлому опыту, мы попадаем в ловушку словесной магии гораздо чаще, чем кажется, когда путаем имя вещи с ее пониманием или интеграцией. Использование технических терминов относится к той же проблеме. Я сам обнаруживал, что лучше не использовать даже очень привычные термины, такие как «фрустрация», а вместо этого просто спросить пациента, не имеет ли он тенденции реагировать на разочарование чувствами печали, отупения, подавленности, раздражения, гнева или просто явным огорчением. Вербальная формулировка интерпретации всегда должна быть ориентирована на стиль речи пациента, причем, конечно, в меньшей степени на образы сознательного языка пациента, который содержит много защитных компонентов, и в большей на первичный и жизненный язык образов снов, грез, фантазий или активного воображения. Это правило будет важным также для амплификации аналитиком архе-типического материала — амплификации должны не только подтверждать и поддерживать уже сознательные содержания, но иметь интерпретативный характер и быть нацеленными на вход ранее бессознательного аспекта архетипического образа в сознание. Наша задача не в том, чтобы сделать из пациентов мифологов, мы должны резонировать с тем, что пациент знает и что относится к нему. Полезно знать, например, какого типа связь существует между Тарзаном (Hanish 1974) или Суперменом из научной фантастики (М. Kandinsky 1969) и архетипическими фигурами мифологии нашей культуры. Я уже говорил, что интерпретация должна быть предложена пациенту. По моему опыту она лучше всего работает, если высказана в форме предчувствия или вопроса. На первый взгляд, вопросы, казалось бы, противоречат вышесказанному — вопросы относятся к процессу получения информации. Однако есть два типа вопросов: первый действительно служит отбору информации и направлен на заполнение лакун, второй же носит сократический характер и известен нам из диалогов Платона. Сократические вопросы задаются со специфической целью и предполагают, по меньшей мере, в общем замысле возможный ответ. Попытаюсь прояснить разницу между информативными и интерпрета-тивными вопросами с помощью примера.
В начале своего анализа пациент сказал мне, что переживал смерть своего отца без особых эмоций и даже с некоторой степенью удовлетворения. В его спонтанных комментариях по поводу отца доминировали негативные характеристики. В начале анализа он описывал отца как сурового, склонного к гневу и ригидного. Только в курсе дальнейшего анализа он постепенно упомянул ряд ситуаций, когда отец относился к нему с пониманием, благожелательно и дружественно. Сперва пациент рассказывал об этих переживаниях, как о чем-то, что чувствовал только он, опуская реакции отца. Например, он говорил мне, насколько огорченным, испуганным и тревожным он был, когда возвращался домой, получив плохие отметки в школе и не пройдя в следующий класс. Когда я спросил о реакции его отца, он неожиданно вспомнил, что в том случае отец проявил удивительное понимание и даже попытался утешить его. Мой вопрос не подразумевал интерпретацию, но только запрашивал информацию. Учитывая его предыдущие характеристики отца, я, конечно, был не в состоянии подозревать, что отец, которого он описывал только как ригидного и сурового, неожиданно обнаружит совершенно другую сторону своей личности. Абсолютно другой образ его отца возник в ходе дальнейшего анализа, когда первоначально очень односторонний сознательный образ отца стал включать позитивные и ценные черты. Только тогда была констеллирована новая ситуация, в которой я смог почувствовать значение смерти его отца — я смог увидеть в поведении пациента те позитивные чувства любви и привязанности к отцу, которые лежали за порогом сознания. Когда он снова упомянул смерть отца, я спросил: «Может быть, его смерть вызвала много печали, разочарования, боли, и ваше безразличие было только чем-то вроде стены, чтобы помешать этим чувствам захватить вас?» Этот вопрос вызвал очень сильную реакцию у пациента. Он согласился и впервые смог поплакать о смерти отца. После этой сессии стало возможным сделать серию интерпретаций относительно подавления его эмоционально заряженного комплекса, в котором доминировал негативный архетип отца. Я назвал бы весь этот процесс информативным, хотя, как видно из вышесказанного, он включал в себя рост сознания. С моей точки зрения только последний вопрос был интерпретативным, он был задан в тот момент, когда я понял ситуацию не только рационально, но также был способен эмоционально переживать смерть его отца в смысле эмпатического вживания и разделения его чувств и когда чувства пациента по поводу смерти отца были настолько близки к поверхности, что могли быть выражены.
К проблеме формы интерпретации относится не только чисто вербальное выражение интерпретации и различение между информацией и интерпретацией, но также уровни, на которых может быть предложена интерпретация. Здесь нужно выделить три пары противоположностей:
1. Интерпретации на объективном и субъективном уровне.
2. Проспективные и редуктивные интерпретации.
3. Переносные и контрпереносные интерпретации.
Я считаю, что важно прояснить возможные уровни, на которых мы делаем интерпретации, с тем чтобы мы действовали в правильное время и в правильном месте.
В отношении интерпретации на объективном и субъективном уровне остается верным правило большого пальца Юнга («Общие аспекты психологии сновидений» C.W. 8, par. 509ff): исчерпывающая интерпретация на объективном уровне должна предшествовать интерпретации на субъективном уровне. Конечно, этот порядок не всегда соблюдают, и Юнг сам часто вначале делал интерпретацию на субъективном уровне, особенно для тех пациентов, для которых раскрытие их внутреннего мира и связь со своими фантазиями была более важна, чем проблемы, относящиеся к внешнему миру, или переносные проекции на аналитика. Как правило, пациент сам показывает уровень, на котором должна фокусироваться интерпретация, хотя и не всегда на той же аналитической сессии. Не важно, выбран ли субъективный или объективный уровень интерпретации, аналитик должен руководствоваться эмоциональной ситуацией пациента и его ассоциациями. Здесь принятие пациентом интерпретации достигается гораздо быстрее, если аналитик проявляет гибкость. Важно избегать односторонности. Несомненно, есть некоторые пациенты, которые живут целиком в фантазиях, и их внутренний запрос больше относится к субъективному уровню, тогда как для других важен только объективный уровень. Но для обоих полезно познакомиться с другой модальностью, и эта задача тесно связана с интеграцией их низшей функции. В качестве примера рассмотрим сильно невротические супружеские отношения. Не так уж редко аналитики видят пациентов с тенденцией к гиперопеке, за которой стоит стремление доминировать или мессианские претензии исцелять других. Эти пациенты часто вступают в отношения с сильно нарушенными партнерами, например, с алкоголиками, психотиками или людьми с другими серьезными болезнями. Как правило, аналитик должен сперва работать на объективном уровне, чтобы прояснить обстоятельства развития пациента, приведшие к этой ситуации и повлиявшие на выбор партнера. Подобным образом нужно разъяснить психические нарушения партнера, но требуется много времени, прежде чем пациент сможет воспринять партнера таким, какой он есть на самом деле, и принять инерцию его болезни. Только после завершения этого процесса и решения пациента, сохранять ли ему или разрывать эти отношения, будет возможно через анализ отвести проекции анимы или анимуса на субъективном уровне и открыть пациенту, насколько эта зависимость или психотические проявления относятся к его собственному психическому ансамблю архетипов. В другой статье (Dieckmann 1978c) я обсуждал эту проблему детально в отношении зависимостей. Конечно, руководство этим процессом во многом осуществляется бессознательным. Это означает, что объективные и субъективные интерпретации не являются технической процедурой, программируемой сознанием аналитика. Скорее, эти уровни могут пересекаться, и в некоторых случаях может оказаться эффективнее интерпретировать на субъективном уровне прежде объективного.
Теперь рассмотрим «редуктивные» и «проспективные» интерпретации. Есть очень мудрая индийская поговорка, что даже у самого красивого лотосового цветка корни уходят в ил. Всякий раз, когда мы делаем редуктивные интерпретации в терминах скрытых драйвов или инстинктивных мотиваций, нужно помнить, что перед нами целое растение в каждом психическом феномене, и что его корни не состоят только из одного усика. По моему мнению, интерпретация, прослеживающая конкретное психическое переживание каузально и редуктивно только к влечениям и сформулированная в виде «это ничто иное как...», будет слишком односторонней, а значит неправильной. Например, анализ скрытых мотивов выбора медицинской профессии может выявить идентификацию с родительским желанием выгодной карьеры, тоску по исцелению самого себя, или даже вуеристский интерес к человеческому телу. Особенно когда эти скрытые мотивы относительно сильно катектированы с либидо, эти интерпретации могут сильно расстроить пациента, внушить ему чувство опасности. Аналитик должен понимать, что каузальные редуктивные интерпретации выхватывают только одно из множества условий, которые привели к этому событию или ситуации. Аналитик так же должен объяснить это и пациенту. Ре-дуктивный метод относится к области личной тени. Не обязательно говорить ему, что он должен раскрыть свою тень и исследовать ее со всей честностью, но аналитику следует быть внимательным, чтобы не позволить своему аналитическому методу завести его в роль человека, пытающегося сорвать с пациента маску. К сожалению, эту- ошибку часто допускают начинающие аналитики, неправильно понимая задачи анализа.
Открытие и прояснение проспективного аспекта комплекса является заслугой аналитической психологии. Поскольку я обсуждал детально возможности проспективной интерпретации комплекса и сновидений в других работах (Dieckmann 1972b 1978a), я ограничусь здесь практическими и методологическими проблемами. Проспективный элемент сопряжен с опасным соблазном использовать его слишком рано и тем самым избежать исследования темных моментов психической ситуации. Нужно осознавать это ясно при работе с мотивом смерти и возрождения. Каждому человеку очень трудно по-настоящему столкнуться со страхом смерти во всей глубине этих переживаний. Следовательно, мы будем ловить себя снова и снова на том, что уже думаем о возрождении, когда мотив смерти появляется во снах, фантазиях, попытках суицида и т.п. Эта «спасительная фантазия» незаметно прокрадывается в той или иной форме. Хиллман (1964) очень язвительно продемонстрировал необходимость серьезного подхода к этой проблеме. Не нужно пытаться немедленно лишить смерть ее силы посредством символизации. Только когда процесс развернется и подлинные эмоционально катектированные мотивы возрождения придут из бессознательного, можно сообщать проспективную интерпретацию. Но именно в эти моменты следует обращать особое внимание на то, не симулирует ли пациент принятие проспективной интерпретации из-за страха, тоски, желаний или надежд, избегая таким образом более глубоких проблем.
Особенно под влиянием Мелани Клейн фрейдистские психоаналитики в последние годы стали придавать все больший акцент, порой чрезмерный, интерпретации невроза переноса. Однако аналитическая психология осталась больше ориентированной на понимание бессознательного содержания. Кирш (1977) пролил свет на эту ситуацию: когда аналитик появляется в сновидениях и фантазиях пациента, можно рассматривать его интрапсихический персонаж, как внутреннего терапевта или целителя пациента, а не только как образ реального аналитика. Только в конце 1950-х снова началась дискуссия в аналитической психологии о проблеме систематического лечения переноса и контрпереноса благодаря работам лондонской группы (Fordham 1974a, 1974b; Plaut 1974; Kraemer 1974). В конце 1960-х берлинская исследовательская группа, как ранее упоминалось, опубликовала ряд статей по этой теме, а Гуггенбугль-Крайг' (1971) в Цюрихе привлек внимание к контрпереносной констелляции. На каждой стадии аналитического процесса аналитик должен обращать внимание на тот уровень, на котором происходит перенос и контрперенос. Важным критерием интерпретации является правильная оценка общей ситуации и соответствие указателям, содержащимся в фантазийном материале. Конечно, это не означает, что переносные интерпретации следует предлагать, только когда фигура аналитика действительно появилась во снах пациента. Отношения с аналитиком могут выражаться в проекциях на другие, часто архетипические, фигуры. Тем не менее, сны и жизненные ситуации обычно дают достаточно знаков о существовании переноса. И они не ограничены какой-либо специфической фазой в анализе. Многие аналитики считают, что переносные интерпретации могут быть даны, только когда есть стабильные переносные отношения аналитика и пациента. Не так уж редко я обнаруживал, что прямо в начале анализа переносные интерпретации вызывались констелляцией, относящейся к иллюзорным ожиданиям и страхам. Только после этих интерпретаций было возможным исследовать исторический фон и архетипические основания.
Говоря об аналитике, Юнг предпочитал использовать хорошо известную метафору китайского заклинателя дождя. Если принять во внимание результаты изучения контрпереноса, выполненные Берлинской исследовательской группой, согласно которым 50% сопротивления принадлежат аналитику, то стоит только сожалеть, что контрперенос используется в интерпретациях слишком редко или со слишком большими колебаниями. Так как каждый комплекс, констеллированный между аналитиком и пациентом в курсе лечения, в свою очередь констеллирует соответствующий комплекс в бессознательном аналитика, важно наблюдать эти моменты, воздав им должное. Из этих наблюдений потом можно сформулировать интерпретации, которые покажут пациенту, какой отклик его поведение вызывает в другом человеке. Соответственно, аналитику советуем не только наблюдать за своими снами, в которых есть пациент, но также, когда сильная проблема констеллированна в анализе, связывать свои сны с этой проблемой, когда они ее касаются. Конечно, было бы неправильно прямо обсуждать свой личный бессознательный материал с пациентом, но соответствующие эмоционально катекти-рованные инсайты, возникшие после обдумывания снов, могут быть переработаны и включены в интерпретацию.
В конце нужно очень кратко рассмотреть очень проблематичный вопрос времени интерпретации. В целом юнгианские аналитики, как отметил Шмальтц (1955), считают, что выбор времени для интерпретации лучше всего доверить интуиции аналитика. Шмальтц правильно заметил, что ощущение уместности, которое, видимо, предшествует любой интерпретации, с научной точки зрения обусловлено психической динамикой лечения, т.е. имеет вполне законные основания и вовсе не открывает дверь голому произволу. Недавно Фордхам (1975) попытался разработать определенные критерии для времени интерпретации. Среди них на первом месте процесс эмоционального и рационального осознавания аналитиком психических содержаний или защит, с тем чтобы вербализируемые интерпретации аналитика резонировали с переживаниями пациента, лежащими прямо за порогом его сознания. Важно, чтобы пациент либидинозно и эмоционально катектировал бессознательное содержание, и чтобы это содержание вошло в сознание. Конечно, это требование является идеальным, но я не могу с ним полностью согласиться. По моему мнению, оно слишком мало учитывает психологические типы. Каждой интерпретации должен предшествовать эпистемиологический процесс, в котором аналитик не только рационально схватывает отдельное содержание, но так же переживает его эмпатически в своих чувствах. Например, когда в терапии присутствует пациент с единственной развитой функцией мышления, часто невозможно дойти до бессознательного содержания вообще, кроме как через эту функцию. Такой пациент должен сперва разобраться рационально на уровне мышления, прежде чем сможет войти в контакт со своими чувствами и интуицией. Следовательно, в таких случаях чисто рациональное понимание интерпретации не было бы как защитным, но способствовало бы усилению чувственного аспекта. Конечно, аналогичные закономерности работают и для чувствующего, ощущательного и интуитивного типов. И не представляется возможным, по меньшей мере, имеющимися сейчас в моем распоряжении средствами вывести общее определение правильного времени для интерпретации, не берущее в расчет индивидуальную типологию. Много раз в моей работе с пациентами и при супервизировании я обнаруживал, что необходимо оставить выбор времени интерпретации самому аналитику — с помощью интуиции и эмпатии он сам должен решить, когда и где лучше всего применить интерпретацию.